В бою...
Увидев густо дымившую японскую флотилию, машинный содержатель Алексеев немного замешкался у светлых люков.
«Эх, хорош уголек! Нам небось Гинзбург такого кардифа не дает», — с чувством зависти думал он, спускаясь в машинное отделение. Потом зависть превратилась в тревогу: значит, уголь у японцев лучше, чем у «Стерегущего»? Значит, по милости Гинзбурга «Стерегущему» созданы для боя невыгодные условия?
Его растерянный взгляд упал на кочегара Пономарева. Тот стоял у котла, не сводя глаз с манометра. Время от времени он открывал топку и, озаряемый багровым пламенем, подбрасывал в котел новые порции угля. По движениям кочегара было видно, что особого рвения к своему занятию он не проявлял.
— Неладно ты уголь ложишь, — сердито пожурил его Алексеев, — поаккуратнее надо бы.
— Чего там аккуратнее! Кладу как умею, — равнодушно отозвался тот. — По-твоему, что? Руки я себе отмотать должен? Дело простое!
— Опять язык чешешь: отмотать... простое! — вскипел Алексеев. — Уголь, брат, любит, чтобы его аппетитно ложили, по-настоящему. Кардиф, скажем, ложи пореже и потоньше, а гинзбургский — он ведь с Формозы, он любит, чтобы его клали потолще, пожирнее. Он привык за собою чужие рубли в трубу таскать. На нем да на дурости нашей Гинзбург и живет. А уголь, брат, кажный любит вкусно гореть, вот ты ему на его вкус и потрафляй.
Пономарев соображал, как бы ему поядовитее ответить Алексееву, — и чего только, шкура драконья, суется не в свое дело? — но не успел.
Раздирающие душу звуки боевой тревоги и шум приготовлений к бою здесь, внизу, были еще грознее, чем наверху. Там по крайней мере люди видели, что делается, смотрели опасности в глаза, могли уберечься, а здесь, у котлов, смотри не смотри, только смерть свою увидишь, какою она пожелает к тебе прийти.
Боевая тревога застала в машинном отделении тринадцать человек.
— Ну вот, ребята, и стали мы «боевой командой»! — возбужденно воскликнул Осинин.
— Чего там «стали»! — ворчливо передразнил его Пономарев. — Как были «чумазыми», так и остались ими.
В соответствии с боевым расписанием часть машинной команды, застигнутая начавшимся сражением у котлов и машин, получала наименование «боевой» и должна была бессменно находиться на своих местах до завершения боя или до возвращения миноносца на мирную стоянку. Остальные же кочегары, готовые сменить отработавших свою вахту людей, спешно вызывались наверх, чтобы находиться при орудиях или минных аппаратах.
Алексеев призыв к бою воспринял как специально для него предназначенное веление судьбы. Для него, привыкшего за последнее время к пассажирским пароходам, служба в царском военном флоте была такой же постылой, как и для Пономарева, но в эту трагическую минуту Алексеев восторженно, всем своим сердцем почувствовал, что представляют теперь, в бою, эти машины, котлы, механизмы — словом, вся техника «Стерегущего». Впервые машинный содержатель получил возможность наглядно убедиться, как велика и важна для жизни эта, созданная разумом и трудом сотен людских поколений, неутомимая, покорная человеку и в то же время нередко враждебная ему сила.
Как коротко ни было знакомство, но Сергеев не мог нахвалиться рулевым Шумаровым. Сейчас, конечно, об этом нельзя было сказать вслух (во-первых, некогда, во-вторых, возгордится не вовремя), но про себя командир «Стерегущего» уже решил в реляции о бое отметить безукоризненную работу рулевого с представлением его к награждению «Георгием».
Шумаров не только понимал командира с полуслова; казалось, он додумывает вместе с ним его мысли. Быстрота его соображения облегчала маневрирование миноносца. Рулевой сам понимал, что, как только японцы пристрелялись, надо дать полный вперед на всплески снарядов. Когда же всплески ложились по корме, показывая, что японцы берут «Стерегущего» в вилку, он взглядывал на командира, — не будет ли запрещения? — и лавировал так умело, что японцы, выпустив «Стерегущего» из вилки, начинали пристрелку заново.
