Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава шестая

1

Холодное солнце клонилось к западу, когда Нагибин подходил к деревне Лесная. Припудренная снежной пылью тропинка бежала между кустов к жердяной ограде крайней хаты. Над горбатой ее крышей плыл в небо ровный столбик голубого дыма. "Значит, Боженька дома, — с облегчением подумал Николай Яковлевич. — А могло случиться, что поцеловал бы пробой и — домой".

Прежде чем перелазить через ограду, Нагибин настороженно осмотрел запушенный снегом двор. Прислушался к звонким детским голосам, долетавшим с улицы. Выждав, стремительно пересек огород. Обошел заснеженный стог, от которого и теперь еще душисто пахло луговой травой, и очутился во дворе. Завернул под навес, где лежали березовые дрова и смолистые пни-выворотни, предназначенные для растопки печи.

Заскрипела дверь в сенях. Николай Яковлевич нащупал в кармане рукоятку пистолета и прижался спиной к стене хаты.

На крыльцо вышел, кашляя в кулак, сухонький дедок с выбеленной годами бородкой. Пригладив ладонью прокуренные усы, старик подошел к навесу, вытащил из колоды топор и, стоя к Нагибину спиной, начал отсекать у соснового пня смолистый корень.

— И долго ты там будешь стоять, петушиный сын? — не поворачиваясь, насмешливо сказал дедок. — Уж больно долго, боженька, ты не заглядывал ко мне.

Николаю Яковлевичу стало не по себе. "И как он заметил меня? — поразился Нагибин. — Не дед, а орел".

Он оттолкнулся спиной от стены, подошел к хозяину. Старика за его присловье все в окрестности прозвали Боженькой.

— Мое вам почтение, — сказал Николай Яковлевич. — Как живем-поживаем?

— Живу, как в сказке: торба слева, торба справа, а сам — посередочке. Проходи в хату.

Смелый поднялся на крыльцо. В сенях на него дохнуло смешанным запахом шалфея, зверобоя и чабреца, развешанных на стене.

В хате топилась печь, постреливали, догорая, дрова. В углу висела потускневшая иконка, обрамленная длинным вышитым полотенцем.

Николай Яковлевич сел к столу. Хозяин повозился у печи и молча поставил перед ним алюминиевую кружку, Нагибин погрел об нее руки, глотнул обжигающего грушевого отвара, Кисловато-сладкий напиток сразу согрел его. Смелый расстегнул свое демисезонное, подшитое ветром пальто, испытующе посмотрел на Боженьку.

— Что нового в отряде, отец?

— Воюют, — ответил старик. — А ты никак в лес собрался?

— Надо, Есть одно срочное дело, — неопределенно сказал Николай Яковлевич. — Пароль не изменился?

— А как же. Вот подойдешь к старой сосне за просекой, тебя и остановят. Ты должен сказать: "Ветер крепчает". Это и будет пароль. Я тебя малость проведу, покажу другую дорогу.

Старик закрыл заслонкой печь, в которой уже прогорело, снял с гвоздя залатанный кожушок, подпоясался конопляной веревкой. Натянул на седую голову облезлую заячью ушанку, ступил к порогу.

— Пошли, боженька. А то темнота прихватит.

Они минули огород и забрались в заросли лозы, над которыми кое-где возвышались узловатые ольхи. Снег был усеян птичьими следами и заячьими петлями. Над кустами с криком носилась стая ворон. Заглушая этот крик, вдруг послышался рев мотора. Он нарастал от дороги, которая вела в деревню.

Пригнувшись, Боженька и Смелый бросились в густой ельник, который начинался за кустарником. Легли на землю.

Машина остановилась где-то совсем рядом. Вхолостую работал мотор.

Неожиданно прозвучала отрывистая немецкая команда, послышались невнятные голоса. Боженька дернул Смелого за рукав, указал глазами вперед и пополз между низкорослых елочек. Предостерегающе поднял руку и застыл на снегу, куда-то напряженно всматриваясь. Повернул к Николаю Яковлевичу голову, кивком позвал к себе. Николай Яковлевич подполз к нему, лег рядом.

Почти у самой опушки леса выстроились автоматчики. Перед ними стояли три человека. На дороге тихо урчала мотором машина. Возле нее уже несмело собирались жители деревни. Уголками платков вытирали глаза женщины, испуганно держались за их юбки дети.

"Двенадцать человек, не считая офицера, — до боли сжал в руке пистолет Николай Яковлевич. — А я один, дед не в счет. Ввязываться безрассудно. Проклятье, был бы хотя автомат!"

— Ахтунг! — поднял руку офицер.

Гитлеровцы вскинули автоматы. В тот же миг один из осужденных прыгнул в сторону и, петляя, ринулся к лесу.

— Фойер! — закричал офицер.

Ударили автоматы. Скошенные пулями, упали лицами в снег два человека, стоявшие перед строем.

Третий мчался во весь дух. До леса оставалось несколько метров, когда он, словно споткнувшись, растянулся на снегу. Немцы удовлетворенно залопотали, опустили автоматы.

Вдруг человек стремительно вскочил, мелькнул за старой елью и словно растворился в лесу. Немцы бросились вслед. Добежали до опушки и начали бить из автоматов.

Боженька толкнул локтем оцепеневшего Нагибина и стал быстро отползать назад.

В ореховых зарослях они поднялись на ноги, пригнулись и отбежали подальше от опасного места. Пораженные увиденным, молча пошли по лесу.

Не шелохнувшись, стояли деревья. Лапы елей гнулись под тяжестью снега. Когда Боженька или Нагибин случайно прикасались к ним, вниз срывался сыпучий, белый водопад. Ветки облегченно взмывали вверх и долго махали вслед людям.

— Вот он! — тихо сказал Боженька и показал на четко отпечатанный на снегу след, — Я так и думал, что он в эту сторону повернет.

Николай Яковлевич остановился, постоял в раздумье, разглядывая след.

— Такая петрушка, отец, — наконец сказал он" взяв Боженьку за рукав. — Вы идите по следу и, если встретитесь с ним, подсобите, чем можно. Но о наших делах ему ни слова. Присмотритесь к нему со всех сторон. И вот еще что. Не говорите, что видели, как его расстреливали. — Нагибин поднял воротник. — Я издали буду идти и наблюдать за вами. Мне пока что попадаться ему на глаза не следует.

— Оно так, конечно, — согласился старик. — Время теперь такое. Зверь не зверь, а черт ему верь.

Боженька вышел на след и уверенно зашагал между деревьев. Николай Яковлевич, не спуская с него глаз, двинулся следом на приличном расстоянии от него.

Изредка, нарушая тишину, гулко выбивал дробь дятел, тонко и несмело подавала голос синица. Тихо поскрипывал снег под ногами.

Боженька приостановился и нагнулся над следом. Из-под огромной ели выскользнул человек в изодранной военной форме и, зайдя старику за спину, поднял над его головой увесистую суковатую палку.

— Ни с места! — грозно сказал человек. — Кто такой будешь?

— Я-то? — Боженька спокойно выпрямился, повернулся к незнакомцу. — Человек я, боженька. И чего ты глядишь на меня, как конь на хомут? Человек я. Да опусти ты свою дубину. Иль на тот свет меня спровадить хочешь? Так я, человече, смерти давно не боюсь. Отжил свое.

— Ты, божий человек, не так прост, как кажешься. Идешь по моему следу, принюхиваешься. — Незнакомец опустил палку. — Ты кто есть такой? Откуда?

— Недалече живу, из Лесной я, — невозмутимо ответил старик. — Иду вот сухостой насмотреть себе на дровишки. Живу один, как горох при дороге. Некому мне дров назапасить. Вот и хожу, собираю сухое.

— Уж больно далековато ты зашел.

Усмешка незнакомца была какой-то неприятной, отталкивающей. Бегающие глаза его настороженно ощупывали старика.

— Далеко, говоришь, зашел? — спокойно, со вздохом ответил Боженька. — А я, человече, давно, уж лет тридцать, как лесником служу. Для меня лес, как дом. Я в нем душой отогреваюсь. Отдыхаю от того, что вокруг творится. Часом и сам не замечу, как забреду далеко, потому как мысли разные меня одолевают. — Старик сделал паузу. — Ежели, конечно, большой секретности в тебе нету, так может скажешь, кто ты есть сам такой?

— Ты, божий человек, слышал, как стреляли?

— Стрекотало сзади. Теперь стреляют каждый день.

— Это по мне из автоматов поливали. От расстрела я убежал. В плену был, драпанул из лагеря. Поймали — и разговор короткий. Двоих товарищей моих уложили, а я вот везучий. — Беглец знобко повел плечами. — Ты бы, папаша, помог мне, а?

— Отчего же не помочь? Вот только чем?

— Может, знаешь, как к верным людям в лесу добраться? А там я уже найду себе занятие. В армии лейтенантом был...

— Ничего мне про это неизвестно. Разговор о них ходит, а где они — бог один знает.

— Вот те на! А еще, говоришь, лесник. Да ты здесь каждый куст знаешь.

— Знать-то я знаю, да проку от этого никакого. Не встречались мне нужные тебе люди.

— Может, у тебя тогда в городе знакомые имеются? Слышал я, там наши также дают немцам прикурить. Мне бы к ним, а?

— Да я, боженька, не знаю таких. Уже сам забыл, когда в том городе был. Нечего мне там делать.

— Ты же советский человек, дед! — глаза незнакомца зло блеснули. — Что же мне, здесь подыхать?

— Зачем подыхать? Иль я не христьянин, что брошу тебя в беде? Помочь ближнему — божий наказ. Пойдем ко мне, покормлю чем бог послал. Может, и одежонку какую найду. В этой тебе никак нельзя, сразу узнают, какая ты есть птица. Перебьешься у меня, а там пойдешь искать, что тебе надобно.

— Не веришь ты мне, дед, по глазам вижу, — обиженно сказал беглец и отшвырнул свой сук. — Ты бы лучше меня к партизанам провел.

— Неужто у тебя уши мхом заросли? Да где же я тебе возьму этих партизан? — Боженька развел руками. — А я тебе верю. Зря обижаешься. Как перед богом говорю. Тебя как зовут?

— Иван... Сухов Иван...

— На, одень, Ваня, а то замерзнешь ни за понюшку табака. А тебя, поди, мать ждет не дождется да и невеста скучает?

— Какая там к черту невеста?

Боженька стащил с себя кожушок, остался в овчинной безрукавке.

Сухов, дрожа от холода, долго не мог попасть в рукава. Боженька помог ему, дал чистую тряпицу вытереть окровавленное лицо.

— Пошли, боженька.

— А ты, дед, не продашь меня немцам?

— Я не христопродавец! — впервые за все время повысил голос Боженька. — Ежели ты на меня такую напраслину возводишь, так будь жив-здоров себе.

— Ладно, батя, не сердись, — заискивающе сказал Сухов. — Ты сам войди в мое положение. Только что от смерти вырвался. Снова к ней в гости попадать нет у меня никакого желания. Пошли, отец, верю я тебе...

Сухов и Боженька, тихо переговариваясь, двинулись в сторону Лесной.

Нагибин поднялся из-за ели, спрятал пистолет в карман и пошел по нетронутому снегу в чащу леса. "Интересная петрушка получилась, — размышлял на ходу Николай Яковлевич. — Странный он, этот Сухов... Гм-м... До проверки надо его, видимо, подержать на отдалении. Да, на отдалении..."

2

Андрей стоял на крыльце и курил. Запорошенная снегом тропка, которая вела к калитке, была испещрена воробьиными следами. Глядя на них, он с тоскою подумал, что надо идти в пустую неуютную хату, а идти совсем не хочется, ничего там, кроме одиночества и глухой тишины, затаившейся в каждом углу, его не ждет. Вспомнилось гудящее, как улей, студенческое общежитие. Таня... Где она сейчас? Что с ней?..

Рогуля вздохнул, стряхнул пепел. Воздух синел, прямо на глазах густели сумерки. Андрей посмотрел на небо. В недосягаемой высоте уже мигали голубоватые звезды. Месяц висел над головой, окруженный мерцающим желтым ореолом. Вдруг небо пополам разрезало ослепительно белое лезвие прожектора.

Андрей толкнул скрипучую дверь в сени. В хате сбросил с плеч пальто на койку, завесил одеялом окно. Чиркнув спичкой, подошел к столу, снял с лампы стекло и зажег фитиль. Прогрев стекло, чтобы не треснуло, осторожно вставил его в магазин. Подвинул лампу на край стола, снял с шестка валенок, осмотрел оторванную подошву, грустно покачал головой.

Найдя на полке дратву и иголку, Андрей сел на низкую скамеечку и принялся за ремонт. Но работа не клеилась. Цапля чувствовал, что все его существо охватила какая-то непонятная тревога. Он бросил валенок и заходил по комнате.

Трепетный огонек лампы гонял по стене тени. Тихо поскрипывали половицы под ногами. Андрей попытался успокоиться, но странная сосущая тревога не проходила.

Он убавил фитиль в лампе, подошел к окну и отвернул угол одеяла. Тихо, безлюдно. Золотыми искорками вспыхивал снег на деревьях. В небе кое-где табунились светлые облачка. Между ними мерцали яркие звезды, и куда-то стремительно плыл месяц.

Скрипнула калитка. За окном мелькнули две фигуры. Андрей торопливо закрыл одеялом щель в окне и резко повернулся.

Дверь широко распахнулась, и над полом задымился белый морозный пар. В комнату ввалился, загнанно дыша, Гена Гуринок. За ним — Гриша Голуб. Лица их были испуганы.

От недоброго предчувствия у Андрея сжалось сердце.

— Взглянув на тебя, шахматный гений, хочется немедленно повеситься, — мрачно обратился он к Гуринку. — В чем дело?

— Схватили Ваську Матвеенко! — выдохнул Гена.

— Где? За что?

— Понимаешь... Ну мы... Значит, так было... Васька говорит: "Давайте разведаем, что находится на складе за Яновским мостом". Я, конечно, против. Цапля, говорю, за самоуправство нам головы поотрывает. А Васька зафордыбачился: "Ничего он нам не сделает. Победителей не судят". Я ему еще сказать хотел, так он и слушать не стал.

— Ты короче можешь?

— Пожалуйста, — кивнул головой Гена. — Все было так. Гришка подкрался к часовому — и финкой. Тот упал. А могло легко случиться, что он Гришку из автомата. Возможная вещь. Допустимо вполне...

— Расскажет мне кто-нибудь толком, что произошло, или нет?! — рассвирепел Андрей.

— А чего тут рассказывать, — переступил с ноги на ногу Гриша. — Я забрал автомат у немца, документы, а Васька шкворнем замок выдрал. Открыли дверь, а там масло, сало, колбаса. Я думал, там оружие, а так ни за что не пошел бы.

— Дальше! — рявкнул Андрей.

— Мы набрали всего, чего смогли, и спрятали в саду. Васька бегал за санками...

— Это же додуматься только! — схватился за голову Андрей.

— Ну, погрузили все на санки, везем. А тут — облава. К нам на мотоцикле подлетели. Мы кто куда, а Ваську сцапали.

— Идиоты! — грохнул кулаком по столу Рогуля. — У вас есть головы на плечах? Что вы наделали? Кто разрешил? Кто, я вас спрашиваю?!

Опустив головы, ребята виновато молчали.

— Давно Ваську взяли? — хрипло спросил Андрей, застегивая пуговицы пиджака. — Сколько времени прошло?

— Час назад, — еле слышно ответил Гена Гуринок. — А может, и больше. Мы пока добирались сюда...

— Слушай приказ! — сразу заторопился Андрей. — Всем покинуть квартиру. Сюда больше ни ногой. Никто не должен ночевать дома. Связь со мной будет поддерживать Цыганок. Он сейчас на задании и ничего не знает о вашем колбасном геройстве. Цыганку я сам сообщу. А теперь мне надо срочно предупредить о провале товарищей. Давайте по одному, быстро!

На улице затрещал мотоцикл. Андрей кинулся к окну, отодвинул одеяло и побелел. У забора под окном -стоял мотоцикл. В коляске со связанными руками сидел Вася Матвеенко.

Гена и Гриша оцепенели.

Ударом ноги открыв калитку, к крыльцу уже бежал гитлеровский офицер. За ним трусцой едва поспевал человек в штатском. У каждого в руке блестел пистолет.

— Васька привел, гад! — сквозь зубы процедил Андрей и повернулся к ошарашенным ребятам. — У кого при себе оружие?

— У меня, — громко прошептал Гена Гуринок.

— Быстрей к дверям! Как только войдут, стреляй!

Настежь распахнулась дверь. Гена Гуринок рванул из кармана парабеллум, но тот, зацепившись, брякнулся на пол.

Гена вскрикнул и рванулся за пистолетом. Офицер сапогом ударил Гуринка в живот и наступил на парабеллум ногой.

— Хендэ хох!

Штатский мгновенно поднял пистолет с пола:

— Стоять! Ни с места, молодчики!

Офицер, не сводя глаз с Андрея, что-то сказал переводчику. Тот кивнул головой и подался в сени.

Под окном взревел мотоцикл. Треск мотора начал отдаляться.

— Поехал за подкреплением, — глухо сказал Андрей.

— Молчайт! — заорал немец, целясь Рогуле в грудь. — Тихо, молчайт!

Держась за живот, Гена Гуринок корчился у дверей. Офицер не обращал на него внимания. Он был убежден, что этот хилый парнишка в очках еще не очухался от его точно рассчитанного удара. Все внимание немца сосредоточилось на Андрее и Грише.

На лице Гены выступил пот. Кривясь от боли, он не сводил глаз с офицера. Вдруг Гуринок резко выпрямился и прыгнул на немца. Схватившись за пистолет, он пытался вырвать его из рук гитлеровца. Андрей бросился на помощь. Немец отпрянул к черному проему двери. Грохнул выстрел. Гена вскрикнул и начал сползать на пол. Молниеносным ударом Цапля выбил оружие у гитлеровца. Подхватив пистолет, со всей силы ударил офицера рукояткой по голове. Немец грохнулся на пол. Андрей перескочил через неподвижное тело, упал на колени возле Гуринка, приподнял ему голову. Из уголка губ Гены стекала красная струйка крови. Широко раскрытые глаза мертво смотрели на Цаплю. Дрожащими руками, вырывая пуговицы, Андрей расстегнул на нем одежду, припал ухом к груди. Сердце не билось. Рогуля медленно поднялся, глянул на оцепеневшего Гришку.

— Живой? — с надеждой, одними губами прошептал Голуб.

Андрей отрицательно покрутил головой. С улицы долетел гул приближающейся машины.

— За мной, Гришка!

Схватив Голуба за руку, Андрей потащил его к дверям. За порогом оглянулся.

Тревожно мигал язычок лампы, Раскинув руки, на полу лежал Гена Гуринок,

3

В темном зале кинотеатра было почти пусто. Цыганок сел с краю заднего ряда. За спиной стрекотал аппарат. От него через весь зал протянулся яркий сноп света.

На экране появился изувеченный, весь в руинах город. По его безлюдным улицам ехали, смеясь, довольные и сытые гитлеровские солдаты. Их проезд сопровождала бравурная музыка. Когда на экране появилась группа немецких генералов, диктор захлебнулся от восторга. Генералы сидели в креслах самолета и не сводили глаз с человека в военном френче, но без знаков различия. Он с интересом разглядывал разрушенный город.

Ваня присмотрелся к этому человеку и узнал щеточку усов на ширину носа, черную, наискось лба, прядь волос. Портрет этого напыщенного человека висел у входа в кинозал. У него были резкие нервные движения. Генералы почтительно прислушивались к тому, что он говорил, тыча пальцем в иллюминатор.

— Вы видите фюрера над освобожденным от большевиков Минском! — торжественно объявил диктор на русском языке.

Гитлер исчез, его место на экране заняли фашистские солдаты. Держа в руках автоматы, они патрулировали по улицам города. Диктор на все лады восхвалял "новый порядок".

Ваня зло засопел, нетерпеливо заелозил в кресле. Но тут же успокоился, подумав, что таким поведением может привлечь к себе ненужное внимание соседей.

Несколько часов назад он вернулся из соседнего городка, куда ездил по поручению Неуловимого. Местные подпольщики передали, что у них в городе свила себе гнездо немецкая школа, в которой готовили шпионов и диверсантов для заброски в советский тыл. Вернувшись, Цыганок в первую очередь отправился к Неуловимому. Подходя к его дому, Ваня еще издали заметил, что в воротах не хватает одной доски. Цыганок сразу же насторожился. Это был условленный сигнал опасности. Ваня со скучающим видом прошел мимо дома Неуловимого и свернул в людную улицу. "Вот так фокус! — забеспокоился он. — Значит, теперь и домой нельзя заходить. Что же случилось? Остается кинотеатр — на запасную явку". Контролер, как только увидел Ваню, показал ему глазами на кинозал. Когда Цыганок проходил мимо него, едва слышно шепнул: "Сиди и жди". И вот он сидит здесь, смотрит на ненавистный экран и с каждой минутой все острее ощущает, как от недоброго предчувствия нарастает тревога, заполняя все его существо. Неудержимо захотелось как можно быстрее выбраться на солнечную морозную улицу.

На несколько секунд в зале посветлело. Ваня повернул голову вправо и увидел, что у стены, привыкая к темноте, стоит Цапля. Андрей заметил его и, пригнувшись, начал пробираться к нему. Сел рядом, пожал руку.

— Когда ты вернулся? — тихо спросил он.

— Утром, — шепотом ответил Ваня. — Елки зеленые, что случилось?

— Тише, — Андрей сжал его локоть. — Вчера вечером арестовали Ваську. Он привел немцев ко мне на квартиру. Наскочили внезапно. Нас с Гришкой выручил Генка. Но сам... его убили...

Цыганок от неожиданности даже подскочил на месте, Андрей еще крепче сжал его руку, оглянулся по сторонам.

