Часть вторая

Глава первая

Демин полагал, что после похорон Пчелинцева тоска и горе придавят однополчан, и удивился, что этого не случилось. Наутро в столовой у летчиков было так же оживленно, как и всегда, по аэродрому с обычной озабоченностью сновали занятые текущими делами летчики, техники, мотористы, на полковом КП начштаба планировал вылет на разведку погоды, и даже командир эскадрильи Чичико Белашвили, похлопав Демина по плечу, сказал, как тому показалось, совершенно равнодушно:

— Ну что же, старшой, вот погодка наладится, и мы снова эскадрильей за Вислу сходим. А нового воздушного стрелка я тебе найду. Не горюй, генацвале, опытного дам.

Демин вздохнул: «Вот что такое знать человека близко или на расстоянии. Если бы тебе было известно, Чичико, каким парнем был мой Ленька, разве бы ты смел говорить о нем, как самый паршивый бюрократ. Вот она, жестокая правда человеческого бытия. А впрочем, может быть, я и не прав, потому что нет на войне времени для траура».

Но вскоре и сам Демин поймал себя на том, что, занятый заботами о ремонте «тринадцатой», почти совсем перестал думать о Пчелинцеве. Как-то вечером, порядком усталый, он вышел в лес подышать свежим осенним воздухом. Узкая, заросшая травой дорога, виляя меж желтых сосновых стволов, увела его в самую чащу, где кусты и деревья смыкались в сплошную стену. Он уже собирался вернуться назад, но услышал за ближними кустами шорох и треск кем-то придавленной сухой ветки. Сделав несколько шагов в этом направлении, летчик в удивлении замер. Метрах в пяти от себя он увидел насыпь заброшенной землянки. Рядом, у маленького распадка, рос многолетний ветвистый дуб, и у его широкого корня на коленях стояла Зарема и ворошила зеленый влажный мох.

— Зара, что вы здесь делаете? — окликнул он девушку.

Она быстро оглянулась и виновато посмотрела на него. Она тоже опешила от неожиданности.

— Товарищ командир! Уй, как вы меня напугали. Грибы я тут искала.

— Грибы, — рассмеялся Демин, — да они давно погнили от таких дождей. Эх вы, чудачка! Сразу видно — горянка. Зачем так далеко ушли от аэродрома? Лес-то незнакомый. Тут и мины могут быть, да и бандеровцы по прифронтовым лесам шарят. Пойдемте назад.

Он нерешительно подошел к Магомедовой, робко прикоснулся к ее руке. Узкие плечи девушки с нашитыми на гимнастерку погончиками нервно вздрогнули. Она покорно встала. По лицу ее летучим румянцем промчалось волнение.

— Идемте же, Зара! — окликнул ее Демин даже несколько сердито.

Она выпрямилась, худая, стройная, сильная. Демину вдруг показалось, что от предзакатного солнца в лесу сделалось ярко-ярко. «Она, кажется, выше меня или вровень», — почему-то подумал Демин, сам удивляясь нелепости пришедшей на ум мысли. Близко от себя он увидел продолговатый разрез глаз, щеки в веснушках, с еще не просохшими на них слезами, смятые волосы, упавшие из-под пилотки на чистый лоб. Она вдруг стала ниже, и он не сразу понял отчего. Он только ощутил прикосновение, от которого сладко заныло сердце. Это голова Заремы упала на его плечо. Длинная коса вызывающе хлестнула его по руке. Демину показалось, что девушка поскользнулась и, теряя равновесие, стала падать. Демин хотел ее поддержать.

— Товарищ старший лейтенант... товарищ командир, да как же все это?

Демин подумал, что она вспомнила о Пчелинцеве.

— Не надо, Зарема, успокойтесь, — оказал он совершенно растерянно. — Мы теперь ничем не в силах помочь нашему Лене. Сегодня он, завтра, быть может, я.

Но идти-то до Берлина во имя всего святого, чему мы клялись, надо!

— Нет! — внезапно выкрикнула она. — Нет! Я не хочу, чтобы это когда-нибудь случилось с вами. Слышите, не хочу! Не хочу!

И тогда он начал, кажется, что-то понимать.

— Да как же это так... как же, Зарема? Это правда, Зарема! А я все время думал, что ты его...

Не опуская глаз, девушка горько покачала головой.

— Ты плохой психолог, Коля. Ты обладаешь прекрасной наблюдательностью лишь в воздухе, а на земле ты начисто ее лишен.

Демин смотрел на топкие рыжие верхушки сосен, на их кроны, облитые негреющим осенним солнцем. Но видел только лицо Заремы.

— Прости меня, — сказал он сбивчиво.

— За что?

Демин притянул ее к себе, нашел холодные губы. Он никогда не думал, что это случится так просто.

— Только как же мы будем? — спросил он шепотом, в каком-то отчаянии от того, что не может победить сладкой расслабленности. — Фронт, боевая работа — и вдруг это?..

— А разве про «это» надо докладывать? — стыдливо отводя глаза, горько усмехнулась Зарема. — Мне кажется, такой статьи ни в одном уставе нет. — Она вдруг почувствовала, что отрывается от земли, и, запрокинув голову, вгляделась в чистое, яркое от синевы, но уже темнеющее небо. — Глупый, куда ты меня несешь? Тебе тяжело?

— Нет, что ты! — взволнованно ответил ей Демин. — Ты совсем не тяжелая. И я готов нести тебя долго-долго... Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Зарема. — Только все-таки не устань, сделай передышку, Коля. Жизнь, она длинная-длинная.

Демин опустил ее на пригорке, у толстого корня многолетней сосны.

— Наклонись, — тихо позвала его Зарема. И когда он повиновался, властно притянула его к себе.

Небо вдруг стало темным, а ветер запутавшийся в стволах сосенок и елей, нерешительно зашуршал опавшими листьями.

— Моя? — сдавленно шептал Демин, не в силах найти какие-то другие, большие слова.

— Твоя, — выдохнула она в ответ.

...Ночь уже полностью окутала лес, когда Николай и Зара в обнимку приближались к аэродрому. Потрясенные случившимся, счастливые, они часто останавливались и замирали в объятиях друг друга.

Пока шли до стоянки, Зара то и дело просила:

— Коля, ну повтори еще раз. Ну самый последний.

— Люблю, — повторял Демин. — Только не верю.

— Мне? — сердито недоумевала Зара.

— Нет, не тебе, а вот этому нахохлившемуся лесу, тишине, что каждую минуту может взорваться от выстрелов. Не верю потому, что завтра опять под зенитки с курсом на запад.

Зара положила ему на плечи горячие руки:

— Не надо об этом... никогда не надо, Коленька.

— Нет, Зарочка, от этого не уйдешь. И я по пути к имперской канцелярии за нашего Леню еще не одну бомбу в цель положу. А то, что случилось сегодня, как в скачке... И не верится, что будет она бесконечной...

Зара обхватила его лицо, прижала к своему.

— Так и будет, Коля. Так и будет. Вот увидишь!

Из-за деревьев донесся басовитый, надтреснутый рев опробуемого мотора. Искры из патрубков прорезали темно! у ранней осенней ночи. «Кажется, нашу «тринадцатую» опробуют», — отметил про себя Демин, узнавший по гулу работу своего двигателя. Зарема тоже вслушивалась в этот близкий гул и с грустью думала: «А будет ли так всегда?..»

* * *

На другое утро начальник штаба полка майор Колосов вызвал к себе Демина. Штаб из аэродромной землянки успел перебрался на окраину города, в небольшой холодный, дощатый домик, брошенный эвакуировавшимися владельцами. Аэродромная землянка стала теперь лишь стартовым командным пунктом, действовавшим в те часы, когда полк вел боевую работу, и замиравшим, когда ненастная погода или другие обстоятельства эту работу прекращали.

День выдался пасмурный, с промозглым, сырым дождем и едким туманом, обступившим со всех сторон летное ноле. В комнате начальника штаба Демин по воем уставным правилам доложил о прибытии. Маленький, тучный Колесов, как и всегда перехлестнутый ремнями, оторвался от толстой тетради, в которую что-что записывал, и, рассеянно посмотрев на старшего лейтенанта, молча кивнул на стол. Демин так же молча сел, снял с головы отяжелевшую от дождя фуражку, стряхнул капли с блестящего лакированного козырька. Ожидал разговора с деланно-скучным лицом.

— Устали за эти дни, Демин? — спросил начальник штаба участливо. Демин невесело пожал плечами.

— Да нет, отчего же? Все как на войне. — Под внимательным взглядом узких, в красных прожилках глаз майора он опустил голову. Колесов постучал о стол цветным карандашом, зевнул и провел ладонью по лбу.

— О боевой работе много говорить не стану. Завтра полк примет новый командир, тогда, очевидно, она и возобновится.

— Кого нам дают вместо полковника Заворыгина? — несколько оживился Демин.

— Не дают, а назначают, — сухо поправил Колесов.

— Ну пускай назначают, — без всякой интонации согласился старший лейтенант.

— Дважды Героя Советского Союза подполковника Ветлугина.

— Ветлугина? — переспросил Демии. — Где-то я уже слышал эту фамилию.

— Он прославился под Сталинградом, — задумчиво пояснил начштаба. — Совсем молодой парень. Двадцать пять лет. Летал на штурмовки с дьявольским упорством, и не только днем, но и ночью. А ночью на ИЛе всего несколько человек могли летать. Наконечников, Скляров и еще пять-шесть летчиков.

— Совершенно верно, — подхватил Демин. — Я о Ветлугине в газете «Сталинский сокол» корреспонденцию читал. Он герой, это действительно, но только...

— Что только? — перебил Колесов и, опираясь на подлокотники, выбросил свое тяжелое тело из кресла.

У Демина зеленоватые глаза похолодели, и он решительно выпалил:

— Только сомневаюсь, чтобы он по воем статьям заменил нашего погибшего «батю» Заворыгина. У того интуиция, воля, рассудительность, доброта. Он не только армейский командир. Он и педагог был великий.

Колесов опять уселся в кресло и как-то доверительно посмотрел на собеседника.

— Педагог, — повторил он после небольшой паузы. — Это вы правильно отметили, Демин. Полковник Заворыгин действительно был не только отличным летчиком, но и педагогом с недюжинным тактом. Он и меня многому научил. Однако не будем предвосхищать события. Ветлугин тоже достойный офицер, и мы должны будем встретить его приход самым дружелюбным образом. — Последние слова майор произнес без особенного энтузиазма, и, посмотрев на его внешне непроницаемое озабоченное лицо, Демин без труда понял, что для кого-кого, а для начальника штаба приход нового командира несет с собой много хлопот и неожиданностей. Придется притираться, срабатываться, находить общий язык, а в боевой обстановке фронта это ой как нелегко бывает. Колесов шумно вздохнул и снова посмотрел на старшего лейтенанта.

— К завтрашнему утру все машины вашего звена чтобы полностью были залиты горючим и заправлены боеприпасами. Стоянки чтобы в образцовой чистоте были. Ясно?

— Ясно, товарищ майор. — Демин встал со стула.

Колесов сделал нетерпеливый жест.

— Сидите. Вы не на уроке строевой подготовки. Значит, все работы по матчасти кончите к ужину, К восемнадцати ноль-ноль. А вечером... вечером выполните особое задание, печальное, но обязательное, Демин широко раскрыл глаза.

— Слушаю вас, товарищ майор.

— Надо подготовить похоронную на сержанта Пчелинцева. Ничего не поделаешь, еще один убитый горем человек появится на нашей земле: его старая мать.

— Похоронную на форменном бланке с традиционным сообщением: ваш сын такой-то и такой-то пал смертью храбрых на поле боя. Так, что ли?

Колесов сдавил ладонями виски.

— Нет, слишком что черство для Пчелинцева, отличного воздушного стрелка.

— Так как же?

— Похоронная сама собой. От нее никуда не денешься. Но вы должны его матери подробно написать, по-человечески, тепло, утешительно.

Демин встал и облизнул неожиданно пересохшие губы. Было сумрачно в большой нетопленной комнате начальника штаба. Тусклый свет вползал сквозь стекла, не доставая темных углов, в одном из которых висело бронзовое распятие.

— Ох, как это будет трудно, товарищ майор, — покачал головой Демин.

Не поднимая глаз, Колесов ответил:

— Трудно? А кто сказал, что легко? Было бы легко, я бы вас не потревожил У Пчелинцева, вероятно, остались личные вещи? Где они?

— У нас в землянке. Он всегда жил в аэродромной землянке, где бы мы ни базировались. Там и его вещмешок остался.

— Подготовьте личные вещи Пчелинцева к отправке, — заключил майор Колесов.

* * *

До самого вечера суетно было на стоянках деминского звена. Пузатая бензоцистерна подъезжала то к одному, то к другому самолету, механик ловил шланг с бензопистолетом, совал его в горловину пустого бака, и тугая красноватая струя с плеском падала на днище, наполняя его топливом. Все, что было можно, проверили механики и мотористы: исправность приборов, рулей глубины и высоты, упругость резиновых покрышек и замки шасси. Гул опробуемых моторов и рокочущие пристрелочные очереди не однажды сотрясали тишину промозглого дня, замирали эхом в лесу, обступавшем полевой аэродром с западной и северной сторон. Демин носился от стоянки к стоянке, на ходу отдавая распоряжения подчиненным. Меньше всего уделял он в этот день внимания своему экипажу, зная, что на Заморина, Рамазанова и Зарему Магомедову можно полностью положиться. Только в пятом часу вечера очутился он возле своей «тринадцатой». «Папаша» Заморин, ветошью обтирая руки поспешил ему навстречу, замер в трех шагах с подброшенной к виску темной от масла волосатой ладонью и доложил о готовности машины к вылету. Демин не торопясь обошел самолет, задал несколько дополнительных вопросов и удовлетворенно кивнул головой

— Спасибо, Василий Пахомыч. У вас все как часы отлажено. Вот вам пачка «Беломора» в награду. Угостите и Рамазанова.

— Большое спасибо, товарищ старший лейтенант, — высунулся из-под зеленого крыла осклабившийся татарин. — Ой, как здорово службу нести под начальством некурящего командира. Якши, одним словом.

— Ну и хитрец, — усмехнулся Демин. — А почему на машине фонарь пилотской кабины открыт и кто-то там скребется, как мышь?

— Как мышь, — прыснул со смеху Рамазанов, прикрывая ладонью рот, полный белых крепких зубов. — Скажете, товарищ командир, как в точку попадете. Кто же у нас может скрестись, как мышь? Да, конечно же, наш дорогой Зарем, — он хитровато повел глазами и прибавил: — Только она не мышь, она белочка! — и опять хохотнул в кулак.

— Ладно, ладно, — остановил Демин. — Вы оба можете быть свободными. А я осмотрю кабину, отпущу и Магомедову.

— Пойдем в домино сгоняем, «папаша», — предложил Рамазанов, и они направились к землянке.

Демин легко вскарабкался на крыло, ухватился цепкими руками за холодный обрез кабины. На его пилотском сиденье, в черном комбинезоне, устроилась Зара и, склонившись, совсем его не замечая, осматривала пол кабины. Услышав шорох, не сразу подняла голову и вся зарделась, так что веснушки обозначились ярко-ярко на худощавом лице.

— Зачем ты здесь, Зара?

— Товарищ командир, вы? — зашептала она, растерявшись.

— Можно и «ты» было бы сказать, — укорил Демин. — Рядом никого.

Она счастливо улыбнулась и поцеловала его в губы.

— Это все-таки лучше, чем «здравствуй», — весело отметил Демин.

— Как умею, так и здороваюсь, — потупилась девушка, — а тебе не нравится?

— От тебя бензином авиационным пахнет, — сказал он, уходя от прямого ответа. — И от лица, и от косы, замарашка несчастная.

— Почему несчастная? Счастливая! — рассмеялась Зарема и тотчас же спросила: — А это хорошо или плохо, что бензином?

— Да ведь это же лучше всяких духов, — тихо промолвил Демин. — После войны будут у нас дети, и когда они вырастут, я им часто буду говорить: «Знаете, ребята, в каком наряде мне больше всего нравилась ваша мама? В черном комбинезоне авиационной оружейницы, от которого пахло бензином».

Магомедова весело рассмеялась и закрыла ладонями белое лицо. Сквозь растопыренные пальцы рассматривала Николая.

— Ты сегодня слишком уж льстивый, — грустным зазвеневшим голосом сказала она. — Наверное, хочешь назначить свидание.

— Милая девочка, — покачал головою Демин, — рыцарские времена давно прошли, и я не буду назначать тебе сегодня свидания.

— По-о-чему? — протянула она разочарованно. — Ты уже меня не любишь?

Она явно шутила, подыгрывала, но ему не хотелось продолжать разговор в этом легком тоне. Он задумался и помрачнел.

— Я тебя очень люблю, — заговорил он очень серьезно, настолько серьезно, что она моментально смолкла, уловив в его голосе новые интонации. — Мне даже кажется, что все вчерашнее приснилось. Среди взлетов и посадок, зенитных обстрелов и суетливой жизни на земле вдруг появилась ты... собственно говоря, почему появилась? Попросту стала близкой. И от этого ты теперь для меня, в десять раз красивее и дороже. Но сегодня я к тебе прийти не смогу.

Доверчиво тонкой белой рукой погладила она его руку, посерьезнев, спросила:

— Кто-то тебя не пускает, моего бедненького, ко мне?

Сквозь стекло фонаря старший лейтенант настороженно осматривал летное поле, опасаясь, что кто-нибудь из однополчан неожиданно приблизится к самолету и увидит их вместе. Но впереди было пусто, далеко-далеко виднелась одинокая фигура часового.

— Понимаешь, сегодня я должен написать письмо матери Лени Пчелинцева и подготовить к отправке его личные вещи.

— А-а-а! — почти простонала Зара, и лицо ее побледнело. — Как это тяжело! Где ты найдешь слова для такого письма, дорогой?

— Не знаю, — произнес он, — только мне очень хочется, чтобы его старая мать почувствовала, как мы по Лене скорбим. Я ей про весь экипаж напишу. Про тебя, про «папашу» Заморина, про Фатеха Рамазанова.

Он соскочил с крыла, на минуту остановился, оглядывая самолет. Разбитый пушечной очередью «мессера» плексиглас в кабине воздушного стрелка был уже заменен. Аккуратно залатаны пробоины в фюзеляже. Внешне «тринадцатая» сейчас совсем не походила на машину, вырвавшуюся из лап смерти. Все так же грозно отливал темной синевой металла ствол крупнокалиберного пулемета. Пройдут дни, и за этот пулемет сядет новый воздушный стрелок. Может быть, он будет отлично вести наблюдение за задней полусферой и не хуже своего предшественника отбивать атаки «мессеров», но разве он заменит Леню Пчелинцева?

Демин тяжело вздохнул и зашагал от самолета прочь, к землянке, приютившей на этом аэродроме его экипаж.

Сырой, неуютный ветер дул с берегов Вислы. Лениво били на западе орудия. Даже в этой кромешной мгле обменивались артиллеристы обеих воюющих сторон залпами. Была перестрелка вялой и редкой. У входа в землянку Демин долго счищал с сапог ошметки густой грязи о скобу, заботливо врытую в землю «папашей» Замориным. «Чего это он, чудак, — подумал старший лейтенант про себя, — или зимовать на этом аэродроме собрался? Мы же вот-вот рванемся до самого Берлина».

В землянке было нестерпимо жарко от добела накаленной «буржуйки». За грубо сколоченным столиком сидел моторист Рамазанов, шевеля губами, писал письмо.

Заморин, кряхтя, подпоясывал серую, видавшую виды солдатскую шинель ремнем с патронником. На вопросительный взгляд старшего лейтенанта неохотно ответил:

— В наряд мне сегодня.

Демин, сочувствуя, покачал головой:

— Да. Достается вам в ваши годы, Василий Пахомыч. Если бы я только мог это отменить.

Заморин потянулся за пилоткой, смущенно кашлянул.

— Что вы, товарищ командир, — сказал он, оправдываясь, — я не жалуюсь. Это только Гитлер смог бы отменить, если бы пораньше сдох, а его фельдмаршалы выбросили белый флаг.

— На это нам надеяться не приходится, — заметил Демин, — сами его добьем.

— Значит, на трудности старому солдату роптать нельзя, — убежденно продолжал Заморин и бодрее спросил: — Так что разрешите на пост, товарищ командир?

— Да, Василий Пахомыч, да, — присаживаясь на пары, ответил Демин.

Яркая трехлинейная лампа освещала землянку. Маленький столик, заваленный котелками и ложками, несколько старых газет и облезлое зеркальце для бритья, плакат над столиком «Родина-мать зовет!», с которым никогда не расставался «папаша» Заморин, как он сам говорил: «аж с самого сорок первого года»; нары с наброшенными на солому плащ-палатками, в углу вещмешки, унты, комбинезоны — вот, пожалуй, и все содержимое землянки. Да еще люди. Усталые, огрубелые, но гордые тем, что уже стоят на берегу Вислы и ждут не дождутся нового наступления, может быть, самого последнего в этой жестокой, порядочно их измотавшей войне.

«Вон Рамазанов, — подумал невесело старший лейтенант, — ему только двадцатый пошел, совсем мальчишка. А по глазам и лицу возраста не определишь, до того устал». Рамазанов перестал писать и, отложив карандаш в сторону, задумчиво перечитал письмо. Пухлые губы сложились в улыбку. Видно, что-то доброе или озорное было в этих косых строчках. Сложив листок вчетверо, Фатех сунул его в конверт, потом щедро этот конверт послюнявил и заключил:

— Вот и амба! Кончил дело, гуляй смело. — Хитровато прищурившись, посмотрел на старшего лейтенанта. — Товарищ командир, сегодня в БАО кино, и знаете какое? «Додж из Динки-джаза».

— Джордж, — поправил Демин.

— Так точно, товарищ командир, — засмеялся Рамазанов. — «Додж». Грузовик, который нам союзники подарили раньше второго фронта. «Джордж из Динки-джаза». Джордж меня не интересует, а вот на Динку я бы посмотрел. Якши, наверное, эта Динка. Вы бы меня не отпустили, товарищ командир?

— Иди, — хмуро усмехнулся Демин. — У меня как раз есть дела. Но чтобы после кино сразу сюда. Понял?

— Понял, товарищ командир. Аи, большой вам спасибо.

