Часть третья

Глава первая

В августе сорок пятого года, когда уже поутихло несколько всенародное ликование после победы над фашизмом, сотни тысяч людей потянулись с фронта домой.

Ехали и в пассажирских, и в товарных поездах, кому повезло, мчались на самолетах. В выцветших и пропыленных солдатских гимнастерках, с туго набитыми вещмешками, в которых подчас можно было обнаружить кое-что припасенное на случай долгожданной встречи с родными, двигались на восток видавшие виды воины, одержавшие великую Победу. Пели колеса, отстукивая затейливую дробь на рельсах, пели воины в переполненных нагонах добрые песни, родившиеся в годы войны, с которыми до конца дней своих не могли уже расстаться. И если в одном вагоне или купе чей-нибудь бас или баритон начинал старательно выводить «Давно мы дома не были», то в другом возникала озорная, полная лихости и искрометной улыбки «Играй, играй, тальяночка, рассказывай сама», а в третьем хор вытягивал печально-торжественно — «Кто погиб за Днепр, будет жить века, коль сражался он, как герой».

Склонившись над вагонными столиками, вчерашние «бати», командовавшие ротами, батареями и эскадрильями, безжалостно сбривали усы и бороды, после чего становились ладными тридцатилетними, а то и двадцатипятилетними парубками Они тосковали по своим матерям, по женам и детям, если те у них были, по труду, к которому рады были вернуться.

В один из таких очень солнечных августовских дней в скверик, что был разбит у желтого университетского корпуса с массивными колоннами у портала, опираясь на черную лакированную палочку, чуть-чуть прихрамывая, вошел, молодой светловолосый капитан с худощавым бледным лицом и, неуверенно осмотревшись по сторонам, сел на свежеокрашенную скамейку. В университетском дворе кипела жизнь. Веселыми стайками проносились мимо мальчишки и девчонки с портфелями, папками или стопками книг и тетрадей. В большинстве это были восемнадцати и девятнадцатилетние юноши и девушки, и только изредка появлялись среди них более взрослые люди, нередко в кителях и гимнастерках, на которых виднелись следы от недавно споротых погон.

Сидевший на лавочке капитан с интересом наблюдал за озабоченной суетой молодых людей, прислушивался к их оживленному разговору и, когда в здании университета прозвучал мелодичный звонок, даже широко, о г души улыбнулся. Юноши и девушки нет-нет да и косились на его новую летную фуражку и ордена, украшавшие китель. В ту пору вчерашние фронтовики предпочитали вместо планок носить ордена и медали, и, право слово, это так шло молодым и красивым парням, прошедшим огонь военных лет. У капитана время от времени в нервном тике подергивался правый глаз и подпрыгивал над ним тонкий продолговатый шрам. Капитан напряженным взглядом встречал и провожал каждого, кого впускали и выпускали университетские двери. Он кого-то ожидал и наконец дождался. Высокая худенькая девушка с длинной черной косой, перекинутой через плечо на грудь, в ярком шелковом платье в сиреневых розах вихрем сбежала по ступенькам и бросилась к нему с сияющим, взволнованным лицом.

— Поздравь меня, Коленька!

Капитан вскочил и, не прибегая к услугам черной лакированной трости, бросился к ней, поцеловал, не стыдясь посторонних.

— Смотрите, — хихикнула одна из молоденьких свидетельниц этой встречи, — целуются. Вот бессовестные!

— Зара, — не обращая на них внимания, ласково сказал Демин, — а я только что спросить хотел: со щитом или на щите? Выходит, и спрашивать нечего. На твоей физиономии все написано.

Она схватила его за протянутые руки и запрыгала на одной ноге.

— Смотрите, какие Ромео и Джульетта, — раздался голос все той же наблюдательницы. Но Зара ее не слышала. Охваченная радостью, она восклицала:

— Приняли, приняли! По всем экзаменам «отлично», по одной географии «хорошо». Имею право плитку шоколада от тебя потребовать. Ну а у самого-то как?

— Да что как, — вяло махнул он рукою, — как и предвидел. Собралась комиссия. Причем ради меня одного, больше никого в тот день не комиссовали. Начальник госпиталя никогда в военной форме не появлялся. А тут при всех орденах и медалях. По всем статьям генерал-лейтенант медслужбы. Я сразу понял его психологический расчет — пусть, мол, капитан особенно не ерепенится — видит, с кем имеет дело.

— Аллах всемогущий, — засмеялась Зарема, — тебе бы, Коленька, не летчиком, а писателем быть — как ты правильно угадал их внутреннее состояние. — Она искала на его лице следы сдерживаемой тоски или отчаяния и, не найдя, облегченно вздохнула. Нет, в его глазах одна лишь грустная ирония. Значит, он уже пережил самое сильное потрясение. Он снял с головы фуражку, провел ладонью по волосам. Пальцы вздрагивали, и от нее это не укрылось.

— Ласково меня принимали на комиссии, — продолжал он, — очень ласково. Впрочем, так всегда принимают, если хотят отказать. Генерал прочитал короткое медицинское заключение и последнюю фразу повторил с оттенком грусти. А фраза такая: «Годен в военное время к нестроевой службе». Вы, конечно, с этой формулировкой не хотите мириться? — спросил он. — Что же, и я бы, вероятно, так себя чувствовал на вашем место.

Но согласитесь и с другим. Если бы это был сорок первый год и война требовала бы людей, людей и людей, и у меня бы рука не дрогнула подписать вам заключение: «Годен». Но ведь сейчас мы разбили врага, армия переходит на жесткие нормы мирного времени, по которым, к сожалению, допустить вас к летной работе я не могу. Если хотите остаться в авиации, но не на летной работе, подавайте рапорт, рассмотрим».

— И что же ты, Коля?

— Сказал, что подумаю, — ответил Демин уклончиво и надвинул фуражку низко на глаза. — Я не мог там без тебя сформулировать.

— Знаешь, — опуская глаза, сказала Зарема, — ты только не обижайся. Я даю слово никогда тебе не навязывать своих решений. И все же мне кажется, что служба на земле, нелетная, — это не по твоему сердцу... только ты не обижайся.

Демин усмехнулся, взял ее ладонь в свою, стал нежно перебирать длинные тонкие пальцы.

— Министр... Министр внутренних дел будущего семейства Деминым — Почему будущего, а не настоящего? — расширила глаза Зарема.

— Будущего, — упрямо повторил Николай — ветть через несколько месяцев нас будет трое, а там, гляди, и побольше. Вот и будешь ты министром внутренних дел большого семейства.

— Спасибо за предложенный портфель, — засмеялась Зарема.

— А тебе спасибо за то, что думаешь заодно со мною Я немножко поторопился, решая свою судьбу, я был уверен, что ты меня одобришь.

— То есть?

— Уже заявил комиссии, что капитан Демин не создан для наземной службы в авиации и не по его части провожать поврежденным глазом взлетающие самолеты.

— Ух, как хорошо! — воскликнула Зарема, и ее лицо в мелких веснушках порозовело. — Мы теперь быстро определим твою судьбу. Я на истфаке, а ты в энергетический пойдешь.

— Только на вечерний, Зарочка. Днем буду вкалывать где-нибудь на заводе, а вечером освежать мозги дифференциальным исчислением и радиотехникой.

— Это же прекрасно, — одобрила девушка и потянула его за руку к себе. — Однако чего мы тут сидим? Разве нас лишает кто-нибудь права на маленькое семейное торжество по случаю моего поступления в университет? Айда в «Гастроном», а потом на квартиру.

Дряхлый красный трамвай долго вез их от центра к городской окраине, именовавшейся «Красными баррикадами» Здесь и на самом деле в грозном семнадцатом году были баррикады красногвардейцев. Потом на захламленных пустырях возникли огромные серо-бетонные корпуса станкостроительного завода, улочки поползли еще дальше, так что на их пути пришлось вырубить зеленую сосновую рощицу и засыпать котлован на месте давно высохшего пруда. От конечной остановки, где трамвай с визгом разворачивался на кольце, им надо было минут пятнадцать идти по пыльному тротуару до маленького, обнесенного штакетником домика, где снимали они тесную комнату, заставленную старомодной, ветхой мебелью, у табельщицы завода шестидесятилетней Домны Егоровны.

Подходя обычно к этому домику, они невольно вспоминали свой первый визит сюда. Полная, с отечным лицом и зачесанными назад, стянутыми на затылке в пучок седыми волосами, хозяйка дома встретила их не особенно приветливо. Демина, пришедшего в штатском, угрюмо спросила:

— Жить, значит, у меня хочешь? А прописку тебе дадут?

— Думаю, что дадут, — беспечно ответил летчик.

— Думаю, думаю, — проворчала старуха, — сейчас все думают. А вот когда город в блокаде очутился, многие думальщики на Ташкент потянулись.

— Зачем же так? — обиженно протянул Демин. — Я ведь с фронта.

— Эка невидаль, — проворчала, не сдаваясь, хозяйка, — знамо, что с фронта. Если бы из Ташкента пожаловал, калитки бы тебе не открыла. Сейчас каждый здоровый мужчина должен с фронта приходить. — Она критически оглядела два объемистых фибровых чемодана, смягчаясь, спросила: — Это что же? Все ваше имущество?

— Все, — с готовностью ответила Зарема, опасаясь, что суровая хозяйка откажет им в жилье.

— Ну что же, заходите, — невесело вздохнула та, и они оказались за калиткой в маленьком палисаднике, где над клумбою носился тонкий, едва уловимый запах петуньи и резеды. Открыв дверь в семиметровую комнату с окном на солнечную сторону, сухо сказала:

— Жить будете здесь. Кровать, стол и вешалка — ваши. Другие вещи прошу не трогать, моим имуществом заняты. Зовут меня Домна Егоровна. Если не понравится — не неволю.

— Да что вы, бабушка, — пропела было Зарема, по была остановлена строгим взглядом.

— А ты подожди, касатка, подожди с благодарностями. Поживем — увидим. Я тебе не мед и не сахар.

Утром Демину предстояло ехать в госпиталь на лабораторные исследования. Зарема была удивлена что муж надел новенький китель со всеми орденами и медалями.

— Уй, какое великолепие, — усмехнулась она прикрывая ладошкой зевок. — Однако, как мне кажется ты бы мог сегодня и в штатском поехать.

Демин поднес к губам пальцы и укоризненно прошептал:

— Тише, это психологический эксперимент Ты вчерашний разговор с хозяйкой помнишь?

— Еще бы! Она меня не на шутку испугала. Что бы мы делали, если бы она закрыла калитку?

— Так вот, я облачился с единственной целью впечатление на нее произвести.

— Похвальбушка несчастный!

— А вот увидишь, что сейчас будет.

— Ну иди производить впечатление, выдумщик.

За топкой дощатой перегородкой Домна Егоровна вприкуску пила чай. Слышно было, как хрустел на ее зубах пайковый сахарок и как она отдувалась, глотая кипяток. Чтобы выйти из домика, Демину надо было пройти мимо нее. Едва он закрыл за собой скрипучую дверь Зарема услышала стук отодвинутой чашки и возбужденный голос хозяйки:

— Батюшки светы, да ты вот ведь какой?

— Какой же, Домна Егоровна?

— Геройский что ни на есть. Это у тебя одних орденов Красного Знамени три штуки. В летчиках, стало быть прослужил?

— В летчиках.

— А ранения, поди, тоже имел?

— Имел, Домна Егоровна. Под самым Берлином почти получил. Оттуда и списали.

— Видный ты парень, Николай, что и говорить, — промолвила старушка уже с явным восхищением. — Какие же ты самолеты водил?

— Штурмовики, Домна Егоровна, штурмовики.

— И это дело, — уважительно заметила хозяйка. — Мы-то на всякие самолеты нагляделись, когда фронт по окраине города проходил. Ну ладно, — вздохнула она, — когда-нибудь на досуге расскажешь, как фашистов бил, а сейчас иди по своим делам, раз спешишь. Удачи тебе, сынок. — Что-то дрогнуло в ее голосе. Нет, в нем не было никакого подобострастия. Просто он потеплел и стал отчего-то непередаваемо грустным. «Ну и хитрюга же Колька, — восторженно подумала в эту минуту за стеной Зарема, — самый безотказный психологический опыт выбрал».

Возвратившись в этот день вечером домой, Демин застал обеих женщин ласково беседующими на крылечке и по добрым, спрятанным за стеклами очков глазам Домны Егоровны понял, что она вовсе не сердитый человек.

Они тихо и мирно прожили под крышей маленького окраинного домика почти все лето и осень победного сорок пятого года, успели привыкнуть друг к другу. Однажды ранним утром, когда на заводской окраине отпели самые поздние петухи и вслед за ними раздался первый басовитый фабричный гудок, Николай проснулся и хотел было открыть глаза, еще тяжелые от дремы, но вдруг услыхал в соседней комнате неразборчивое бормотание хозяйки. Прислушавшись, он уловил и другой звук: время от времени стучала ручка, обмакиваемая в чернильницу-непроливайку. Он сразу представил себе эту чернильницу на хозяйском столе — белую школьную непроливайку. Он прислушался, и хрипловатый голос Домны Егоровны стал восприниматься отчетливо.

— «И еще пишу, дорогой Иосиф Виссарионович, — бубнила старуха, — что есть я тот маленький гражданин Советского Союза, на котором вся земля наша держится.

Как хочешь, так и понимай, а нет — пришли своего доверенного человека на наш завод «Красные баррикады», и там ему расскажут, что из себя представляла наша рабочая семья и сколько она сделала для родной нашей Советской власти. Хочу я выплакать тебе горе свое материнское. Ты, я думаю, понять его хорошо должен. Двух сынов своих и мужа потеряла я в годы войны. Они честно сложили головы в боях с фашистами. Любая вдова тебе скажет, что как бы ни было ей тяжело, а где-то в самом, самом сердце понимает она, что геройской гибелью за Отечество можно гордиться. Но что я скажу тебе о третьем сыне, самом меньшом и самом любимом?

Он под Балатоном заменил в бою убитого командира, роту повел на врага, хотя был всего-навсего рядовым солдатом. Об этом даже в газете «Красная звезда» печатано было. Орден Ленина сыну дали в награду, выше которого у нас нет, да и быть не может. Сколько слез я повыплакала, ожидая его домой — последнюю надежду в своей вдовьей жизни. Даже в церковь сходила разок, хотя в бога не верую. Каждый может попять, какая это радость — узнать, что из четырех солдат один все-таки возвращается к тебе с поля боя.

Да не суждено этой радости было сбыться. Вез сынок мой Андрюша домой солдатский вещевой мешок с харчишками да в черном чехле белый аккордеон из какой-то заморской Европы, его на смотре самодеятельности наградили. Вот и случилось все из-за этого проклятого аккордеона. Под самое утро он шел. Кварталах в трех от родного дома остановился у колонки воды попить. Положил вещевой мешок и аккордеон на землю, расстегнул ворот гимнастерки, и как только нагнулся, его ударили сзади железным бруском по затылку. И все затем, чтоб унесть тот жалкий заморский аккордеон, что и стоил-то рублей тыщу, не больше. И ни заслуг его не пожалели, ни славушки его солдатской. Он был храбрый и, харкая кровью, триста метров еще до родного крыльца полз.

А я как знала, что беда в дом последняя пришла. Будто кто в спину подтолкнул в ту минуту. Из сепей выскочила, а он лежит на пороге в гимнастерке окровавленной и губами посиневшими шепчет: «Мама, родная, вот как свиделись. А как я спешил». И захрипел в ту минуту, скончался у меня на руках мой любимый Андрюшенька, последняя моя кровинушка. Выходит, что и первый и последний его вскрик мне пришлось слушать.

Через день мы его похоронили на нашем заводском кладбище. А вскоре и тех трех, что за аккордеон его жизни лишили, поймали. Чубатые вислогубые выродки слезами на суде заливались, смягчить меру просили. И что же ты думаешь, дорогой Иосиф Виссарионович? Одного из них к расстрелу приговорили, а двух других всего к десяти годочкам. А кто они? От фронта вроде как по малолетству открутились, хотя было по девятнадцать и двадцать лет. На заводе последние хулиганы, пьяницы и прогульщики. И вот попадут они в заключение и, случись какая амнистия, и своего срока не отсидят. Да еще стахановцами прикинутся. А потом их выпустят на волю, и через два-три года они снова поднимут руку на жизнь человеческую, потому что они есть звери, а зверь, вкусивший человеческой крови, уже никогда этого не забывает. А ты сам говорил, что дороже человеческой жизни ничего у нас нет. И вот я хочу сказать тебе от всех матерей, которые подобным образом потеряли своих сынов и дочек. Пусть меня они не посылали к тебе делегатом, но я скажу. Говорят, что у нас даже целый институт есть, где преступное дето изучается, и что там даже профессора в генеральских мундирах лекции эти самые читают. А нужно ли все это: посуди сам, ну сколько процентов населения на нашей земле подобные ублюдки составляют? Небось одну, две десятых процента, не больше. А каждый из них еще зверее любого фашиста. Какое же им можно выдумать перевоспитание? Не лучше ли каждого убийцу беспощадно стрелять, а то и вешать, как бешеного пса, на том месте, где загубил он душу невинную, и пусть женщины, родившие таких на свет, стоят рядом и плачут слезами кровавыми. Да что там убийцу!

Каждого поднявшего на честного человека нож, расстреливать надо. Тогда только наведем мы порядок на земле нашей, и не будет матерей вроде меня, поседевших допрежь времени, убитых горем на веки вечные. Вот что я мыслю об убийцах-уголовниках, дорогой Иосиф Виссарионович. Уж прости меня, грешную, за прямое и резкое слово мое».

...Демин приоткрыл глаза и осторожно посмотрел на лежавшую рядом жену. Зара тихонько всхлипывала в подушку. Он сначала хотел ее успокоить, но потом подумал, что Зара разволнуется еще больше, и сделал вид, что спит. Утром ни один из них не дал понять Домне Егоровне, что ее горе им известно. Они не стали расспрашивать бедную женщину о том, послала ли она письмо тому, на чье имя его сочиняла. С той поры обоим им стала ближе и понятнее суровая с виду Домна Егоровна, и жизнь в маленьком домике стала еще дружнее.

...Трамвай уже отгрохал положенное количество остановок и, заскрежетав колесами, замер на кольце. С маленьким тортом в руках шагала высокая стройная Зара рядом с прихрамывающим капитаном, у которого заметно оттопыривались карманы от кульков со сладостями.

— Понимаешь, он меня про Кантемира спрашивал, а я совсем недавно книгу о нем прочла и как рыба в воде ориентируюсь, — быстро повествовала она, — а Тредиаковский и Сумароков и вовсе на экзамене оказались нестрашными.

— Подожди-ка, сорока-белобока, — остановил ее Демин, — гляди. На маленькой корявой скамеечке у входа в крохотный домик их поджидала хозяйка. Опираясь на палку, она задумчиво и несколько вопросительно смотрела на них.

— Смотри-ка, — отметил Демин, — в единственный свой черный костюмчик облачилась, платок дорогой надела. Это же по какому поводу такой парад?

— Будто не знаешь, — толкнула его тихонько Зарема, — нас ждет.

Едва они приблизились, Домна Егоровна встала, с плохо разыгранным безразличием проговорила:

— А я вот воздухом подышать вышла. Надоело дома одной. А вы откуда, ребятки?

— Из города, — солидно покашлял Демин, но старушка, поглядев на Зарему, вдруг рассмеялась.

— По какой это вы причине, Домна Егоровна? — удивилась Магомедова.

— Да как же, — охотно ответила старушка. — Идете как победители. За торт небось все сто двадцать отдали. А ты, Заренька, вон, как серебряный самовар, сияешь. Значит, приняли, девонька?

— Приняли, Домна Егоровна, приняли! — растроганно воскликнул за свою жену Демин, прекрасно понимавший, что старушка их, и только их, ждет давным-давно на этой скамеечке.

— Ну вот и хорошо, — сказала она со сдержанным волнением, — дай я тебя поцелую, умница ты моя. А теперь в дом.

Они растворили дверь и замерли от удивления. На маленьком столике, покрытом старомодной клеенкой с выцветшими гвоздиками, кипел самовар, в центре стояла большая сковородка с жареным картофелем, селедка с луком, три стопки и четвертинка «Столичной».

— Это я на двенадцатый талон по своей карточке взяла, — пояснила старушка, перехватив изумленный взгляд летчика. — Я обычно на этот талон крупу беру, деточки вы мои, а тут подумала и четвертинку решила.

— Домна Егоровна, — всплеснула руками Зарема и вся запунцовела, — да зачем же разорение такое?

У хозяйки в углах рта проглянули суровые складочки.

— А ты помолчи, касаточка, — отрезала она, — я тут хозяйка, а не ты, за мной и слово решающее. Мойте поскорее руки — и за стол. Чем богата, тем и рада, ребятушки!

Когда они расселись за столом, она сама по-мужски широкой твердой ладонью ударила под донышко, так что выскочила пробка, а потом равными частями разлила водку в граненые стопки.

— Что я хочу сказать вам, детки. У Зареньки сегодня большое событие. Она экзамены в университет выдержала. Но я не за это сейчас хочу выпить эту горькую водку, которой, как изволили заметить, не балуюсь.

Я за то хочу выпить, что вы с войны живыми вернулись, за то, что смерть стороной вас обошла. А раны не в счет твои, Николенька, — ласково посмотрела она на Демина, — сказывают, что раны доброго молодца только красят. Так что живите, родные, да радуйтесь. За себя живите и за погибших в том числе, кому света победы увидеть не довелось. За таких неудачливых, как мои...

— Не надо, Домна Егоровна, — перебил было Демин, но она осадила его строгим взглядом.

— А ты сиди. Не в укор тебе говорю. Ты свое на войне сделал. И Заренька сделала. Ее бы тонкими ручками на фортепианах играть, микроскопы крутить разные, а она ими в зной и стужу бомбы тебе подвешивала на самолет... Так что я точно вам говорю — за всех живых и погибших живите. Но и работайте за всех. Народа нашего вон сколько миллионов полегло. А делов сейчас видимо-неперевидимо. А теперь выпьем и закусим чем бог послал.

Глава вторая

Через неделю Демин получил по почте вызов из военкомата. Он долго крутил перед глазами бумажку, где было написано, что 26 августа 1945 года он, капитан Демин Николай Прокофьевич, обязан к десяти ноль-ноль явиться в комнату №1 к городскому военному комиссару полковнику Деньдоброму. По старой службистской привычке он старательно надраивал потускневшие пуговицы кителя, сам гладил брюки, чистил до блеска ботинки.

Одевшись, посмотрел в зеркало.

— Вишь какой гвардеец глаза на меня оттуда пялит, — печально усмехнувшись, обратился он к жене — Летать бы еще да летать, если бы не проклятый глаз.