— Домой не показывайся. Азина, одиннадцать — это твое новое жилье, — услышал Ваня его горячий шепот. — Держись, мушкетер!

Андрей встал и, пригнувшись, начал пробираться к выходу. За тяжелой портьерой, закрывавшей тамбур входной двери, вспыхнула и сразу погасла полоска дневного света.

Заплаканными, ничего не видящими глазами он смотрел на экран, кусал губы и вздрагивал от едва сдерживаемых рыданий.

На экране маршировали гитлеровские солдаты. Гремела бравурная музыка.

4

В тревожном, мучительном ожидании прошла неделя, медленно поползла вторая. Нервы Цыганка были на пределе. Он не спал по ночам, вздрагивал от каждого шороха, стука. Ожидание изматывало его, он осунулся, почернел с лица.

Гитлеровцы, тщательно проведя обыски на квартирах Гены Гуринка, Гриши Голуба и Цыганка, больше не тревожили их семьи. Это вызывало подозрение у Андрея и Неуловимого. Не верилось, что так просто их оставили в покое. А между тем проходили дни за днями, новых обысков не было. Все вроде было спокойно. Напряжение постепенно спадало.

Цыганка, который жил на другом берегу Двины, неудержимо потянуло домой. Прошлой ночью ему приснилась бабушка. Она суетилась возле печи, гремела сковородкой — пекла ему картофельные оладьи. Обжигаясь, Ваня с жадностью ел их, а она сидела напротив и печально смотрела на него. Затем поднялась и долго гладила его по голове твердой от мозолей ладонью. Вытирая слезы, что-то говорила ему о войне. И все просила, чтобы он никуда не ходил, пожалел ее, старенькую, и сидел дома...

Ваня не выдержал. С приближением темноты он уже стоял за углом соседнего сарая и наблюдал за своей хатой. Зыбкий синий воздух пестрел от хлопьев падающего снега. Во дворе было пусто.

Цыганок уже собрался метнуться к окну, — надо было посмотреть, что делается в хате, — как вдруг к ним во двор вошел соседский мальчонка Петька. Покачиваясь, как утенок, он поднялся на крыльцо, открыл дверь и исчез в темноте сеней. Вскоре он вышел с утюгом, сквозь отверстия которого рубиново горели угли. Чтобы закрыть дверь за мальчонкой, на крыльцо вышла бабушка.

— Баба, а ты что мне дашь? — услышал Ваня Петькин голос. — Тогда я тебе чего-то скажу, а?

— А что же я тебе дам, дитятко? — ответила бабушка. — Нету у меня ничего.

— Ладно, я тебе задаром скажу... Немец убил мою собачку...

— О боже! Беда какая!

— Я его похоронил в саду под забором, — с горечью в голосе сказал Петька. — Только ты, баба, никому-никому!

— Ага, мой умница! Я — никому. А ты уж так не убивайся. Будет еще у тебя собачка.

— Не-а, такой больше не будет, — с печалью сказал Петька и направился к калитке. — Я к тебе, баба, и завтра приду...

— Приходи, золотко, приходи, — ответила бабушка и убавила голос: — Подумать только, малый совсем еще, а и у него свое горе...

Хлопнула дверь. Ваня подождал, пока Петька зайдет в свою хату, подбежал к окну и осторожно заглянул в оттаявшее от тепла стекло.

Бабушка была одна. Она сидела на низенькой скамеечке и чистила картошку. Весело горели в печи дрова.

Цыганок быстро поднялся на скрипучее крыльцо и вошел в черные сени. Из темноты на него дохнуло знакомым запахом кислой капусты и тонким ароматом лекарственных трав, висевших под потолком. Волнуясь, Ваня нащупал щеколду и потянул тяжелую дверь.

— Авой! — выпустила нож из рук бабушка. — Ванечка, дитятко мое!.. А я уж думала, думала... А я уж все глаза выплакала.

Ваня бросился к бабушке и крепко обнял ее. Причитая, от радости не чувствуя ног, бабушка забегала от печи к столу, собирая немудреный ужин.

Ваня разделся, помыл руки и взялся за деревянную ложку. С наслаждением хлебал кислые щи, а бабушка сидела напротив и рассказывала, как немцы при обыске перевернули в хате все вверх дном. Со скорбью говорила о войне, о той страшной беде, какую она принесла людям. И все просила Ваню больше никуда не ходить из дому, "не делать вредительства проклятым фашистам, потому как шутки с ними дюже поганые". Упрашивала быть умным и послушным, как все дети. Все было, как в Ванином сне.

Цыганок слушал старуху, кивал в знак согласия головой, а сам не сводил глаз с окна, остерегаясь, чтобы внезапно не налетели немцы. А бабушка говорила, говорила. Вздыхала, всхлипывала. И все просила не оставлять ее одну...

— Не надо, баб, — опустил голову Ваня. — Когда-нибудь я тебе все расскажу. А теперь не могу... Ты только не плачь, баб. Понимаешь, елки зеленые, надо идти мне. Кроме шуток...

Ваня сорвал с гвоздя свое залатанное пальто. "Засиделся, елки зеленые! Если дознается Цапля — ну и будет! — подумал он, торопливо одеваясь. — А может, Андрей уже искал меня? Вдруг задание какое. Надо быстрей отсюда".

Сжав зубы, стараясь не слушать плач бабушки, Ваня шагнул к порогу.

— Пошел я, — глухо, не оборачиваясь, сказал он. — До свидания, баб.

Стукнула дверь в сенях. Послышались шаги. Чья-то рука шарила в поисках щеколды.

Ваня побледнел, отскочил за печь.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял, жмурясь от света, Гриша Голуб.

— Что, не узнаешь? — засмеялся он, протягивая опешившему Цыганку руку. — А я к тебе ночевать пришел. Ночь пересплю, а завтра домой...

Бабушка вскочила из-за стола, радостно засуетилась.

— И правда, Ванечка! Переночуй с Гришей дома. Ну, куда ты, голубок, на ночь глядя засобирался? Я вам сейчас постелю, да и спите себе на здоровье...

И словно вопрос этот был уже решен, старуха достала из комода одеяло и ушла в соседнюю комнату. Ваня переминался с ноги на ногу, нерешительно комкал шапку в руках.

— Не знаю, Гришка... Я... Я сам собрался идти ночевать на запасную квартиру. Пошли вместе. Ведь сам знаешь, Цапля приказал никому не заходить домой...

— А чего же ты зашел? — насмешливо сказал Гриша. — Брось, Цыганок, дрейфить! Все спокойно. Вторую неделю тихо.

— Храбрец нашелся! — блеснул глазами Ваня. — Привел же Васька немцев на наши квартиры.

— Привел он с перепугу. А потом одумался — рот на замок, — убежденно сказал Голуб. — Может, его и в живых сейчас нет, а мы о нем такое говорим. Нехорошо это.

— Я ему сто, а он мне двести! Надо расходиться. Если Цапля узнает, он нам головы посворачивает. Кроме шуток.

— Кончай, Цыганок! Чего ты...

— Какой он тебе Цыганок? — возмутилась бабушка, выходя из соседней комнаты. — У него имя есть. Ишь, дражнилку нашел!

— Баб, ну чего ты цепляешься? — пришел другу на помощь Ваня. — Гришка шутит.

— Ладно уж, шутники, — поубавила голос старуха. — А чего вы к порогу приросли? Раздевайтесь. Я вам на одной кровати постелила, Немного тесновато, может, будет...

— Да что вы! — повеселел Гриша, заговорщицки подмигнув Ване, — Вы не беспокойтесь, бабушка, нам хорошо будет...

Цыганок, вздохнув, погрозил Голубу кулаком и начал снимать пальто.

Из своей комнаты они слышали, как старуха закрыла вьюшку дымохода. Затем, кряхтя, полезла на печь. Долго шептала молитву, умоляя всевышнего защитить "неразумного внука Ванечку и его непутевого дружка..."

Цыганок начал нехотя раздеваться.

— Как хочешь, Гришка, но зря мы это делаем, — с сомнением сказал он.

— Кончай ныть, Цыганок! — нырнул в постель Голуб. — Не узнаю тебя. Уж очень ты осторожничать стал.

— Балда ты, Гришка!

Ваня повесил одежду на стул. Подошел к ходикам, висевшим на стене, подтянул похожую на еловую шишку гирю. Повернулся к дверям на кухню.

— Баб! А баб?

— Чего тебе, внучек? — сонно отозвалась старуха.

— Разбуди меня на рассвете.

— Спи, колосок, спи. Подниму тебя на заре, если уж тебе так хочется. Ох, боже, боже...

В хате стало тихо.

Тихо было и на улице. Снег перестал. Сквозь тучи прорвался месяц. Вокруг него начали несмело прокалывать небо звезды. В серебристо-сером полумраке засверкал снег. Белый от инея сад загорелся холодным огнем. Светлая морозная тишина лежала вокруг.

Вдруг скрипнул забор. Через него перелез человек в полушубке. На ногах его были черные валенки, подвернутые вверху. Какое-то время он стоял неподвижно, прислушиваясь. Затем осторожно, высоко поднимая ноги, направился через сад к двору Цыганка. Сгибаясь под окнами, обошел хату. Остановился у занавешенного окна, из которого пробивалась теплая полоска света. Припал лицом к стеклу и долго всматривался. Внезапно окно потемнело: в комнате погасили свет. Человек тихонько отошел к забору. Утоптал вокруг себя снег, сунул руки в карманы и застыл.

5

— Ваня! Ванечка! Да проснись ты, дитятко! Вот разоспался! Вставай, внучек, утро уже на дворе.

— Что? Утро? Я сейчас, баб, — Цыганок спрыгнул на пол, сладко потянулся, зевнул, — Гришка, кончай дрыхнуть. Подъем!

В ответ послышалось сонное бормотание. Ваня махнул рукой и начал одеваться. Подошел к окну, снял с гвоздей одеяло. Стекла были густо разукрашены ледяными васильками и ослепительно переливались всеми цветами радуги. Цыганок наклонился к обмерзшему стеклу, начал согревать его дыханием.

Через круглый, величиной с пятак, глазок увидел искристо-розовый от солнечных лучей сад, махровую изморозь на ветвях жасмина. У колодца, словно вороненая поверхность металла, блестела на солнце наледь. Ваня повел от нее глазом влево и остолбенел.

У калитки стоял солдат с автоматом.

Цыганок отшатнулся от окна, бросился к Гришке.

— Немцы!

— Где? Что?

Голуб вскочил, как ошпаренный, прыгнул к столу, сорвал с него одежду и стал лихорадочно одеваться.

— Говорил я тебе, говорил, что не надо ночевать, так нет! — закричал в отчаянии Ваня. — А теперь вот влипли, елки зеленые!

В комнату вбежала перепуганная бабушка. С мокрых рук ее на пол капала вода.

— Ой, господи! Пронеси беду стороной! — запричитала она. — Ваня, не выходи на улицу. Убьют ироды... Боже милостивый, помоги!

— Что будем делать? — Гриша сорвал с гвоздя пальто.

— Скорей в сени! Лезь на чердак! Оттуда — на соседний сарай! Жми к кладбищу! Быстрей!

— А ты? — остановился в дверях Голуб.

— Я следом... Только пистолет в дровах возьму...

— Ой, божечка-боже! Что ж это делается на свете? — суетилась на кухне бабушка.

Ребята бросились в сени, Гриша стремительно, будто матрос по вантам, побежал по лестнице на чердак. Ваня приоткрыл дверь, выглянул во двор. Немец стоял к нему спиной и притопывал ногами.

Цыганок выскользнул на крыльцо и тихонько стал подкрадываться к дровяному сараю.

Над головой загремела автоматная очередь.

— Хальт!

Чья-то сильная рука схватила его за воротник пальто, рванула назад.

Подбежал штатский. Проворно ощупал Ванины карманы, толкнул пистолетом в бок.

— Иди, щенок, в хату!

"Вот и все... — безнадежно подумал Ваня. — И зачем только я послушался Гришку?"

Привели на кухню. Бабушка заголосила на высокой ноте, начала ломать руки.

— Паночки, вы мои дорогие! Не трогайте его, сиротинушку бедную!

— Цыц, кочерга старая!

Человек в штатском ударил ее ногой. Ойкнув, старуха отлетела к печи.

— Ты Цыганок?

— Я? Нет, дядечка, что вы? Я — Ваня Дорофеев. А это моя бабушка. Мамка у меня умерла, так она вместо нее...

— Не ты? — угрожающе шевельнулся штатский. — Врешь, сученок! Ну-ка, покажи свои метрики!

— Сейчас, сейчас, дядечка... — Ваня бросился к бабушке, помог ей подняться. — Баб, где мои метрики? Ты не плачь. Они меня с каким-то Цыганком перепутали.

Охая, старуха с трудом выпрямилась и потопала из кухни в комнату. Вернулась, положила пожелтевшую бумажку на угол стола.

— Вот его метрики. Один он у меня... А ты не кричи. Мне уже бояться нечего, одной ногой в могиле стою. Жаль, что твоя мать не видит, чего ты тут вытворяешь, ирод...

— Утихни, старая обезьяна! — Человек в штатском оттолкнул старуху, взял в руки бумагу. — Гм-м... Иван Михайлович Дорофеев, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения, белорус. Смотри ты, белорус! А сам на юду смахивает, — он бросил на стол метрики. — На, бери свою бумажку. Из хаты не выходить!

В дверях, широко расставив ноги, застыл солдат. Бабушка обвила руками Ваню. Слезы текли по ее морщинистым щекам.

— Ванечка! Это же они тебя ищут. Что же ты такое натворил? Ой, боже мой, боже! Что ж это теперь будет?

— Ничего, баб, ничего... Ты только не плачь...

Возле дома натужно завыла машина. Ваня с трудом оторвал от себя бабушкины руки, припал к оттаявшему стеклу. "Елки зеленые, Гришку повели! — содрогнулся он. — Поймали все-таки!"

От сильного удара жалобно забренчало ведро в сенях. Дверь распахнулась настежь. В кухню вместе с морозным паром ворвался рассвирепевший человек в штатском. За его спиной выросли еще два солдата.

— Так ты не Цыганок, значит?

— Не трожь его, убивец проклятый! — вновь заголосила старуха, бросилась вперед, пытаясь заслонить собой Ваню.

Человек в штатском отшвырнул старуху в сторону. Коротким ударом" сбил Ваню с ног.

— Марш на улицу, змееныш! Отгулял свое!

Цыганок поднялся и, шатаясь, направился к двери.

— Ваня-а... Ванечка-а... Внучек мо-ой...

Неимоверной белизной сверкал снег. Яркое холодное солнце било прямо в глаза.

— Садись! — рявкнул штатский. — На снег садись! Теперь никуда не сбежишь, гаденыш!

6

"Кого они ждут? Почему не везут меня? — подумал Ваня. — Где Гришка?" Цыганок вздохнул, сплюнул. Сгреб горсть снега, приложил к разбитым губам.

Рядом гудела на одной ноте машина. Недалеко от нее по наезженной до блеска колее прыгали воробьи. Рыжий шофер вылез из кабины и, достав из кармана кусок хлеба, начал крошить его воробьям.

Ваня пошевелился на снегу. Воробьи испуганно вспорхнули вверх. Шофер оглянулся на Цыганка, недобро усмехнулся. Он медленно подошел к Ване, нагнулся и вдруг ударил ему в лицо пропахшим бензином кулаком. Цыганок опрокинулся на спину, глухо застонал.

— Цурик! — неожиданно разозлился автоматчик. — Вэк!

Шофер выругался и пошел к машине. Часовой швырнул в снег окурок, подмигнул Ване. Губы его тронула сочувственная усмешка. Блеснул золотой зуб. "Еще и подмигивает, гад! — с ненавистью подумал Цыганок. — Друг мне нашелся!" Ваня показал немцу кукиш и сразу сгорбился, ожидая удара. Но автоматчик укоризненно покачал головой и отвернулся.

Человек в штатском и два солдата сели в машину. Взревев, она помчалась по улице. Бабушку, которая хотела после обыска выйти на улицу, штатский загнал в хату и закрыл. "Бедная бабуся. — Цыганок снова приложил снег к разбитой губе. — Чего немцы ждут? Пусть бы уже быстрей везли, елки зеленые!"

Сзади возбужденно залопотали солдаты. Ваня оглянулся.

Два дюжих автоматчика вели Андрея Рогулю. Правая рука у него была на перевязи, бинты набрякли кровью.

Автоматчики толкнули Андрея. Застонав, он растянулся на снегу рядом в Ваней.

Андрей с трудом сел и, не глядя на Ваню, глухо произнес:

— Ну, вот и вся наша песня, герцог. Выследили нас. Держись, мушкетер.

— Вместе со мной взяли Гришку, — шепотом сообщил Ваня.

— Дрянь наши дела, — Андрей зачерпнул ладонью снег, начал есть. — Запомни, ты меня не знаешь. И Гришку тоже.

— Страшно, Андрей. Эх, елки зеленые!

— Не бойся. Они нас сами боятся. И даже если убьют, будут бояться мертвых. Мы должны выстоять...

Часовой с золотым зубом то ли не слышал их разговора, то искусно делал вид, что не слышит.

Андрей закрыл глаза и какое-то время сидел неподвижно. Дергались уголки посиневших губ, через которые со свистом вырывалось дыхание. Из-под шапки на висок поползла темная струйка крови. Ваня взял горсть снега, осторожно приложил к виску Андрея. Цапля вздрогнул и открыл глаза.

— Надо, мушкетер, чтобы только хватило выдержки, — тихо, словно убеждая самого себя, сказал он. — Чтобы не умереть предателем... Измена — это самое страшное, что есть на свете...

— Ауфштэен! — приказал часовой. — Шнэль, шнэль!

Взвизгнув тормозами, рядом остановилась крытая машина. Солдат, сидевший в кузове, спустил на землю железную лесенку, Закручивая шарф на шее, выскочил из кабины штатский.

— В машину! — скомандовал он. — Шевелитесь!

Ваня подождал, пока Андрей поднялся по железной лесенке, перелез борт и остолбенел.

В углу кузова, втянув голову в плечи, сидел Вася Матвеенко.

— Вот кого мы обязаны поблагодарить! — Андрей сжал кулак здоровой руки. — Ах ты, гадина подколодная!

— Андрей... Ваня... Я не хотел... — Васька закрыл лицо руками. — Меня били... б-били день и ночь...

Грохоча сапогами, сели солдаты. Взревел мотор, машина тронулась с места.

7

Их привезли в комендатуру.

В приемной сидел за широким столом капитан Шульц. Тот самый капитан, который убил Гену Гуринка. Шульц листал какие-то бумаги и, морщась, время от времени осторожно дотрагивался кончиками длинных пальцев до забинтованной головы. С боку стола стоял навытяжку человек в штатском и следил за каждым движением Шульца.

К капитану подошел фельдфебель, щелкнул каблуками.

— Хайль Гитлер! — вскинул он руку над головой.

— Зиг хайль, — ответил капитан Шульц, не поднимая головы.

Фельдфебель начал что-то объяснять вполголоса. Капитан невозмутимо слушал. Вдруг лицо его оживилось. Он глянул на стоявшего у стены Андрея, и глаза его зло сузились.

Фельдфебель умолк. И сразу торопливо, сгибаясь, залопотал человек в штатском. Нетерпеливым взмахом руки остановив его, Шульц пружинистым шагом подошел к Андрею Рогуле. Остановился напротив, долго, не мигая, смотрел ему в глаза. Под кожей на челюстях Шульца перекатывались желваки. Андрей выдержал его пронизывающий, полный ненависти взгляд. На лице капитана появилась холодная, какая-то мертвая усмешка. Он медленно повернулся и подошел к Цыганку.

— О-о! Не надо быть злой. Ты есть маленький партизан Цы-га-нок? Отшен рад знакомиться.

Ваня отвернулся.

— О-о! Я сразу узнаваль славянскую вежливость, — сказал Шульц и с той же усмешкой повернулся к Андрею. — А ты есть Цапля? Цап-ля... Отшен веселый болотный названий! Ха-ха-ха!

— У вас очень нервный смех, капитан. Выпейте воды, она успокаивает, — насмешливо сказал Андрей, — Между прочим, как ваша голова? Не тревожит?

— Блягодарю. Твой голофа будет болеть... э-э... много раз больше. Я обещайт тебе это. — Шульц засмеялся, заложил руки за спину. — Сейчас отвечайт только на мой вопрос. Я делайт психологический эксперимент...

Капитану, видимо, было тяжело говорить по-русски. Он что-то тихо, но властно сказал человеку в штатском. Тот угодливо закивал головой и поправил узел полосатого галстука.

— Слушай, Цапля, что тебе скажет сейчас господин капитан, — с кривой усмешкой обратился переводчик к Рогуле.

Шульц подошел к столу, присел на его край и заговорил медленно, с удовольствием вслушиваясь в каждое свое слово.

— Слушай внимательно, — прозвучал надтреснутый голос переводчика. — Господин капитан сейчас скажет, что говорит о таких, как ты, его... гм... наш фюрер. Великий фюрер сказал, что человек славянской расы есть переходная стадия от животного к человеку. Его нельзя назвать человеком в полном смысле этого слова...

— А ты, блюдолиз... ты ведь тоже славянин. — Андрей выпрямился и с презрением глянул на переводчика. — Как ты можешь повторять такое? Тьфу, паскуда!

— Молчать!

— Между прочим, переведи капитану вот что, Если славяне обезьяны, как же это получилось, что они под Москвой дали по зубам высшей германской расе? И под Сталинградом доблестные вояки фюрера свое получают. Так и переведи, дубина.

— Не надо переводиль. Я фсе понимайт. — Шульц усмехнулся своей мертвой усмешкой. — Пока мы получайт... э-э... под Сталинград, ты получайт по зубам здесь.

Капитан вытащил носовой платок, вытер губы. Повернувшись к солдатам, застывшим у порога, что-то приказал. Один из них подскочил к Цыганку, рванул его за руку:

— Ком, киндер!