Однако, когда в бой вступили минные крейсеры, стрелявшие из орудий крупного калибра с целью не выпустить «Стерегущего» из определенного радиуса, лавировать стало трудно, почти невозможно. И тут еще прибежал присланный Анастасовым страшно возбужденный кочегар первой статьи Пономарев с сообщением, что в машине лопнул теплый ящик и котлы приходится питать из-за борта морской водой.
Голос кочегара прервался, глаза смотрели с недоумением и тревожно, словно спрашивая: что же теперь делать?
— Хорошо! — машинально воскликнул Сергеев и рывком повернулся на каблуках к морю. Через мгновение больше для себя, чем для Пономарева, произнес: — Скажешь инженер-механику: пусть сделает все возможное и невозможное, но чтобы машина исправно работала!
Сказал и сейчас же услышал, — хотя еще за секунду эти звуки не доходили до сознания, — что машина страшно стучит, совсем как портовая землечерпалка, и понял, что в машине плохо держится пар, что она стала сдавать.
С чувством озабоченности он посмотрел вниз, на палубу, словно именно с нее вычерпывала грунт выбывавшая из строя машина, стучавшая с перебоями. И вдруг этот натужный стук до того живо напомнил ему Петербург, что он даже зажмурился от яркости воспоминания. Машина «Стерегущего» сейчас стучала, как стучал каждое лето паровой копер, со скрипом и лязгом вбивавший бревна в илистое дно вечно ремонтировавшегося Крюкова канала, вблизи квартиры Сергеева.
Этой ассоциации у него, пожалуй, и не возникло бы, если бы она как-то подсознательно не связывалась с мыслью о Тасе, о первой памятной встрече с ней в Петербурге и о последней — здесь, в Порт-Артуре, когда молчанием и взглядами сказано было друг другу больше, чем самыми искренними словами.
Внезапно запахло гарью. Из-под палубы повалил густой дым. Должно быть, в кочегарке от попадания снаряда начался пожар. Через какую-нибудь секунду пожары стали вспыхивать всюду. У входа в жилую палубу неожиданно выросла высокая елка дыма. У носового орудия маленькие язычки огня, ползая змейками, вкрадчиво подбирались к снарядам, вынесенным из пороховых погребов на палубу. У семидесятипятимиллиметрового пламя полыхало совсем откровенно. Пожар буйно разгорался. Еще секунды — и весь миноносец будет во власти огня!
— Бей пожарную! — коротко распорядился Сергеев.
Сигнальщик подбросил к губам висевший на груди горн. Завыли душераздирающие звуки. Команда метнулась к шлангам. Люди поспешно надевали пожарные каски, расхватывали на бегу багры, топоры, железные и брезентовые ведра. Пламя отсвечивало на полированной меди их касок багровыми блестками. Трое матросов топтали ногами подбиравшиеся к ящикам струйки огня. Казалось, они исполняют боевой танец. Подносчики Бондарь и Максименко, полусогнувшись, отталкивали ящики в сторону: не дай бог взорвутся!
Пожар усиливался. На палубе стало трудно дышать. Пламя перебрасывало через мостик. С треском занималась и вспыхивала деревянная обшивка.
Борьба с пожаром затягивалась из-за беспрестанного маневрирования «Стерегущего», уклонявшегося от неприятельских снарядов. Каждый поворот корабля менял его положение в отношении ветра, а ветер, словно шаля, издевательски перебрасывал пламя с одной стороны миноносца на другую, разносил искры и копоть. Огонь поминутно вспыхивал в тех местах, где он только что был потушен.
Война с огнем заставила «Стерегущего» почти прекратить артиллерийский бой.
Пойдя на риск, Сергеев распорядился пустить в ход все пожарные насосы, остановив на время помпы, откачивавшие воду из трюмов.
Действия «Замазанного носа» становились все решительнее. Разглядев затруднительное из-за пожаров положение «Стерегущего», он пошел вдоль него, непрерывно стреляя с правого борта. Обогнав «Стерегущего», он круто повернул и, продолжая стрелять, но уже с левого борта, полным ходом прошел мимо русского корабля в обратном направлении так близко, что Головизнин разрядил в него все пули своего кольта, а матросы свободно обстреляли его из ружей.
«Замазанный нос» орудийным выстрелом перебил на «Стерегущем» отростки пожарной магистрали. Шланги перестали работать, моментально опустели. Тогда воду для тушения пожара стали доставать ведрами. Минеры Ливицкий, Степанов и Денежкин черпали ее из-за борта. Бондарь, Красинков и еще человек пять матросов, построившихся цепочкой, хватали у минеров ведра и, поспешно передавая из рук в руки, заливали горевшую еще местами палубу.