Зара умела тонко уходить от любого разговора способного омрачить мужа. Он всегда это понимал и ценил. И сейчас без всякого труда догадался, почему она поспешила задать вопрос о причинах вызова в военкомат.

— Зачем вызывают? Не меньше, чем дивизией командовать предложат, — пошутил он невесело.

— А если всерьез?

— Очевидно, пришло из госпиталя мое личное дело, как уволенного в запас.

— Коля, ты совершенно забыл, — нахмурила она темные бровки. — Ветлугин просил тебя передать письмо военкому города.

Домин от неожиданности даже выругался:

— А ведь и верно, черт его побери! Действительно, нехорошо получается, если вдуматься. Спасибо, что напомнила. Я сейчас этот конверт поищу.

Она стояла за его спиной и видела быструю смену выражения зеленых глаз: горечь, улыбчивость, теперь озабоченность. Он тоже перехватил ее пристальный взгляд, отметил улыбку на тонких, с утра бледноватых губах.

— Чему рада? — спросил он потеплевшим голосом.

— Та-а-ак, — протянула Зарема.

— Так ничего не бывает. Признавайся, о чем сейчас думаешь?

— Думаю, почему ты никогда не назовешь меня женой. Ну, хоть раз бы окликнул: жена, супруга или с какими-нибудь суффиксами: женушка, женулька, женуленька.

— Зачем? — улыбнулся Демин. — Ты для меня не жена. Ты гораздо больше и выше и дороже. Ты — любимая.

— Как ты сказал, — засмеялась Зарема. — Любовница? А ну, повтори, негодник!

— Любимая, — воскликнул Демин, схватил ее на руки и закружил по комнате.

— Тише! — испуганно засмеялась она. — Ты же знаешь, я беременна.

— Не бойся, сегодня не родишь, — дурашливо ухмыльнулся Демин.

В дверях выросла широкая фигура хозяйки:

— Ну и ну! — воскликнула она и всплеснула руками. — Поглядите-ка, батюшки светы, на этих охальников.

Я им кофей с цикорием кипячу, манку варю на порошковом молоке, а они вместо помощи среди бела дня бесстыдно целуются. Ужо возьму ремень, достанется на орехи.

— Домна Егоровна, — взмолился Демин, — это ее ремнем. Она первая полезла целоваться. А я ни-ни. Заберите ее, пусть помогает по хозяйству, а у меня тут свои дела.

Оставшись один, Демин выдвинул из-под кровати свой чемодан, достал спрятанную на самом дне черную клеенчатую тетрадь, вздохнул. Зара еще ничего не знала о существовании этой тетради.

* * *

В ту пору военкоматы были мало похожи на нынешние. Совсем недавно отгремела война, и огромным потоком проходили через них люди. Тысячами увольнялись седоусые боевые старшины, а то и лейтенанты старших возрастов, приходили становиться на учет уволенные в запас молодые, сквозь все горнила войны прошедшие парни, приехавшие в этот большой город либо на новостройки, либо на учебу. На костылях и протезах тянулись из госпиталей тяжелораненые оформлять пенсии, вдовы в черных поношенных платьях приходили за пособиями, а иные лишь затем, чтобы узнать, а нет ли какого нового сообщения о пропавшем без вести самом дорогом человеке.

В сером трехэтажном особняке, расположенном на второй по величине и значению улице города, было с утра и до позднего вечера людно. Дверь на мягкой пружине почти ежесекундно открывалась и закрывалась. Кабинет военкома помещался на втором этаже. Демин вошел в приемную, забитую офицерами всех родов войск, пропахшую запахом сапог, пропотевших гимнастерок, кожаных ремней и портупей. Только полковников здесь было десять. Один из них, ужасно худой, высокий, с четырьмя планками орденов и медалей, с курчавой шевелюрой над нервным лицом, костылем стучал по паркету перед массивным столом, за которым восседал дежурный лейтенант. «Чем-то ты, браг, на батьку Махно похож», — усмехнулся про себя внезапно пришедшему на ум нелепому сравнению Демин. А полковник тем временем тонким пронзительным голосом восклицал:

— А я настаиваю, лейтенант! Немедленно передайте военкому, что с ним желает разговаривать полковник Чепыжкин. Так и передайте — Чепыжкин. Я четырежды раненный и четырежды награжденный, а вы меня здесь больше часа уже маринуете, понимаете ли! Никакого порядка у вас тут нет в тылу.

Моложавый лейтенант встал из-за стола и сквозь стекла роговых очков немного насмешливо оглядел кипятившегося полковника. Только сейчас Демин заметил: левый рукав кителя у лейтенанта пустой.

— Так ведь и тыла давно уже нет, товарищ полковник! Ни фронта, ни тыла — война-то окончилась...

— А вы не учите меня, молодой человек, и не ловите на оговорках, — вскипел Чепыжкин. — Я не хуже вас об этом знаю.

— Зачем мне вас учить, — потупился лейтенант, — это просто к слову. Что я могу поделать, если получил строжайший приказ — в десять ноль-ноль пропустить лишь одного человека, а сейчас девять пятьдесят восемь. — Он наметанным глазом скользнул по гимнастерке подошедшего к столу Николая, уверенно сказал: — А вы, наверное, и есть капитан Демин?

— Так точно.

— Давайте вашу повесточку. — Лейтенант скрылся за высокой дверью, обитой кожаной подушкой.

Шумевший в приемной полковник Чепыжкин бросил на Демина пренебрежительный взгляд и молча отошел к подоконнику. Другие, наоборот, с любопытством поглядели на Николая: что это за капитан, если сам военком начинает свой рабочий день с беседы с ним? Лейтенант вернулся и очень тепло поглядел на Николая.

— Пожалуйста, товарищ капитан. Военком вас ждет.

Полковник Деньдобрый оказался огромным, изрядно располневшим человеком лет сорока пяти. На широком лице венозные паутинки, под живыми, подвижными глазами чугунного налива отеки. На летной гимнастерке, кроме орденских планок, четыре нашивки — отметки о тяжелых ранениях.

По ярко-зеленой ковровой дорожке Демин пересек большой кабинет и в трех шагах от военкома взял под козырек.

— Товарищ полковник, по вашему вызову капитан Демин прибыл.

Широкий стол военкома был завален бумагами. На обложке личного дела, лежащего сверху, Демин пробел свою фамилию. Деньдобрый на его рапорт реагировал неопределенным поворотом крепкой загорелой шеи. Не поднимая глаз, сердито вздохнул и чистым басом, так и идущим к его отяжелевшей фигуре, сказал:

— Здорово получается, капитан. Я — полковник, военком города с миллионным населением, а ты на меня чихом чихал.

— Я не гриппозный, — усмешливо заметил Демин, стараясь угадать, почему сердится военком. — Да и август сейчас но календарю, кто же чихает в сухую погоду.

— Военкома не уважаешь, командира своего бывшего, передавшего на мое имя пакет, тоже не уважаешь.

Как же так, а? Я же тебя всего-навсего по-человечески спрашиваю. Не как старший начальник, в руках у которого твоя дальнейшая судьба.

Демину стало неловко. Он всегда иронически относился к разносам начальников, но здесь речь шла о чести, и он почувствовал себя уязвленным. Он, конечно, не мог сказать, что Ветлугин отдал ему конверт со словами: «Если тебе придется туго, иди к Деньдоброму.

Мужик — во! Все сделает для тебя, раз я прошу». Демин был горд и старался не попадать в положение просителя, поэтому и решил не прибегать к ветлугинскому конверту-заступнику. «И бея палочки-выручалочки проживу», — твердо решил он, пряча этот конверт в черную тетрадь Лени Пчелинцева. Все это было логично, но где-то, в самом ответственном звене, цепь логики вдруг дала трещину, и теперь он выглядел не очень-то красиво.

— Извините, товарищ полковник, по уши виноват. Но я конверт этот с собой принес.

— Это через четыре месяца-то? — взорвался Деньдобрый. — Ровно через месяц после того, как полковник Ветлугин сам побывал вот в этом кабинете и пересказал содержание своего письма?

— Ветлугин был у вас? — встрепенулся Демин. — Ой, как жаль, что я об этом не знал. Как с ним поговорить бы хотелось!

Одутловатое багровое лицо полковника стало добрее.

— Он не мог с тобой встретиться, капитан. Он мне позвонил с аэродрома и лишь на полчаса заехал. Он на ДВК вместе со всем вашим полком тогда перелетал. Понимаешь?

— Еще бы не понимать, — улыбнулся Демин. — Самураев приканчивать полетели. Счастливые!

У Николая заныло под ложечкой, и он с горечью посмотрел на свое личное дело, лежавшее на столе военкома. Деньдобрый перехватил этот взгляд.

— Гордый ты, Демин. Гордый, — сказал он задумчиво. — Значит, посчитал стыдным с этим конвертом ко мне являться?

— Расценивайте это как хотите, — неопределенно вздохнул Николай.

— Да ты садись, — дружелюбно предложил военком, — в ногах правды нет. — И когда Демин утонул в мягком дерматиновом коричневом кресле, прибавил: — Теперь-то конверт отдай. Я автографы Кости Ветлугина сохраняю. Все ж таки в сорок втором жить партизанскому комиссару Герасиму Деньдоброму спас. Не рассказывал Ветлугин об этом?

— Не-е-ет, — с удивлением протянул Демин.

— Что за пропасть, — проворчал военком, — выходит, что все вы, летчики, гордые. И о подвигах рассказывать стыдитесь. А чего? Вот мы, партизаны, иного склада. Мы, как охотники, иной раз заливаем. И что было, и чего не было. Зато все от души. И знаешь, милый, от наших баек у партизанского костра воевать порою легче становилось и немец не таким страшным казался. А спас Костя Ветлугин меня по-настоящему, героически. — Деньдобрый улыбнулся и примолк. Синие его глаза, так контрастирующие с могучей, расплывшейся фигурой, затуманились воспоминаниями.

— Как же? — тихо повторил свой вопрос Демин.

— Я кровью в тот день истекал. Утром мы большой бой с карателями выдержали... Ранило человек десять легко, а меня, комиссара, как следует. Хирурги у нас были самодеятельные, с тяжелыми ранеными справиться не могли. Осколки некоторые удалили, но один остался. Недалеко от сердца, понимаешь. Проблему Гамлета, быть или не быть, решали несколько часов. Надо было срочно меня перебросить на Большую землю. Только кто же в дневное время пришлет «Дуглас». Это же на явное растерзание экипаж посылать, ни больше ни меньше. Я запретил даже радиограмму давать по этому поводу. Решили с командиром все же посадочный знак на полянке выложить — если будут наши с задания возвращаться, может, рискнет кто сесть добровольно.

Командиры авиационных групп многие знали место партизанского аэродрома, но риск огромный — площадка паршивая. «Дугласу» можно кое-как разбежаться, а порядочному самолету куда сложнее. У меня жар, бред, провалы сознания. Уже апостола Петра и райские врата вижу. Будто сидит этот старец белобородый и, меня завидев, посохом оземь стучит. «А ты есть безбожник окаянный, — кричит сей старик мне вместо приветствия, — и по всем святым уставам и наставлениям гореть бы тебе в геенне огненной, а не у врат рая стоять.

Но поскольку ты есть партизан и много уложил на земле русской окаянных фашистов, я пущу тебя в рай, токмо подожди, пока душа с телом расстанется окончательно».

Мне вся эта ерунда мерещится, а партизаны вокруг койки сидят и тоже этого самого момента опасаются.

Очень хлопчикам моим не хочется, чтобы у батьки комиссара душа с телом рассталась. И вдруг самолеты.

Наши, «Ильюшинские». Где-то за линией фронта фашистских гадов отштурмовали и домой возвращаются.

Целых двенадцать штук. Понимаешь? Мои хлопчики по всем правилам посадочное Т из фрицевского брезента растянули по земле, ракетами зелеными в небо пуляют, красные знамена развернули. Но надо было рысьи глаза иметь, чтобы всю эту демонстрацию заметить, потому что шли «Ильюшины» в стороне. У Кости Ветлугина зрение чуть получше рысьего оказалось. Заметит нас, и пошло все как по потам. Одиннадцать самолетов дороги к лесу блокировали, а он на посадку пошел, и вот я перед тобою, как видишь. Сам теперь понимать должен, кто для меня Костя Ветлугин и почему любая его просьба обязательна.

Военком внимательно посмотрел на притихшего капитана и негромко продолжал:

— Апостол Петр в те дни меня не дождался, и место мое в раю какой-то другой партизан занимает, царство ему небесное. А я выжил. Только вот крови много потерял, да и здоровье подрастратилось. Видишь, как меня, партизанского боевого комиссара, разнесло. Словно бюргер какой. Это все от сердечно-сосудистой недостаточности, как выражаются мои спасители-врачи на своем профессиональном языке. Вот и одышка, и боли в сердце. — Военком встал из-за широкого стола, заметно прихрамывая, прошелся по кабинету. Демин из уважения стал тоже приподниматься в кресле, но Деньдобрый остановил его:

— Отдыхай, отдыхай, хлопче. Раз в гости к батьке Деньдоброму пришел, сиди и отдыхай. Так вот, вылечился я и попал в больною инстанцию. А там сказали:

«Что же, товарищ полковник, по всему видно, что больше вам не партизанить. С одной стороны, здоровье, а с другой — партизанские бригады с честью уже выполнили свою миссию, фронт стоит на самой немецкой границе». Ну и предложили вот эту должность. Я подумал и одно лишь встречное условие поставил: чтобы разрешили в аппарат своих хлопцев взять. И теперь во всех отделах бывшие партизаны работают. Кто косой, кто подслеповатый, у кого руки одной недостает. Но работают на полном взаимном доверии и ни разочка своего бывшего комиссара не подвели пока. Видишь, какой я хитрый, а?

— Вижу, товарищ полковник, — улыбнулся Демин.

Деньдобрый подошел к высокому серому сейфу, повернул ручку.

— Однако, парень, делу — время, потехе — час. Я тебя вызвал не только затем, чтобы за недоставленный пакет побранить. Есть и поважнее надобность.

Деньдобрый достал из сейфа краспую коробочку и другую, белую, по размерам несколько большую.

— От имени Президиума Верховного Совета СССР вручаю вам, капитан Демин, правительственную награду — орден Боевого Красного Знамени.

У Демина перехватило дыхание.

— Да за что же... я же в госпитале войну кончал.

— Не те слова говоришь, — строго поправил Деньдобрый. — Надо другие, если ты их, разумеется, не забыл.

— Служу Советскому Союзу!

— Ну вот. Это лучше, — одобрил полковник, прикалывая орден к его кителю. — Это — итоговый, Николай Прокофьевич. За все бессонные ночи на войне, за нервное напряжение, за то, что ты мерз зимой и летал в зной, за часы под зенитным огнем. За то, что ты ни разу не согнулся даже мысленно перед врагом. За то, что у тебя сначала был хороший экипаж, а потом отличное звено. За то, что ты вырос и возмужал и всего себя отдавал Родине. Рад за тебя. Теперь ты полный кавалер ордена Боевого Красного Знамени. А вот это, — он протянул ему белую тяжелую коробочку, — Военный совет фронта награждает тебя личным оружием. Здесь пистолет ТТ с серебряной плашкой. Им тебя за последний боевой вылет на разведку Зееловских высот наградили. Не позабудь зарегистрировать. Ну, а теперь о самом главном... — Военком медленно опустился в кресло, вздохнул. Синие глаза грустно скользнули по личному делу летчика. — Может, все-таки еще немного послужишь, Николай, а? Я тебе могу помочь подыскать должность около авиации. На земле, конечно. Полагаю, командующий округом пошел бы навстречу.

— Нет, — резко ответил Демин и так быстро, будто хотел отсечь все сомнения сразу.

— Почему же?

— Потому что я без полетов службу в авиации не представляю.

Деньдобрый посмотрел на него с уважением.

— Гордый. Но, может быть, все-таки подумаешь?

— Нет, — так же твердо повторил Демин.

— Ну как знаешь, — сказал Деньдобрый и сделал на обложке личного дела какую-то косую пометку. — Пускаю в работу. Недели через две-три тебя рассчитают. Куда думаешь идти?

— Устроюсь работать и поступлю на вечерний факультет.

— И, если не секрет, в какой институт?

— Жена моя уже принята на истфак университета, а я в энергетический хочу попробовать.

— Если срежешься, позвони.

— Нет. Сам буду драться за себя.

Деньдобрый утвердительно кивнул.

— Гордый, — повторил он с уважением. — Теперь нам осталось еще одну подробность выяснить, прежде чем расстаться. Тут уж тебе придется гордыню смирить. — Он погладил толстыми пальцами корешок личного дела, усмехаясь спросил: — Квартиру ты, разумеется, имеешь с балконом на солнечную сторону, потому что в нашем городе солнечная сторона самая дорогая.

Демин нервно вздрогнул.

— Что вы, товарищ полковник? На частной пробиваемся. На самом конце города обитаем. Спасибо еще хозяйка человечная попалась.

— А жактовскую комнату хочешь?

— Но это ведь из области фантастики. Кто же мне ее даст?

— Я.

— Вы? — Демин не выдержал, порывисто вскочил. — Да за это... да я не знаю, какими словами благодарить.

Синие глаза военкома сощурились, источая смех.

— Апостолу Петру молитву отбей, чтобы в рай меня пустил после смерти, — посоветовал он, но в повеселевших зеленоватых глазах летчика зажглись упрямые искры.

— Нет уж, дорогой товарищ полковник. Никак нет. Отобью молитву, да только другую. Чтобы жизнь вам на сто лет продлил.

Депьдобрый хрипло засмеялся, и большой его живот заколыхался над столом.

— Твоими бы устами да мед пить. Ладно. Слушай.

Я и об этом позаботился. Список нуждающихся огромный, но ты, на мой взгляд, имеешь полное право быть в нем среди первых кандидатов. Недаром тебе война хребет ломала. Так вот. Получишь за выездом одиннадцатиметровую комнату с отдельным входом. Там и ванная и рукомойник. Жить будешь в районе Сельмаша.

Оттуда до центра — рукой подать, трамвай двадцать минут идет. А теперь геть видсиля, бо меня полковники заждались.

Демин с сияющими глазами пожал огромную, еще очень сильную руку комиссара.

— Это же надо... как в сказке получается.

— Иди, иди, мне некогда, — проворчал недовольно Деньдобрый. Когда Николай потянул на себя тяжелую кожаную дверь, в последний раз услыхал за своей спиной надтреснутый басок военкома: — Ордер через неделю получишь.

* * *

Маленький молоток весело стучал по шляпке гвоздя. Со стены отлетала известковая пыль.

— Порядок в авиации, Зарочка. — Демин повесил портрет в самодельной деревянной рамке, выкрашенной не совсем ровно коричневым лаком. Мягко соскочил со стула. — Вот и все. А ты чего такая невеселая?

Зарема пристально посмотрела на мужа, тихо предложила:

— Давай посидим, Коля.

— Зачем?

— На портрет посмотрим. Только молча.

Зарема села на край дивана, поправила на смуглых коленях длинные полы красного шелкового халата. Черные глаза ее грустно смотрели на самодельный багет, заключавший в себе портрет, когда-то написанный с нее Леней Пчелинцевым. И весь окружающий мир был позабыт ею. Она видела сейчас тот вечер с багряным краешком солнца над рыжей насыпью капонира и Леню, склонившегося над листом ватмана, его непокрытую голову, чистые глаза с легкой грустинкой. На портрете Зара выглядела гораздо интереснее, чем в жизни. Нежные Ленины руки пригладили остроту скул, сделали более мягкими очертания рта, а подбородок украсили родинкой. Была Зарема на этом портрете похожа на лермонтовскую грузинку, разве что не несла над головой кувшин с ледяной водой из горной реки.

Демин обнял ее за плечи и вздохнул.

— Эх, Ленька, Ленька. Жил бы ты да жил.

— У нас даже фотографии его не осталось, — горько посетовала Зарема. — Ничегошеньки.

«Как так «ничегошеньки»? — подумал про себя Демин. — А тетрадь? Черная клеенчатая тетрадь. Зареме, пожалуй, об этой тетради говорить еще рано. Вот когда допишу, тогда и расскажу. Пусть подивится».

Он встал с дивана и скатал:

— Ладно, Зарочка. Вспомнили — и за дело. Видишь, сколько еще у нас забот. — Он глазами указал на расставленные в беспорядке узлы.

Всего третий день жили они в комнате, полученной от горсовета, и теперь, засучив рукава, Демин белил стены, поправлял на потолке местами осыпавшуюся штукатурку, вкручивал замки и розетки. Зара вымыла тщательно полы и окна. И все эти дни они ходили как во сне, с трудом веря, что в такое трудное время им выпало счастье получить комнату.

Домка Егоровна, узнав об их отъезде, не на шутку опечалилась.

— Значит, сбегаете, — сердито причитала она, но потом смирилась. — Оно, конечно, и вам надо в жизни устраиваться прочнее, а я почему ворчу — больно уж по душе мне пришлись. Я вот и ребеночка понянчить мечтала.

— А вы к нам теперь приходите, — сказала Зарома, — самым дорогим гостем будете.

— Ужо и на самом деле приду, — ответила Домна Егоровна.

В ту пору каждому честно провоевавшему офицеру при уходе из армии по приказу правительства выдавалось на руки пять должностных окладов. Получил их и командир звена капитан Николай Прокофьевич Демин.

За ночи, которые недосыпал на фронте. За боевые вылеты, за кровь, пролитую от вражьих зениток.

Он никогда еще не держал в руках такой крупной суслил. Шутка ли: восемь с лишним тысяч рублей. Шагая домой из балка, долго думал о том, какой бы подарок сделать жене. У Заремы были и демисезонное и зимнее пальто. Но когда, гуляя в центре города, они проходили мимо витрин, Зара не без интереса поглядывала на дорогие наряды. Правда, она старалась не подавать виду, лишь одна вещь, — модная по тем временам чернобурка — по давала ей покоя. У магазина «Меха» она шутливо говорила мужу:

— Уй, уведи меня отсюда, Коля, поскорей. Смотреть не могу, до чего красивая эта чернобурка.

Демин в такие минуты лишь подавленно вздыхал.

Теперь он впервые подумал о том, что может купить чернобурку. «Подумаешь, три тысячи из восьми. А пяти нам и на дешевую мебелишку, и на прожиточный минимум хватит». Он на мгновение представил, как обрадуется и затанцует вокруг него Зара, и решительно толкнул дверь. Пожилой меховщик с горбатым носом, седыми висками и располагающей улыбкой на сытом бойком лице задержал его ненадолго. Справившись о росте Заремы и цвете ее волос, он предложил на выбор три «сногсшибательных», как он выразился, экземпляра.

Одни из них был упакован, и вскоре Николай предстал с ним перед женой. Зара занималась, была погружена в учебники и не особенно внимательно отнеслась к приходу мужа.

