Глава четвертая

В первые дни Алеша просыпался на рассвете от рева опробуемых техниками моторов. Словно петушиное пение, рев этот начинался в одном конце летного поля, подхватывался в другом, потом в него вплетались голоса всех остальных моторов, и Алеше, не привыкшему, чтобы так рано просыпался аэродром, было уже не до сна. Он ворочался с боку на бок, часто открывал глаза, смотрел в окна, откуда сквозь шторы вползали узкие полосы рассвета. Но однажды, очнувшись от крепкого сна в тот же час, он удивился необычной тишине. Алеше стало не по себе. Он прислушался, потом облегченно вздохнул. Нет! Моторы опробуемых самолетов гудели все так же. Просто он привык к этому гулу.

Ежедневно с утра до ночи, поднимая кудлатые облака пыли, взлетали и садились истребители. Слушая доклады возвращающихся из боя летчиков, их рассказы в столовой за поздним ужином, когда каждому летавшему на задание выдавалась стограммовая порция водки, Алеша Стрельцов все с большими подробностями представлял себе картину боевых действий. Он понимал, что далеко не в каждом полете происходят те молниеносные воздушные бои с каскадом сложнейших фигур и заходами противнику в хвост, к которым он готовил себя всю жизнь. Теперь он знал, что бывают случаи, когда ввязываться в бой — преступление, потому что этим можно поставить в тяжелое положение и товарищей в воздухе, и тех, кто ведет бои на земле. Если, например, летчика послали в разведку, тот, собрав сведения, должен стремиться только на аэродром, ускользая от любой попытки противника навязать воздушный бой. А если в воздухе, наполняя его переливчатым гулом, летит косяк наших бомбардировщиков, красавцев ли «Петляковых-2», прозванных на фронте «пешками», или старушек СБ, ты, истребитель, должен их охранять, как пастух стадо овец от волков. Именно так говорил об этом капитан Султан-хан, Алеша собственными ушами слышал! [62]

Однажды, вернувшись из полета, капитан ответил на вопрос оперативного дежурного Ипатьева, сбил ли он кого-нибудь из гитлеровцев:

— Не до драки было, Ипатьев. Я сегодня «пешек» охранял. Совсем как дагестанский пастух отару от волков.

Но были у истребителей и другие виды боевых действий, когда главной задачей становилось искать и бить противника — над облаками или под облаками, над городом или над переправой, где бы он ни был. Находить и точными очередями уничтожать. Именно тогда-то и отличались нынешние Алешины однополчане: и Боркун, и Султан-хан, и старший лейтенант Красильников, тот неразговорчивый летчик, что первым встретил их на аэродроме и показался обоим таким недружелюбным.

Султан-хан учил Алешу распознавать силуэты фашистских истребителей и бомбардировщиков, на какой бы высоте они ни появлялись. И не просто различать по очертаниям и по звуку моторов, а знать и устройство этих моторов, и расположение бронированных частей, и секторы обстрела.

— Заходишь справа со стороны солнца на «Юнкерс-88». Ракурс две четверти. Стрелок-радист фашистского самолета достанет тебя пулеметным огнем или нет?

— Достанет, товарищ капитан, — неуверенно отвечал Алеша.

— Чушь! — вскрикивал Султан-хан. — Когда заходишь снизу, не только радист, но и штурман не берет. Одна, вторая очередь — и ты делаешь ему маленький пожарчик. Веселый такой пожарчик, от которого он уже не кричит «хайль Гитлер!». Понятно?

— Понятно, — отвечал Стрельцов, и ему начинало казаться, что черные глаза Султан-хана загораются плохо скрываемой неприязнью.

— А где «мертвый конус» у «Юнкерса-88»?

Алеша на чертеже показывает пространство, в котором огонь с бомбардировщика не в состоянии поразить истребитель. Капитан скупо произносит:

— Угадал.

И занятия продолжались. С тоской и досадой Алеша думал: «Ну когда же им придет конец, когда же разрешат в кабину, закрепят самолет?» Он считал, что у Коли [63] Воронова дела идут куда лучше. Однажды за обедом, когда в прохладной горнице крестьянского дома, где размещалась летная столовая, они остались вдвоем — все улетели на задание, — он спросил у товарища:

— Ты небось завтра или послезавтра в бой полетишь? А меня мой капитан все иностранными силуэтами мучит, будто я на завод к Мессершмитту ведущим конструктором должен пойти.

Он ожидал, что Коля отшутится, но тот мрачно тряхнул рыжими вихрами:

— У меня и того хуже. Думал, покладистый мужик этот Боркун, а заикнулся раз — возьмите на задание, он глазами как зыркнет: «Мне летающих гробов не надо» Это я-то летающий гроб! Училище по первому разряду окончил!

