Навстречу врагу
Около девяти часов вечера «Стерегущий» на траверсе острова Кеп заметил неподвижно стоявший большой японский корабль, освещавший боевым фонарем вход в Дальнинскую бухту.
— Пожалуйте, приехали, — прошептал про себя Сергеев. И громко добавил, обращаясь к находившимся с ним на мостике офицерам: — Не обойдется без боя. Положение таково, что инициативу атаки выгоднее взять на себя... Распорядитесь приготовить рулевые закладки, — обратился он к Головизнину. — Если японцы станут удобно, ударьте минами по поверхности. А вы, Владимир Спиридонович, подготовьте машины на самый полный в любую секунду. Мы с вами, мичман, командуем здесь. В случае боя драться до последнего человека... Прошу по местам, господа офицеры.
— Есть по местам, — одновременно подтянулись все трое, чувствуя важность момента и свою ответственность.
— Действуйте быстро. «Решительный» пошел в атаку, — крикнул вдогонку Сергеев, заметив, что напарник «Стерегущего» полным ходом двинулся вперед.
Но едва скорость «Решительного» была увеличена, как из труб, вследствие усилившейся тяги, стали показываться уже не случайные небольшие выброски пламени, а настоящие факелы. Это начало проявляться плохое качество подбрасываемого в топки угля.
Предательские факелы сразу же были замечены японской флотилией, укрывавшейся под Дальним.
Пять миноносцев немедленно открыли боевое освещение, отыскивая своими прожекторами появившиеся в море корабли. Свет прожекторов блуждал по морю так торопливо и трусливо, что Головизнин сравнил их с глазами воришек, застигнутых на месте вернувшимся хозяином и ожидающих сурового возмездия.
Но «Решительный», видимо, собирался возможно дольше скрывать от японцев свое присутствие. Пользуясь тем, что основные силы врага были далеко позади, он продолжал идти прямо к японскому большому кораблю.
Шум прибрежных бурунов и плеск волн скрадывали шум машин русского миноносца. Он двигался вперед плавно и настойчиво.
Чтобы предотвратить выкидывание пламени из труб, он даже несколько уменьшил ход, но зарево над ним не исчезло, и следившему за ним Кудревичу казалось, что к неприятелю с неумолимой решительностью крадется неведомое морское чудище. Прижимая к глазам бинокль, мичман восторженно думал, что «Решительный», отваживаясь напасть на корабль во много раз больший, оправдывает свое название, но Кудревич завидовал, что инициативу нападения взял на себя не «Стерегущий».
Японские прожекторы продолжали воровато и нервно обшаривать волны. И, словно подбадривая себя тем, что их много, с правой стороны открыли боевое освещение еще пять неприятельских миноносцев.
Обе флотилии, определив по факелам из труб местонахождение русских кораблей, тронулись с места. Одна, забежав под берегом, стала теснить «Решительного» и «Стерегущего» назад в море; другая же шла на пересечение их курса с намерением обойти и окружить их со всех сторон превосходящими силами.
Разгадав намерение японцев, «Решительный» и «Стерегущий» одновременно изменили курс к острову Южный Чаншаньдао с тем, чтобы немного переждать там, а затем возвращаться в Артур с донесением о результатах поиска.
Обстановка пока складывалась в их пользу. Большой японский корабль вскоре прекратил освещение и затерялся во мраке. Японские же миноносцы, пройдя траверс Южного Чаншаньдао и не сумев обнаружить укрывшегося у берега неприятеля, также закрыли свои огни и скрылись из виду, уйдя к Дальнинской бухте.
Русские миноносцы сблизились. Боссэ и Сергеев стали переговариваться между собою голосом. Сообща решили отстояться у Чаншаньдао с застопоренными машинами еще часа два.
— Константин Владимирович, сдайте вахту старшему офицеру и пойдите немного отдохнуть. Следующая ваша вахта в пять утра, — приказал Сергеев Кудревичу.
— Есть в пять утра, — откозырял мичман и весело сбежал в кают-компанию, чуть освещенную электрической лампочкой, затененной синим абажуром. Наскоро сорвав с себя шинель и фуражку, Кудревич с размаху бросился в кресло и сейчас же забылся в полудремоте. Охотно отдаваясь ей, он слышал со стороны машинного отделения какие-то таинственные шорохи, равномерный шум, точно чье-то тяжелое дыхание; слышал, как стучал руль под ударами зыби, как над головой шуршали чьи-то шаги. Как ни хотелось, уснуть не удавалось. Стоило дремоте лишь на мгновение перебороть сознание, как сейчас же, словно нарочно, сердито и неестественно громко начинал стучать руль, усиливались неизвестные шорохи. Мичман открывал слипающиеся глаза, смотрел на часы, снова впадал в дрему. Ему казалось, что он совсем не спал, когда стрелка подошла к пяти. Он надел валявшиеся рядом шинель и фуражку и вышел наверх.
— Вижу предмет! — делая сильное ударение на первом «е», крикнул в пространство сигнальщик Кружко. И вслед за ним тем же самым возгласом откликнулся с правого борта сигнальщик Леонтий Иванов; а через секунду с бака донеслось восклицание Воронцова:
— Вижу, дымит!..
Это в белесоватой мгле едва забрезжившего рассвета всевидящие глаза сигнальщиков заприметили какие-то корабли.
Сергеев навел бинокль, сразу нашел дымы. Их было так много, что сомнениям места не оставалось: отыскалась, наконец, японская эскадра, которую Того так упорно и искусно прятал не то у Эллиота, не то у Бицзыво.