— Уй! — воскликнула она. — Я тут совсем зашилась. Завтра зачет, а тут столько непрочитанных страниц. — Лопать хочешь? Есть суп и манная каша. Могу еще вчерашнюю карюшку разогреть.

Демин промолчал. Она углубилась в книгу, пробубнила вслух какую-то фразу и вскоре снова спросила:

— Так будешь ужинать?

Демин бесшумно развернул сверток, подошел на цыпочках к жене и набросил на ее плечи переливающийся пушистый мех.

Зара сидела в платье с короткими рукавами и в прохладной комнате успела уже озябнуть.

— Уй, что это такое? — откликнулась она, по-прежнему углубленная в чтение. — Как греет!

Демин не ответил, и тогда Зарема не сразу ощупала рукой предмет, наброшенный ей на плечи, а потом неторопливо его сняла в полной уверенности, что это какая-нибудь старая домашняя принадлежность. Наконец глаза оторвались от текста о римских войнах и оторопело скользнули по дорогому меху. Демин, скрестив руки, наблюдал за тем, как быстро меняется выражение ее глаз, пунцовеют мочки ушей и щеки.

— Коля, что это такое?

— Не знаю, — весело захохотал Демин.

Зарема застыла посреди комнаты.

— Коля! Милый. Но ведь у тебя же нет зимнего пальто, ты ходишь в старой шинели, а на носу холода.

— Знаешь, Зарочка, — проговорил он счастливо, — мне холода и зимнее пальто — ничто, когда ты радуешься. Я хочу, чтобы моя жена была одета красиво.

...Осень приносила им не только радости, но и огорчения. Как ни старался Демин, но поступить в энергетический институт ему не удалось: бесславно срезался по математике. Недолго погоревав, махнул рукой и отправился в педагогический.

— Понимаешь, Зара, — рассказывал потом Демин, — на сей раз результат лучше. С историей вообще повезло. А вот на литературе перепутал пушкинские даты и Лермонтову приписал некрасовское стихотворение Срам, да и только. Мой экзаменатор, лысина у него прикрыта тремя жиденькими косичками, долго-долго стекла пенсне протирал, как будто они запотели. «Да, — говорит он, — не блестяще, молодой человек. Не знаю, право, что с вами и делать. Читать-то вы любите?» И тут меня осенило. Даже не ожидал от себя такого нахальства. «Не только, отвечаю, читать люблю, но и сам стихи пишу». — «Это любопытно», — говорит старичок из вежливости, а сам ладошкой прикрывает зевок. «Ну, думаю Демин, песенка твоя спета». Встаю это я молча, а старичок говорит: «Нет, нет, все же почитайте». И я ему все, что знал, отчеканил. Была не была — все разно погибать. Только смотрю, глаза у него теплеют. А когда я нашу полковую песню прочитал, старичок из-за стола вышел. «Нет, вы определенно, говорит, интересный и нужный нам человек. Стихи ваши далеко еще не шедевр, но живинка в них есть». Короче говоря, взял он ручку, обмакнул в чернила...

— И поставил четверку? — облегченно вздохнула Зарема.

— Бери выше, — захохотал Демин. — Пятерку закатил. Но потом подумал и вывел рядом жирный, жирный минус. «Это я вам за Пушкина, молодой человек. Нельзя этак с Александром Сергеевичем обращаться».

— И, значит, ты теперь студент литфака?

— Студент, Заремочка.

Так и катились дни — быстрые, легкие, какие-то очень прозрачные оттого, что время, наполнявшее их, не было бременем. Да и разве могло оно быть бременем, если было наполнено до краев одной лишь нежностью от какой кроме радости и свежести ничего не приобретает человек. Со всей откровенностью летчика, привыкшего к любому риску в воздухе, Демин готов был ради благополучия и счастья Заремы рисковать чем угодно на земле. И Зарема об этом столь же хорошо знала. Не всегда сдержанная в своих ласках, считала она, что самое драгоценное человеческое тепло — это тепло любви.

Расписались Зарема с Николаем в загсе только тогда когда понадобилось оформить ордер на одиннадцатиметровку с отдельным входом. До этого они забывали, что когда-то надо расписываться.

Зара небрежно держала бедно оформленный листок и грустно говорила:

— Какой же он скучный, Коленька! Просто не верится, что любовь можно уместить в протокольные строчки, да еще припечатать. И слово-то какое скучное — брак!

— Меня другое беспокоит, Зарема, — хмурился Демин. — Свадьбу мы по-настоящему сыграть сейчас не можем. И деньжонки поразмотали, и друзей близких еще не нажили в этом огромном городе. А как бы хотелось фату на тебе увидеть: легкую, воздушную. Она бы таким бровям пошла, — улыбнулся он и указательным пальцем провел по ее густым длинным бровям, нависшим над темными глазами.

— Уй! — вздрогнула Зара. — А разве я фату заслужила?

— Ты? Ты для меня полмира заслужила, — горячо перебил Демин.

— А почему не весь? — засмеялась Зарема и легонько боднула его головой в плечо.

— Потому... потому, — запнулся Николай, — потому что вторую половину отдать тебе не могу.

— Жалко? Или там еще одна Зарема живет?

— Нет. Там иные драгоценности сосредоточены, без которых не просуществуешь. Труд, гражданский долг, любовь к людям.

— Смотри ты какой у меня мудрец, — захлебнулась она счастливым смешком.

Как им хорошо жилось под свежепобеленным потолком этой одиннадцатиметровки с беззаботным звонким Зариным смехом и ее «чудинками». А «чудинки» бывали всякие. Однажды она вернулась из университета на полчаса раньше обычного. Демин, выходивший ее встречать к трамвайной остановке, еще только искал ремень, чтобы подпоясать гимнастерку, в которой всегда ходил дома, когда она постучала. Он с удивлением открыл дверь.

Зара вернулась какая-то молчаливая, не раздеваясь села у печки. Снежинки таяли на ее пальто, оставляя мокрые пятна. Демин молча стал расстегивать пуговицы, снимать с холодных ног резиновые сапоги.

. — Ты сейчас будешь меня ругать, — сказала Зара.

— Тебя? — возразил он. — Да за что же?

— Нет, ты будешь ругать меня, — повторила Зарема. — Скажи, сколько у нас оставалось денег до первого числа?

— Кажется, двести или триста. Впрочем, точно не помню.

— Двести пятьдесят шесть, Коля. И были они у меня. А теперь...

— Потеряла?

Зарема отрицательно покачала головой.

— Отдала.

— Кому?

— Коля, а если я на этот вопрос не отвечу?

— Дело твое, — удивленно протянул Демин и замолчал.

— Надулся, — печально усмехнулась Зара. — Нет, я тебе, конечно, все расскажу. У нас сегодня не было двух последних лекций. Обрадовалась, что приду домой раньше. Подхожу к трамвайной остановке, слышу, кто-то плачет. Обернулась — у фонарного столба девочка лет десяти. Ботинки рваные, платок на голове с дырами, пальтецо с чужого плеча. Подошла к ней, спрашиваю, в чем дело. Она как зарыдает: «Кошелек в трамвае вытащили, а в нем сто рублей. Отчим узнает — прибьет». Веришь, Коля, сердце так и кольнуло. Отдала я ей сотню, а потом догнала и еще сто пятьдесят шесть сунула и сказала, чтобы не отчиму, а матери в руки все вручила.

Она замолкла. Молча сидел рядом и Николай.

— Чего же ты меня не коришь?

— За что? За деньги? — усмехнулся Николай. — Я бы на твоем месте тоже этой девчушке помог, но отдал бы, вероятно, только сто, что она потеряла. А в тебе сразу же кавказская кровь закипела. Ничего, Зара, придется досрочно сберкнижку потревожить.

— Уй, как они быстро тают, твои пять окладов.

— Уже два осталось, — уточнил Демин. — Ну да ладно, проживем.

А еще через неделю Зарема ошеломила мужа новым известием. В тот день она снова пришла из университета раньше обычного и, раздевшись, долго ходила по комнате. Была она вся какая-то приподнятая, необычная и, поглядывая на Николая, еле сдерживала давивший ее смех. Демин прикидывался, будто ничего не замечает. Он знал, не пройдет и десяти минут, как Зара не выдержит и все расскажет. Так и случилось.

— Уй, как это здорово, если тебя приглашают на свидание! — воскликнула она. — Как ты думаешь на этот счет, Николай, а?

— Меня что-то никто пока не приглашает, — равнодушно отозвался Демин.

— Значит, ты не представляешь, — засмеялась Зарема. — А меня сегодня пригласили. Даже в письменной форме. Взгляни. — Она протянула записку.

Демин колол у раскрытого поддувала кафельной печки деревяшку на щепки. Печка уже разгоралась. Дрова выбрасывали яркие отсветы, и от этого сильные, засученные по локоть руки летчика казались бронзовыми.

Он неторопливо взял в руки вырванный из ученической тетради листок. Увидев четкие округлые буквы, не торопясь прочел:

«Дорогая Зарема! Мне все известно. В том числе и то, что вы замужем. Но, посудите сами, разве есть сила, способная остановить настоящее чувство. Мне надо, чтобы вы, по крайней мере, меня хотя бы выслушали. Будьте, пожалуйста, сегодня в девять вечера на конечной остановке пятого маршрута. Преданный вам Володя».

Демин отложил записку и почесал затылок.

— Ничего себе. Решительный тон.

— Уй! Правда же, здорово? — Она хлопнула его по плечу. — А ты знаешь, он меня не в первый раз приглашает... Я совершенно позабыла тебе сказать. Собиралась, собиралась и позабыла.

На губах Демина шевельнулась усмешка.

— Кто же он такой, этот Володя?

— Студент. Худенький, хрупкий, курчавый мальчишка. Фамилия — Вахов. Сын композитора. Представляешь, он на три года меня моложе. Два дня назад подходит после лекций и спрашивает: «С вами можно поговорить?» Я отвечаю: «Говорите». А он потупился и головой качает: «Нет, мне бы за пределами университета». Я почему-то была злая и скороговоркой ему: «Простите, но у меня муж дома сидит некормленый, поэтому разговор за пределами университета уже по одной этой причине немыслим». Он улыбнулся и промямлил: «Жалко». А сегодня вот эта записка. Здорово, а?

Демин улыбнулся и утвердительно закивал головой — Здорово, Зара. Что же это за жена, если за ней никто не поухаживает?

Зарема озорно повела глазами:

— Вот и я так думаю.

Он с интересом вглядывался в ее лицо — до чего же ты светлая, Зарка. Вот так и будем жить с тобою — без единого обмана, все начистоту. И любые трудности будут нипочем.

— Ты не находишь, что я сейчас похожа на шекспировскую героиню? — спросила она, дурачась.

— На Дездемону?! — усмехнулся он — Ах ты, милый Отелло! — повисла у него на шее Зарема. — И ты можешь со мною...

— Не-е — прервал ее Николай. — Я Отелло добрый. Я не буду ни душить, ни резать свою любимую — Вот и хорошо, — сказала Зарема и тотчас же задумалась. — Однако посоветуй, что же мне делать? Нельзя же оставлять письмо без ответа.

— Сходи на свидание, — посоветовал Демин — Дурак, — Зара провела пальцами по шраму на его щеке. — Я ведь серьезно спрашиваю.

Демин пожал плечами.

— Ты, пожалуй, и в самом деле права. Нельзя же твоего Володю оставлять в полном неведении Си посмотрел в темный прямоугольник окна уже объятый подступивший ночью, и, зябко передернув плечами, сказал:

— А что, если я вместо тебя схожу на это свидание?

У Заремы обрадованно сверкнули глаза:

— А ты его не обидишь?

— Рыцарское слово даю, что этого Володю не обижу. На коленки встать?

— Не надо, — обрадованно заключила Зарема — и пак поверила. Уй, как здорово ты все это придумал. Теперь я понимаю почему ты был хорошим летчиком. Ты находчивый. Но Володю ты не обижай. Он такой смет ной. Даже не заметил, что я на третьем месяце беременности.

— Так ему и об этом напомнить? — Демин со вздохом натянул сапоги и выпрямился. Ох и не хотелось ему сейчас уходить из дома. Ветер, непогода и слякоть ожидали его за порогом. А в хорошо натопленной одиннадцатиметровке тепло, уютно и диван с канареечной обивкой.

— Я потопал, Зара, — вздохнул он с огорчением.

Она не ответила.

Дверь за спиною Демина захлопнулась, и он остался один. Жесткий порыв осыпал его дождем, ветром и снегом. Как хотелось Демину вернуться назад, и как хорошо понимал он, что это невозможно. Он пошел вперед сквозь ветер и слякоть, чтобы исполнить Зарин каприз, встретиться с человеком, ее полюбившим. «А что, если я не сдержусь и дам ему затрещину? — спросил вдруг он сам себя. — Не потому, что ревную, а потому, что протопал по лужам и холоду до трамвайной остановки...» Он еле-еле успел на очередной маршрутный трамвай. Бежал по лужам, хлюпая сапогами, чтобы схватиться за поручни задней подножки.

Трамвай гремел по опустевшим улицам города, пробираясь к центру. Разводы дождя полосовали стекла.

На остановках входили редкие пассажиры, стряхивая с воротников полуснег-полудождь. Жидкие огоньки горели над подъездами зданий в клубящемся тумане. По мере приближения к центру их становилось все больше и больше и, наконец, они сплелись в два больших светлых ручья, осветивших с обеих сторон улицу. Трамвай прогрохотал по широкому литому разводному мосту. Легкие отблески городских огней слабо заискрились на темной поверхности реки и ее парапетах. Демин любил переезжать этот мост. Он знал, что когда-то в семнадцатом его штурмом брали революционные отряды — и главной задачей было поскорее попасть на вторую половину, чтобы кадеты и юнкера не успели этот мост развести. Многие упали тогда в холодную воду, скошенные пулями, но основная часть атакующих достигла цели — мост был взят. С той поры его больше никогда не разводили вражеские руки.

Днем, насколько глаза хватало, был виден отсюда огромный, прославленный в русской истории город с яркими куполами величественных храмов, дымящимися заводскими трубами, разбегающимися кварталами светлых и темно-серых зданий самой различной архитектуры, среди которых нет-нет да и просматривались голые стены с проваленными глазницами окон, груды обгоревшего кирпича — эти печальные раны недавно отшумевшей войны, еще не тронутые рукою строителя.

Величие этой картины за самое сердце брало Демина, быстро полюбившего этот город, куда забросила его судьба.

Но сейчас во мгле ничего этого он не увидел. В холодном вагоне трамвая он изрядно прозяб и, когда вышел на конечной остановке, с удовольствием потоптался на асфальтовом тротуаре. Здесь сходились две самые людные улицы: проспект Революции и Московская Мокрый снег, к его счастью, перестал валиться с низкого неба, с реки потянуло легким сыроватым ветерком. Стена от трамвайной остановки темнели широкие ворота Центрального городского парка культуры и отдыха Изредка парочки заходили в парк через тускло освещенной вход. Глядя им вслед, Демин вдруг ощутил как закипает в нем злость. «Ишь, куда решил студентик Зарку мою увести!» В нем сейчас угасло все мягкое и доброе. В нем сейчас пробудился летчик, такой, каким он бывает перед атакой. Настороженный, насмешливо-грубый решительный и, конечно же, дерзкий. «Надо это все подавить, — твердо одернул себя Демин, — я же дал Зарочке слово его не обижать».

Николай огляделся по сторонам. Несколько человек в рабочих спецовках, стайка студентов, весело размахивавших папками и портфелями, старушка с хозяйственной сумкой, — и вдруг он заметил высокого паренька в модном демисезонном пальто. Поднятый воротник прикрывал курчавый затылок. «Он, — подумал Николай Парнишка чем-то напоминал ему погибшего Леню Пчелинцева, и это напоминание несколько притуши то чувство неприязни. — Ленька, правда, был крупнее мужественнее», — размышлял Николай, рассматривая паренька.

Чтобы не ошибиться и не принять за Володю кого-нибудь другого, Демин пропустил три трамвая Ни в один из них парнишка не сел, по при подходе каждого напряженно всматривался в ожидании. Сомнений не оставалось. «Ну и задала же мне работу Зарка, — усмехнулся Демин. — А сейчас небось мечется по комнате, ожидая моего возвращения. Однако пора действовать».

— Эй, приятель, дай-ка закурить.

Парнишка обернулся и рассеянно посмотрел на его шинель со споротыми погонами.

— Я некурящий, — ответил он и взглянул на ручные часы.

— Может, в пивнушку зайдем, согреемся? — с тем же грубоватым дружелюбием предложил Демин и пальцем показал на дощатый коричневый павильон с освещенной вывеской «Пиво-воды», дверь которого ежеминутно открывалась и закрывалась. — Кружку подогретого пива плюс сто пятьдесят, или, как говорят ныне шоферы, «полуторку с прицепом»?

— Я этим фольклором не пользуюсь, — насмешливо промолвил парнишка.

— Напрасно. Это помогает согреться.

— Но я непьющий, — засмеялся парень.

— А чего же ты тогда здесь топчешься?

— А это уж мое дело, — сказал парень с неожиданной сухостью.

— Да как сказать, — снова усмехнулся летчик, — может, и не только твое. Ты ведь Зару ждешь?

По лицу студента метнулась тень, в широко раскрытых глазах отразилась растерянность.

— А вы откуда знаете? — начал он было заносчиво, но тотчас сник. — Да, ее.

— Не придет Зара к тебе на свидание, парень, ни сегодня, ни завтра. Никогда не придет.

— Вы что? Ее муж?

— А ты думал, сосед? — ухмыльнулся Демин. — Вряд ли это стоит уточнять, парень. Очень она просила меня передать, что не придет. Как видишь, специально для этого я и приехал. Значит, в пивнушку не хочешь? Жаль. Ну раз закурить не хочешь и от кружки пива с прицепом отказываешься, иди тогда домой.

— Но позвольте, кто вам дал право?! — задиристо воскликнул студент.

Демин рассмеялся:

— Послушай, парень. Для тебя Зарема дорогой человек, не правда ли?

— Да. Дорогой, — ответил он, вспыхивая.

— А ты знаешь, что любовь к дорогому человеку надо заслужить?

— Я вас не понимаю...

— Где ты был в сорок третьем году?

— Как где? Учился в школе.

— А из меня вражеские зенитки и «мессеры» кровь капля по капле выпускали. И в каждый боевой полет Зара меня провожала. И всегда из боя ожидала Вот и рассуди, кто из нас имеет право на ее любовь: ты или я? Иди-ка домой, парень, греться...

Студент удивленно посмотрел на летчика, повернулся к нему спиной и зашагал прочь. А Демин устало вздохнул и с первым же трамваем поехал дамой Зара еще не спала. В длинном ночном халате сидела она на диване, поджав под себя ноги. Глаза ее напряженно следили за Деминым, пока он снимал шинель и намокшие сапоги.

— Ты... ты его не обидел? — спросила она.

— Зачем же?

— Слава богу.

— Может, аллаху?

— Не-е, — успокоившись, протянула она — Я теперь отреклась от Корана. Я — самая сущность христианской религии и живу по заповеди: жена да убоится своего мужа. Хи!

Демин приблизился к ней, и Зара шутливо толкнула его головой в плечо.

— Уй, какой ты холодный. Изыдь!

Он помолчал, твердой ладонью погладил ее по волосам, как маленькую, ничего не понимающую девочку.

— Как хорошо, что ты есть! — воскликнул он — Что бы было, если бы тебя не было!

* * *

А однажды зимним вечером Зарема пришла радостно возбужденная и с сияющим лицом обратилась к мужу — Поздравь, Коленька. Меня членом комсомольского бюро избрали.

— Поздравляю, — ответил он не сразу и как-то невесело.

Зарема, вешая пальто, обернулась:

— Почему такой минорный тон? Ты не рад?

— Рад и даже завидую, — усмехнулся он. — Только, знаешь, о чем я подумал?

— О чем же?

— О том, что ты настоящая студентка, а я нет.

— Почему?

— Ты каждый день в кипении, в заботах. С утра и до вечера в коллективе. А я студент вечерний, да еще не работающий. Счетоводом в бухгалтерию идти как-то неловко, а на завод поступать — силенок еще после ранений не набрал. Вот и тоскую по коллективу. Эх, хорошо было в полку. Там ты весь на виду. И тебя поправят, если надо, и ты свое слово всегда сказать можешь. А сейчас что? Только по двадцать копеек в месяц в жактовскую комсомольскую организацию взносы плачу, как инвалид Великой Отечественной войны.

Зарема строго нахмурила брови:

— Брось, Коля, ты отдал народу самое дорогое — свою кровь, свое здоровье. Разве не так? Когда окрепнешь, подыщем тебе и работенку интересную. А пока ты должен помнить слова одного из классиков марксизма, что такое семья.

— Ячейка и основа государства.

— Вот именно, — победно улыбнулась Зарема, — а потому давай-ка разогреем чай да позаботимся об ужине.

Глава третья

В середине апреля даже здесь, в северном городе, зазвенели птичьи голоса. Потеплело ночами, а днем веселое солнце щедро било в окна домов.

В эту ночь приснился Демину сон. Будто снова полевой аэродром и стоянка ИЛа. На деревянном ящике сидит Фатех Рамазанов, его моторист. В руках у него саратовская гармонь с колокольчиками, растягивая ее мехи, оглашая тишину летного поля их звоном, поет Рамазанов, безмятежно жмуря татарские свои глазенки:

Чаю пьешь — орлом летаешь,
Водка пьешь — свинья лежишь,
Деньга есть — с чужой гуляешь,
Деньга нет — к своей спешишь.

— Дура! — прерывает его «папаша» Заморин. — Какую срамную частушку поешь. Да еще перед боевым вылетом.

А Демину частушка страсть как нравится, и он хочет ее даже во сне дослушать, но «папаша» Заморил неумолим.

— Иди-ка лучше командира разбуди, — приказывает он мотористу. — До вылета сорок минут осталось Рамазанов сильно бьет его в бок кулаком — один раз, другой, третий. «Черт побери! — возмущается Демин. — Какое он имеет право так бесцеремонно!» Но следует новый толчок, и Демин открывает глаза Синий от предутреннего света прямоугольник окна, и на его фоне в белой ночной рубашке с распущенными волосами Зарема.

— Коленька, вставай, — с отчаянием шепчет она — кажется, началось...

Он не сразу освобождается от сонной дремы не сразу берет в толк, о чем говорит Зарема. Даже самого смелого человека житейская неопытность делает беспомощным и робким, когда надо действовать в совершенно новых для него обстоятельствах.

— Зарка, тебя же надо в больницу, — бормочет Демин.

— Спасибо, сделал открытие.

— Зарка, я побегу искать такси.

— Зачем? Родильный дом в трех кварталах. Лучше помоги одеться.