Воронов засопел и сердито отодвинул от себя стакан компоту. Оба становились угрюмыми, неразговорчивыми. И не знали они, что неумолимая фронтовая действительность брала свое и решительно ломала план комиссара Румянцева, заключавшийся в том, чтобы дать молодым летчикам хотя бы две недели осмотреться, привыкнуть к боевой жизни.

В пятницу вечером вместо двенадцати самолетов из боя возвратились десять. Комиссар стоял у порога землянки и мрачно смотрел, как, пересекая летное поле, к нему подходил чуть сутуловатый плечистый Боркун, водивший в бой эту группу. Комкая в руках шлем, опустив низко голову, встал он в трех шагах от комиссара и готовился, очевидно, произнести слова рапорта о выполнении задания, но Румянцев шагнул навстречу и остановил его одним коротким словом:

— Кто?

— Старший лейтенант Кручинин и лейтенант Глебов, — медленно выговорил Боркун.

— Как?

Боркун поднял голову, и Алешу удивили его глаза. Расширившиеся, с красными прожилками, они были такими усталыми и такая в них горела горечь, что он вздрогнул.

— Нас было двенадцать, — тихо заговорил Боркун, — их больше пятидесяти. Когда мы набирали высоту, одних Ю-88 насчитали четыре девятки. Моя группа навалилась на «юнкерсов», Султан-хан сковал «мессеров». [64] Я зажег головного, ведомые еще двух. Султан-хан со своей четверкой сбил три «мессера», но вернулся вдвоем. Кручинин и Глебов загорелись на наших глазах.

— Выпрыгнули? — быстро спросил комиссар, вкладывая в этот вопрос последнюю надежду.

Боркун молча опустил глаза, посмотрел на носки сапог, будто самое главное было осмотреть сапоги. Глухо прибавил:

— И еще двое ранены. Это уже из моей шестерки.

— А самолеты?

— Незначительные повреждения. К утру восстановим.

— Дежили! — заключил комиссар. — Самолетов теперь больше, чем летчиков.

На следующий день Воронов и Стрельцов получили планшетки с картами района боевых действий, пистолеты, кожаные шлемы и комбинезоны — все то немногое, что необходимо летчику в пилотской кабине. На двухместном истребителе капитан Боркун два раза провез Колю Воронова по кругу и в зону, а в инструкторскую кабину Алешиного самолета забрался худой и ловкий Султан-хан. В шлеме лицо его показалось Стрельцову хищным и насмешливым. Алеша услышал, как летчик их эскадрильи, курчавый золотозубый лейтенант Барыбин, сказал:

— Вот пошли кругляши.

— Почему «кругляши»? — поинтересовался кто-то.

— Да как же, — отозвался Барыбин, — я вчера Воронова спрашиваю: «Ты как училище окончил?» А он мне: «С одними кругляшами». — «А Стрельцов?» — «И Стрельцов с одними кругляшами». — «А что такое кругляши?» — «Да пятерки».

Алешу эти пересмешки не смутили. Истосковавшийся по самолету, он жадно впился глазами в приборную доску, был предельно внимательным, когда запускал мотор, выруливал, отрывался от земли и водил свою машину над аэродромом по кругу.

— Шайтан меня забери, ты кое-что умеешь, — проворчал по переговорному устройству Султан-хан. — В зону! Два виража, боевой разворот, «бочка» и пикирование.

Алеша стал набирать высоту. В зоне истребитель одну за другой проделывал фигуры пилотажа. Пожалуй, [65] никогда еще Стрельцов не выполнял их с такой лихостью. Самолет находился в стороне от города. Справа под крылом золотились острые городские колокольни. Султан-хан приказал пикировать, и Алеша, отжав от себя ручку управления, заставил самолет падать до тех пор, пока яростный голос капитана не наполнил наушники:

— Ты что, убить меня хочешь? Вывод!

Алеша выровнял машину и завел ее на посадку. Когда учебно-тренировочный истребитель был уже на стоянке и Алеша, отстегнув парашют, выбрался из кабины, он приготовился услышать новые замечания от своего комэска. Вытянув руки по швам, наблюдал он за тем, как его командир, медленно пятясь, дошел до самого обреза крыла и вдруг легко и проворно спрыгнул. Рукой в кожаной перчатке Султан-хан хлопнул его по плечу, восторженно закричал:

— Ай, кунак, ай, молодец! Не зря тебя с одними кругляшами выпустили из школы. — Умерив радость, Султан-хан сорвал с головы белый шелковый подшлемник, вытер им смуглые щеки. — Только, знаешь, милый лейтенант, чтобы в настоящий бой идти, одной ручкой управления работать мало.

Комэск сел под крыло самолета, в прохладную утреннюю тень, поджал под себя ноги. Уголки его рта дрог-кули, и было трудно понять, серьезен он или только сдерживает усмешку, не дает ей пробиться сквозь внешнюю озабоченность.