«Вижу неприятеля!» — немедленно просемафорил Сергеев «Решительному».
Лейтенант почувствовал себя довольным. Поставленная перед ним Макаровым задача — во что бы то ни стало открыть местопребывание врага — успешно выполнена.
«Ясно вижу!» — сию же минуту ответил «Решительный». Потом на нем один за другим набрали сигналы: «Иду в Артур!.. Следовать за мной...»
Оба миноносца круто повернули.
«Решительный», увеличивая скорость, стремительно вырвался вперед.
Сергеев увеличил скорость своего миноносца несколько неохотно. Ему хотелось подпустить японскую эскадру поближе, чтобы основательнее рассмотреть ее силы.
Через несколько минут оба корабля вошли в маслянистую сетку тумана, широким косяком нависшую над всем видимым пространством моря. Туман скрывал все. Изредка «Стерегущий» терял из виду «Решительного».
— Вот навязалась погодка на нашу голову! — сердито сказал Сергеев мичману.
— Сейчас ветер разгонит, — отозвался Кудревич.
Действительно, сильный западный ветер резкими порывами рвал слоившиеся столбы тумана в клочья. Туман редел, рассеивался, мало-помалу сменялся молочными тенями, за которыми начинали угадываться массивы Ляотешаня и Золотой горы. Затем и эти призрачные тени стали быстро таять по мере того, как поздний рассвет уверенно переходил в синее раннее утро. Оно крепло и расцветало на глазах, весело боролось с туманом и, насквозь просвечивая его, не оставляло на море ни одного темного пятна.
— Те-те-те! Смотрите-ка, пожалуйста! — воскликнул вдруг Кудревич.
В уползавшей дымке тумана острые глаза мичмана увидели недалеко от «Стерегущего» пять японских эскадренных истребителей, торопившихся от Порт-Артура в море. Истребители шли на большой скорости; их трубы то и дело обволакивались густыми, ржаво-темными клубами дыма, мгновенно уносимого ветром. Открывшаяся неприятельская флотилия, видимо, спешила. То были японские истребители: «Усугомо», «Синониме», «Сазанами», «Акебоно». На носу пятого, двухтрубного, плывшего головным, вместо названия был виден только знак «№», но относящиеся к номеру цифры были закрашены неровными мазками извести.
Значение этого Сергеев знал еще со времен Иносы: если какой-нибудь японский корабль во время боевой операции не выполнил безукоризненно и полностью полученного от штаба задания, он «терял свое лицо», и его лишали имени. Вернуть потерянное имя он мог только подвигом, который должен был искать... Должно быть, пятый японец был из таких несчастливцев.
Корабль без имени Сергеев в первую минуту окрестил «Номер без цифр», а затем «Замазанный нос». Сорвавшееся с языка наименование было забавно, и лейтенант с улыбкой и чуть пренебрежительно, как вообще глядят на признанных неудачников, приглядывался к двухтрубному кораблю. Последний казался на вид гораздо большим, чем был на самом деле. Сразу было трудно понять, отчего это происходило. Лейтенанту потребовалось несколько мгновений, пока он сообразил, что дело в слишком высоком полубаке, увеличивавшем контуры миноносца. Сначала это пустячное открытие словно сняло с плеч Сергеева какую-то тяжесть, мешавшую ему сосредоточиться. Но ощущение легкости было недолгим. Оно исчезло, как только Сергеев с нарастающим вниманием стал присматриваться к остальным японским судам. Они тоже чем-то смущали его, в их очертаниях было что-то неестественное и ложное. С чувством беспричинного затруднения, как человек ставший в тупик при решении легчайшей задачи, Сергеев поглядывал то на истребители, то на море, словно отыскивал в своем постоянном друге разрешения неожиданно вставших вопросов.
Истребители, кроме «Номера без цифр», все четырехтрубные, все копия в копию похожие на русские миноносцы, построенные в Порт-Артуре Невским заводом, сильно дымили. Море, все более светлевшее под лучами солнца, отражало в своих волнах косматые клочья их дымов длинными полосами, зловеще похожими на черный траурный креп.
И вдруг по этим полосам лейтенант заметил, что на японских истребителях дымили не все четыре трубы, а только две средние. Сергееву сразу стало понятно все.
— Ну, нет! Нас фальшивыми трубами не возьмешь! — гневно воскликнул он, сопоставляя увиденное с рассказами очевидцев о гриме японцев под «Стерегущего» в памятную ночь их разбойничьего нападения на порт-артурскую эскадру.
Чувствуя себя хозяином будущего, Сергеев ощутил неодолимую потребность действовать немедленно. Подчиняясь ей, он не спеша, как бы подчеркивая, что нет оснований ни для торопливости, ни для беспокойства, обошел весь миноносец, удовлетворенно убеждаясь в его полной боевой готовности. Чехлы с орудий и минных аппаратов были уже сняты. Вся команда — комендоры, минеры, кочегары — выглядела бодро, держалась молодцевато, но без того наигранного молодечества, которое всегда режет глаз своей фальшью. Все они как-то ушли в себя; у всех были одухотворенные лица, как у людей, приготовившихся к серьезному, смертельно опасному делу.
Сергеев не умом — сердцем понял все это. Горделивое чувство невольного уважения к экипажу «Стерегущего» овладело им. Именно таким он и представлял еще юношей в своих думах экипаж «своего» корабля, где каждый человек на месте, где никого не надо побуждать выполнять свой долг, поднимать дух, устранять замешательство. Это были люди Ушакова и Нахимова, русские орлы с бестрепетными и бесстрашными сердцами. Это была русская сила, испытанная, уверенная в себе.