— Угробили все-таки пожарик, — облегченно вздохнул Черемухин, подходя к минеру Степанову, у которого работал подручным.
— А что, Константин Евстафьевич, пальнуть бы нам теперь в эту стервозу. Главное, близко стал. Мина по нему давно плачет, вот она, вся тут, — любовно похлопал Черемухин по стволу минного аппарата.
— Пальнуть-то пальнуть, дело подходящее, да не выйдет оно без старшего офицера, — с сомнением в голосе откликнулся Степанов, тоже уже прикинувший, что такой, как сейчас, удобный случай выпустить мину с верным успехом редко может представиться.
— А я в момент до него заявлюсь, — предложил Черемухин.
— Добро! Валяй! — сказал Степанов, колыхнув широкими, грузными плечами.
Головизнин отыскался в двух шагах, у помпы, снова откачивавшей воду из трюма. Выслушав доклад минера, он определил на глаз расстояние до японского корабля. Положение для минной атаки действительно было выигрышное.
— Стреляйте, — сказал Головизнин.
Мина Черемухина была выпущена надежной и верной рукой.
«Японец», остановленный непреодолимою силою, сразу осел «а корму. Потом густо заволокся облаками пара, непроницаемой завесой скрывшего все, что делалось на корабле. Через мгновение раздался оглушительный взрыв, кверху выплеснулся столб ярко-желтого пламени с малиновым основанием. Взрыв мины сопровождался другим, более сильным: стали взрываться котлы. Размеренный стук машин сразу прекратился. Взлетели к небу какие-то предметы самых различных очертаний, падая вниз в водовороты, бешено закрутившиеся вокруг японского корабля.
Сквозь рассеивавшиеся по воде клубы дыма и пара стало видно, как корабль разломился на две неравные части, и каждая из них быстро пошла ко дну под восторженный гул матросских голосов на «Стерегущем».
— Пошел крабов ловить, — сказал Степанов.
— Отплавался! — степенно отозвался Черемухин, скрывая за малозначащим словом гордое чувство победителя.
Бой смыкался вокруг «Стерегущего» плотным кольцом. Огни на неприятельских бортах вспыхивали так часто, что образовывали одну непрерывную линию, выстрелы сливались в сплошные залпы. Миноносец получал жестокие удары. Каждая минута боя вырывала новые жертвы, палуба покрывалась ранеными и убитыми.
— Эти морские разбойники пытаются во что бы то ни стало оставить сегодня наших жен вдовами, — хмуро пошутил Сергеев.
— Попытка с негодными средствами, — хотел было, в свою очередь, отшутиться Головизнин, но успел произнести только половину фразы. Снаряд «Акаси» снес на «Стерегущем» прожектор, убил на месте матроса Карпухина и старшего минера Денежкина. Головизнин побледнел, начатая шутка показалась ему сейчас кощунством.
Огромный, отвалившийся при ударе об орудие осколок, уже видимый на излете простым глазом, рикошетом ввалился в рубку, сшиб с ног рулевого и швырнул к ларю с флагами. Шумаров раскинулся на крышке, из его раздробленной ноги бежала на палубу кровь.
В ту же минуту сбило верхушку грот-мачты. Реявший на ней флаг оторвался и, подержавшись минуту в воздухе, как парящая в полете птица, опустился в море и утонул. Сигнальщик Иванов встревожено взглянул на командира.
— Подними другой стеньговый флаг! — отрывисто приказал Сергеев.
Иванов приподнял крышку, пугливо и жалостливо косясь на стонавшего на ней Шумарова, достал из ларя новое полотнище. Пока осторожно опускал крышку, стараясь излишне не беспокоить раненого, кровь рулевого оросила свернутый флаг.
«Вон оно дело какое! — озабоченно подумал Иванов, ловя на себе нетерпеливые командирские взгляды. — Флаг остатний, а я его в крови искупал. Как поднимешь теперь?!»
К удивлению сигнальщика, гневного командирского окрика не последовало.
— Поднимай! — с тихой твердостью приказал Сергеев. — Все русские флаги окроплены кровью русских. Без нашей крови в них не было бы славы. Поднимешь и прибьешь гвоздями к мачте. Видишь, что кругом делается, какие вихри кружат!