Опустив голову, Ваня шел по гулкому коридору.

Лязгнул засов, заскрежетали двери, щелкнул замок.

8

Через два часа Ваню вызвали на допрос.

Обессиленно свесив голову на грудь, в углу на полу сидел Андрей. Цыганок глянул на него и вздрогнул. Черное запухшее лицо его было страшным. Мокрые пряди волос сползали на лоб, с них на грязный пол падали розовые капли.

Недалеко от Рогули, держась рукой за стену, стоял Боженька. Полотняная рубашка на нем была разорвана до пояса и прилипала к желтой морщинистой коже, на которой зловеще чернели синяки. Возле босых ног старика поблескивал в темной лужице маленький серебряный крестик.

"Как сюда попал, дед? — поразился Ваня. — Васька Матвеенко про него ведь ничего не знал".

— Как сейчас ваш успех... э-э... под Сталинград? — глядя на Андрея, с издевкой сказал капитан Шульц. — Отшен некароший, прафда?

— Я очень сожалею, что только раз ударил пистолетом по твоей арийской голове. Надо было угостить тебя пулей, — не поднимая головы, тяжело и хрипло сказал Андрей. — Между прочим, советую тебе быстрей кончать со мной, потому что, если я случайно останусь жив, тебя моя пуля не минет.

— Блягодарю за подсказка, — Шульц отвернулся от Цапли и посмотрел на Ваню. — Цыганок, я имейт маленький предложений. Ты дольжен мне говориль фся прафда. Так будет лючше для тебя.

Капитан перевел взгляд на переводчика и быстро заговорил по-немецки.

— Господин офицер спрашивает, знаешь ли ты этого человека? — переводчик ткнул пальцем в сторону Андрея.

— А как же! Знаю, дяденька! — охотно согласился Ваня. — Это Андрей.

Рогуля угрожающе зашевелился, поднял голову.

— Очень хорошо! — переводчик переглянулся с Шульцем. — А откуда ты его знаешь?

— Да он же недалеко от нас живет, — зачастил Ваня. — Я его, дяденька, ненавижу. Кроме шуток.

— Да что ты говоришь? — Переводчик, улыбаясь, подошел к Цыганку вплотную. — За что же это ты так его?

— Он меня, дяденька, когда я к нему летом в сад залез, поймал, снял штаны — и крапивой, крапивой!

Андрей удовлетворенно опустил глаза. Лицо переводчика побагровело. Затем губы начала кривить ядовитая усмешка.

— Ай, какой он нехороший! И больно тебе было?

— Просто ужас, дяденька! Я после этого целую неделю не мог сесть. Даже ел стоя. Кроме шуток.

— А о чем ты с Рогулей шептался, когда сидели там, на снегу? Я же наблюдал за вами из кабины машины.

— Я не шептался, дяденька. Это Рогуля шептал...

— А что он шептал?

— Он нехорошие слова говорил... А еще ругался, что рука болит...

— Какой же он невоспитанный, а?

Переводчик внезапно замахнулся и ударил Цыганка по лицу. Ойкнув, Ваня отлетел в угол и опрокинулся навзничь у самых ног Андрея.

— Ах ты, змееныш! Дураком прикидываешься?! — взревел переводчик. — Говори, кто входил в вашу группу.

— Чего вы деретесь? — заплакал Ваня. — Я никакой группы не знаю-у...

Цыганок размазывал слезы вместе с кровью. Он плакал от обиды на самого себя. За то, что послушался Гришу Голуба и остался ночевать дома.

Переводчик что-то сказал капитану Шульцу. Тот поднялся из-за стола и, похлопывая резиновой дубинкой по ладони, медленно приблизился к Ване.

— Как фамилий этот челофек? — Шульц указал дубинкой на Цаплю. — Андрей Цапля?

— Не-а... Его фамилия Рогуля. Он, господин офицер, когда я к нему в сад залез, крапивой меня...

— Отвечайт только на мой вопрос. — Шульц своей дубинкой приподнял Ване подбородок, впился в него взглядом. — Он был фаш началник?

— Елки зеленые! Да не знаю я, какой он начальник! — всхлипнул Цыганок. — Он меня крапивой...

Шульц поморщился, дотронулся до перевязанной головы. Повернулся, подошел к Боженьке, ткнул дубинкой в окровавленную бороду старика.

— Это есть кто? — спросил капитан Ваню. — Божень-ка? Да?

— Да какой он боженька, господин офицер, — поднялся на ноги Цыганок. — Это же дед какой-то. Кроме шуток.

— Ты его... э-э... знайт раньше?

— Да не знаю я его, елки зеленые! В городе много дедов. Откуда мне их всех знать?

Шульц в знак согласия добродушно кивнул головой. Шагнул к Цыганку, медленно поднял белую руку с зажатой в ней дубинкой. Вслед за черной резиной, что поднималась вверх, подняли глаза Андрей и Боженька. Дубинка мелькнула в воздухе и. опустилась на голову Цыганка.

Ваня коротко вскрикнул, схватился рукой за темя и медленно осел на пол. Комната шатнулась перед его глазами и начала наполняться красным туманом.

— Будешь говорить?

"Чей это голос? Цапли? Капитана?" — равнодушно подумал он. Из красного тумана выплыло широкое, на весь потолок, плоское лицо переводчика. Шевельнулись тонкие серые губы, между ними зажелтели влажные щербатые зубы.

— Будешь говорить или нет? Я тебя спрашиваю?

— Буду, дяденьки, буду. А что... говорить?

— Кто такой Смелый?

— Какой Смелый? Ей-богу, дяденька, не знаю, о ком вы говорите!.. Отпустите меня к бабушке...

9

— Я ничего не знаю...

Ваня прислушался к своему голосу. Он был сиплый, чужой. Внутри Цыганка словно сидели два человека. Один лихорадочно обдумывал вопросы переводчика, другой с простоватым наивным видом давал ответы на эти вопросы.

— Если будешь прикидываться дурачком — расстреляем.

Все шаталось, плыло перед глазами Вани. Звенело в ушах.

— Кто такой Федя Механчук?

Плоское лицо переводчика вновь появилось, перед глазами Цыганка. Он понял, что от него ожидают ответа.

— Я спрашиваю, кто такой Федор Механчук?

— Смеханчук? А-а, знаю, — чтобы не упасть, Ваня оперся о пол руками. — Он, дяденька, дурачок. Ему ваши солдаты мозги отбили. Так он ходит по хатам и милостыню просит. Он совсем старенький. Он за корку хлеба песни поет...

— Я говорю не Смеханчук, а Ме-ханчук. Понял?..

— Елки зеленые, чего же тут не понять?

— Кто он такой? Где теперь находится?

— Не знаю. Ей-богу, первый раз слышу про него...

Боль постепенно отступала, стала тупой и ровной. Жгло внутри. От жажды пересохло во рту.

Рядом лопотал с плосколицым капитан. Затем он что-то приказал солдату. Тот, щелкнув каблуками, протопал мимо Цыганка к дверям. "Сколько прошло времени? — закрыл глаза Ваня. — Когда же это все кончится?"

Переводчик щелкнул выключателем. Стекла окон за решеткой сразу стали синими. От яркого света резало глаза.

Шульц и переводчик закурили. Шустрый ветерок из открытой форточки путал и сплетал вместе два табачных дымка, загонял их под потолок. Иногда в форточку залетали мохнатые снежинки и, кружась, медленно оседали на пол. Переводчик поежился и, попросив у капитана разрешение, закрыл форточку. Уличные шумы сразу исчезли.

Пронзительно зазвонил телефон.

Шульц нехотя взял трубку и вдруг, словно ужаленный, вскочил с кресла. На аскетическом лице его отразилось покорное согласие с тем, что бубнила ему телефонная трубка.

— Яволь, герр оберст! — отчеканил он, вытягиваясь.

Капитан расслабился. Трубку положил осторожно, Словно она была хрустальная.

"Сколько же все это длится? — опустил голову Ваня. — Пить... Как хочется пить!" Не сводя жадного взгляда с графина, стоявшего на письменном столе капитана, Ваня с трудом сглотнул.

Открылась дверь, и солдат втолкнул в кабинет Васю Матвеенко. Увидев окровавленного Цыганка на полу, он вздрогнул и втянул голову в плечи.

Шульц подошел к Матвеенко, погладил его рукой в перчатке по взлохмаченным волосам. Вася задрожал от этой ласки, словно был в лихорадке, губы его скривились. Взяв Матвеенко за локоть, капитан вывел его на середину комнаты. Сложил руки на груди и требовательно глянул на переводчика.

— Яволь, герр гауптман! — вскочил тот со стула. — Василий Матвеенко, ты знаешь этих людей?

— З-знаю, господин переводчик, — Вася затравленно оглянулся. — Этот вот в углу — Андрей Рогуля, по кличке Цапля. А тот на полу — Цыганок. Его фамилия Дорофеев. А деда я не знаю.

Шульц слушал, что ему говорил плосколицый, не сводя с Вани глаз. Трудно было выдержать его пронзительный взгляд. Цыганок отвернулся и сразу увидел стоптанные сапоги Цапли.

— Что теперь скажешь, Цапля — Рогуля? — насмешливо, с ноткой удовлетворения, спросил переводчик, подойдя к Андрею. — Ты знаешь Матвеенко?

Ваня заметил, что сапоги Цапли неспокойно зашевелились. Однако тут же приросли к полу.

— Не знаю я вашего Матвеенко и знать не желаю.

Ваня с облегчением вздохнул. "Дудки! Не на того нарвались, елки зеленые. Это вам не Васька".

— Тебя что, Рогуля, мало били?

— На это пожаловаться не могу, — хрипло ответил Андрей. — Способные вы на это.

— Значит, ты утверждаешь, что не знаешь Матвеенко и Боженьку.

— Я уже ответил. Но ты, вероятно, не понимаешь родного языка, тебе больше по вкусу немецкий.

— Прикуси язык!

— Благодарю за совет. Между прочим, если я правильно понял, ты хочешь, чтобы я развязал язык. Противоречишь сам себе?

— Кхм...

Переводчик крутнулся на месте, заговорил с капитаном. Шульц слушал его, внимательно разглядывая Свои блестящие ногти. Поднял глаза, утомленно махнул рукой:

— Франц! Ганс! Арбайт!

Солдаты бросились на Андрея. Один из них начал выворачивать ему раненую руку.

Жуткий стон разнесся по комнате. Андрей обмяк. Голова его упала на грудь.

Стало тихо. Цыганок со свистом втянул ртом прокуренный воздух. "Теперь снова за меня возьмутся".

— Ваня Дорофеев, ты знаешь Васю Матвеенко?

— Не-а. Я его первый раз вижу. — Цыганок недоуменно пожал плечами. — Дяденька, а почему он говорит, что знает меня? Это его так подучили, да?

— Щенок!

Переводчик ударил Ваню в переносицу.

Перед глазами Цыганка бешено запрыгали красные точки. Загудело в ушах.

— Говори, сволочь! А то я тебя так отделаю, что...

Больно стучало в висках, изнутри волнами накатывалась тошнота. Тело покрылось испариной. Ваня медленно открыл глаза.

У стены стоял Боженька. От глаза к седому усу лицо его перечеркивал багровый шрам. Белая борода покраснела от крови. В углу солдаты отливали водой Андрея.

От удара в ухо Ваня сдавленно охнул, ткнулся щекой в мокрый пол.

Пронзительно зазвенело в голове. Звон усиливался с каждой секундой, и от него, казалось, вот-вот расколется голова.

— Признавайся, Цыганок. Я им все рассказал...

"Кто это? Чего он от меня хочет? — облизал спекшиеся губы Ваня. — Очень знакомый голос. Очень..."

— Я им рассказал все-все. Признавайся и ты. Чего ты упрямишься?..

"Почему так болит голова? Как будто кто-то ковыряет в ней шилом..."

— Признавайся, Цыганок, и они нас отпустят домой. Не молчи. Убьют же...

"Пусть себе убивают, Только бы побыстрей. Но кто же это говорит?"

Цыганок открыл глаза, со стоном повернул голову. Возле него стоял Вася Матвеенко. В заплаканных глазах его застыл ужас.

Андрея все еще отливали водой.

— Признавайся, Цыганок.

Собрав все силы, Ваня ударил ногой Ваську в грудь. И тут же увидел блестящие сапоги Шульца.

— Дорофееф! Кто даваль вам аусвайс ходить на железный дорога?

— Не знаю. Не знаю я никаких аусвайсов...

— Кто есть... Э-э... Неуловимый?

— Первый раз слышу...

По голенищу похлопывала резиновая дубинка.

— Я фсе рафно застовляль тибя сказайт! Ты мне будешь показайт квартир... э... подпольщик!

Резиновая дубинка оторвалась от голенища, исчезла где-то вверху. Серый потрескавшийся потолок вдруг качнулся и начал падать на Ваню.

Стало совсем темно.

10

Ваня видит себя в лодке среди рыбаков. Они плывут и поют песню: "Вы не вейтеся, русые кудри, над моею больной головой-ой..." И Ваня чувствует, что голова у него действительно болит. Кажется, в ней гудят колокола. А вокруг стоит страшная жара, и только от серебристой воды тянет едва уловимой прохладой. "Над моею больной головой..." — шепчет Ваня и опускает руку в стремительную воду, чтобы смочить голову. Но вода струится меж пальцев, ускользает и никак не дается в ладонь...

Внезапно река исчезла. Теперь Ваня в дремучем лесу. На небольшой поляне горит пионерский костер. Ваня сидит у самого огня. Все вокруг поют. А он не может — задыхается от удушливой духоты. Широко раскрывает рот, ловит горячий воздух и никак не вымолвит те слова о молодом коногоне, которого друзья несут с разбитой головой. А костер сыплет в небо красные искры. Их несметное множество, они уже заполнили землю, небо, весь мир. Искры... Искры...

— Да утихомирься ты, боженька. Какие искры?

Холодная жесткая рука легла Цыганку на голову. Стало легче. Ваня медленно раскрыл глаза.

Рядом сидел Боженька. Седая свалявшаяся борода запеклась от крови.

— Успокойся, сынок, успокойся...

Цыганок сразу вспоминает, что он лежит на полу в камере номер одиннадцать. Она находится на втором этаже. После очередного допроса его отлили водой и притащили сюда. Обычно его вызывают на допросы в день по три раза. Сегодня больше не потащат — вызывали четыре раза. Это был последний допрос. Так сказал разъяренный капитан.

Ваня пошевелился и застонал от боли. Несколько секунд лежал неподвижно. "Хорошо, что уже не будут бить, — с облегчением подумал он. — А то я, наверное, сошел бы с ума... Какой сегодня день? Ага, двадцать третье декабря. Через неделю наступит сорок третий год. Но капитан сказал, что сегодня последний допрос. Значит, Новый год без меня..."

Заскрежетала дверь. В темноватом провале коридора стоял полицейский.

— Дорофеев! Выходи!

Ваня едва поднялся. Повернулся к старику. В горле словно ком засел, перехватило дыхание.

— Прощайте, дедка. Не увидимся больше...

— Не поминай лихом, сынок. — Боженька повернулся, шагнул к полицейскому. — Слышишь, собачина, может, и мне с ним?

— Тебя, старый пень, вторым заходом! — заржал полицай. — А пока — молись. Скоро уже.

Держась за стену, Ваня вышел в коридор, который гудел от человечьих голосов.

К стене прижималось человек двадцать заключенных. Изможденные, окровавленные люди переговаривались, кашляли, стонали. Усатый мужчина обессиленно висел на плечах своих товарищей. За ними стоял и плакал, размазывая кулаком слезы, Вася Матвеенко.

"И ты здесь, гаденыш! Сейчас подойду да как врежу по уху!" — подумал Цыганок.

Но злости не было. Осталась только презрительная жалость к Васе.

Подкашивались ноги. Хотелось как можно скорей подойти к стене и опереться на нее. Кружилась голова, внутри будто горел огонь. Ваня облизал распухшие губы и сделал несколько шагов вперед. И сразу увидел Андрея Рогулю. Кивком головы Цапля указал на место рядом с собой.

Ваня, шатаясь, подошел к Андрею и только теперь увидел Гришу Голуба. На голове у него серела грязная повязка. В знак приветствия Гриша поднял к груди руку и сжал пальцы в кулак. Ване неудержимо захотелось броситься к нему, обнять.

— Чего пнем стоишь? — заорал сзади полицейский. — Марш в шеренгу!

Цыганок стал рядом с Андреем. Цапля нащупал его руку, пожал. Ваня прижался к нему плечом. "Значит, все держались. Наших немного попалось. Хорошо, что Васька мало знал..."

— Шагом марш! — скомандовал полицейский. — Прекратить разговоры! На том свете наговоритесь!

Их привели на первый этаж. За деревянной перегородкой сидели немецкие офицеры. Капитан Шульц, заметив Ваню, показал на него пальцем. Офицеры дружно поднялись, подошли к перилам перегородки, облокотились на них и начали с живым интересом рассматривать Ваню.

— Цы-га-нок!

— Маленький партизан!

— О-о!

"Как на обезьяну вытаращились, — с ненавистью посмотрел на офицеров Цыганок. — У-у, гады!" Он сжал кулаки и отвернулся.

Подбежал, поправлял сползающий узел галстука, переводчик.

— Снять теплую одежду! — рявкнул он. — Шевелись!

Раздевались молча. Фуфайки, полушубки, пальто бросали в угол. Гора одежды росла. Ваня швырнул наверх свое залатанное пальтишко и остался в одном синем, порванном на локтях свитере.

Солдат с костистым лицом и запавшими глазками схватил Ваню за руки, ловко связал их желтым телефонным кабелем и толкнул в шеренгу. Цыганок поднял голову и снова увидел, что на него, не пряча удивления, смотрят офицеры. Он отвернулся и встретился взглядом с золотозубым солдатом, который стоял о автоматом у дверей.

— Выходи во двор!

Все вздрогнули и двинулись к выходу. Проходя мимо золотозубого немца, Ваня с удивлением заметил, что тот ободряюще подмигивает ему. "Ему весело! — со злостью подумал Цыганок. — Людей на расстрел ведут, а он радуется. У-у, зверюга!"

Возле крыльца стояла крытая машина. В две шеренги застыли гитлеровцы. Заключенных подталкивали а спины прикладами. Как только погрузились, у заднего борта сели охранники с автоматами.

Натужно ревел мотор, скрежетали тормоза на поворотах. Из-за спин охранников Цыганку были видны серые с заостренными штакетинами заборы, дома с заснеженными крышами, над которыми косматились шапки сизого дыма. Вспыхнула красным огнем и погасла рябина, на верхушке которой гнулись от тяжести гроздья ягод. Остался позади и спрятался среди заиндевевших деревьев последний дом — город окончился. Началось неуютное голое поле, по которому шастал пронизывающий ветер. Его ледяное дыхание проникало в кузов, пробирая до костей.

Вдруг заколотился, забился в судорогах Васька Матвеенко.

— Не хочу! — дико закричал он. — Не хочу-у-у...

Мелькали белые от махровой изморози деревья, стремительно убегала от заднего борта накатанная, блестящая, как слюда, дорога.

Ваня подумал, что вот и кончилось все. Уже не будут тащить его по коридору, не будут бить дубинкой по голове. Сейчас их привезут и расстреляют. Дадут очередь из автоматов, он упадет вместе со всеми и больше не поднимется. Смерть уже где-то ожидает его в белом поле. В книжках смерть всегда рисуют с косой. После войны, наверно, смерть будут рисовать в виде вон того оскалившегося гитлеровца, который угрожающе навел свой автомат на кудрявого парня, затянувшего во весь голос: "Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!"

Цыганок встрепенулся от крика разъяренного фашиста и только сейчас услышал, что поют все. И Гришка Голуб, и Андрей Рогуля. Ваня также намерился было подтянуть, но в этот момент пронзительно взвизгнули тормоза. Машина резко остановилась. Над задним бортом появилось плоское лицо переводчика.

— Вылазь!

Охрана выстроилась в шеренгу. Ваня вслед за Андреем спустился по железной лесенке, осмотрелся.

За изгородью из колючей проволоки расстилалось белое поле. Кое-где на нем темнели одинокие груши-дички.

Слева тянулась полоса леса. Там, под искалеченной снарядом сосной, они когда-то учились стрелять из винтовок. Гена Гуринок, Митя Тарас, Гриша Голуб и... Васька Матвеенко. Мити и Гены уже нет, а Васька...

— Построиться в шеренгу!

Цыганок стал рядом с Андреем и Гришей. За их спинами желтела огромная яма.

Подъехала черная легковушка. Из нее выскочил капитан Шульц, открыл дверцу, вытянулся. Из машины по-старчески неуклюже вылез круглолицый человек в очках. Это был полковник фон Киккель. Если бы не военная форма, Ваня принял бы его за своего учителя Дмитрия Антоновича, который преподавал у них в школе географию. У полковника было такое же добродушно-недоуменное выражение на лице, те же медленные округлые движения. "Вот так фокус! Как же могут быть похожи люди! Вылитый географ!"

— Герр оберст! — подскочил к полковнику офицер конвоя. — Все готово!

Начальник фельджандармерии полковник фон Киккель кивнул головой, заложил руки за спину и, сгорбившись, пошел вдоль шеренги окоченевших окровавленных людей. Внимательно, с каким-то непонятным сочувствием заглядывал каждому в глаза, иногда тяжело вздыхал. Ване показалось, что он чувствует себя очень неловко из-за того, что они, заключенные, стоят перед ним голые на морозе, а он, полковник, прохаживается перед ними в теплой, на меху, шинели. Что ему очень жаль их всех, искалеченных и изнуренных"

Полковник обошел шеренгу, повернулся.

— Возможно, кто хочет что-нибудь сказать? — тихо спросил он на чисто русском языке. — Я хорошо знаю, что никто из вас не желает умирать. Но придется. Единственное, что может спасти от смерти, — это искреннее признание.