Опытное ухо, командира отмечало размеренно-отчетливый ритм безукоризненно работавших машин. Находившийся при них Анастасов был знатоком своего дела. «С ним можно доплыть и до бессмертия», — тепло и шутливо подумал командир об инженер-механике.
«Пришел час!» спокойно и бодро подвел итоги командир «Стерегущего» и снова приложил бинокль к глазам.
«Замазанный нос» искал подвига. Он круто сделал циркуляцию и, развернувшись, стремительно пошел за «Стерегущим». Имея значительное преимущество в ходе, он заметно нагонял его. Вслед за «Замазанным носом» в сторону русских стали поворачивать и другие истребители. Пользуясь своим численным превосходством, они навязывали «Стерегущему» сражение.
Лейтенант решил первые выстрелы всадить в «Замазанный нос» в ту самую минуту, когда последний станет параллельно борту «Стерегущего».
— Живей заряжать! — властно прорезал настороженную тишину голос командира.
— Есть живей заряжать! — по-юношески звонко и задорно отозвался голос Кудревича. Мичман с подчеркнутой торопливостью вынул часы и так, чтобы видел Сергеев, проверял по ним, сколько времени заряжают орудие. «Непременно вечером в Морском собрании расскажу, как во время боя стоял с часами в руках, — подумал он. — Тонный номер...»
Улыбаясь возникавшим в его фантазии представлениям о всеобщем удивлении офицеров, он с видом авторитетного ценителя любовался, как комендоры быстро, с отменной ловкостью справлялись со своим делом. Беззвучно открывалась смазанная маслом казенная часть, ее стальной зев тут же захлопывался, глотнув изящный, похожий на сигару снаряд в блестящих, словно только что начищенных медных ободках.
Нетерпеливое ожидание, когда орудия пустят врага на дно, все больше и больше овладевало им. Он жадно перебегал глазами с одного истребителя на другой, отыскивая жертву, которой первой надлежало погрузиться в морскую пучину. Подплывавший «Усугомо» показался ему подходящим.
Мичман отдал приказ взять этот корабль на прицел.
— Далече, ваше благородие, — не сразу и с сомнением в голосе отозвался Астахов, примеряя расстояние между собою и назначенной целью. — Трудно!
— Молчать! Выполняй приказ! Смотри мне, чтобы быстро! — нетерпеливо прикрикнул на него мичман.
Астахов с легкой досадой принялся переводить целик. Вместо «Усугомо» ему очень хотелось угробить наседавшего на борт «Стерегущего» японца с замазанным носом.
Этот двухтрубный корабль с высоким полубаком с момента его неожиданного появления из тумана почему-то стал особенно ненавистным команде. У всех вызывал недоумение именно высокий полубак, как-то буднично и прозаично затянутый вдоль леерного ограждения, от которого боевой корабль терял воинский вид и походил на невзрачный купеческий пароход. В данную минуту, когда начинался бой, комендорам такая будничность казалась просто издевкой над тем необычным и страшным, что начинало совершаться вокруг них.
Когда Астахов скрепя сердце занялся «Усугомо», комендор Васильев решил, что разделаться с ненавистным полукупцом без номера должен он. Мичман одобрил его решение.
В памяти Васильева навсегда засели рассказы сигнальщиков с «Паллады» и «Ретвизана», что, подкрадываясь ночью 26 января к русским, японцы понаставили у себя на миноносцах фальшивые трубы и борта лишь для того, чтобы внешне походить на «Стерегущего». Наши сдуру и приняли вражеские миноносцы за свои, а то никогда бы японцам на порт-артурский рейд не попасть. Комендоры с «Петропавловска» разнесли бы врага в пух и прах, даже не допустив до фарватера. Ребята там отменные, дружные, все одной соленой водою крапленые!
Обманной истории со «Стерегущим» Васильев забыть не мог. Поэтому он особенно тщательно целился в брезент полукупца, полуминоносца, сильно подозревая в этом брезенте какую-то новую японскую каверзу.
— Взяли тогда нас, ворюги, своими увертками, теперь не возьмете, — цедил он сквозь зубы, наводя на врага орудие.
Неприятель все еще продолжал производить какие-то эволюции. Затем, перестроившись в кильватерную колонну, пошел курсом, параллельным курсу обоих русских миноносцев. В бинокль было видно, как по палубам взад и вперед носились малорослые фигуры. Их суетливая беготня казалась Сергееву нарочитой и вынужденной, будто японцы излишней порывистостью преодолевали страх.
Особенно торопились на «Синонимо», развившем скорость не менее тридцати узлов. Он шел в каких-нибудь пятнадцати кабельтовых от «Стерегущего», стараясь забежать вперед с очевидной целью выпустить мину. Но мешал «Замазанный нос», выполнявший маневр, явно несогласованный с другими японскими судами. Те сердились на него: то на одном, то на другом взвивались сигналы, после чего истребители перестраивались и изменяли скорость своего хода.
«Замазанный нос», опередив «Стерегущего», вдруг застопорил машины. Васильев выстрелил, но снаряд упал ближе цели. Сергеев стремительно повернул «Стерегущего» и полным ходом пошел вперед на «Номер без цифр».
Его предприимчивость заставила неприятельскую флотилию перестроиться в строй фронта.