Демин торопливо помогает Заре одеться, морщится слушая ее стоны. Потом он ведет ее по пустынным ночным улицам и утешает:

— Все будет хорошо, Зарочка.

Уже белеет рассвет. Где-то за разводными мостами гаснут редкие ночные огни. У тускло освещенного подъезда родильного дома Зара повисает у него на руке тяжелая и покорная.

— Ой, Коленька, а может, это только показалось.

Может, это пройдет. Подожди, если пройдет, мы снова побредем домой.

Оп останавливается и целует ее побледневшее, в соленой испарине лицо.

— Не целуй меня! — вскрикивает она. — Я сейчас некрасивая...

— Ты всегда красивая, — упрямо перебивает Николай. — Только ты у меня очень мнительная. Может, и правда вернемся домой?

— Идем, Коленька, — покорно соглашается она и вдруг опускается на цементные приступки парадного.

— Нет, это, кажется, всерьез, — говорит Демин.

Они направляются в приемную. Зара, ежась как от мороза, входит в пустынный холл и исчезает за какими-то перегородками. Минут через десять оттуда появляется пухленькая старушка с узелком в руках и сурово говорит:

— На-ка, держи.

— Это что? — оторопело спрашивает Демин.

— Одежонка ее, — добреет старушка, любуясь его замешательством. — Домой, стало быть, отнесешь. А когда за малым придешь, заберешь снова. Понял?

Демин, ничего не ответив, со свертком в руках направляется к выходу. И когда готовится уже захлопнуть за собой дверь, внезапно распахивается в холле окошко под дощечкой «Администратор», и голос молодой рыженькой женщины в белом чепчике раздается ему вдогонку:

— Товарищ Демин. Одну минуточку.

Он отпускает дверь на звенящей пружине и остается в холле. Видит, как уходят в сторону глаза молодой женщины.

— Товарищ Демин, главный врач просил вас позвонить через три часа.

— Хорошо, — послушно отвечает Демин, — я обязательно позвоню.

И это «обязательно» в его устах звучит как-то уж очень строго.

...Сна как не бывало. Он распахивает дверь в комнату, и впервые таким голым и пустынным кажется ему их жилище. Неясная тревога закрадывается ему в душу, и кажется, что во всем мире наступило затишье и нет никаких звуков, кроме тиканья часов на его руке. Позвонить обязательно через три часа. Зара? Разве можно в чем-либо сомневаться. Как бы поскорее прожить эти три часа?

Зябкий рассвет застает его на трамвайной остановке. Еще так рано, что даже первый трамвай не отправился к городу, не протащил по застывшим улицам свое холодное металлическое туловище. Он с трудом нашел десятикопеечную монету, обшарив для этого все карманы. Пальцы предательски подрагивали, когда набирал номер. Знакомый голос сероглазой молодой женщины не сразу ответил:

— Товарищ Демин? Да, вы позвонили своевременно.

Вы понимаете...

— Говорите скорее, — не вытерпел он.

— Хорошо, я скажу, — глотнула воздух женщина. — У вашей жены очень сложный случай. Ее от нас увезли в хирургическую клинику... Главный врач просил вас приехать туда немедленно. Это в самом центре. Пролетарская, двадцать два.

Демин бросился на середину улицы. Еще было темно, и машины шли с непогашенными фарами. Он поднял руку навстречу первой. Зло заскрипели тормоза «эмки». Сидевшие в машине растерялись. На заднем сиденье кто-то лихо играл на гармошке, и Демин удивился тому, что есть люди, способные в этот предутренний час веселиться. Человек, сидевший за рулем, сердито окликнул:

— Эй, ты! Чего бросаешься под колеса? Жить надоело, что ли?

— Товарищ! — нелепо размахивая руками, крикнул Демин. — У меня жепа в больнице на операции. Подвези, браток, ради бога!

— Сам попадешь в больницу, если будешь кидаться на капот как оглашенный, — мрачно заметил водитель и включил скорость. Машина скрылась за углом.

— Сволочи! — прошептал Демин и опять поднял руку, увидев ослепляющий свет фар. На него надвигался большой черный лимузин ЗИС-101. Демин, вздохнув, опустил руку, в полной уверенности, что машина не остановится. Но ЗИС вдруг затормозил, и человек в шляпе, сидевший рядом с водителем, полнолицый, широкоплечий, не без строгости в голосе окликнул:

— В чем дело, товарищ?

— Жена у меня в больнице. Просили срочно прибыть. Это на Пролетарской, двадцать два.

— Алеша, нам по пути? — спросил у водителя человек в шляпе.

— Что вы, Василь Васильич, аккурат в противоположную сторону.

— Если у человека беда, любой пункт должен быть по пути, — сухо отрезал незнакомец и коротко сказал Демину: — Садитесь, товарищ.

Пока они ехали, человек в шляпе успел выведать у Демина абсолютно все: и где он служил, и что случилось с Заремой, и как они учатся. Демин, которого незнакомец подкупил своей душевностью, сказал при расставании:

— Вы чем-то на генерала похожи, товарищ.

— Чем же? — гулко рассмеялся незнакомец. — Штабной грудью, что ли?

— Да нет. Добротой и решительностью.

— Угадал, парень. Я и на самом деле в войну был генералом. Да и сейчас вроде как генерал. Ну ладно.

Может, еще когда и встретимся, летчик, а пока до свидания. Желаю, чтобы жена поскорее поправилась, — и он протянул Николаю руку. Машина скользнула вперед, обдав его выхлопным дымком.

В приемной хирургической больницы он назвал свою фамилию, и дежурная сестра выдала белый халат, показала, в какой лифт надо садиться. И вся эта поспешность, с какой его здесь приняли, пробудила тревогу. Он, никогда и ничего не боявшийся на поле боя, вдруг ощутил самый настоящий страх при одной мысли, что с Зарой что-то случилось.

На третьем этаже, едва лишь щелкнул остановившийся лифт, пожилая сиделка открыла дверь и коротко, избегая его глаз, сказала:

— Пожалуйста, товарищ Демин. Вторая дверь направо.

Он отворил дверь в остекленный отсек, и тотчас же туда вошел высокий седой старик со стопкой каких-то карточек в руках, уселся за небольшой столик, кивнул на белую табуретку:

— Садитесь сюда.

Демин сел. Старик с минуту рассматривал Николая немигающими глазами.

— Я ее оперировал, — проговорил он тихим голосом. — Все оказалось гораздо сложнее, чем мы предполагали. Поэтому ожидать вашего утреннего звонка и согласия на операцию я не мог. Пришлось брать на свою ответственность. Как на фронте.

Демин смотрел на хирурга широко раскрытыми глазами и ничего не понимал. Потолок рушился на него, пол уходил из-под ног. Такого в жизни Демина еще не было. Когда-то, истекающий кровью, он подводил к посадочной полосе тяжелый, плохо повинующийся ИЛ.

В смотровом стекле фонаря кабины дыбилась земля, казалось, вот еще секунда — и нос штурмовика врежется в нее. Он тогда выдержал, ни один нерв не дрогнул.

А сейчас все двоится в глазах, и ему кажется, силы вот-вот покинут его. «Бедная Зара! Неужели все? Что же мне делать?!»

Лицо его, очевидно, было таким бледным и отрешенным, что хирург не выдержал.

— Да вы успокойтесь, Демин. Вы же летчик и любую беду должны встречать мужественно.

Демин машинально встал, борясь с новым приливом слабости и отчаяния. Мысленно он уже считал Зару навсегда ушедшей.

— Ребенка спасти не удалось, — произнес хирург и горько вздохнул. — А жена... жена будет жить. Мужественная женщина ваша Зарема. Выдержать такие боли не каждому мужчине по силам. А она почти ни разу не вскрикнула.

— К ней можно? — тихо спросил Демин.

Хирург отрицательно покачал головой.

— Сейчас нет. Приходите завтра в одиннадцать. А вот это возьмите. Это нянечка под ее диктовку написала.

Демин развернул клочок бумаги, и ему показалось, что почерк этот похож на почерк самой Зары. «Коля, как же это? А дальше? Коля, люблю. Дождусь ли тебя? Твоя Зара».

* * *

Он сидел у ее изголовья и, как фокусник, вытаскивал из карманов одно яблоко за другим и складывал на тумбочку. Последним выложил яркий желтый апельсин, с болью посмотрел на осунувшееся лицо Зары. Никогда он не видел ее такой бледной. Только глаза, черные взволнованные, жили на этом лице. Она до подбородка была накрыта одеялом. Сделала вид, что не заметила его растерянного взгляда...

— Видишь, сколько витаминов тебе принес? — объявил Демин, стараясь улыбнуться.

— Небось трех обедов себя лишил, — пошутила Зарема и вдруг расплакалась. — Коленька, как же это?

Ребеночек-то наш погиб...

— Что ты, Зарочка... что ты! — возразил он. — Главное — сама жива. А дети... Будут у нас и потам дети.

— Нет, — отрицательно покачала она головой, — уже не будут.

— Вот так история с географией. Да откуда ты взяла?

— Соседка по палате сказала.

— И ты поверила.

— Нет, — грустно вздохнула Зара, — я сама знаю, что не будут. Может, и тебе я больше не нужна... бездетная.

Демин наклонился и порывисто поцеловал ее в лоб.

Зарема счастливо закрыла глаза.

— Как хорошо, когда ты рядом! Погрей мою руку, она холодная-прехолодная.

— Теплая, — произнес Демин, но Зара отрицательно покачала головой.

— Эх, как бы скорее отсюда выписаться! Как там у нас дома, Коленька? Коврик выбиваешь?

— Выбиваю.

— А питаешься как?

— Три раза в сутки.

— А зачеты сдал?

— Английский остался.

— Скажи, тебе без меня лучше... жить... учиться?

— Да ты что, сумасбродка?

— Нет, ты не виляй, не отводи своих подлых зеленых глазенок. Еще раз ответь.

Ему стало легче, — она уже шутила. Сердитый голос нянечки еле-еле их разлучил.

— Если завтра хоть на минуту опоздаешь — развод, — заявила Зарема и сделала устрашающие глаза. — Ты, наверное, другую себе завел.

— Угадала. Завел, — согласился Демин. — Она высокая, черноглазая. Коса — водопад. И зовут ее тоже Зарема. Только одна беда. Она на стенке висят.

— На стенке? — удивленно протянула жена. — Это еще что за фокусы?

— И не фокусы, а репродукция. В фотоателье сто пятьдесят рублей за это взяли. Вернешься — увидишь.

— Дурень! — вскричала Зарема. — На последние деньги! Мы же договорились не вешать на стенки своих фотографий, пока не разбогатеем. А ты сам, наверное, сидишь голодный и такими пустяками занимаешься, как созерцание этой самой злюки с косой. — Зарема делала вид, что сердится, но он-то хорошо понимал, как ей это приятно. Яркий румянец разливался на ее впалых щеках.

— Ладно, ладно, иди к той самой Зареме, а то сейчас обход и мне уй как достанется за нарушение распорядка.

На выходе его остановил главный хирург, попросил задержаться, и как только они оба очутились в застекленном отсеке, без улыбки спросил:

— Как вы ее нашли?

— Очень слабой, но бодрой.

— Да. Она вне опасности, — пригладив пушистые седые виски, заметил хирург, — и вы, ваше к ней отношение — это тоже один из сильнодействующих факторов. Но вот что я хотел сказать, — продолжал он не так уже ободряюще. — Зарема перенесла тяжелую операцию. Ее организму нужна огромная поддержка извне.

Короче говоря, пенициллиновая блокада. Мы делаем все, что в наших силах, но, увы, — он развел руками, — в больничной аптеке осталось с десяток ампул. А ее нужно держать на пенициллине еще недели две.

— Я все понял, — перебил его Демин. — Сколько еще ампул надо и сколько это будет стоить?

Хирург грустно улыбнулся:

— Дорогой мой летчик, ни в одной аптеке города пенициллина вы не найдете. Только на рынке, у каких-нибудь перекупщиков, и то за баснословные деньги.

— И все-таки сколько это будет стоить?

Хирург назвал цену. Надо было отдать все, что оставалось у них с Заремой на сберкнижке.

— Хорошо. Будет сделано. Скажите, к какому нужно, числу?

— Дня через три, — не сразу ответил врач, а про себя подумал: «Что за странный парень?! На его лице такое выражение, будто достать пенициллин все равно что купить пачку фруктового мороженого».

— До свидания, — произнес Демин, и хирург крепко пожал его руку.

* * *

На толкучке Демину объяснили, что пенициллин можно достать в одном только месте — в маленькой пивнушке, прозванной невесть за что «Славянским базаром», куда заходят погреться матросы с торговых океанских судов. Демин надел сапоги, старую гимнастерку со опоротыми погонами, прикрепил к ней свои боевые награды и двинулся в порт. Искать долго не пришлось. Первый же гуляка, запинаясь, изрек:

— «Сл-лавянский базар»? Подумаешь, какая премудрость. Это же легче, чем к столбу каменному пришвартоваться. Иди, браток, два квартала прямо, третий налево, там и увидишь.

Демин быстро пошел вперед и даже не обернулся на брошенный ему вслед оклик:

— Эй, браток, а за консультацию?.. На кружку пива не хватает.

По узким грязным ступенькам спустился Демин в подвальное помещение, наполненное табачным дымом, винными парами и людским гомоном. Толстая буфетчица качала за стойкой пиво. Демин попросил кружку и долго примерялся, за какой бы столик сесть. Наконец выбрал компанию, показавшуюся более трезвой: чуть подгулявшего краснолицего боцмана, угощавшего, по всей видимости, своих матросов, потому что, похлопывая их по крепким спинам, он беспрерывно повторял: «Сашка-Ванька, Сашка-Ванька, разлюбимые братаны, основа моей команды!» Раскрасневшееся лицо боцмана окаймляла рыжеватая шотландская бородка, взбегавшая к вискам жесткими бакенбардами. С припухшего лица смотрели полуприщуренные голубые глаза. Их взгляд как-то сразу расположил Демина.

— К вам подсесть можно? — деликатно осведомился он, не решаясь сразу поставить на замызганную клеенку пенистую кружку.

— А, летчик! — воскликнул боцман с таким видом, словно бы лет десять, не меньше, знал Демина. — Садись, дружище. — Он распахнул картинным жестом черный бушлат, раскрывая матросскую форменку с тельняшкой. — Люблю летчиков! Я в войну на Севере на караванах ходил, так они нас от «мессеров» спасали. А у тебя, браток, четыре боевика? На какой же матчасти работал?

— На ИЛах, — ответил Демин и с жадностью отхлебнул глоток холодного пива, вкус которого давно уже был им забыт.

— На «горбатых»! — воскликнул боцман. — Сашка — Ванька, разлюбимые братаны. Какого же вы дьявола сидите? Или вы не видите, что у нашего друга летчика опустела посудина? А ну в очередь, салажата, и от моего имени добудьте у тети Мани сто пятьдесят и еще пару пива.

У боцмана была странная фамилия: Кирка.

Через несколько минут боцман уже знал историю, пригнавшую Демина в «Славянский базар», и даже протрезвел от этого малость. Подперев красные, обветренные щеки огромными ладонями, покачивая коротко остриженной головой, он нараспев повторял:

— Значит, тебе надобен пенициллин, летчик. Сложнее дела, если по правде сказать, не придумаешь. Однако не я буду, если не помогу. Знаешь что, браток, — хлопнул он дружески Демина по коленке, — в данной ситуации пенициллин может добыть только один человек — Витька Полиглот. То есть, я виноват, такую сволочь человеком называть, по правде говоря, грешно. Подонок, рвач, обдирала. Но без него не обойтись.

Демин обеспокоенно вздохнул.

— Так ведь его же еще и найти надо?

— Найти! — заорал боцман. — Да он от нас через два столика сидит. А ну, Сашка-Ванька, два моих верных братана, приведите-ка мне этого прохиндея Витьку Полиглота. — Сашка и Ванька, оба конопатые, вихрастые крепыши невысокого роста, с рвением, достойным подлинных адъютантов, бросились выполнять поручение. Боцман с одобрением посмотрел им вслед: — Видал, уважают.

В клубах табачного дыма появился долговязый парень в вельветовом пиджаке и остроносых полуботинках. Маленькие глазки оценивающе остановились на летчике.

Узнав, о чем идет речь, он подозрительно покосился на деминские ордена и медали.

— А он того... не выдаст?

— Дурак, — беззлобно сказал Николай, — у меня жена в тяжелом состоянии. Руку бы отсек себе, если бы понадобилось, чтобы лекарство достать.

— Значит, любишь, — хихикнул Витька Полиглот, но тотчас же смолк, остановленный свирепым взглядом.

— Молчи! — грозно выкрикнул боцман. — Что ты можешь поднимать в любви. Не тебе о высоких материях рассуждать. Дуй за ампулами, и чтобы в один момент вернулся. Да летчика обсчитать не вздумай.

— Не беспокойтесь, Денисыч, — подобострастно изогнулся Витька Полиглот. — Все будет строго по таксе. Ампулы в американской упаковочке. Экстра-сорт. За накладные расходы копеечки не возьму, поскольку это по вашему распоряжению.

* * *

После покупки пенициллина у Демина на сберкнижке осталось четыреста рублей, но это его мало волновало.

«Черт с ним, — думал он про себя. — Если припрет, так и обстановку всю загоню. Ничего не оставлю. Лишь бы Зара на ноги поскорее встала. — Но потом начали его одолевать мысли иного сорта: — А что я стану делать, когда Зарема выпишется? Ведь ее надо будет кормить не хуже чем по фронтовой летной норме». А что такое фронтовая летная норма? Это и масло, и мясо, и шоколад, и овощи, и даже фрукты в небольшом количестве. Где же взять все это, если его пенсии и Зариной стипендии еле-еле хватает лишь на то, чтобы выкупить продукты по карточкам да промтоварным талонам не дать погибнуть.

А если загнать обстановку, что это даст? Жалкие гроши.

Да и кто ее возьмет, цыгане, что ли? Надо наняться куда-нибудь на работу. Но куда? Что он умеет? Погрузка и разгрузка? Он съездил на два городских вокзала, но в обоих случаях получил отказ. Тогда он вспомнил про боцмана Кирку из «Славянского базара» и подумал: чем черт не шутит.

Боцман Кирка, как по заказу, сидел за своим столиком, только не с братанами Ванькой-Сашкой, а с какими-то другими собутыльниками в поношенных штатских пиджаках.

— А! Летчик! — приветствовал он Демина самым сердечным образом и даже распахнул для объятия руки. — Ну как женушка? Помог ли ей пенициллин? Если Витька Полиглот надул, я из него кларнет сделаю.

Узнав о сложной деминской просьбе, боцман попросил минуту на размышления, а Николаю пододвинул непочатую кружку пива.

— Ладно! — сказал он, раздирая на голове рыжеватую шевелюру. — Где наша не пропадала. Мы аккурат завтра начинаем грузиться, и я тебя постараюсь приспособить. Нога-то раненая не подведет?

— Выдержит, — заверил Демин.

— Оденься завтра попроще и приходи на девятый причал к семи утра. И запомни, что, если мы завтра грузимся, стало быть, в среду уходим в рейс. Так что не опаздывай.

— Я же бывший летчик, — покорно пояснил Демин, — а у нас все по минутам.

— Виноват, — смущенно кашлянул боцман Кирка.

Три дня работал Николай на погрузке. Болела с непривычки спина, ломило раненую ногу, когда приходилось носить тяжелые тюки. Но боцман Кирка оказался человеком доброго сердца и твердого слова: он не подвел. За трое суток Демин заработал пятьсот рублей.

Сотню из них он, как было принято, прогулял с боцманом и его дружками, зато четыреста остались целехоньки. На двести он накупил сладостей, консервов и фруктов и явился в больницу. Зарема уже поднималась с койки, она только руками всплеснула.

— Уй, что ты наделал?!

— Гостинцев принес, — дурашливо осклабился Демин.

— А деньги где взял?

— Господь дал, — отшутился Николай.

Но Зарема все поняла и строго сказала:

— А ну покажи-ка руки.

Демин неохотно протянул ей ладони, покрытые волдырями.

— Уй, дубинушка ты моя, — горько вздохнула Зарема. — Я так и знала, что этим кончится. Учиться надо, а ты...

— Да я за тебя в ассенизаторы готов пойти, — взорвался Демин. — А тебе все не так. Я же студент какой? Вечерний. А днем коллективом надо рабочим обзавестись. Вот и сделал попытку. Сама же говорила, что без коллектива нельзя.

— Глупый ты, — вздохнула Зарема, — давай еще раз свои руки, — и все до одного перецеловала белые вздувшиеся мозоли. У Демина навернулась непрошеная слеза.

— Уй, как нехорошо, товарищ командир, — засмеялась Зарема, — зениткам в лицо смотрел — не плакал, от «мессеров» уходил — не плакал, а перед Заромой, перед какой-то девчонкой-неудачницей плачешь.

— Я больше не буду, ты проста, — улыбнулся Николай, — только и мне уже надоело быть железным. Война-то ведь кончилась.

Прошло несколько дней, а заработанные с такими усилиями деньги уже подходили к концу. Деньги исчезали гораздо быстрее, чем заживали волдыри на руках.

Боцман Кирка с грузом уплыл в Австралию, и вместе с ним уплыли надежды на новый заработок. По ночам Демин беспокойно ворочался с боку на бок, думая о том, как жить дальше.

И вдруг он вспомнил про черную клеенчатую тетрадь.

Он вспомнил про нее ночью, когда сон упорно не шел к нему. «Черт побери, — со слабой надеждой подумал Демин, — а если закончить Ленины записи, связать концы с концами и кому-нибудь показать. Вдруг их возьмут, как сырой материал. Ведь есть же там какой-то, как его называют, литературный гонорар. У Леньки отлично описаны воздушные бои. Может, кто из настоящих писателей положит их в основу повести или романа. А может, попросту их напечатают, как свидетельство фронтовика. Я тогда половину этого гонорара себе, а вторую отошлю в Рожновку на Волге, его матери. Только надо все это закончить».

Демин зажег свет, достал пухлую тетрадь и перечитал в ней последние страницы. Перед его глазами заново встала картина последних дней войны, предсказанная Леней. Черный Берлин, на который взяли курс эскадрильи горбатых штурмовиков, добрая улыбка черноглазой Фатьмы, напоминавшей его Зарему. Николай нащупал босыми ногами тапочки и сел за небольшой стол. Трудно сказать, почему так легко бежало перо по бумаге. Вероятно, потому, что Демин писал о Фатьме, а видел перед собой Зару, только Зару. Он придумал конец этой повести самый, как ему показалось, неожиданный.