— Один уже признался, — Андрей вытолкнул из шеренги Васю Матвеенко. — Грубо работаете, полковник.

Фон Киккель посмотрел на Рогулю, укоризненно покачал головой.

— Очень жаль, очень жаль... Ну что же, я давал вам возможность загладить свою вину — вы не захотели. Теперь мы должны выполнить свой долг. — Полковник повернулся к Шульцу. — Приступайте, капитан, это по вашей части.

Киккель медленно повернулся и, горбясь, побрел к своей машине. Шульц посмотрел ему в спину и поднял вверх перчатку.

— Ахтунг!

Андрей Рогуля выпрямился.

— Прощайте, мушкетеры!

Солдаты взяли автоматы наизготовку, Андрей толкнул локтем Ваню.

— Обняться нельзя, так давай поцелуемся. А то будет поздно...

Он наклонился и трижды поцеловал Цыганка. Шульц не сводил с них глаз.

Налетел ветер, швырнул в лицо снегом.

Шульц резко опустил руку:

— Фойер!

Беспорядочно ударили автоматы.

— Фойер!

Одна за одной гремели очереди. Вокруг падали люди. А Ваня стоял. И пули почему-то не трогали его.

Рядом ничком лежал, подвернув под себя руку, Андрей Рогуля. Светлыми глазами неподвижно смотрел в небо Гриша Голуб. Ветер устало шевелил пряди его золотистых волос.

Только Вася Матвеенко был в стороне от всех. Он лежал на припорошенном снегом песке, свесив голову в свежую яму...

Низко плыли над землей свинцовые тучи.

Пахло порохом.

11

Ветер крепчал. Колючими пригоршнями бросал снег в лицо.

Ваня стоял в одном свитере, но холода не чувствовал. Солдаты таскали и сбрасывали в яму трупы.

Легковая машина едва заметно вздрагивала. Тихо урчал мотор. Из выхлопной трубы вылетал голубой дымок. Ветер злобно набрасывался на него, загонял под чрево машины.

Полковник фон Киккель поправил очки, старчески закашлялся.

— Ты остался жив, потому что мне стало жаль тебя, — не глядя на Ваню, сказал он тихим утомленным голосом. — Очень жаль. Ты мог бы здесь лежать мертвым, как они. Но я подарил тебе жизнь. Ты еще совсем мальчишка, тебе всего пятнадцать лет. А это так мало!.. — фон Киккель вздохнул. — У тебя есть мамка, а она где-то от горя рвет на себе волосы. Она растила сына, чтобы он жил, а не лежал мертвый в этой холодной яме. Она недосыпала по ночам, мечтала, что ее сын будет умным человеком. Сынов ей растить тяжело. Вот она и не уберегла тебя от беды. Как же она будет рада, когда увидит тебя живого и невредимого! Ты хочешь к матери?

Ваню насквозь пронизывало ветром. Связанные за спиной руки уже не чувствовали холода. "Почему я живой? Все давно мертвые, а я стою... Живой... И этот немец, который так похож на нашего географа, все говорит и говорит о маме... Он не знает, что она умерла еще перед войной... Кроме бабушки обо мне некому плакать..."

— Отвечайт, больфан! — толкнул Ваню кулаком в бок Шульц.

Фон Киккель презрительно взглянул на капитана, властным движением руки приказал, чтобы он не лез, куда его не просят.

— Почему ты молчишь? Ты не хочешь говорить? Я тебя понимаю. Смотреть в глаза смерти, и вдруг, — жизнь, — снова проникновенно заговорил полковник. — Я даже знаю — ты до конца хочешь быть верным своему... как это... пионерскому долгу. Глупости, малыш! Сейчас Цыганок никому не нужен. Кроме матери. Что же касается твоих друзей, то им наплевать на твою жизнь. Я, малыш, подарил тебе жизнь, чтобы ты это понял и сделал необходимые выводы...

"Так это он приказал, чтобы по мне не стреляли? — дошло до Цыганка. — Зачем? Для чего я ему нужен?"

— Посмотри, вон лежат мертвые, а ты живой. Понимаешь? Живой, — продолжал Киккель. — Ты еще не знаешь, какой может быть твоя жизнь. Мы можем послать тебя в специальную школу, и ты станешь большим человеком. Таких, как ты, не очень много. Это тебе говорю я, а я в своей жизни много повидал...

"Киккель? — встрепенулся Ваня. — Так это он подписывал приказы, которые расклеивались по городу?! Володьку Виноградова повесил, его родителей... А только что всех, кто лежит в яме... по его приказу... Повернулся спиной, и все... А с виду на нашего географа похож..."

— Все это я тебе говорю для того, чтобы ты по-глупому не отказывался от моего предложения и как можно быстрей исправил свою ошибку...

"Вон он куда гнет! — закусил губу Ваня. — Значит, снова будут мучить. Если станут бить резиной по голове, я сойду с ума. Пусть бы лучше я лежал мертвый..."

— Я от тебя требую совсем мало. Назови мне адрес или приметы Неуловимого, и ты будешь Новый год встречать дома. Вместе с мамкой. Ты должен, малыш, помочь мне найти Неуловимого и Смелого. Пойми, они твои враги. За ними стоит твоя смерть, за мной — твоя жизнь, твое будущее...

"Через неделю Новый год... Бабушка всегда пекла коржики... Зачем коржики? У меня же выбиты все зубы..."

— Я убежден, что ты знаешь, где... Поэтому...

— Не знаю я никаких Неуловимых.

— Жаль, очень жаль. — Полковник фон Киккель вздохнул. — Ты, малыш, должен крепко подумать. У тебя хватит на это времени.

Полковник повернулся и шагнул к раскрытой шофером дверце Машины. Капитан Шульц намерился было сесть также, но легковушка, фыркнув дымом, рванулась с места. Шульц покраснел от оскорбления, подскочил к Ване и злобно толкнул его в спину.

— Шнэль! Поехаль думать!..

Глава седьмая

1

Ваня проснулся от ласкового прикосновения чьих-то рук. Открыл глаза. Грязный, изрезанный трещинами потолок с лампочкой в проволочной сетке. Исцарапанная, испещренная надписями стена. И вдруг все это закрывает женское лицо. Глубокие морщины избороздили землисто-серое лицо.

— Очнулся, сынок?

Голос был тихий и ласковый.

— Где я? — с трудом произнес Ваня, чувствуя саднящую боль во всем теле.

— И не спрашивай, родной. Это же час назад приволокли тебя и бросили сюда, — женщина горестно вздохнула. — Охо-хо! Изверги проклятые! Ничего святого для них нет. Это же так изувечить хлопца! И как только ты, мой горемычный, выдержал? За что они тебя так, сынок?

— Не знаю, тетенька.

— Ну, не хочешь говорить, не надо. Ты лежи, колосок, лежи. Не шевелись, а то оно тогда еще больше болит. Охо-хо! На пешего орла и сорока с колом. — Глаза женщины увлажнились от жалости. — На тебе же живого места нет, голубок. Тебя как зовут?

— Цыга... — Ваня прикусил язык. — Ваня. Ваней меня зовут.

— Ваня? Как раз как моего младшенького. Где он теперь, соколик? Бог знает, живой ли?..

Цыганок со стоном приподнялся на локте.

В камере, кроме него, было трое. Рядом с ним, пригорюнившись, сидела и смотрела невидящими глазами прямо перед собой седая женщина. Посреди камеры стояла красивая смуглолицая девушка и заплетала толстую косу. Она с участием глянула на Ваню лучистыми синими глазами, ободряюще улыбнулась. Цыганок скользнул взглядом дальше и увидел в углу неподвижно сидевшую на полу женщину. Взлохмаченные русые волосы ее спадали на лицо. Из-под них лихорадочно блестели черные глаза. На шее синел широкий рубец. Зеленая кофта висела лохмотьями. От темно-синей юбки осталось одно название.

Женщина не сводила с Вани страшных глаз и невнятно бормотала. Казалось, внутри ее что-то клокотало.

— Кто это? — еле слышно спросил Цыганок у седой женщины.

— Человек, голубок мой. Была учительницей, вас, деток, учила. А теперь вот... — женщина покивала головой. — Ее так били, так били... Ох, горечко, горе! И за что только такие муки человеку.

— Учительницей?

Не сводя с женщины взгляда, он сел, прислонился спиной к холодной стене.

Женщина в углу зашевелилась, встряхнула головой. Цыганок увидел серое, с запавшими щеками лицо.

Они встретились взглядами.

— Анна Адамовна! — радостно вскрикнул Ваня.

Учительница встрепенулась от его голоса, задрожала. В глазах ее застыл ужас. Втискиваясь в самый угол, лихорадочно замахала руками.

— Не надо! Не трогайте меня! Не подходите!

— Анна Адамовна, да это же я, Ваня Дорофеев!

— Не подходите ко мне! — закричала учительница. — Не подходите!

— Тетенька, это же Анна Адамовна, — повернулся он к женщине с седыми волосами. — Наша учительница по литературе. Кроме шуток. Как же это, а? Почему она не узнает меня?

— Не узнает она тебя, колосок мой, — заплакала старуха. — Ой, не узнает!.. Над ней так издевались, что она умом тронулась...

Анна Адамовна неожиданно успокоилась. Легла на пол лицом к стене и замерла. "Как же так? Как она здесь очутилась? Анна Адамовна — и вдруг... такое вот..."

Девушка отбросила заплетенную косу за плечо и подошла к Цыганку. Только сейчас он заметил, что ухо ее распухло, на нем запеклась кровь.

— Знаешь, мне сначала смотреть на нее было очень страшно. А теперь привыкла. И ты привыкнешь. — Она вздохнула. — Давай знакомиться. Меня зовут Таней. А ее, — она указала на седую женщину, — Дарьей Тимофеевной.

— А ты кто? — недоверчиво покосился на нее Цыганок. — Как сюда попала?

— До войны, Ванечка, я была студенткой. Как это давно было!.. — закусив пухлую губу, Таня задумчиво посмотрела в потолок. — А теперь сижу вместе с тобой в камере смертников. Вот и все. О другом не расспрашивай. Не надо.

Анна Адамовна в углу вдруг забормотала, вскочила с места. Жуткими глазами впилась в Ваню.

— Не трогайте меня! Не трогайте меня, а то я гранату взорву! Не подходите ко мне! Люди, бейте их!.. — И неожиданно совсем другим голосом, ровным, полным грусти, продолжала: — Нет, не, надо никого бить. Каждый человек рождается для счастья, каждому оно нужно, как воздух... О счастье человек мечтает даже во сне... "На холмах Грузии лежит ночная мгла. Бежит Арагва предо мною. Мне грустно и легко..."

Несколько минут Анна Адамовна стояла неподвижно, не сводя глаз с оплетенного колючей проволокой, оконца.

Потом опустила голову и тихонько села на пол.

— Неужели она так и не узнает меня?

— Она, Ванюша, никого не узнает...

— За что ее? Что она сделала?

— Трудно сказать, — уклончиво сказала Таня.

"Осторожная, — с уважением подумал о ней Цыганок. — Лишнего не скажет".

Ваня лег на живот и, подперев руками голову, стал смотреть на оконце. От него на пол падал косой луч, 8 котором суетились золотые пылинки. Где-то на улице прошла машина. Звуки ее постепенно отдалились, и тогда вновь стало слышно, как в коридоре, позванивая ключами, ходит охранник.

Снова зашевелилась, невнятно забормотала в своем углу Анна Адамовна. Цыганок повернул к ней голову, прислушался.

— "Закат в крови! Из сердца кровь струится! Плачь, сердце, плачь..."

Ваня опустил голову на руки.

2

Цыганок лежал на боку, разбирал надписи на стене и пытался представить себе людей, которые их писали. "Ночью забрали Ивана и Герасима. Очередь за мной". "Скорее бы конец. Люда". "Мне отрезали язык и выкололи правый глаз. Завтра расстреляют..."

"Сколько же людей здесь сидело! От них остались только надписи... Говорят, что забирают обычно ночью. Может, этой ночью выведут и меня? А что? Запросто... — Ваня вздохнул. — Откуда Шульц пронюхал о разведчиках? Все время выспрашивают про Неуловимого. О Неуловимом в нашей группе знали только я, Андрей и Федя Механчук. Цапля погиб. Неужели Федя? Нет" его раненого отправили за линию фронта. Кто же провокатор?"

В камере сгущались сумерки. Оконце под потолком окрашивалось синевой, Надписи на стене расплывались перед глазами.

— Таня, — тихо сказал Цыганок, — а ты тут написала что-нибудь?

— Где, Ваня? — Девушка подняла голову. — На этой каменной тетради? Еще нет. Успею.

— А если нет? Скажи, ты боишься смерти?

— Понимаешь, Ваня, смерти боятся все. К этому привыкнуть нельзя. Самое ужасное, что ты сегодня живешь и знаешь: завтра тебя ожидает смерть...

— Охо-хо! Правду говоришь, доченька. Жить каждому хочется, — вступила в разговор молчавшая до этого Дарья Тимофеевна. — Однако послушайте, чего скажу я вам, мои детки. Иногда бывает и так... Вот хоть бы зернышко той же пшеницы возьмите. Его бросают в землю, чтобы проросло. Ежели вдуматься, то зернышко ведь само погибает, но дает жизнь целому колоску... Вот оно как...

— Да вы, тетечка Даша, настоящий философ! — с уважением сказала Таня. — Платон...

— Платон? Это ты про моего соседа? — не поняла Дарья Тимофеевна. — Нету Платона. Выкололи ему, ироды, глаза и повесили на собственных воротах...

Таня опустила голову.

В камере стемнело. Ярко светился только круглый глазок в железных дверях. Столбик света от этого глазка падал на волосы Анны Адамовны, которая неспокойно шевелилась на полу.

Ярко вспыхнула лампочка под потолком. Затем свет ослабел, стал тусклым и ровным.

— Ваня, ты любишь стихи? — тихо спросила Таня.

— Да я их уже почти позабыл.

— Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю.

— Конечно, хочу.

— Тогда слушай... Тихонов написал.

Тихо и проникновенно зазвучал голос Тани:

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке.

Пересчитай людей моей земли -

И сколько мертвых встанет в перекличке...

Ваня поднял голову и увидел, что Таня задумчиво смотрит на темное оконце под потолком. Вздрагивали ямочки на ее смуглых щеках, вверх-вниз летали черные брови.

Но всем торжественно пренебрежем,

Нож сломанный в работе не годится,

Но этим черным сломанным ножом

Разрезаны бессмертные страницы...

Анна Адамовна вдруг вскочила и начала неистово колотить себя кулаками в грудь.

— Ай, не надо! Не надо нож!.. Не подходите ко мне! Я взорву всех гранатой!.. Нет, не буду. Вы у меня дети хорошие, послушные. Но кто сегодня не выучил урок? Опять Дорофеев?.. Так вот, Ваня. Пока не придет твой отец, я тебя на урок не пущу!..

Услышав свою фамилию, Цыганок похолодел. "Вот так фокус! Сколько времени прошло с тех пор. Ведь я тогда и вправду три дня подряд не делал домашнего задания. А все потому, что она выгнала меня из класса. А надо было Ваську Матвеенко. Это же он тогда связал косы Оле и Шуре".

— Дети, что произошло? Вы сегодня все такие счастливые...

Дарья Тимофеевна грустно покачала головой.

— Охо-хо! Она, бедная, про счастье говорит. А тут так получилось, что счастье с несчастьем перемешалось... Ох, беда-горюшко! Война людей ест и кровью запивает...

3

Уже третий день Ваню не вызывают на допросы. Он лежит на спине и бездумно смотрит в потолок. Изучил на нем каждую царапину, каждую трещинку. Если долго смотреть на эти царапинки и трещинки, то они превращаются в человеческие фигуры, лица, глаза. Из них может получиться и дремучий лес, и чудосказочный дворец. Все зависит от того, что ты сам пожелаешь.

Сейчас Ваня до боли хотел увидеть бабушкину хату. Но послушные до этого царапинки и трещинки почему-то упрямо не желали создавать желаемый рисунок. Вместо хаты они складывались в жуткие, леденящие кровь сцены расстрела, в яростно оскаленные пасти овчарок... Цыганок вздохнул и повернулся к Тане.

— Спой что-нибудь, а?

— Хочешь новую? — зарделась Таня. — Я сама сложила.

— Неужели сама умеешь? А я так, — Ваня махнул рукой, — ни к чему не способный.

Таня смущенно усмехнулась, обхватила руками колени, тихо и грустно начала:

Дуб с сосной сиротками росли-и...

Много горя видели,

Немцев ненавидели-и...

Дарья Тимофеевна скорбно закивала головой, смахнула слезу.

Утихла песня. Стали слышны тяжелые шаги охранников в коридоре. Кто-то закричал душераздирающим голосом. Грохнула дверь. "Повели кого-то, — весь сжался Ваня. — В это время всегда забирают. Может, сегодня и меня?.. "

Больно сжалось сердце, будто током, пронзила дрожь. На лбу выступил липкий пот.

Тяжелые шаги, звяканье ключей, приглушенный разговор. Щелкнул ключ в замке. "За мной!" Лязгнул засов, заскрипела дверь. "Нет, это открыли соседнюю камеру". Кто-то выругался. Шарканье ног, гулкий топот кованых сапог. Звуки в коридоре постепенно глохнут. Наваливается тишина, полная мучительного ожидания. "Кто же следующий?"

Чувства у Цыганка обострены до предела. Он угадывает даже то, чего не видит. Слух ловит самый незначительный шум в коридоре, слова охранников при смене, приглушенный крик с первого этажа, где идут допросы.

Снова нарастает топот ног. Звенят ключи. Все ближе, все страшнее. Оглушительно, словно пистолетный выстрел, лязгает засов. Со скрежетом поворачивается ключ в камере напротив. Скрипит дверь. Звучит отрывистая команда. Кованые шаги отдаляются, глохнут. Тишина.

Ваня вытирает пот на лбу, закрывает глаза и слушает учащенные удары своего сердца. "Неужели пронесло?" Цыганок открыл глаза и с удивлением поймал себя на мысли, что дрожит за свою шкуру, в то время как других уже везут по темным улицам за город, туда, к ненасытной яме. Он виновато вздохнул и начал с досадой укорять себя за страх, который несколько минут назад пронизал все его существо. "Что сказал бы Андрей, если бы увидел меня таким? Разве я теперь лучше Васьки Матвеенко? Дрожу, как кисель на тарелке. Так недолго и на допросах раскиснуть... Интересно, почему уже три дня не вызывают? Спросить у тетки Даши? Она давно тут".

— Третий день не трогают меня, тетенька, — сказал Ваня. — С чего бы это, а?

— И хорошо, что не трогают, — сразу же отозвалась Дарья Тимофеевна. — Окрепчаешь малость.

— Они, Ваня, что-то задумали, — убежденно сказала Таня. — Не зря это, мне кажется.

— Тю на тебя, девка! Что ты хлопца пугаешь? — накинулась на нее Дарья Тимофеевна. — Он и так ночью не своим голосом кричит, бабушку зовет.

Цыганок смущенно начал крутить пуговицу на рубашке.

— Это она мне приснилась, тетенька, — начал оправдываться он.

— А я что говорю, колосок? — сразу же согласилась женщина. — Конечно, приснилась.

Ваня повернулся на бок и начал оглядывать обшарпанные стены.

— Здесь раньше техникум был. Так они окна замуровали и тюрьму сделали. А оконце, видите, где? Под самым потолком, — пораженный внезапной мыслью, Цыганок сел. — Вот если бы нам какую-нибудь железяку найти. Мы бы ту колючую проволоку — раз! — и на улицу.

— Эге ж. А где ты ее найдешь, дитятко? — грустно посмотрела на него Дарья Тимофеевна. — Да и все равно не вырвешься. Слишком высоко, второй этаж. Убьешься сразу!

— Елки зеленые! Не очень уж здесь и высоко! — горячо возразил Ваня. — Запросто можно выбраться. Это оконце прямо на улицу выходит. Кроме шуток. Вот только б найти что-нибудь такое, чтобы проволоку сорвать...

— Слушайте, детки мои! — неожиданно всплеснула руками Дарья Тимофеевна. — Да что же это я, безголовая! Совсем память высохла. Ванечка, а клин железный, которым дрова колют, подойдет?

— Еще и как! — вскочил на ноги Цыганок. — Мы бы сейчас проволоку — джик! — а потом...

— Тихо, золотко, тихо! — испуганно замахала руками женщина.

Дарью Тимофеевну и Таню охранники уже несколько раз за последнее время гоняли по вечерам во двор за дровами для голландок. Цыганок ходил с ними только один раз, вчера.

— Ой, Ваня, и правда! — глаза Тани возбужденно заблестели. — Я однажды на этот клин даже наступила. Он весь ржавый.

— Тише, сорока. Рад нищий и тому, что пошил новую торбу, так и ты, — оборвала ее Дарья Тимофеевна. — Ты вот попробуй из сарая его сюда принести, тогда и стрекочи.

— А если тот клин вместе с дровами в охапку? — волнуясь, предложил Ваня, — А что, елки зеленые! Запросто!

— Опасно, дитятко мое, — неуверенно ответила Дарья Тимофеевна. — Ведь потом надо дровишки у голландки в коридоре положить. А охраняльщик рядом будет стоять. Как при нем клин из дров возьмешь? Заметит, а тогда...

— А если его под свитер?

— Правильно, Ванечка. Лучше тут не придумаешь, — одобрила Таня. — Сегодня, когда поведут за дровами, и попробуем.

— Ой, страшное это дело, мои голубята! А как охраняльщик глазастый окажется? Он же застрелит.

— А вы, тетенька, с Таней между собой ссору начните. А я тем временем и...

— Тс-с!

Шаги в коридоре затихли возле дверей. Щелкнул замок, лязгнул засов. В камеру вошел солдат.