— Стреляют! — предостерегающе закричали на баке Кружко и Иванов.
Вслед за предупреждением Сергеев увидел и тут же услышал, как на «Замазанном носе» взвилось облако дыма, сразу же сорванное ветром в сторону, как молниеносно сверкнуло пламя, мгновенно потушенное тяжелым, раскатистым звуком выстрела. С жужжанием и свистом примчался первый снаряд. Он не достиг цели: перелетел «Стерегущего» и упал за ним далеко в море. В пенистой струе, оставленной за собою русским миноносцем, поднялся громадный водяной столб и рассыпался мелким дождем.
За первым вражеским выстрелом опять взметнулось вверх пламя, свернулось и развернулось полотнище дыма, грохнул второй выстрел... третий... и за ними еще и еще.
Минный машинист Тонкий выбежал на палубу при первых же звуках боевой тревоги. Он занял свое место с уверенностью человека, твердо знающего, что ему предстоит делать. Сцена с часами его позабавила, настроила на смешливый лад. Он понимал, что мичман рисуется если не перед экипажем «Стерегущего», то перед самим собой. В то же время он видел, что Кудревич и сам чрезвычайно взволнован и поэтому зря покрикивает на комендоров, которые не хуже молодого офицера понимали, что нужно делать, в кого стрелять. Было досадно, что об этом нельзя сказать мичману, а ведь тому не мешало бы знать, что офицер в бою должен служить примером поведения для нижних чинов и что умение владеть собою в решительные моменты для него обязательно.
Настроение Тонкого было нервное, но решительное. Он понял, что пришло время действовать в обстоятельствах исключительных, о каких и представления не имеешь в обычной житейской обстановке, когда живешь впечатлениями знакомыми и привычными, как воздух, которым дышишь не замечая. Сейчас же вокруг было неизведанное, опасное, быть может, смертельное, и это будоражило. Тонкий мысленно убеждал себя быть холодно и рассудительно спокойным, но самовнушение не действовало, его глушила особая нервная деятельность мозга, какой в себе он никогда прежде не ощущал. Минный машинист подчинился ей, как неодолимой силе. Она пронизывала все его существо, утончала и обостряла все его переживания, все движения ума и воли. Он остро подмечал все и по-новому понимал.
Головной японский корабль с замазанным носом, имевший явное преимущество в ходе и артиллерии, заметно сокращал расстояние. Два других японских истребителя, погнавшихся было за «Решительным», вдруг прекратили свое преследование и также подтягивались к «Стерегущему». «Решительный» между тем, вместо того чтобы держаться вблизи «Стерегущего», положил право на борт и резко и круто повернул к берегу.
Шевельнувшееся в душе Тонкого чувство обиды против уходившего напарника неожиданно сменилось догадкой: наверное, «Решительный» заманивает неприятеля под обстрел крепостных батарей, где музыка будет уже не та.
Эта догадка перешла в уверенность. По команде Сергеева «Стерегущий» повторил маневр «Решительного» и стал ему в кильватер. Тонкий удовлетворенно мотнул головой: так оно и должно быть, так скомандовал бы и он сам.
— Командир свое дело понимает, — произнес он, поворачиваясь к старшему минеру Ливицкому.
Ливицкий ничего не ответил. Со стороны Ляотешаня он видел какие-то корабли и соображал, не русские ли это.
Но от порт-артурских берегов на пересечение курса «Решительного» и «Стерегущего» шли два японских минных крейсера. Суда, развивая предельную скорость, густо дымили. Чувствовалось, что японцы выжимают из своих машин все, чтобы поскорее сблизиться с русскими.
— Сволочи! Вас только не хватало! — вслух выругался Ливицкий. — Виноват, вашескобродь, — сконфузился минер, увидев проходившего мимо старшего офицера.
— Ничего, я тоже так думаю, — миролюбиво произнес Головизнин, торопливо прикидывавший, сможет ли «Стерегущий» не только отбиться от наседавшей на него первой колонны миноносцев, но и уйти от приближавшихся к нему минных крейсеров.
Неуклюжие серо-стальные крейсеры проявляли неожиданные быстроту и юркость, совершенно не вязавшиеся с их внешним видом. Они до смешного и как-то слишком по-домашнему походили на огромные утюги. Такими же, только миниатюрных размеров, Головизнин играл в детстве, беспощадно обрушивая их на расставленные по полу лодочки и спичечные коробки с оловянными солдатиками, изображавшие вражеские эскадры и транспорты. Только сейчас в бока чужих утюгов были врезаны стволы настоящих орудий, нацеленных по линии борта «Стерегущего».
— Не иначе, как мины ходили разбрасывать под Артуром, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес Ливицкий, довольный случаем поговорить со старшим офицером в столь необычную минуту. — А может, прямо из Японии плывут?.. Не знают еще, что адмирал Макаров здесь, вот и шляются.
— Как аппарат? Готов? — сухо оборвал его лейтенант.
— Так точно, — по-казенному подтянулся Ливицкий, понимая, что наступил момент, когда люди неодинаковых положений и званий переходят от частных разговоров к неотложным служебным делам, в которых один начальник, а другой подчиненный.
— Тогда сделай, чтобы японцы никогда больше к Порт-Артуру не ходили. Понятно? — произнес старший офицер, смягчая тон.
— Понятно! Есть японцам никогда больше к Артуру не ходить, — повторил Ливицкий преувеличенно поспешно делая одновременно шаг к минному аппарату, чтобы служебной исполнительностью показать, в свою очередь, лейтенанту, что неофициальные разговоры кончены.
