Повторение подвига

Прошли осенние проливные дожди. Дороги развезло, напитало влагой долины и склоны балок, отяжелели леса. Далеко отстали подразделения батальона аэродромного обслуживания. Полк задыхался от нехватки боеприпасов и горючего. Поэтому часто приходилось вылетать на задания с неполным боекомплектом для пушек и пулеметов. Иногда он состоял из двух-трех средних авиабомб и пары эрэсов.

Израсходовав их, летчики вынуждены были возвращаться назад, не сделав и половины того, что требовалось. Люди нервничали, кляли непогоду. А фашисты наседали на отвоеванные с таким трудом плацдармы. Пехотинцы и артиллеристы яростно сопротивлялись их атакам.

Отчаяние охватывало летчиков при виде того, что происходило там, внизу, в клубящемся чаду и вспышках огня.

— Па-анимаешь, дарагой, так скверна на душе, — сказал, покачивая головой, Джинчарадзе и положил на грудь ладонь, сухую, твердую, с теплой синевой жилок.

Таким Алексей и запомнил его.

Жан взволнованно продолжал:

— Вот какие дела, дарагой друг. Все равно, как далжник я. Лечу, вижу — люди гибнут, а памочь нечем, Не знаю, кто как, а я вот, видишь, такой...

Алексей успокаивал его:

— Ничего не поделаешь. На войне все бывает. Разгуляется погода, подвезут нам всего. — И дружески положил на плечо Жана руку.

Тот тоскливо посмотрел в сторону от аэродрома, туда, где за увалами скрывалась деревня. Алексей перехватил его взгляд и, улыбнувшись, спросил:

— Ну, признайся, дружище, кто у тебя там? Жан вздохнул:

— Панимаешь, Леша, не будем пока говорить об этом.

— Не будем, так не будем, — согласился Алексей. Он был доволен, что хоть немного отвлек, утешил этого восприимчивого к чужой беде человека.

* * *

Сегодня, шагая в деревню, Жан никому не доверил своих дум и после ни с кем не успел поговорить, потому что прибежал на аэродром прямо перед вылетом на боевое задание.

Минутой раньше прилетел из-за Днепра Рогожин и стал заруливать свою машину на заправочную. Командир полка уже отдал приказание на вылет очередной группы, но комэск Александров доложил, что в ней отсутствует Джинчарадзе.

— Я виноват, товарищ командир, — с полным сознанием своей вины, глядя на Матикова, сказал он. — Виноват, что разрешил ему отлучиться в соседнюю деревню.

Александр Пантелеевич нахмурился. Он понимал, что на войне житейские дела могут вступить в конфликт с воинской дисциплиной, и если бы не Рогожин, слышавший этот разговор, Жану пришлось бы понести наказание. Выступив вперед, Алексей сказал:

— Товарищ майор, разрешите слетать на машине Джинчарадзе. Штурмовик заправлен, готов к вылету.

— Что ж, младший лейтенант, если не устал, выручай друга.

Прижимая планшет к бедру, Алексей бегом бросился к машине Жана, крикнул своему стрелку:

— По-ошли со мной!

Тот сорвался с места и, подхватив уже снятый парашют, быстро забрался в самолет. Стрелок Джинчарадзе, увидев, что в его кабине хозяйничает «чужой», вскочил на крыло. Был он намного старше рогожинского, поэтому обратился к нему не церемонясь:

— Сынок, а сынок, кто же тебе разрешил лететь с моим командиром? А ну-ка, отвечай!

Стрелок Рогожина обиженно закрутил головой.

— Кто разрешил? А мой командир и разрешил.

— Вылазь, а то я тебе и твоему командиру наподдам. Никто не имеет права с моим командиром летать.

Тут Алексей приподнялся в кабине, взглянул на стрелка.

— Это приказ командира полка. Младший лейтенант Джинчарадзе отсутствует. Поэтому на вашей машине полетит мой экипаж.

Стрелок удивленно смотрел на Алексея, ничего не понимая. Оглянувшись, он вдруг увидел стремительно бежавшего наискось по аэродромному полю Жана. Увидел его и Алексей. Жан, что-то крича, грозил кулаком. Подбежав, рывком оправил под ремнем гимнастерку. Тяжело дыша, не поднимая мерцающих сухой чернотой суженных глаз, хрипло с акцентом произнес:

— Вылаз, да-арогой.

Радуясь тому, что Жан вернулся все-таки вовремя, Алексей спрыгнул на землю, хлопнул друга по плечу.»

— Все в порядке. Садись. Задание прежнее — Бородаевский плацдарм, танки и артиллерия.

