«Собачьи валенки»

Пожалуй, я нисколько не солгу, если скажу, что в то время не было у нас более светлой минуты, чем та, когда безусый солдат полевой почты вручал очередной номер «Правды» с новым отрывком из шолоховского романа «Они сражались за Родину».

В ту тревожную, озаренную всполохами войны весну мы жили в кубанской станице, в горнице небольшою домика с осевшей, словно нахлобученной на облупившиеся степы камышовой крышей. Нас было четверо парней, гордившихся тем, что общий наш возраст перевалил уже за восемьдесят пять лет. Ежедневно с зарей мы уходили на аэродром, ежедневно летали на боевые задания. А по вечерам, когда над разбухшей от весенней грязи станцией смолкал надтреснутый гул ИЛов и аэродром замирал, кто-нибудь зажигал изрядно коптившую «летучую мышь» и молча придвигал командиру звена Вячеславу Бестужеву газету. Слава был у нас признанным чтецом, еще до войны брал призы на смотрах художественной самодеятельности. Он отбрасывал назад густые светлые волосы и начинал читать.

В тот день я задержался на аэродроме и вошел в горницу, когда чтение подходило к концу. Выразительный Славкин голос наполнял наше жилище. Он как раз читал монолог одного из героев, Звягинцева, о том, как паши летчики не успели вступить в бой с вражескими бомбардировщиками.

— «Опять опоздали! Когда нас немцы бомбили и висели над нашим порядком, как привязанные, — вы небось кофей пили да собачьи валенки свои натягивали, — раскатывался его голос, передавая сочную шолоховскую речь, — а теперь, после шапочного разбора, пошли в пустой след порхать, государственное горючее зря жечь..."

В горнице раздался дружный смех. Даже хозяйку измученная войной, потускневшая в разлуке с мужем женщина, которую мы именовали «мамашей», совсем не беря в расчет, что ей только пошел тридцать седьмой, и та смеялась в соседней комнате за перегородкой. По Славка вдруг отложил газету и хватил себя ладонью по затылку.

— Позвольте! — растерянно воскликнул он. — Это же прямое попадание! Что же теперь произойдет в войсках доблестного Военно-Воздушного Флота? Вы не знаете, да? Так я вам нарисую. Завтра нам, летчикам, проходу давать не будут этими самыми «собачьими валенками».

И как в воду глядел наш друг. Утром, едва лишь мы стали собираться на завтрак, хозяйка первая из своей комнатки произнесла эти слова:

— Сыночки, Христом-богом прошу, оставляйте свою обувку в сенцах. Уж больно тяжелый дух идет от ваших «собачьих валенок».

— Ладно, мамаша, — мрачно ответил один из пас.

А когда мы, все четверо, подходили к столовой, водитель штабной полуторки конопатый ефрейтор Беклемишев сказал своему дружку вполголоса, по так, что мы услышали:

— Эй, Сенька, гляди-ка. Наши «собачьи валенки» уже кофей пить идут. Выходит, скоро и моторы загудят на летном поле.

Но это были только «цветочки». «Ягодки» обозначились чуть позднее. В столовой я без особого зла ругнул официантку Сонечку за то, что она задержалась с завтраком. Миловидная Сонечка, сдвинув подбритые бровки, бросила взгляд на мои новые шикарные унты с чуть вывернутой наружу рыже-белой изнанкой и прыснула со смеху:

— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант! — невинным голоском обратилась она. — А вы свои «собачьи валенки» по утрам не расчесываете? А то я вам на этот случай свою старую гребенку с выломанными зубцами подарю.

Рядом с нами размещался пункт связи, и молодые девчата в кокетливо пошитых яловых, а то и хромовых сапожках, с утра и до вечера оглашали улицу звонкими голосами и смехом, деловито обсуждая подробности своих состоявшихся и несостоявшихся свиданий. К ним наведывались степенные зенитчики из дивизиона, охранявшего наш аэродром. Но в этот вечер мы натянули им нос и после ужина первыми устремились к «девичьему питомнику», как окрестили наши полковые остряки общежитие связисток. И вдруг услышали вослед мрачные восклицания потерпевших поражение зенитчиков:

— Ребята, поворачивай назад, нас «собачьи валенки» обогнали.

— Да тише ты! — возразил другой голос предостерегающе. — Летчики народ самолюбивый. Еще вздуют!

— Куда там! — издевательски заметил первый голос. — Нешто они догонят нас в своих «собачьих валенках».

У Славы Бестужева был воздушный стрелок Никита Марлинский, здоровый рыжий парень, и мы окрестили этот экипаж «Бестужев — Марлинский», вспомнив в свое время нашумевшего модного беллетриста. Однажды, когда Слава дежурил на КП, Марлинский разбудил нас за добрый час до подъема и торжественно объявил:

— Презренные сони! Моему командиру сегодня стукнул двадцать один год. Так неужто мы чего-нибудь не соорудим?