Штурмовой полк стоит в окрестностях Берлина. ИЛы совершили последний налет на Александерплац, парк Тиргартен, имперскую канцелярию. Советские танки у стен рейхстага. А вот и красные знамена. Несколько красных знамен взмывают над обугленными стенами гитлеровской цитадели. А над главным куполом одно — самое историческое! Колонна за колонной едут к центру Берлина автомашины с советскими воинами, и каждый мечтает оставить свой автограф на стене рейхстага.

А Фатьма? Разве у нее нет на это права? Разве она не шла на Берлин кровавой дорогой войны? Разве не расстреливала почти в упор с высоты бреющего полета фашистские мотоколонны? Вот и она острым кортиком режет фасад рейхстага: «Здесь 10 мая года 1945 побывала Фатьма Амиранова». Командир говорит: «Ребята, вам два часа свободного времени на обозрение поверженного Берлина. Машина будет ждать здесь».

Отбившись от однополчан, идет Фатьма по широкой, далекой от центра улице. Задумавшись, не сразу обращает внимание на отчаянные крики мужчин и женщин.

И вдруг видит: яркими всполохами пылает на углу пятиэтажный дом. У цокольного этажа охает и ахает толпа перепуганных немцев. К Фатьме бросается изможденная молодая немка.

— О руссише фрау! Дорт майне медхен. Майне либе медхен Рената. Рената капут!

— Зачем капут? — возмущается Фатьма и сбрасывает с себя солдатский ремень, на котором болтается пистолет ТТ. Затем снимает с себя и шинель.

— О руссише фрау! — восклицает толпа. Фатьма бросается в горящий дом и выкатывает оттуда коляску с плачущей девочкой. А сама уже не успевает отскочить.

С треском рушится горящая кровля.

...Вот и кончилась повесть, за которую он, капитан Демин, никак не мог столько времени сесть. Вот и выполнил он обещание, данное фронтовому другу Лене Пчелинцеву. В окна лезет апрельский рассвет, а Демин все думает и думает, почему же так быстро написал он последние страницы этой повести. Слеза набегает на ресницы, и за побелевшим окном двоятся молочно-тонкие тополиные стволы. Легко и грустно на душе. Николай повалился на диван и безмятежно проспал несколько часов подряд.

Утром он пошел искать машинистку. Про себя он решил, что рукопись обязательно надо перепечатать, иначе кто же ее станет читать. Ее просто выбросят в корзину. Он запомнил дом в центре города, у входа в который висела квадратная вывеска: «Перепечатка на машинке». На пятом этаже ему открыла дверь какая-то заспанная фигура и недовольным голосом пояснила:

— Машинистка — последняя дверь налево.

Демин прошел по нескончаемому коридору сквозь чад примусов и керогазов. Oн был в штатском и нарочно без орденов. «С орденами явишься — больше сдерут», — рассудил он. На стук вышла старенькая женщина в седых буклях, в наброшенной на плечи серой шаля, длинном старомодном платье и мягких домашних туфлях о облезлым мехом.

— Проходите, — сказала она равнодушно.

В маленькой комнатке, заставленной книжными полками, двумя аквариумами и маленьким столиком, женщина взяла в руки тетрадь и ахнула, увидев, что страницы ее исписаны с обеих сторон.

— Здесь больше четырехсот, — определила она. — Я беру рубль за страницу. Триста целковых давайте сразу, остальные потом. Без задатка не возьму.

Демина прошиб холодный пот — он и подумать не мог, что это так дорого.

— Но у меня с собою только сто, — растерялся он.

— Давайте сто, — равнодушно согласилась седенькая женщина, — через пять дней принесете остаток... Через пять дней работа будет готова.

— Можно и утром прийти? — усомнился Демин.

— Хоть на заре, — последовал ответ.

Он взял в сберкассе еще сто девяносто девять рублей и с ужасом подумал о том, что ему придется просить машинистку подождать с остальными деньгами. «Часы предложу в залог, — решил Николай, вспомнив неприступно-холодное лицо старушки. Он пришел к ней не на заре, но довольно рано. Только что пробило восемь. Комкая в кармане синюю сторублевку и три красных тридцатки, Демин потоптался у порога, прежде чем постучать. Старушка распахнула дверь моментально, и он удивился перемене, происшедшей с нею.

— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Смелее вторгайтесь в мою каморку. Между прочим, меня зовут Фаина Израилевна. Может, выпьете со мною стаканчик чаю? С лиманом, между прочим. И булка с маслом найдется.

«Вероятно, она меня с кем-то путает, — подумал Демин, но, увидев на столе толстую стопку белых листов и на первой странице крупным шрифтом отпечатанное:

«Николай Демин. Ветер от винта. Повесть», он перестал сомневаться. «Черт побери! Я же фамилию Лени не поставил впереди своей, — мысленно выругал он себя, — а, да ладно. Все равно пустая затея!»

Тем временем Фаина Израилевна накрыла на стол, и Демин, ничего не евший со вчерашнего вечера, с удовольствием выпил чашку сладкого чая. Дожевывая булку, он думал о расчете.

— Рукопись ваша, как видите, уже готова, — говорила в это время Фаина Израилевна. — Я так спешила, что, думаю, двадцать-тридцать описок вы найдете, но не больше.

— А я вот о другом думаю, — отодвигая блюдце, признался Николай, — о том, что у меня в кармане всего-навсего сто девяносто девять рублей.

Фаина Израилевна рассмеялась мелким, дребезжащим смешком.

— Скажите, пожалуйста, какая точность. Почему не сто девяносто пять, не сто девяносто семь, ну, наконец, не двести? А? Молчите молодой человек? Да? Ну так я вам тогда на этот вопрос отвечу. Потому что вы сняли со своей сберкнижки последнюю сумму, а кассирша уговорила оставить рубль, чтобы не закрывать счет. Правильно я говорю?

— Правильно, — рассмеялся Демин, которому сразу стало легко, — как в воду глядели.

— Вот видите, какой я провидец, — вздохнула Фаина Израилевна и стала убирать посуду. Остановившись у буфета с чайником в руке, она гордо вскинула голову, так что седые букли всколыхнулись над морщинистым лбом. — Молодой человек, — сказала она назидательно, — так знайте же, что из этих ваших ста девяноста девяти рублей я ни одной копейки не возьму. Когда человек снимает последние деньги, он очень и очень нуждается.

— Но как же? — снова растерялся Демин.

— А так, — отрезала машинистка. — Когда сможете, тогда и вернете мне этот долг.

— Но возьмите у меня хотя бы сто, — взмолился Демин, — я как-нибудь перебьюсь, а вы ведь тоже не миллионерша.

За стеклами старомодного пенсне глаза Фаины Израилевны оскорбленно блеснули.

— Молодой человек! — произнесла она с осуждением. — Известно ли вам, что я не только статистические отчеты и пояснительные записки к дипломным проектам перепечатываю? Ко мне и писатели иногда приходят. Вот в прошлом году пришел ко мне Лев Бухман и оставил повесть. Я читала и смеялась до слез. Знаете, о чем эта повесть? Он поехал осушать болота по какому-то грандиозному плану, а она тем временем ему изменила. Тогда он явился в город и устроил ей развод. А потом опять уехал на болото и нашел красивую экскаваторшу. А она уехала из города в Архангельский край и там тоже кого-то полюбила. И знаете, как называлась эта повесть?

«Люди ищут счастья». И он еще, этот литератор, имел неосторожность меня спросить: «Ну как?» Я ему ответила на это «ну как». Знаете, что я ему сказала? Я сказала ему: «Дорогой товарищ, вы можете научиться управлять экскаватором, сеять хлеб и даже строить дома. Но писать о живых людях вам никогда не научиться».

Он, разумеется, ушел гордый и оскорбленный.

— Вы хотите сказать, что я тоже... — грустно улыбнулся Демин, но Фаина Израилевна, возвысив голос, прервала его.

— Молодой человек, я уже старая женщина и прожила очень трудную жизнь. И в этой жизни я научилась любить и понимать красивое. И архитектуру, и природу, и книги. Вы можете на меня положиться, молодой человек. То, что вы написали, необыкновенно. Я, конечно, не скажу, что это Тургенев или Толстой, но, честное слово, ни тот, ни другой об этом не написали бы при всем своем желании. Это так ново, так потрясающе.

Я никогда и подумать бы не могла, какие это благородные люди — летчики. Какие они по-рыцарски чистые и смелые. У меня до сих пор в ушах рев моторов слышится, и я вижу эти самые желтые... ну как они называются у «мессершмиттов» на носу.

— Коки, — весело подсказал Демин.

— Да, да, коки, — засмеялась старая машинистка. — Как видите, я даже авиационными терминами на старости лет стала овладевать.

А Фатьма Амиранова, это великолепная душа! Ее трагическая гибель... Конец несколько слабоват, но в целом книга изумительна. Берите ее поскорее и несите в издательство. А должок... должок вы мне вернете, да еще и торт плюс к тому принесете в качестве подарка.

Уж я-то знаю, что так и будет, поверьте. — Закрывая за ним дверь, она скороговоркой спросила: — Да, между прочим, а почему заключительная часть другою рукой написана. Жена, наверное, помогала?

Но Демин, быстро шагавший по коридору, на этот вопрос не ответил.

В тот же день он отнес рукопись в редакцию литературного журнала «Восход». Демин знал, что журнал этот, выходящий солидным тиражом, печатает произведения многих известных советских писателей, что редактирует его Сергей Батурин. Когда-то давно, в шестом или седьмом классе, изучал он его роман в двух книгах «Голытьба» и до сих пор помнил из этого романа целые главы о тяжелой, беспросветной жизни крестьян в предреволюционные годы. Тогда же Демин прочитал еще одну книгу Батурина, которую они уже не проходили в школе. Это были рассказы о моряках и такие захватывающие, что мальчику долго потом снились по ночам отчаянные океанские штормы у далеких берегов Австралии, страшные бои в Цусимском проливе. А с портрета, вклеенного в эту книгу, смотрел на него бравый моряк с короткой спортивной прической и полными добрыми губами, готовыми задрожать в усмешке.

Неужели к этому знаменитому писателю надо теперь идти? Но кто же, как не он скажет решающее слово?!

И Демин открыл тяжелую дверь в редакцию журнала «Восход». Справа и слева в маленьких комнатках стрекотали пишущие машинки, раздавались мужские и женские голоса. Коридор упирался в дверь, на которой висела табличка: «Главный редактор». Ощущение робости в Демине исчезло, он снова почувствовал себя летчиком и смело толкнул эту дверь. В приемной сидела молоденькая белобрысенькая девчушка, равнодушно подтачивала пилочкой ногти.

— Вам кто нужен? — спросила она, не поднимая головы.

— Главный редактор.

— А зачем, если не секрет?

— Повесть хочу отдать на прочтение.

Белый бант на белобрысенькой голове насмешливо шевельнулся.

— Рукопись можете оставить у меня, а Сергей Кузьмич принять вас, к сожалению, сегодня но сможет.

У него через десять минут начнется заседание редколлегии.

— А мне нужно к нему всего на две, — дерзко заявил Демин. — Я хочу, чтобы эту повесть прочитал именно он, товарищ Батурин.

Неизвестно, чем бы это препирательство окончилось, если бы дверь кабинета в ту минуту не распахнулась и на пороге ее не появился высокий человек с густой, сильно поседевшей шевелюрой и усталыми внимательными глазами. Демин мгновенно вспомнил портрет в книге. Тот же разлет бровей, те же добрые полные губы.

— Сергей Кузьмич, выслушайте меня, — смело обратился к нему Демин.

Светло-серые глаза заинтересованно скользнули по старенькой гимнастерке Николая и начищенным до блеска орденам.

— Летчик? — рассмеялся он неожиданно. — Откуда ты здесь такой нарядный? Сегодня не День Воздушного Флота, а ты при всех орденах и медалях. Ну ладно, что с тобою поделаешь, заходи. Но не больше чем на две минуты. Сам слышал, как ты у нашей Олюшки просился.

В кабинете у Батурина за длинным столом уже сидело несколько человек, пришедших на заседание редколлегии. Батурин усадил Демина прямо перед собой, выжидающе сцепил руки с мелкой татуировкой.

— Я вам принес повесть о летчиках, — не теряя времени, заявил Демин. — Хочу, чтобы вы ее прочитали.

— Почему же именно я? У нас десять членов редколлегии и целый отряд опытных рецензентов.

— Потому что я еще мальчишкой прочитал все ваши книги и до сих пор их помню. И вам я верю. Как вы скажете, так и поступлю. И никому больше не буду показывать повесть, если вам она не поправится.

— Зачем же так категорично, — улыбнулся Батурин. — За комплимент спасибо. Но вообще, как мне ваш визит расценивать? Это стремительная атака без захода. Как она там у вас именуется?

— Лобовая, — улыбнулся Демин.

— Однако я уже ушел от вашей атаки, — развеселился редактор. — В шесть вечера я уезжаю на три дня в Москву. Твою рукопись прочтет мой заместитель Сергей Федорович Оленин, а затем уже я.

— Когда же мне прийти за ответом?

— Ровно через месяц. А ты что же хотел? — вздохнул Батурин, показывая на стеллажи, забитые тонкими и толстыми папками. — Видишь, сколько их тут. А я не знаю, в какой папке талант, а в какой — сплошная графомания. Но все это сработано людьми, и люди ждут.

— Но ведь об авиации надо в первую очередь, — настаивал Демин.

У Батурина глаза наполнились смешинками.

— Ну вот что, летчик, ты, я вижу, уже на таран пошел. Ладно, считай, что твоя взяла. Приходи через две недели за ответом.

* * *

Демин лежал на тахте, подложив под затылок сцепленные ладони, и перебирал в памяти события последних дней, вслушиваясь в шум городской улицы за окном и веселую неразбериху трамвайных перезвонов. Нет, эти события явно не радовали. Неудачи и неприятности словно выстроились в длинную очередь, которой не видно было конца. До пенсии еще четыре дня, а в доме хоть шаром покати, даже заварка для чая и та подошла к концу.

Хоть бы боцман Кирка поскорее вернулся из плавания, все-таки пробежала меж ними какая-то добрая искра. Боцман обещал взять Николая на авральную разгрузку.

Сегодня утром Демин был у Заремы. Ей немного теперь лучше. Зара встретила его в саду, залитом майским солнцем, и они тотчас же убежали в далекую тенистую аллейку, чтобы досыта нацеловаться. Волосы она на этот раз в косу не заплела. Полураспущенные, сзади они были перехвачены голубой лептой.

— Тебе так нравится? — спросила она.

— Еще не знаю.

— А ты привыкни. Скоро я их вообще обрежу. Сейчас не модно, а студентке университета надо шагать в ногу со временем. Как ты живешь? Осунулся, побледнел.

Бедненький, — протянула Зарема, — тебе одному гадко?

— Гадко.

— Подожди еще десять деньков. Меня выпишут.

— Тебе надо хорошо питаться, — задумчиво промолвил он, — и еще доктор считает, что не худо бы раздобыть путевку в санаторий.

— Излишняя роскошь, — вздохнула Зарема, — обойдемся.

— Нет, я попробую, — загорелся вдруг Демин, — и как же я об этом раньше не подумал? Путевку достать можно через военкомат. Ведь там наш славный полковник Деньдобрый.

— Верно, — оживилась и Зарема.

— Так я туда прямо сейчас и направлюсь, — заулыбался Демин.

Но в военкомате его ожидало сильное огорчение. Очутившись у знакомого особняка, он быстро поднялся наверх по широкой лестнице. В приемной толпились отставники. Демин несколько удивился, увидев за столом уже другого лейтенанта, а не знакомого ему однорукого партизана, но большого значения этому не придал.

— Товарищ лейтенант, — крикнул Демин через головы присутствующих, — можно на прием к полковнику Деньдоброму записаться?

— К полковнику Деньдоброму? — как-то странно переспросил дежурный и удивленно посмотрел на Демина. — Да разве вы ничего не знаете?

— Нет. Ничего, — простодушно ответил Демин.

— Полковник Деньдобрый уже как два месяца назад скончался от инфаркта.

Демин побрел из военкомата домой медленной, разбитой походкой. «Вот и еще одного доброго человека скосила проклятая смерть!» А наутро еще одна тяжелая весть: у Зары снова тридцать девять с лишним, и она слегла. Хирург, к которому теперь, как к родному брату, привязался Демин, ничего не скрывал:

— Дело значительно хуже, чем я предполагал, милый мой летчик, хотя и но по моей уже части. С хирургией все в порядке. Но у Заремы затемнение в легком. Правда, небольшой очажок, но он прогрессирует. Вы понимаете, что это означает? Надо снова повторить пенициллиновую блокаду. А потом усиленное питание. И солнце. Горячее солнце. Лучше — Южный берег Крыма.

«И черт меня дернул перепечатывать Ленькину тетрадь, — ругал себя Николай. — Это только по наивности можно было подумать, что она пригодится кому-нибудь. Если Зарке снова нужен пенициллин, спущу на барахолке часы и реглан. Все-таки это что-то даст на первое время».

Демин вздохнул, встал с потертого дивана и нехотя сел за стол. Ничего не поделаешь, надо было готовить к зачету перевод из «Саги о Форсайтах». Он придвинул к себе словарь.

В открытое окно вызывающе лезло бездонное майское небо. Где-то далеко проплыл невидимый самолет, оставив после себя широкий, разлапистый след. Во дворе мальчишки громко колотили деревянного «чижика», загоняя его в четырехугольник, нарисованный на влажной земле. До Демина не сразу дошли их звонкие голоса.

«Тетенька, мы тут не знаем никакого Демина, честное, слово, не знаем. А что?» — «Да подожди ты, Володька, может, это новые жильцы, те, что с отдельным входом комнату имеют. А?» — «Это у которых тетенька Зарема?» Демин отбросил словарь и выскочил во двор. Увидев молоденькую почтальоншу, быстро спросил:

— Это вы, что ли, Демина тут ищете?

— Ну, предположим.

- — Так я и есть Демин.

— Вам телеграмма-»молния».

Демин взял телеграмму и быстро вернулся домой, разорвал синюю склейку. Всего пять слов: «Немедленно приезжайте редакцию «Восхода». Батурин». Демин торопливо натянул на себя гимнастерку, застегивая пуговицы негнущимися пальцами, а мысль лихорадочно работала:

«Если бы отвергли, телеграммой-»молнией» не вызывали бы! Значит, что-то получается. Милая Зарка, если бы встал из гроба хозяин черной клеенчатой тетради, Леня Пчелинцев, и узнал, в каком ты тяжелом состоянии, он бы без всякой жалости отдал свое детище. Мы ее оба любим, — оправдывал себя Демин, — и если бы Леня был на моем месте, он поступил бы точно так же, как и я. Неважно сейчас, за чьей подписью будет фигурировать это повествование. Какой толк, что я уберу свою фамилию, а поставлю его? За это никто не прибавит и рубля. Только расспросы ненужные пойдут, что, как, откуда, почему. А сейчас конечный результат важен — спасти Зару, поставить ее на ноги, уберечь от этого проклятого затемнения в легком. Вот почему я не дрогнул, поставив на повести свою фамилию. Как только все наладится, я ее сниму. Подумаешь, книгу примут к печати под моей фамилией, а в самый последний час я поставлю на ней имя истинного автора, своего лучшего друга Лени Пчелинцева». Так рассуждал капитан запаса Николай Демин, стоя на тамбурной площадке трамвайного прицепа. И ему казалось, что все это оправдано стечением обстоятельств, что в эти часы по-иному поступить он не может. Тяжелую дверь у редакционного подъезда он рванул с такой силой, что она застонала. Секретарша Оленька, сидевшая в приемной за своим столиком, уже не была такой, как прежде, равнодушно-неприступной. Едва Демин появился, как весело вспорхнула навстречу, с кокетливой улыбочкой воскликнула:

— Ох, Николай Прокофьевич, так и перепугать можно!

Он сразу отметил эту кокетливость.

— А я добрый. Я в своей жизни еще никого не напугал, Оленька.

Хитрая и опытная секретарша Оля уловила в словах его фамильярность, но смирилась с ней, пропустила мимо ушей как должное.

— Николай Прокофьевич, — заговорила она голосом доброй волшебницы, — а я тоже успела свой нос в рукопись сунуть. Три главы прочла. Но если я буду высказываться, Сергей Кузьмич уши мне надерет. А про вас он мне так сказал. Только это по бесконечному секрету: «Придет к тебе этот головастый капитанишка — немедленно ко мне». Так что идите смело.

Демин открыл дверь. В просторном кабинете, кроме самого Батурина и его заместителя Оленина, никого не было. Они сидели друг против друга и, по-видимому, говорили о нем, потому что мгновенно смолкли. Батурин с грохотом отодвинул кресло и пошел навстречу Демину, широко раскрывая для объятий руки.

— Батенька ты мой! Летчик мой простоволосенький! — завопил он, целуя Николая в плохо выбритые щеки. — Вот порадовал старика. Да я уж сколько лет такой удачи не видывал. То, что ты написал, миленький, это знаешь что такое? Со дня окончания войны ждем. Где ты, родной, подсмотрел своих героев, где ими надышался? Хотя погоди. У тебя и у самого столько орденов. Ты, наверное, все свои переживания, всю душу излил. Но разве в этом дело! Можно пройти огни и воды и ничего не создать. А ты! Ведь это же такой вклад, такой вклад! Впрочем, что я говорю? — обратился вдруг он к Оленину. — Что я говорю, Виталий Федорович?

— Вы сейчас не говорите, а кричите, — улыбнулся Оленин.

— К черту эмоции! — возвысил голос главный редактор. — У меня своя теория, от которой я не отступаю уже свыше двадцати лет. Люди несут в литературу пережитое, увиденное, выстраданное. И вот такие, как он, создают новое, впервые открывают перед читателем уголок неисследованный и страшно притягательный в нашей действительности. А ты молчи! — махнул он вдруг на Демина. — Ты должен только присутствовать, когда старшие дискутируют, быть терпеливым и поглощать мудрость. То, что ты написал, просто здорово. Ты впервые с такой яркостью дал фронтовое небо с его запахами и красками. А люди этого неба! Фатьма Амиранова, ее командир Муратов. А рассуждения о закономерности войн и о возмужании народов, сражающихся за правое дело. Черт побери, ведь это же целая философская концепция.

Демин сосредоточенно молчал, готовый вовремя ответить на любой возникший у Батурина вопрос. Мысленно он перебирал еще и еще раз все страницы рукописи, вспоминая обобщения и философские выкладки, сделанные в ней Леней Пчелинцевым. А Батурин все сыпал и сыпал:

— А как он поставил вопрос о личности командира, ответственного за бой. От личности такого человека, от его таланта, умения предвидеть порою все зависит. Если мудр и прозорлив командир, так и войско его бьет врага без промаха. А если он старенький, тупой, с мозгами, заплывшими от неспособности думать и анализировать, он не только полк погубит, но и дивизию, и армию. Смело поставлен вопрос о роли личности на поле боя.