Опершись рукой о плоскость, Жан ловко бросил на нее свое тело, выпрямился. Пружиня ногами в сапогах, наспех вытертых травой, быстро надел парашют и полез в кабину. Усевшись, глянул на Алексея.

— Спасибо, что выручил. Но я никогда не опаздывал и не опоздаю. Запомни это, Леша.

— Понятно, — засмеялся Алексей. — Впредь учту.

С КП последовал приказ взлет задержать, заправить только что приземлившиеся машины и вылететь группой в двенадцать штурмовиков. Пока готовили самолеты, прошло минут двадцать пять. Наконец все заняли свои места и по зеленой ракете, рассыпавшей почти невидимые искры, начали выруливать на старт.

Один за другим без задержки быстро и организованно взлетели и пошли за Днепр. Вел группу командир первой эскадрильи старший лейтенант Александров. Подлетая к цели, он еще рез предупредил по радио:

— Боеприпасы беречь. Бить только наверняка.

Невесело чувствовали себя летчики. Одно дело, когда летишь оснащенный, при полном боекомплекте, и совсем другое, когда в пулеметных ящиках не хватает патронов, на каждую пушку приходится всего по нескольку снарядов да в люках спрятана пара-другая авиабомб. Тем не менее боевое задание надо было выполнять.

За позициями наших пехотинцев и артиллеристов последовала команда «Приготовиться». Жан внимательно осмотрелся, как всегда предупредил стрелка:

— Смотри в оба!

Сколько раз говорилось это при подлете к передовой! Сколько раз, понимая, что и так стрелок всегда внимателен и осторожен, но каждый из летчиков считал своим непреложным законом напомнить о бдительности сидящему за спиной человеку, щиту твоего экипажа.

За передовой неожиданно, но знакомо блескуче резанули короткой вспышкой зенитные разрывы. И это беззвучие смертельной опасности гнетуще давило на летчиков. Но они продолжали вести свои машины сквозь густое поле распустившихся букетов от зенитных снарядов.

Бросая штурмовик из стороны в сторону, Жан осматривался, и когда близко ударяла огненная вспышка, спрашивал по СПУ у своего стрелка:

— Живой?

— А куда я денусь? — спокойно отвечал тот.

— Пасматривай там. А то могут «ахотники» падкрасться. Понимаешь?

— Понимаю.

Стрелка перебил неожиданно вторгшийся голос командира эскадрильи:

— «Заря-восемнадцать», до встречи!

Как и было задумано, Александров с половиной группы, шел дальше в тыл, другая половина во главе с Джинчарадзе стала разворачиваться для атаки по батарее противника. Позади, чуть выше, висели «яки».

Артиллеристы противника в первые секунды растерялись, увидев отделившуюся шестерку штурмовиков и висящие над ней две пары «яков». «Илы» с левым разворотом вошли в стремительное пикирование.

Жан видел, как шесть орудий беспрестанно били по нашим позициям. Изрыгая огонь, их стволы откатывались и откатывались назад. Казалось, содрогалась, плясала под ними черная, без травяного покрова земля.

Чуть довернув машину влево, Жан поймал в перекрестие прицела батарею и нажал кнопку эрэсов. Тотчас среди орудий взметнулись языки пламени.

Дым, клубясь, расстилался внизу. Другие летчики били по расставленным вокруг батареи зенитным установкам. Когда из атаки вышел последний штурмовик, Джинчарадзе с удивлением и горькой обидой убедился в том, что батарея как ни в чем не бывало продолжает вести огонь, а штурмовики, расстрелявшие почти все боеприпасы, ходят над клубами дыма. Ветер сметал в сторону остатки гари, открывая позиции фашистов. Батарея, нацеленная на наш плацдарм, все вела интенсивный огонь. «Да что же это такое?» — в смятении думал Жан и с тем же привычным доворотом опять вышел на эти ненавистные шесть стволов, торчавших из земли.

На мгновение взгляд уловил в стороне покореженные орудия, повозки. «Вот все, что могли сделать, — подумал он с горечью. — А эти невредимы и бьют. Бомбы не попали в цель».

Жан, перемещая нос штурмовика от пушки к пушке, бил по ним короткими очередями, надеясь вывести из строя. Выровняв машину, он посмотрел вниз. Те же шесть стволов наклонно торчали над серой, в черных пятнах воронок землей и продолжали стрелять. Эта безнаказанность, ее торжество вселили в Жана ярость.

Хорошо понимая, что прервать эту смертельную работу он не может, сознавая свое бессилие, представил, что скажет командиру эскадрильи: «Задание не выполнил, промахнулся».

В это время внизу под машиной разорвался зенитный снаряд, в моторе что-то затрещало, в кабине запахло гарью. Штурмовик, еще послушный руке летчика, будто ожидал, что он предпримет. И Жан, включив СПУ, сказал стрелку:

— Наш самолет подбит. Группа не выполнила задание. Приказываю прыгать.