Оставшись в одиночестве, Демин снял с себя летный комбинезон, освободил стол, а из кучи валявшихся в углу вещевых мешков достал тот, который теперь уже никому не принадлежал. Химическим карандашом были выведены на нем жирные инициалы. «Л. П.» Мешок был старательно завязан двойным узлом. Демин положил его на деревянный стол с неровно закопанными в землю кособокими ножками и, неторопливо развязав, стал выкладывать нехитрое имущество погибшего друга. Пара теплых перчаток грубой деревенской вязки, старый кожаный шлем без очков. Наверное, это был самый первый шлем Пчелинцева, в котором он совершал учебные полеты в школе воздушных стрелков. А быть может, это был шлем, в котором он прыгал с горящего «Петлякова» над Брянском, — память о сорок первом годе. Коричневый кошелек, и в нем тяжелый медный пятак. Маленький потемневший образок апостола Петра Демин долго держал в руках, недоумевая. Сомнения рассеялись, когда он повернул образок тыльной стороной и на черном дереве прочил старательно выцарапанные каким-то острым предметом слова: «Петр, береги моего Леню!» Пара теплого белья и носки. Рушник, вышитый матерью, и черный пластмассовый медальон с записочкой и адресом, обязательный для каждого солдата. «Далеко же ты его прятал», — печально подумал Демин. Небольшой альбом с потемневшими фотографиями, плохо проявленными и отпечатанными, Демин рассматривал долго, возвращаясь к иным по два и по три раза. Особенно привлекало его внимание широкое, с ярко обозначенными преждевременными крестьянскими морщинами лицо пожилой женщины. В очертаниях рта и вьющихся, уже, вероятно, побитых сединой волосах было столько знакомого, что Демин горько вздохнул.

«Что я ей напишу? — подумал он тоскливо. — Что?»

На дне выцветшего вещевого мешка лежали два куска мыла, зубной порошок, флакон «Тройного одеколона», расческа и розовая подушечка с вколотыми в нее иголками. Наконец Демин извлек из мешка и клеенчатую толстую тетрадь, так хорошо ему знакомую.

Он сложил вещи Пчелинцева, все еще, как ему казалось, хранившие теплоту Лениных рук, в аккуратную стопку и задумался: «Вещи надо отправить, а как же с тетрадью?»

Он взял ее в руки, открыл первую страницу. Увидел кудрявые облака и пронзающий их горбатый ширококрылый штурмовик ИЛ-2, пересекающую косо рисунок надпись: «Леонид Пчелинцев. «Ветер от винта». Повесть».

Были страницы чистые, без помарок, аккуратно заполненные мелкими строками сверху донизу, когда гладко и быстро текла авторская мысль, не нуждаясь в коррективах и дописках. Были страницы хаотические, испещренные множеством поправок и прочерков, с пометками, вынесенными на поля, с неровными, прыгающими буквами. Даже почерк на этих страницах был каким-то иным, не всегда уверенным, возбужденно-неровным. «Нет, разве я так пишу свои стихи, — подумал Николай, — я их, как воробышек чирикаю. Быстро и только про себя. Даже бумагой не пользуюсь. А чуть заело — баста, все в сторону. Самолетную пушку перезарядить умею, а себя — нет. А Леня — дело другое. Сколько над этими страницами небось корпел, если так много поправок. Вот это работа так работа!»

В конце тетради Демин обнаружил всего пять-шесть неисписанных страниц. На них тем же химическим карандашом были лишь проставлены трехзначные номера — с 364 по 370. Демин прикрутил фитиль в лампе и стал читать первую страницу, постепенно осваиваясь с почерком погибшего друга. И уже вступительные фразы поразили его:

«Лет через пятьдесят, может быть, навсегда отшумят войны. Зарастут плодоносными садами минные поля, зашумит вода в оросительных каналах, сооруженных на месте траншей и окопов, стадионы будут построены на тех самых полевых аэродромах, с которых взлетели на запад мы на своих могучих ИЛах. Лет через пятьдесят вырастут новые люди, не видевшие разрывов зенитных снарядов, не знающие, что такое выматывающий душу свист падающей бомбы. Может быть, для него, для этого поколения, потеряют всяческий интерес мои скромные записи о войне и о судьбе одного штурмового полка, с боями продвигавшегося в сорок четвертом году к Берлину.

Но даже если это и случится так, если умрут, не выдержав испытания временем, мои строки, все равно не будет мне стыдно, потому что каждую из них я писал кровью моего сердца и осталась там одна только суровая правда о людях, которых я знал и любил, которых иногда хоронил на поле боя, но не в своей памяти».

Демин на мгновение оторвал глаза от текста, уперся взглядом в низкий, закопченный свод землянки. «Бедный Леня! У тебя была чистая, светлая душа. Ты не мог написать неправды. Ни одной строчки, ни одного слова». Где-то на ближнем посту сменялся караул и слышался басовитый окрик Заморина: «Разводящий, ко мне, остальные — стой!» Из клуба, где шел кинофильм, доносились обрывки веселой мелодии. В прояснившемся небе среди россыпи холодных редких звезд гудел невидимый дальний бомбардировщик, державший путь к Познани, а может, к пригородам самого Берлина. Но все эти чуть приглушенные ноябрьским ветром звуки фронтовой ночи не воспринимались летчиком. Он теперь находился в странной чарующей власти страниц, написанных его товарищем, страниц, заново ожививших многое из того, что и так не выветрилось из памяти. Все интереснее становилось повествование. Демин видел лица людей, описанных Пчелинцевым, казалось, слышал их голоса, то ликующие, то гневные, то скорбящие. Было душно в землянке и старший лейтенант расстегнул крючок на тесном воротнике гимнастерки. Стуча сапогами, возвратился из кино Рамазанов, но, увидев увлеченного чтением командира, конфузливо замер в дверях:

— Я вам не помешал, товарищ старший лейтенант?

— Нет, Фатех, нет, — нетерпеливо отозвался Демин. — Как там твой Динки-джаз? Понравился?

— Понравился, товарищ командир. Очень понравился. Такой хороший Динка, влюбиться можно.

— Ну, тогда ложись на нары — и гуд бай.

Рамазанов быстро разделся и завалился в самый дальний угол. А Демин продолжал проглатывать страницу за страницей, и жизнь штурмового полка все ярче и ярче развертывалась перед ним. Видел он дороги, по которым двигалась на запад пехота, небо над линией фронта, исполосованное трассами «эрликонов». «Ильюшиных», маневрирующих в зоне вражеского огня, слышал прощальный отчаянный крик с объятого пламенем самолета, падающего на израненную землю. А эпизод, рассказывающий о том, как герой повести капитан Сергей Муратов получил от матери сообщение о том, что его брат замучен фашистами, тот и вовсе высек у него слезу. «Бог ты мой! — воскликнул про себя Демин, осененный внезапной догадкой. — Да ведь это же про меня написано. Только имена он изменил. И бедную мою Верку-xoxoтушку он в меньшого брата переделал». И совсем уже Демин растрогался, читая главу о том, как Сергей Муратов, мстя за погибшего брата, винтом своего ИЛа рубил фашистов, столпившихся на открытой со всех сторон дороге отступления.

«Это уж точно про меля, — гордо подумал Демин. — Ведь сам покойный полковник Заворыгин говорил, что такого в мировой авиации еще не было. А маленький полнотелый командир эскадрильи Челидзе, с коротко подстриженными усиками, во всем смахивает на Чичико Белашвили, так же нервничает и кипятится, прикрывая наигранной грубостью свою доброту».

Не в силах оторваться, Демин буквально проглотил главу о том, как в экипаж капитана Муратова была назначена мотористкой молодая девушка Фатьма Амиранова и как в нее влюбились командир экипажа и воздушный стрелок, хрупкий мечтательный Олег Новиков.

Фатьма полюбила Муратова, но, боясь обидеть пылкого Новикова, держалась с обоими ровно, никому не отдавая предпочтения. «Я когда-нибудь ему об этом скажу. Только не созрело для этого время», — горько думала Фатьма. А наблюдательный Новиков, давно понявший, как тянутся друг к другу Муратов и Фатьма, с грустной улыбкой рассуждал о наивности своего командира, полагавшего, что воздушный стрелок далек от догадки...

На этом месте Демин закрыл на мгновение черную тетрадь и схватился за виски: «Значит, Пчелинцев обо всем догадывался? Милый, родной Леня! Каким же тактом надо было обладать, чтобы делать вид, что ты ничего не замечаешь! Добрая, искренняя душа! Видно, и должен таким быть настоящий писатель!»

И опять строка за строкой продолжал Демин чтение рукописи. Менялись города и аэродромы базирования, менялись люди в полку, о котором рассказывал Пчелинцев. Уже позади остались Висла и Познань, штурмовой полк базировался на земле фашистского рейха, у самого берега Одера. Оттуда, с забетонированных полос стационарного аэродрома, шли на взлет «Ильюшины» и брали курс на Берлин. Под их широкими крыльями проплывали автострады, потухшие трубы мартенов, шиферные крыши крестьянских домиков и густые кварталы цитадели фашизма — Берлина.

— Далеко же ты забрался, Лепя, — тихо сказал Демин. — Всех командующих опередил. А может, писателю так и надо? Если писатель не пытается предвидеть, то какой же он, к черту, писатель? — Демин перевернул еще одну страницу. «По заданию командира полка капитан Муратов повел восьмерку ИЛов на штурмовку пригорода Берлина. С высоты тысячи метров видели летчики пучок асфальтированных дорог, туго стянутый у восточной окраины города, сизую дымку над кварталами и площадями. И еще увидел Муратов тесно сгрудившиеся танки на автостраде и крикнул в лихорадочной поспешности: «Атакуем!»

Восемь самолетов ринулись на танки сквозь грохот огня и взрывы зениток. Семь благополучно отошли от цели, восьмому было не суждено. Волоча за собой дымный шлейф, он еле-еле набирал высоту. Огонь уже корежил правое крыло, пробирался к кабине, и не было силы остановить его...

— Ну, что, Олег? Сдаемся, выпрыгиваем! — рявкнул Муратов по СПУ.

Внизу плыла земля, занятая врагом. С этой земли в июне сорок первого уходили гитлеровские дивизии к Бресту, чтобы на рассвете атаковать нашу границу. На этой земле не могло быть пощады. И кликнул воздушный стрелок Новиков по СПУ в ответ:

— К черту! Казаки никогда не сдавались!

— Да какой же ты казак? — нервно расхохотался Муратов. — В первый раз слышу об этом.

— Скорее всего, в последний, — быстро ответил стрелок, — только это уже не имеет значения. Я новочеркасский.

Комок пламени и дыма рос за фонарем кабины.

— Прощай, Олежка! Прощай, донской казак! — яростно выкрикнул Муратов и отдал тяжелую ручку управления вперед.

Встречный ветер разметал косматое пламя, и впереди заметно прояснилось. Скопление танков и автомашин стремительно набегало на опущенный нос штурмовика, и уже не было силы, способной предотвратить столкновение. Да и нужна ли была эта сила экипажу, который позор плена предпочел гордому бессмертию!»

Демин оторвал глаза от текста, почувствовал непривычную сухость во рту.

— Бог ты мой, — прошептал он вполголоса, — да ведь и в этой сцене сущая правда. Тут он похоронил и себя и меня. Но имел в виду только Сашу Рубахина. Разве не так?

Демин перевернул еще одну страницу, и зеленоватые глаза его также цепко ухватились за строчки.

Читая последнюю главу, Демин еле удержался от подступивших слез: в этой главе рассказывалось, как Фатьма Амиранова, узнав о гибели двух друзей, приходит к командиру полка и требует, чтобы ее направили в экипаж воздушным стрелком. Командир возражает, но заместитель по политчасти поддерживает девушку:

« — Ты не прав, Петрович, — сказал он командиру. — Трижды не прав. Во-первых, почему женщина не может постоять за Отчизну?! Во-вторых, она имеет право отомстить за своих друзей. В-третьих, пусть весь фронт узнает, что первая девушка — воздушный стрелок — это наша Фатьма Амиранова».

Затаив дыхание, Демин перевернул прочитанную страницу. «Фатьма Амиранова, — пробормотал он. — Да какая же это Фатьма! Леня имя придумал, а это же совсем не Фатьма — это Зара. Все приметы ее изображены верно, даже коса. Вот интересно, какую же судьбу уготовил он девушке? Неужели она погибнет в горящем ИЛе, сбитом зенитками или «мессерами»?»

Демин медленно, с опаской вчитывался в текст и вскоре облегченно вздохнул. Нет, он был очень добрым и нежным, милый Леня Пчелинцев. Зара, то есть Фатьма, благополучно вернулась из первого боевого вылета.

Под зеленым крылом «Ильюшина» она видела сожженные кварталы Берлина, обугленное здание рейхстага, покинутого фашистскими главарями. И она дала длинную трассу из пулемета по навсегда поникшему флагу со свастикой.

...Синее весеннее небо проплывало над Фатьмой, стоявшей на аэродроме. Пели в этом небе жаворонки. Пели свой гимн погибшим...

На этом текст обрывался. Белые, не заполненные мелким почерком листы, лишь пронумерованные в спешке, следовали дальше. О чем хотел Пчелинцев еще рассказать, как собирался распутать судьбы своих героев?

Демин вздохнул, ему припомнился вдруг серый от низких облаков аэродром и Пчелинцев, лежащий на брезентовых носилках. Как он тогда сказал: «Наклонись... — И потом, через минуту с последним усилием: — Коля, родной, попробуй закончить... Тетрадка».

Зная о том, что Демин сочиняет стихи, он просил его завершить повесть об однополчанах. Старший лейтенант долго смотрел на тетрадь, которой не суждено было быть дописанной одною рукой. Потом взял старую газету и старательно, как это делал когда-то в школе, обернул тетрадь...

А потом он писал письмо Лениной матери, рыбацкой вдове Матрене Гавриловне, в далекое приволжское село Рожновку, и слова тяжелым грузом боли ложились на линованную страницу рабочей офицерской тетради. Перо спотыкалось, замирало и снова пускалось в бег.

«Я вас ни разу не видел, дорогая Матрена Гавриловна. Если бы вы знали, как трудно мне сейчас. Ведь каждое слово отрываю от своего сердца с такой болью, с какой, может быть, только повязка срывается с незажившей раны. И кажется мне, будто осенняя земля, мокрая от пролитой крови, плачет по вашему сыну. Плачет лес и плачет ветер, плачет широкая Висла, над которой мы с ним летали на одном самолете, и плачет девушка Зарема, наша оружейница, которую он любил.

У горя нет слов, а я их все ищу и ищу, чтобы сообщить вам о Лене. Я знаю, что такое горе, потому что под Вязьмой фашисты повысили мою родную сестру Веру, партизанку... Ваш Леня был любимцем всего полка, а для меня особенно близким другом. И главное — человеком чистой и доброй души, настоящим бесстрашным бойцом.

Сейчас дождь, за окнами землянки темно и сыро.

Часовой ходит около самолета с хвостовым номером тринадцать. На этой машине мы летали вместе с вашим сыном, взрывали мосты и вражеские эшелоны, сжигали на шоссейных дорогах автомашины с гитлеровскими солдатами. Леню убил из кабины своего «мессершмитта» фашистский ас, но и сам не ушел. Я отомстил за Леню, а этот фашист вместе с обломками своего самолета навек погрузился на дно реки Вислы. А портрет вашего сына, дорогая Матрена Гавриловна, я прикажу повесить в нашей землянке, и оп всегда будет с нами. И после войны на самом видном месте в нашем полку будет висеть его портрет, потому что наша смена должна знать, какими были герои, выигравшие эту войну.

Я вам отсылаю, Матрена Гавриловна, вещи вашего сына. И его первый летный шлем, и его теплые перчатки, связанные, видно, вашими добрыми руками и образок апостола Петра, и альбом с марками и...» Он хотел было здесь написать: «И черную общую тетрадь, в которой он писал свою повесть», но почему-то не написал и зачеркнул это последнее «и». «Чем эта тетрадь поможет старой женщине, — подумал Демин. — Мне ведь Леня ее оставил. А вдруг я действительно решусь — вдруг да и рискну выполнить последнюю Ленину просьбу?!» И он еще решительнее затушевал это «и»...

Утром вещи погибшего воздушного стрелка Леонида Пчелинцева были отосланы его матери в далекое нижневолжское село Рожновку. Все, кроме тетради в клеенчатом переплете. Черная толстая тетрадь осталась у Николая Демина.

Глава вторая

Новый командир, дважды Герой Советского Союза подполковник Ветлугин, оказался молодым общительным парнем, начисто лишенным солидности, подобающей его должности. Невысокий, щупленький, с ровно зачесанными назад светлыми волосами, открывающими на затылке явно наметившуюся лысину, он поражал всех необыкновенной подвижностью. В свободное от полетов и подготовки к ним время он любил побренчать на гитаре, которую предпочитал другим музыкальным инструментам, рассказывал веселые анекдоты или демонстрировал летчикам отчаянные «сальто» и «солнце» на турнике. Соскакивая с перекладины на посыпанную песком площадку, он вытирал вспотевшие руки о синие габардиновые бриджи и восклицал:

— О, ребятушки! Да если бы не война, я бы давно мастером спорта стал. А тут вот работай педалями, разворот левый, разворот правый, ручку от себя, ручку на себя.

Как-то незаметно ровно через неделю после его назначения в летной столовой появилась беленькая, пухленькая официантка Мусенька. Мусенька в полку прижилась и всем понравилась. Веселая, острая на язык, с глазами-пуговками и подчеркнуто высокой грудью, она приковывала к себе взгляды многих летчиков. Но жаждавшие ее взаимности скоро убедились: Мусенька предана только одному человеку — командиру полка Ветлугину и, оказывается, уже давно путешествует с ним по беспокойным фронтовым дорогам. Наиболее настойчивых это привело в ярость, и они без особой конспирации на все корки стали честить Ветлугина.

— Ах ты, франт плешивый, — ворчал командир первой АЭ (АЭ — авиаэскадрилья.) капитан Булавин. — Дома жена двойняшек воспитывает, а он здесь девчонку для утехи любовной приобрел.

— Скажи ты, пожалуйста, кинязь какой нашелся, — вторил ему Чичико Белашвили. — Что он скажет, если каждый из нас дэвочку заведет? Летную норму и обмундирование им даст? А?

Трудно было сказать, доходили ли эти разговоры до самого подполковника Ветлугина. Одно только оставалось неоспоримо ясным: что он нисколько не боится общественного мнения и вовсе не делает попытки как-либо замаскировать свою близость с повой официанткой.

Наоборот, в столовой за обедом или ужином он с откровенной фамильярностью говорил:

— Что? Борщик по-флотски? Мусенька, а помнишь, когда мы Дон переходили, какой ты борщик со свежими помидорчиками варила? По-казачьи. А вареники с вишнями под Воронежем? А окрошку под Прохоровкой, перед самым началом Орловско-Курской дуги? Помнишь, как ее тогда наш усач Жолудев уплетал?

— Он тогда не возвратился из боя, командир, — грустно вставляла Муся.

— А вареники твои наш штурман Козлов Ваня обожал.

— Он тоже не возвратился из боя, командир.

И разговор прерывался. Они только обменивались взглядами, предельно откровенными, понятными лишь им двоим. И веселое, наивно-восторженное выражение в синих Мусенькиных глазах-пуговках сменялось в такие минуты острой грустью. А по вечерам, после выпитой стограммовой стопки, Ветлугип и вообще, не таясь, поглаживал Мусю по руке или похлопывал по плечу, если выпивал больше одной стопки, и говорил неодобрительно молчавшему начштаба майору Колесову:

— Мусенька мой старый друг, Василий Спиридонович, и не гляди на нас, как сыч из подворотни. Тем более русская пословица говорит: старый друг лучше новых двух. Так, кажется, я цитирую или нет? Мы с ней столько фронтовых дорог отшагали: и из окружения выходили вместе, и с краснодарского аэродрома я ее в фюзеляже увозил, когда от немцев в сорок втором драпали. Она у меня как самый надежный РНК-10 (РПК-10 — радиополукомпас-10.). Так-то вот...

— Он, товарищ командир, ну вы и расхваливаете меня, аж стыдно! — смущенно прерывала его вся сияющая Мусенька и жеманно обращалась к Колесову: — А вам что на ужин, товарищ майор? Говорите, пожалуйста.

— Гуляш с гречкой, — мрачно подавал голос начальник штаба, у которого в эвакуации томилась многодетная полуголодная семья и который чуть ли не преступлением считал малейший флирт на фронте.

Однако, когда началась боевая работа, все вдруг почувствовали, что подполковник Ветлугин далеко не такой покладистый парень, каким показал себя в первые дни пребывания в полку. В деле он оказался требовательным до жестокости — не прощал ведущим ни одной оплошности, строго отчитывал летчиков за малейшую ошибку на взлете или посадке. Даже Чичико Белашвили, получивший однажды на разборе полетов внушение за опоздание со взлетом, пробурчал обиженно:

— Что это за новости в нашем полку? Мы еще посмотрим, как он сам группу на боевое задание сводит.

Но и этот последний козырь был выбит новым командиром, Три дня понаблюдал Ветлугин за подготовкой экипажей, а на четвертый сам повел девятку за линию фронта. На одной из дорог обнаружили они небольшую танковую колонну. Было в ней всего десять машин.

При подходе «Ильюшиных» немецкие танки, маневрируя, расползлись в стороны от шоссе, нещадно паля по штурмовикам из «эрликоновых» пушек, приспособленных и для зенитной стрельбы. И тогда Ветлугин выстроил девятку в замкнутый круг и первым атаковал танки.

Во время захода он сумел дважды на них спикировать.

Ведомые видели, что, не обращая внимания на огонь с земли, он плавно снизился над облюбованным танком.

В полку у Заворыгина считалось признаком высокого мастерства пикировать на цель с самыми крутыми углами. А у Ветлугина угол был пологий. Загрохотали пушки, и над башней фашистского танка возник грязно-желтый купол огня. Так же плавно и мягко опустил нос тяжелого ИЛа командир полка и во второй раз. Новая очередь зажгла другой танк.

— Ребятушки, еще один за ходик! — позвал свою группу по радио Ветлугин удивительно спокойным и ласковым голосом. Когда восемь летчиков снова набирали высоту, чтобы занять исходное положение для новой атаки, они увидали, что всего лишь две машины горят на земле и обе они были зажжены их командиром. Восемь остальных экипажей бесцельно израсходовали снаряды.

— Ребятушки, — повторился в наушниках веселый голос Ветлугина. — К черту круг, атакуем нарами. Каждая пара один танк. Один самолет атакует, другой прикрывает. Слышите? Как истребители будем работать. Пошли, дружочки!