Увидев его, Анна Адамовна задрожала, закричала от ужаса и полезла под нары.

— Пуф! Пуф! — навел на нее автомат гитлеровец и захохотал.

Анна Адамовна медленно вылезла из своего укрытия. Выпрямилась и, не сводя страшных глаз с немца, шагнула ему навстречу.

— Где мой сын? — тихо спросила она. — Где мой Алесик?

— Вас? — попятился солдат.

— Дайте мне гранату! — вдруг затряслась Анна Адамовна. — Гранату мне!

Немец криво усмехнулся и покрутил пальцем у виска. Анна Адамовна села на пол, схватила свою порванную галошу и, прижав ее к груди, начала укачивать. И вдруг неожиданно высоким чистым голосом закричала:

— Гитлер капут! Смерть немецким оккупантам!

В камеру ввалились два полицая. Они с руганью подхватили Анну Адамовну под руки и потащили.

— "Закат в крови! Из сердца кровь струится! Плачь, сердце, плачь..." — донеслись из коридора слова учительницы.

Цыганок побелел, сжал кулаки.

— Дроф набирайт! — злобно заорал солдат. — Шнэль, руссиш швайн!

— Чтоб на тебя немочь! — сердито проворчала Дарья Тимофеевна, одевая фуфайку. — Чтоб тебе земля колом!

Они вышли во двор. На вышке топал одетый в кожух часовой. С высоты угрожающе смотрело во двор черное дуло пулемета.

В дровяном сарае тускло мерцала электрическая лампочка. Пропустив Цыганка, Таню и Дарью Тимофеевну, автоматчик прислонился к косяку, вытащил из кармана шинели сигареты, закурил.

Цыганок шарил глазами по сторонам. Клина нигде не было. Под ногами валялись кора да смолистая щепа. "Может, елки зеленые, присыпало его? — терялся в догадках Ваня. — А может, немцы подобрали и выбросили?"

— Вот где он, — услышал он шепот Дарьи Тимофеевны. — Смотри у самой стены.

Цыганок глянул в ту сторону и в нескольких шагах от себя увидел до половины засыпанный древесным мусором клин. Дров возле него не было.

Чувствуя, как учащенно забилось сердце, Цыганок покосился на немца. Тот стоял к нему боком и, не выпуская из уголка рта дымящуюся сигарету, смотрел в звездное небо. Ваня схватил полено, откинул к стене. Солдат даже не глянул в его сторону. Цыганок с нетерпением и досадой посмотрел на Таню и Дарью Тимофеевну. "Ну, чего вы там копаетесь? Начинайте! — мысленно приказал он им. — Ведь потом поздно будет".

— Ты что — ослепла, девка? — вдруг закричала Дарья Тимофеевна. — Куда полено бросаешь? Так дала по руке, что в глазах потемнело!

— Я же не нарочно, теточка, — испуганно отозвалась Таня. — Я не хотела...

— Нарочно не нарочно... Надо глазами смотреть, а не ртом!

Автоматчик шагнул к ним, повернувшись к Ване спиной.

— Молчайт! — заорал немец. — А то буду морда стукайт!

Цыганок в то же мгновение схватил клин, сунул его под свитер.

— Звиняйте, господин начальник, — виновато забормотала Дарья Тимофеевна. — Мы тихо... Мы сей момент...

Автоматчик, уловив подозрительный шорох за спиной, резко повернулся. Подошел к Цыганку, стал рядом. С трудом сдерживая дрожь, Ваня набирал дрова. Солдат направился к выходу.

Цыганок выпрямился, кашлянул два раза. Услышав этот сигнал, Дарья Тимофеевна и Таня заспешили, поднялись вслед за ним.

— Бистро!

Минули освещенный двор, вошли в здание. На втором этаже Ваня вдруг почувствовал, что клин начинает выползать из-за пазухи. Цыганок прижал его локтем и прибавил шаг.

Позади топал гитлеровец.

"Выпадет! Вот-вот грохнет на пол... Надо было меньше дров набирать... — покрылся испариной Ваня. — И чего они вперед полезли?.. Хоть бы дотянуть до камеры!.. А немец сопит в затылок, как конь опоенный..."

— Чего вы наперед позалазили? Дайте пройти! — крикнул Цыганок. — У меня сейчас дрова падать начнут! Кроме шуток! Посторонись!

Дарья Тимофеевна с Таней поспешно прижались к стене, пропуская Ваню.

Прижав локоть так, что начало колоть в боку, Ваня бегом бросился по коридору.

Вот и голландская печка. Теперь надо так положить дрова на пол, чтобы не выпал клин. Может, еще удастся подтолкнуть его выше. Цыганок осторожно опустился на колени, прислонился плечом к стене. Поленья сползли с рук на пол.

Рядом остановилась, заслонив его от охранника, Таня.

Немец равнодушно взглянул на раскрасневшееся лицо парнишки и открыл дверь камеры. Ваня боком проскользнул мимо него и повалился на нары. Стучала в висках кровь, дрожали руки.

Лязгнула железная дверь. Щелкнул замок.

Ваня с облегчением вздохнул.

4

— А я думаю, чего он бежит, как оголтелый, — сбросив на плечи платок, сказала Дарья Тимофеевна. — Ой, даже сердце выскакивает.

— Ванечка, даже не верится. Как же ловко ты все сделал! Я со страху чуть не умерла. — Таня дрожащими пальцами расстегивала пуговицы пальто.

Цыганок спрятал клин под нары. У него было такое ощущение, как тогда, на Двине, когда он вынырнул из-под барж. Но как только глянул в пустой угол, где всегда сидела Анна Адамовна, это ощущение безмерной радости сразу улетучилось.

Небольшой узелок Анны Адамовны, до этого лежавший на ее нарах, исчез. На соломенном тюфяке лежала только скомканная голубая ленточка, которую Анна Адамовна, сидя в своем углу, часами накручивала на палец. "Все. Значит, не вернется... — с болью подумал Ваня. — Вот и еще одного человека нет..."

Цыганок только сейчас почувствовал, как огнем горят присохшие к рубашке шрамы. Закружилась голова. Он схватился рукой за нары и лег.

Подошла Дарья Тимофеевна, села рядом. Твердой ладонью погладила Ваню по щеке.

— Не бери в голову, золотко. Может, еще и вернется учителка. Всяк бывает...

Цыганок знал, что Дарья Тимофеевна говорит все это для того, чтобы как-то успокоить его, отвлечь от тяжелых мыслей.

— Что же теперича делать будем с железякой этой? — со вздохом спросила Дарья Тимофеевна.

— Ночи подождать надо, — ответил Ваня. — Когда все уснут, тогда и начнем...

К ним подсела Таня. От возбуждения глаза ее лихорадочно блестели.

— Ванюша, а знаешь... Я когда-то читала об этом. Слушай, — зашептала она, оглядываясь на глазок в двери. — Заключенные спускались и не с такой высоты...

— Это как? — поднял голову Ваня.

— Они рвали простыни, связывали и...

— Елки зеленые, Америку мне открыла, — хмыкнул Цыганок. — Сам знаю. Ты лучше скажи, где взять те простыни?

— Ой, какой же ты недогадливый! А эта постилка разве не подойдет? — показала Таня на нары Дарьи Тимофеевны. — Тетечка Даша, давайте разорвем ее на полосы, а?

— Не надо. Поспешишь, ласточка, людей насмешишь. А мы не насмешим, головой ответим. Я так думаю: надо подождать, пока в коридоре начнут топить.

Цыганок удивленно взглянул на нее.

— Зачем, тетенька?

— Как ты не понимаешь? Начнут топить — в коридоре шум, грохот поднимется. А тебе это как раз. Не будешь же ты отдирать проволоку, когда все спать улягутся. Сразу всполошишь всех.

— Елки зеленые! И правда, — согласился Ваня.

В коридоре громко залопотали немцы. Топоча тяжелыми сапожищами, пробежал охранник. Послышался истошный женский крик. Сипло, наверно совсем обессилев, плакал ребенок. Грохнули двери, и все стихло.

Вскоре коридор снова загудел от шагов. Залязгали дверцы печек.

— Может, сейчас, тетечка? — приподнялась Таня.

— Кажется, в самый раз. — Дарья Тимофеевна подошла к дверям, прислушалась. — С богом, колосок!

В этот момент гулко застучали зенитки.

Ваня подтянулся на руках, заглянул в оконце и увидел, как в стороне Смоленского рынка взвилась красная ракета. В ту же минуту над головой простонали самолеты. Громыхнуло так, что даже тюрьма содрогнулась. Над Смоленским рынком загорелось небо. В него вонзились лучи прожекторов. В их свете засеребрился и тут же исчез самолет.

— Наши! — заорал Ваня. — Бомбят!

Где-то возле железнодорожного моста через Двину вспороли темноту еще две красные ракеты. "Наши ребята самолетам сигналят, — подумал Ваня. — Елки зеленые, вот бы мне сейчас к ним!"

Снова, один за другим, сотрясая землю, громыхнули взрывы. Взвились в высоту оранжево-красные языки пламени. Черное небо отодвинулось куда-то вверх.

— Во дают! — с восхищением крикнул Цыганок. — Во молотят!

Он спрыгнул на пол и только сейчас вспомнил, зачем лазил к оконцу. Лампочка под потолком часто замигала и погасла. В камере воцарилась темнота. Только багровело оконце.

Взрывы утихли.

— Отбомбились и назад, — сам себе сказал Ваня. — "Мавр сделал свое дело, мавр может исчезнуть..." — сказал бы Андрей.

— Боже! Откуда ты знаешь эти слова? — воскликнула в" темноте Таня. — Какой Андрей? Рогуля? Черный, высокий такой, да?

Ваня вздрогнул от неожиданности. Рядом послышалось горячее дыхание девушки. Она нащупала плечо Цыганка, больно сжала.

— Почему ты молчишь? Ванечка, милый, хороший, говори! — взмолилась Таня. — Ради бога не молчи!

— А что говорить? — теряясь в догадках, пробормотал Цыганок. — Елки зеленые, отпусти плечо, больно ведь...

— Ты знаешь Рогулю? Про мавра — это его любимое выражение. Когда-то мы с ним учились в институте...

— С Андреем? — растерялся Ваня. — А почему он ни разу не говорил о тебе?

— Так ты знаешь его? А я искала его где только можно было. Андрей, любимый... Ваня, какое счастье, что я встретила тебя. Ты мне расскажи об Андрее...

Возле камеры затопали. Лязгнул засов. Пронзительно завизжала дверь.

Луч фонарика метнулся по потолку, пополз по стене. Скользнул по ногам Тани. Уперся Цыганку в лицо.

— Дорофеев! На выход!

5

Ваня надел пальто. Луч фонарика освещал его руки, застегивающие непослушные пуговицы. Нащупал шапку на нарах. Пучок света метнулся вслед за ним, пошарил по тюфяку и погас. Ваня оглянулся на багровое оконце.

— Прощайте, тетенька! — дрожащим голосом сказал Цыганок в темноту. — И тебе, Таня, счастливо. Не привелось мне, елки зеленые... Меня, видать, сегодня...

Дарья Тимофеевна заплакала, обняла Ваню за плечи:

— Пусть тебя бог хранит, дитятко...

Таня бросилась к нему, вцепилась в рукав.

— Откуда ты знаешь Андрея? — зашептала она.

— Андрей был моим другом.

— Почему был?

— Шнэль!

За спиной грохнула дверь. "Не успел!" Обида душила Цыганка. Кажется, уже совсем рядом была свобода, и вдруг двери камеры, которые с грохотом закрылись за его спиной, отрезали путь к ней. "Оставалось же только пробои вырвать. Вот невезение! А тут еще Таня... Она не знает, что Андрея уже нет в живых..."

Конвоиры шли молча. Почему-то даже ни разу не ударили. Перед тем как вывести во двор, один из них, сопя, сорвал с Вани изодранное пальтишко, набросил на плечи новенький кожушок. "Вот так фокус! С чего бы это? — поразился Цыганок. — А кожушок, наверное, кого-нибудь из расстрелянных".

Недалеко от крыльца Цыганок увидел легковую машину. Она сияла черным лаком. На малых оборотах работал мотор.

Мягко открылась дверца машины. Ваня не успел опомниться, как уже сидел на сиденье.

Машина осторожно выползла за ворота.

— Сиди тихо. Только не вздумай удирать, — дружелюбно сказал по-русски офицер, сидевший за рулем. — Ведь ты не хочешь разбиться насмерть?

Цыганок не ответил. Рядом с собой он увидел автоматчика.

Лампочка на щитке приборов освещала снизу продолговатое, чисто выбритое лицо молодого офицера. Твердые, резко очерченные губы, ямочка на подбородке... Глаза веселые.

— С тобой не разговоришься, — мягко упрекнул обер-лейтенант. — А тем не менее, чтобы время пролетело незаметно, расскажи что-нибудь.

Офицер разговаривал на русском языке без всякого акцента.

Машина мчалась по затемненному вечернему городу. Ваня жадно вглядывался в знакомые очертания улиц. Кое-где скрытно мигал несмелый огонек. Все чаще попадались солдаты фельджандармерии с бляхами на груди. Улицу перебежала группа полицейских.

За одним из поворотов внезапно стало светло, словно днем. Цыганок даже весь подался вперед.

Горело несколько домов, возле которых суетились немцы. Заполыхала колонна машин и бронетранспортеров.

— Ого, поработали штурмовики! Кто-то им точно сообщил, где собралось столько техники, — доверчиво поделился своими мыслями обер-лейтенант, разворачивая машину. — А сейчас свернем. Дальше ехать опасно, там взрываются бензовозы.

С нескрываемым восторгом смотрел Ваня по сторонам. Рвалось в небо пламя, клубился черный дым. На фоне зарева черные фигуры немцев казались жуткими привидениями, которые часто наваливались на Цыганка во сне. И только каски, автоматы, суетня и крики свидетельствовали о том, что Ваня видит все это не во сне, а наяву.

Машина свернула на другую улицу. Охваченные огнем, машины и бронетранспортеры исчезли за поворотом. Только пылало ярким багрянцем ночное небо.

— Что, понравилось тебе? — весело упросил обер-лейтенант.

Цыганок спохватился, напустил на себя равнодушный вид и стал смотреть в лобовое стекло. Ровно гудел мотор, машину мягко покачивало. "Куда он меня везет? В центр города выруливает. Ничего не пойму".

— Ты меня прости за поздний визит. Дела, понимаешь, спать не дают, — снова заговорил обер-лейтенант. — Знаешь, дружище, мне не нравится твое упорное молчание. В конце концов, это неприлично с твоей стороны.

— Куда мы едем, господин офицер? — сдержанно спросил Цыганок.

— Вот и прекрасно. Люди, понимаешь, тем и отличаются от животных, что разговаривают между собой, — с поучительной иронией сказал обер-лейтенант. — Я надеюсь, что мы с тобой найдем о чем поговорить. Я имею в виду общие интересы. Если не ошибаюсь, тебя Ваней зовут?

— Да.

— Прекрасное имя. Знаешь, Ваня, я страшно уважаю смелых людей. Если говорить искренне, я восхищаюсь тобой...

— И поэтому вы везете меня на расстрел?

— О, нет-нет! — засмеялся обер-лейтенант. — Мы сейчас едем ко мне в гости.

— В гости? В такое время? Вот так фокус!

— Сейчас не до правил этикета, дружище, — простодушно, со вздохом сказал немец. — Я не виноват, Ваня, что везу тебя силой. Война...

Машина остановилась возле темного двухэтажного здания, обнесенного высоким забором. Над ним, словно белая паутина, тянулась заиндевевшая колючая проволока. Офицер выключил мотор, открыл дверцу.

— Прошу!

Цыганок вылез из машины, "Куда же это он меня привез, елки зеленые? — оглядываясь, с нарастающей тревогой подумал Ваня. — Что ему от меня нужно?"

— Идем, — пригласил обер-лейтенант и крепко взял его за руку.

— Не бойтесь, господин офицер, — я никуда не убегу.

— Что за глупости, Ваня, — с обидой в голосе сказал обер-лейтенант. — Поверь, у меня и в мыслях такого не было.

Он посторонился, пропустил Цыганка вперед. Солдат на крыльце услужливо открыл дверь.

В вестибюле ярко горел свет. По ступенькам лестницы на второй этаж бежала ковровая дорожка багрового цвета. Слева от стены стояло большое трюмо, в котором отражался свет люстры. Проходя мимо зеркала, Цыганок случайно глянул в него и невольно остановился.

Из зеркала на него смотрел изможденный незнакомый парнишка в кожушке. Губы распухшие, запеклись кровью. Правый глаз почти заплыл.

Ваня подался вперед и вдруг схватился за виски. Не веря своим глазам, сорвал с себя шапку.

Голова была седая.

Рядом отразилась фигура обер-лейтенанта. Он сочувственно смотрел на Ваню и кивал головой.

— Здорово тебе досталось. Знаешь, плюй ты на это, — обер-лейтенант легонько подтолкнул Цыганка в плечо. — Мужчину всегда украшают седина и шрамы.

Ваня сглотнул ком в горле и, опустив голову, начал подниматься по лестнице.

— Знаешь, дружище, я не уважаю военных, — идя рядом, сказал обер-лейтенант. — Это ужасно жестокие люди. Не могу без отвращения смотреть на своих коллег...

Навстречу им шел пожилой майор. Обер-лейтенант застыл на месте, стремительно выбросил вверх руку.

— Хайль Гитлер!

— Зиг хайль!

Ваня усмехнулся.

— Смеешься? — с ноткой досады сказал обер-лейтенант. — Зря. От этого никуда не денешься. Служба есть служба.

"С этим болтуном надо быть осторожным, — с возрастающим беспокойством подумал Ваня. — Он и мертвого разговорит".

— Ты не удивляйся, что я сейчас в офицерской форме, — загадочно улыбнулся обер-лейтенант. — Война, дружище, проклятая война. Она всех одела в военную форму. И согласия не спрашивала. Даже ты и то вот воюешь за свои идеи, а?

— А что это такое?

"Началось! — настороженно подумал он. — Воюешь идеи... Думаешь, на дурака нарвался?"

— Идея, Ванечка, это то, за что ты готов не раздумывая умереть, если надо. И поэтому, дружище...

— Я не хочу умирать, — перебил его Цыганок. — Я домой хочу, к бабушке...

"Ну что, съел? Что теперь скажешь?"

— Ну, Ваня, не ожидал я такого от тебя! — рассмеялся обер-лейтенант. — Ты не только смел, но и хитер. Но со мной, дружище, ты должен быть искренним. Я с глубочайшей симпатией отношусь к тебе и хочу помочь избавиться от беды.

"Давай заливай. Так я тебе и поверил. Знаю, как вы помогаете".

Они остановились напротив обитой черным дерматином двери. По обе стороны ее стояли, вытянувшись, солдаты.

— Заходи, Ваня.

Комната была большая и мрачная. На окнах висели суконные одеяла. Между окон стоял черный кожаный диван. На нем лежала небольшая подушка, на белой наволочке которой был вышит огненно-рыжий петух. В дальнем углу комнаты темнел массивный сейф. Рядом с ним, тускло поблескивая стеклом, возвышались громоздкие часы. От света настольной лампы, стоявшей на тумбочке у дивана, коричневым лаком блестел паркет. Три черных телефона рядком примостились на огромном письменном столе.

На столе лежал пистолет.

6

Обер-лейтенант Курт Вайнерт подошел к столу, начал перебирать бумаги. Стоя к Цыганку спиной, он приятным тенором негромко запел:

Дам коня, дам кинжал,

Дам винтовку свою...

Внезапно умолк, щелкнул зажигалкой, прикурил, повернулся к Ване.

Пистолета на столе уже не было.

— Чего ж ты стоишь? — удивился обер-лейтенант. — Садись, пожалуйста. — Гостеприимным жестом указал на маленький круглый столик, возле которого стояли два низких мягких кресла.

Цыганок нерешительно переступил с ноги на ногу. На столик была наброшена накрахмаленная салфетка. Обер-лейтенант снял ее, бросил на спинку кресла и сел.

— Давай перекусим, Ваня, — как давнишнему другу, просто сказал он. — Знаешь, я зверски проголодался.

"Ну-ну! Поесть мне не повредит. Но что же дальше будет?"

Ваня сел. На столе — начатая бутылка коньяка, рюмки, колбаса, сыр. В вазе — печенье, конфеты. Глаза у Цыганка разбежались. От острого чувства голода засосало под ложечкой. Ваня сглотнул слюну.

Курт Вайнерт, наливая себе коньяк, внимательно следил за ним, полуприкрыв веки.

— Не стесняйся, дружище, — приветливо улыбнулся он, подвигая тарелку с колбасой. — Кушай.

Цыганок взял несколько кружков колбасы, хлеб и, едва сдерживая себя, начал жевать. Он мог все это проглотить сразу, но тот, второй Цыганок, который появлялся в нем на допросах, не позволял показывать, какой он голодный.

— Ты на удивление смелый человек. С железкой выдержкой, — обер-лейтенант с восхищением посмотрел на Ваню. — Более того, ты настоящий герой. Я знаю, что ты вместе с Андреем Рогулей взорвал пять эшелонов. Этот, как его... Матвеенко все рассказал.

Курт Вайнерт взял ломтик сыра. Ваня медленно проглотил колбасу и хлеб, также потянулся за сыром.

— Вот так фокус! — изумленно вытаращил он глаза. — Да я же на железную дорогу никогда не хожу. Моего дружка поездом... пополам... Так я... как увижу рельсы — все нутро выворачивает. Кроме шуток. А тут взорвать — не-ет...

"Говоришь, Матвеенко рассказал? Но Васьки уже нет в живых. Доказать, что я ходил на диверсии, вы не можете. Нет свидетелей".

— Ваня, тебе уже пятнадцать, ты человек взрослый, — со скрытой досадой в голосе сказал обер-лейтенант, — пойми, Матвеенко дал показания.