Батурин, разлохматив седеющие волосы, заговорил об образах повести с горячностью истинного художника.

Распахнув полы черного пиджака и запустив тонкие пальцы под ярко-коричневые подтяжки, он быстро заходил вокруг стола:

— Нет, ты чародей, Демин. Взять хотя бы твою героиню. Ведь это же королева в солдатской шинели. Ее любовь к Муратову. А их последний совместный боевой вылет. О! Все это бесподобно. Конец у тебя, правда, несколько подгулял... Обычно люди к концу расписываются, а ты как выдохшийся бегун перед финишной ленточкой. Но мы это поправим. Так, что ли, Виталий Федорович? — обратился он к Оленину.

— Конечно, Сергей Кузьмич, — с готовностью согласился заместитель. — Я настолько влюбился в эту рукопись, что готов на все возможное, если, разумеется, Николай Прокофьевич примет мою помощь.

— Не примет? — воинственно поднял подбородок Батурин. — Пусть только попробует не принять.

Они были внешне совершенно разные — порывистый мужиковатый Батурин и Оленин, с тонким, бледным лицом и спокойными серыми глазами за стеклами роговых очков. Батурин подошел к Демину.

— Каков итог? Мы вынимаем из очередного номера довольно вялую повесть о лесорубах и заменяем ее твоею. Вся редколлегия единогласно меня поддерживает, потому что «Ветер от винта» — это действительно открытие. Дай я тебя поцелую, летчик. — Батурин прижал к себе Демина, обдал его запахом хороших духов и дорогого коньяка. Установив, что Сергей Кузьмич был малость под хмельком, Демин твердо решил: вот и настало время действовать. Но был он все-таки человеком, воспитанным армейской дисциплиной и до крайности деликатным. То, ради чего он затеял всю эту историю с клеенчатой тетрадью, ради чего пришел в редакцию, подчиняло себе весь образ его размышлений. Он думал о Заре, и только о Заре. Он долго молчал, но как и всякий настоящий летчик, выпалил все сразу.

— Сергей Кузьмич, — потребовал он внимания, — у меня есть к вам одна просьба.

— Говори, пожалуйста, я тебя слушаю.

— Сергей Кузьмич, у меня жена в больнице и в очень тяжелом состоянии. И я бы очень вас попросил.

— О чем бы ты меня попросил, мой чародей-летчик, — доверительно засмеялся Батурин. — Если ваша жена похожа хоть капельку на Фатьму Амиранову, я готов на все.

— Нет, она лучше! — выкрикнул Демин. — Лучше и красивее. И зовут ее вовсе не Фатьма, а Зарема.

— Автору виднее, — доброжелательно усмехнулся Батурин. — Но, чего ты хотел?

— Если бы пятьсот рублей, Сергей Кузьмич, — отчаянно выпалил Демин.

Батурин иронически поглядел на Оленина.

— Эка хватил, — произнес он совершенно серьезно, с помрачневшим лицом. — Да разве такой суммой прорехи быта залатаешь, милый человек? Пятьсот рублей мы тебе с Виталием Федоровичем не сходя, как говорится, с места наберем. — Он нажал на кнопку звонка, вделанную в письменный стол, и тотчас же вошла в кабинет секретарша. — Оленька, сколько печатных листов в рукописи этого молодого человека?

— Пятнадцать с половиной.

— Так вот, Оленька, сей молодой человек находится не в очень веселых материальных обстоятельствах.

Поэтому немедленно договор, шестьдесят процентов гонорара, и чтобы сразу все это перевели.

Секретарша удалилась, а Батурин торжественно стал подсчитывать. Он любил окрылять молодых, если эти молодые были талантливыми. Капитан запаса, стоявший перед ним, по его глубокому убеждению, относился к племени таковых.

— Значит, на первый раз вы получите около девятнадцати тысяч рублей. Сберкнижка у вас при себе и, я надеюсь, на ней не миллион?

— Один рубль, Сергей Кузьмич, — безо всякой интонации ответил Демин, у которого от неожиданности происходящего все поплыло перед глазами.

— Ну и вот, — обрадовался Батурин, иного ответа не ожидавший. — Идите и немедленно продиктуйте Оленьке номер счета, а потом сразу в больницу к своей Фатьме Амирановой и не давайте ей никогда бросаться в огонь.

— Не дам, Сергей Кузьмич, я за нее сам сто раз брошусь.

Глава четвертая

Демин назвал последующую неделю своей жизни неделей восхождения. Словно оглушенный, бродил он по городским улицам и думал, думал. Он вспоминал, как в сберегательной кассе молодая, бедно одетая контролерша с худеньким миловидным лицом даже руками всплеснула:

— Боже мой! Да ведь вам столько денег перевели.

— Я из них половину должен отослать, — как бы оправдываясь, сказал Демин, — отослать матери погибшего друга. Клятву такую в свое время дал...

Из сберкассы он отправился в «Гастроном». Там он накупил фруктов, конфет, фруктового сока. В парфюмерном магазине взял большой флакон духов «Красная Москва» и на такси поехал в больницу.

Дрожа от озноба, Зарема лежала на койке под стареньким шерстяным одеялом. Нездоровый румянец жег ее щеки. Демин уселся рядом и стал выкладывать содержимое свертков на тумбочку. Она с любопытством переводила взгляд с одного пакета на другой, а пестрая коробка конфет привела ее просто в ужас.

— Уй, Коленька! Откуда у тебя все это?

Оп наклонился, щекой прикоснулся к ее горячему лицу.

— Ну а на твоем фронте как, Заремка?

— Ты понимаешь, — виновато улыбнулась она, — это я простудилась немножко... Доктор говорит, что надо бы провести еще одну пенициллиновую блокаду.

По где взять пенициллин? Ампулы такие дорогие.

— Будут ампулы, Зарочка.

— Гляди, какой Ротшильд, — тихо засмеялась она. — Отвечай, презренный, откуда взял деньги?

— Так... заработал... скоро узнаешь.

— Надеюсь не из уголовной хроники, — развеселилась она.

* * *

Ночью ему приснился сон. Будто садятся они с Пчелинцевым в самолет и Леня, прежде чем скрыться в своей кабине воздушного стрелка, укоризненно качает головой.

— А все же это не по-честному, командир. Повесть написал я, а вышла она под твоей фамилией. Как же это, командир, а?

— Но ведь это же ради Заремы, Леонид. Ради нее, понимаешь! — пытается крикнуть Демин и не может.

Как-то по-особенному громко ревет мотор ИЛа, и слов нельзя разобрать. Он лишь видит, как шевелятся губы Леонида. Тогда он решает: взлетим и будем продолжать разговор по СПУ. Он трогает ручку управления, но самолет стоит на месте и гудит — громко, долго, надоедливо. Демин, открыв фонарь, встает на пилотское сиденье и машет оттуда воздушному стрелку. Пчелинцев тоже встает. Черные продолговатые глаза наполняются болью.

— Не то делаешь, командир, — говорит он грустно.

А винт самолета молотит воздух, и очень трудно вслушиваться в речь Пчелинцева.

— Ты про что? — старается перекричать гул мотора Демин. — Про черную тетрадь?

— А ты будто не догадываешься, — горько отвечает Пчелинцев.

— Но ведь это же ради Зары, — повторяет Николай. — И потом, ты сам завещал мне дописать свою повесть, довести ее до конца.

— А ты довел?

— Сделал все, что мог, Леня.

— А почему же не поставил тогда на титульном листе две подписи?

Винт начинает вращаться все медленнее и медленнее, и глаза у Демина становятся растерянными.

— Не знаю. Но это уже сделано, и пока что-либо изменить я не в силах. Повесть уже ушла в набор, а я объявлен ее автором.

— Значит, ты автор чужого произведения, к которому дописал всего тридцать страниц?

— Плохих тридцать страниц, — сознается Демин и видит, как горькая усмешка корежит лицо Пчелинцева.

— Эх, Коля, а я-то думал...

— Что ты думал, Леня?

— ...что ты выше собственного тщеславия. — Лицо Пчелинцева вдруг задрожало и, колебаясь, стало тускнеть. Какие-то невидимые волны размывали его. Мотор ИЛа смолк, и фигура воздушного стрелка стала быстро отдаляться, пока не исчезла совсем. Демин пытался Пчелинцеву что-то сказать, но не мог и тотчас же проснулся в холодном поту. Подогнув под себя ноги, вялыми руками обхватив колени, долго сидел в кровати, не в силах преодолеть страшную разбитость. И впервые полоснула по его мозгу, по сердцу мысль: ты, Николай Демин, — вор. Ты обворовал своего погибшего друга, выдал им написанную книгу за свою. Как поднялся у тебя язык сказать, что ты автор. Но ведь Зарема была почти при смерти и ее надо было спасать — и ради этого... Что ради этого? — свирепо перебивает оп себя. — Ради этого ты забыл человеческий стыд и достоинство! Но я же дописал к его повести конец, — шевельнулся в нем не очень уверенный обозленно-настойчивый голос. — Пусть он не идет в сравнение с теми страницами, которые написал ты, Леонид, но ведь я же выполнил твое завещание. Помнишь, ты лежал весь в крови на зеленых брезентовых носилках и синеющими губами просил: «Коля, друг, закончи за меня книгу». И вдруг в его ушах, как укор, прозвучал совершенно отчетливо такой незабытый голос Пчелинцева: «Да, но я не просил тебя выпускать ее под своим именем». — «А Зара! — возразил всему наперекор Демин. — Если бы ты видел, Леня, как она страдает. Огонек сорокоградусной температуры на ее щеках, горячечные черные глаза, теряющие память. Она перестает временами узнавать окружающих, а ты пытаешь меня плоскими рассуждениями о чести фронтовика.

Пойми, что нужен мне этот гонорар не для личной славы, а чтобы спасти ее. Сейчас пенициллин сделал свое дело, доктора говорят кризис миновал.

Демин глубоко вздохнул и шепотом самому себе повторил:

«И все же ты — вор! Еще там, у седенькой машинистки Фаины Израилевны, ты был должен поставить на первой странице его фамилию и где-то меленько свою, а ты этого не сделал. Потом в редакции «Восхода» ты бы мог спокойно рассказать обо всем Сергею Кузьмичу Батурину. А ты этого не сделал. Почему? Потому что присвоил себе чужой труд, украл чужую славу, опозорил себя ради денег. Эх, не зря, видно, говорил погибший твой командир полковник Заворыгин: «Кого ты наказываешь, Демин, своим эгоизмом. Себя в первую очередь.

Славу ты слишком любишь, Демин, рвешься к ней через все препоны. Ой, смотри, как бы тебе не заплакать в один прекрасный день красными слезами...» Вот и пришел этот день. Но ведь пока еще не поздно. Можно пойти и во всем признаться. И на переплете книги появятся две фамилии. Или, скорее всего, одна, а внизу сноска, что последние три главы написаны им, Деминым. Никто же с него не потребует назад выплаченного аванса. Тем более, половину его он честно перевел Лениной матери в далекую нижневолжскую Рожновку.

Нет, еще есть возможность сохранить свою честь. Надо немедленно пойти в редакцию и поставить все точки над «и». Он стал не очень поспешно и решительно одеваться. Вялый и разбитый, подошел к зеркалу, увидел синяки под глазами, мрачно расчесал вихры. Он забыл с вечера завести часы. Стрелки застыли на трех, а сейчас, судя по всему, было не меньше восьми утра. Он включил радио, и вдруг последняя фраза диктора ударила наотмашь в лицо.

— ...Мы передавали главу из повести молодого писателя военного летчика Николая Демина «Ветер от винта» Читала заслуженная артистка республики Лихачева.

С этой повестью вы можете познакомиться в очередном номере нашего литературно-художественного журнала «Восход». Отрывки из нее с сегодняшнего дня начинают публиковаться в областной газете.

Демин немедленно побежал к газетному киоску и вернулся назад с еще более потускневшим лицом. Текст Лени Пчелинцева был огромным подвалом напечатан на третьей странице свежего номера. Все пути к отступлению были отрезаны. Как же теперь он скажет, что повесть написана не им — ведь это же какой огромный скандал. И тут его ослепила неожиданная мысль. «Черт побери! — подумал Демин. — Да ведь это же попросту ошеломляюще, что мою фамилию такими большими буквами! Кто бы мог подумать, Колька Демин — и вдруг назван писателем. Да ведь я и на самом деле написал последние страницы. Вот бы в нашей Касьяновке были живы мама, Вера, дядя Тихон, Павел Артамонович Долин. Как бы они возрадовались. А если еще вся полностью будет в журнале опубликована эта книга «Ветер от винта»! Он не успел подумать все до конца, оценить все «за» и «против», когда за окном послышались очень знакомые голоса.

— Черт побери, вы только посмотрите, Виталий Федорович, в какой дыре обитает наш друг. А где же основной принцип нашего времени: каждому по его труду. Пора бы нам о нем позаботиться. И куда только смотрят городские власти?

— Городские власти, Сергей Кузьмич, еще не знают, что родился новый большой художник, — раздался в ответ второй знакомый голос.

Демин даже не успел натянуть тапочки на босу ногу.

В тесную его комнату со свертками в руках вошли Батурин и Оленин. Старик проницательными глазами скользнул по его фигуре, остановился на растопыренных бриджах и босых ногах.

— Да, вид у вас отнюдь не парадный. Ну, да ладно.

Первым делом докладывайте, как себя чувствует наша таинственная незнакомка, а ваша жена Фатьма Амиранова.

— Спасибо. Лучше, — повеселевшим голосом ответил Демин. — Температуру сбили, и она пошла на поправку.

— Очень мило, — вздохнул облегченно Батурин. — Ну, а сейчас по поводу вашего успеха мы с Виталием Федоровичем даем небольшой банкетик в вашу честь.

— Так рано? — вырвалось у Демина.

Батурин и Оленин расхохотались.

— Привыкайте, — заметил Батурин, — кто-то из классиков, а может, и не классиков, вымолвил историческую фразу: литература никогда не делалась без водки. А время не уточнил. Вот мы и прибыли на заре рабочего дня, так сказать.

— Но ведь это я должен устраивать банкет, — запротестовал было Демин, но Батурин ласково взял его за локоть и перебил:

— Ладно, ладно. Еще все впереди. Если не возражаете, то с вашего разрешения вечерком мы свезем вас в «Лиру». Там, мой друг, вам понравится.

— Не сомневаюсь, — мягко улыбнулся Оленин.

Они быстро накрыли на стол, выпили втроем две бутылки шампанского. Пока Батурин произносил первый тост, оно успело изрядно выдохнуться. Старик долго говорил о новом поколении писателей, которые, по его мнению, должны прийти в литературу прямо с войны и занять в ней главенствующее место, подпирая грудью и плечом маститых ветеранов, потом он неторопливо рассуждал о мастерстве беллетриста:

— Тост мой, разумеется, за вас, дорогой Николай Прокофьевич, за ваши зоркие глаза, острое перо и горячее сердце. Повесть ваша всех, кто ее прочел до опубликования, подкупила своею свежестью. Вы прошли по целине и показали нам мир, полный ярких красок и необыкновенно сильных чувств, новые благородные характеры, каких в литературе еще не бывало. А ваша Фатьма — просто чудо. Только влюбленный человек может так изобразить женщину. И, вообще, знаете, чем я хочу закончить свой многословный тост? Вот держу я в руке стакан шампанского и думаю: а ведь настоящий писатель не должен на этот напиток походить. А у нас есть такие литераторы. Успех молниеносен, как вылетевшая из этой бутылки пробка... потом он какое-то время победно шипит и пенится. А дальше... дальше, извините меня, это уже не напиток. Так что писатель должен походить на более крепкую и ароматную жидкость — на коньяк.

— Кончай свою речь, Сергей Кузьмич, — прервал его добродушно Оленин, — давайте все же выпьем за прекрасную жидкость. В такую погоду она к месту.

— А что? Я вас заговорил, — спохватился Батурин. — Ничего, состаритесь, будете говорить еще длиннее.

Они пробыли у него не более часа, потому что торопились на какое-то заседание. Перед расставанием Николай все же набрался смелости и спросил:

— Сергей Кузьмич, я в технологии печатного дела слабак, но вы мне скажите, поправочку одну я бы мог сейчас внести?

— Поправочку? — остановился Батурин, потянувшийся было за своей тяжелой белой тростью. — А в чем она заключается, ваша поправочка?

— Да фразу я одну хотел изменить, — задохнулся от волнения Демин, решив, что так ему лучше будет начать тяжелый разговор.

Но Батурин весело расхохотался.

— Смотрите, Виталий Федорович, а из него и на самом деле выйдет большой художник, если он и сейчас думает над улучшением текста. Нет, батенька мой, уже поздно, журнал в ротационном цехе.

На прощанье Оленин сказал:

— В семь вечера поедем в «Лиру» ужинать.

— И еще вот что, — назидательно добавил Батурин. — Не надевайте, пожалуйста, никаких смокингов, если они у вас есть. Приходите в гимнастерке, при всех орденах.

* * *

В тот же день Демин пришел в больницу, поговорил с врачом. Держа в руке рентгеновский снимок, пожилая женщина-врач тихим усталым голосом поясняла:

— Не нравится мне вот этот очажок, Демин. Вот этот маленький. Так все идет хорошо, и Зара близка к выздоровлению, но про очажок забывать нельзя. Раз в полугодие показывайте ее врачам. А вообще... — она внезапно широко заулыбалась и от этого вся как-то помолодела, — вы молодец, вы действительно ее спаситель. Ну идите, дорогой мой, с утра она ждет не дождется.

Демин как на крыльях влетел на верхний этаж. Прикрыв ноги одеялом, в серой больничной пижаме, лежала Зарема на койке. Издали увидела и заулыбалась. И вдруг мгновенно повернулась к нему спиной:

— Уй, гадкий! Уй, какой гадкий! Не подходи теперь ко мне. Больше никогда не подходи.

Демин привык к самым неожиданным выходкам Зары, и эта перемена его нисколько не удивила. Просто Зара затеяла какую-то новую игру.

— Это за что же казнь-то такая? — засмеялся он.

— Не подходи, гадкий, — громко прошептала Зара, — отдавай мои игрушки, я с тобою больше не вожусь.

— Но почему?

— Гадкий задавака, — улыбнулась Зара, — ну как не стыдно! Почему я об этом должна узнавать от других? Ну зачем ты молчал? На, получай, — и она протянула ему ту самую газету, которую рано утром Демин купил в киоске, газету с главой из повести Лени Пчелинцева.

* * *

А «восхождение» все продолжалось и продолжалось, и не было силы, способной его затормозить. Даже бешеный полет ИЛа всегда можно прекратить с помощью сектора газа и тормозных щитков. Здесь же рука Демина была бессильна. Вечером строго в семь за ним заехали Батурин с Олениным. Сами они были в светлых летних костюмах, но Демина, облаченного в галифе, гимнастерку и ярко надраенные сапоги, оглядели с нескрываемым удовлетворением.

— Писатель — это прежде всего человек с биографией, в особенности если речь идет о прозаике, — философски заметил Батурин. — Есть биография — значит есть писатель. А если нет опыта чувств и переживаний, значит, нет и писателя.

Новенькая голубая «Победа» помчала их через центр города на набережную и остановилась напротив древнего пятиэтажного дома со стрельчатыми башенками на верхнем этаже. У входа в здание Демин увидел несколько броских дощечек, извещавших, что здесь располагаются отделения союзов писателей, композиторов, художников, артистов. Ниже других — черных, строго официальных вывесок синела одна, менее официальная и даже несколько веселая, на которой был изображен древний, легендами овеянный, музыкальный инструмент и косыми буквами написано: «Ресторан «Лира». У этого злачного места была своя биография. До войны здесь помещалась скромная студенческая столовая. Когда над городом стали рваться авиабомбы — госпиталь легко раненных. После войны дом этот был отдан горсоветом творческим организациям. Однако шумная жизнь нижнего этажа с рестораном для всех стала немалой помехой для этих организаций. Представители творческих союзов повели было энергичную кампанию за закрытие ресторана, но вовремя одумались: разве строгий критик, звонкоголосый поэт или исполнитель нашумевших эстрадных песен против лангета, заливной осетрины с хреном или графинчика с коньяком? Конечно же, нет. Вот и сделали этот ресторан вольно или невольно закрытым. Чтобы в него попасть, нужно было преодолеть кордон в виде парадного подъезда, охраняемого бородатым старцем Михаилом Дмитриевичем, который беспощадно вопрошал каждого незнакомца:

— Прощения прошу, а вы куда и к кому?

Несмотря на душный вечер, оба зала «Лиры» были уже полны. За одними столами обитали огромные компании, судя по громким голосам и смеху, давно уже начавшие трапезу, к другим присаживались выпить рюмку и закусить на ходу, иные из посетителей переходили от столика к столику, совершая путаный, только им известный маршрут.

Демин сразу понял, что Батурин был здесь уважаемым человеком. Почти все с ним раскланивались, а с двумя или тремя знакомыми, он даже расцеловался.

Едва они успели присесть за облюбованный столик, как возле них оказался субъект с помятым лицом.

— Старик, — бесцеремонно обратился он к Батурину, — дай десятку. Честное слово, завтра верну.

Батурин безмолвно протянул ему десять рублей и вздохнул.

— Вот смотри, Демин. Это самое страшное... А ведь талантливым был, чертяка. Вместе с ним в свое время начинали. Сам Горький когда-то нас принимал. Ты, может быть, помнишь его повесть о беспризорниках — «Счастье на пороге». Ему бы шагать да шагать по литературной лестнице, а он с третьей ступеньки сорвался Демин с интересом осматривал высокий сводчатый зал с коричневыми, орехового дерева панелями и неярко горевшими люстрами. В зале висел папиросный дым, замысловатыми спиралями вился он над чистыми накрахмаленными скатертями, над тарелками и еще не опорожненными бутылками. В этом доме перемешивались самые различные запахи, от дешевых папирос-»гвоздиков», с какими сюда приходили начинающие поэты, до тяжелого, благородно-удушливого запаха гаванских сигар или сигарет с фильтром, с которыми не расставались маститые.

Широкоплечий лохматый Егор Дворцов, всю жизнь писавший о разоряющихся бедняках, курил щегольски.

Он приносил целые коробки сигар или сигарет, щедро одаривал ими знакомых и давал пространные комментарии, где, когда, в какой заграничной командировке он это курево приобрел.

К столику подошел долговязый молодой человек с чистеньким лицом, в модных остроносых ботинках и прекрасно сшитом костюме. Умные светло-серые глаза с интересом оглядели Демина.

— Ваш крестник, Сергей Кузьмич?

— Да, — рассеянно подтвердил Батурин. — Прошу знакомиться. Николай Демин, автор прекрасной повести о летчиках. А это — Игорь Домотканый, автор нашего журнала, талантливый поэт. Он сейчас завершает новую поэму. Я полагаю, Игорь, успех поэмы обеспечен...