И снова первым устремился вниз, так же плавно пикируя, настиг третий танк. Еще одним костром на поле боя стало больше. И когда вошли в азарт экипажи, Ветлугин поджег уже четвертую фашистскую машину. Чичико Белашвили удачно проштурмовал пятую, и она раскололась, как орех, от меткой очереди в бензобак. На аэродроме после посадки летчики в тесный кружок взяли Ветлугина.

— Товарищ командир, нас восемь, и еле-еле четыре танка уничтожили, а вы один половину колонны в костры превратили. Да как же ото?

Ветлугин снял шлемофон, облизнул пересохшие губы.

— А идите вы со своими комплиментами к кузькиной маме! Не будем мелочными, не будем считаться, кто сколько. Важно, что ни один танк до поля боя не дополз. Вот в чем наша общая заслуга. Если бы так каждый боевой вылет заканчивался, сами можете посудить, на каком бы аэродроме мы теперь базировались. Полагаю, гораздо западнее Вышкува. А что касается моей стрельбы, то ничего сверхъестественного в ней нет. Аида на капе, все расскажу.

В штабной землянке всегда стояла черная школьная доска. Ее по приказанию погибшего полковника Заворыгина возили с аэродрома на аэродром. Ветлугин схватил мелок, размашистыми штрихами нарисовал два танка, движущихся по земле, и два нависших над ними штурмовика.

— Рисунок первый, — начал он скороговоркой. — По такой схеме атаковали на первом заходе вы. Танк маневрировал, а вы не потрудились корректировать трассу бортового огня доворотами. Рисунок второй: атакую я. Танк пытается уйти из-под огня, но я лишаю его этой возможности маневрами. Результат один: огонь, взрыв... Вот как получается, братцы-кролики. А теперь постараюсь и вас научить этому маневру. Слушайте сюда, как говорят в освобожденной от фашистов Одессе.

Летчики восторженно смотрели на Ветлугина. Они видели молодого, веселого парня с дерзкими прищуренными глазами, его тонкий рот, тронутый чуть насмешливой улыбкой, и чувствовали, как рушится незримая ледяная стена, разделявшая их все эти дни.

В начале декабря зашумели первые метели над изможденной польской землей. Тонкий ледок с берегов сковал Вислу, но середина оставалась открытой, и струйное течение по-прежнему уносилось на север, к оголенным посчалым отмелям Балтийского моря. Мрачными кладбищенскими памятниками стояли останки варшавских когда-то красивых многоэтажных домов. В пустынных парках гулял жесткий восточный ветер, взвихривая мусор, обрывки газет, опавшие листья, щедро припорошенные снегом, объявления фашистского командования, сулившего немедленный расстрел любому поляку за малейшее нарушение комендантского кодекса.

В военных действиях наступило затишье. Войска 1-го Белорусского фронта наступательных операций не предпринимали, кроме обычных поисков разведчиков и обязательных для каждого фронтового дня артиллерийских перестрелок. Затих и вышкувский аэродром. Редко-редко поднимались с него одиночные самолеты, и еще реже — группы. За последние десять дней только дважды пришлось Демину водить за Вислу свое звено. Оба вылета на штурмовку переднего края обороны противника прошли сравнительно спокойно — ни сильного зенитного огня, ни «мессершмиттов» в воздухе не было. Сбросив бомбы на артиллерийские позиции, ИЛы благополучно возвратились домой, и мотористам не пришлось латать ни одной пробоины.

Зара теперь не уходила с опустевшей стоянки, когда улетала в бой «тринадцатая», мерзла в тесных яловых сапожках до ее возвращения. Что такое счастье? — спрашивала она себя. Земля, по которой ты ходишь, мир, к которому ты вместе со всеми воюющими и находящимися в тылу стремишься, и этот нескладный зеленоглазый парень, ее Николай, обычный летчик, каких немало на фронте. Нет, разве таких много? — обрывала она себя. — Разве ты можешь заменить его кем-нибудь?

Только один он в жизни такой, только у него такие понимающие, ласковые глаза. Только он может говорить ей в сумерках особенные, неповторимые слова, значение которых для других непонятно. Это, наверное, и есть счастье — видеть, как на горизонте появляются маленькие точки штурмовиков, и одна из них, вырастая и увеличиваясь в объеме, вдруг оказывается «тринадцатой.

А когда застучат по твердому грунту колеса на посадке и уже на маленькой скорости будет рулить машина к стоянке, какое счастье разглядеть в кабине дорогое тебе лицо! А разве не счастье стоять потом у затихшего самолета и делать вид, что ты ровным счетом .не имеешь никакого отношения к летчику, вернувшемуся из боя!..

Как немного, в сущности, надо человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Зара грустно вздохнула, подумав о том, что в последнее время все труднее и труднее скрывать отношения. Она так светилась, когда Николай невредимый возвращался из боя, что трудно было это не заметить. Да и Демин, покидая пилотскую кабину, отвечая на обязательные вопросы «папаши» Заморина о том, как работал мотор, как действовали тяги руля и сразу ли вышли стойки шасси, видел только ее. И как же хотелось Николаю в такие минуты, позабыв обо всем, броситься к Заре, обнять ее худые, угловатые плечи! Но он лишь взглядом имел право высказать свои чувства. Однако и во взглядах было столько восторга, света и ласки, что даже Зара не выдерживала, потупившись, отводила глаза в сторону, начинала кусать кончик косы. Покрываясь румянцем, она спрашивала звеняще-тугим грудным голосом:

— Товарищ командир, как за Вислой? «Мессершмитты» не обижали?

— Спасибо, Зара, обошлось, — отвечал он сдержанно, продолжая ласкать ее глазами.

Каждый день вырывали они минуты для встреч.

То в землянке лесной заброшенной виделись, то в клубе на киносеансе сидели рядом.

— Послушай, Зара, — тихо говорил Демин, — я никогда не думал, что это так прекрасно.

— Что «это»? — запрокидывая голову, переспрашивала она.

— То, что мы вместе, — горячо и убежденно отвечал Демин, — то, что мы любим друг друга, что мы муж и жена. Разве этого мало для счастья?

Зарема резко выдернула руки из его рук.

— Счастье? — переспросила она строго. — Извини меня Николенька, но мне так часто кажется, что мы крадем свое счастье.

— У кого же, милая?

— У войны.

— Ты говоришь загадками.

— Почему же. Если бы мы не крали свое счастье, мы бы ни от кого не скрывались. Ни от нашего командира полка Ветлугина, ни от майора Колесова, ни от нашего «папаши» Заморина даже, — закончила она ожесточенно.

— Зара, подожди, это не так, — остановил ее Демин. — Если ты думаешь, что я чего-то стесняюсь, я тебе докажу, что ты не права. Хочешь, я завтра всему полку объявлю, что ты моя жена?

— И меня после этого переведут в другую часть, чтобы не мешала тебе воевать? Да? Спасибо!

— Но разве кто-нибудь посмеет это сделать?

— А если посмеет?

— Да я им хребты всем за тебя переломаю.

— Кому им? Командиру полка и другим твоим начальникам?

Демин обессиленно опустил руки.

— Истинно сказано: ум женщины в ее хитрости...

— Как сказать, — вздохнула Зарема, — женская природа такой быть и должна, но мне это не свойственно. Слишком я малодушна, слишком тебя люблю, дурачок Иванушка.

— Почему Иванушка? Я Николка.

— Ну Николка. Какая разница?

Они попрощались у границы аэродрома, и Зарема, уже одна, быстро зашагала к домику рядом со штабом полка, где обитали оружейницы. Оба не заметили метнувшуюся от них в сторону тень, оказавшуюся старшиной Замориным. Он без труда узнал их по голосам и пораженно присвистнул.

— Эге! Вот тебе и наш командир. Сколько раз говорил, что война не время для любовных утех, а сам? — И неизвестно почему он впервые за все время службы почувствовал недоброжелательство к Демину. Ночью он беспокойно ворочался и, просыпаясь, дважды вспоминал встречу с идущими в обнимку старшим лейтенантом и Зарой. На стоянку он пришел хмурый, долго сбрасывал чехлы с «тринадцатой», ни с того ни с сего назвал моториста «казанским слоном», отчего Рамазанов развел руками в удивлении.

— Аи, нехорошо на человека зазря нападать, — возмутился Фатех, — и какой тебя муха укусил сегодня, «папаша» Заморин? И потом, разве слоны у нас в Казани водятся?

Старшина не ответил. Он исподлобья сурово посмотрел на возившуюся с пулеметными лентами Магомедову, что-то игривое напевавшую себе под нос. Когда же на стоянке появился пришедший из столовой Демин, Заморин решительно шагнул к нему и, глядя в землю, произнес:

— Мне бы поговорить с вами надо, товарищ старший лейтенант.

Летчик недоуменно пожал плечами.

— Так и говорите, Василий Пахомыч. Я всегда рад вас выслушать. Зачем же такое церемонное обращение?

Но механик огляделся по сторонам и упрямо пробубнил:

— Однако мне бы совершенно секретно.

— Ах так, — совсем уж весело воскликнул Демин, — тогда пошли.

И они двинулись навстречу ветру, к широкой и пустынной середине аэродрома. Заморин долго сопел и собирался с духом. Квадратное его лицо даже покраснело, а густые, лохматые брови, совсем как козырьком фуражки, прикрыли глаза. Николаю надоело шагать, он остановился, в упор взглянул на старшину:

— Так я вас слушаю, Василий Пахомыч, говорите.

«Папаша» Заморин решительно и прямо посмотрел в глаза командиру.

— Дело тут довольно тонкое, товарищ старший лейтенант. С одной стороны, по всем армейским уставам вы имеете право послать меня к чертовой матери, а то и подальше. Но с другой, по человеческим законам, обязаны выслушать.

На осунувшемся лице Демина еще шире разгорелась улыбка.

— Василий Пахомыч, да зачем такое длинное предисловие? Я готов вас и по всем армейским уставам, и по всем человеческим выслушать.

Старшина покашлял в кулак, не отводя глаз, сказал:

— Словом, видел я вас вчерашней ночью.

— Кого нас?

— Вас и Магомедову.

Демин удивленно поднял брови.

— Ну и что же? Ничего особенного. Возвращались с прогулки.

— Как это ничего! — неожиданно взорвался «папаша» Заморин и даже повысил голос. — Это очень даже чего. Вы в обнимку с ней шли.

Демин насторожился. Глаза его сузились, холодно остановились на мешковатой фигуре механика.

— Предположим это так. Но это имеет отношение лишь к двоим: к Магомедовой и ко мне. Вы-то тут при чем?

— Нет, и ко мне это имеет отношение, — басовито рявкнул старик, — потому что если так и дальше дело пойдет, заиграете вы ее, как кот, товарищ командир.

А Зара девочка чистая, душа у нее открытая. — И, перейдя вдруг на унизительный шепот, Заморин сбивчиво продолжал: — Не погубите ее, товарищ командир, по-стариковски прошу. Оставьте ее в покое. Разве свет клином сошелся? Если уж бес в ребро и поиграть охота, вон в экипаже у капитана Белашвили оружейница Сонька. Грудастая, не слишком по нраву строгая и на вас целый год глаза пялит. А Зару не трожьте.

Демин стоял и думал: раскрыться или нет? Отругать доброго покладистого «папашу» Заморила или обратить все в шутку? Внезапный приступ нервной веселости решил все. Схватившись за живот, старший лейтенант отчаянно расхохотался, чем привел старика в крайнее раздражение.

— Я же вам серьезно, товарищ командир. От самой души. По-отечески, а вы в ответ смеетесь надо мной издевательски. Знал бы — не стал говорить!

— Василий Пахомович, — не в силах остановить приступ веселости, проговорил Демин. — Ну и насмешили вы меня, дорогой мой человек. — Он вытер набежавшие слезы и утомленно произнес: — Ой, дайте отдышаться. — Постепенно лицо его становилось серьезным и даже несколько холодным. Демин подтянулся и совсем уже строго посмотрел на старшину: — Я вас терпеливо выслушал, Василий Пахомович, — заговорил он ровным чуть суховатым голосом. — Это очень хорошо, что вы близко к сердцу принимаете судьбу Магомедовой Зара этого заслуживает. Но кто вам дал право так плохо думать о своем командире? И почему, если вы нас увидели вместе, то сразу приняли меня за какого-то мелкого юбочника и дешевого ловеласа?

— Да ведь как же, — растерявшись, пробормотал «Заморин, — идет война, разве тут о серьезном речь идти может?

— А при чем война? — взорвался Демин. — Я сам раньше думал, что если война, то, кроме ручки управления, гашеток и пушек, для меня ничего не уготовано Но ведь жизнь-то человеку дается только раз, об этом и в книгах написано. И не только она для борьбы но и для любви дается. Да я, может, никогда бы не встретил такую, как она. Да я бы за ней весь земной шар, может быть, обошел. И если только с войны мне живым возвратиться доведется, то лучшей жены мне не надо. А вы: «Заиграете, как кот!» Тоже мне моралист нашелся.

— Так, значит, у вас с ней всерьез, товарищ командир?

— Всерьез, Василий Пахомович!

— Тогда дело другое, — недоверчиво покосился он на Демина. — Тогда извините за беспокойство. Разрешите идти? — И он откозырял подчеркнуто-строго. Демин с усмешкой посмотрел ему вслед. «Эх, «папаша» Заморин. Все-таки не поверил!»

Вечером оп рассказал об этой истории Зареме. Она от души посмеялась над добрым, прямолинейным Замориным, но веселость быстро сбежала с ее лица, и продолговатые черные глаза стали задумчивыми. Маленькими шажками шла она вместе с Деминым по опушке, не попадая в ногу.

— А знаешь, Коля, — промолвила она с грустью, — в этой истории есть и своя оборотная сторона.

— Какая же?

— Вот мы гуляем с тобой открыто, а все, кто издали на нас смотрит, знаешь, что думают? Вот и закрутил наш командир. Молодец, парень не промах. А обо мне — как о неустойчивой девице, а то и похуже. Разве не так?

— Нет! — горячо возразил Демин. — Да я на весь мир готов крикнуть, что ты моя разъединственная и что никакая ты не любовница, а жена самая первая и самая последняя.

— Ты добрый. Ты прямой, — задумчиво сказала Зарема и, чуточку привстав на носках, нежно погладила его по щеке. — Уй, как плохо сегодня выбрился!

— Так крикнуть? — сверкая глазами, запальчиво спросил Демин. — Прямо сейчас, чтобы на весь этот лес, по всем самолетным стоянкам разнеслось: «За-ре-ма! Лю-би-мая!» — Она закрыла ему рот рукой, и он долго и жадно целовал ее ладонь, чуть пахнувшую самолетным металлом и медью отстрелянных гильз.

— Уй, смотри, Николенька, — пророчествовала девушка, — нелегкое выпало нам счастье.

Магомедова оказалась права. Трудно им было скрывать свою близость на глазах у зорких людей, привыкших все замечать на земле и в воздухе. Кто-то увидел, как однажды с разлохмаченной прической, вся пунцовая и сияющая выбежала Зарема из землянки, а минутой спустя, воровато озираясь, вышел оттуда и Демин. Кто-то наткнулся на них в приаэродромном лесу и предусмотрительно взял в сторону, потому что они целовались.

Кто-то подметил, что Демин постоянно стал забирать из столовой сладкое, что выдавалось к ужину. Один из летчиков даже крикнул ему вдогонку:

— Смотрите, друзья, Демин опять все печенье загреб. Не иначе горянку свою пошел подкормить.

Николай вспыхнул от бессильной ярости, почти выбежал из столовой, чтобы не вспылить. Кончилось тем, что однажды за ним пришел посыльный из штаба и объявил, что его требует командир полка.

— Он где? В аэродромной землянке? — осведомился старший лейтенант.

— Никак нет. В деревне, в штабе, — уточнил посыльный.

— Час от часу не легче, — вздохнул Демин, — придется два километра отшагать по грязи.

Подполковник Ветлугин ждал его в небольшой комнатке крестьянского домика, отведенного ему под кабинет. Сквозь дыры, просверленные в бревнах: над входной дверью, тянулись толстые черные провода. На столе в беспорядке валялись цветные карандаши, скомканный шлемофон, штурманская линейка, несколько летных книжек. В пепельнице возвышалась целая горка сплющенных окурков. На сползающей со стола карте района боевых действий лежал циркуль, розовый ластик и чертежный треугольник. Сам подполковник в унтах и серой фуфайке расхаживал по кабинету, глубоко засунув рука в карманы синих галифе. «Может, задание хочет дать какое-нибудь персональное?» — подумал Демин, покосившись на стол. Но Ветлугин остановился, сделал резкий полуоборот и выпалил, не давая Николаю» опомниться:

— Ах, ты явился наконец-то. Прошу, дескать, любить и жаловать Ну что же, поздравляю тебя, командир передового звена, каким ты в штабной документации числишься.

— С чем, товарищ подполковник?

— Ах, с чем! — еще более распаляясь, прокричал Ветлугин. — Не с боевым вылетом, разумеется, потому что мы уже целую неделю не летаем.

— Ас чем же?

— С тем, что ты в своем экипаже завел форменный бардак. Стыдись, Демин! Советский офицер, старший лейтенант, неплохой летчик, а со своей подчиненной шашни крутишь. Какой же ты воспитательный пример личному составу подаешь, позволю тебя спросить? Для тебя сейчас что? Война или хреновина одна?

Ветлугин сердито передвинул на столе цветные карандаши, швырнул желтый на пол, потом близко подошел к старшему лейтенанту. Он не заметил, какой смертельной бледностью покрывается лицо командира звена.

Только сейчас опомнился Демин и суровым, негодующим взглядом осадил подполковника.

— Я никаких шашней не заводил, — ответил он зло и весь залился краской от ярости. — Это наглая ложь. Да, да, ложь.

— Ложь! — вскричал командир полка. — Десятки людей видели вас своими глазами, а ты говоришь: ложь!

— Да, ложь! — гневно оборвал Демин Ветлугина. — Ложь, которой нет ни конца ни краю. И никаких шашней у меня с Магомедовой нет. Она для меня не полевая походная жена, как для некоторых иные наши официанточки...

Командир полка остановился посередине комнаты, словно пораженный током. Бледнели тонкие стиснутые губы. Над лысой макушкой торчком встали белесые вихры.

— Что, что? — спросил он скорее с любопытством, нежели с гневом, рассматривая подчиненного. — Уж не на меня ли вы намекаете?

— На вас, — вызывающе подтвердил Демин. — Весь полк говорит об этом, тем более что у вас в тылу жена и двое детей!

— Жена! — Ветлугин внезапно стих и, сделав несколько шагов, остановился у окна спиной к старшему лейтенанту. В окно виднелся длинный ряд желто-серых деревянных построек, а за ними — край летного поля, самолеты под брезентовыми чехлами, занесенные снегом рулежные дорожки. Щелкала через комнату пишущая машинка, ветер неумолчно завывал в трубе. Прислонившись разгоряченным лицом к холодному стеклу, Ветлугин долго молчал. Он словно бы желал себя остудить. — Жена и двое детей! — сказал он с усилием. — А что мне было делать, Демин, если эта жена изменила. Мелко, предательски, гаденько. — Он внезапно резко обернулся, и Демин увидел перекошенное болью лицо, тоскливые глаза. Николаю стало не по себе от своей невольной жестокости.

— Я ведь не знал, вы простите, — промолвил он тихо, но Ветлугин сделал порывистое движение рукой рубя перед собой воздух.

— Нет, ты подожди. Так ты от меня не уйдешь. Послушай, раз уж затронул. Думаешь, мне не осточертел этот шепоток, который постоянно слышу за своей спиной? Думаешь, он душу не надрывает? Ты вот мне прямо сказал, в лицо. За откровенность, как говорится благодарю. Но и ты теперь должен меня понять Женщине от природы дана большая власть над тем, кто ее любит.

Она может или возвысить, или унизить близкого ей человека. Меня она не возвысила, понимаешь, Демин?

Я в нее очень верил. Если бы кто-нибудь прислал анонимку или шепнул, что она, мол, такая, — ни за что бы не принял за правду. Силы бы в себе нашел, чтобы намертво подавить сомнение. Но ведь я же своими глазами видел. Вот что страшно и непоправимо. В сорок втором с нашего аэродрома «Дуглас» уходил в тыл. Два авиамотора на завод отвезти надо было. Командир полка разрешил — слетай на пару суток, Ветлугин, раз твоя семья в этот город эвакуировалась.

Ветлугин вздохнул и смолк. Ему вспомнился сорок второй — завьюженный фронтовой аэродром, «Дуглас», подготовленный для рейса в тыл, в далекий волжский город.

Получив разрешение, Ветлугин уложил в вещмешок харчи, попросил в продотделе за неделю вперед свою летную норму — и в самолет. Глубокой ночью «дуглас» приземлился на заводском аэродроме. Пока Ветлугин на попутных машинах добирался в центр города, и вовсе за полночь перевалило. Разыскав дом и подъезд, он поднялся по узкой грязной лестнице и долго стучал в дверь озябшим кулаком. Никто не открывал. Потеряв терпение, Ветлугин стал колотить изо всех сил. Наконец в коридоре послышались шаги и раздраженный голос жены: «Кого?» — «Открывай, — волнуясь, закричал Ветлугин. — Это же я, неужели не узнаешь?» Никаких радостных восклицаний, лишь тревожный шепот.

— Подожди, Сергей, у меня тут квартирант.

И Ветлугин все понял. Какой же мог быть квартирант, если у нее отдельная однокомнатная квартира.

— Открой! — закричал он. — Иначе дверь вышибу!

Ветлугин ворвался в полутемный коридор, увидел из нею сквозь раскрытую дверь комнату и в ней кровать с двумя еще теплыми подушками, одеяло, в панике сбитое на пол. Мужчина средних лет с забинтованной головой никак не мог просунуть в гимнастерку с танкистскими эмблемами дрожащие руки. По всему видно, только из госпиталя, потому что у кресла стоял его прислоненный костылик. Жена повисла у Ветлугина на руке с горьким плачем. Он ее оттолкнул, выхватил из кармана пистолет ТТ и снял с предохранителя. Все плыло в красных точках перед глазами. И вдруг он увидел лицо раненого танкиста. Тот смотрел на него остановившимися глазами, а губы были большие, белые, трясущиеся.

— Стреляй, браток, видно, твоя правда!