Иванов бросился выполнять приказание. Он ловко взбирался на мачту и глаза всего экипажа неотрывно следили за каждым его движением. Когда же поднятый и прибитый гвоздями флаг развернулся и заполоскался по воздуху, раздалось громовое «ура» экипажа.
Мичман Кудревич стоял, вытянувшись во фронт, приложив руку к фуражке.
Неожиданно вспомнились слова: «Где раз был поднят русский флаг, там он никогда не опускается...» Кто их сказал именно так или почти так? Ну, конечно, Петр Великий на заре нашего флота.
Восторженное состояние мичмана требовало поступков и слов задушевных, небудничных. Он посчитал нужным воздать должное Астахову, перед которым все еще чувствовал себя слегка виновным.
— Молодец, что стреляешь метко! — дружелюбно произнес он.
— Попривыкло ко мне орудие, — скромно ответил комендор, — хотя первый раз я сегодня с него стреляю. А оно с характером, его понимать надо, а не фыркать на него — фрр да брр!..
Кудревич почувствовал, что разговор переносится на личную почву. В голосе комендора прозвучали простодушные, почти интимные нотки, как в разговоре с близким товарищем.
— Ну-ну, в час добрый, — весело сказал мичман и заторопился отойти.
— Не нравится, — проводил его насмешливыми глазами Максименко.
— Нет, он парень хороший, — с убеждением произнес Астахов. — Снять бы с него офицерские погоны, надеть наши лычки, справный бы с него матрос вышел.
Взрывы около и на самом миноносце раздавались чаще и чаще. В узких помещениях машинного отделения стало трудно держаться на ногах. Ежеминутно «Стерегущий» со страшным креном валился то на один, то на другой борт. Это падавшие близко снаряды обрушивали на него с грохотом огромные пласты воды. Она низвергалась на миноносец со всех сторон с такою яростью и силой, что корпус его беспомощно трещал, как ореховая скорлупа. У котлов стоял невообразимый шум, словно тысячи кувалд били по чугунным наковальням. Стрелки приборов прыгали неверно и без толку, со стен сыпалась краска. То и дело с треском разлетались электрические лампочки и гасло освещение. Наконец, в довершение зол, лопнул водопровод.
Быстро распространяясь повсюду, по отпотевшим стенам пополз смрадный дым неохлаждаемых угольных газов. Один за другим, надышавшиеся дымом, выбывали кочегары. Первым свалился в обмороке Зацепилин, за ним Пономарев. Они долго не приходили в сознание. У Комарова и Коростина начались судороги, такие сильные, что нельзя было держать лопат. Коростин, прислонившись к стенке, ругался. Алексеев, исправлявший водопровод, чувствовал, что вот-вот упадет.
Шальной осколок сбил стопорный клапан котла. Кочегарка стала быстро наполняться паром.
Анастасов приказал всем выходить. Распоряжение выполняли под страшные стоны Пономарева. Осколок, сбивший стопорный клапан, имел еще силу оторвать руку у лежавшего в беспамятстве кочегара. Зимин и Алексеев подняли Пономарева, чтобы вынести на палубу. Зацепилин остался лежать, где упал, и густое облако пара быстро покрыло его туманом от головы до пят.
Пропустив вперед кочегаров, очумело выскакивавших из котельной, инженер-механик поднялся наверх. Воздух как-то особенно пахнул морем и вместе с тем пороховой гарью. Смесь этих запахов не мешала ему оставаться живительным. Кочегары втягивали его в легкие с такой жадностью, что Анастасов даже взволновался: удастся ли ему заставить людей вернуться вниз к котлам?
Сам он тоже дышал часто и ненасытно, тревожно озираясь вокруг. Он никак не ожидал, что здесь, наверху, так страшно. Непривычными и ужасными были нестерпимый визг летевших снарядов, завывающий гул разрываемого ими воздуха, причудливые султаны дыма, всплески взбудораженной воды, лопающийся треск тонувшего в море металла.
Казалось, чья-то дьявольская рука прочертила непреодолимую преграду между «Стерегущим» и крепостью, мешая ему идти в Порт-Артур.
Анастасов на момент прикрыл глаза, как вдруг услышал озорной голос мичмана:
— Как ваши тылы, инженер-механик? Не подведут ваши милые трубки?