— Как сказать, Сергей Кузьмич, — польщенно отозвался Игорь, и Демин обратил внимание на подчеркнуто капризный его рот. — Как сказать, — повторил он, небрежно показывая на худого, осыпанного перхотью и пеплом человека, у которого, казалось, не было и лица, потому что все закрывали огромные роговые очки, свисавшие на длинный нос. — Еще не известно, что наша глубокоуважаемая критика скажет. У Джона Ивановича Воробьева за плечами целый колчан со стрелами. И все ядовитые.

Человек, о котором это было сказано, подозрительно покосился на их стол.

— Почтеннейшие коллеги, вероятно, вы бросаете камешки в мой огород.

— В твой, Джон Иванович, — весело подтвердил Батурин, — и знаешь, о чем я думаю всякий раз, взирая на тебя?

— Никак нет, Сергей Кузьмич. Будь ласка, сделай открытие.

— Сто лет тебя знаю и всегда удивляюсь, сколько злости содержится в тебе.

— Полемической злости, Сергей Кузьмич. Это оттого, что я худой. Толстякам присущи немощь духа и плоти. А мы, худые, натуры деятельные!

— Врешь! — добродушно перебил его Егор Дворцов, окуривавший соседний столик. — Врешь, критик. Что касается немощи плоти, судить не берусь — не медик, хотя и сие спорно. А вот насчет твердости духа глубоко заблуждаетесь. Среди великих знаете сколько толстых: Крылов, Наполеон, Бальзак, Кутузов, Рембрандт.

— Вы еще Геринга не позабудьте, — хихикнул Джон Иваныч.

Дворцов зевнул:

— Нудный ты, критик. Даже спорить с тобою неохота. Геринга я вспоминать не собирался, а вот своего фронтового комбата Заклепу вспомню и вставлю в эту обойму. Мировой был у нас комбат. Сто тридцать килограммов живого веса, голос — иерихонская труба. Но в атаку батальон поднимал, как никто. И бегом бегал — дай боже. Никто так быстро не передвигался на поле боя.

...Дымились сигары и папиросы, мирно текла беседа.

Демин робко поглядывал на этих людей. Многих из них он знал по книгам еще с детских лет. «Я чужой среди них, — думал он тоскливо, — совсем чужой. Вот если бы встать и крикнуть «Слушайте, люди — писатели, артисты и поэты. Я, -Николай Демин, сижу среди вас по ошибке. Я, капитан запаса Демин, — вор. Я присвоил книгу своего погибшего друга. Спасите меня от вечного позора». Вот была бы паника».

— Послушайте, Сергей Кузьмич, ну а если одну-единственную фразу вписать...

— Чудак, — громко рассмеялся Батурин. — Час тому назад типографские машины выбросили последние десять тысяч тиража. А дальше... дальше книга выходит на широкую дорогу. Ее дадут «Роман-газета» и два издательства одновременно. Туда, конечно, ты сможешь внести свои исправления, если они на самом деле необходимы.

...В субботу Демин привез Зарему домой. Осунувшаяся и похудевшая, она расхаживала по маленькой комнатке, стирала с подоконников пыль, отчитывала мужа за невымытую посуду, придирчиво расспрашивала, как он принимал в их жилище Батурина и Оленина.

— Так прямо и посадил за стол?

— Так и посадил.

— И скатертью его не накрыл.

— Уй, какой негодник! Когда я о Батурине думаю, мне даже страшно становится. Это же классик нашего времени, дважды лауреат. А ты даже принять его как следует не удосужился.

Демин невесело ухмыльнулся. Зареме показалось, что он обиделся, он стоял в дверях и смотрел на нее грустными глазами. И она не выдержала этого взгляда. Она подбежала к мужу, прижалась к нему и зашептала:

— Ну ладно, ладно, давай мириться. Ты же знаешь, что я понарошке. Я тобой очень горжусь. Ты у меня самый смелый, самый умный. И журналом я горжусь, в котором ты повесть напечатал. Никогда не думала, что типографская краска лучше самых тонких духов. А скажи, — продолжала она, зажмуривая от счастья глаза, — когда ты описывал Фатьму Амиранову, ты кого имел в виду? Меня?

— Тебя.

— А зачем же ты меня кинул в огонь?

— Чтобы долго жила.

Вся пунцовая от счастья, она обняла Демина.

— Слушай, как я тебя люблю! — зашептала она. — И очень, очень хочу, чтобы ты написал еще книгу — большую-пребольшую, и чтобы она была еще интересней этой повести. Ты напишешь такую книгу?

— Напишу, Зарема, — солгал Демин.

Глава пятая

Прошло несколько лет, но Демин такой книги не написал. Время от времени в газетах и журналах появлялись публицистические статьи, подписанные его именем, но наполовину воссозданные за него редакционными работниками, которые считали, что править Демина одно удовольствие — со всеми замечаниями соглашается и даже половину гонорара отдает.

Но Демин не только старательно корпел над публицистическими статьями — он года два в мучительной тишине высиживал свою повесть. Одной Заре разрешалось заходить в его вместительный кабинет в новой двухкомнатной квартире. Среди ночи на цыпочках вторгалась она в эту комнату, подкрадывалась внезапно и, вырастая за его спиной, нежно дышала в лицо.

— Я не буду заглядывать в твои страницы, Коля, — доверчиво говорила она, — ведь это все равно что сердце подслушивать. Зачем? Я знаю, что придет время, и ты сам прочтешь. Я и другое знаю, что эта книга будет лучше первой... Ведь мы жили тогда в примусном захолустье, а теперь у нас две большие комнаты почти в сорок метров. Телевизор, радиоприемник, пылесос. А любить? Люблю я тебя еще больше. Так что попробуй не написать, имея такой полный сервис, — смеясь, заканчивала она.

Острым своим плечом чувствовал Демин ее мягкую грудь и думал о том, как это хорошо, что есть на земле Зарема, большая, доверчивая, преданная и все понимающая. А что бы было, если бы ее не было? Нужна ли тогда ему жизнь!

Одна ошибка не всегда влечет за собой другую, но, пустив порою глубокие корни, она начисто отрезает человеку пути для ее исправления. Повесть Демина по два-три раза издавалась из года в год. Самые разные издательства страны выпускали ее. Сорок шесть раз вышла она за границей, и у Николая тоскливо замирало сердце когда он рассматривал нарядные суперобложки: «Как хорошо, что Леня не видит моего позора!»

Демин уже привык к тому, что почти во всех литературных обзорах упоминалась его фамилия. Он понимал: единственная возможность восстановить потерянную честь — написать новую книгу, уже свою, по-настоящему свою. Ведь мечтал же он когда-то стать литератором.

И Демин настойчиво долго работал. Когда были готовы первые сто страниц, он прочитал их и поник в отчаянии: сюжет не сплетался, люди были какие-то мертвые, без чувств и страстей. И все-таки он рискнул и отдал эти сто страниц Виталию Федоровичу Оленину. Тот одолел их за один вечер и утром спросил:

— Батурину читать не давал?

— Нет, — ответил не без удивления Демин, — а что?

— Вот и правильно сделал. Старик бы ужасно расстроился. Понимаешь, Коля, я тебе, как брат брату, напрямик выскажусь. Твоя первая повесть и эти сто страниц — небо и земля. Там ты летаешь, здесь — ползаешь. Равнодушное описательство, и не больше. Да и вообще материала здесь на рассказ. Хочешь помогу?

С помощью Оленина Демин превратил сто холодных страниц в короткий рассказ, и он появился в «Восходе», не вызвав ни у кого особых восторгов. Один лишь Батурин похлопал его по плечу при встрече.

— А все-таки хорошо! Хоть это и не «Ветер от винта», конечно, но рассказик основан на живом эпизоде. Хорошо, что не молчишь. Дерзай и дальше.

Но дальше «дерзать» вообще стало невмоготу. Демин почувствовал, что он подобен пересохшему колодцу, в котором воды никогда не будет. Он, как и раньше, писал стихи, но они оставались неоконченными, и он их никому не показывал. Был единственный человек, которому он решался читать эти строки, — Зарема. Она садилась рядом на широкий мягкий диван, подбирала под себя ноги и внимательно слушала его чуть надтреснутый голос. А Демин читал с тоской, о причинах которой Зара никогда не могла бы догадаться. И стихи у него были тоскливые.

Заблудился я в жизни, как в чаще,
Вот и горько и больно до слез,
Хоть бы горсточку прежнего счастья
Мне бы ветер осенний принес
Что мне делать, куда идти?
Перепутаны все пути
Низко-низко тучи плывут,
Поспешая в чужие края,
И в себя, как последний салют,
Из нагана выстрелю я.

— Ну как?

— Хорошо, — не совсем уверенно отвечала Зарема, — только почему твои стихи такие мрачные?

— А я их для новой повести написал, о неудачливом поэте, который замышляет самоубийство, но потом видит, что мир прекрасен и не обязательно быть в нем паршивым рифмоплетом, — невесело пошутил Демин и вдруг похлопал жену по плечу. — Послушай, Зарка, а ну все к черту: и стихи, и прозу. Посмотри, какое лето за окном. Июль вовсю бушует, а мы в городе паримся. Давай на крымское побережье махнем. И не в какой-нибудь писательский Дом творчества, а в самый обыкновенный профсоюзный, где и знать-то тебя никто не будет. Я поработаю, тебе тоже полезно позагорать и покупаться, а то опять покашливать стала. Едем?

— Едем, едем, — встрепенулась Зарема.

Глава шестая

Перед двухэтажным светлым коттеджем стояли пионеры. Мальчики и девочки, по виду семиклассники, выстроились у входа в левое крыло здания, совсем как на торжественной линейке. Были они в белых блузках и синих шапочках. Стоявший на правом фланге толстощекий паренек поднес к губам горн, а другой ударил в барабан.

И тогда пионеры дружными звонкими голосами стали выкрикивать заранее отрепетированный текст.

— Горячий пионерский привет военному летчику и писателю Николаю Прокофьевичу Демину, автору нашей любимой книги «Ветер от винта».

Из-за кустов магнолии выскочил запыхавшийся сторож, тощебородый, в белых парусиновых брюках и красной футболке, сердито закричал:

— Кто вас пустил на территорию! Отдыхающих перебаламутите.

Но было уже поздно. На крыльцо вышел светловолосый человек в тенниске, обнажающей сильные загорелые руки, за ним высокая черноглазая женщина с длинной, ниже пояса, косой. Несмотря на жару, на ее плечи был наброшен теплый шарф — Зару с утра знобило.

— Здравствуйте, гвардейцы! — смеясь, окликнул пионеров Николай. — Вольно!

Строй смешался, и пионеры мгновенно окружили скамейку, на которую сели Демин и Зара.

— Ну вот, теперь расспрашивайте, о чем хотели.

Пионеры один за другим стали задавать заранее намеченные вопросы.

— Товарищ Демин, нам очень нравится ваша повесть «Ветер от винта», — пропищала тоненькая девочка с ямочками на подбородке.

— Мы всегда будем брать пример с ваших героев, — прибавил толстощекий паренек с горном.

— А скажите, товарищ Демин, в образе главного героя вы имели в виду себя или нет? — спросил третий.

— Над чем вы работаете сейчас, товарищ Демин?

— А какие черты вы считаете обязательными для летчика?

— Товарищ Демин, — заученно начал толстяк, который, вероятно, был в этой группе старшим, — вас, одного из наших любимых писателей, мы приглашаем на сбор и просим рассказать о том, как вы работали над своей книгой.

— Спасибо, ребята, на сбор я приеду, — согласился он, — но про книгу ничего рассказывать не буду. Я вам лучше, ребята, о войне расскажу. О том, как с товарищами в бой ходил, как они летали и погибали, как врага громили. А теперь до свидания... потому что... — он не договорил. В эту минуту Зарема встала со скамейки и быстро пошла к крыльцу. Взбежав по ступенькам, она на мгновение остановилась, захлебнувшись сильным порывом кашля, а потом скрылась за дверью. Торопливо попрощавшись с пионерами, Николай побежал за ней.

В большой комнате Заремы не было. Она сидела на веранде, освещенной палящим полуденным солнцем, и прикрывала рот шарфом. Преодолевая приступы кашля, она виноватым голосом заговорила:

— Я все-таки поступила неосторожно. Ты прав быт, Коленька, когда настаивал перед отъездом показаться врачам. У нас же в городе прекрасные легочники. Давай уедем отсюда домой. Мне как-то тревожно, Коленька... Ведь такого приступа еще не было.

* * *

Они сидели вдвоем в кабинете с высокими окнами, выходившими в залитый солнцем больничный парк: Демин и высокий старик с густой, совершенно седой шевелюрой и острым взглядом светлых выпуклых глаз, еще не тронутых склеротической паутинкой. Имя старика знал весь мир. Он был профессором многих иностранных медицинских кафедр, почетным академиком ряда стран, автором важных научных работ. Он только что закончил обследование Заремы, и перед ним лежала пухлая история ее болезни, из которой выглядывали уголки темных рентгеновских снимков. Холодная ладонь старика лежала на этой папке.

— Мне с вами очень тяжело говорить, Николай Прокофьевич, — начал он, — тем более что я поклонник вашего таланта. Но вы, Николай Прокофьевич, еще и летчик. И вам, очевидно, правду лучше всего сказать сразу. Не так ли?

— Да, — мертвым голосом ответил Демин. Он сидел, плотно сдвинув колени, всем корпусом подавшись вперед.

Так он когда-то сидел в кабине «Ильюшина», когда отдавал от себя тяжелую ручку, заставляя машину пикировать на цель под самым крутым углом, и видел клубы зенитных барашковых шапок в смотровом стекле фонаря.

— Ваша Зарема... — профессор вдруг смолк, увидев напряженные плечи Демина. Стало слышно, как тикают часы на письменном столе рядом с чернильным мраморным прибором.

— Договаривайте, — хрипло потребовал Демин.

— Обречена, — закончил профессор, и опять стало тихо.

— Что? — громко произнес Демин.

— Злокачественная опухоль левого легкого. Операцию делать уже поздно.

Профессор выпрямился. Тяжело дышал Демин.

— Сколько времени она еще проживет? — ровным голосом спросил Демин, и профессор почувствовал, какая в этом голосе тоска. Многим за свою долгую жизнь объявлял он суровые решения. Видел, как плачут и падают в обморок люди, а то и сразу лишаются на какое-то время рассудка. Такого, как Демин, он еще никогда не видел. «Это не лицо, а каменная маска, под которой сплошное страдание», — с уважением подумал профессор. А Демин тем временем снова видел из кабины ИЛа поле боя и почти явственно ощутил, как встряхнуло машину, как опаляющее пламя дохнуло нестерпимым зноем, столбом встало перед ним. «Я подбит и до аэродрома не дотяну», — вяло подумал Демин в ожидании ответа.

— Она проживет не более двух недель, — тихо сказал профессор.

— А ошибка? Может ли быть ошибка?

— На тысячу случаев одна, и не больше. Однако давайте будем и на это рассчитывать, Николай Прокофьевич. Зара о нашем разговоре не должна знать.

— Само собой, — выдавил Демин.

— И еще одно, — медленно проговорил профессор. — Зара очень тяготится больничной обстановкой, разлукой с вами. Ее лучше забрать домой.

— Сегодня же, — ответил Демин.

Профессор притронулся к его плечу.

— А когда ей станет совсем уж плохо, мы снова возьмем ее обратно Все-таки мы в какой-то мере способны облегчить ее последние страдания.

* * *

Зара попросила поместить ее в кабинете. На широком диване Демин расстелил постель, придвинул к изголовью стул, на котором расставил пузырьки с лекарствами. Лежа на диване, Зара видела перед собой два массивных книжных шкафа и полку с корешками много раз изданной повести «Ветер от винта», и от этого ей уже было легче.

— Когда ты рядом, это великое счастье. А когда тебя нет, я думаю о тебе, и об одном лишь тебе.

У Николая больно сжалось сердце, он отвернулся, чтобы не выдать волнения.

— Ты зачем уставился на улицу? — спросила она со слабым смехом. — Кого-нибудь ждешь, хитрец, а?

— Кого же мне ждать, если ты со мной, — сказал он не очень весело.

— Мне не нравится этот твой тон, — погрозила Зарема. — А ну улыбнись и садись рядом.

Она привстала в постели и горячими от жара руками обвила его крепкую смуглую шею.

— Боже мой, — вспыхнула она и уткнулась похудевшим лицом ему в грудь.

Демин гладил ее длинные распущенные волосы и шептал:

— Ты только не расстраивайся, не поддавайся...

— А я и не поддаюсь, — отвечала Зарема, — я знаю, что все окончится благополучно. Мне об этом профессор сказал. А уж кому, как не ему, знать. Он даже снял всякую диету и разрешил мне есть все, что я хочу.

Я быстро наберу потерянные семнадцать килограммов живого веса, иначе ты меня бросишь — Тебя? — невольно улыбался Демин, пытаясь поддержать ее шутливый тон. — Ни за какие коврижки.

Знаешь, Зара, где-то, когда-то я прочел, будто в средневековье был такой вид наказания. Двух человек приковывали цепью к галере и пускали плыть по морю. Их отталкивали от берега на виду у огромной толпы Воды и пищи им не оставляли. Они плыли и погибали от голода и жажды. Считай, что я добровольно приковал себя цепью к тебе.

— Значит, я для тебя наказание?

— Нет, моя глупенькая, я не в том смысле выразился. Я хотел просто сказать, что моя любовь к тебе крепче этой цепи.

— То-то же, — строго отметила Зарема и вздохнула.

Ей и действительно стало лучше. Температура неожиданно пришла в норму, порывы кашля резко сократились. Только раз или два за сутки прорывался этот удушающий кашель, и тогда Зарема виноватыми глазами смотрела на мужа.

— Вот видишь, какая я все-таки у тебя плохая. Не пропадай, пожалуйста, на своих совещаниях подолгу. Без тебя в этом кабинете темно Уй, как темно...

Изредка она ходила по комнатам в длинном своем пестром халате, какие носили на ее родине горянки, вся какая-то прозрачная, странно похорошевшая от бледности.

А однажды, придя домой, он застал ее грустно задумавшейся за письменным столом с мягкой бархатной тряпкой в руке. Зара задумчиво протирала медные паруса трехмачтового фрегата, подаренного Демину на одной из читательских конференций.

— Ого! — с хорошо разыгранной веселостью воскликнул Демин — Да ты у меня трудишься. Придется назначить тебе оклад.

— Не успеешь, — невесело покачала она головой.

— Отчего же? — притворно удивился Демин.

Зара посмотрела на него застывшими глазами, поставила фрегат на место.

— Мне каждую вещичку в твоем кабинете хочется протереть, каждую рамочку на фотографии, каждый книжный корешок на полках. Мне сейчас почему-то показалось, что со всем этим я прощаюсь навсегда. — Бархатка выпала из ее рук, и Зарема беззвучно заплакала.

К вечеру ей стало хуже. Температура поднялась до тридцати девяти. Мелкая дрожь озноба била ее даже под теплым пледом. Утром начался кашель, от еды она совсем отказалась, лишь выпила полстакана боржоми. Бледное осунувшееся ее лицо избороздили морщины, на шее под остреньким подбородком неприятно обвисала кожа.

Она брала небольшое круглое бритвенное зеркальце и подолгу всматривалась в свое отражение:

— Уй, какая теперь я у родина!

Демин отходил в сторону и до боли стискивал зубы, так что желваки перекатывались по лицу. «Какой ужас! Какой ужас — все знать и молчать. Ведь это уже начало агонии, а она ничего не подозревает, моя бедная мужественная Зара! Где-то в глубине души она все еще верит, что все обойдется и жизнь впереди. О, проклятие!

Если бы ей можно было отдать всю до капельки свою кровь, свою кожу, свое тело и мозг, и она бы от этого встала на ноги, — разве бы я раздумывал хотя бы мгновение!»

А еще через несколько дней, когда Демин вернулся с совещания молодых прозаиков, где он был в качестве почетного гостя, он застал Зарему за письменным столом. Набросив на плечи теплый платок, она перелистывала книгу. Это было первое издание повести «Ветер от винта».

— Коленька, я сейчас перечитывала, — заговорила она извиняющимся шепотом. — Как это хорошо! Какой ты у меня умный и талантливый...

Он молчал, пригвожденный беспощадной мыслью:

«Если бы ты знала, если бы ты только знала правду...»

— Тебе надо в постель, Зара, — сказал он, чтобы прекратить тяжелый разговор.

— Да, да, — покорно согласилась она.

Легкую и тихую отнес Демин Зару на диван, но не успел отойти, как страшный приступ кашля потряс ее ослабевшее тело, кровь хлынула из горла. Демин кинулся к телефону, дрожащими руками набрал номер профессора.

— Александр Бенедиктович... с Зарой снова плохо.

У нее кровотечение.

— Я вас понял, — послышался в трубке усталый голос. — «Скорую» высылаю немедленно.

... «Скорая» примчалась очень быстро. Демин помог санитарам вынести Зарему. Он видел острую печаль на исхудавшем лице, паутинку горячечного румянца, подернувшую щеки. Всего раз открыла она глаза, но с какой-то неизъяснимой нежностью посмотрела на него.

— Коля, я тебя люблю, Коля... Прощай!

Когда Демин спустя некоторое время вбежал в обширный холл, он увидел на верхних ступенях широкой мраморной лестницы высокую, в белом халате фигуру профессора. Тот неотвратимо надвигался на Демина, словно оживший памятник. Подойдя вплотную, положил руки ему на плечи.

— Ведь вы же летчик, Коленька, — произнес он тихо, — мужайтесь, сынок... Все кончено.

Глава седьмая

Как в тумане прожил Демин несколько месяцев. В опустевшей квартире пыль плотным слоем оседала на вещах, но он ничего не трогал, все оставив в том положении, в каком это было при Заре. Друзья, старавшиеся рассеять его горе, часто уводили его в свои шумные компании, и он в этих компаниях иногда даже напивался, но потом, дома, забившись в кровать, быстро трезвел, и ему начинало казаться, что Зарема вовсе и не умирала, а просто куда-то далеко уехала и вскоре обязательно вернется.

Он любил ночи, когда она ему виделась во сне, и потом сам себе вслух рассказывал эти сны. Он еще более поседел и даже обрюзг. За окном уже начиналась слякотная северная осень, со взморья дули ветры, и первые хлопья снега устилали улицы. В минуты бессонницы он нередко думал о своей судьбе, с фальшивой, парадно-красивой жизнью. Как выбраться из этого лабиринта нечестности и лжи? Насколько легко было жить ему на войне, не имея тяжкого груза на совести, настолько тягостно и противно было играть роль известного писателя теперь. Конечно, он отлично вжился в образ, чуть ли не наизусть выучил текст Лениной повести, так что читатели с раскрытыми ртами слушали его устные рассказы, выступления на литературных встречах. Но ведь этим себя не обманешь, душа-то у него сломанная.