Вероятно, если бы не сказал танкист в ту минуту этих слов, всю обойму вогнал бы в него Ветлугин. Спасибо, эти слова как-то остудили. Ветлугин расцеловал крепко спавших на кухне ребятишек и вещмешок оставил с продуктами. А жену даже пальцем не тронул. Три квартала бежала она распатланная за ним по пустынным ночным улицам, пока он не остановился и побить ее не пригрозил.

Подавленный воспоминаниями, Ветлугин потянулся за папироской. Вздрагивающие пальцы не сразу высекли огонь из трофейной зажигалки. Комната наполнилась сладковатым табачным дымом. Ветлугин знал толк в курении и всегда держал дорогой табак.

— Никогда не забуду, — сказал он, — как я брел по ночному городу, не разбирая дороги. В летном общежитии подошел к зеркалу и вдруг вижу, лицо у меня черное.

Понимаешь, Демин, это у меня-то. Пусть паршивенького, но блондина, — и совершенно черное лицо. Да, нелегко мне та ночь досталась. После она посылала письмо за письмом, каялась, заискивала, упрекала. А когда поняла что не вернусь, стала жаловаться. Куда только не писала. И в политотдел, и командующему. Вызвал тот меня на ковер, а когда выслушал, головой утвердительно закивал: «Верно, Ветлугин. Я бы сам на твоем мосте так поступил. Не все прощается в жизни».

Командир замолчал и с минуту старательно раскуривал папиросу. Демин неловко пошевелился, тихо сказал:

— А может... Константин Николаевич? Человек должен быть добрым. Способность прощать — это свойство сильного человека.

— Спиноза, — насмешливо покосился на него Ветлугин. — Гордость — это тоже свойство сильного человека. — Он снова помолчал, пожал плечами. — Не знаю, как можно простить такое предательство. Если бы те, кто сейчас шепчет мне вслед гадости, знали правду, они бы наверняка судили иначе. Мусенька что? — улыбнулся он неожиданно, как-то сразу помолодев. — Такого преданного друга мне не сыскать. Мы с ней огни и медные воды прошли Она меня под Лозовой из-под бомбежки раненного вытащила и никогда этим но хвастает. Останемся живы — обязательно поженимся.

— А я обязательно женюсь на Заре, — проговорил Демин.

— На ком, на ком? — не сразу догадавшись, проговорил Ветлугин.

— На Заре Магомедовой. На той самой оружейнице, за которую вы только что снимали с меня стружку.

— Значит, ты с ней всерьез?

— Всерьез, товарищ командир.

Ветлугин шагнул к нему и протянул руку.

— Тогда прости меня за то, что тут я наговорил. Я-то думал, что это типичный фронтовой флирт, гусарские похождения старшего лейтенанта Демина, так сказать. Но если ты все обдумал и взвесил, то дай тебе, как говорится, бог здоровья. Поперек вашей любви становиться не буду.

Подполковник задумался и посмотрел в окно на дальнюю панораму аэродрома с низко нависшим над ним сумеречным небом.

— Но все равно хочу дать добрый совет. Не афишируй свою любовь. Все-таки война, фронт... Подожди немножко. Вот возьмем этот самый Берлин и после такую свадьбу отгрохаем. О-хо-хо!

Но Ветлугин ошибся. Брать Берлин Николаю Демину не пришлось.

* * *

В марте сорок пятого года штурмовой полк Ветлуги — на стоял неподалеку от провинциального немецкого городка Мизеритц. В первый же день базирования, пользуясь нелетной погодой, Демин попросился у подполковника отлучиться с аэродрома на три часа, чтобы своими глазами посмотреть на первый на его боевом пути немецкий город.

— Небось хочешь захватить и ее? — насмешливо прищурился Ветлугин.

— Хочу, — улыбнулся Демин. Если позволите, конечно.

— Что же, валяй, это полезно, — благословил командир полка и кивнул на крыльцо, перед которым стоял замызганный «виллис» с открытым тентом, — берите мою таратайку, пока свободна. Туда свезет, обратно на своих двоих притопаете. Видишь, как быстро грунт подсыхает. Через день-два работать начнем. Ну, гуд бай, как бают союзники.

Солдат Сизоненко, шофер командира полка, быстро домчал их до центральной площади городка. Отсюда Демин и Зара направились узкой улочкой, стиснутой с обеих сторон трехэтажными домами, дальше — просто куда глаза глядят. Миновали ратушу, на которой уже развевался по ветру красный флаг, обогнули мрачное здание кирки с тонким шпилем, устремленным в прояснившееся небо. Погода действительно налаживалась. Кругом заливало весеннее солнце. Взорванных и обгорелых зданий было очень мало — городок взяли с ходу, и большого боя здесь не было. Мимо прошла густая длинная колонна гитлеровских солдат и офицеров. Ее конвоировал всего один пехотинец в шинели, с подоткнутыми под ремень полами, в лихо сдвинутой набекрень меховой ушанке.

— Ну, ну! Шнель, толстозадые фрицы! — покрикивал он, хотя в колонне не было ни одного толстозадого.

Поравнявшись с Николаем и Зарой, пехотинец широко улыбнулся, демонстрируя крепкие белые зубы.

— Слышь, старшой, в сорок первом от самого Смоленска к Москве от них драпал, а теперь, видишь, один почти триста голов веду! Вот бы фотоаппарат сюда да снимок на память. А ну быстрей, поганые! — прикрикнул он строго, и старые, расквашенные сапоги пленных громче застучали по мостовой.

Еще через квартал им повстречались связисты, тянувшие за собой провода, и, наконец, первые штатские немцы. Костлявая старуха с блеклыми, водянистыми глазами и рыжая, широкая в бедрах молодайка, бедно одетые и усталые, катили вместительную тачку, уставленную чемоданами. Сзади шли с непокрытыми головами кудрявый мальчик и девочка с тонкими рыжими косичками Демин остановился, и немцы тоже остановились, со страхом на него глядя.

— Ну, ну! — воскликнул он точно так же, как это сделал солдат, конвоировавший колонну пленных — Шнель, шнель!

Немки, старая и молодая, подхватили тачку и пошагали по мостовой прочь.

— Ты блестяще с ними объяснился.

— Ничего, все поняли, — вздохнул он мрачно.

Метров через сто они встретили еще трех немцев Двое худых, но жилистых вели под руки седого горбящегося старика в дорогом костюме и серой шляпе На лице позолотой поблескивало пенсне. Тот, что был поближе к Демину, оказался довольно крепким и молодым Ему на вид было не больше сорока пяти. Из-под коричневой шляпы мелькнул испуганно-настороженный взгляд — Смотри-ка, — громко сказал Демин. — Не переодетый ли офицер?

— Коля, ты что?!

— А, черт их знает, — зло проговорил он, — может, такие вот и вешали под Вязьмой мою Верку..

Они шагали все дальше и дальше. Весенняя капель была здесь такой же щедрой, как и в России. С покатых крыш, из желобов и водостоков струились искрящиеся потоки воды, бежали по канавам вдоль тротуаров но некому было пускать в них бумажные кораблики. Зара внесла дерзкое предложение.

— Послушай, Николенька, давай заглянем хотя бы в одну немецкую квартиру. А то получается — в логове были, а самого логова не видели по-настоящему. Уй, как это интересно!

Демин неохотно пожал плечами.

— Ты чем-то недоволен? — всполошилась она. — По глазам вижу.

— А вдруг там мина с ловушкой?

— Да что ты! — рассмеялась она. — В городе уже действует наша комендатура. Связисты линию вон потянули, а ты... Идем.

— Дурочка, я же не за себя боюсь, — проворчал он оправдываясь. — Да и в какой дом ты предлагаешь зайти? Их здесь сотни.

— А идем хотя бы сюда.

Они свернули к подъезду большого дома, по чугунным, со старинными вензелями ступенькам поднялись наверх. Двери на лестничных площадках были распахнуты, из них тянуло сквозняком, запахами сгоревшего угля.

— В эту, что ли? — хмуро спросил Демин.

— Давай, — согласилась Зарема и, сняв с головы синий беретик, скомкав, сунула в карман шинели. Расчесанная на пробор черная ее голова с двумя косами, упрятанными под шинель, любопытно прильнула к дверному проему, но летчик решительно оттеснил девушку крутым своим плечом назад.

Квартира хранила следы поспешного бегства, но бегства не панического, а обдуманного. Совершая это бегство, хозяин, по-видимому, верил, что он вернется назад, потому что ни одна из вещей не была поломана или даже сдвинута с места. Медленно переходя из одной комнаты в другую, Зарема с пристальным любопытством рассматривала богатое убранство. Обнаженные женщины смотрели на нее со старинных картин в позолоченных багетах. На комодах, сервантах и специальных подставках стояли нарядные бронзовые и гипсовые статуэтки, тоже успевшие подернуться пылью. Большой фарфоровый Будда грустно качал головой. Громко ударили напольные коричневые часы, и механизм их пропел какую-то несложную мелодию.

— Послушай, Зарочка, — усмехнулся Демин. — А фриц-то, оказывается, был музыкальным.

Ковры, застилавшие во всех комнатах пол, скрадывали их шаги. В просторном кабинете они долго рассматривали фотографии на стенах. С одной из них смотрел холодными узкими глазами поджарый немец с овчаркой на поводке, по-спортивному коротко остриженный. Низкий лоб, исполосованный морщинами, придавал его лицу озабоченное выражение.

— Наверное, хозяин, — предложила Зарема, — а это... посмотри, Коля.

И они совместно перевели короткую надпись под другим, заключенным под стекло, портретом. «Герману от Германа. Геринг». Летчик развел руками.

— Вот это да! Видно, большая птица этот хозяин.

Зарема подошла к роялю, подняла крышку и одним пальцем отстукала «чижика».

Демин остановился у незакрытого пепельно-серого сейфа потянул на себя дверцу. На оборотной стороне Сыла прибита металлическая плашка, и на ней Демин прочитал фамилию владельца: Герман Клюге Поворошил пальцами разбросанные бумаги и неожиданно натолкнулся на целую пачку серых книжечек. Он вытащил ее на свет, внимательно рассмотрел обложку самой верхней из них. По форме она напоминала паспорт, да это так и было на самом деле. Призывая на помощь свои не совсем обширные познания в немецком языке Демин прочел фамилию человека, на имя которого был выписан этот документ, и, вздрогнув, поглядел на свою спутницу, — Зарема, обрати внимание.

Она взяла из его рук твердую книжку и громко прочла:

— Иванов Юрий. 1926 год рождения. Курск А Демин торопливыми движениями уже раскрывал обложки других паспортов и скороговоркой взволнованно выговаривал:

— Щербаков Петр 1924 года рождения из Смоленска. Коробов Борис из Вязьмы 1923 года. Свешникова Людмила из Орла, 1927 год. Гусева Ольга из Великих Лук 1927 года рождения. Пятнадцать человек! Это же все наши, девчата и мальчишки, угнанные с родной земли в батраки к этому самому богатому бауэру. Этот Герман Клюге порядочная-таки сволочь.

Зарема поднесла к груди маленькие кулачки, тихо воскликнула:

— Страшно подумать, Николенька. Этот немец покупал их на каком-нибудь аукционе, как скотину. Он их рассматривал, как рабов. Всех нас так рассматривал. Вот в чем был идеал таких негодяев, как этот Клюге. Где сейчас эти бедные мальчишки и девчонки.

— Наверное, разбежались при подходе наших Не стали же они сопровождать своего хозяина, когда он тикал. Жаль, шею ему не свернули.

Демин обернулся, поднял голову и замер на месте.

Из угла с оолыпого портрета на него смотрел Гитлер Челочка свисала на лоб, левый глаз был полузакрыт Охваченный яростью. Демин схватил с письменного стола тяжелое мраморное пресс-папье и запустил им в портрет.

Брызнуло во все стороны, рассыпалось на мелкие кусочки стекло.

— У-у, сволочь косая!

Зарема покатилась со смеху.

— Коленька, ты расхулиганился! Разве так можно с самим фюрером обращаться!

— Уйдем скорее отсюда на улицу, — позвал ее Николай. — Там весна, голубое небо.

— Уйдем, — согласилась тотчас же Зарема.

* * *

Поздно вечером Демин сидел в небольшой комнате крытого шифером крестьянского домика за обшарпанным обеденным столом. Перед ним лежала черная клеенчатая тетрадь и стопка чистой бумаги. Косым мелким почерком Демин исписывал страницу за страницей, продолжая незаконченную повесть. В новой главе он хотел рассказать о том, как воздушный стрелок Фатьма Амиранова, получив разрешение от командира, поехала осматривать немецкий город, как брела она по совершенно пустынной улице, как навстречу ей из одного парадного выскочил немец в плаще и темных очках. Воровато оглядевшись, немец коротким быстрым движением выхватил из-за пазухи парабеллум, не целясь, навскидку, выстрелил.

Пуля пронзительно свистнула над головой девушки, оставив след на цоколе углового дома. Фатьма прыжком (Демин написал: «как дикая кошка») отскочила за угол, выхватила из кобуры пистолет. «Он не ушел, он меня караулит, — сообразила она и, осененная неожиданным решением, сняла пилотку, осторожно стала высовывать ее из-за угла. Это был старый снайперский прием, и немец на него клюнул. Сухо треснул новый выстрел. — Стреляет метко, а в пехоте, видимо, не воевал, — хладнокровно отметила Фатьма, — сейчас я его проучу». Она притворно вскрикнула. Несколько минут длилось молчание, а потом в переулке послышались шаги, медленные, крадущиеся.

Фатьма стремительным броском вышла из своего укрытия и одну за другой послала в немца четыре пули.

Немец застыл, не сделав очередного шага, а потом рухнул навзничь. Когда она подбежала, синие глаза немца стыли, плащ был распахнут, и Фатьма увидела под ним военный френч с нашивками люфтваффе. Три Железных креста — очевидно, немало гадостей наделал в свое время этот гитлеровец нашим летчикам, если сумел избежать плена, очутиться в этом городе и так дерзко напасть на нее.

Фатьма опустилась на одно колено, пристально вгляделась в красивое волевое голубоглазое лицо фашистского летчика. В застывших глазах осталось злое страдание побежденного. Ветер шевелил белокурые волосы, так же как на живом. Из нагрудного кармана вытащила Фатьма офицерское удостоверение, по складам переводя с немецкого на русский, прочла: майор фон Келлер, командир эскадрильи «Гремучая змея».

— Барон Отто Келлер! — воскликнула она потрясено. тихом переулке загрохотали сапоги бегущих людей Она на всякий случай подняла пистолет, но тотчас же опустила руку. Это на выстрелы спешил комендантский патруль. Молоденький лейтенант в франтоватой, по росту пригнанной шинели, быстро спросил:

— В чем дело, товарищ старшина? Кто стрелял? Как вы очутились в городе? Из какой вы части?

Фатьма облегченно вздохнула, медленно спрятала в кобуру пистолет.

— Это барон Отто Киллер, — сказала она бесцветным от усталости голосом. — Один из лучших пилотов группы «Удет». Он сбил несколько наших самолетов. И, как знать, вполне возможно, что Отто Келлер, фашистский ас, убийца моего мужа.

— Какого? — невпопад спросил лейтенант.

— Капитана Сергея Муратова, — тихо ответила Фатьма и посмотрела на патрульного сухими незаплаканными глазами, словно удивляясь тому, откуда здесь взяться мог такой молоденький, такой свеженький и гладко выбритый лейтенант. — Понимаешь, — тихо прибавила девушка — если он в воздухе зажег над целью самолет самого Сергея, то я его здесь, на земле, четырьмя пулями. Выходит в мире есть какая-то справедливость. Только зачем же все это, если Сергея не воскресишь. Понимаешь?

— Ничего не понимаю, — развел руками молоденький лейтенант.

— И не поймешь, — горько вздохнула Фатьма.

...Демин поставил точку и от слова до слова медленно и долго читал все написанное. Прочел и вздохнул. Фразы показались ему сухими твердыми палками, сквозь которые, как сквозь голый обгорелый бурелом, приходилось пробираться к опушке, освещенной солнцем. Он подумал, как бы легко и просто написал такую главу Леня Пчелинцев. Подумал и горько вздохнул.

— Нет, никогда я не стану настоящим писателем.

А впрочем, в этом ли дело. Я дал слово фронтовому другу закончить им начатое. А это уже как клятва, — назад поворота нет!

* * *

Ночью он разбудил Зарему. Белая в отсветах луны, она удивленно раскрыла глаза, узнав Демина, счастливо улыбнулась.

— Ой, Коля, зачем ты, я так разоспалась, — укоризненно сказала она и ладонью протерла заспанное лицо.

У Демина сухо блестели глаза.

— Мне Ленька приснился. Вот сейчас. Только что.

— Ну и что же? — флегматично отозвалась Зарема. — Мне он тоже часто снится.

Демин сильно сжал ее руку, прерывающимся голосом заговорил, волнуясь и сбиваясь:

— Послушай, Зарема, Леня Пчелинцев был редкостным парнем. Чистым, доверчивым, мужественным. Словом, что хочешь. И меня всегда удивляет, почему ты полюбила не его, а меня. Неужели ты не замечала, как он к тебе относился? Ведь все эти декламации, песенки, забавные истории, какие он рассказывал на самолетной стоянке, — все это было адресовано тебе, и одной лишь тебе!

— Почему не замечала? Все замечала, — сонно ответила Зарема.

Демин сильнее сжал ее руку, так что она даже вскрикнула:

— Уй, что делаешь! Синяк оставишь. «Папаша» Заморин заметит и будет думать, что ты у меня как Отелло. Он все как сквозь землю видит, наш «папаша» Заморин.

Демин послушно разжал свои пальцы. Зарема поднесла белую руку к глазам, удовлетворенно заметила:

— Нет, кажется, синяков не будет,

— Значит, ты все знала? — продолжал допытываться Демин.

— Натурально, — подтвердила она.

Демин задумался, наклонил голову, спросил не сразу, трудно отрывая слово от слова:

— Почему же ты не смогла полюбить Леню Пчелинцева? — Он думал, что Зарема растеряется от этого неожиданного вопроса, задумается или промолчит совсем. Но она поступила по-иному. Ее белая рука протянулась к Демину, взлохматила ему волосы.

— Потому что любила все время одного тебя дурачок, — ответила она кратко, и ему стало легко от этой простои неопровержимой логики.

— А за что?

— Наверное, за то, что ты такой.

— Но он же был лучше меня, — упрямо возразил Демин. — Умнее, светлее душой, добрее.

— Не знаю — тихо прошептала Зарема и закрыла глаза. — Я любила одного тебя и задолго до прихода в наш экипаж бедного Лени Пчелинцева. Только ты ничего не замечал. Никогда не замечал, глупый мальчишка

Глава третья

Вал наступления катился на запад, стремительный и неумолимый, как салю возмездие. Кто видел своими глазами фронтовые дороги сорок пятого победного года, тот навсегда сохранит в своей памяти величественный энтузиазм наступления. И главное было вовсе не в том, что шли по этим дорогам, высекая гусеницами искры из твердого серого асфальта, новенькие мощнейшие танки и самоходки. И не в том, что зеленые остроносые ЯКи и широколобые «Лавочкины» стаями гонялись теперь за четверкой или шестеркой «фокке-вульфов» или «мессершмиттов», управляемых вконец растерявшимися фашистскими летчиками. И не в том, что в руках у пехотинцев были теперь в огромном количестве пулеметы и автоматы, а залпы «катюш» стали еще более грозными.

Главное было в том, что над всем этим: над широкими разбегами автострад, полями, подсыхающими после растаявшего снега, аэродромами, густо забитыми авиаполками, — гордо реял дух нашей Победы! Острая стрела деревянного указателя на перекрестках дорог коротко извещала: до Берлина 91 километр. До переправы — десять. Безусый мальчишка-шофер, высунувшись из окошка «студебеккера», заваленного горой снарядных ящиков, с явным восторгом разглядывал толстушку регулировщицу, картинно взмахивавшую флажком, и, скаля зубы, ерничал:

— Слышь, Маня, а Маня? До Берлина девяносто, а до Рязани-то сколько теперь будя?

— Какая тебе Маня, — весело одергивала его регулировщица, — ты, наверное, пскопской. Вот и считай километры до своей деревни. А я тебе не Маня и не Матрена. И Рязань тут ни при чем Москвичка я, понял?

— А Рязань что? Хуже, что ль? — не унимался водитель. — Все равно в Берлин войдем вместе, что москвичи, что рязанцы, что псковичи.

— Смотри, какой прыткий, — смеялась толстушка, — такою, как ты, могут в Берлин и не пустить.

— Почему ж то?

— Машина у тебя больно уж грязна, сердешный. Буду стоять у Бранденбургских ворот, ни за что на такой машине не пущу. В Берлин победители должны входить чистенькими, аккуратными, в свежих подворотничках. На то они и победители.

И она была права, эта пухленькая девушка из Москвы. Победители шли на последний штурм подтянутыми и красивыми. Молодцы-гвардейцы, выглядывавшие на марше из танковых люков, высоко держали головы, по орлиному обозревая окрестности. Бывалые артиллеристы расправляли усы, когда проносились на гусеничной тяге орудия с белой надписью на щитах: «На Берлин!» Даже повара выводили этот призыв того же цвета краской на полевых кухнях. В прифронтовой полосе на плацдармах, появившихся за Одером, пехотинцы, ничего не боясь, ходили в полный рост в окопах, не кланяясь вражеским пулям, а неугомонные старшины, эти самые беспокойные люди в войсках, по вечерам в промокших, совсем недавно отбитых у врага блиндажах уже требовали от солдат чистых подворотничков на гимнастерках, тех самых подворотничков, за отсутствие которых в мирное время они безжалостно карали нарушителей нарядами вне очереди.

Огромным гудящим табором расположились на восточном берету Одера, в районе небольшого немецкого городка Кюстрин, советские войска, готовившиеся к последнему решительному броску. Люди, наполненные светлым мужеством, были горды мыслью, что это им первым предстоит войти в фашистскую столицу и последними залпами завершить четырехлетнюю войну, равной которой не было в истории.

Охваченные боевым вдохновением, они уже не думали, что до Берлина осталось все-таки девяносто километров, что впереди форсирование Одера, жестокий бой за Зееловские высоты и тысячи, тысячи убитых и раненых, тех, что, не дойдя до Берлина, упадут на сырую апрельскую землю и навечно найдут в ней приют, закончив свои молодые и немолодые солдатские судьбы...