— Был один такой летчик, забыл фамилию. Тоже с кругляшами на фронт приехал. И «бочки» делал смело, и петли. А из первого боя вернулся, упал на землю да как закричит, совсем будто мулла на минарете: «Родная моя, никуда я от тебя не уйду!» И давай ее целовать. — Капитан уколол Алешу острым взглядом. — Ты как, нэ закричишь, Стрелцов, а?

— Не закричу, товарищ капитан, — насупившись, сказал Алеша.

— Посмотрим, — самодовольно рассмеялся Султан-хан, — не потому рассказал я тебе эту присказку, что трусость в тебе заподозрил. Просто она о том, что обычный полет — дело одно, а боевой — совсем другое. В обычном полете летчик-истребитель только мастером должен быть: ручкой ворочать, тумблеры переключать, [66] за приборами следить. А в боевом мастером быть мало, там ты прежде всего человеком должен быть, умным человеком, с горячим сердцем и холодной головой. Бойцом. Понял?

Стрельцов молча кивнул.

— Вот и отлично, — одобрил Султан-хан, — теперь мы снова поднимемся в воздух, и я тебе ставлю такую задачу: лети и наблюдай. Вернемся, спрошу, что видел, как после фронтового полета.

Алеша давно заметил: его командир эскадрильи в тех случаях, когда волновался, начинал говорить с заметным акцентом. Когда же успокаивался, этот акцент совершенно исчезал, только слова Султан-хан выговаривал медленнее.

— Идет, товарищ капитан, — радостно отозвался Стрельцов.

Через несколько минут белый флажок стартера снова открыл Алеше дорогу в небо. На этот раз Султан-хан заставил его дважды пройти над самым центром города, сделать круг над железнодорожным узлом и московским шоссе. Склоняя машину то на правое, то на левое крыло, Алеша видел внизу приветливые домишки с зелеными и красными крышами, позолоченные купола церквей, черные, обгоревшие после бомбардировок кварталы, кирпичную водокачку на железнодорожном узле, вереницу груженых автомашин, мчавшихся по шоссе к фронту.

— Идем на посадку! — неожиданно скомандовал капитан.

Стрельцов быстро подвел машину к земле. Как всегда, стало радостно, когда легкими толчками застучали колеса на пробеге. Зарулив на стоянку, он вышел из кабины.

— Разрешите получить замечания? — обратился он к Султан-хану с беззаботностью курсанта, уверенного, что взлетал, пилотировал и садился он непогрешимо.

— Замечания? — переспросил серьезно Султан-хан и загадочно прибавил: — С замечаниями придется повременить.

На командном пункте их уже ждали и начштаба Петельников, и комиссар Румянцев, и капитан Боркун с Колеи Вороновым, вернувшиеся из полета раньше. Боркун локтем в бок весело подтолкнул Султан-хана: [67]

— Ого, кунак, ты своему птенцу уже дал программу-максимум, а мы до нее не дошли.

Алеша насторожился. Румянцев отвинтил крышку белого термоса и налил холодного лимонада.

— Нате-ка, дебютант, — протянул он Стрельцову стаканчик. Алеша выпил с жадностью: после двух полетов было сухо во рту.

— Вот спасибо, товарищ комиссар.

— Вам налить, Султан-хан, глоточек?

— Можно и два глоточка. За каждый полет по глоточку, — засмеялся горец.

— А теперь к делу, — сказал Румянцев. — С лейтенантом Вороновым все ясно. Два поверочных полета он выполнил «на отлично». Лейтенанту Стрельцову был дан усложненный полет — тактический. Вот об этом пусть нам и доложит его командир.

Султан-хан покачал головой.

— Собственно говоря, доложит лейтенант Стрельцов, — уточнил он. — Я задам ему несколько вопросов.

Алеша напряженно ждал, догадываясь, что сейчас ему устроят экзамен. Чуть-чуть усмехнулись тонкие губы Султан-хана.

— Лейтенант Стрельцов, сколько церквей в центральной части города?

Алеша в удивлении раскрыл рот.

— Церквей? — вырвалось у него.

— Да, да, именно этих памятников старины, в недалеком прошлом мест отправления культа.

— Почему в недалеком прошлом? — засмеялся Боркун. — В одной служба и до сих пор идет. Сам видел бородатого батю в рясе...

Султан-хан остановил его поднятой рукой:

— Не мешай, Василий Николаевич. Отвечайте, лейтенант Стрельцов.

— Ну, кажется, четыре, — пробормотал Алеша. — Я их не считал.

— Ай как плохо. — Султан-хан неодобрительно покачал черной головой. — Во-первых, докладывая старшему, не говорят «ну». Так ишаку говорят, когда заставляют его везти на базар бурдюк с кислым молоком. Во-вторых, докладывают без «кажется», и, в-третьих, церквей все-таки шесть, а не четыре.