— Я вам сто, а вы мне двести. Да не знаю я никакого Матвеенко, господин офицер. Он украл какое-то масло, а я должен отвечать за него? Я и в глаза не видел этого ворюгу! Его на допросах били, вот он И выдумывал, что в голову придет...

"Что он теперь спросит?.. Ага, начинает злиться. Вон как пальцами по подоконнику кресла забарабанил".

— Хорошо, хорошо, Ваня. Успокойся, — через силу усмехнулся Курт Вайнерт и, взяв из портсигара сигарету, доверительно наклонился к Цыганку. — Я буду о тобой до конца откровенен. Наш агент, который заброшен к подпольщикам, сообщил, что ты был связав О армейской разведкой, которой руководит так называемый Неуловимый.

— Елки зеленые! Еще чего придумали! Никаких Неуловимых я не знаю. Провалиться мне на этом месте!

"Вон оно что! Видно, действительно они провокатора подослали. А наши и не подозревают".

— Пойми меня, Ваня, правильно. Я не фашист. Как я стал офицером — долго рассказывать. Поверь только одному — я ненавижу фашизм! — со страстной убежденностью сказал Курт Вайнерт и, сжав кулаки, забегал по комнате. — Я хочу, дружище, тебе помочь. Тебе надо как-то вырваться из нацистских лап. Я, Ваня, всю свою жизнь прожил в России и потому, пока я жив, буду ее патриотом.

— Как хотите, — пожал плечами Цыганок. — А мне что?

— Я говорю тебе правду, хоть и рискую своей головой. — Обер-лейтенант нервно чиркнул зажигалкой, прикурил... — Давай вместе подумаем, как выпутаться из этой скверной истории...

Курт Вайнерт подошел к столику, сломал о пепельницу дымящуюся сигарету, сел напротив.

— Вот что, Ваня. В подпольной организации — провокатор. Ты смелый несгибаемый парень. Поэтому я доверяю тебе. Сейчас главное — предупредить твоих товарищей. Может погибнуть вся организация. Давай сделаем так. Ты мне скажешь адрес товарища, которому можно полностью доверять. Я переоденусь и пойду к нему. Там мы договоримся, как мне перейти в подполье. А потом я — пока мне здесь доверяют — возвращаюсь сюда, и мы вместе исчезнем. Но мне, Ваня, надо встретиться с настоящим подпольщиком, лучше всего с Неуловимым, потому что я не могу рисковать жизнью своих товарищей. Я же не один, нас несколько человек. В наших руках сейчас находятся очень секретные документы и сведения. Их надо обязательно передать советскому командованию. — Обер-лейтенант сжал свои руки так, что хрустнули пальцы. — Поэтому я обращаюсь к тебе, Ваня. Ты не имеешь права отказать мне! Мои друзья-антифашисты поручили мне связаться с подпольщиками. Ты должен помочь нам и себе. Слышишь, Ваня?

— Я, господин офицер...

— Какой я к черту господин? Зови меня просто Курт.

— Я бы вам смог помочь, если бы...

"Что же делать? Неужели он действительно свой?.. И о провокаторе сказал, и пожар после бомбежки мне показал, и обхождение такое... Но почему у него была расстегнута кобура, когда вез меня сюда? Что же делать?"

— Ну, Ваня? — обер-лейтенант даже привстал с кресла. — Ну?

— Я бы вам смог помочь, если бы знал хотя бы одного подпольщика. Кроме шуток...

Курт Вайнерт устало откинулся на спинку кресла. На лице его появилось нескрываемое разочарование. Затем оно стало холодным и злым. Не мигая, на Цыганка смотрели проницательные глаза.

— А ты волчонок битый, — сквозь зубы сказал обер-лейтенант.

— Ага, господин офицер, — с готовностью согласился Ваня. — Уж очень били меня. А за что — сам не знаю. Кроме шуток.

— Что ты говоришь? — зловеще посочувствовал Курт Вайнерт. — Так-таки и не знаешь?

Обер-лейтенант через столик рванулся к Цыганку. Мощным ударом опрокинул вместе с креслом на пол. Начал в ярости бить и топтать ногами.

— Доннерветтер!.. Руссиш швайн!..

... Ваня пришел в себя через час. Грязные исцарапанные стены, низкий потолок. Незнакомые голоса. Рядом кто-то надрывно кашлял.

Цыганок пошевелился и застонал от жгучей боли. Над ним склонилось чье-то давно не бритое лицо.

— Очухался? — со скрытой лаской в голосе сказал человек. — Вот и хорошо. Вот и ладно.

— Где я? — еле слышно спросил Ваня.

— Ты, браток, попал в фашистскую контрразведку...

Глава восьмая

1

Вдоль забора крался человек. Замирал на мгновение, чутко прислушиваясь, затем снова делал несколько осторожных шагов. Пригибаясь под ветвями яблонь, он подошел к сараю и застыл у стены. Взгляд человека был прикован к небольшой хате. В лунном свете ярко блестели стекла двух окон. Ни один звук не доносился из хаты. И если бы не легкий дымок, который стлался над горбатой белой крышей, можно было бы подумать, что в хате нет никого живого.

Человек возле сарая внезапно отшатнулся и выхватил из кармана пистолет. У самых его ног, дико блеснув желто-зелеными глазами, мелькнул огромный черный кот. Человек в сердцах сплюнул. Затем, выждав немного, осторожно направился к хате. Под его блестящими бахилами, надетыми на валенки, тихо скрипел снег.

У первого окна человек остановился и, подняв голову, внимательно осмотрел его. Приложил ухо к стеклу, прислушался. Несколько минут стоял неподвижно, ловя каждый звук в хате. Шевельнулся и, сутулясь, скользнул вдоль стены. Заметив золотистую полоску света, выбивавшуюся из второго окна, он сунул пистолет в карман и припал лицом к оттаявшему стеклу. Увидел край стола, на котором лежали кусок хлеба и бумажка с крупной серой солью. Чья-то рука макнула надкушенную луковицу в соль и исчезла. Человек под окном завертел головой, стараясь найти наиболее удобную позицию для подглядывания, но кроме куска хлеба, соли и руки с луковицей больше ничего не удавалось увидеть.

Человек отстранился. Какое-то время старательно разглядывал окно. Его внимание привлекла полоска света вверху. Она была значительно шире. Он быстро осмотрелся по сторонам. Заметив возле забора небольшую чурку, быстро направился к ней. Прихваченная морозом, чурка долго не поддавалась. Наконец человек в бахилах сорвал ее с места, поднял и подошел к окну.

В это самое время к сараю неслышно приблизилась фигура другого человека. Увидев возле хаты человека, тащившего к окну чурку, неизвестный возле сарая отскочил за угол. Как назло, под ноги ему попала и забренчала жестянка из-под консервов. Человек в бахилах встрепенулся и застыл на месте. Какое-то время стоял, словно окаменев. Затем, увидев черного кота, который вышмыгнул из-под крыльца, с облегчением перевел дыхание.

Неизвестный возле сарая с осторожностью высунул из-за угла голову и стал наблюдать.

Человек в бахилах наконец установил чурку под окном, стал на нее и, держась за наличник, приник лицом к стеклу. Неизвестный возле сарая забеспокоился. Осторожно ступил, но, услышав тихий скрип снега под ногой, застыл в нерешительности. Потом нагнулся, торопливо стащил сапоги. Оставшись в одних вязаных носках, бесшумно двинулся к хате. Подкрался к окну, к которому приник незнакомец, и сильно ударил ногой по чурке. Человек в бахилах, взмахнув руками, полетел на снег. В то же мгновение неизвестный молча навалился на него. Не давая опомниться, сунул руку в его карман и выхватил оттуда пистолет. Но человек в бахилах каким-то образом вырвался, вскочил на ноги, намерился было бежать, да споткнулся. Неизвестный, лежа на снегу, ловко подставил ему ногу. Человек в бахилах с головой зарылся в глубокий сугроб.

— Ни звука! — приказал неизвестный. — Встать!

В тот же миг бесшумно распахнулась дверь хаты.

— Кто такие? — послышался грозный голос. — Закаленный, вы?

— Как видите, — тяжело дыша, сказал неизвестный. — Вот шпика под вашим окном застукал.

— Интересная петрушка получилась. Ведите гостя.

— Встать! Марш в дом!

Нагибин пропустил ночных пришельцев к двери.

— Будьте добры, Смелый, — попросил тот, кого Николай Яковлевич назвал Закаленным, — заберите за сарайчиком мои сапоги.

Нагибин сбежал с крыльца. Взяв у стены сарая сапоги, постоял, весь превратившись в слух. Вокруг стояла морозная тишина.

Николай Яковлевич обошел вокруг хаты, заглянул через заборы в соседние дворы. Не заметив ничего подозрительного, поднялся на крыльцо. Заперев дверь, он вошел в теплую комнату. Возле стены с завязанными руками стоял задержанный.

— Сухов?!

— Вы знаете его? — спросил Закаленный, забирая из рук Нагибина свои сапоги.

— Это Иван Сухов, — начал объяснять Нагибин. — Помните, я вам рассказывал о человеке, который бежал из-под расстрела? Вы тогда посоветовали мне устроить его в депо, но самому на глаза ему до окончательной проверки не показываться.

— А-а, вспомнил! Как видите, моя интуиция не подвела.

— Почему же тогда немцы его не расстреляли? Ничего не понимаю!

— Все очень просто. Фашисты на глазах всей деревни мастерски имитировали расстрел. Двоих убили, а этому дали возможность удрать. Старые штучки. — Закаленный притопнул, проверяя, хорошо ли ногам в сапогах. — Расчет у немцев был прост: люди в деревне увидят, как он удирает, принимают его за нашего человека и сводят с партизанами или подпольщиками. Хорошо, что на этот расстрел наткнулись вы...

— Сжальтесь! Я не хотел! — Сухов упал на колени, жалобно всхлипнул. — Я в плену был... Они сказали: или смерть, или... Смалодушничал я... Пощадите!

— Боженьку ты выдал?

Сухов опустил голову.

— Немцы уже знают, что ты нащупал квартиру Смелого? — резко спросил Закаленный. — Отвечай!

— Еще не знают, — задрожав, ответил Сухов. — Не успел я...

— И не успеешь! Цаплю и Цыганка ты выследил? Ты, гадина, и так ясно.

— Что с арестованными? — спросил Николай Яковлевич.

— Боженьку, Цаплю и остальных... расстреляли, — выдавил Сухов.

— И Цыганка?

— Нет, он живой. Его сейчас таскают на допросы. — Сухов с надеждой посмотрел на Нагибина. — Допытываются о Неуловимом. Он молчит.

— Это, конечно, ты пронюхал, что он связан с Неуловимым? — угрожающе шагнул к провокатору Николай Яковлевич.

Сухов, вобрав голову в плечи, протяжно завыл.

— Что твоим хозяевам вообще известно о Неуловимом и Смелом? Говори все! Без утайки!

— Почти ничего... Это п-поручили мне... Они еще надеются вытянуть что-нибудь у Цыганка... — Сухов снова завыл и пополз на коленях к Нагибину. — Пожалейте меня! Не губите!..

— Ну что же, Сухов... — сказал Закаленный. — Ты сам себе подписал приговор.

2

В белой дали снежного поля кое-где торчали лобастые пригорки с темными залысинами на вершинах. Между двух таких пригорков выплывал ослепительный диск солнца. Его лучи позолотили старый дуб, на макушке которого держалось рыжее облачко листвы. В низинах снег был палевый, розовый — на взлобьях и голубой — под карнизами сугробов, которые с обеих сторон подступали к дороге.

За ночь дорогу слегка присыпало снегом. Кое-где она была усеяна узорами птичьих следов. Изредка в ветвях придорожных лип начинали возню краснобокие снегири. И тогда розовая от солнца снежная пыль медленно оседала на черную гриву лошади, на одежду.

Бородатый мужчина с вожжами в руках, сидя рядом с Федей Механчуком, оглядывался на деревья и крутил головой.

— Что значит природа, — бубнил он. — Кажется, и жрать нечего, на дороге ни одного зернышка не сыщешь, а они живут себе да еще перышки один у другого выщипывают.

Федя поправил шарф на шее и ничего не сказал. Однако бородатому, видимо, хотелось поговорить. Он удобней уселся на сене, которым были устланы розвальни, дернул за вожжи и снова повернулся к Феде Механчуку.

— Знаешь, браток, вчера собрал нас в полиции немецкий офицер. Чтобы, значит, политграмоту читать. Пришли мы под доброй чаркой — и ничего. А если при Советах такое — ого! Видишь, какая жизня теперь? Все нам позволяется. Я в Шумилине как царь хожу.

— Власть, — Федя кашлянул в кулак. — А как же. В полной амбиции при всей амуниции.

— Во, это ты как в сук влепил! Слышь, парень, а чего ты сам на слесарное дело пошел? Мастерскую завел. Какая от нее польза в военное время? Железа того не наешься. Подавайся лучше к нам в полицию.

— Надо подумать, Григорий, — сказал Федя Механчук.

— А чего тут думать? — Бородач дернул вожжами, ругнул лошадь. — Вот еду я, скажем, сейчас в город, сестру проведать. А подарок какой ей везу? Полные сани продовольствия разного... Это где же ты такого найдешь в своей мастерской? Чего же тут думать? Бумаги у тебя вона какие справные. Доверие, значит, имеется к тебе.

Полицай сунул руку в сено, вытащил бутылку самогонки. Вырвал зубами затычку и, задрав голову, начал пить. Крякнул, вытер рукавом губы и протянул бутылку Феде.

— Приложись грамм на сто для сугреву души. Бери, бери, не жалко. Такого добра у меня хватает. Зайду, в любую хату, так мне сразу бутылочку на стол. Думаешь, от уважения выставляют? Очень даже наоборот. Они у меня в страхе содержатся. У меня завсегда против них факт имеется. Вот и стараются, потому как чувствуют; жареным пахнет. А когда свинью смалят, ей не до поросят.

Довольный своей шуткой, полицай захохотал.

Механчук глотнул несколько раз и вернул бутылку бородачу.

— Как огонь! — похвалил Федя самогонку и решительно махнул рукой. — Слышь, Григорий, видать, продам я свою мастерскую и поступлю к вам.

— Во-во! — одобрил полицай. — Давно пора.

Федя нетерпеливо смотрел вдаль. Шесть месяцев назад он покинул город. И вот снова возвращается в родные места. Сейчас Федя должен был привыкать к новой, чужой для него фамилии. Документы свидетельствовали, что он — Александр Михайлович Скирда, хозяин собственной слесарной мастерской. В кармане лежало официальное разрешение на ее открытие. Без особенного труда он "подружился" с полицейским, на которого бумажка с фиолетовой печатью произвела неотразимое впечатление. В ней категорически требовалось, "чем только можно помогать господину Скирде". Федя несколько дней прожил квартирантом у полицейского и вот сейчас вместе с ним ехал в город.

Город показался из-за поворота неожиданно. Припорошенный снегом, он, насколько хватал глаз, курился сизыми дымками. Только над паровозным депо дым был густой и черный. Он поднимался в небо ровным столбом, затем лохматился в высоте, расползаясь в стороны.

— Подъезжаем! — весело объявил полицай. — Надо такое дело замочить.

Он снова сунул руку в сено, выудил оттуда вторую бутылку самогонки, на этот раз с фарфоровой пробкой, задрал вверх заиндевевшую бороду. Под бородой, словно под соломенной крышей, заходил кадык.

— Вот сейчас можно и полный парад наводить, — крякнул он, пряча бутылку. — Где же это я повязку задевал?

Он похлопал себя по карманам, достал белую повязку и натянул на левый рукав. Оттопырил руку, осмотрел ее, довольно хмыкнул. Повернулся, отгреб сено и, словно игрушку, легко выхватил карабин. Сдул с затвора труху, положил карабин на колени.

— Стой! — закричал кто-то впереди. — Документы!

Бородатый натянул вожжи. Сани остановились возле контрольной будки. Подошел полицейский с винтовкой.

— Как вы тут поживаете? — поинтересовался бородач, подавая свои документы. — Спокойно у вас?

— Да пусть он огнем горит, этот покой! — буркнул полицейский. — А это кто будет с тобой?

— Дружок мой. У него аусвайсы хоть куда. Может, возьмешь глоток?

— А есть? — оживился полицейский, сразу утратив интерес к Фединой личности. — Не откажусь, браток. Даже кишки, кажется, к хребту примерзли.

Он жадно схватил бутылку и оторвался от нее только тогда, когда высосал последнюю каплю.

— Живете же вы там на районе! — с завистью сказал он. — А тут хоть задавись...

Бородач засмеялся, тронул вожжами лошадь, и та затрусила по дороге. Выехали на широкую улицу.

— Тпру! — остановил лошадь возница и повернулся к Механчуку. — Мне, брат, налево. Хочу еще в местную полицию завернуть. Кое-кому надо кое-что поднести. Не подмажешь — не поедешь.

— А мне как раз здесь слазить, — соскочил с саней Федя. — Прощай, Григорий, спасибо тебе.

— Будь здоров. Еще свидимся.

— Свидимся, — пообещал Федя. — Обязательно свидимся.

Бородач махнул рукой и тронул лошадь. Федя подождал, пока он не завернул за угол, и, сунув руки в карманы, вразвалочку зашагал по улице, с волнением вглядываясь в ее знакомые очертания. Вон за тем тополем стоит хатка с ободранными ставнями. Здесь прошло его детство. Может, и сейчас мать припала к окну, всматривается в каждого прохожего, в надежде увидеть сына, который исчез неизвестно куда.

Федю неудержимо потянуло домой. "Нет! Я и так сделал глупость, что завернул сюда, — одернул себя Механчук. — Нарвется знакомый — беды не миновать".

Он перешел на другую сторону, решительно завернул в соседний переулок. "Надо идти на явочную квартиру. Разина, шестнадцать... Тупик... Дом с застекленной верандой... Если все в порядке, на веревке будет висеть льняное полотенце... А может, поболтаться где-нибудь до вечера, а потом, как стемнеет, зайти? Нет, так можно вызвать к себе подозрение. Надо идти сейчас".

Федя изредка оглядывался. Никто за ним не следил.

Через проходной двор вышел в переулок Разина. "Вон дом с застекленной верандой. Выходит, иду по курсу правильно... Но почему полотенца во дворе не видно? Значит... — от внезапной тревоги сжалось сердце. — Надо полным ходом отсюда!"

Густой, покрытый инеем вишенник нависал над забором. Федя минул ворота, достал зажигалку. Прикуривая, зорко всматривался в тупик. Низенький заборчик. Веревка на двух столбах. Полотенца не было. "Надо зайти в соседнюю хату и попросить попить, — решил Механчук. — Может, удастся что-нибудь выяснить".

— Руки вверх!

Федя резко повернулся. Перед ним стояли два человека в штатском. В руках у каждого был пистолет. "Вот и все, — подумал Федя. — Сел на подводный риф".

Глава девятая

1

Ночь прошла в жутких снах. Ваня кричал, вскакивал. Его успокаивали, он утихал на минуту, другую, а затем снова куда-то рвался, испуганно вскрикивал. Только под утро тяжелый сон наконец сморил его.

Цыганок проснулся от грубого прикосновения, Рядом стоял солдат.

— Ком, киндер!

"Товарищ Курт" сидел за маленьким столиком и завтракал. Перед ним стояла вчерашняя недопитая бутылка.

— Садись, Ваня, — приветливо, словно ничего не случилось, сказал обер-лейтенант. — Кушать хочешь? Давай, подкрепись. Разговор будет долгий.

— Нет, спасибо, — буркнул Цыганок. — Я сыт вчерашним.

— Может, тогда выпьешь? — Курт Вайнерт бросил на тарелку обгрызенную кость, вытер салфеткой пальцы. — Не стесняйся.

— Не пью я.

— Как хочешь. Вот что, Цыганок. Играть в прятки нам больше нечего. Ты прекрасно знаешь, что тебя ожидает. Расстрел — это в лучшем случае... — Он налил из фарфорового чайника чашку черного кофе. — Я вчера погорячился. Прости. Нервы стали никуда негодные. Так вот. Ответь мне на вопрос. Ты хочешь жить?

— А вы? — глянул исподлобья Ваня.

— Ха-ха! Давай договоримся так. Сначала я задаю вопросы, а ты отвечаешь, потом — наоборот.

Курт Вайнерт глотнул из чашки, поморщился. Бросил в кофе кусок сахара, старательно размешал.

— Ты должен мне назвать хоть один адрес подпольщиков.

— Чего вы прицепились ко мне со своими подпольщиками? Я их никогда в глаза не видел. Кроме шуток.

— Ну хорошо. Тогда скажи, кто давал тебе пропуск для хождения по железной дороге? — Обер-лейтенант тремя глотками допил кофе и поднялся. — Скажешь. — валяй ко всем чертям домой. Слово чести!

— Вот так фокус! Вы что-то перепутали, господин офицер. Я даже не понимаю, о чем вы спрашиваете!

Курт Вайнерт поставил чашку на столик, медленно выпрямился. Молча подошел к шкафу. Достал оттуда бутылку водки, стакан. Посмотрел на Ваню, усмехнулся. Налил больше половины стакана, поставил на столик.

— Выпей, Цыганок. За примирение выпей. Битте.

— Я не пью.

Обер-лейтенант повернулся к дверям:

— Эрих!

В кабинет вошел коренастый солдат с тяжелой челюстью. Курт Вайнерт глазами указал ему на Цыганка, взял в руки стакан.

Солдат натренированным движением схватил Ваню левой рукой за голову, прижал к своему боку. Двумя пальцами, словно кузнечными клещами, сжал Цыганку щеки. Ваня застонал от боли и открыл рот. И сразу перед глазами увидел стакан. Запахло водкой. Цыганок рванулся изо всех сил, но солдат хорошо знал свое дело. Закусив от старания нижнюю губу, обер-лейтенант наклонил стакан. Ваня задохнулся, глотнул раз, второй, третий... Полезли глаза на лоб, выступили слезы. Солдат разжал пальцы, оттолкнул Цыганка от себя. Хватая ртом воздух, Ваня осел на пол.