Штурмовой полк Ветлугина, стоявший на полевом аэродроме в районе Репина, получил задачу разведать оборону противника в районе Зееловских высот. В дни перед штурмом Берлина все было необычным, и задачу эту поставили не кодированной телеграммой и не телефонным звонком из штаба, как это часто теперь делалось при быстро меняющейся тактической обстановка Утром, когда большая часть летчиков и воздушных стрелков была в столовой, на аэродром проскочил «виллис», а за ним бронетранспортер с десятком рослых автоматчиков, облаченных в пестрые маскхалаты. Из «виллиса» выпрыгнул уже немолодой грузный человек в реглане без погон, с широким, в складках, лицом Требовательно и несколько сурово смотрели с этого лица умные темные глаза.

— Командира, — приказал незнакомец, обратившись к первому попавшемуся офицеру. Ветлугин в это время колдовал над картой, выбирая наиболее удобные маршруты, ведущие к пригородам фашистской столицы, и, когда услышал, что его требует какой-то начальник из штаба фронта, ответил недовольно:

— Он что? Сам ко мне найти дороги не может? Лестница крепкая, мог бы и спуститься в землянку.

— Похоже на то, что он не пожелал этого сделать, — неуверенно заявил командиру докладывающий офицер! — Кто он по званию — не знаю. На реглане знаков различия нет, но его сопровождают майор и полковник. И еще бронетранспортер с автоматчиками.

— Эге! — вздохнул Ветлугин и, застегивая на ходу китель, поспешил наверх. Приехавший встретил его довольно сурово. Отвернув рукав реглана, посмотрел на циферблат часов и гулко кашлянул:

— Если каждый командир по моему приказанию будет являться через четыре минуты, у нас брать Берлин времени не останется.

Ветлугин, несмотря на свою выдержку, вздрогнул от неожиданности, потому что узнал в приехавшем маршала, командовавшего фронтом, имя которого уже давно облетело весь мир.

— Простите, товарищ командующий, ставил экипажам боевую задачу. Если бы я знал, что это вы...

— Командир полка все должен знать, — перебил маршал и протянул руку. — Ну здравствуй, Ветлугин.

Все боевые задачи отменяю. Ставлю свою. У тебя планшетка с собой? Давай сюда.

Ветлугин расстегнул планшетку, вытащил из нее карту района боевых действии, разгладил ее на сгибе.

— Пожалуйста, товарищ маршал.

Твердым указательным пальцем маршал провел прямую к району Зееловских высот, отчетливым басом сказал:

— Секрета не делаю. Наступать будем именно здесь. Как и когда, в положенное время узнаете. Однако миновать эти прекрасные высоты никак нельзя. Придется брать штурмом со всеми вытекающими из этого последствиями. Штурма без тщательной разведки еще никто не предпринимал. Даже Богдан Хмельницкий. Твоя задача, Ветлугин, послать опытный экипаж, чтобы он на низкой высоте прошел вот над этим и этим участками и сфотографировал полосу укреплений. Сам понимаю, что задача не из легких и понадобится летчик с крепкими нервами. Такой у тебя найдется?

У Ветлугина не совсем уверенно подпрыгнули белесые брови.

— Поищу, товарищ командующий.

Маршал исподлобья посмотрел на него.

— Что значит поищу? Мне нужен ответ точный: да пли нет?

— Найдется, товарищ командующий.

— Бот это уже другое дело. Вылет по готовности.

Маршал сделал шаг к машине, но вдруг, о чем-то вспомнив, остановился:

— Постой, постой, а ведь раньше этим полком командовал Заворыгин? Так я говорю или нет?

— Так точно, товарищ маршал.

— Ну тогда и вам и мне, можно считать, здорово повезло. У вас же служит мой старый знакомый лейтенант Демин? Это же он расколотил целый эшелон с химическими баллонами за Варшавой. В свое время он мне очень понравился. А ну давайте-ка его сюда.

Демина привели к командующему фронтом прямо из столовой. Правый карман его бриджей был заметно оттопырен: там лежали три бутерброда, припасенные для Зары. Встреча с командующим фронтом его ни с какой стороны не пугала. Как и все на фронте, верил Демин в то, что к офицерам младшей и средней категории, выполняющим задания на линии огня, маршал относится с исключительной добротой и даже за промашки бранит незло, по-отечески. Зато к старшим начальникам, посылающим людей в бой, отвечающим за успех этих боев, он нередко бывает строгим и даже жестоким. Демин спокойно доложил о прибытии и ощутил свою ладонь в широкой маршальской руке.

— Здравствуй, герой! — прогудел властный голос.

— Еще не герой, товарищ командующий, — с усмешкой ответил Демин.

Глаза у маршала вдруг потеплели, и на суровом непроницаемом лице его мгновенно появилась улыбка, не оставлявшая сомнений, что в иные минуты маршал может быть и веселым, каким его редко видели в напряженные дни подготовки к большому штурму.

— Дерзишь? — спросил он у летчика добродушно.

— Дерзость города берет, — брякнул неожиданно не только для всех окружающих, но и для самого себя Демин.

— Суворов говорил — смелость, — строго поправил маршал.

— В наши дни дерзость выше смелости, — защитил себя Демин.

— Почему?

— Потому что смелым может быть и застенчивый человек, а дерзким никогда.

— Оригинально. Сам, что ли, придумал?

— Сам.

— Смотри-ка какой Аристотель. — А вы не согласны?

— Нет, — расхохотался маршал, и все стоявшие рядом тоже облегченно расхохотались. А Демин повеселел, понимая, что строптивостью своей попал, что называется, «в жилу». Видно, была у командующего фронтом, утомленного тысячью дел, необходимость в минутной разрядке.

— Почему же нет? — спросил Демин.

— А потому что дерзость — это всего лишь составная часть смелости подлинной. Дерзким может быть я неуравновешенный человек, а то и попросту нахал. Я, конечно, тебя не имею в виду, — под одобрительный изрыв смеха оговорился маршал. — А вообще-то после победы ко мне приходи, и мы на эту тему подискутируем. А сейчас — к делу. Твой вылет на штурмовку эшелона я не забыл. И сегодня я приехал, чтобы об одном рискованном задании договориться. Смотри, — маршал развернул на сгибе ту же самую карту, — Зееловские высоты знаешь?

— Кто же их не знает, товарищ командующий? — вздохнул Демин. — Там одной зенитки разливанное море.

— Не только зенитки, но и «мессершмиттов» временами хватает в воздухе, — дополнил маршал. — Только брать Зееловские высоты за Советскую Армию ни Эйзенхауэр, ни Монтгомери не придут. Нам брать придется: мне и тебе.

— Понимаю, — протянул Демин.

— Так вот. Сейчас мы выявляем уже детально систему их обороны. И очень важно провести фотосъемку вот на этом участке. Привези фотопленку — капитаном к Первому мая будешь. Тебе пойдет четвертая маленькая звездочка на погон.

— Мне и одна большая пошла бы, — усмехнулся Демин.

— Придет час — будет, — согласился маршал и раскрыл дверцу «виллиса», давая понять, что разговор окончен. Шофер уже включил зажигание, и мотор работал на малых оборотах. Демин вытянулся. Четким, миллион раз отрепетированным движением приложил ладонь к виску.

— Погибну, но ваше задание выполню, товарищ маршал.

Из открытого окна автомашины командующий фронтом строго и неодобрительно посмотрел на него.

— Погибать не надо, товарищ Демин. Победа скоро. А задание выполните. — И тоже взял под козырек.

Когда «виллис», сопровождаемый бронетранспортером, скрылся за пределами полевого аэродрома, Ветлугин тяжело перевел дух.

— Вот уж истинно говорят, что самая сладкая пыль — это пыль из-под колес автомобиля, на котором отъезжает начальство. — Он поглядел на Демина и с уважением покачал головой. — Ну и ну. Как только ты мог в таком легкомысленном тоне с самим командующим фронтом разговаривать? Ведь в его присутствии даже у иных генералов коленки дрожат.

Демин заправил под пилотку светлый чубчик, пожал плечами.

— А вы сделайте меня генералом, товарищ подполковник, может, и у меня будут коленки дрожать.

Ветлугин рассмеялся и ударил его черной крагой но плечу:

— Вот уж чего не могу, того не могу. Ну ладно. Делу время — потехе час. Идем в землянку прокладывать маршрут.

Над аэродромом прошумел теплый весенний ливень, и чужое ненашенское солнце заблестело на широких плоскостях и кабинах штурмовиков, упрятанных в капонирах под тонкими маскировочными сетями. «Папаша» Заморин до одури ненавидел эти сети, считая их никчемными и ненужными, и когда они из-за какой-нибудь оплошности падали на самолет и надо было их поднимать, зло ругался на всю стоянку.

— И какой это только умник придумал такую страхолюдину. Да какая это, с позволения сказать, маскировка! Так. Фиговый листок, да и только. Совсем как на Венере какой, из мрамора сделанной. Весь срам наружу, а фиговый листок поверх самого стыдного места припечатан.

Бывало, погибший Леня Пчелинцев нет-нет да и прерывал его красноречивые тирады:

— Василий Пахомович, значит, вы против великого искусства идете. Против эллинского и против древнегреческого? Значит, для вас Аполлон Бельведерский хуже печного горшка?

— Можешь даже считать, что хуже ночного, Леня, — намертво стоял на своем «папаша» Заморин. — Тебе этот Аполлон еще и Бельведерский, к тому же. А по мне, так это попросту голый парень, которому не дали чем стыдное место прикрыть. И вообще, я не интеллигент, а человек от земли и с детства привык одеваться как следует. Если бы я ходил вроде Аполлона с фиговым листком промеж ног, меня бы батька розгами засек еще в детстве, А уж если бы я и выжил, то в бригадиры к трактористам никогда бы не попал, потому как навек был бы скомпрометирован.

Короче говоря, поправляя маскировочные сети, он всегда ворчал. А сегодня была у него еще и дополнительная причина сердиться с особой силой. Неожиданно получил папаша Заморин приказ от самого инженера полка срочно подготовить машину к боевому вылету. Он бросил исподлобья взгляд на соседние стоянки, но не обнаружил там никакого движения.

— А другие как? — спросил он у инженера полка. — Кому-нибудь тоже приказали готовиться?

— Пока одному вашему экипажу, — уточнил инженер.

И тогда «папаша» Заморин окончательно заскучал.

Человек наблюдательный, но немногословный, он на этот раз не удержался от осуждающего замечания:

— Все Демина да Демина на боевое задание. Можно подумать — летчиков больше в нашем полку нет. Вон у Чичико Белашвили сколько каплунов пятой нормой объедаются, а в бой после училища как по два раза сходили, так и все. А моего командира давай и давай. Двужильный он, что ли!

И подумал Заморин о том, что, видно, сложным и опасным было задание, если потребовался всего один опытный экипаж. Подошли веселый, улыбающийся Рамазанов и оружейница Магомедова.

— Из каптерки видел, ты быстро-быстро на самолет ходил, — еще издали окликнул его Рамазанов. — В чем дело, Василий Пахомыч? Полк на отдыхе, а ты в кабине шуруешь.

— Полк на отдыхе, а нам летать, — вздохнул горько Заморин. — Давайте за дело, други мои.

У Магомедовой на бледном, густо усеянном веснушками лице тревожно блеснули глаза.

— А более определенно вы что-нибудь знаете?

— Нет, дочка, — потеплевшим голосом ответил Заморин. — Придет командир, расскажет.

Ждать им пришлось недолго. Вскоре появился около самолета и Демин, неестественно тугим от напряжения голосом воскликнул:

— Оля-ля! Ну что за экипаж! Глазом не моргнешь — все готово.

— Куда полетите, товарищ старший лейтенант? — хмуро поинтересовался Заморин.

— «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» — пропел фальшиво Демин.

— А все-таки? — тихо прервала его посерьезневшая Зарема.

— А разве подчиненный имеет право говорить командиру «а все-таки»? — попробовал он отшутиться, но, увидев тревогу в широко раскрытых черных глазах, на мгновение умолк; усмехнувшись, ответил: — Что могу вам сказать, мои дорогие друзья? Иду в свой семьдесят третий боевой вылет. Иду на запад, но не на свидание с Германом Герингом или самим Адольфом Гитлером. До Берлина не долечу. Моя цель — Зееловские высоты. Сфотографирую юго-восточную окраину — и баста. Другие секторы обороны будут ИЛы из других полков фотографировать. Потом вернусь, и вечером забьем очередного «адмиральского козла». А вы чего такие торжественно-печальные, как на панихиде? Это задание мне поручил сам командующий фронтом, Маршал Советского Союза, не кто-нибудь. Видите, с какими людьми Николай Демин в знакомстве состоит!

Магомедова приблизилась к нему, перекинув косу на грудь, нервно затеребила се конец.

— А прикрытие будет?

Демин легкомысленно улыбнулся, но она тотчас же поняла, что и эта улыбка, как и бодряческий тон, дается ему не без усилия.

— Что ты, Зарочка? Сейчас же не сорок первый год. Авиация живет побогаче. Кто же ходит на разведку без прикрытия? Меня будут эскортировать, как самую почетную персону. Шестерка ЛА-пять сверху, две пары по сторонам. Видите, с каким шиком пойду. Торопитесь, дорогой Василий Пахомович, с матчастью.

— Самолет как штык, товарищ командир.

— Тогда забегу в землянку напиться — и в кабину. Вылет мой по готовности.

Заморин молча кивнул головой и деликатно отвернулся, предвидя, что Магомедова пойдет в землянку следом за командиром. Демин это знал тоже и умышленно направился к землянке медленными шагами. Зара нагнала его на полпути. Шли молча, но по тяжелому дыханию Демин понимал, как она волнуется, и, боясь, что это волнение прорвется на людях он стремительно сбежал по корявым ступенькам землянки вниз, долго, как загнанный охотниками лось, пил прогорклую воду из алюминиевой кружки.

— Все тут горькое: и дома, и кирки с их шпилями, и вода даже. Поневоле запоешь: «Германия, Германия, чужая сторона».

— Много не пей, — отрывисто оказала Зара.

— Это по какой же причине? — ухмыльнулся он.

— На пикировании будет тяжело.

Демин нежно привлек ее к себе.

— Ты лучше всякого врача разбираешься.

Она ткнулась лицом ему в плечо, с наслаждением втянула запах его гимнастерки: запах ветра, соли и пота.

— Зачем летишь? Никто не летает, все по капонирам, как по норам, а тебя в бой!

— Так ведь в разведку, — улыбнулся он глуповато, чтобы прикрыть волнение. Где-то, на самом донышке души, ощущал и он непонятную тревогу, и нежданное, почти никогда не проявлявшееся чувство усталости овладело им. Зара была рядом, смотрела грустными глазами.

Как ему не хотелось улетать от нее в бой на тяжелом, гудящем ИЛе, снова испытывать все то, что он уже испытывал семьдесят два раза, видеть под крылом до чертиков надоевшую немецкую землю, красные черепичные крыши домов, перекрестия шоссейных дорог, уворачиваться опять от зениток!

— Почему все-таки тебя? — повторила опять Зара. — Могли бы еще кого-нибудь послать.

— Каждому свое, как в Библии записано.

— Врунишка, ведь сам напросился.

— Зарочка, так непочтительно о своем муже? Меня же сам маршал вызвал и заданием этим снабдил. Что же я ему должен был, по-твоему, оказать? Дескать, война кончается, и мне очень и очень хочется остаться в живых.

Или что меня не пускает в разведывательный полет чудесная русалка североосетинского происхождения?

— Хотя бы и так, — печально улыбнулась Зарема.

— А маршал, знаешь бы, что сделал?

— Не догадываюсь.

— Он бы вскричал сурово: кто такая? Отправить ее в двадцать четыре часа за пределы фронтовой полосы, в далекий тыл, дабы не мешала она дважды краснознаменному старшему лейтенанту Демину сражаться с ненавистным врагом до полной победы.

Она зажала ему рот ладонью.

— Ох. Коля! Если бы я могла, я бы крикнула на весь мир: «Не пущу! Не позволю подставлять под снаряды и пули мое самое дорогое!»

— Дорогая моя, — тихо произнес Демин, — нелегок путь до этого самого Берлина, и многих друзей мы еще недосчитаемся на этом пути. Но что поделать. Война есть война, а я летчик, и в планшетке у меня карта с боевым маршрутом.

Зара тяжело вздохнула.

— Ты сейчас сух, как боевой приказ.

— Лаконичен, — поправил Демин.

Она проводила его до самолета, долго не могла проститься. Демин осторожно оглядывался по сторонам, опасаясь, что кто-либо из однополчан, кроме бесконечно своих «папаши» Заморина и Фатеха Рамазанова, увидит их в эти минуты. Зара взяла в руки его коричневый шлемофон, нежно погладила рукой вывернутую меховую подкладку, потом, видя, что старшина отвернулся, поцеловала Демина в лоб, шутливо перекрестила.

— Это я тебя, как трех богатырей на Руси невесты крестили, — рассмеялась она, — а теперь иди. Иди и не оглядывайся, потому что это плохая примета.

Демин согласно кивнул и торопливой походкой озабоченного человека направился к машине. Едва успел принять рапорт механика о готовности материальной части, как подкатил «виллис» и выскочил из него сам командир полка Ветлугин в коричневой кожаной курточке и шиковых хромовых сапогах. Стоя поодаль, Зарема обеспокоенно наблюдала за их встречей. Она не могла слышать, о чем они говорили, но, видя, как Ветлугин энергично жестикулировал руками, безошибочно догадалась, что это он объясняет как лучше зайти на цель, где надо обойти основные зенитные точки и особенно бдительно следить за воздухом, опасаясь атак «мессершмиттов». Демин иногда кивал, иногда, не соглашаясь, показывал на пальцах какие-то свои маневры. «И чего он поучает, — неприязненно подумала Зарема, — взял бы да и вместо Коли сам сходил на разведку», — но тотчас же спохватилась. Подобно всем девушкам, воспитанным на фронтовых аэродромах, она уважала смелость и мужество даже в тех летчиках, которые ей были малосимпатичны. Ветлугина она считала позером и хвастуном, но боевым его наградам и легендам, ходившим о его азартной смелости из землянки в землянку, верила и уважала в нем недюжинного воздушного бойца.

«Он же, конечно, прав, — сказала Зарема самой себе, — не должен же командир полка рваться на каждое боевое задание. Но Колю зачем именно сегодня».

Однако она и тут попыталась себя успокоить и даже заставила почувствовать необычную гордость. Ведь не кто-нибудь, а сам прославленный маршал, при имени которого теперь, должно быть, трепещет Гитлер, отобрал Николая для сложного и ответственного задания.

Потом «виллис» отъехал, и она увидела, как в заднюю кабину «тринадцатой» залез новый воздушный стрелок Мылов, рябоватый, коротконогий парень. А следом за ним по широкому зеленому крылу шагнул к пилотской кабине и Демин. Он подержался за ее обрез левой рукой, а правой прощально помахал ей. Потом легко перешагнул этот обрез и закрыл над своей головой прозрачный фонарь.

Демин сделал рукой знак суетившимся у самолета Заморину и Рамазанову, чтобы они отошли, и стал запускать мотор. Раза два или три чихнул двигатель, а потом черные лопасти винта в бешеном вращении образовали перед носом самолета устойчивый черный круг. Демин опробовал мотор на разных режимах и запросил разрешение выруливать. Зеленая ракета расчертила голубой весенний воздух. «Ильюшин», скрипнув тормозами, неохотно потащился вперед, и было как-то странно слышать его одинокий гул на притихшем аэродроме.

«Он уже не обернется, — с горечью подумала Зарема. — Сейчас он занят обзором приборной доски, взлетной полосы и ни за что уже не обернется». Но она ошиблась. Уже находясь на взлетной полосе, Демин распахнул над собой фонарь, быстро привстал на сиденье и помахал издали рукой в черной краге. А потом штурмовик долго бежал по широкой грунтовой полосе, будто никак не хотел от нее оторваться. Прежде чем лечь на курс, он по традиции на бреющем прошел над самым центром аэродрома.

Это Ветлугин завел такой порядок. Если экипажи уходили на особенно сложное задание либо возвращались из боя, сделав что-то необыкновенное, они имели право пройти на бреющем.

У Заремы всегда рождалось радостное чувство гордости, если видела она низко-низко над собой широкие распластанные крылья летящего ИЛ а, тонкие стволы пулеметов и пушек, пилотскую кабину, сверкающую в солнечных лучах, и, самое главное, слышала рев мотора, басовитым водопадом низвергающийся на землю рев, от которого вибрировало все вокруг и долго — долго раскалывался воздух. Всегда так было. Но сейчас и лихой бреющий полет не мог развеять чувства тревоги. Она стояла на опустевшей стоянке, вглядываясь в горизонт на западе. Там, за горизонтом, далеко-далеко едва слышно погромыхивала канонада, а на их полевом аэродроме было тихо, спокойно. Над землянкой полкового КП от ветра крутился жестяной флюгер, на радиостанции устанавливали связь с улетевшим экипажем, и чей-то хрипловатый голос повторял позывные аэродрома, в штабе фронта кто-то принимал первое донесение о вылете на разведку обороны Зееловских высот «тринадцатой».

Зара стояла на опустевшей стоянке до тех пор, пока не почувствовала на плече тяжелую, заскорузлую руку.

— Горюешь, дочка? — словно издалека донесся до нее спокойный басок. — Ты не тово... не растравляй себя думами. Все должно в полном порядке завершиться. Как в авиации.

— Спасибо, Василий Пахомович, — встрепенулась она, — вы всегда умеете вовремя доброе слово вставить. Спасибо, родной. А как вы думаете, задание это не очень опасное?

— Да ведь как тебе сказать, дочка, — неопределенно вздохнул «папаша» Заморин. — Разведка, она и есть разведка. И ты это не хуже меня знаешь. Сама по себе разведка с воздуха — она еще ничего, но вот фотографирование...

— А что фотографирование?

«Папаша» Заморин достал кисет, свернул «козью ножку» из последнего номера фронтовой газеты. На ее отрывке из названия «Бей врага» осталось лишь «ага».

Отвернувшись от Магомедовой, он стрельнул в небо седоватым облаком едкого дыма, не торопясь молвил:

— Да, есть в этом задании одна особенность. Я бы даже сказал — противная особенность. Когда летчик фотографирует, он идет по прямой. Без всякого маневра, понимаешь? А впрочем, ни к чему об этом говорить. Наш командир и не на такие задания, да еще без прикрытия, ходил, и то возвращался. Командир у нас геройский, он из любого положения выпутается. Давай лучше кликнем нашего Рамазана да «козлика» забьем. Так оно лучше будет. И время скоротаем, и волнения, глядишь, поубавятся.