Алеша беспокойно заерзал на скамье и ладонями сжал коленки, обтянутые синими габардиновыми бриджами. Капитан самодовольно ухмыльнулся, будто замешательство молодого летчика доставило ему большое удовольствие.

— Пойдем дальше. Что видели на шоссе?

— Много автомашин.

— Точнее, сколько?

— Штук тридцать — сорок.

— Неверно. Более шестидесяти. А сколько труб в районе вокзала?

— Около десяти.

— Опять неверно. Всего пять. А сколько эшелонов стояло на узле?

— Один эшелон под парами, другой головой на север, паровоза нет, — бойко доложил Алеша и густо покраснел, потому что его слова покрыл дружный взрыв хохота.

— Сами вы паровоз, — добродушно похлопал его по плечу Боркун. — Как же можно определить, где голова эшелона, если нет паровоза?

Румянцев платком отер набежавшие от смеха слезы.

— Хватит, товарищи, этак вы совсем смутите человека. У меня к вам, товарищ лейтенант, последний вопрос. Скажите, сколько вы видели в воздухе самолетов и что это были за машины?

— Ни одного не видел, — с пылающим лицом потупился Алеша.

— Это правда, товарищ капитан?

— Ко всеобщему огорчению, ошибка, товарищ старший политрук, — окончательно добил Алешу его командир. — В воздухе самолеты встречались нам трижды. Над городом мы держали восемьсот метров, а на встречном курсе с превышением в двести — триста метров прошла семерка «пешек». Стоило поднять голову — и можно было их увидеть, как собственное отражение в зеркале. При подходе к аэродрому ниже нас пролетела пара «яков» с курсом сто — сто двадцать градусов, и, когда мы стали на круг, в хвосте у нас шел один самолет нашего полка. Хвостовой номер пять.

Алеша слушал и удивлялся способности Султан-хана так много увидеть за какие-то двадцать минут полета!

— Теперь давайте суммируем, — уже без улыбки произнес Румянцев. — Не сердитесь, Стрельцов, за этот [69] маленький экзамен. Ему подвергается каждый перед первым боевым вылетом.

Черные глаза Султан-хана, таившие секунду назад насмешку, стали холодными. Он вытянул руку ладонью вверх.

— Поле боя летчик-истребитель должен знать как свою собственную ладонь, — пояснил он неторопливо. — А это значит — все видеть, все запоминать. Вы в полете ничего не видели и ничего не запомнили, а хотите, чтобы я послал вас за линию фронта. Да вас первый же «мессер» собьет. Подкрадется из-за тучки, чирк — и готово. А мне потом на родину вам пиши. А у вас там, наверное, мамаша и папаша, может, и красивая невеста.

— Это к делу не относится! — вспылил Алеша, но Султан-хан не обратил на его слова никакого внимания. Обращаясь уже к одному Румянцеву, коротко и решительно заключил: — Одним словом, товарищ комиссар, пускать в бой лейтенанта Стрельцова рано. Дам еще два-три ознакомительных полета.

— Действуйте, — согласился Румянцев и встал, давая понять, что разговор закончен.

Султан-хан взял со стола шлем, оглянулся на Боркуна:

— Идем в столовую. Обед сегодня мы, кажется, заслужили.

— Похоже, — подтвердил Боркун, попыхивая зажатой в зубах трубкой.

Алеша, понурившись, поднимался по узким, пахнущим смолой ступенькам землянки. Какой же он летчик-истребитель, если его отчитали сейчас, как самого безнадежного первоклассника? Нет, никогда он не научится так быстро охватывать и запоминать все в полете, как это умеет делать его командир эскадрильи.

Наверху солнце обласкало лицо, день пахнул свежим ветерком, беззастенчиво коснувшимся его пылающих щек.

Султан-хан приблизился к нему, оскалив в улыбке белые зубы, толкнул в бок:

— О чем задумался, джигит? Держи голову выше! Сейчас обедать, потом два ознакомительных полета, и будет видно.

Ехала полуторка, поднимая душную сентябрьскую пыль, и одного кивка головы Султан-хана оказалось достаточно, [70] чтобы надрывно застонали ее клепаные тормоза. Из окошечка высунулось широкое, в мелких веснушках лицо шофера:

— Капитан Султан-хан, садитесь рядом.

— Поехали, товарищи! — оглянулся горец на Боркуна и лейтенантов. — В обороне харч — первое дело. Еще Суворов об этом говорил.