Насмешливое ухарство мичмана задело Анастасова. Захотелось ответить в таком же тоне, но инженер не успел вымолвить слова, как Кудревич уже снова затараторил:
— Вы что здесь, наверху, делаете? Проветриваетесь после своего подземелья? Как? Понравилось вам мое приглашение к танцам?
Анастасов улыбнулся. «Приглашением к танцам» флотская молодежь окрестила боевую тревогу.
— Еще бы не понравилось... С пробоинами идем. Будет что заделывать.
Инженер-механик оглядывался вокруг, словно отыскивал для себя работу. И вдруг жарко, озабоченно покраснел. Сейчас наверху самым уязвимым местом был командный мостик, усиленно обстреливаемый японцами. И на нем стояли командир и вахта, совершенно беззащитные против бушевавших здесь вихрей осколков.
«Как же это я позабыл устроить вокруг мостика защиту из пенькового перлиня? Конструктор называется!» — упрекнул себя инженер-механик.
Досадуя на свою оплошность, он поманил к себе пальцем минера Ситкова, скороговоркою объяснил, что надо делать. На помощь ему послал кочегара Кобеля, все еще жадно глотавшего у трубы свежий воздух. Кобель и Ситков стремглав бросились к мостику, но не добежали еще до второй трубы, как послышался взрыв. Оба покачнулись, окутанные черным дымом, и рухнули на палубу мертвыми.
Спотыкаясь и скользя по палубе, загроможденной массой обломков, Анастасов побежал в машинное отделение. В глубине души, таясь от себя самого, он заранее ужасался тому, что здесь все разбито, уничтожено, исковеркано.
К его удивлению, первым, кого он увидел в отделении, был Зацепилин. За ним виднелись фигуры машинного содержателя Алексеева, машинного квартирмейстера Бухарева, хозяина трюмного отсека Булдакова и нескольких кочегаров, фамилии которых в его голове прочно не задержались, но лица были хорошо знакомы.
В кочегарке было еще дымно, в углах и под потолком клубились облака пара, как в деревенской бане, но главнейшие повреждения были уже устранены.
Зацепилин встретил инженер-механика радостно. Он был изумлен счастливым концом своего обморока и поэтому словоохотлив. Он доложил Анастасову, что старший офицер, прибежавший в кочегарку вместе с несколькими матросами на звуки взрыва, здорово ругал его и обещал вздрючить.
— За что ругал?
— Как их благородие вошли, я уже прочухался. Хочу встать, ан не могу, а пар жгет лицо, жгет, силов нету! Пополз к двери, слышу ветром оттуда тянет. А навстречу их благородие. Споткнулись на меня и закричали: «Кто здесь, что здесь?..» Говорю: «Кочегар второй статьи Зацепилин». А они: «Зацепа ты, вот кто! Зачем пару напустили? Париться вздумали?» Я им все объяснил, а тут они уже сами без меня около котлов справились. Иван Семенович да Иван Михайлович, — повел он глазами на Алексеева и Бухарева, — тоже им подмогнули.
Зацепилин повернулся к топке, подбросил несколько лопат угля. В его движениях проявлялась лихорадочная торопливость, неизбежная при сильном возбуждении.
Такое же возбуждение ощущал сейчас и сам Анастасов.
Принимаясь за осмотр повреждений «Стерегущего», он по давней привычке вынул записную книжку, чтобы занести в нее все, что нужно немедленно выполнить.
Алексеев искоса поглядывал на инженер-механика.
«Ровно дитя малое, — думал он. — И без книжки видать, чего японцы натворили. Чего писать? Дай бог без писанины до Артура дотопать».
Анастасов уловил на себе почтительно-иронический взгляд машинного содержателя, сразу догадался, чем он вызван. Улыбаясь, повертел в руках книжку и невольно подивился автоматизму памяти, в самой необычной обстановке подсказывавшей обыкновенные привычные действия, так не вязавшиеся сейчас со всем, что происходило вокруг.
Все-таки записную книжку он не спрятал. С нею в руках он проходил медленной походкой раздумывающего и все замечающего человека по своим владениям. Он осматривал повреждения одно за другим со спокойной сосредоточенностью инженера, который верит в свой ум и знания, и быстро отмечал что-то в книжке. Это была понятная ему одному регистрация наблюдений. Записывая их, он не только соображал, что надо делать немедленно, чтобы восстановить нарушенную жизнеспособность «Стерегущего».