— Но ведь нас же только трое, — вздохнула Зарема, — а в домино нужен четвертый.

— Ах я старый хрыч, совсем об этом позабыл! — хлопнул себя ладонью по лбу старшина. — Вот видишь, дочка, как нам без командира приходится. Даже «козлика» не получается. Однако голь на выдумки хитра. Нашему горю помочь можно. Эва! — он заполз левой рукой в бездонный карман своего видавшего виды промасленного комбинезона и вытащил потрепанную колоду карт. — «Козлик» не получится, так «дурачка» врежем. Рамазанов, ходи сюда шибче.

Моторист, возившийся с маскировочной сетью, добродушно закивал головой.

— Приказ, старшина, для Фатеха закон. Сейчас у тебя буду.

Они сели за деревянный столик, за которым вместе с командиром часто коротали свободное время. Заморин ловко разбросал карты. Туз выпал Заре, но она, занятая своими думами, не обратила на это внимания, продолжала сидеть молча, скрестив руки на груди.

— Зарем, тебе сдавать, — напомнил вполголоса Рамазанов.

— Я сейчас, — быстро откликнулась девушка.

Сыграли три партии, и в двух из них Магомедова неизбежно оставалась в дураках. Рамазанов протяжно вздохнул, метнул на оружейницу добродушный взгляд.

— Счастливый ты, Зарем... в карты не везет, любовь повезет.

Заморин из того же глубокого кармана, из которого извлекал буквально все: гаечные ключи, пасатижи, махорку, карты, — достал тяжелые древние карманные часы, открыл тугую посеребренную крышку. По его расчету экипаж Демина должен был возвратиться минут через десять.

— Еще разок сдадим, что ли? — предложил он с деланным равнодушием. Играли молча и скучно, без обычных веселых выкриков и шуток. Закончив кон, больше тасовать колоду не стали. Она застыла в руках у Зары.

— Василий Пахомыч, — тихо спросила она, — может быть, я на КП схожу посмотрю, что на радиостанции делается, а?

— Сиди, дочка, не надо, — мягко отсоветовал старый механик, — ты же знаешь, что туда не пускают посторонних.

— Да какая же я посторонняя, — вспыхнула Зарема, по Заморин спокойно возразил:

— Майору Колосову ты этого не докажешь. Он хотя и добряк, но формалист.

— Да, вы правы, Василий Пахомович, — грустно согласилась она и нервно затеребила длинными тонкими пальцами подол юбки. Рамазанов, сочувствующими узкими глазами все время на нее глядевший, решил ее развеселить и вдруг запел веселый татарский куплет отчаянно громким голосом:

Чаю пьешь — орлом летаешь,
Водка пьешь — свинья лежишь,
Деньга есть — с чужой гуляешь,
Деньга нет — к своей спешишь.

Все так и грохнули со смеху. Зарема даже слезинки смахнула с глаз. Но прошла минута, и снова напряженное ожидание сковало всех. Зарема с волнением смотрела на запад. Из-за Одера ветер нагонял тугие весенние облака, тяжелые от накопившейся влаги. Они быстро смыкались, образуя серый непроницаемый полог, упрягавший землю от солнца. Сколько ни вслушивалась Зара в нависшую над аэродромом тишину, так и не могла уловить ни одного звука, чем-либо похожего на далекий гул мотора. Молчал и Заморин, тяжело отдуваясь, смотрел на раскрытый циферблат часов, на быстро скользящую секундную стрелку. Лишь Рамазанов старался казаться беспечным.

— Уже время вышло, — прошептала Зарема, побледнев.

— Мои на три минуты отстают, — брякнул Заморин негромко, но вдруг весь подобрался, навис над столом своей огромной тяжелой фигурой. — Тише! Нишкните! — произнес он взволнованно, — кажется, идет! — На сером обветренном лице механика, иссеченном глубокими морщинами, появилась широкая, добрая улыбка. — А что я вам говорил, громадяне? Наш командир из любого пекла вырвется. Разве не так? А вы не хотели слушаться старика Заморина. Особенно ты, Зарема.

Девушка тоже вскочила и от радости повисла на его сильной руке:

— Василий Пахомович! Я действительно слышу.

— Якши, Зарем, я тоже слышу, — в тон ей выкрикнул Рамазанов.

И действительно, где-то далеко-далеко, трудно было даже понять, с запада пли с юга, смутно доносился гул одинокого авиационного мотора. Когда он окреп, стало ясно, что самолет приближается с запада. Все трое увидели быстро растущую точку. Самолет шел под нижней кромкой облаков, но потом резко снизился и продолжал полет почти над самой землей.

— Смотри ты, на бреющем возвращается, — отметил Заморин, — значит, с победой.

Уже отчетливо были видны не только нос, но и плоскости «Ильюшина», и его горбатые кабины. Совсем близко был он от окраины аэродрома, и Заморин, перевидавший на своем веку сотни посадок, знающе прокомментировал:

— Сейчас он над посадочным «Т» пробреет, «горкой» высоту наберет и потом по всем правилам заходец сделает...

Но вдруг он осекся. На глазах у всех зеленый горбатый ИЛ дважды поперхнулся синеватым дымком и, словно споткнувшись, стал терять последние метры высоты.

Не выпуская шасси, он с небольшим креном повернул нос в сторону своего капонира и пошел прямо на него, будто хотел врезаться в шершавые гребни насыпи.

— Что он творит! — испуганно вскрикнула Магомедова.

Тяжелое тело «Ильюшина» быстро проваливалось вниз, и уже было видно, что винт стоит во флюгерном положении, как лопасти мельницы в безветрие. На широкой посадочной полосе зачем-то дали три зеленые ракеты подряд, но это уже никак не могло повлиять на ход посадки. Хрупкий весенний воздух не мог удержать тяжелую машину, и она все валилась и валилась вниз.

Так, без выпущенных шасси, «Ильюшин» метрах в тридцати от капонира и плюхнулся на уже подсохшую землю. Винт выбросил вверх ее влажный пласты, зарылся в давно не паханную почву. Комья земли обдали фюзеляж, заляпали остекленный фонарь. И стало тихо только жаворонки, припадая к земле и отскакивая от нее, испуганно тренькали.

— С командиром беда! — закричал отчаянно механик, но Зара его уже не слышала. Все поняв, она уже мчалась по весенней земле к безмолвному самолету. Она бежала, откинув назад голову, ветер плескал ей в лицо ожесточенно трепал волосы. Иногда подошвы сапог оскальзывались, но она и не думала смотреть себе под ноги, чтобы выбирать хорошую дорогу. Глаза ее, сухие, остановившиеся, не моргая, смотрели на пилотскую кабину, пот струился по лицу. Было странно, что на самолете не совершалось никакого движения. Он словно врос в землю, как не на месте поставленный памятник.

— Коля! — отчаянно шептала она. — Николенька родной, что ты?

От командного пункта в сторону самолета отъехал «виллис», но Зара была уже у цели. По распластанному на земле крылу продвинулась она к кабине, увидела в фонаре щель и в ней окровавленную руку. Демин не в силах был сдвинуть фонарь.

— Коля, родной! — запыхавшись, повторяла она. — Подожди, я тебе помогу, все будет хорошо... Все будет хорошо!

Цепкими руками схватилась она за обрез крышки, потянула ее назад. Но крышку, видно, заклинило, она ни капельки не поддалась. Зара видела забрызганный красными пятнами, иссеченный зенитными осколками плексиглас, дыры в нем и навалившегося на ручку управления Демина. Доска приборов была побита, зияли дыры и в обшивке. На спине комбинезон летчика был мокрым. Большое пятно расползалось выше поясницы, Странная неподвижность Демина на мгновение ошеломила ее.

— Убили! — устало выговорила Магомедова и еще раз рванула руками неподдающуюся крышку кабины.

— Подожди, дочка, — раздался над ее головой суровый голос Заморина. — Глаза проплакать — это легче легкого. Рано причитать начала. — Он, как маленькую девочку, отодвинул ее в сторону, огромными лапищами схватился за обрез фонаря, и он со скрипом подался назад, обнажая залитую кровью пилотскую кабину. Правая рука Демина, которой он пытался открыть фонарь, беспомощно упала, и резкая боль, вероятно, привела летчика в чувство. Он открыл глаза, увидел Магомедову.

— Зарочка! Ранило меня.

— Куда тебя? — тихо вскрикнула она. — Куда, Коленька?

Но взгляд Демина стал гаснуть. Не поднимая тяжелых век, он пробормотал:

— Я бы мог посадить и на полосу... но я хотел поближе к тебе... Скажи командиру, пусть поскорее проявят пленку... у них там три яруса заграждений... у них на южном секторе обороны...

— Я здесь, Демин, — сказал наклонившийся над летчиком Ветлугин, но старший лейтенант его уже не слышал. Тело его откинулось на жесткую спинку сиденья.

Ветлугин наклонился к самому его уху, громко прокричал:

— Слышь, Демин! Спасибо тебе! Пленки сейчас проявим. Все как есть маршалу доложу. А тебя сейчас в госпиталь. Чинить тебя надо. Всех нас время от времени чинят. — Он обернулся и зычно скомандовал санитарам: — Носилки! — Потом отозвал в сторону Магомедову и негромко распорядился: — Ты поедешь, Зарема, с пим.

Глава четвертая

Фронтовой госпиталь помещался в небольшом немецком городке, столь стремительно отбитом у фашистов, что ни одна постройка не была здесь разрушена. В нескольких кварталах от городского вокзала, обнесенное каменным забором, стояло в окружении высоких красноватых корабельных сосен шестиэтажное здание, издали напоминающее костел. Такое сходство усиливалось еще и тем, что на мрачноватом грязно-сером фронтоне был вылеплен аляповатый барельеф. Высокая черно-бронзовая мать несла на руках младенца. Лицо ее из потускневшей бронзы безучастно смотрело на нового обитателя планеты, и трудно было поверить, что скульптор, затевая свою работу, намеревался создать символ материнства и младенчества. Тем не менее это было так. По приказу самого Гитлера строилось это здание. Было оно задумано как особо привилегированный родильный дом, куда направлялись лишь жены самых влиятельных представителей нацистского общества.

Однако война все круто изменила. Пришлось знатным роженицам спешно эвакуироваться, и в те самые палаты, где еще в начале сорок первого года величественно попискивали на радость Адольфу Гитлеру и его клике самые идеальные арийские потомки, пачками стали поступать тяжело раненные немецкие офицеры с Восточного фронта, оглашая стонами и отборной бранью высокие своды этого почти священного здания, и черно-бронзовая мать на фронтоне не знала, куда отвернуть лик от этой печальной действительности.

Как только окруженный фашистский гарнизон капитулировал, советское командование разместило в этом здании фронтовой госпиталь. Здесь все осталось как было, и даже лифты действовали.

Но Демина в просторном лифте не поднимали. Он остался внизу, на первом этаже, где в ту пору была главная операционная и находились тяжелораненые и нетранспортабельные. Сестры подкатили тележку и перенесли на нее Демина. Одна из них, пожилая, «некрасивая, с птичьим, неприветливым лицом, сказала Магомедовой:

— Вы останетесь здесь.

— Может быть, я чем-нибудь помогу? — робко предложила свои услуги Зарема, но сестра повторила тем же непроницаемым голосом: — Вы останетесь здесь.

И Зарема осталась. Она не видела, как, готовя к операции Демина, сестры разрезали на раненой ноге сапог и освобождали его тело от пропитавшегося кровью комбинезона, не слышала, как стонал он в эти минуты. Сидя на жестком откидном кресле, предназначенном для посетителей, она подавленно рассматривала просторный зал приемного покоя. Был он такой же мрачноватый, как и все помпезное сооружение родильного дома. Темные потолки, темные панели на стенах из какого-то тяжелого дуба, даже подвески массивной люстры и те темные.

Сквозь широкие окна света вливалось немного, его не пропускали толстые стволы сосен, их мохнатые кроны, угрюмо нависшие над зданием. В полутемном пале было безлюдно. Врачи и медсестры в белых халатах проходили редко. Торопливая походка, приглушенные коврами шаги делали их похожими на призраки.

«Странные люди немцы, — думала невпопад Зарема, чтобы хоть как-то отвлечься от суровой действительности. — Строят добротно, прочно, но как будто бы умышленно подбирают мрачные тона. И как у них архитекторы не могут понять, что жилище по душе человеку, когда оно веселое, светлое. А у них все давит на психику, на настроение».

Время тянулось мучительно долго. Ей страшно захотелось есть, только сейчас она вспомнила, что уехала с аэродрома, не пообедав. Но какое значение имели теперь все ее желания, если там, в операционной, охваченный жаром, метался ее Николай. В далеком коридоре хлопали двери и раздавались приглушенные голоса. Давешняя пожилая сестра с холодно-непроницаемым лицом промчалась милю, и Зарема не выдержала, умоляюще спросила: «Ну как там?», но та даже не удостоила ее взглядом. Потом, когда сестра снова шла через приемную, неся в руках металлическую ванночку с хирургическими принадлежностями, Зарема повторила свой вопрос и услышала раздраженное: «Скажем». Зарема не заметила, как наступил вечер. На окна опустились светомаскировочные шторы, в неуютном холле вспыхнул электрический свет, которого она так давно не видела, находясь все время на фронтовых аэродромах. В одной из операционных раздался крик, и у нее перехватило дыхание при мысли, что это мог кричать ее Коля. Но голос был явно непохожий, и она успокоилась. Постепенно ее начало клонить в сон.

Зарема сочла неприличным дремать в эти часы ожидания, когда хирурги борются за жизнь самого дорогого ей человека. Чтобы глаза не слипались, она стала читать столбцы стенной газеты, вывешенной в холле.

Она рассеянно скользила глазами по столбцам стенгазеты, читала юмористические надписи под карикатурами, высмеивающими нерадивых медсестер, а сама думала только о нем. «Сколько крови было потеряно, — ужаснулась она, — а как побита осколками плоскость и пилотская кабина. Живого места нет. А комбинезон, набухший от крови. А его голос, такой слабый и тоскливый. Милый Коля. Он хотел сесть рядом с капониром, чтобы увидеть меня. Значит, он боялся, что погибнет. Он и сейчас, наверное, мечется между жизнью и смертью... только бы он остался жить!»

Чье-то теплое дыхание, как облачко, коснулось ее затылка. Магомедова порывисто обернулась. Нет, интуиция ее не подвела. За спиной на самом деле стоял пожилой высокий человек в белом халате и в белой шапочке. Он неторопливо снял эту шапочку, обнажив седую лысеющую голову.

— Стенгазетой любуетесь, милейшая. Так, так, — произнес он тихим тенором. — Что же, и это разрядка в минуту напряжения.

У него было узкое лицо с глубокими морщинами на лбу и у рта, светло-серые глаза. Гладко выбритый подбородок был отмечен небольшим шрамом. Густые, совсем седые брови низко нависали над глазницами. Под халатом на узких плечах вырисовывались погоны. Судя по тому, с какой поспешностью окружили его сестры и с каким молчаливым почтением смотрела на него та пожилая, с непроницаемым лицом, Магомедовой подумалось, что этот человек один из главных в госпитале.

— Стол убирать, товарищ подполковник? — спросила его пожилая.

Он коротко кивнул:

— Да, на сегодня хватит, — и с какой-то грустью посмотрел на своп растопыренные пальцы. Зарема заметила — пальцы чуть-чуть подрагивали, а когда, внимательно посмотрев на нее, незнакомец слегка наклонился, она ощутила тонкий, едва уловимый запах спирта.

— Вы хирург? Вы его резали? — всполошилась она.

Незнакомец укоризненно покачал головой, и на его тонких, синеватых от усталости губах промелькнула усмешка.

— Ай-ай-ай! Зачем же так беспощадно? Я же не палач все-таки.

— Ой, извините, — смешалась она. — Но как он?

Что с ним? С Колей? Скажите, пожалуйста, не томите, — и она для самой себя неожиданно разрыдалась.

Она плакала, не закрывая лица. Щеки ее моментально стали мокрыми, рот некрасиво задрожал, и лишь продолговатые черные глаза оставались чистыми и тревожно-одухотворенными.

— Вы имеете в виду старшего лейтенанта Демина? — мягко сказал хирург. — Счастливая вы. Пока шла операция, он много раз называл ваше имя. Мне даже теперь и знакомиться с вами легко: вас я знаю, осталось представиться самому. — И он протянул руку: — Подполковник медслужбы Дранко, главный хирург. Да, я действительно, как вы удосужились тут выразиться, «резал» вашего Николая. Отменный парень, вел себя как подлинный ас. Стонал и то глухо, будто извинения просил. Я велел сложить семнадцать осколков, вынутых из него. После свадьбы в семейном музее можете хранить для потомков.

— Доктор, вы сказали «после свадьбы», — вся встрепенулась Зарема. — Значит, он...

— ...умирать не собирается, — закончил Дранко. — Ранения для жизни не опасные. Он потерял много крови, но и это не самое главное. Хуже другое — задет нерв правого глаза. Но об этом потом. А в целом ничего страшного с вашим Николаем не произойдет. Попрыгает месяц-полтора на палочке и будет жених что надо.

И вообще милая девушка, вы должны знать, что хирург Дранко вернул к жизни всех до единого из летчиков, попадавших к нему на операционный стол. — Он вдруг осекся и как-то болезненно сузил глаза, словно смотрел на яркий свет и не мог этого яркого света выдержать. — Всех, кроме одного... — Дранко повернулся и вышел из холла, высокий, негнущийся. Сестры молча последовали за ним. На пороге он, не оборачиваясь, громко сказал: — Сегодня в палату вас не пущу. Сейчас вашему Николаю сделали укол, он спит. Сон для него лучший лекарь. А вот завтра — пожалуйста...

Все ушли, лишь Зарема осталась в мрачном холле.

Но теперь одиночество больше не тяготило ее. Она знала, твердо знала: Николай будет жить. Этот странный, грустный пожилой хирург развеял все опасения. Значит, Коля дышит, и крепкое, сильное тело его свободно от осколков, а на раны наложены бинты и повязки но всем правилам медицины. А раз он жив, то все в этом мире остается по-прежнему, и уже можно дышать сыроватым весенним воздухом этого чужого края, смотреть в окошко на багровый серп месяца и думать, думать о будущем.

Она бы, наверное, долго еще предавалась размышлениям, но в эту минуту через холл пробегала сестра-блондиночка, одна из тех, что помогала переносить раненого Демина с брезентовых носилок на тележку. Увидев Зарему, она вдруг остановилась, голубые глазки удивленно окинули ее с головы до ног.

— Здравствуй, — сказала она, делая шаг навстречу.

Магомедова подняла голову, не зная, как себя повести, но лицо у медсестры было таким подкупающе добрым, что Зарема тоже заулыбалась и почувствовала к ней сразу расположение.

— Здравствуй, — сказала она.

Обе с минуту разглядывали друг друга, и лица у обеих были глуповато-веселые.

— Ты чего смеешься? — звонким голосом спросила медсестра.

— А ты? — вопросом на вопрос ответила Зарема.

— Я? — всплеснула руками блондинка. — А мне всегда весело. Меня, когда поп крестил, сказал, что пупок не на месте и от этого много буду смеяться. А к вечеру знаешь как? Намотаешься за день как лошадь — с утками и клизмами. Поневоле засмеяться охота. Нельзя же все двадцать четыре часа ходить, как заводная машина, — она кивнула на показавшуюся в коридоре молчаливую пожилую сестру с птичьим лицом и прыснула в кулак. Та неодобрительно посмотрела в их сторону и скрылась. Зарема с радостным удивлением рассматривала розовощекую девушку, проникаясь к ней почему-то все большей симпатией.

— Знаешь что? — громко сказала блондинка. — Давай знакомиться. Я — Ильинская. А. зовут меня Евгения. Можешь просто Женькой звать, не обижусь. Меня так многие здесь зовут: и раненые и здоровые. Ты артиста Игоря Ильинского знаешь?

— Ну да, — кивнула Зарема.

— Так он мне не отец и не дядя, — прыснула медсестра, — не брат и не сват, можешь успокоиться. Если бы было не так, я в этом госпитале не прозябала бы, будь уверена. Я сама по себе Ильинская. Поняла? — И она опять на весь холл бесцеремонно расхохоталась. От ее веселой болтовни у Заремы стало теплее на душе. Она протянула девушке руку и охотно ответила:

— А я — Магомедова. Зарема. Можешь и меня попросту Заремой звать. Или Зарой, если захочешь.

Женя Ильинская одобрительно закивала головой.

— Знаю. Ты оружейница из штурмового полка. Своего командира сюда привезла. Старшего лейтенанта Демина.

— Да, да, Женя, — обрадованно закивала головой Зарема. — А ты его видела?

— Как же. Во время операции несколько раз в палату заходила. Инструменты кипятила, бинты подавала. Он у тебя красивый.

— Кто? — машинально спросила Зарема.

— Старший лейтенант.

— Да, — согласилась Зара восторженно, — красивый. Это ты правильно подметила.

Ильинская толкнула Магомедову в бок, и голубые ее глазки стали двумя щелочками.

— А ты не боишься, что я его отобью? — вдруг спросила она. Зареме от этой бестактной на первый взгляд шутки стало весело.

— Нет, — ответила она, улыбаясь, — не боюсь.

— Почему?

— Люблю я его очень сильно.

У медсестры высоко подпрыгнули брови.

— Серьезно, — подтвердила Зарема, чем привела свою новую знакомую в страшный восторг.

— Ох, как здорово, когда у людей серьезное! — воскликнула Женя. — Серьезное — это же клятвы на верность. До гроба, рыцарские поступки, ревность. У меня никогда не было такого.

— Еще будет, — утешила Магомедова, но Ильинская отрицательно покачала кудрявой головкой.

— Нет, Зарка, не будет. Говорят, что я не создана для этого. По определению одного нашего невропатолога, я — это нечто среднее между вертихвосткой и девушкой легкого тона. Он гризеткой меня окрестил. Ты, Зарка, не знаешь, что это такое? — Она вдруг подперла пальчиками мягкий подбородок с ямочкой посередине и озадаченно спросила: — А может, это слово в медицинской энциклопедии надо поискать?

— Да нет, Женя, — рассмеялась безобидно Зарема. — Гризетка — это игривая, непостоянная женщина.