До захода солнца Султан-хан дважды поднимался в воздух на «спарке» с Алешей Стрельцовым и приказывал ему летать по разным маршрутам в зоне аэродрома. Алеша с удивлением заметил, что после «проборки» стал совершенно по-иному относиться ко всему, что встречал в полете. Раньше его внимание почти целиком было занято доской приборов и основными ориентирами, по которым он сверял маршрут, теперь же он постоянно вглядывался в пестрые контуры земли, успевал осматривать голубое воздушное пространство и впереди, и над головой, и по сторонам. После посадок снова следовали придирчивые вопросы, но теперь Алеша отвечал на них спокойно, быстро и почти всегда точно. Несколько раз Султан-хан хлопал себя по жилистой загорелой шее и с удовольствием восклицал:

— А здесь наврал, определенно наврал!

У Алеши ёкало сердце: значит, опять не даст разрешения на боевой вылет. Он начинал ненавидеть комэска: его самодовольное горбоносое лицо казалось злым, голос заносчивым и оскорбительным. Получив ответ на последний вопрос, Султан-хан поднялся с земли, на которой сидел в своей любимой позе, поджав под себя ноги в щегольских мягких сапогах, и хлыстиком стегнул по одинокой поблекшей ромашке, неизвестно по какой прихоти судьбы не затоптанной до сих пор шинами руливших самолетов, сапогами бегавших по аэродрому людей.

— Зачем цветок обижаете, товарищ капитан? — не вытерпел Алеша.

Султан-хан криво улыбнулся, и на мгновение в его черных глазах отчетливо проступили тоска и боль.

— А не терплю я его, этот цветок, — резко ответил капитан. — Всегда врет — любишь, не любишь, а на [71] поверку одно несчастье выходит. Впрочем, лейтенант, если он сослужил вам службу, угадал любовь вашей избранницы, я готов принести извинение, — закончил комэск со своей обычной усмешкой.

Алеша молчал, ожидая оценки полета. В душе он кипел оттого, что капитан умышленно испытывает его терпение. Но что мог сказать он, вчерашний курсант, командиру, все испытавшему в боях, носившему на гимнастерке два ордена? Слишком огромной была между ними дистанция, чтобы Алеша посмел роптать.

Султан-хан проводил глазами взлетевшую четверку «Яковлевых» и, когда сникла к земле тучка пыли, повернулся к Стрельцову:

— Вы, конечно, ждете оценки, лейтенант?

— Жду.

— И разбора ошибок?

— И разбора ошибок.

— Ничего этого не будет. Просто сейчас мы пойдем на КП и доложим комиссару, что вы подготовлены к боевому вылету.

Алеша вздрогнул от неожиданности. Хотелось броситься в объятия к этому странному капитану, которого еще минуту назад он ненавидел. Султан-хан сдержанно улыбнулся, угадывая его состояние:

— Предупреждаю, джигит, восторги разделим вместе после полета.

Вечером Алеша получил первое в своей жизни боевое задание. На рассвете в составе четверки самолетов И-16 ему предстояло вылететь на штурмовку фашистского аэродрома, недавно появившегося под Ржевом. В боевой расчет он был включен ведомым второй пары. Поведет ее старший лейтенант Красильников, опытный, побывавший во многих боях летчик, понюхавший досыта пороха. Алеша знал уже, что у старшего лейтенанта при эвакуации из Бреста под бомбами погибли в эшелоне жена и дочь, Красильников молча носил в себе свое горе. Просыпаясь среди ночи, Алеша не раз видел, как старший лейтенант зажигал папиросу и подолгу лежал с открытыми глазами, устремленными в закопченный потолок избы. С Алешей он обошелся перед вылетом неожиданно ласково.

— Так что, курсант, летим? — улыбнулся он и потрепал Стрельцова по плечу. — Как моральный дух? Присутствует? [72] Смотри, а то зенитки и «мессершмитты» прижмут — придется туго. Имей в виду, дрейфить у меня запрещается. Сдрейфишь — больше не возьму! Где твоя карта?

Красильников подробно объяснил ему последовательность действий в полете, потом повел к стоянке. Раскоряченный на низких шасси «ишачок» с цифрой «семнадцать» на руле поворота был изрядно потрепан. На фюзеляже и плоскостях виднелись заплатки. Но мотор был надежным, не выработавшим и половины ресурса, и это успокоило Стрельцова.

После предварительной подготовки Алеша и Красильников отправились ужинать. В жизни часто бывает, что люди, идущие на большое и опасное дело, последние часы стараются провести вместе. Очевидно, жизнь сама установила эту закономерность. Алеша Стрельцов ощущал, как незримая нить прочно связала его с этим малоразговорчивым старшим лейтенантом, грустное лицо которого оставалось почти непроницаемым даже в те мгновения, когда он чему-либо радовался или сдержанно улыбался. Еще несколько часов назад был Красильников для него чужим и — чего скрывать? — не совсем приятным и понятным человеком. Если Алеша как-то сразу потянулся к доброму, общительному Боркуну, полюбил комиссара Румянцева и своего ровесника Ипатьева, то Красильникова он предпочитал обходить стороной, и даже в комнате, где их койки стояли рядом, чувствовал какую-то скованность, когда зеленоватые глаза соседа останавливались на нем.