— Нашел с кем болты болтать, — пренебрежительно бросил Тонкий, провожая глазами уходившего к мостику Головизнина.
— И то верно! Офицера, брат, сразу не раскусишь, — ответил Ливицкий.
Сейчас уже всему экипажу было не трудно разгадать намерение японских кораблей. Сближавшиеся со «Стерегущим» минные крейсеры отрезали путь к Порт-Артуру.
В этих замыслах врага Сергеева особенно раздражало подчеркнуто вызывающее поведение двухтрубного «Замазанного носа», явно искавшего своей гибели. Он с глупой самоуверенностью недооценивал русских. Этот нелепый корабль с высоким полубаком, на котором мелькали фигуры японцев, беспрестанно бросался наперерез курса «Стерегущего», стараясь подвести его под перекрестный огонь крейсеров и миноносцев, постепенно сжимавшихся вокруг «Стерегущего» полукольцом.
— Окружают, вашескоблагородие! — стараясь заглушить шум машины, прокричал рулевой Шумаров, тоже начинавший понимать намерения японцев.
— Прорвемся! — уверенно ответил Сергеев.
Перевес навалившихся на «Стерегущего» вражеских сил глубокого беспокойства у рулевого, впрочем, не вызвал. Шумаров, проводивший еще в Дальнем ходовые испытания «Стерегущего», был глубоко убежден в отличном состоянии материальной части миноносца. Он думал не столько об опасности положения, сколько о том, что японцы вообще нечестно ведут военные действия.
Кроме того, Шумаров, безусловно, верил находившемуся бок о бок с ним Сергееву. Спокойствие, с которым тот распоряжался, и уравновешенность его командования внушали рулевому полную уверенность в успешном исходе боя. И в поведении экипажа «Стерегущего» и в спокойных, решительных действиях его командиров Шумаров находил явное превосходство русских над японцами, несмотря на грозную многочисленность вражеских кораблей.
Но мало-помалу приподнятое состояние духа стало сменяться чувством тревоги.
Вслед за двухтрубным кораблем с высоким полубаком, первым начавшим стрельбу, по русскому миноносцу открыли одновременно огонь «Синониме» и «Акебоно». С неравномерными короткими интервалами в «Стерегущего» сразу с трех сторон летело несколько снарядов. Их полет сопровождался неприятным резким звуком, от которого хотелось пригнуться к палубе и неподвижно застыть на ней. Впервые в жизни Шумаров слышал такой противный визг. Он страшил его, как всякая смертельная опасность, когда с ней сталкиваешься внезапно. Несколько секунд его держало в своей власти душевное смятение, которое он всячески старался подавить, нажимая на ручки штурвала и поминутно встряхивая головой, словно отбиваясь ею от звуков боя. И было мучительно стыдно от мысли, что эту непроизвольную слабость заметит командир и примет за трусость, в то время как рулевой был полон решимости и готовности умереть за отчизну, не выпуская из рук штурвала.
Беспрестанно посматривая в ожидании распоряжений на Сергеева, Шумаров постепенно приободрился. Командир держался прямо и твердо. Глаза Сергеева не бегали по сторонам, как у Сарычева или Альбриховича, столь памятных Шумарову по «Боярину». Те обычно смотрели куда-то вбок, мимо людей. Пристальный взгляд Сергеева, казалось, проникал в самое сердце рулевого, и от его светлых, спокойных и вместе с тем строгих глаз, от коротких и понятных его приказаний Шумарову самому становилось легко и спокойно.
Снаряды, которыми палили «Синонимо» и «Акебоно», плохо рвались. В большинстве они целиком бултыхались в воду и тонули, не разорвавшись. Наоборот, снаряды минных крейсеров, падавшие уже в непосредственной близости от «Стерегущего», рвались легко и быстро не только в воздухе, но и при соприкосновении с водою. Их разрывы давали массу пламени, мелких осколков и особенно газов самого удушливого свойства. Об этих новых, только что изобретенных японцами специально для войны с русскими «шимозах» Шумаров еще ничего не знал.
Первые попадания в «Стерегущего» начались после того, как крейсеры, еще издали отыскав прицел, зашли с правого борта и одновременно открыли огонь крупной артиллерии. Оба корабля очень картинно опоясывались разноцветными вспышками пламени, от темно-коричневых до ярко-желтых, но стреляли крейсеры почти так же плохо, как и миноносцы.
Кудревич, злорадствуя, находил огонь японцев «малодейственным». Он именно так и думал, словно давал оценку стрельбы на офицерских занятиях. Он решил сегодня же донести адмиралу Макарову рапортом о своих наблюдениях. Хотя с каждого миноносца снарядов сыпалось без счета, все первые, как правило, не рвались. Лопались только седьмые или восьмые. Можно было подумать, что в первые выстрелы японцы спихивали негодную заваль на радость своим арсенальным снабженцам. Кроме того, какая же это стрельба, если что ни выстрел, то недолет или перелет! Грохнет — и бултых в воду!
Мичман то и дело вытирал тыловой стороной ладони свое лицо, мокрое от всплесков воды, вспененной неразорвавшимися снарядами.
— Только-то? Одни лишь брызги? Плохо же вы стреляете, господа японцы, — иронически пожимал он плечами.