— Неужели? — вскричала медсестра. — Ну, это еще куда ни шло. Я и на самом деле и непостоянная, и игривая. Ты знаешь, Зарочка, — продолжала она доверительно, — я дважды чуть было замуж не выскочила. Честное слово! Сначала меня военторговец один обхаживал. В капитанском звании, все чин по чину. Лет ему за тридцать пять было. Семья? Семью в эвакуации, говорит, потерял. Да мне-то до этого какое дело! Я бы, может, за этого военторговца и вышла, да характером не сошлись.

Понимаешь, когда мы уже освобождали польскую землю и двигались на запад, принес он мне однажды чемодан и попросил спрятать. Я спросила, что там такое, а он в ответ: «Дурочка, — говорит. — Там одни только фотообъективы, и каждый из них рублей по пятьсот в России будет стоить». Имей в виду, так и сказал «в России», будто она ему царская, а не Советский Союз, и потом продолжал: «Да ты знаешь, что за эти объективы я тебя в такие крепдешины и крепжоржеты разодену, что сама королева бельгийская лопнет от зависти. Но пока об этом молчок». Ну что тебе дальше рассказывать. Тошно мне от всего этого стало. Люди кровь свою до капельки за победу отдают, а он объективами крадеными спекулировать вздумал. Короче говоря, вышвырнула и чемодан с объективами, и владельца его заодно.

— А второй раз как? — полюбопытствовала Магомедова.

У Жени Ильинской смешинки погасли в голубых глазенках, и она сделалась серьезной.

— Второй раз погрустнее дело вышло. Танкиста тяжело раненного мы тут всем госпиталем на ноги поставили. Андреем звали. Сам с Волги. Песенник. «Жигули» как затянет, со всех палат к его койке бегут. Обещал после войны по-настоящему засватать, но не вышло.

— Забыл? — неуверенно спросила Магомедова.

Девушка отрицательно покачала головой.

— В танке сгорел.

— А-а, — протянула Зарема, и в холле стало тихо.

Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы маятник древних часов не отстукал одиннадцать. Медсестра испуганно подскочила.

— Маменька моя, уже так поздно? — Она в упор посмотрела на Зарему, коротко спросила: — Жрать хочешь?

— Да я... — уклончиво начала было Магомедова, но девушка ее решительно прервала:

— А если без всяких «да я...»?

— Хочу.

— Так бы и говорила. Женьке Ильинской врать нельзя. Она все мысли и желания на лице читает. Что же мы будем делать? Ужин давно уже закончился, но я на кухню сбегаю, чего-нибудь тебе сцапаю. Сестра-хозяйка жадная, как баба-яга. Да ладно, все равно у нее в загашниках пороюсь. Ты отсюда никуда не уходи. Спать тоже будешь у меня.

Минут через десять она возвратилась с объемистым свертком в руках и, как заговорщик, подмигнула Магомедовой.

— Считай, что тебе повезло. Тут и котлеты, и сало. А чаи с печеньем я тебе дома организую. Идет?

— Идет, — ответила растроганная Зарема.

Женя Ильинская жила в тесной сыроватой комнатке маленького госпитального флигелька с единственным подслеповатым окошком, выходящим в лес. Из-под аккуратно застеленной койки торчал угол фибрового чемодана, вмещавшего все ее нехитрое девичье имущество. Над серым ковриком-гобеленом с мирно пасущимися оленями были развешаны фотографии знаменитых актеров и актрис. Грустно улыбался Чарли Чаплин, поднявший тросточку над своим неизменным черным цилиндром.

Щедро декольтированная Мери Пикфорд обольстительно щурилась. Целился из пистолета какой-то красавец из иностранного кинобоевика. А сверху на всех на них грустно смотрел мятежный поручик Лермонтов.

— Люблю его, — сказала Женька, перехватив удивленный взгляд Магомедовой. — Больше всех поэтов и писателей люблю. Больше Толстого, Пушкина, Тургенева. Больше любого Байрона. Не веришь? Тогда послушай. — Она сложила белые кулачки на груди и, не дожидаясь согласия Магомедовой, продекламировала целую главу из «Мцыри». Зарема не верила своим ушам.

— Ну что? Получается?

— Просто чудесно, — призналась Магомедова.

— То-то же, — удовлетворенно воскликнула медсестра: — Не Женька, а целый МХАТ имени Горького.

Видишь, какой талант в этом госпитале пропадает. А хочешь из «Демона»?

Печальный демон, дух изгнанья...

...После ужина они стали укладываться спать. Женя легла первой, а Зарема долго и старательно расчесывала волосы.

Голубые глаза взбалмошной девчонки с интересом следили за ее движениями.

— Никак не пойму, — тараторила девушка, — грузинка ты или русская? Говоришь правильно, без акцента, а глаза, волосы, нос — все у тебя кавказское...

— Я осетинка, Женя.

— Ах, это там, где Дарьяльское ущелье! — вскричала Ильинская. — «В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле...»

— Вот-вот, — согласилась Зарема. — Ты, оказывается, географию знаешь не хуже, чем литературу.

— Еще бы! «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», — зачастила она. — А вот волосы длинные ты на фронте, между прочим, зря носишь. Красиво, но непрактично. То ли дело шестимесячный перманент.

Удобно, дешево и сердито. А ты, как при своем короле Вахтанге.

— У нас не было Вахтанга, девочка. Вахтанг — это грузинский царь.

— А у вас какой башибузук был? Сама небось не помнишь? Ну да ладно, ложись скорее. В этой немецкой лачуге все-таки очень сыро и холодно.

Они накрылись тяжелым одеялом, и Магомедова растроганно заметила:

— Хороший ты человек, Женька. Ильинская недовольно покашляла.

— Ладно, ладно. Ты мне сказок на ночь не рассказывай. Давно научилась и без них засыпать.

— Уй, да я не понарошке, я всерьез, — обиделась было Зарема, но Женька, подложив под щеку ладошку, уже сладко посапывала.

* * *

Измотанная за день, Зара уснула как убитая, и открыла глаза, когда за крохотным окошком уже вовсю бушевало апрельское утро. В квадрат окна сквозь зеленые кроны сосен лезло ослепительно голубое небо, где-то гудел самолет и нестройно палили зенитки. Соседняя подушка была смята. Зара приподнялась на локтях и увидела, что Женька в трусиках и белом лифчике старательно делает зарядку.

— Подъем! — весело закричала она, сорвала с Заремы одеяло и вдруг остановилась, как вкопанная, любуясь стройной фигурой своей новой знакомой. Зара лежала на спине, водопадом падали на нее длинные черные волосы расплетенной косы.

— Ой, да какая же ты красивая, — остолбенело проговорила Женька. — Да если бы я была этим самым старшим лейтенантом Деминым, я бы перед такой красотой на коленки встала.

— Ты тоже красивая, — добродушно улыбнулась Магомедова.

— Я? — недовольно переспросила медсестра. — Выдумываешь? А хотя, может быть, и так. Жалко зеркала нет в моем люксе, а то бы мы рядом встали. А?

Они быстро позавтракали в небольшой уютной госпитальной столовой, потом Ильинская побежала к хирургу и вернулась от него с хрустящим белым халатом в руках, явно торжествующая.

— Идем, Зарема, подполковник Дранко разрешил тебе пребывание в седьмой палате без ограничений. Будешь покидать палату лишь во время перевязок, да еще когда «утку» кто-нибудь из них попросит.

— Какую утку? — не сразу догадалась Зарема.

— Пхи, — прыснула Женька. — Сразу видно, что боевых ранений ты не имела и по госпиталям не нежилась.

Утка — это, иными словами, судно. Только не то, на котором по Черному морю курортники плавают.

— Судно я знаю, — смутилась Магомедова.

— Слава богу, — вздохнула медсестра, — догадливое дите.

— Подполковник Дранко, наверное, очень добрый? — спросила Зарема.

— Мировой папашка, — выпалила Ильинская.

— И он очень любит... летчиков. Он вчера сказал, что всех, кого ему пришлось оперировать, — всех спас, кроме одного.

У веселой Женьки вдруг потухли глаза.

— Да, он сказал тебе правду. Он не мог спасти только одного летчика... Собственного сына.

— Что ты говоришь, — прошептала потрясенная Зарема.

У высокой белой двери они остановились, и Зарема долго не сводила глаз с белой таблички, где виднелась жирная семерка.

— Ой, Женя! Сердце колотится, — призналась она, — ноги чугунные стали. А я не должна, не имею права волнение ему показывать.

— Иди, иди, — сердито подтолкнула ее Ильинская.

Зарема решительно открыла дверь и остановилась на пороге. Палата была довольно просторная, с большим окном. Две кровати стояли у противоположных грязновато-серых стен. Две тумбочки, два стула и два забинтованных человека. Даже не сразу установила Зарема, к какой из коек ей надо идти, потому что раненые лежа, и к ней головами, и сквозь марлевую занавеску она не сразу узнала Николая. Она быстро приблизилась к его изголовью и остановилась, опасаясь напугать его внезапностью своего появления. Но Демин, вероятно, ее ожидал.

— Садись, — сказал он просто.

— Как ты узнал, что это я?

— Кто же еще может так тяжело дышать? — слабо рассмеялся он.

— Откуда ты взял? Я совсем, совсем спокойна.

— Не выдумывай. Лучше скажи: кормили тебя или нет, где ночевала?

— У одной прекрасной девчонки, — ответила Магомедова. — У медсестры Жени Ильинской. Она меня накормила и напоила не хуже родной матери.

— Это хо-ро-шо, — протяжно одобрил Демин. А теперь бери стул и садись. В ногах садись, чтобы я тебя видел.

Устроившись у его ног, она робко подняла глаза.

Правая нога Демина от ступни до колена настолько плотно была обмотана бинтами, что представляла тяжелую култышку. На спине она тоже увидела повязку, и правая сторона лица была забинтована. Зара видела лишь часть его лба да разметавшиеся, жесткие оттого, что к ним давно уже не прикасалась расческа, вихры. Демин пристально смотрел на нее свободным от повязки широко раскрытым глазом. Шершавым языком облизывал сухие, потрескавшиеся губы.

— Ну что, видишь, какой я? Федот, да не тот.

Голос у него был хриплый и резкий, слова прозвучали грубовато, но Зарема сделала вид, что ничего этого не заметила. Она опустилась на колени, Демин близко от себя увидел ее странно похорошевшее лицо, свежее, будто росой умытое, радостный и тревожный взгляд ее больших черных глаз.

— Ты такой же, как и всегда. Ты всегда для меня одинаковый, Коленька, — прошептала она. — И ты не можешь быть другим.

Стараясь не причинить ему боли, она едва прикоснулась к его губам.

— Так не целуют, — улыбнулся Демин и привлек ее к себе. — Бедненькая, ты, наверное, больше меня переживала?

— А ты как думал?

— Только не плачь. Ты же горянка.

— Горянки тоже плачут по любимым.

Он нежно погладил ее длинную черную косу и замолк.

— Ты о чем задумался? О будущем?

— Угадала, цыганка. О будущем.

— Если я цыганка, я его тебе предскажу.

— Попробуй.

— Давай ладонь.

Демин протянул ей здоровую руку и сладко зажмурится. После жестокого боя, полета домой на тяжело поврежденном ИЛе и мучительной боли во время операции, сейчас ему было так приятно в этой светлой палате, рядом с девушкой, которая вся до капельки принадлежала только ему. На длинных тонких ресницах Заремы давно уже просохли слезы, и она тараторила веселой скороговоркой опытной гадалки:

— Молодой, красивый, стройный, как джигит, зеленоглазый. Позолоти ручку, всю правду тебе расскажу.

— Чего же тебе дать? Разве вот осколки, вынутые во время операции. Но их куда-то хирург уволок.

— Щедрый, веселый, нежный, — продолжала бойко Зарема. — Длинная, длинная у тебя линия жизни. Раны твои быстро заживут, и как только отгремит салют победы, выпадет тебе большая, большая дорога. Ты не один отправишься в эту дорогу. Трефовая дама дарит тебе свою любовь. Слышишь, она ко всему готова, эта трефовая дама. Будут у тебя впереди и радости, и невзгоды, но трефовая дама никогда не оставит тебя. Ты долго-долго не состаришься, и трефовая дама тоже. Потом вырастут у вас дети и станут ласкать тебя и ее в глубокой старости. Ну как?

— Получается, — засмеялся Демин, но снова помрачнел. — Только одного не сказала мне трефовая дама — буду ли я летать?

— Летать? — переспросила Магомедова.

— Да, летать, — повторил Демин. — Сидеть в кабине ИЛа, запускать мотор, отдавать от себя ручку на пикировании и тянуть на себя при выводе... и бить врагов из пушек и пулеметов, где бы они ни попадались. Ты же знаешь, Зара, что без воздуха я ничтожество. Только там я себя чувствую раскованным, гордым и сильным. Думаешь, риторика, мелодекламация? Нет, правда!

— Я верю, Коля, — тихо сказала Магомедова. — Поверь, что и мне хочется видеть тебя снова бодро шагающим к ИЛу, но только...

— Что, моя гадалка?

— Не скоро это произойдет.

Демин чуть-чуть поднялся, но тотчас же его пронзила тупая боль от ступни и до плеча, тяжестью наполнила позвоночник, и голова его снова упала на подушку.

— Ты добрая, Зара. Ты очень добрая и всегда стараешься смягчить неприятное. Есть люди, которые все пытаются усложнять, нагнетают черные краски, а ты самое суровое хочешь просвет тать. Ты молодец!

— Я же гадалка и вижу на многие годы вперед, — улыбнулась Зарема печально, но Демин решительно возразил:

— Не-ет, все далеко не так, как тебе кажется. Ступня заживет, спина заживет, рука заживет, тем более потому, что там осколки сидели в мякоти. Но глаз? Что будет с ним, когда снимут повязку? Смогу ли я видеть посадочную полосу, ориентиры, переднюю сферу, читать показания приборов, выполнять правый разворот, без которого невозможно маневрировать над целью?

Зарема громко вздохнула и нервным движением перекинула косу через плечо.

— Хочешь, я скажу тебе правду? — строго спросила она.

— Хочу.

— Я думаю, атаковать цели тебе уже не придется.

Ты пролежишь в госпитале не меньше месяца, а война уже на исходе.

— И я не увижу под крылом своей «тринадцатой» Берлин?

— Нет.

— Врешь, — сипло дыша, выкрикнул Демин, но тотчас же покосился с опаской на соседа по койке. — Врешь, Зарема. Это ты мечту свою пытаешься выдать за реальное. Сознайся, скажи, что это так. Ты не хочешь, чтобы я рисковал жизнью, вот и говоришь. Нет, я еще на ноги встану и повоюю. И по Александерплац дам из эрэсов.

Магомедова погладила его руку, негромко повторила:

— Нет, Коля, я сказала правду. Не упрямься.

— Ты что? Больше маршала Жукова знаешь?

— Меньше, конечно, — ответила Зарема, — всего-навсего в объеме представлений фронтовой оружейницы, обслуживающей ИЛ-два. Но и этого достаточно.

— Мы еще посмотрим, — не сдавался Демин. — История покажет.

— Смотри ты, какой Гай Юлий Цезарь нашелся, — неожиданно раздался с порога веселый гортанный голос. — Он теперь только историческими категориями размышляет.

В палату входили Чичико Белашвили и подполковник Ветлугин. На гимнастерке у Чичико под распахнутым халатом сверкали боевые ордена, а у Ветлугина, как обычно, лишь две маленькие звездочки Героя Советского Союза. От его редеющих волос пахло духами, бритые щеки чуть-чуть лоснились. Ветлугин был сдержан, скуп в движениях и, казалось, сильно озабочен. Чичико картинно весел и возбужден. Демин сразу подумал, что своей наигранной веселостью Чичико хочет прикрыть смущенно и неловкость, неизвестно чем продиктованные. Да и глаза Ветлугина избегали глядеть прямо. И все-таки, несмотря на тревожное предчувствие, Демину стало тепло на душе, он и предположить не мог, что его так быстро навестят однополчане, да еще кто — сам командир части.

— Уступи подполковнику место, Зарема, — сказал он своей любимой, но Ветлугин сделал рукой протестующий жест:

— Сиди, сиди, Зарема. Мы же рыцари и в присутствии дамы обязаны стоять. Тем более мы ненадолго. Верно, Чичико, я говорю?

— Так точно, товарищ командир, — гаркнул грузин.

— И внизу нас ждет «виллис», а на аэродроме дела.

— Святая правда, товарищ командир.

Ветлугин каким-то виноватым взглядом обвел грязно-серые стены и уставился на пятно, оставшееся, видно, после снятого портрета.

— Адольфик, наверное, висел?

— Так точно, товарищ командир, — с поспешностью подтвердил Белашвили. Острые глаза Ветлугина блеснули смехом, и он подмигнул Демину, как сообщнику.

— А ты откуда знаешь? Вешал его, что ли?

— Не имел чести, товарищ командир, — ухмыльнулся Белашвили. — Ну а уж если вэшать, то предпочел бы повэсить не портрет, а оригинал, — браво закончил Чичико, и все засмеялись. Ветлугин кивком указал на спящего на соседней койке человека, укутанного до самого подбородка одеялом.

— Твоего соседа завтра переведут в другую палату.

— Зачем? Он мне не мешает.

— На этой койке будет Зарема спать, твоя персональная сиделка. Я уже с подполковником Дранко договорился.

— С каким Дранко?

— С главным хирургом госпиталя. Он тебя оперировал. Это один из выдающихся наших хирургов. У меня в полку сын его служил, лейтенант Дранко. Двадцать боевых вылетов после летной школы успел сделать. На двадцать первом самолет его прямым попаданием...

Сумел выпрыгнуть с четырехсот метров, но, пока приземлился на нейтральную, фрицы его из окопов, как мишень в тире, расстреливали. В госпитале его положили на стол уже без сознания, и отец оперировал. Только по родинке под соском узнал, что это сын. Сделал все, что мог, но юноша под ножом у него и умер. С тех пор старик к нам, летунам, как к родным детям относится.

— Какой же он старик? — пожала плечами Зарема. — Вчера мы с ним познакомились. Ему лет сорок восемь, ну пятьдесят. Вот разве что седой только.

— Под шестьдесят, Магомедова, — поправил Ветлугин, — а поседел он в ту самую ночь.

В комнате на минуту воцарилось тягостное молчание.

Чичико Белашвили горько вздохнул и, покачав головой, произнес какое-то смачное грузинское ругательство.

— Проклятый Адольф! Здесь его сняли, но мы его на флагштоке рейхстага повэсим и нэ будем снимать, пока муравьи ему глаза нэ выклюют.

— Ты хотел сказать — вороны, Чичико? — поправил его Демин.

— Нэт, я катэгорически сказал: муравьи, — стоял на своем грузин. — Вороны такую падаль жевать нэ будут.

Все улыбнулись. Ветлугин достал пачку «Казбека» и стрельнул в потолок душистым дымком. С тарелками на подносе в палату вошла кудрявая Женя Ильинская, кивнула Зареме, как старой знакомой.

— Ну что, жених и невеста, наговорились? — Потом с головы до ног оглядела пришедших проведать Демина летчиков и звонко воскликнула: — А вы чего стоите как в церкви, граждане? Да еще в мое дежурство. Разве это порядочек? Сейчас вам стулья принесу.

Она переставила тарелки с подноса на тумбочки и быстро притащила два стула с мягкой обивкой. Вглядевшись в подполковника, пораженно всплеснула руками.

— Ой! А вы, наверное, Ветлугин будете?

— Ни дать ни взять, — польщенно согласился командир полка. — Но вы-то откуда меня знаете?

— Я?! — вскричала медсестра. — Да я все заметки про ваши подвиги прочитала. И в нашей фронтовой газете, и в «Красной звезде». А из «Сталинского сокола» большой ваш портрет вырезала. Он у меня до сих пор хранится. Хочу на стенку рядом с Гарри Пилем повесить.

— Рядом с Гарри Пилем не надо, — усмехнулся Ветлугин, но Женя не обратила на его слова ровным счетом никакого внимания.

— Если бы знала, что вас увижу, обязательно портрет захватила, чтобы вы автограф дали.

— Да что я, балерина знаменитая или кинозвезда какая, — самодовольно пропел Ветлугин, но Женя лишь рассмеялась.

— Чепуха! — воскликнула она. — А почему бы настоящему герою не подарить девушке на память свое изображение с автографом? В трибунал вас за это не отправят, а я по секрету скажу, вы мне один раз даже во сне привиделись. А как — не открою. Эх, если бы вы не были женаты, как бы я в вас втрескалась! — мечтательно закончила Женя.

Чичико расхохотался и ладонями похлопал себя по коленкам.

— Командир, клянусь честью... да за такой успех с вас бочонок хванчкары причитается — Одним бочонком не отделаться, — подал голос Демин, а Магомедова влепила поцелуй в розовую щечку своей новой подруги.

— Ой, Женька, как ты нас всех умилила! Какое сильное это лекарство — смех. — И кивнула Демину: — Коленька, это и есть та самая Женька, у которой я сегодня ночевала.

— Оставайтесь с нами, — предложил на правах хозяина Демин, но девушка отрицательно покачала головой.

— Не могу. Нам через два часа эшелон с ранеными отправлять, и я на погрузке обязана быть. К вечеру ожидайте.

Когда дверь за Женей затворилась, Ветлугин и Чичико воровато переглянулись, как люди, явившиеся с очень неприятным, хотя и важным поручением и не знавшие, как приступить к его исполнению. Демин, давно уловивший эту натянутость, уже не сомневался в том, что командир и Чичико привезли ему нерадостное известие.

— Что там в полку, товарищ командир? — спросил Демин, не спуская с Ветлугина своего одинокого глаза.

Белые холеные пальцы подполковника нервно запрыгали на коленках, туго обтянутых новенькими синими бриджами.

— А что в полку? В полку ничего особенного. Утром двенадцать машин водили на Зееловские высоты. Не вернулся лейтенант Сапронов. Это новенький. Что с ним, еще не выяснили, а в остальном все по-прежнему.

Демин натянуто рассмеялся:

— Благодарю за откровенность, товарищ командир, но вы мне очень напоминаете того самого дежурного по штабу, который доложил отсутствовавшему командиру:

«Никаких происшествий, кроме того, что Бобика машина переехала». А потом оказалось, что машина эта была пожарная и только что затушила сгоревший штаб.