И вдруг все изменилось. Красильников стал тем, кто увидит его в первом бою, кто сможет и ободрить. и предостеречь от ошибки. И если нельзя сказать, что будут они завтра стоять плечом к плечу, то крыло в крыло они должны пролететь весь запланированный опасный час. А крыло в крыло это и есть плечом к плечу.

Поужинав, они вместе сходили в походный клуб и посмотрели веселый и бесхитростный кинофильм «Свинарка и пастух». Лента то и дело рвалась, в тесном амбаре, заменявшем кинозал, вспыхивал свет движка, остро резал глаза. Красильников часто вздыхал, один раз что-то вроде глухого стона вырвалось у него, и он боязливо оглянулся на своего соседа. «Может быть, — подумал Алеша, — совсем недавно смотрел Красильников [73] эту картину где-нибудь в гарнизонном ДКА с женой или дочкой...»

После сеанса они вместе пришли домой, и Красильников, как показалось Алеше, недовольно нахмурился, увидев, что Стрельцова дожидается не кто иной, как сам комиссар полка.

— Вот, брат, дело какое, — обратился старший политрук к Алеше, — поговорить надо с глазу на глаз. Давай выйдем.

— Я готов, товарищ комиссар, — быстро сказал Алеша, но Красильников с настойчивостью попросил:

— Вы его долго не задерживайте, товарищ старший политрук. Парню отдохнуть надо. Первый же раз завтра в бой идет.

И к удивлению Стрельцова, комиссар не одернул старшего лейтенанта, напротив, ответил мягко и серьезно:

— Учту, Красильников.

Алеша постепенно постигал сложность, существовавшую в отношениях младших и старших на фронте. Попробуй-ка поговори этак вот со старшим командиром в тылу! Сразу получишь в ответ: «Знаю», «Мне это ясно», а то и самое обидное: «Прошу не забываться». Здесь этого не было. Усталые, опаленные постоянной близостью смерти, летчики порой ходили вразвалку, козыряли с подчеркнутой небрежностью, не всегда отвечали по уставу, но вместе с тем жила в полку какая-то незримая субординация, незамедлительное повиновение приказу старшего, если он касался боевых действий.

Алеша и Румянцев не спеша шли по затихшей улице, словно в их планы входило подышать вечерним воздухом да звездами полюбоваться. Мимо них босоногий подросток, поднимая на дороге пыль, гнал упрямо мотавшего головой бычка. Румянцев невесело глянул на них.

— Никита, что ж вы своего Нерона в совхоз не отправили? — спросил он у подростка, и тот деловито сказал:

— Председательша не позволила. Говорит: может, еще все обойдется, а это последний племенник на весь колхоз.

— Обойдется, обойдется, — проворчал Румянцев, — вам же ясно сказал секретарь райкома, что надо делать. Он-то знает. [74]

Парнишка, ничего не ответив, хлопая бичом, погнал бычка дальше.

Около крайней избы, в которой еще недавно стоял гроб с телом майора Хатнянского, старший политрук задержал шаг:

— Слушай, Стрельцов, у тебя комсомольский билет с собой?

— С собой.

— Сдай его мне. После вылета получишь обратно.

Алеша расстегнул нагрудный карман гимнастерки, вытащил завернутый в целлофановую обложку билет. Взносы за последний месяц он платил еще в авиашколе — в билете стояла подпись Миши Селиванова, секретаря их комсомольского бюро. И веяло от этой подписи нерастраченным теплом мирной жизни, где не было ни воздушных тревог, ни затемнений.

— А вы всегда отбираете их перед вылетом? — спросил Алеша, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Внимательными глазами комиссар заглянул ему в лицо:

— Нет, не всегда. Но завтра вы идете за линию фронта почти на полный радиус. — Он помолчал и неожиданно спросил: — Тебя как зовут?

— Алексеем.

— Так вот послушай, Алеша. Завтра ты первый раз в жизни идешь в бой. Тебе подробно разъяснили задание?

— Подробно.

— Но, очевидно, не сказали о главном, этого обычно не говорят рядовому летчику. Видишь ли, Алеша, немцы готовят новое наступление. Ты, наверное, заметил, что они в последние дни ни на город, ни на аэродром не налетают.

— Заметил, товарищ комиссар.