В эти минуты ему хотелось, чтобы его видел кто-нибудь из друзей детства, игравших с ним в «казаки-разбойники». Ведь с этих самых «казаков» и пошло начало его боевого пути. И сейчас он тоже «морской казак» — страж и защитник достоинства и чести Тихоокеанской эскадры. Да! Хорошо бы вот сейчас вместе с теми, с кем начинал он жить и мечтать, подраться плечом к плечу с настоящими морскими разбойниками, пиратами с флагами восходящего солнца на гафелях... Долговременны и сильны воспоминания детства, и часто в них черпают люди и мужество и надежду!
Пальба с крейсеров усиливалась. Стреляла вся их артиллерия сразу. Такой пальбы Кудревич никогда еще не слышал. Снаряды со страшным визгом и лязгом проносились над «Стерегущим» то по одному, то целой пачкой, как хоровод ведьм. Их разрывы сопровождались тяжелым, зловещим грохотом и сотрясали воздух с такой силой, словно задира-драчун непрерывно толкал мичмана в грудь согнутым локтем.
Воздушной волной Кудревича отбросило в сторону. Сильно ударившись головой и рукой о металлическую сетку ограждения, он вскрикнул от неожиданности и боли, но очень быстро овладел собою. Вспомнилась вдруг борьба с Мюллером: ковер цирковой арены, полное тело борца, страшные усилия, с которыми он клал надменного чемпиона Америки на обе лопатки, ложа с аплодирующими ему женщинами, восхищенная улыбка Горской. Припомнились в один миг все мельчайшие переживания: горделивое сознание молодости и силы, упоение достигнутым превосходством над первоклассным борцом и новое, только что зародившееся, неясное стремление к иным подвигам, к другой, более прочной славе.
Это воспоминание доставило мичману глубокое удовлетворение. Теперь он гордился уже не физической своей силой, а сознанием победы своего духовного «я» — мысли, разума, воли. Открытие в себе способности стоять перед чудовищным, не изведанным еще огнем и не испытывать от этого ни страха, ни малейшей растерянности подняло его в собственных глазах на новую высоту. Перед ним как бы внезапно открылись возможности настоящего подвига, который совершаешь лишь оттого, что прислушиваешься не к голосу инстинкта, а к велениям своей совести; подвига, которого ты искренно хочешь, но вовсе не ради славы, а потому, что его давно уже ждет от тебя все лучшее, бескорыстное, чистое, что сохраняется в твоей душе с детства.
Все эти мысли проскользнули в голове очень быстро. Ныла ушибленная рука. Как-то безотчетно Кудревич подул на то место, где болело сильнее всего. Это была тоже привычка детства. Сейчас она рассмешила его. Улыбаясь, он плотнее запахнул на себе шинель, глубже натянул фуражку и продолжал руководить артиллерией «Стерегущего» с азартом, все увеличивавшимся по мере того, как японцы усиливали интенсивность своего огня.
Убедившись в надлежащем порядке у правого носового орудия, где Майоров стрелял, а Гаврилюк подносил снаряды, мичман побежал к Астахову.
— Промазал, пудель рязанский? — крикнул он, приближаясь к Астахову, который что-то говорил в это время подносчику Игнатову, недоуменно разводившему руками. Матросы вытянулись и стояли перед Кудревичем, переминаясь с ноги на ногу, со сконфуженным видом, точно они совершили какую-то непристойность, о которой следовало молчать.
Только вблизи мичман сообразил: его окрик был напрасен — Астахов еще не стрелял, а только наводил орудие на «Усугомо», выбирая момент для выстрела. Чтобы скрыть смущение, мичман с сосредоточенным видом принялся тщательно проверять прицел. Потом буркнул:
— Правильно, так держать! — Отходя от орудия, замурлыкал: — «...Кто нас венчал, скажи?..» — Под напевный штраусовский мотив он думал, как интересно будет рассказать вечером собравшимся у Сидорских гостям все, что сейчас происходит, и как в особо сильных местах Лелечка патетически будет всплескивать руками от ужаса и весь вечер смотреть на него, как на героя. А вот Гри-Гри, еще ни разу не бывший в серьезном бою, рассказать за столом что-нибудь подобное не сможет.
— Эх, Лелечка, Лелечка! — мечтательно бросил мичман в пространство, поглядывая на воду, где поднимались пенистые завитки и сейчас же пропадали в волнах. — Как мало прожито, как много пережито!.. Ведь не мне, а вам захотелось, чтобы поток обыденщины отшвырнул нас в разные стороны. Но разве он отбросил нас уж так далеко? Можно и окликнуть друг друга.
Ушибленная рука, напоминая о себе, заныла. Мичман нервно дернул пуговицу шинели.
«Можно! Но стоит ли?.. Нет! — Эта девушка решительно не господствовала, больше над его жизнью. — Пусть лучше поручик Алгасов вьет с этой горлинкой свое гнездышко. У мичмана русского флота Кудревича в жизни другие цели».
Он перестал додумывать до конца свои претензии к Лелечке и Гри-Гри и, круто повернувшись на каблуках, снова поспешил к орудию Астахова. Уперев руки в бока, насмешливо бросил.
— Молчим? Все молчим? Так и домолчимся до царствия небесного?
Астахов смущенно улыбался. Он понимал, что мичман сердится больше для порядка и винит, в сущности, не его, Астахова, а неудачи первых выстрелов «Стерегущего». Всякому, конечно, обидно, когда снарядами рыб кормят.
«Взялся стрелять, так стреляй. Понятие в этом деле надо иметь правильное!»