«Безусловно, прав адмирал Макаров, — проносилось в его мозгу. — Флот должен иметь достаточное число маленьких, как моя «Муха», суденышек, быстрых, увертливых, удобных для нападения. Вот когда жизнь подтверждает теорию. Да, будь мои кораблики тут сейчас, от японцев и следа не осталось бы!»
Эти горделивые мысли окончательно вернули Анастасову полное самообладание. Инженер-механик пришел к заключению, что нанесенные «Стерегущему» повреждения, пожалуй, уж и не так страшны.
— Алексеев, — распорядился он. — Сейчас же пустить вторую динамку через машинное отделение. Подожди, — остановил он машинного содержателя, двинувшегося выполнять его приказание. — Пустишь динамку, отыщи Булдакова. Возьмешь двух-трех квартирмейстеров, которые побойчее. У правого борта пробита и заполнена водой средняя угольная яма! Поставите помпу, быстренько подведете пластырь. Чтобы быстро мне! А то вместе купаться будем, — пошутил он.
«Э, да ты дошлый!» — с уважением покосился Алексеев на записную книжку. И, отдавая честь, громко сказал:
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие.
— Не извольте!.. — машинально повторил Анастасов, глядя вслед уходившему Алексееву. — А кто же беспокоиться будет? Вот в первом котле перебиты трубки, и котел выведен из строя. Думай не думай, а сделать ничего нельзя. Говорил ведь всем в Дальнем, что трубки ни к черту не годятся, хоть и английские, но старые, ненадежные. Надо свои делать. А мне Гиппиус в ответ: «Молоды еще и учить и делать. Англия обладает самой старой морской культурой в мире. Ее трубками пользуется даже японский флот...»
Инженер-механик окликнул Батманова, показавшего себя на работе прекрасным слесарем.
Грохот орудий наверху усилился до сплошного заглушенного воя, изредка распадаясь на отдельные группы взрывов. Оттого, что картина боя тут оставалась незримой, казалось, что скрежещет, свистит и шипит верхняя палуба «Стерегущего», и находившаяся внизу команда поглядывала вверх с опаской: а вдруг эта видимая твердь, сейчас закопченная и запотевшая и от этого привычно успокоительная, развалится?
Батманов, также то и дело поглядывая вверх, внимательно слушал Анастасова, кричавшего ему в ухо во всю мочь, что нужно делать в затопленном погребе. Кочегар держал в руках железный ящик с инструментами и зажженный аварийный фонарь. Из слов Анастасова он понимал, что на его долю выпала тяжелая судьба. Но свойственное ему чувство ответственности побуждало его безропотно браться за все, что ему поручали.
В это мгновение новый снаряд с минного крейсера разорвался во второй кочегарке. Против котла появилась огромная пробоина, сквозь которую в миноносец хлынула вода.
— Готовь помпу! — гаркнул Анастасов, обрывая на полуслове свои наставления Батманову.
— Ничего, вашбродь, мы его законопатим, конопатого! — стремглав бросился Батманов в пробитое отделение. Он на минуту остановился перед дышавшей оттуда на него холодом морской водой, сердце екнуло от страха спуститься в нее, но он переборол себя и отважно шагнул в закрутившийся перед ним мрачный водоворот.
Тощий фитиль масляной лампы едва-едва освещал железные стенки кочегарки, усеянные серыми заклепками и гайками. Жиденькие желтые блики огня слабо скользили по воде, совсем черной от темноты. Батманов брел в ней, сжав зубы. Здесь, на дне «Стерегущего», была последняя частица русской земли, крайняя межа. За ней уже не было ничего и никого. Эту конечную черту русской земли нужно было защитить, отбить от японских миноносцев.
Цепенея от мертвящего холода, Батманов, привыкший к людям, работавшим с ним локоть о локоть, чувствовал заброшенность и одиночество. Мысли об этом были тем более ощутимы, что холод, мрак, хлюпающая вода внезапно вызвали в памяти совсем близкие и в то же время страшно далекие дни «вольной» жизни на Одесщине. Солнечные улички прибрежного села Дофиновки, сбегавшие к морю по глиняным кручам в пахучей пене белых акаций. На одной из уличек, в зелени молодых фруктовых деревьев, недавно собственноручно построенная им веселенькая низенькая хата под черепичною крышею. Солнце, врывающееся в только что остекленные небольшие оконца и растекающееся прозрачным лаком по новому, чисто оструганному полу. Нежные и лукавые от молодости и беспричинной радости глаза жены, веселые крики и смешной топот малютки-сына, начинающего самостоятельно ходить на толстых ножках со складочками, точно перетянутыми невидимыми ниточками!..