— Силы копят. Большие силы! Что такое твоя завтрашняя цель? Был совхоз. Наш, советский совхоз. Наши парни и девушки работали в нем, влюблялись, женились, растили детей. Словом, была настоящая жизнь. Пришли фашисты и пустили ее под откос. Теперь на полях совхоза аэродром, фашистский аэродром. Сейчас на нем три сотни самолетов. В основном «юнкерсы», «мессершмиттов» поменьше. Оттуда на Москву бомбы возят, гады. Вот, Алеша, твоя цель. Завтра этот узел будет штурмовать [75] вся авиация фронта, но вы начинаете. С вас поэтому и спрос самый большой. Помни, вас не праздничным фейерверком встретят. Зениток будет туча, а ты иди. «Мессеры» появятся, а ты иди. Огрызайся, но иди. У тебя под крылышками «эрэсы» — хорошие гостинцы. Выполните задание — пожары после себя оставите. Только, повторяю, Алеша, — дело опасное. Хорошо обойдется — с мелкими пробоинами вернетесь. Хуже — побитыми и раненными придете. Плохо будет — кто-то и совсем не придет.

— На то и война, товарищ старший политрук! — тихо вставил Стрельцов.

Румянцев кивнул головой:

— Да. Но каждый из нас любит жизнь, она тянет к себе, Алеша. И мы не воспитываем каких-то отрешенных от жизни людей, вроде «сыновей священного ветра», как именуют в Японии самураев-смертников.

— А разве можно думать о жизни и смерти, если у тебя в планшете карта с маршрутом, а впереди — цель?! — пылко воскликнул Алеша.

Комиссар еще раз одобрительно кивнул, поправил пилотку, чуть пониже надвинув ее на брови. Густая прядь выбилась из-под нее и упала на глаза. Потом он неторопливо достал из кармана реглана серебряный портсигар, протянул своему собеседнику:

— Бери, закуривай.

— Так я же... — запнулся Алеша.

— Ах да, я и забыл, ты ж не дымишь. Это хорошо. А леденцов-то у меня и нет, — пошутил Румянцев и потрепал лейтенанта по плечу. — Марш отдыхать. И чтобы завтра живым вернулся. Понял?

Когда Алеша возвратился домой, Красильников сидел на койке, свесив на пол босые ноги. Ревниво осведомился:

— Ну, что он там тебе говорил, наш комиссар?

— Спрашивал, испугаюсь я или нет.

— Чудак Румянцев, — усмехнулся Красильников, — есть о чем спрашивать. По тебе сразу видно, парень, что не испугаешься. Я бы по-другому спросил: сумеешь или нет?

— Сумею, товарищ старший лейтенант, — подтвердил ободренный Алеша, забираясь на свою узкую койку. [76]

— Когда мы не на аэродроме и не в полете, я для тебя Михаил Ильич, — глуховато, медленно произнес Красильников и дунул на керосиновую лампу. — А теперь «гуд бай», как говорят наши друзья американцы. Приятных сновидений.

Красильников на этот раз быстро заснул, словно успокоенный скорым возвращением Алеши. Стрельцов уже успел убедиться — бессонница нападала на старшего лейтенанта лишь в те дни, когда не предвиделось боевой работы. Если на утро был запланирован вылет, неразговорчивый беспокойный Красильников спал крепко и, как могло показаться, безмятежно.

Алеша тоже решил заснуть, однако из этого ничего не получилось. Он смотрел в темный, задернутый маскировочной шторой квадрат окна и вспоминал родной свой, такой далекий сибирский город, сестренку Наташу, маму, детские годы.

Если бы раньше у Алеши спросили, любит ли он жизнь, он, вероятно, растерялся и ответил бы: «Не знаю». Но сейчас, когда до первого боевого вылета, из которого можно возвратиться без единой царапинки, а можно и совсем не вернуться, осталось несколько часов, он отчетливо ощутил, как дорожит жизнью. Для него жизнь — это возможность подниматься в небо на крылатой машине, дружба с Колей Вороновым и сестренкой Наташей, судьба его доброй и милой, но такой несчастливой матери, тихая комната на Вятской улице, набитая книгами, с детства рождавшими мечту, высокий бугор наискосок от дома, где из-под травы просвечивает жирная глина. С этого бугра хорошо видно могучую, широченную реку, воспетую не в одной песне, ажурный мост, опершийся на белые каменные быки, дымки пароходов, плывущих вниз по течению, а за рекой равнину и на самом горизонте подступившую к ней темную кромку тайги.

У Алеши был друг — веселый конопатый Мишка Смешливый, и они вдвоем часами просиживали на этом бугре. Здесь можно было не только тайком от матерей поиграть в орлянку или же обменяться разноцветными айданами, залитыми белым свинцом, — здесь можно было и помечтать о том далеком, что, по глубокому убеждению, обоих, обязательно должно наступить в их жизни, стоит только немного повзрослеть. [77]

Когда по мосту через реку вихрем проносился московский курьерский, оставляя в настоявшемся речном воздухе грохот чугунных колес, мальчикам грезились далекие города и просторы и новая жизнь, совсем иная, чем на их Вятской улице, где знакома каждая калитка, каждый куриный лаз в чужом заборе и подсчитано количество спелых яблок в соседских садах.