Однажды от тоски и отчаяния Демин дал телеграмму в далекую приволжскую Рожновку матери Пчелинцева: «Прилечу повидаться двенадцатого». Никто, кроме экспедитора в писательской организации, об этом не знал, то, когда Демин в большом южном городе вышел из самолета, на аэродроме у трапа его уже ожидали заведующая библиотекой и секретарь горкома по пропаганде, молодой высокий шатен с болезненным лицом. Бойкая дама, представлявшая библиотеку, быстро проговорила:

— Мы вас рады приветствовать на нашей волжской земле. Машина Павла Тарасовича, — кивнула она на секретаря горкома, — ждет вас у аэровокзала. В двадцать ноль-ноль встреча в библиотеке, а завтра две встречи на предприятиях.

— Но позвольте, — затравленно выдавил Демин, с мольбой глядя на секретаря по пропаганде, — я же не на декаду литературы приехал... Я же к матери погибшего друга, понимаете?

И секретарь грустно покачал головой.

— Хорошо, Николай Прокофьевич, берите машину и езжайте сразу в Рожновку, а там посмотрим...

Солнце было уже на закате, когда черная «Волга» взлетела на последний пригорок, и он увидел рыбацкую деревню Рожновку, состоявшую из одной длинной улицы, застроенной серыми бревенчатыми домами. Отыскать дом Матрены Гавриловны было делом очень легким — первый же мальчишка указал на широкое крыльцо с новыми, свежеоструганными ступеньками. На крыльце Демин увидел фигуру сгорбленной женщины.

— Видите, дяденька, это она сама вас встречает.

Матрена Гавриловна, видно, еще с утра принарядилась. На ней было серое платье из шерсти и легкий черный платок, из-под которого выбивались поседевшие волосы. Она довольно бодро сошла с крыльца, обхватила Демина за шею и уронила голову ему на грудь:

— Коленька, счастье-то какое. Наконец увидела тебя своими глазами... Стоишь, молодой, красивый... друг моего Лени... спасибо, что до последней минуты рядом с ним находился и что глаза ему закрыл, моему бедному сыночку... А уж за помощь, миленький, и слов для благодарности не сыщу...

Он помог ей подняться по ступенькам, войти в сени.

Перешагнув порог, Матрена Гавриловна деловито утерла слезы, тяжко вздохнула, стараясь поскорее взять себя в руки.

— Вот так мы и живем, Коленька, — сказала она.

Изба состояла из двух комнат, разделенных перегородкой и белой русской печью. В маленькой комнатке помещалась сама Матрена Гавриловна, а другую, побольше, занимал ее двоюродный племянник, недавно женившийся на дочери председателя рыбколхоза. Сейчас в этой комнате Демин увидел длинный стол, накрытый белой скатертью с петухами. Увидел и вздохнул при мысли, что, где бы он ни появлялся, везде ожидали его подобные столы. Старушка, казалось, угадала его мысль.

Ее черные, как у Лени, но уже затухающие глаза стали грустными.

— Ты не подумай, Коленька, что тебя тут будут слишком величать, — сказала она, — просто наши рыбаки соберутся... Они даже книги твоей-то не читали. Вот про Леню моего хотят узнать, про то, как погиб он. Ну и выпить маненько, разумеется.

— Да ведь я ничего, — смущенно промолвил Демин, входя в просторную комнату и чувствуя, как с каждой минутой все больше и больше сковывает его неловкость. Он достал из кармана тяжелый пакет: — Матрена Гавриловна, здесь деньги... Это я за новое издание гонорар получил, вот и вам часть хочу отдать. Мы же с Леней как братья были... Вам это в хозяйстве пригодится.

Она легким порывистым жестом стянула с седой головы платок.

— Батюшки светы, вот-то человек ты, Колюшка. Истинно святой человек!

А Демин, еле удерживая стон, восклицал в это мгновение про себя: «Вор! Ворюга подлый! В грязи твои руки, которыми преподносишь конверт с деньгами».

Матрена Гавриловна подвела его к окнам, выходящим на высокий волжский берег. Чудесная картина открывалась за ними. Дом Пчелинцевых стоял в нескольких метрах от обрыва. Желтые осыпи глины возвышались над быстро струйной поверхностью реки. Домин глядел на облитый закатом берег Волги, от которого отчаливали рыбацкие баркасы, и думал. «Ветер от винта»!

А как бы хорошо звучало то же название с фамилией подлинного автора. «Ветер от винта» — повесть Леонида Пчелинцева!»

Он, вздыхая, отошел от окна и даже на теплоход, трехпалубный, белоснежный, не захотел взглянуть. Старушка сразу заметила, что гость помрачнел.

— Ты чего это, Коленька, не хочешь на пароход полюбопытствоваться? А я их люблю. Очень люблю, значит, когда они по фарватеру идут... То буруны, то мелководье, а капитан верной рукой по бакенам путь прокладывает. Так ведь и в жизни бывает, — неожиданно вздохнула она. — Кружит жизнь человека... то на мелкоту норовит выбросить, то в стремнину затянуть. А если он бакенов придерживается, все в порядке будет с ним, значит...

— Каких это бакенов, Матрена Гавриловна? — рассеянно спросил Демин.

— А таких, что справедливостью зовутся.

— Да. Это вы верно, — горько усмехнулся он, а про себя подумал: «А я свои бакены давно уже потерял.

И фарватера давно не вижу. Крутит жизнь меня между двух берегов, крутит, как щепку, которая и потонуть-то не может. Хорошо, что хоть речи на разных заседаниях произносить научился. Смех ведь сказать: длинную жизнь прожить можно, и никто никогда не узнает, что на чужом коне въехал в ворота, которые славой называются. В чем тебя могут упрекнуть? В том, что написал одну книгу и молчишь? Да разве ты один из писателей, которые, создав приличную книгу, молчат затем по нескольку лет. Ты неуязвим — неуязвим до тех пор, пока не откроешь тайны своего лжеавторства. Только разве от всего этого легче?»

Демин рассуждал о себе с убийственным хладнокровием. Он уже не волновался и не скорбел. Тупое равнодушие владело им. Серое, иссеченное складками старческое лицо Матрены Гавриловны маячило как в тумане. Он вздрогнул, когда ощутил на плече ее руку.

— Задумался, Коленька? — глуховато спросила она. — Ничего. Задумываться надо. Нельзя без этого на земле прожить. Вот и Ленечка мой любил задумываться. Сядет, бывало, здесь, у окошка, карандашик заточит и пишет в тетрадочке листок за листком, листок за листком. А Волга внизу под обрывом течет, баржи да пароходы по ней плывут, солнышко на мелкоте воду до самого песчаного дна пронизывает.

— Матрена Гавриловна, — спросил глухо Демин, — а вы-то хоть знали, о чем он в тетрадках писал?

— Я-то? — удивилась старушка и прикрыла узловатой ладонью рот, будто удерживаясь от смеха. — Да откуда же я могла знать? Всего какой-нибудь десяток книг за жизнь прочла. Где ж мне? Сказывали, будто стихи да рассказы пишет. Сочинитель был, одним словом.

Грустная улыбка согрела на мгновение худое лицо старушки, а Демин, глядя на нее сбоку, горько подумал:

«А что, если бы я сейчас признался ей в своем преступлении? Не выдержала бы, осела как подрубленная! И ни одного бы слова прощения я не услышал».

— Смотри-ка, уже причаливают.

— Кто? — рассеянно спросил Демин.

— Рыбаки наши.

Николай посмотрел в окно и увидел, что «черные баркасы уже вытащены на берег и люди, высадившиеся из них, густой цепочкой движутся к дому Пчелинцевых.

Вскоре ступеньки крыльца запели под добрым десятком БОГ. Дом наполнился громкими голосами. Рыбаки сбрасывали в сенях брезентовые спецовки, стучали в горнице подкованными сапогами. Демин и не заметил, как перезнакомился со всеми и очутился за столом в тесной веселой компании. Матрена Гавриловна, улыбаясь, таскала тарелки со снедью. Сидевший с ним рядом рыжий широкоплечий бригадир Ксенофонт Петрович решительно запротестовал:

— Не... так дело не пойдет. А ну, помогайте Гавриловне ребята. Да из карманов все повынайте.

Тотчас же на столе появились принесенные из сельпо бутылки, свертки с колбасой и сыром, вяленая рыба.

После третьего тоста Ксенофонт прогудел в самое ухо Демину:

— А вы молодец, товарищ писатель. Пьете по-нашенски, по-рыбацки. Сказывают, про летчиков книгу написали. Я той книги не читал, но думаю, что добрая. От учителки нашей слышал. Вот бы про рыбаков кто написал. Любопытно живем. Заработки хоть и не всегда высокие, а работа интересная, аж дух захватывает...

Рыбаки нестройными голосами пели давние волжские и донские песни, и Демин подтягивал им. Разошлись глубокой ночью, а в шесть утра к дому Матрены Гавриловны подъехал красный «Москвич», за рулем которого сидел все тот же Ксенофонт, и Демин, расцеловавшись с матерью Пчелинцева, сел рядом.

— Когда же ты теперь приедешь, Коленька? — грустно сказала она на прощанье. — Свидимся ли еще? — и вдруг улыбнулась. — Знаешь, о чем я сейчас подумала, родной? Когда ты мне первый раз большие деньги прислал, зябко у меня на душе стало. Откуда бы? Даже мысль шевельнулась, а вдруг они каким недобрым путем нажиты... а потом я узнала, что после войны ты большим писателем стал и весь свет теперь тебя знает... Спасибо за помощь, родной, но только больше не надо...

Демин сурово свел брови, сухо сказал:

— Это мой долг, Матрена Гавриловна... перед Лениной памятью клятва, и я до смерти буду ей верен.

Старушка печально покачала головой, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в лоб.

— Тронулись, — простуженным голосом объявил Ксенофонт.

«Москвич» побежал по широкой пыльной улице. В окне потянулась вереница однообразных бревенчатых домиков. Обернувшись назад, Демин долго еще видел стоявшую у крыльца старую женщину в темном платье, и у него кольнуло сердце при мысли, что видит он ее в последний раз.

* * *

Даже целые города сокрушают иногда землетрясения.

Даже целые дивизии теряют боевую форму и бодрость духа, если их подолгу не отводят на запасные рубежи.

Семьи рушатся от одного неверного поступка супругов.

Но разве всегда в этих случаях правда преобладает над неправдой, справедливость над несправедливостью?

Сложна жизнь! Можно уйти от погони, от врагов, идущих по твоему следу, от вражеского самолета, пытающегося тебя атаковать, даже от друзей, назойливо зовущих тебя на очередное застолье. Но как уйдешь от самого себя?

А если порвать с этим чудесным большим городом, хорошей теплой квартирой и уехать куда-нибудь далеко-далеко, затесаться к геологам, лесосплавщикам, рыбакам и жить в далеком медвежьем углу? Но ведь и туда дойдет прилипшая к нему чужая слава. А если покаяться и рассказать обо всем? Но принесет ли это раскаяние прощение?

В один из таких плакучих вечеров у Демина зазвонил телефон. Известному писателю звонки сыпались часто, и он нехотя снял трубку. И сразу повеселел, услышав гортанный голос.

— Вай, слушай! Наконец-то я тебя нашел. Какой стал известный, понимаешь! В справочном бюро даже номер телефона не дают.

— Да перестань ты причитать, Чичико! — взмолился Демин. — Лучше скажи, где находишься?

— Как где? С Луны ты свалился, что ли? На городском вокзале, понимаешь. Стою и мерзну, как имеретинский ишак под дождем.

— Так будь человеком, а не ишаком. Бери немедленно такси и дуй ко мне. Адрес такой...

Пока Чичико Белашвили ехал, Демин старался угадать, каков он сейчас, его бывший лихой и горячий командир эскадрильи. Кто перешагнет порог его квартиры — полковник в новенькой авиационной форме, или учитель, которого остепенила жизнь, или какой-нибудь бойкий и непоседливый завмаг, потому что и для такой деятельности подошел бы веселый и сообразительный Чичико. А может быть, партийный работник?..

Демин ждал и со всех ног бросился на звонок. Плотная фигура Чичико выросла в наполненном мглою нешироком проеме двери. Был Чичико в зеленом плаще и серой лохматой фуражке с длинным, низко надвинутым на глаза козырьком. В одной руке он держал тяжелый деревянный бочонок, в другой — чемодан, а на шее, как ожерелье, болтались похожие на сосиски чурчхелы.

— Валяй, заходи, — пригласил Демин, и Чичико, кряхтя от груза, перешагнул порог.

Они крепко обнялись и долго тузили друг друга по бокам Чичико попытался было поднять Демина на руках, но закряхтел и моментально опустил его на пол, затем снял плащ и оказался в отлично сшитом дорогом костюме. На лацкане Николай увидел значок депутата Верховного Совета Грузии. Небольшой животик, почти совсем облысевшая голова и все те же франтоватые усики

— Приветствую тебя, генацвале... виноват, батоно! — вскричал Чичико. — Доброго, славного, талантливого и еще как там называет тебя критика!

— А ты ее разве читаешь, эту самую критику? — усмехнулся Демин.

— Конечно, читаю! — вспылил по привычке Чичико. — А ты думал что? Если я директор виносовхоза, так я только этикетки на винных бутылках читаю? Зачэм так думал? Мы тоже идем в ногу с жизнью... Ва, какой мудрец нашелся!

Через несколько минут они уже пили вино из деревянного бочонка, и Чичико весело приговаривал:

— При каждой неудаче побольше пейте чачи, иначе вам удачи не видать...

— Да какая же это чача? — пожал плечами Демин. — Так, баловство, кисленькое какое-то, и только.

— Птеродактиль! — возмутился Белашвили. — Понимаешь ты в этом вине, как ишак в цитрусах. Этому вину, чтобы ты знал, сто лет.

Они заедали душистое терпкое вино холодной бараниной, лавашом, сулугуни и сациви, которое гость привез в специальном кувшинчике. Оба улыбались и, не умолкая, расспрашивали друг друга. И уже знал Демин, что Чичико вскоре же после войны уволился из армии, на родине окончил винодельческий институт и теперь уже пятый год директорствует в совхозе, а сюда приехал на какую-то научную сессию. Он раздобрел, посолиднел и весь был наполнен той устойчивой ясностью, какой обладают люди, у которых успешно идут дела. Они уже успели выпить и за встречу, и за дружбу, и за свой штурмовой полк, когда Чичико вдруг остановил выпуклые глаза на длинном цветном халате, висевшем над диваном, и тихо изрек:

— Прости, кацо, нехорошо получилось. Не с того мы сегодня начали.

— Как это не с того? — пожал плечами Демин.

Опустив глаза, Чичико спросил:

— Это ее халат, Коля? Заремочки?

Демин низко уронил голову.

— Давай за нее выпьем, не чокаясь, — мрачно произнес Белашвили. — Какая была чистая девочка!

Демин глухо всхлипнул и поднял стакан.

Потом они выпили за полковника Заворыгина, за лихого Сашку Рубахина, за Леню Пчелинцева... Демин поднимал стакан и пил за все, за что предлагал Белашвили.

И чем больше кричал Чичико, пытаясь вывести из оцепенения своего бывшего подчиненного, тем все ниже и ниже опускался тяжелый деминский подбородок.

Утром они встали, ощущая головную боль, отфыркиваясь, пили минеральную воду. Чичико торопился на заседание. Спросил:

— Я у тебя два дня поживу, если не возражаешь?

— О чем разговор, — равнодушно ответил Демин и ладонями стиснул лицо. — Бери запасной ключ.

— Да нельзя же так, ишак ты поганый! — закричал на него Белашвили. — Разве ты возвратишь теперь Зарему? Но кто тебе, понимаешь, давал право рассвета и заката теперь не видеть?

Стоя перед гостем в исподнем, Демин нерешительно спросил:

— Чичико, мы все считали тебя на фронте самым горячим, самым честным и самым прямолинейным.

— Дураком, хочешь сказать, — бесцеремонно перебил бывший комэока.

— Нет, — улыбнулся Демин. — Прямолинейным, как носорог, который мчится на противника со скоростью сто двадцать километров в час и ни вправо, ни влево свернуть уже не может. Так вот я хочу тебя спросить, мой друг-носорог, как бы ты поступил с человеком, присвоившим себе труд погибшего друга? Простил бы ты его за честное раскаяние?

Чичико выпучил глаза и озадаченно усмехнулся в жесткие усы.

— Ва! Кацо! Ничего не понимаю. Говори без загадок, пожалуйста.

— Хорошо, скажу, — ожесточился Демин. — Допустим, жили-были на фронте два хороших товарища и вели вместе научное изыскание. Один талантливо, другой — нет. Первый погиб, второй остался жив и, доделав работу первого, выдал ее за свою.

— Па-а-длец! — моментально прокомментировал Чичико.

— Ну, а если обстоятельства его заставили? Если надо было спасать другого близкого человека?

— И потерять насовсем честь?

— А если этот человек в душе пережил такое, что нельзя ни рассказать, ни описать. Если он вышел с низко опущенной головой и говорит: «Люди, простите».

— А крал с высоко поднятой головой? — рассмеялся беззлобно Чичико.

— Это не важно, — поморщился Демин. — Но ты бы его простил?

— Нэт, — односложно ответил грузин. — На мой взгляд, человек, потерявший честь, уже свое доброе имя, генацвале, не восстановит.

— И даже, если бы это был твой собственный брат?

— Нет, — повторил Чичико и вновь засмеялся. — Только чего ты пристал ко мне с этим вопросом, как с кинжалом? Что я к тэбэ приехал, о негодяях, что ли, говорить. Называется, старые друзья встретились. Лучше о своих делах расскажи, Коля. Приеду в совхоз, твои читатели спросят.

— Да иди ты к черту, — лениво отмахнулся Демин. — Ты ко мне вино пить приехал или на читательскую конференцию?

Белашвили громко захохотал, показывая белые зубы.

— Вино пить, — радостно подтвердил он и стал нацеживать в стаканы из бочонка светло-желтую жидкость.

— Подожди, — остановил его Николай, — хочешь, я тебе стихи свои почитаю. Я их публиковать не буду, а в новой повести использую.

— Вот это лучше, Коля. Читай.

Демин достал из ящика письменного стола листок, положил для чего-то перед собой, хотя на память знал все строчки, глуховато откашлялся.

Седой угрюмый человек
По жизни прекратил свой бег,
Упал он, словно лошадь,
Под непосильной ношей

А доктор, тот что из светил,
Над ним склонившись, говорил,
Мол, что он ел и что он пил,
И был ли он хороший

Оставь рецепты, эскулап,
Они не вяжутся никак
Ни с утренней зарею,
Ни с миром, что мы строим.

Пусть мы не из гранита,
Но мы шагаем в битвы
И в этих самых битвах
Порой бываем биты.

— Хорошие стихи, — сказал Чичико задумчиво. — Жизнь — это действительно не река с цинандали, не из одних радостей состоит. И бьют в ней тебя... тоже бывает. Однако когда бьют, надо побыстрее подниматься и еще увереннее идти вперед. Как ты шел на зенитки, как я на них шел, помнишь? — Он осекся и внимательно посмотрел на своего фронтового друга. — Это вот такому, кто честь потерял, как ты об этом типе мне рассказывал, такому уже не подняться.

— Спасибо, Чичико, — бесстрастно кивнул головою Демин, — ты всегда говоришь правду. — И в нем окончательно созрело решение.

Чичико уезжал к себе на юг поздно ночью. Когда скрылся в тоннеле последний вагон скорого поезда с красным сигнальным фонариком, и на перроне не осталось ни одного провожающего, Демин вздохнул и отправился домой. В эту ночь он долго расхаживал по набережной, подставляя колючему ветру лицо. «Милый Чичико Белашвили! А ведь он очень все-таки прав в своей прямолинейной категоричности. Трудно подниматься, если так низко упал. Даже раскаявшемуся непосильно нести по жизни взваленную на себя ношу».

Демин вспомнил бесконечно дорогих и близких ему людей. Они разными были, эти люди, с которыми он шел по войне, дружил, делился самым что ни на есть сокровенным. Целой вереницей выстраивались они в его сознании, и погибшие, и живые, и он видел сейчас их так же ярко, как видел и в жизни.

Полковник Заворыгин, Сашка Рубахин, белобрысый и отчаянный Ветлугин, военком Деньдобрый, Рамазанов, Заморин, Батурин... Пожалуй, каждый из них сказал бы те самые слова, что произнес Чичико, услышав его скрытую исповедь.

Вконец замерзший, он вернулся домой и, присев за письменный стол, стал перелистывать страницы семейного альбома, подолгу рассматривать каждую фотографию. Потом встал и нежно погладил халат Зары, всегда висевший в его кабинете со дня ее смерти.

— Ты прости, — сказал он глухо и нежно, — мы же никогда больше не увидимся. Прости меня за эту ошибку, тем более что она — последняя.

Потом он сварил кофе и выпил большую чашку. Мелкий озноб прошел по его телу.

«Это от прогулки по холоду, — подбодрил себя Демин, — это вовсе не оттого, что мне страшно».

Он достал из холодильника бутылку коньяку и банку креветок, вспомнив, что эти креветки были с полгода назад куплены Заремой к какому-то празднику. В горьком одиночестве медленно, рюмка за рюмкой, он выпил всю бутылку.

Потом вернулся в кабинет. В маленьком туалетном зеркальце, что стояло на письменном столе, отразилось его лицо, обрамленное седыми висками и, отмеченное шрамом на щеке — след от ранения, полученного в полете на разведку Зееловских высот. Он вспоминал, и виделось ему лесное озеро, все охваченное утренней девственной свежестью, и обнаженная Зара, входившая в зеркально чистую воду. Так началась лучшая полоса в его жизни. Но как быстро она пролетела.

Мог ли он тогда предположить, что так сложатся их судьбы!.. Потом Демин написал письмо.

За окном прогрохотал первый трамвай с редкими озябшими пассажирами. Было около семи. Демин удивился, почему его не берет коньяк. Наверное, это от нервов.

Раскрыв нижний ящик книжного шкафа, он недолго в нем порылся и достал пистолет ТТ. Это был тот самый, подаренный ему за боевые отличия в сорок пятом победном году.

Почти не ощущая волнения, он приставил глазок пистолетного дула к груди, усмехнувшись, подумал:

«Как это просто! Гораздо проще, чем пикировать на зенитную батарею, когда она плюется огнем». Он выше поднял пистолет, сначала остановил его у подбородка, затем приблизил к виску.

— Ну что же, капитан Демин, иди в свою самую последнюю атаку! — приказал он себе.

Ранним утром в центре большого города раздался одинокий выстрел...