— Соорудим, — поспешно прогудел самый старший из пас двадцатитрехлетний белорус Тарас Скрипка, любивший назидательно повторять: «Братка ты мой, ты на полеты не спеши, смотри, как бы голодным не остаться!» Впрочем, присказка эта никак не отражала его существа. В боевой работе Тарас горел и за один лишний вылет готов был отдать пять обедов. Выслушав воздушного стрелка Марлинского, он бодро изрек: — Я же дипломат, ребята. С «мамашей» переговоры проведу ментом. Собирайте деньжата, и мы командируем ее за бутылкой самогона. — Он самоуверенно шагнул за перегородку, но вышел оттуда с расстроенным лицом.

— Не получается, — признался Тарас, смущенно ероша курчавую шевелюру. — «Мамаша» сказала: за деньги не продадут. Вот если бы «собачьи валенки», хотя бы самые старые.

Игорь Чесноков, мой сосед по койке, сделал порывистое движение:

— Как это не получается! Берите мои унты. Они давно на ладан дышат и все сроки носки вынесли.

К вечеру в горнице был накрыт богато сервированный по тем временам стол. Тарелка с квашеной капустой, десятка два печеных картофелин, несколько вареных яиц и в центре бутыль самогона. Не успели сесть за стол, за окном заскрипели ржавые тормоза штабной полуторки, и дежурный офицер с порога крикнул:

— Экипаж Бестужев — Марлинский, в машину. Задание на разведку.

— Ребята, подождите, я через сорок минут вернусь, — широко улыбнулся Слава. — День рождения не отменяется. — И они ушли. Вскоре над крышей нашего дома раздался надтреснутый бас улетающего за линию фронта ИЛа. Мы ждали его возвращения сорок минут, потом час, потом час двадцать и страшно обрадовались, услыхав нарастающий гул приближающегося к аэродрому штурмовика. Игорь Чесноков глубоко вздохнул, и вздох этот в пояснениях не нуждался. Значит, пришли, значит, полный порядок! Потом распахнулась входная дверь, и в слабо освещенной горнице с нарой рыжих унтов в руке возник воздушный стрелок Марлинский.

— Наконец-то, — воскликнул Чесноков. — Но где же сам юбиляр? Где Бестужев, маэстро Марлинский?

Воздушный стрелок, пошатываясь, стоял посреди комнаты, нелепо сжимая в руке унты, и долго молчал.

— Слава погиб! — произнес он медленно, отдирая от себя каждое слово, как отдирают бинты от тяжелых незаживающих ран.

Ни у одного из пас не вырвалось душераздирающие «как?!». Оно замерло только на устах и во взглядах. Но покоряясь ему, Никита Марлинский, глотая воздух широким ртом, пояснил: — Зенитка. Снаряд разорвался в кабине. Он сажал нашу «шестерку» почти без сознания, а когда я подбежал, сказал хриплым шепотом: «А вы все-таки, выпейте за меня, нельзя отменять дня рождения! — Потом, собрав все свои силы, улыбнулся и прибавил: — А «собачьи валенки» мои отмойте от крови. Очень я хочу чтобы кто-нибудь из вас дошел в них до самого Берлина и по куполу рейхстага, где Гитлерюга засел, отбомбился!"

Онемевшие от горя, мы безмолвно смотрели на Марлинского, принесшего страшную весть. А тяжелый решительный Тарас Скрипка бросился к воздушному стрелку и почти вырвал у него окровавленные унты.

— Я возьму эти «собачьи валенки»! — выкрикнул он тоном, не допускающим возражений. — И клянусь, что выполню завещание лейтенанта Бестужева.

Настал день, когда гвардейский штурмовой полк взял боевой курс на Берлин. Тридцать шесть ИЛов.

Тридцать шесть летчиков и тридцать шесть воздушных стрелков. Итого, если помножить надвое, — семьдесят два человечка!

В апреле сорок пятого было за Одером уже довольно тепло, и все были обуты в армейские сапоги. И только на ногах у одного, у командира полка гвардии майора Тараса Скрипки, были рыжие с подпалинами меховые унты — Славкины «собачьи валенки». В тесной кабине ИЛа Скрипка ожесточенно давил ими на педали, когда вел свою армаду сквозь сплошную завесу зенитного огня, когда сбрасывал бомбы на почерневший от дыма купол рейхстага и поливал его из пушек.

Может, это было и не так, но говорят, будто весь мир услышал, как выкрикнул из кромешного дыма и пламени Тарас Скрипка, майор по званию и командир полка по должности:

— Это за тебя, Слава!

Прошло тридцать лет. В квартире генерал-лейтенанта авиации Тараса Максимовича Скрипки до сих пор стоят в полутемном углу заботливо прикрытые зеленой плащ-накидкой старые ветхие унты.

Бывает, что разыгравшийся шестилетний внук отдернет ее край и, уставившись глазами-пуговками на облезлые носы унтов, звонким голосом спросит:

— Что это, деда?

— Осторожно, шалунок, — строговато отвечает седой генерал. — Это — «собачьи валенки» лейтенанта Вячеслава Бестужева. — Отчества генерал не произносит, потому что, по глубокому его убеждению, грешно называть по отчеству человека, которому в день его гибели исполнился двадцать один год.