— Поезд, он что, — выплевывая изо рта семечную шелуху, разглагольствовал Мишка Смешливый. — Есть штука и побыстрее. Аэроплан называется. Видал, Леха? Только вблизи, а не в небе. В небе он вроде жучка-носорога, не боле.

Алеша с сожалением качал головой:

— Только на плакате видел.

— Тю, — презрительно косился на него Мишка. — Ты бы в натуре его посмотрел. С мост будет, не меньше. Вот тебе честное-пречестное.

Мишка клялся повторно, видя, что недоверчивые глаза товарища наполняются смехом.

— Ну не с мост, может, — сопя, отступал он, — чуть мене. С новый кинотеатр, что на Красном проспекте построили. Вот вырасту и летчиком стану — узнаешь.

— А я на завод куда-нибудь подамся, — вслух мечтал Алеша, — буду маме своей получки посылать. Встретимся: ты летчик, а я слесарь шестого разряда. Все равно дружки. Ты тогда покатай меня на своем самолете.

— Мне что, я человек не гордый. Слово залог — свидетель бог, — бахвалился Мишка, — всегда выручу кореша. С завода прямо к твоей мамане с получкой доставлю. Ж-ж-ж над крышей — и на дворе!

Но прошли годы, и судьба поставила все на дыбы, лишь бугор сохранился на старом месте, будил в сердце хорошие воспоминания. Мишка Смешливый стал монтажником на местном заводе, работал на сборке комбайнов, Алешу судьба забросила в небо, и он там прижился и далее полюбил суровую, полную романтики жизнь авиаторов. Дружба осталась прежней. Хотя Мишка Смешливый и поспешил жениться на своей подруге детства, их сверстнице Любе, был он все таким же малоповзрослевшим, незлобиво-веселым парнем, доверчивым и простодушным. Встречаясь, говорил:

— Видал, как оно получилось? Не по уговору. — И смеялся. Он явно гордился своим другом и, если Алеша [78] во время городских увольнений заходил к нему в гости, кричал с напускной солидностью жене:

— Мать, закуску готовь! Не видишь, что ли, какой у нас гость? Поторапливайся, мать.

— Тоже мне отец нашелся, — смеялась Люба, радушно протягивая Алексею сразу обе руки.

Как все было свежо в памяти! А теперь один лишь Коля Воронов остался с ним из того, казалось, далекого, доброго и открытого юношеского мира, что кончился на аэродроме под Новосибирском в тот час, когда погрузили их в зеленый военно-транспортный ЛИ-2 и, взвихривая пыль, оторвался он от родной сибирской земли.

...Где сейчас Коля? Ему завтра не лететь на рассвете в бой. Вот бы с кем свидеться и поговорить! Но Коля, наверное, уже спит, и Алексею теперь до самого утра быть наедине с самим собой.

Алеша подумал, что всего несколько часов отделяют его от того нового, еще не изведанного состояния, имя которому «бой». «Полет завтра сложный. Сложный — значит опасный. А вдруг собьют?»

Алеша представляет себе, как в хвост его «ишачку» заходит тонкий, с осиным фюзеляжем «мессершмитт», дробной очередью прошивает его машину. Вспыхивает бензобак, рули заклинило. Педали не в состоянии приостановить падения подбитой машины, и она, крутясь, несется вниз. За кабиной то земля, то небо. Страшный удар, которого он уже не услышит, и вечные потемки. Был лейтенант Стрельцов — и нет лейтенанта Стрельцова. Алеша зябко поежился от неожиданной дрожи, строго спросил себя: «Боюсь?» И сам себе ответил: «А если все сложится не так? Может, они пронесутся над вражеским летным полем, он сбросит «эрэсы», зажжет очередями несколько стоящих на земле «юнкерсов» и вернется домой без единой царапины».

«Смерть — вздор! Смерти нет, — весело подумал Алеша, — есть жизнь и еще есть победа жизни над смертью». — «А Хатнянский? — зло посмеиваясь, спросил его другой, чужой и несговорчивый голос. — Разве ему хотелось умирать, этому красивому молодому парню, любившему жену, детей, однополчан?» — «Врешь, — вскипел Алеша, — Хатнянский не умер. Почти перед каждым полетом о нем говорят и говорят, изучают его приемы воздушного боя, проводят во всех эскадрильях [79] беседы о его подвиге. Его никогда не забудет полк! Значит, это уже бессмертие, и шагнуть в него может всякий. А я обязательно буду смелым!»

Ему со страшной силой захотелось быть таким, как генерал Комаров, который живым, с тремя боевыми орденами вернулся из Испании, или как капитан Боркун, или как насмешливый Султан-хан, успевший одержать в этой войне много побед и ни разу не раненный. Нет, страха не испытывал больше Алеша, и дыхание его во сне было спокойным.