... Кружилась голова. По телу плыло приятное тепло. Тупая боль во всем теле отступила, угасла. Ване стало хорошо и весело.

— Расскажи, Цыганок, как вы ходили на железную дорогу. Страшно было? Ты, наверное, больше всех трусил, а?

— Чего? Я боялся?! — Ваня икнул. — Я мину — р-раз! — и будьте здоровы! Кроме шуток. Я тебе такое скажу, что ты ахнешь!

— Ты лучше расскажи, как первый раз встретился с Неуловимым?

Ваня снова икнул. Ему вдруг неудержимо захотелось рассказать, как они с Федей Механчуком ходили на разведку железнодорожного моста и как его искусала огромная овчарка. А почему и не рассказать? Он сейчас такое выложит, что этот Курт онемеет от удивления!

Ваня уже открыл рот, но в этот момент взгляд его остановился на чьих-то блестящих хромовых сапогах. Сапоги? Вчера эти сапоги били и топтали его на полу. Как раз на этом самом месте, где он сейчас сидит.

— Куда вы пошли после того, как встретились с Неуловимым? — долетел до него голос обер-лейтенанта. — На какую улицу?

Ваня поднял голову.

— Иди сюда. Слышь? — поманил он пальцем внимательно наблюдавшего за ним гитлеровца. — Я тебе чего-то скажу. Кроме шуток.

Обер-лейтенант, улыбаясь, наклонился к Цыганку.

— А этого не хочешь, елки зеленые?! — сунул ему под самый нос кукиш Ваня. — На вот, выкуси!

Курт Вайнерт отшатнулся. Побагровев от ярости, сапогом ударил Ване в лицо.

— Эрих!

Солдат шагнул к Цыганку, широко расставил короткие ноги. Свистнула, рассекая воздух, плеть. Ваня сжал зубы.

Р-раз... два... пять... десять...

— Будешь говорить, ублюдок?! — Обер-лейтенант наклонился над окровавленным Ваней. — Нет? Эрих! Арбайтен!

Снова свистнула плеть.

Обжигающая боль. Ледяные иголки под сердцем. Темнота...

2

Солнечные лучи прорвались в оконце. Заключенные в камере зашевелились, застонали, надрывно закашляли. Кто-то рядом тихо выругался. Ваня с трудом раскрыл опухшие веки, глянул на соседа.

Лицо человека было синее, распухшее. На губах запеклась кровь.

"Наверно, ночью новенького привели, — подумал Цыганок. — А я и не слышал". Пересиливая жгучую боль, сел.

Новенький дернулся всем телом, открыл глаза и... вдруг хрипло засмеялся. Заключенные удивленно переглянулись...

— С какой это ты радости? — спросил кто-то.

— Вспомнил свою ночную встречу с контрразведчиком... Вот послушайте. Привел меня этот лощеный обер-лейтенант в свой кабинет. И началось. Задаст вопрос — и по зубам. Сделает передышку, глотнет коньяку и снова за свое. Смотрю, количество моих зубов катастрофически уменьшается. А обер только во вкус входит. Делаю маневр. "Развяжите мне руки, — говорю. — Согласен сказать вам кое-что интересное". Он повеселел, быстренько распутал веревку, стал напротив меня. Я и говорю ему: "Вы обер-лейтенант, и я старший лейтенант. Где же равноправие? Разрешите и мне приложиться". Не успел он, гад, пасть открыть — я ему как вр-режу! Так он перелетел через стол, ткнулся своей арийской головой в стену. Нокаут. Пока к нему возвращалось сознание, я решил отпраздновать свою победу. Взял бутылку с коньяком, налил стакан и... выпил за здоровье своего довоенного тренера по боксу...

Новенький умолк.

— А дальше что было? — поинтересовался кто-то.

— Дальше было неинтересно. Ворвались солдаты... — Новенький махнул рукой. — А про коньяк я загнул. Непьющий я... Кстати, давайте знакомится. Меня зовут Иваном. Вы не знаете анекдот про Ивана и Гитлера? Тогда слушайте...

Новенький был неунывающим жизнерадостным человеком. Вскоре вся камера знала немало интересных историй из его жизни.

Незаметно разговор перекинулся на военные события. Новенький сразу стал серьезным.

— Если б вы только знали, что теперь делается там! Сталинград для немцев — это начало их конца. Ох, и дали же им там... Так что, как бы там ни было, но все равно наш Иван пройдет с гармошкой по Берлину...

Громыхнула дверь. На пороге появились два автоматчика.

— Новиков, ком!

Новенький поднялся, обтянул гимнастерку. Гитлеровцы набросились на него, завернули назад руки, связали.

— Бокс отменяется, — усмехнулся Новиков. — Мой соперник сдрейфил. Что ж, придется быть тренировочной грушей...

Его притащили в камеру через два часа. Швырнули на пол. Он не двигался.

— Федюк, ком!..

— Григорьев, ком!..

— Кукевич, ком!..

Одного за другим вызывали заключенных. На допросы они шли сами. Назад их тащили по полу.

А за Ваней почему-то не приходили.

"Наверно, меня расстреляют... Таня говорила, что к смерти привыкнуть нельзя... — Ваня посмотрел на зарешеченное оконце. — Елки зеленые, а интересно — убежали Таня с Дарьей Тимофеевной или нет? Хорошо, если убежали. Только тетка Даша не пролезет в то оконце. И она знала это, а все равно помогала мне с Таней... А жить так хочется!.. Немцы, конечно, все обо мне знают. Но хотят, чтобы я выдал своих. Нет ничего страшнее, чем предательство. Так сказал Цапля. Молчать. Молчать до последнего".

Стонали, потерявшие сознание, заключенные. Кто-то бредил, беспрерывно и жалостливо звал мать...

— Дорофеев! Шнэль!

Ваню привели в дежурную комнату. Навстречу, сияя усмешкой, поднялся "товарищ Курт". На лбу у него синела внушительная шишка. "Хорошо же ты врезался после нокаута Ивана!"

— Я сейчас покажу тебе одного человека, и ты сам поймешь, что твое упорное молчание никому не было нужно, — весело сказал офицер.

Курт Вайнерт похлопал Ваню по спине, подвел к соседним дверям. Солдат, стоявший у входа, по знаку обер-лейтенанта приоткрыл их.

Ваня глянул в щель.

На стуле сидел... Федя Механчук.

— Ну, узнал? — шепотом спросил Курт Вайнерт. — Кто это? Как его фамилия?

У Вани пересохло во рту.

— Н-не знаю... — с трудом, заикаясь, произнес он. — Я... я этого дядьку вижу впервые...

— Не знаешь?!

Курт Вайнерт ногой толкнул дверь. Она с визгом раскрылась.

На окаменевшем лице Феди Механчука не шевельнулся ни один мускул.

Обер-лейтенант ребром ладони, словно топором, ударил Ваню по затылку. В глазах Цыганка подскочило к потолку и медленно опустилось на прежнее место черное окно.

— За что вы меня бьете! — закричал Ваня и, чтобы не упасть, оперся рукой о стену. — Этот ваш тайный агент нарочно на меня наговаривает! Никаких подпольщиков я не знаю!..

Обер-лейтенант что-то гаркнул. Солдат схватил Цыганка за левую руку, сунул ее пальцы в щель между дверью и косяком. Курт Вайнерт нажал на дверь.

— Узнаешь его? Н-ну?

— А-а-а-а!

Из пальцев Цыганка брызнула кровь.

3

Яркий свет месяца лег на пол решетчатым желтым пятном. По нему ползла тень от ветвей дерева, которое росло где-то там, на улице. Ваня закрыл глаза. Огнем горели пальцы. Казалось, словно кто-то держал их в кипятке.

"Как попал сюда Федя? Неужели вся организация провалилась? А как он посмотрел на меня!"

Ваня то засыпал, то снова просыпался, вскрикивал от острой боли, которая электрическим током била в кончики пальцев, если он, неосторожно повернувшись, дотрагивался до чего-нибудь рукой.

Под утро ему приснилась скворечня на старой груше, которая росла за бабушкиным сараем. Зловеще надвигались со всех сторон черные тучи. Вдруг из них вылетел скворец и, широко раскрыв клюв, сел на скворечню. Замахал крыльями, подпрыгнул, неожиданно превратился в "товарища Курта". Ловя клубящиеся тучи огромными руками, он беззвучно захохотал. Взмыл вверх, плавно опустился на скворечню и, поудобней усевшись на ней, спросил: "Ты хочешь жить?" Не дождавшись ответа, заскрежетал зубами и прыгнул со скворечни на Ваню.

От ужаса Цыганок содрогнулся и открыл глаза.

В тот же момент открылась дверь.

— Дорофеев! Выходи с манатками!

Камера затихла. Каждый из заключенных знал, что означает эта команда. Ваня выпрямился, обвел всех прощальным взглядом.

— Прощайте...

Заключенные в суровом молчании, словно повинуясь чьей-то команде, поднялись. Один из них шагнул к Ване, обнял за плечи.

— Прощай, сынок!

Сильная рука схватила Цыганка за шиворот, рванула к выходу и швырнула в коридор.

... Идет война народная,

Священная война... -

грозно донеслось из камеры через закрытую дверь.

С трудом сдерживая слезы, Ваня сглотнул горячий ком в горле. Сзади затопали солдатские сапоги. Цыганок оглянулся. К камере бежали охранники.

— Шнэль! — гаркнул солдат и сильно толкнул Ваню в спину. — Бистро надо!..

В дежурном помещении к Цыганку подошел гитлеровец со шрамом на щеке. Смерил с ног до головы пренебрежительным взглядом. Схватил Ваню за кисть руки, рванул к себе. Щелкнули наручники. Другой конец цепочки пристегнул к своей левой руке. Подтащил Цыганка к барьеру, за которым сидел офицер, расписался в какой-то бумаге. "Как собаку, на поводке за собой таскает".

Они вышли на улицу. Светило яркое солнце. Белый заснеженный город лежал перед Цыганком.

Немец шел быстро — подстегивал мороз. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, оглядывались на них. И тогда Ваня невольно выпрямлялся. "Думают, наверно, что ворюгу какого поймал".

Перебрались на другую сторону Двины. Возле берега торчали ржавые куски развороченных барж. "Те самые, — глаза Цыганка заблестели. — Смотри ты, как их искорежило!.. "

Начались присыпанные снегом руины. Вон и знакомая, до половины обвалившаяся печная труба. "Здесь мы когда-то прятали оружие. Потом взяли телегу и ночью перевезли в Теплый лес".

По улице загромыхали тяжело нагруженные машины. Ваня начал считать их и сбился. "Видать, переезжает на новое место воинская часть. Знает ли об этом Смелый? А может, и его уже нет в живых?"

Колонна машин прошла. Все чаще стали встречаться гитлеровские солдаты и офицеры. Приближались к центру города. Показалась комендатура.

Ваня заволновался. "Вот так фокус! Из этого здания меня выводили на расстрел. Отсюда забрали в контрразведку. Теперь снова ведут сюда. А потом что? Потом куда? Потом дорога известная... Отсюда я едва не удрал. А что, если посадят в ту самую камеру? Нет, туда, мне, наверно, уже не попасть..."

Поднялись на знакомое крыльцо, пошли по гулкому коридору. Конвоир толкнул дверь дежурки.

За столом сидел капитан Шульц. Сняв наручники, конвоир доложил о прибытии. Шульц медленно поднялся, подошел к Ване, скривил в усмешке рот.

— А-а, старый знакомый! — Капитан повернулся к солдату у двери. — Наверх его! В отдельную камеру...

4

Николай Яковлевич внимательно оглядел Федю Механчука, усадил гостя напротив, подвинул к нему жестянку с самосадом. Он не скрывал своей радости.

— Удивительная петрушка получилась! Дед, совсем дед! Бороду отрастил — и сразу постарел на десять лет. Смотрю, глаза и фигура знакомые, а не угадаю кто. Вот только когда заговорил — сразу узнал. Ну, рассказывай, как добирался к нам. Когда ты вернулся? Сегодня?

— Неделю назад, — затянулся дымом Федя. — Прибыл крейсерским ходом вместе с одним бобиком на его санях. Приехал в город и сразу беру курс на явку. Смотрю, условного знака нет. Даю малый назад. Разворачиваюсь — стоят два молодчика с пистолетами. Завернули руки, связали...

— Подожди, подожди, — вскочил Николай Яковлевич. — Неужели ты на Разина пошел?

— А куда же еще?

— Так там же еще две недели назад явка ликвидирована! — Нагибин взволнованно заходил по комнатушке. — Кто бы подумал, что ты туда сунешься!

— Мне не было из чего выбирать. Ваш связной оставил в отряде две явки. Меня предупредили, что на другую я должен идти только в крайнем случае. Вот так. Не успел я и глазом моргнуть, как те молодчики отбуксировали меня прямо в контрразведку. Начались допросы. Доказательств у них против меня не было. Документы идеальные. Я чувствовал, что с дня на день выпустят. И вдруг — очная ставка. Приводят парнишку. Глянул я на него и чувствую: иду на дно. Цыганок!..

— Что ты говоришь? — замер на месте Николай Яковлевич. — Неужели он жив?

— Жив... Его втолкнули в комнату и дверьми пальцы... Не признался, что меня знает... — Федя опустил голову. — Я едва сдержался. Еще минута и сорвался бы с якоря... Цыганок потерял сознание, и его вытащили из кабинета...

— Представляю, сколько он перенес. Не каждый взрослый такое выдержит, — Нагибин присел у стола, начал ногтем чертить по скатерти. — Какой парень! Нет, брат, слов, чтобы высказать...

Николай Яковлевич встал и вышел на кухню. Вернулся с горбушкой хлеба и ломтиком сала.

— Чем богаты, тем и рады. Трудно в городе с продуктами.

— Адмиральская еда. Я от немецкого харча чуть концы не отдал.

Федя швырнул окурок в ведро, стоявшее на полу у двери, откусил хлеба и впился зубами в пожелтевшее сало.

— Контрразведка нащупала нашего радиста, — глухо сказал Николай Яковлевич. — Он гранатой взорвал себя и рацию. Обещали нового прислать из-за линии фронта, да вот, понимаешь, что-то долго его нет. Без рации мы как без рук.

— Новый радист сидит рядом с тобой.

— Что?

— Я говорю, что радист сидит рядом с тобой и уминает твое сало, — засмеялся Механчук.

— Ты-ы?! — Николай Яковлевич грудью налег на стол. — Вот так петрушка!

— После госпиталя я три месяца учил морзянку, — пояснил Федя. — Как дятел стучал на ключе. Обучение, могу похвалиться, прошел на пять баллов.

— Прекрасно! Где рация?

— У партизан оставил. Ищите помещение. Я уже и так один сеанс передачи пропустил.

— Помещение есть, — довольно потер руки Нагибин. — За рацией пошлем людей завтра ночью. Принесут без тебя.

— Между прочим, меня сейчас зовут Александр Михайлович Скирда. Я имею свою слесарную мастерскую. Надо обеспечить меня заказами.

— Ясно. Сделаем.

— Что у Неуловимого?

— Наша группа подчиняется ему. Получили новое задание. Сейчас ведем наблюдение, изучаем распорядок дня бургомистра Дубовского.

— Братишки, возьмите меня на операцию, а? — Федя схватил Нагибина за руку. — У меня с бургомистром свои счеты. Понимаешь?

— Посмотрим. Хотя нет. Не разрешат. Насиделись мы без радиста. Да это еще не скоро будет. Ты лучше вывешивай вывеску на своей мастерской. Твою слесарку нам сам бог послал. Швейную мастерскую Неуловимого пришлось ликвидировать. Сам Неуловимый едва замел следы. Встречаться нам с тобой надо как можно реже. Все новости будешь получать через связного. А сейчас иди, Федор. Скоро комендантский час.

5

Эта была та же камера. Только не было в ней ни Тани, ни Дарьи Тимофеевны...

"Где они? Расстреляли? Перевели в другую камеру? А клин? Куда они дели его? Неужели нашли немцы?"

Поглядывая на глазок в железной двери, Ваня обшарил всю камеру, ощупал все тюфяки. Клина не было. Потеряв всякую надежду, он полез под угловые нары, на которых спала Таня, провел рукой по стене возле самого пола и вздрогнул, прикоснувшись к холодному металлу. Клин лежал за отставшим от стены плинтусом. "Таня перепрятала, — догадался Ваня. — Воспользоваться так и не смогла. Значит, их той же ночью..."

На допрос в тот день не вызывали.

Оконце под потолком вначале посинело, затем стало черным. Когда-то здесь было настоящее окно, но его замуровали, остался только выступ подоконника. Ваня полез на него, глянул вниз.

Немного в стороне, напротив входа в здание, ходил часовой. Поскрипывал под его ногами снег.

За оконцем была свобода.

Упираясь боком и локтем искалеченной руки в проем в стене, Ваня просунул клин между колючей проволокой и пробоем, резко нажал. Проволока податливо заскрипела. Острая боль пронизала пальцы изувеченной руки. Качнулся в глазах кусок неба и голые вершины деревьев старого парка. Ваня закрыл глаза и стал ждать, пока хоть немного утихнет боль. Потом, закусив губы, снова заложил клин.

Скрипела проволока. Пробой не поддавался.

Цыганка внезапно охватила страшная злость. Если бы в камеру в этот миг вошел охранник, Ваня не задумываясь ринулся бы на него. Злость придала силы. Пробой наконец удалось вырвать, и он запрыгал по полу.

Ваня вытер слезы, подул на окровавленные пальцы. Напряженность спадала. Подкрадывались изнеможение и равнодушие ко всему на свете.

Цыганок слез с подоконника, поднял пробой и долго рассматривал его. В оконце их оставалось еще пятнадцать. Он пересчитывал, наверное, раз десять.

Ваня сунул пробой в карман и приказал себе лезть снова. Подтянулся на одной руке, помогая локтем другой, глянул вниз. Часового донимала стужа. Он потопал ногами, покрутился на месте, оглянулся по сторонам и юркнул в караульное помещение. "Мне это только и надо. Если вылез один пробой, вылезет и второй, — начал мысленно подбадривать себя Ваня. — А за вторым — третий. А за ним... Надо спешить..." Цыганок снова взялся за клин. Потом он сидел на нарах и дул на искалеченные пальцы.

На полу лежал второй пробой.

Ваня заставил себя подняться. Глаза его остановились на соломенном тюфяке. "Елки зеленые, как же я раньше не додумался!" Он сложил тюфяк пополам и примостил его на подоконнике. Теперь не надо было подтягиваться, чтобы посмотреть, что делает часовой. Да и верхние пробои были рядом...

Наконец оконце чистое. Колючая решетка отогнута в сторону.

Сдерживая дыхание, Цыганок слушал ночь. Она была светлая и спокойная. Из караульного помещения доносился глуховатый патефонный голос.

Ваня начал протискиваться в оконце. Держась за колючую решетку, которая теперь держалась на двух пробоях, перебросил ноги.

В морозной тишине громка заскрипела дверь.

Ваня глянул вниз, и словно кто-то ударил его под самое сердце: на крыльце караульного помещения стоял часовой.

Ване стало дурно. Слабели руки.

Часовой осмотрелся по сторонам, бросил под ноги окурок и закрыл за собой дверь.

Ваня сорвался вниз.

Удар смягчил глубокий снег.

6

Бабушка подняла голову, прислушалась. Кто-то тихонько стучал в окно. "Кто же это в такое время? Ванечку забрали. И просила, и молила тех фашистовцев, чтобы отпустили, — где там! Чтоб они, изверги, так своих детей видели!"

Кряхтя, бабушка сползла с печи. В темноте нащупала валенки, сунула в них ноги и заковыляла к выходу.

— И кто там?

— Открой, баб. Это я.

Старуха оперлась о косяк, непослушной рукой отодвинула засов. Заколотилось сердце.

На пороге стоял Ваня.

— Дитятко ты мое родное! Ох, боже мой, боже! А внучек ты мой золотой!..

— Тише, бабуля, — закрыл дверь Ваня. — Идем в хату. Света не зажигай, не надо. Слышь?

— А чего бояться? Тебя ж, наверно, выпустили?

— Нет, бабуля. Я удрал.

— О, господи! А что же с тобой теперь будет? А куда же ты теперь, мое дитятко?

— Не знаю. Куда-нибудь... Ты только перевяжи мне руки и дай рукавицы.

Старуха заметалась по хате. Нашла чистую тряпицу, разорвала ее на полоски и начала перебинтовывать искалеченные пальцы Вани.

— Может, ты поешь? В такую стужу голодный...

— Некогда, баб. Положи что-нибудь в карман.

— Ванечка, послушай меня, дитятко. Иди в Шумилино к дядьке Василю. Он тебя и накормит, и теплый угол даст.

— А что? Запросто. Елки зеленые, как я сам не додумался? Ну, баб, я пойду. Мне нельзя здесь больше оставаться. Кроме шуток.

— Дай я тебя поцелую, внучек... Ой, что ж они с тобой сделали! А чтоб им, иродам...

— До свидания, бабуля.

— Ваня... Ванечка-а...

Ночь была светлая и холодная. Старуха стояла на крыльце, и плечи ее вздрагивали от беззвучных рыдании.

Трясясь от страха за внука и от холода, она вернулась в хату и полезла на печь. Только улеглась, как дверь в сенях затрещала от ударов. Грохнула об стену сломанная дверь. Забренчало опрокинутое ведро. Широко распахнулась дверь хаты, дохнуло холодом. Лучи карманных фонариков забегали по комнате, ослепили старуху.

— Слазь с печи! — приказал кто-то по-русски.

Ей даже не дали надеть валенки. По холодным половицам старуха подошла к столу, нащупала коптилку. Спичка дрожала в старческой руке.