Думая о своем, Астахов нет-нет, да и поглядывал на японцев. Никак нельзя было терять результатов длительной выдержки. «Усугомо» сейчас становился под выстрел так удачно, что не пальнуть в него было просто невозможно. Мичман тоже заметил это и бешено взмахнул ушибленной рукой:
— Пли!
От меткого выстрела на «Усугомо» свалилась труба и заполыхал пожар.
— Ай, молодчага, вот так молодчага! — искренно и восхищенно воскликнул мичман, почувствовав глубокое уважение к Астахову. Сам он так удачно не выстрелил бы. А комендор смотрел на офицера снисходительно и даже чуть-чуть свысока хитроватым взглядом опытного артиллериста.
— Как крысы боярские полегли. И не повставают, — подытожил удачный выстрел подошедший Гаврилюк.
Сложив снаряды, матрос ушел с видом страшно занятого человека, независимо поглядывая на злополучный японский миноносец, на котором высоким столбом стояло пламя.
У семидесятипятимиллиметрового орудия тщательно целился комендор Лкузин.
Придя со вчерашнего дня на «Стерегущий» прямо из экипажа, он не успел по-настоящему поесть и был зол и голоден. Ветер донес до него выкрик Кудревича насчет «пуделя».
«Завсегда так с молодыми офицерами, — отчужденно подумал Лкузин. — На грош амуниции, на трешку амбиции. На месте Кузьмы Иваныча я сказал бы мичману: «Спрашивать с комендора надо что полагается, а не дурака валять...» Здоров как бык парень, а, видно, сдрейфил в бою-то».
Частые выстрелы японских крейсеров, однако, отвлекли его мысли от мичмана. Скоро Лкузин с удивлением обнаружил, что когда рядом со «Стерегущим» падает снаряд, он инстинктивно съеживается, напрягая всю волю, чтобы не пригнуться и не застыть на палубе неподвижно, пока тот не разорвется. Комендор злился, поносил себя подлецом, трусом, бабой, всеми позорными прозвищами, какие мог припомнить, но ругательства не помогали. Пришла та стадия напряжения, когда разум сам по себе, тело само по себе.
— Не лови, Селиверст, ворон, — услышал он за собою добродушный и густой голос Гаврилюка. — Дал бы гапонцам покрепче!
От стыда, не подметил ли матрос его дрожь, Лкузин закусил губу и стал напряженно всматриваться в японские борта, выискивая место, в которое он мог бы, в присутствии Гаврилюка, ударить без промаха. Тогда тот поймет и поверит, что его знобит не от страха за свою шкуру, а оттого, что он голоден со вчерашнего дня. Лкузин вприщур примеривался к слетавшим с крейсера дымкам, и ему чудилось, что он видит и самые снаряды, один за другим летящие в его сторону, — узкие, длинные, с заостренным концом, похожие на маленькую акулу, которую в августе прошлого года он с матросами поймал во время купанья у Ляотешаня. Но у ляотешаньской акулы глаза были крошечные, неморгающие, тупо смотревшие на людей: должно быть, на суше они плохо видели. У японских акул — глаза всевидящие, нацеливающие. Вот-вот они заприметят его и Гаврилюка и грохнут уничтожающим ударом.
Лкузин с волнением прислушивался к разрывам. Бывалые люди говорили: если их слышишь — значит, не про тебя были заказаны. Жди следующего.
Несколько шлепнувшихся снарядов разорвалось в воде отвратительно громко. Они не причинили никакого вреда, но поднятые ими смерчи тяжелыми водопадами обрушились на палубу, обдав Лкузина и Гаврилюка холодным душем. Гаврилюк, подтрунивая, вытер рукавами шинели, как полотенцем, забрызганное лицо.
— С расчетом палит гапонец. На все у него поправка: на ветер, на расстояние, только на свою дурость поправку взять не может.
Невозмутимость Гаврилюка помогла Лкузину вернуть нужное хладнокровие. Самообладание, доставшееся с таким трудом, больше не покидало его.
Все орудия «Стерегущего» быстро, почти безостановочно, били одно за другим. Их интенсивность, нарастая с каждой минутой, достигла предела. Кудревич без бинокля, простым глазом, видел урон, наносимый «Стерегущим» врагу. Не прошло и десяти минут с открытия огня, как японские истребители начали получать непрерывные повреждения в корпусах, котлах и артиллерии. Неприятель, должно быть, нес также большие потери в людях, потому что матросы на вражеских палубах суетливо бегали взад и вперед, напряженно наклонялись, с усилием выпрямлялись, по-видимому, сносили раненых в лазареты.
«Будь, гейша, вечно весела», — стал насвистывать Кудревич и, радуясь работе своих комендоров, тут же попытался подыскать слова, какими следовало оценить ее в вахтенном журнале, умно похвалив и в то же время отметив ошибки каждого комендора в отдельности. Слова не подбирались, потому что все комендоры были, безусловно, хороши, хотя каждый работал на свой образец.
Майоров, например, явно решил специализироваться на неприятельских корпусах и бил по ним почти без промаха. Коренастый, плотный, он работал у своего орудия с красивой и точной скоростью, закладывая снаряды так быстро, что ему не успевали их подносить.