Бороться против нахлынувшего личного было трудно, но это не помешало работе Батманова. Он вдруг подумал, что от спасения «Стерегущего» теперь зависит спасение родной земли, на которой стояла его хата, где жили его Наташа и сын.
Побуждаемый этой высокой мыслью Батманов умело и ловко пустил в ход ключи, отвертки, щипцы...
Из воды он вылез весь синий, но пробоина была заделана. Он дрожал и не мог владеть собою, чувствовал, что промерз до мозга костей. Все тело онемело, пальцы не сгибались, ноги болели от колен до ступней.
— Ну и зябко! — ляская зубами, бросил он встретившемуся Лемешко. — Инженер-механик где? Доложиться надо.
— У минеров хлопочет.
Шурша заледеневшей одеждой, Батманов пошел отыскивать Анастасова.
То, что Шумаров выбыл из строя, достигло сознания Кудревича не сразу. Но когда он увидел его, лежащего без движения на рундуке с флагами, в памяти вспыхнул параграф морского устава: «В случае выбытия рулевого вахтенный начальник обязан заменить его». Мичман сейчас же побежал на командирский мостик к штурвалу.
Рядом с бортом тяжело шлепнулся в воду заряд мелинита{16}. Желтым дымом он почти отравил мичмана. Его глаза закрылись, словно кто с силой нажал на веки. Кудревич едва держался на ногах, судорожно вцепившись в медную решетку задраенного люка. Снова заныла рука и заломило голову. Немного отдышавшись, он с трудом открыл глаза. Матросы устало размазывали по запачканным от дыма и копоти лицам сердито-холодные брызги моря.
«Вот молодцы, не то что мы, неженки», — подивился мичман.
Он оборвал свою мысль, с удовлетворением увидев, что на мостик заменить Шумарова уже прибежал второй рулевой Худяков и уверенно взялся за мокрый и липкий штурвал.
Внезапно около мичмана появился Гаврилюк, прибежавший доложить, что нет снарядов.
Мичман побежал к орудиям. Приуставший Гаврилюк едва поспевал за ним.
У семидесятипятимиллиметрового Кудревич остановился.
— Ну как?.. Опять молчим? — набросился он на Лкузина.
— Да уж так! Пропали снарядные погреба: вода залила.
Покорность, звучавшая в голосе Лкузина, никак не вязалась с выражением его лица.
Мичман мельком посмотрел на комендора.
— Спасать снаряды! — коротко приказал Кудревич.
От орудия молча отошли Бондарь и Максименко. Оба попросту, по-русски, понимали, что именно они, а не кто-нибудь другой должны это сделать, раз они к орудию приставлены.
Мальчишкой Бондарь боялся ходить в погреб за молоком. И сейчас, при виде затопленного погреба, сердце его сжалось, как в детстве.
— Нырнем, что ли, в иордань, Тихон Порфирьевич? — со скорбным юмором спросил он у Максименко, показывая глазами на закипавшую воронками темную воду.
— С превеликим удовольствием, Николай Осипович. Я ж мастак дно ногами щупать. С реки Оки... Кто из нас поперед батьки в пекло: ты или я?
— Хоть я. Бушлат только сниму! — Бондарь протяжно вздохнул и с величественным спокойствием, неожиданным после недвусмысленного вздоха, сказал: — Положить надо бушлат, где посуше. Обогреемся ужо в Порт-Артуре! Ух! У нас вода в Буге потепльше.
Бондарь и Максименко стали по очереди опускаться с головой в воду и подавать снаряды Гаврилюку.
Отойдя к погребу, от завершения судьбы своей ушли на некоторое время Бондарь и Максименко, но нашло судьбу свою само орудие. Снаряд крейсера повредил его, разбросал в стороны Лкузина и прислугу. Орудие, охнув, как человек, нагнулось вниз, перестало действовать.