Тусклый свет от коптилки упал на лица пришедших. Старуха узнала фельдфебеля, который арестовывал внука. С ним было несколько солдат и полицейских...

— Где Цыганок? Где твой внук Ваня?

— Не ведаю, паночки, — пожала плечами старуха. — Как забрали вы его — с той поры и не видела.

— Не видела? Брешешь, карга! Твой змееныш удрал! Он был здесь. Обыскать!

Солдаты и полицейские посбрасывали с кровати подушки, постаскивали одеяла. Полетела на пол из шкафа одежда. Зазвенело разбитое зеркало.

Старуха стояла среди этого содома и плакала.

— Где Цыганок?

— Не было его здесь, паночки. Не видела я его...

— Ах ты, жаба старая!

Полицейский пнул ее в грудь. Взмахнув руками, старая женщина упала на пол.

Фельдфебель гаркнул что-то солдатам. Те выбежали на улицу и вернулись с канистрой бензина. Старуха заголосила.

Фельдфебель что-то приказал русоволосому солдату, а сам с остальными выскочил из хаты.

Старуха все поняла. Она умолкла и широко открытыми глазами смотрела на канистру. Солдат подошел к ней и показал пальцем на дверь. Бабушка, держась за стену, сделала шаг к выходу. И сразу же за ее спиной вспыхнуло, загудело пламя. Солдат подхватил старуху под мышки, вытащил во двор.

— Ганс, ком!

Светловолосый солдат выпустил из рук бабушку, подскочил к фельдфебелю, вытянулся.

Фельдфебель наотмашь ударил его по лицу. Солдат пошатнулся, но устоял на ногах. Фельдфебель ударил снова. Солдат отлетел к забору.

Фельдфебель поморщился, подул на руку и направился к калитке. Солдат вытер ладонью окровавленный рот и подмигнул бабушке. В свете пламени блеснул золотой зуб.

Огонь через окна вырвался на улицу. В небо взметнулись искры.

Пламя озаряло согбенную фигуру бабушки. Она не плакала. Не было слез.

Вокруг плавился снег.

Глава десятая

1

Морозным утром Цыганок стоял на станции Шумилино. Мимо тяжело прогромыхал эшелон. Платформы, пушки, танковые горбы — все было покрыто изморозью.

На сортировочной дудукал рожок — формировали товарняк. Несколько минут назад Ваня узнал у поджарого угрюмого смазчика, что эшелон пойдет через Оболень. "Как раз то, что мне надо, — подумал Цыганок. — Прицеплюсь на ходу — и будьте здоровы".

Ване не повезло. Добравшись до Шумилина, он, даже не заходя во двор дяди Василя, понял, что здесь ему делать нечего: окна хаты были заколочены горбылями, на искристом снегу от калитки к крыльцу не было ни одного следа.

На два дня Ване дал приют сосед дяди Василя дед Мартын, который жил с невесткой и тремя внуками напротив дядиного двора. Он-то и рассказал Цыганку о том, что произошло. Две недели назад на рассвете немцы арестовали дядьку Василя. С той поры о нем не было ни слуху ни духу, будто в воду канул.

Оставаться дольше у деда. Мартына было нельзя. Ваня заметил, что невестка старика, которая в первый день с искренним участием отнеслась к нему — обмыла, перевязала искалеченные пальцы, накормила картофельным супом, — уже назавтра изменилась. Отрезав от зачерствевшей краюхи пять тоненьких ломтиков хлеба, она как бы задумалась. И только потом, со вздохом, отрезала шестой. То же самое было, когда она делила на всех маленький чугунок отварной картошки...

Ваня поднял воротник, спрятался за контейнер и стал ждать. Этой ночью у него созрело решение отправиться в Оболень. На такую мысль, сам того не сознавая, его натолкнул дед Мартын. Вечером, подшивая при свете смолистой лучины стоптанный валенок, он с восхищением рассказывал о каких-то хлопцах, от которых "германец крутится, как жаба на горячих углях". Ваня понял, что в Оболени действует подполье. "Попробую связаться с ребятами, — решил он. — Если ничего не получится — буду искать партизан". И вот на рассвете Цыганок осторожно выбрался из хаты деда Мартына и подался на станцию.

Старенький паровоз, тяжело отдуваясь паром, таскал платформы и теплушки.

Не заметив вблизи ничего подозрительного, Ваня подошел ближе к товарняку.

Эшелон дернулся, залязгал буферами и затих. "Сейчас отправится, — подумал Цыганок. — Жаль, что с дедом не попрощался. Надо было хоть записку ему оставить".

— Ты что тут шляешься? А ну-ка пройдем со мной, пацан!

Чья-то рука крепко взяла Ваню выше локтя. Цыганок повернулся. Рядом стоял полицейский...

В комнате было накурено. Трое полицаев сидели за столом. Один из них, горбоносый, вытер ладонью жирные губы, кашлянул в кулак и сурово посмотрел на Ваниного конвоира.

— Кого привел?

— Разве не видишь, — обиженно отозвался полицейский. — Залил буркалы с утра и...

— Ну-ну! Не твое собачье дело! Я для тебя кто? Начальник. А ты для меня? Тьфу — разотру! Ясно?

Он грязно выругался, подошел к перегородке.

— Ты кто?

— Я? Я... Иван Мануйкин, — вскочил перед ним Ваня. — Ваня Мануйкин. Я, господин начальник, сирота круглый. У меня мать померла, батя убитый... Я хлебца хочу, дяденька...

— Цыц, щенок! Сиди тут и не рыпайся!

Горбоносый застегнул новый кожух, натянул на голову косматую овчинную шапку и направился к двери. На пороге обернулся и приказал:

— Федос! Позвони в фельджандармерию. Не выпускать, пока из города не приедут опознавать.

Цыганок побелел. "Как он сказал? Опознавать? Тогда крышка. Приедет фельдфебель или Шульц. Кто-кто, а они опознают! — с отчаянием подумал Ваня. — Что же делать? Сам им в лапы... У-у, балда! Надо было сидеть у деда я носа на улицу не показывать. Не выгоняли же меня..."

2

Цыганок сидел за деревянной перегородкой и смотрел в окно. Ему были хорошо видны безлюдная улица и колодец с журавлем. Иногда к колодцу подходили женщины с ведрами, набирали воду.

За заснеженные крыши домов уходило солнце. По улице от заборов и хат потянулись синеватые тени.

У Вани со вчерашнего дня маковой росинки не было во рту. Он проглотил слюну и облизал пересохшие губы. "Может, и не приедут сегодня из города. — Внезапный проблеск надежды окрылил его. — Тогда попробую драпануть. А что? Запросто. Перепрыгну перегородку — и в дверь. Надо только подождать, пока потемнеет. Днем догонят, а в темноте — ищи ветра в поле..."

Цыганок посмотрел на полицейских. Тот, что привел его, сидел возле буржуйки, дымил махоркой и уныло смотрел на огонь. Розовощекий детина и одноглазый сидели за столом и лениво шлепали засаленными картами. Детина ругал какую-то старую Акулину, которая спрятала от него самогонку.

Потрескивали дрова в буржуйке, ровно гудело пламя.

Внезапно игроки за столом перешли на шепот. До Цыганка долетело одно слово — "Сталинград". Лица полицейских вытянулись. "Ишь, как хвосты поджали! Боятся, гады! Подождите, боком вам все вылезет!"

Цыганок глянул в окно. От колодца шла с коромыслом женщина. От солнца вода в ведрах сверкала малиновыми зеркальцами. Ване захотелось пить.

— Дяденьки, дайте воды! — тихо попросил он.

— Смолы напейся! — кинул через плечо одноглазый.

— Зачем ты так, — поднялся со скамьи тот, что привел Ваню, и подал кружку с водой. — Как-никак, а и он человек... Пей, сирота.

— Спасибо вам, дяденька!

— Что же это ты, сирота? — посочувствовал полицейский. — Совсем лица на тебе нет.

— Заболел я, — пожаловался Ваня.

По улице шла машина. Вот она мелькнула за окном. Мотор взревел и умолк. Затопали ноги на крыльце.

Вместе с клубами пара в помещение ввалились офицер и солдат. Полицейские вскочили со своих мест, Офицер осмотрелся вокруг, брезгливо поморщился.

— Где есть киндер? Бистро, бистро.

— Вот он, господин офицер! — подскочил к перегородке одноглазый. — С утра сидит. У нас надежно, у нас не удерет.

Офицер подошел к Ване, окинул его равнодушным взглядом. Повернулся к солдату, гревшему руки над буржуйкой, махнул кожаной перчаткой.

— Ганс!

Солдат шагнул к перегородке, взялся за барьер. Не поднимая головы, Ваня чувствовал на себе его острый взгляд. Вот немец переступил с ноги на ногу, тихо кашлянул. На полу рядом с солдатскими сапогами появились хромовые.

— Цыганок!

— Это вы у меня спрашиваете?

— Ты Цыганок? Фаня Дорофееф?

— Да что вы, господин офицер! Я Мануйкин. Иван Мануйкин. У меня мамка померла... — Ваня всхлипнул, опустил голову. — Я совсем заболел... Отпустите меня отсюда, господин офицер...

— Ти-хо! — поднял руку гитлеровец и взглянул на солдата. — Ганс!

Солдат холодными пальцами взял Цыганка за подбородок. Они встретились взглядами.

У Вани перехватило дыхание, острой болью резануло в животе. Казалось, кто-то пырнул его ножом.

По лицу солдата скользнула легкая, едва заметная усмешка. Блеснул золотой зуб.

Солдат смотрел Цыганку в глаза. "Узнал, гад! Ухмыляется... Но почему он молчит?"

— Ну? — офицер ударил перчаткой по плечу солдата. — Он?

— Найн.

Офицер повернулся к Ване, вдруг схватил его за левую руку.

— Показывайт!

Цыганок застонал от боли, затопал по полу ногами. Гитлеровец сорвал с его руки рукавицу.

— О-о! Кто калечил твой рука?

— Кто, кто, — заплакал Ваня. — Ваши солдаты, вот кто. Я хотел кушать и стащил банку консервов. Они поймали меня, зажали руку дверью...

— Правильно делайт, — усмехнулся офицер. — Надо за кража рубить вся рука.

Офицер что-то сердито сказал солдату, крутнулся на месте и направился к выходу. У двери остановился, начал натягивать перчатку.

— Полицейский, мы поехаль далеко дерефня. Малшик не выпускайт. Зафтра мы забирайт его. Фы отвечайт свой голофа.

Солдат с золотым зубом шагнул вслед за офицером через порог.

Глухо заворчал мотор. Машина уехала.

Одноглазый сплюнул, повернулся к Цыганку.

— У-у, щенок! Еще не хватало головой за тебя отвечать! И на кой черт ты притащил его сюда, Кондрат?

— Чего горло дерешь? — огрызнулся конвоир Вани. — Привел, привел... Дурак был, что привел!

3

На ночь Цыганка поместили в крестьянской хате. Она стояла почти в конце улицы, посреди большого заиндевевшего сада.

Хозяин хаты, одинокий, как понял потом Ваня, сгорбленный старик, с разрешения полицейского Кондрата налил Цыганку горячего борща из кислой капусты, отрезал большую краюху хлеба. Но как ни был голоден Ваня, еда не лезла ему в рот. И все же он немного подкрепился, а потом даже придремнул, сидя за столом.

Одноглазый, который сменил Кондрата, как только переступил порог хаты, сразу же заорал:

— Клим, волчье семя! Лампу давай. Нечего тут карасин экономничать!

Хозяин засуетился, угодливо подставил ему табуретку. Чиркнул спичкой и, сняв с лампы стекло, зажег фитиль. Трепетный огонек осветил огромную фигуру полицейского.

— Может, Тимофеюшка, с морозца чарку желаешь? — заискивающе спросил Клим. — Очень, скажу, она удачная у меня вышла. И чистая — что слеза.

— Об чем разговор? — басом ответил полицейский. — Неси! Да побольше!

Он сбросил кожух и шапку, повесил их на крюк в стене. Ватняя жилетка едва не трещала на его квадратных плечах. Полицай присел к столу, поставил карабин между ног и оперся на него руками.

Хозяин кинулся в сени, застучал там чем-то и вскоре вернулся с миской соленых огурцов и куском сала. Вытащил из шкафчика бутыль самогонки и две эмалированные кружки. Прижав буханку к груди, начал отрезать толстые душистые ломти.

Сидя на скамье, Ваня рассматривал хату. Лампа освещала часть давно не беленной печи, застекленную рамку с фотографиями на стене, блестящие шарики на спинке металлической кровати и часть потрескавшегося потолка. Цыганок перевел взгляд на полицейского, и ему стало страшно. Свет падал на низкий лоб, над которым торчали короткие жесткие волосы. Единственный глаз у полицейского едва прорезывался на большом плоском лице. Черная борода и мясистый красный нос, вздернутый кверху, придавали этому лицу надменное и в то же время жестокое выражение. "От такого пощады не жди. Такому убить, что моргнуть. Кроме шуток".

— Так давай выпьем, Тимофеюшка, — сладеньким голоском сказал хозяин. — За твое здоровьечко!

Цыганок не узнавал хозяина хаты. Был человек как человек, даже посочувствовал ему. А сейчас готов этому выродку руки целовать.

— Мне за свое здоровье на бога грех обижаться, — зашевелился одноглазый, поднимая кружку. — Будь, ядрена гнида!

Выпил, схватил огурец и сунул в черную дыру рта. Начал жевать, и борода его дергалась в стороны под громкое, на всю хату чавканье. Огромной ручищей взял бутыль, налил себе полную кружку и, задрав голову, несколькими глотками опорожнил.

— Я, Клим, три дня у дружка на свадьбе гулял, — снова хватаясь за огурец, сказал одноглазый. — Так ты мне на рассвете баньку истопи. Надо хмель из головы выпарить. Да чтоб банька была как огонь!

— Это, Тимофеюшка, не пранблема, — охотно отозвался хозяин, скребя пальцами седую щетину на лице. — Эт, нашел про что говорить. Приготовим такую баньку, что и во сне не увидишь.

Ваня прислонился спиной к стене, исподлобья глянул на полицейского. "Если эта горилла утром попрется в баню, то... Елки зеленые, не потянет же он меня с собой. Вот если бы он поручил охранять меня этому старому блюдолизу! Я бы от него как нечего делать драпанул".

Цыганок закрыл глаза. Тяжелый сон сразу же сморил его. Ваня почему-то увидел себя в бане, где стояла такая жара, что нельзя было и продохнуть. Полицай лежал на полке, хрюкал, как кабан, которого щекочут за ухом. Ваня схватил голый, без листьев, веник и изо всей силы начал стегать по квадратной, заросшей волосами спине. "Шпарь, ядрена гнида! — хохотал одноглазый. — Сильней, волчье семя!" Нечем дышать. Ваня плеснул холодной водой в лицо. Сразу стало легче. "Теперь можешь мыться сам! — рявкнул одноглазый. — Разрешается перед смертью!"

Цыганок с ужасом открыл глаза и увидел перед собой страшное лицо полицейского. Одноглазая горилла подняла руку и, будто забивая гвоздь, ударила Ваню кулаком по лицу.

Что-то треснуло в челюсти. В глазах запрыгали черные и желтые точки. Хотелось закричать. Но Цыганок сдержал крик в горле и сжал зубы.

— Как спалось? Го-го-го!

Онемев от боли, Ваня с ненавистью смотрел на полицая. Одноглазый оборвал смех, приблизил к Цыганку бородатое лицо, дохнул сивушным перегаром. Ваня отвернулся, попытался подняться.

— Цыц! Не шевелись! Разобью харю! Каклету сделаю. Лежи с закрытыми глазками. А я тебе песню большевистскую спою. Колыбельной будет тебе. — Одноглазый заржал. — Как же это слова ейные? Ага... "Кони сытые бьют копытами..." Во! Чуешь? Вьют копытами. А я тебя бью кулаком. Бью, потому как я — кулак! Ненавижу вас всех. Затоптали меня ваши кони сытые!.. В тридцать третьем в Сибирь засупонили. Раскулачили! Думали, хребет сломаете? Холера вам в бок! Я вот этими руками большевиков душил... Гелологов разных... Тайга — хозяин, судья — медведь... И теперь душу. Со счету сбился... Что зенки вылупил? У тебя морда тоже большевистская. Меня не проведешь. Я вас и под землей вижу. Ну, чего молчишь? Лезь на печь!

Ваня опустил ноги на пол и, держась за щеку, пошел к печи.

— Стой! Раздевайся! И брось даже думать, что тебе удастся удрать. От меня еще никто не удирал!..

Полицай взял широкую скамью, стоявшую у окна, и перенес к печи. Застелив скамью своим кожухом, он снял валенки и приставил их сушиться подошвами к горячему боку печи. Подошел к кровати, на которой лежал Клим, молча рванул из-под его головы подушку. Хозяин хотел что-то сказать, но, встретившись взглядом с полицаем, только махнул рукой. Шлепая босыми ногами по полу, он подошел к окну, снял с гвоздя старенькую фуфайку. Одноглазый проследил, как Клим укладывается на кровати, бросил подушку на скамью, прямо на валенки. Икнув, шагнул к столу и взял лампу. Язычок огня под стеклом суетливо запрыгал в стороны. Подняв лампу над головой, полицай глянул на печь.

— Лежи, ядрена гнида! — рявкнул он и начал яростно чесать волосатую грудь. — И чтоб до утра мне не шевелился!

Ваня не ответил. Одноглазый дунул на лампу, поставил ее на пол и лег. Скамья даже застонала под ним.

Стало тихо. Потом послышался тонкий свист, который постепенно перешел в храп. Этот храп крепчал и вскоре заполнил всю хату. Казалось, что в ней поселилось какое-то страшное чудовище.

Цыганок свесил голову вниз и увидел освещенное светом луны лицо одноглазого. Сверкал затвор карабина, который был прислонен к стене рядом с головой полицая. Ваня подумал, что слезть с печи так, чтобы не задеть ногами одноглазого, будет очень нелегко. А если даже это и удастся, то в такой мороз никуда не денешься без одежды. А ее полицай закрыл на замок в чулане.

Ваня облизнул сухие губы. На печи было душно, пахло табаком и сушеным ячменем. Сдерживая дыхание, Цыганок сел и начал осторожно опускать ноги вниз. В тот же миг услышал, как зашевелился на кровати хозяин. Цыганок весь сжался, замер. Тихо скрипнула половица. В квадрат света на полу ступили босые ноги хозяина. Он неслышно приблизился к полицейскому, застыл в нерешительности и вдруг потянулся рукой к карабину. И тут вдруг зазвенело разбитое стекло опрокинутой лампы. Полицай резко повернулся на бок и начал медленно подниматься. Хозяин рванул карабин к себе, схватил его обеими руками и ударил одноглазого по голове. Тот захрипел, тяжело повалился на скамью, дернулся и затих.

— Вот тебе, кровопивец, за сына! — сипло сказал хозяин и ударил прикладом еще раз. — А это тебе, собака, за сынову жену! Долго я ждал, чтоб свести с тобой счеты! Дождался!

Ваня смотрел на белую сгорбленную фигуру старика, на освещенные луной руки, впившиеся в ложе карабина, и не верил своим глазам. Все произошло так неожиданно и быстро, что Цыганку показалось, будто это какой-то невероятный сон. Боясь пошевелиться, он слышал, как гулко, отдаваясь в ушах, стучит сердце.

— Так как оно, мягко тебе теперь на моей подушке? — услышал он голос хозяина. — Не твердо тебе на ней, бандитская рожа?

— Ой, дедка! — наконец обрел дар речи Ваня. — Если б вы не схватили карабин — конец бы нам был! Я как увидел, что он поднимается, все, думаю...

Старый Клим вздрогнул от его голоса, опустил карабин. Некоторое время стоял неподвижно, словно изваяние. Потом тяжело вздохнул, перекрестился.

— Прости меня, боже! — тихо сказал он и вдруг насторожился. — А ты кто будешь? За что тебя этот живодер мучил?

— Свой я, дедушка! — возбужденно сказал Ваня. — Из тюрьмы городской удрал. Если меня поймают — конец. Провалиться мне на этом месте, если вру!

Хозяин помолчал, думая о чем-то своем. Затем засуетился, заспешил.

— Слазь, сынок, да бежим отсюда, пока ночь стоит. Не с руки нам ожидать тут дня. Ох, не с руки!..

— Мне, дедушка, одежду надо, — спрыгнул на пол Цыганок. — Он ее в чулан запер.

— Вот зверь окаянный! Все рассчитал! Да не по нем вышло, — хозяин начал торопливо одеваться. — Я быстренько... Вот еще фуфайку на себя... Сейчас, сынок, принесу тебе одежонку...

Он сбросил на пол грузное тело полицая, ощупал карманы кожуха.

— Вот он, ключ! — самому себе сказал старик и заспешил в сени, оставив настежь распахнутую дверь.

У Ваниных ног заклубился холодный пар. Он услышал, как звякнул замок, скрипнула дверь чулана. Вскоре старик сунул Ване в руки одежду и снова бросился в сени.

Цыганок уже оделся, когда хозяин вернулся. За плечами у него висел до половины наполненный мешок. Старик постоял посреди хаты, осмотрелся по сторонам.

— Вот и все... Завтра налетит сюда воронье, и останутся одни головешки...

— Пошли, дедка, — тревожно сказал Ваня, вешая на плечо карабин. — Слышите? Быстрей, а то поздно будет.

Старик кивнул головой и первым направился к выходу.

Они долго пробирались садами и огородами. Вышли на наезженную, серебристую от лунного света дорогу и сразу же свернули на узенькую тропинку, которая терялась среди искрящихся от инея кустов и запорошенных снегом елочек.

— Куда мы идем? — спросил Ваня.

Клим молча махнул рукой в сторону темной полоски леса, едва видневшейся вдали, и ускорил шаг.

Содержание