А штаб сгорел потому, что там запьянствовали помощник дежурного, посыльный и телефонист и кто-то бросил окурок в керосиновую лампу. За два дня потеряли четырех человек. Нечего сказать, — ничего особенного.

Ветлугин дерзость Демина пропустил мимо ушей, не без труда подавив в себе желание взорваться.

— Ты не в счет, — сухо поправил он.

— Это почему же? Разве не из моих телес семнадцать осколков выпотрошили?

— Ты — это особая статья, — сказал Ветлугин подобревшим голосом. — Утром звонил сам маршал.

Твои фотопленки оказали фронту неоценимую услугу, и тысячи людей, готовящихся к наступлению, будут тебе благодарны. Маршал просил передать, что гордится тобой.

— Так и сказал? — растроганно спросил Николай.

— Так и сказал, — заверил Ветлугин.

— Спасибо... передайте ему, если будет возможность, большое спасибо. Я сделал все, что мог. И не моя вина, что благополучно не сумел возвратиться. Зениток там — сущий ад, командир. Теперь вот придется валяться.

Ветлугин неожиданно встал со стула, за ним поднялся и Белашвили.

— И еще маршал поручил мне... — Ветлугин извлек из кармана коробку в красном коленкоре. — За мужество и отвагу, проявленные при выполнении специального задания по разведке вражеской обороны. Указом Президиума Верховного Совета старший лейтенант Николай Прокофьевич Демин награждается орденом Боевого Красного Знамени. Получай, Николаша, свой третий по счету боевик, и давай я тебя расцелую.

— Спасибо, — сказал Демин. — Служу Советскому Союзу.

— И это еще не все, — остановил его Ветлугин. — Приказом командующего фронтом тебе присвоено очередное воинское звание: капитан. А теперь давай щеки.

Демина обдало запахом духов и спирта. Едва отошел Ветлугин, его кольнули усы Чичико Белашвили. И уже потом, не стыдясь посторонних, прильнула к нему Зарема. Однополчане присели на стулья, и опять наступила пауза. Демин, с восторгом рассматривавший сверкающий орден, отложил коробочку в сторону и тихо попросил:

— Товарищ командир, а нельзя ли меня назад, в полк? Я бы там тихо-тихо в санчасти долечился, все бы предписания медицинские выполнял. Я же в основном ничего... Если бы вы знали, как в полк хочется. Я-то прекрасно понимаю, что о летной работе рано пока говорить. Но вы могли бы меня держать оперативным дежурным, помощником руководителя полетами. Кем угодно, хоть писарем, лишь бы в полк. А?

Ветлугин и Чичико Белашвили печально переглянулись.

— Ты, что ли, начнешь? — спросил командир полка.

Чичико, волнуясь, достал платок, для чего-то вытер совершенно сухой лоб.

— Понимаешь, генацвале, как бы это сказать тебе получше. Ты мне давно, понимаешь, друг. После войны приезжай в Кахетию, будем с тобой вино пить, какое захочешь, песни петь, каких, кроме Грузии, нигде не услышишь. Какой там ты мне друг. Ты мне брат. И хоть я тебя иногда бранил, ты, генацвале, прекрасно знаешь, что это было любя и в наших общих интересах...

— Подожди, — беспощадно прервал поток его красноречия командир полка, — сейчас не время начинать с Людовика Четырнадцатого. Покороче надо. Ты, Демин, человек с завидной нервной системой, и я тебе сейчас сугубо по-мужски, напрямик. — Однако и он тревожно осмотрелся по сторонам, приподнял плечи от невольного вздоха. — Уж и не знаю, с чего начинать, Николай. Одним словом, завтра наш полк покидает насиженное гнездо и перебазируется южнее. Нам уже определена первая цель: отрезок автострады Берлин — Коттбус. Вес экипажи уже переводятся в готовность номер один и, когда мы вернемся, будут ожидать красной ракеты.

— А я? — жалобно протянул Демин.

Ветлугин положил ему на плечо руку.

— Прости меня, Коля. Прежде чем появиться у тебя, мы заходили к подполковнику Дранко. У тебя не все гладко, Коля.

Демин недоверчиво приподнялся в постели.

— Но ведь операция прошла успешно.

— В том смысле, что из тебя благополучно вынули семнадцать осколков. Хуже другое.

— Зрение?

— Ты угадал, Коля. Дранко считает, что спасти твое зрение может незамедлительная операция, но это не по его линии. Нужен опытный хирург-окулист. Драчко назвал три фамилии. Каждая на весь мир известна. Одно из этих светил в Москве, другое — в Одессе, третье — в северном городе с миллионным населением. Этот третий — однокашник самого Дранко. Вот ему подполковник и берется написать, чтобы тебя приняли чин по чину. — Ветлугин замолчал, посмотрел на собеседника.

— Дальше, — потребовал Николай, — бейте сразу, В прятки играть не привык.

— Кто же тебя собирается бить? Тебя, героя Великой Отечественной.

— А если без пафоса?

— Я считаю, что раньше, чем через пару месяцев, тебя не выпишут.

— И на Берлин мне летать не придется?

— Да, Николай.

— Так... — Он долго и напряженно молчал. Обветренные, обкусанные губы сжались. Он глотал подступивший, стиснувший дыхание комок и не мог проглотить. Он думал сейчас не о себе, а об этих людях, приехавших с боевого аэродрома, чтобы на всю жизнь с ним проститься. Мог ли он на них роптать? Он провел с ними долгие месяцы войны, делил опасности на земле и в воздухе. Он был связан с ними одной незримой нитью, и эта нить теперь обрывалась.

— Ты свое сделал, Коля, и сделал отлично, не хуже меня или вот его, Чичико Белашвили. Так, Чичико?

Грузин замотал лобастой головой.

— Слушай, какое может быть сомнение. Ва! Конечно, так.

— А на Берлин... на Берлин мы за тебя слетаем, Коля. И на стене рейхстага за тебя распишемся.

— Словом, все будет как у тебя в песне, — перебил Ветлугина Чичико и тихонько напел:

Отсюда до Берлина рукою нам подать,
Скажите-ка, ребята, какая благодать!..
Мы Геринга повесим,
Адольфа в плен возьмем,
И на стене рейхстага
Распишемся огнем.

— Я эту песню перед первой штурмовкой Берлина всему летному составу прикажу исполнить, — тряхнул головой Ветлугин.

— Почему только летному, командир? — запротестовал Чичико. — И техническому прикажите.

Демин закрыл веко, потому что она все-таки пробилась, эта проклятая незапланированная слеза.

Ветлугин встал, с подчеркнутым вниманием посмотрел на часы. Ему теперь было легче договаривать все остальное.

— Зарема поедет с тобой. Ваши чемоданы мы оставили в холле. И еще один. Там всякие отрезы: и мужские, и женские. Кто его знает, если вдруг тебя уволят в запас, то на первых порах вам с ней будет не так уж легко. А с нашей помощью вы как-нибудь сумеете и обшиться и обуться:

— Вот еще! — забунтовал Демин. — Не буду я носить фрицевское. Да вы в уме?

— В уме, Коля, — мягко улыбнулся Ветлугин. — Мы тебе дарим не какие-нибудь обноски, а самое новенькое из запасов немецкой легкой промышленности, а она не самая последняя в Европе, ты это должен помнить еще по учебникам седьмого класса.

— И помню, — улыбнулся летчик. — От экономического потенциала никуда не уйдешь.

— Вот мы и попытались создать вам с Заремой небольшой экономический потенциал, — кивнул командир .полка на чемодан.

Демин все еще молчал; затем натужно проговорил:

— Спасибо, друзья, верю, что вы не забудете Кольку Демина...

— В городе, куда тебя отправляют на операцию и лечение, военкомом работает полковник Деньдобрый, мой друг...

— Я не привык с полковниками общаться, — буркнул Демин, — привык на равных.

— Не ниже маршала, — кольнул Ветлугин, и Демин умолк. — Слушай меня дальше, — продолжал подполковник. — Так или иначе, но, если тебя, не дай бог, спишут, тебе не миновать военкома. Так вот. Передав ему этот пакет, ты можешь рассчитывать на повышенное внимание с его стороны.

— А вы уверены, что этот Деньдобрый вас не забыл?

— Уверен, — отрезал Ветлугин. — А теперь извини, наше время, как говорится, истекло. Прощай, дружище.

Одного тебе счастья в нашей нелегкой жизни. И еще помни, что полк тебя никогда не забудет.

— Отпеваете? — криво усмехнулся Николай.

— Я не поп, — строго заметил Ветлугин. — А слова эти говорю не только от своего имени. Полк тебя не забудет. — Он встал у изголовья на колено и поцеловал Демина в лоб, словно целовал знамя. Потом приблизился к Магомедовой, обнял и ее.

— Гляди за ним... многое теперь и от тебя зависит, — сказал он полушепотом.

— Я понимаю, — таким же полушепотом откликнулась и она. — Будет исполнено, товарищ командир.

— Вот и хорошо, — громко заключил Ветлугин. — А теперь мы пошли. Счастья вам, ребята. Одного только счастья.

* * *

Солнце успело уже высоко подняться над острыми маковками сосен, густо окруживших здание госпиталя.

Яркие блики скользили по бронзовому барельефу матери, несущей на руках ребенка, но от этого лицо ее не стало веселее. Жизнь в палатах всех шести этажей шла своим чередом. Пожилая нянечка убрала после завтрака тарелки, а потом двое рослых санитаров-солдат осторожно вынесли кровать с тяжело дышавшим во сне пехотным комбатом. Демин и Зара услышали, как хлопнула дверка лифта, и раненый вместе с санитарами отбыл то ли на верхний, то ли на нижний этаж. А потом те же санитары внесли другую, застеленную свежим бельем койку, и один из них, улыбнувшись Магомедовой, сказал:

— Это для вас.

Демин спал или делал только вид, что спит. Зарема, плохо отдыхавшая в эту ночь, тоже прилегла. Почему-то вспомнила суматошливую Женьку и не удержалась от улыбки. Они не могли определить, сколько прошло времени с тех пор, как умолк в палате разговор, когда раздался страшной силы взрыв, всколыхнувший здание госпиталя. В коридорах началась беготня, послышались испуганные выкрики. Открыв глаза, Зара в ужасе увидела, как валится на стену рыжий ствол многолетней сосны.

За окном распускался огромный столб дыма, перемешанного с песком и землей.

— Коля, нас бомбят, — кинулась она к Демину, но он давно уже проснулся.

— Успокойся, — усмехнулся он, — мы с тобой на третьем этаже и едва ли успеем добежать до убежища... А впрочем, иди одна, обязательно иди!

— Да за кого ты меня принимаешь, — возмутилась Зара, — чтобы я тебя бросила? Ни за что?

— Тогда садись рядом, — пригласил он.

Зарема присела на корточки перед койкой, и Демин взял ее тяжелую, чуть распущенную снизу косу, накрыл ею свое лицо и счастливо засмеялся.

— Черт возьми, какой я, очевидно, богатый, если есть у меня такая коса, такие дивные черные глаза и такая жена, какой даже сам Хазбулат удалой никогда не имел. Зарочка, жена! Никогда не думал, что слово жена такое мягкое, нежное.

Он явно бравировал. Зара это знала и в душе была ему чрезвычайно благодарна, угадывая, что хотел он в эту минуту уберечь ее от бесполезного страха.

— А тебе бы надо злюку, бабу-ягу какую-нибудь! — сказала она.

Он не успел ответить.

Снова застонали падающие бомбы. Но на этот раз взрывы проследовали где-то дальше, только окна отозвались на них жалобным дребезжанием.

— Зара, посмотри, сколько их, но не подходи близко к подоконнику... осколки.

Магомедовой было страшновато, но чуть насмешливый ледяной тон Николая заставил ее успокоиться, и она подошла к самому краю оконной рамы. Увидела косое небо над соснами и на его темноватом фоне косяк наплывающих самолетов с черными крестами на крыльях. Успела насчитать шесть, и вдруг треск пушечных очередей разорвал пахучий весенний воздух. Сразу же две фашистские машины подернулись дымом.

— Горит! — радостно закричала Зарема. — Горит фашист проклятый! Два уже горят, Коля, а их всего шесть.

— Так им и надо, — откликнулся Демин. — А какие истребители их бьют?

— По-моему, «Лавочкины».

— «По-моему», «по-моему», — передразнил он. — Жена летчика должна знать точно.

— «Лавочкины», товарищ старший лейтенант, то есть муж, — засмеялась, Зара.

— О, это, наверное, кожедубовцы. На нашем участке на ЛА-пятых они работают. Тогда гитлеровцам несдобровать, это уж точно.

Магомедова увидела, как четыре фашистских бомбардировщика поспешно развернулись на юг, но в эту минуту истребители с головокружительной высоты спикировали на них, и произошло необыкновенное. В обиходе это называлось разобрать цели. Замелькали трассы, и фашистские самолеты дружно вспыхнули и ринулись вниз, потеряв управление. Четыре костра запылали на земле. А четверка «Лавочкиных» растворилась в голубом небе.

— Коля, это необыкновенно, — захлопала в ладоши Зарема, — я еще никогда не видела такого. Они уничтожили всю группу фрицев.

— Что ты говоришь! — заволновался Демин. — Вот это да! Вот это асы! — Задумался и прибавил: — Если бы я был художником и смог бы изобразить этот бой на полотне, я бы его назвал «возмездие».

Выстрелы и взрывы смолкли, небо стало ясным и чистым, но в госпитальном коридоре долго еще хлопали двери и раздавались возбужденные голоса. К ним в палату около часу никто не заходил, и оба про себя подумали, что об их существовании разволновавшийся медперсонал совсем забыл. Потом со скрипом распахнулась дверь, и в сопровождении неразговорчивой пожилой медсестры вошел высокий, неестественно прямой подполковник Дранко, молча придвинул к себе стул. Из кармашка на белом хрустящем халате торчала черная трубка стетоскопа.

— Как себя чувствуете, Демин? — осведомился он предельно равнодушным голосом. — Боли где-нибудь ощущаете?

— Спасибо. Нигде, — сухо ответил Демин. — Да и какое это имеет значение, я уже конченая личность.

— Это почему же? — вяло усмехнулся хирург, думая о чем-то другом.

— Потому что больше мне не летать.

— Резонное опасение, — кивнул Дранко, — скрывать я от вас не стану. Действительно, с травмированным зрением вряд ли вам придется летать. Но откуда вы взяли, что вы конченый? Что за вздор! Завтра вечером придет большой санитарный транспорт и заберет вас в город, где давно уже есть освещение. Мой друг Иван Никанорович Меньшиков поправит вам зрение. У него золотые руки л не менее золотая голова... Так что вам жить да жить. А теперь до вечернего, более детального обхода. Сейчас вам принесут обед. Мы тут задержались в связи с налетом.

Дранко сделал шаг к двери. Зарема вслед громко и беззаботно протараторила:

— Вот здорово! Значит, к нам сейчас придет Женя Ильинская, наша опекунша.

И вдруг Дранко остановился как подстреленный.

Острые его лопатки болезненно вздрогнули. Могло показаться, он оступился и теперь замер от неожиданной боли Он медленно обернулся, и стетоскоп выпал из кармана. Сняв пенсне, Дранко обвел обоих подслеповатыми глазами и каким-то скучным голосом произнес:

— Женя к вам не придет.

— Но почему? — удивилась Зарема. — Она же утром нам пообещала, товарищ подполковник. Мы с ней так подружились.

— Она не придет ни сегодня, ни завтра, — тихо повторил хирург. — Дело в том, что полчаса назад фашистские «юнкерсы» бомбили вокзал и эшелон с ранеными... Женя убита осколком фугасной бомбы.

— Женя! — отступая к холодной стене, прошептала остолбеневшая Зара. — Нет! Нет! — повторила она, жестом ограждая себя от чего-то неминуемого, во что никак не хотела поверить. — Нет. Это недоразумение, ошибка.

Но Дранко уже взял себя в руки. В нем снова ожил хирург, видавший на своем веку десятки смертей. Обычным надтреснутым голосом он произнес:

— К сожалению, это так, милая девушка. Война — страшная машина, которая быстро переводит человека из состояния жизни в состояние смерти, не разбираясь при этом, кого она берет — умного или глупого, доброго или злого. Весь госпиталь любил эту девочку... А что мы о ней знали? Веселая, острая на язык, добрая. Часто рассказывала о своих любовных похождениях, которых у нее на самом деле никогда не было. Недоедала, чтобы припрятать продукты, а потом, что можно, переправить в Москву старенькой матери, железнодорожной кондукторше на пенсии. Не дожила до своего совершеннолетия. Вот и все. Вот и судьба человека в прифронтовой полосе.

Зарема беззвучно давилась слезами. Одинокий глаз Демина свирепо уставился в прямоугольник окна.

— Дали бы мне сейчас штурмовик и не было бы этих бинтов, я бы за эту девчушку ох и положил фашистов! И не обращайте внимания, доктор, на то, что я выражаюсь несколько театрально.

Дранко сочувственно посмотрел на летчика и утвердил на носу пенсне. Зарема, тяжко вздохнув, пояснила:

— Да, да, вы не подумайте, что Коля рисуется. Оп умеет мстить за своих близких. Если бы вы знали, доктор, как он отомстил за сестру. Он до такой высоты снижался, что рубил фашистские головы винтом. Уй, я даже никогда такому бы и не поверила! Говорят, это единственный случай в авиации, когда летчик использовал как оружие винт своего самолета.

— Простите, Демин, — сказал Дранко в глубоком раздумье. — Вы достойный, уважаемый юноша, герой фронта, но разрешите мне пожилому и кое-что смыслящему в жизни человеку в одном с вами не согласиться.

Когда вы говорите, что без штурвала самолета жизнь для вас кончена, то это... вы уж меня извините, или малодушие, или, как вы тут изволили выразиться, театральность. Не пытайтесь, мой друг, возражать. Посмотрите повнимательнее на свою Зарему, и вам станет ясно, что эта за штука жизнь. Это капитал, коим надо умело распоряжаться. Ну до вечера, молодые люди.

— Какую я тут нес чепуху, — тихо признался Демин, когда за главным хирургом затворилась дверь. — Конченый человек, свет померк без самолета... Зарка, милая! Как же он может померкнуть, если ты рядом...

* * *

Глубокой ночью за высоким прямоугольником окна забрезжили тревожно яркие всполохи и, как днем, стал виден густой сосновый лесок, подступивший со всех сторон к зданию госпиталя. Оглушительный гул сквозь степы и раскрытые форточки ворвался в пропахшие лекарствами палаты. Зарема поспешно вскочила с кровати, босыми ногами прошлепала к подоконнику.

— Коля, нас, кажется, снова бомбят, — тревожно позвала она.

— Ты ошиблась, Зарочка, — донесся его взволнованный шепот, — это артиллерия.

А гул усиливался и был уже чем-то похож на грохочущее море, опрокидывающее вспененные валы на только что тихий берет. В басовитый рев дальнобойных орудий вплетался сухой сиплый кашель батарей переднего края. Небо дрожало над островерхой крышей госпиталя неверным багрянцем.

— Коля, это там, на западе. Неужели они затеяли какую-то авантюру?

— Успокойся, чудачка. Нам нечего волноваться.

Он не успел договорить. В слабо освещенном проеме входной двери выросла фигура подполковника Дранко.

Он был без халата, в сапогах и гимнастерке. Сделав несколько поспешных шагов к постели Демина, дрожащим голосом воскликнул:

— Николай Прокофьевич, а Николай Прокофьевич!

Немедленно и безоговорочно проснитесь. Я вам сообщу такую новость, от которой ваши раны заживут вдвое быстрее. Двадцать минут назад наш фронт, Первый Украинский и Второй Белорусский перешли в наступление на Берлин. Виктория, дорогой Николай Прокофьевич! Дайте я обниму вас, родной! — Он осторожно приподнял его за плечи и уколол небритой щекой вместо поцелуя. — Хотите сто граммов? Коньяка, разумеется, нет в нашем заведении, но спиритус вини найдется.

— А почему бы и нет! — воскликнул летчик.

* * *

Едва только смелый и яркий апрельский рассвет тронул узкие улочки маленького немецкого городка, воздух наполнился ревом моторов. Эскадрилья за эскадрильей, на больших скоростях, низко-низко над шпилями древних кирк и готических зданий, рассекая воздух могучими винтами, потянулись на запад «Петляковы», «Ильюшины, «Лавочкины». Демин, не моргая провожал в окне каждую новую группу боевых машин. Наполняясь бурной радостью возбужденно говорил:

— Как ты думаешь, Зара? А ведь наши, наверное, тоже пошли?

— Пошли, Коленька, обязательно пошли, — кивнула она головой, а он с тихой грустью рисовал знакомую до мельчайших подробностей картину.

— Ты знаешь, как они сегодня пошли, Зарочка? Самым плотным строем, как на параде. Интервал два на два. Это потому что в воздухе теперь от нашей авиации тесно. Пошли всем полком. И наш Ветлугин лысинку, наверное, нафиксатуарил. Взлетали только парами, выстраивались на петле. Все тридцать шесть штучек.

На флагманской, известное дело, Ветлугин. А нашу эскадрилью князь Чичико Белашвили повел. Дойдут до Берлина и на бреющем по этой самой Унтер-ден-Линден или парку Тиргартен как ахнут! За Сашку Рубахина, за нашего родного Леню Пчелинцева, за эти мои повязки...

— Да, Коля, — тихо согласилась Зарема.

Сотни самолетов пошли в этот день на штурм Зееловских высот и перенесли огонь дальше, на огромный и уже дымный Берлин, его площади и улицы. Сквозь дым и пламя прорывались они к заданным целям и били из пушек и пулеметов, сбрасывали бомбы и реактивные снаряды, подавляя все то, что могло сопротивляться огромному напору вооруженных людей, ринувшихся на штурм Берлина.

Сотни самолетов прошли на запад, и только одни взял в первой половине дня курс на восток. Это был зеленый двухмоторный ЛИ-2 с густо намалеванными на плоскостях санитарными крестами. На койках, подвешенных к потолку, лежали раненые, которых эвакуировали в далекий тыл. Был среди них и капитал Николай Демин, укутанный бинтами и повязками. А внизу, на жесткой откидной металлической скамье, сидела Магомедова и, обхватив руками колени, задумчиво смотрела в окошко.

Путь санитарного самолета лежал к большому русскому городу, где давно уже не было затемнения и люди не прислушивались с испугом к гулу авиационного мотора, потому что летали теперь над этим городом только наши, советские самолеты!