Астахов, на которого мичман сегодня напрасно напал, сейчас так разошелся, что просто держись! Лицо у него стало грозным. Он спешил наверстать упущенное время, торопился и поэтому иногда промазывал. Тогда на его лице отражались такие страдания и боль обиды, что Кудревичу самому становилось неловко. Сочувствуя Астахову и одновременно злясь за недостигший цели выстрел, мичман свирепо грозил кулаком и орал: «Опять пропуделял!» Астахов обиженно отворачивался. Плечи его делали движение вверх и вниз, словно он сотрясался от скорби, и сейчас же все дальнейшие его действия показывали, что он не только признает вину, но и старается ее исправить.
По-прежнему любимцем мичмана оставался комендор Васильев, знакомый еще по совместной службе на «Ретвизане». Комендор был человек веселый и хорошей души, на «Ретвизане» славился своею начитанностью, неутомимостью, смекалкой и мирным мастерством — слесарным искусством. «На воле» был тульский слесарь; во флоте в свободное время мастерил чудесные матросские и боцманские ножи, а во время учебных стрельб показывал и отменное боевое мастерство, кроша мишени в щепы.
И все же Майорова, Астахова и Васильева, безусловно, превосходил комендор большого орудия Лкузин. Его неподвижный волевой взгляд зорко всматривался во вражеские корабли, ловя момент, когда те выгодно станут под выстрел. Движения Лкузина были скупы и расчетливы. Как человек бывалый, он действовал у орудия со строгим расчетом, основанным на боевом опыте, и бил японцев только наверняка.
Да, все это были ребята отборные, знаменитые! Таких дай бог всякому!
А с каким проворством подносили снаряды, с какою предельной скоростью заряжали! Такой быстроты невозможно достигнуть ни на каком учении. Все же, чего уж скрывать, на учениях люди работали нехотя, с прохладцей, словно барщину отбывая, а тут каждый из них был самим собой, знал, что и для чего делает.
Последний выстрел, сделанный Лкузиным, попал в заднее орудие «Акебоно» и, должно быть, взорвал на воздух ящик с зарядами. Со «Стерегущего» видели, как несколько фигур с истребителя, подброшенные вверх взрывом, полетели в воду.
Васильев после выстрела, нацеленного им в самую середину «Синониме», увидел, как в кормовых помещениях японцев вспыхнул пожар.
— Забыл поправку на скорость сделать, голова еловая, — упрекнул сам себя комендор.
Астахов, бивший в миноносец, обстреливавший «Стерегущего» слева, заметил, как тот накренился на правый борт. Астахов радостно покосился на мичмана. Горделиво подумал про себя: «Не все ты, Кузьма Иванович, гусь рязанский. Ан лебедя-птицы не хуже!»
Старавшийся поспеть всюду сигнальщик Ворожцов сейчас же определил, что японец кренит не иначе, как от подводной дыры в машинное отделение.
— Взяло кота поперек живота, — поощрительно добавил он.
— Видать, что так, — степенно согласился Кузьма Иванович. — Пущай теперь поплавает с гусиными потрохами.
Снова появился Гаврилюк со снарядами. За ним прихрамывал Максименко.
— Обратно промазал гапонец, — повернувшись к Максименко, громко рассмеялся Гаврилюк, услышавший над собою японский перелет. — Будь здоров, кланяйся на дне вашим. Бойчей стреляй, Лкузин, — сказал он, обращаясь к комендору, — а мы с Максименко провиант для него живо спроворим, — похлопал он ствол орудия и сейчас же отдернул руку:- Горячий, черт! Обозлился, поди, на гапонцев! Ну и злись, злись! Дело хорошее!
В кормовую струю «Стерегущего» продолжали падать снаряды. Соприкасаясь с водой, они рвались и быстро шли ко дну. Подозвав Иванова, Сергеев приказал:
— Позови ко мне старшего офицера и вахтенного начальника!
Откозырнув, сигнальщик побежал выполнять приказ.
Явившиеся офицеры, подтянувшись, вопросительно глядели на командира.
— Прошу приготовить оба минных аппарата по тому красавцу, — показал он на крейсер «Акаси».
Через несколько минут заждавшиеся минеры были готовы. Ливицкий нажал рукоятку одного аппарата, Степанов рукоятку другого.
Два пенных следа от мин отметили их движение. На командирском мостике с нетерпением ждали результатов.
— Не вышло! Далеко! — с гневной обидой в голосе воскликнул Сергеев, досадливо морщась от неудавшегося маневра. Оставаясь внешне спокойным, он произнес: — Ну что ж! Займемся уничтожением миноносцев. «Синониме», конечно, угробить необходимо, но ведь и «Акебоно» почти разбит...
Немного поколебавшись, он приказал:
— Откроете по «Акебоно» самый сильный. Надо доконать его сейчас же после «Синонимо»... Если нельзя раньше, — совсем развеселившись, добавил он.
— Есть немедленно доконать «Акебоно» и «Синонимо»!..
— По мерзавцам — гранатой! — взмахнул рукой Кудревич, давая знак Лкузину и Майорову стрелять.
Звуки двух одновременных выстрелов показались ему музыкой, но почти в тот же момент мичман услышал за собою непонятный возглас командира и повернулся.
Сергеев, бледный, держался рукою за щеку, по которой текла кровь, обильно смачивая русую бороду.
— Александр Семенович! — бросился мичман к нему. — Вы ранены?
— Мичман Кудревич! Почему отошли от орудий? Добивать «Акебоно!» Считайте, сколько снарядов попадет в него. Когда утопите, доложите. У меня пустяки, только царапнуло. Продолжайте стрелять.
— Есть стрелять! — отрапортовал мичман и, отходя к орудиям, подумал: «Еще посмотрим, кто выйдет победителем! Посмотрим!»