Когда Лкузин пришел в себя, он не сразу сообразил, что лежит около борта. Когда же вспомнил все происшедшее с ним, то порывисто вскочил и бросился к своему орудию Он заботливо осматривал его, надеясь на чудо: может, только заклепалось на минутку? Надеясь, знал, что чудес не бывает, но все-таки ждал, вот-вот орудие возвратится к жизни. Он даже стал протирать на стволе царапину, словно это она мешала орудию стрелять.
Новый японский залп сбил орудие со станины, а газы взрыва снова отбросили от орудия комендора, опять раненного осколками.
Вскоре что-то грохнуло сбоку, а потом впереди «Стерегущего», и над его кормою встали гигантские столбы огня, пара, воды, пены. Раздался визг разрываемой стали, послышалось змеиное шипение лопнувших где-то паропроводных труб. Совершенно неожиданно Кудревича словно толкнула в грудь могучая рука, а затем такая же другая ударила изо всех сил по затылку. Мичман почувствовал, как по лицу потекла кровь. Он попробовал унять ее платком, но не удалось, тонкая ткань сразу промокла насквозь, набухла. Кровь текла и текла из раны, заливая оба глаза, мешая видеть.
— Есть тут кто? — крикнул он. — А ну, помогите!
Астахов, услышав странно изменившийся голос вахтенного начальника, оторвался от орудия. Кудревич без фуражки, снесенной вихрями разрывов, поминутно прикладывал к голове взмокшие от крови комья платков. Кровь красной лужицей натекала у его ног на палубу.
— Ваше благородие, я тут, — остановился около него Астахов.
— Кто это? Астахов? Принеси-ка, братец, мне из каюты графин с водой, глаза промыть.
Вместо каюты Астахов бросился в камбуз. Здесь был полный беспорядок. От затушенной плиты еще струилось тепло, но котлы с нее свалились и валялись неподобранными рядом с рассыпавшимися эмалированными кружками. Астахов подобрал с полу чистую кастрюлю, нацедил в нее воды из вделанного в плиту бака, понес Кудревичу, стал сливать на руки:
— Ни черта не бачу! — шумно возмущался мичман, видевший окружающее только в те моменты, пока промывал глаза.
Помог Алексеев, игравший сейчас роль фельдшера. Он принес банку с йодом и несколько бинтов.
«Черт! — негодовал Кудревич. — Как же я сегодня Лелечке покажусь?.. Ничего, — быстро решил он, — сойду на берег, сейчас же в околоток. Забинтуюсь так, что чалма у меня на голове станет, как у раджи сингапурского. А потом к Лелечке... Видали такие украшения?..»
От этих мыслей мичману стало весело. Особенно радовало, что глаза целы, что он опять видит. Это было дивное чувство. До сих пор он и не думал, как это ужасно — быть слепым. И, радуясь вновь обретенному зрению, мичман отправился поглядеть, что произошло на миноносце. Но опять быстро, какими-то рывками, замечал упущения комендоров, беззлобно ругался и говорил, что надо делать. Он передвигался от орудия к орудию, с места на место, а мысли его возвращались то к Лелечке, то к Горской. Лелечка стояла перед его глазами. Он видел себя на берегу под фортом номер пять рядом с нею, у самой воды; видел ее милые, весело смотрящие на него глаза. Он целовал ее пахнущее свежестью лицо, чувствовал, как ее локоны щекотали ему лоб.
«Но, пожалуй, прежде чем ехать к Франкам, я заверну к Горской. Вот удивится моей чалме! «Что у вас?» — спросит. А я ей: «Как всегда, одно настоящее. Настоящее — это миг, но правы и вы, Лидушенька: мгновения превращаются в воспоминания. Сегодня я расшил свою жизнь множеством ярких воспоминаний. Это отзвучавшие выстрелы и разрывы, все голоса моря и боя. И жаль мне только, что ваши радостные шаги мне навстречу пройдут мимо жизни моей так же безвозвратно, как шаги Лелечки Галевич...»
Мичман остановился у кормового орудия, как будто лишь для того, чтобы услышать над своей головой оглушительный взрыв. Что-то ударило его в грудь. Он удивился, ибо ощущение было такое, словно на него обрушилось что-то страшно тяжелое и широкое, не похожее ни на осколок, ни вообще ни на что из того, что могло быть на «Стерегущем». Скорее всего это было толстое дерево или пятипудовая штанга. Она сбила его с ног, как былинку. Он упал на орудие и потом уже медленно свалился с его ствола на палубу лицом вниз.