Стрелок секунду помолчал, затем с придыханием ответил:

— Я останусь с тобой, командир.

— Прыгай! Немедленно прыгай! — приказал Жан и, включив передатчик, послал в эфир слова: — Прощайте, товарищи. Идем на батарею.

Алексей Рогожин, лучше других знавший Джинчарадзе, понял все значение этих простых слов. Накренив машину, он видел, как штурмовик Жана приближался к батарее.

Там, внизу, фашисты уже заметили необычность поведения подбитого «ила». Орудийные расчеты заметались, стали разбегаться в стороны. Еще мгновение и тяжелый штурмовик смел одно за другим несколько орудий.

Алексей, глядя вниз, еще надеялся на чудо, но во всепоглощающем смерче взлетели в воздух обломки металла, плоскостей, катились сорванные колеса и валились друг на друга стволы пушек. Потом рванула вверх вспышка огня — взорвались баки штурмовика, и сплошная пыльная завеса повисла над артиллерийской позицией.

Рогожин прикрыл глаза рукой и секунду летел в темноте, а когда отвел руку, увидел ствол чудом уцелевшего орудия. Он вошел в пикирование и, поймав пушку в перекрестие прицела, всадил в нее весь оставшийся боезапас. Выходя из атаки, включил передатчик и сказал:

— «Заря-четыре!» Я — «Заря-семнадцать». Джинчарадзе таранил батарею.

В молчании возвратились они на свой аэродром.

Матиков издали наблюдал за идущими друг за другом летчиками, с трудом узнавал в сутулящемся долговязом человеке комэска Александрова, в суховатом, подбористом летчике с растрепанными светлыми волосами Рогожина, за ним бредущего Алексеева с почерневшим, будто осыпанным пороховой гарью лицом. Все они шли молча. Слышно было, как шуршит под их сапогами пожухлая трава.

Из землянки КП вышли замполит майор Зак, начальник штаба подполковник Пусторнаков, адъютанты Сидоров, Козлов, Еремин. Позади летчиков толпились механики, вооруженцы. И тишина стояла над аэродромом, только шуршала и шуршала трава. Низко стоявшее солнце светило из-под туч длинными оранжевыми лучами. Осколками белели на обочинах холодные дождевые лужи. На ходу застегивая непослушными пальцами ворот гимнастерки, Александров подошел к Матикову, медленно поднял к виску руку:

— Товарищ майор, задание выполнено. Уничтожено... — Он перечислил все, что было разбито, сожжено штурмовым ударом, помолчал, опустив глаза. Глубокая складка легла между белесыми бровями. — Младший лейтенант Джинчарадзе в последнюю минуту передал в эфир: «Идем на батарею...» — Он вновь помолчал. Судорожно двинулся вверх-вниз на его горле кадык. — Батарея уничтожена. Остатки ее добивал младший лейтенант Рогожин.

Матиков, сжав губы, молча смотрел на Александрова, затем снял фуражку. Его примеру последовали остальные. Ветер трепал черные короткие волосы на склоненной голове командира полка. Солнечный яркий свет путался в них, выхватывал тонкие седые паутинки.

Глядя на командира, летчики с острой, почти сыновней жалостью ощутили, каким неоплатным должником он чувствует себя перед их матерями, сестрами, братьями и отцами. И хотя их человеческое горе и беду рождала неумолимая сила войны, каждый летчик хотел бы взять на себя хоть частичку этого бремени, выпавшего на долю их командира.

Но надо было жить, надо было делать военную работу, и Матиков распорядился немедленно сообщить семьям погибших об их героической гибели, а сам принялся звонить в штаб дивизии.

Трубку поднял заместитель командира дивизии полковник Шундриков. Командир полка доложил о происшедшем. Несколько секунд в трубке слышались непонятные шорохи, потрескивания. Матиков ждал. Казалось, Шундриков обдумывал ответ. Наконец он перевел дыхание, и голос его, налитый болью, дохнул в самое ухо:

— Да, Александр Пантелеевич, тяжелую весть ты сообщил... Говоришь, Джинчарадзе? Такой молодой, чернявый?

— Да, молодой, чернявый, — повторил Матиков.

— Семье сообщить распорядился? — допытывался Шундриков.

— Да, — ответил Матиков.

— Сколько у него боевых вылетов? — И, выслушав ответ командира полка, продолжал: — Готовь документы на присвоение Джинчарадзе звания Героя Советского Союза.

— Есть, товарищ полковник.

— Проведите вместе с замполитом беседу с личным составом. Поднимите дух людей, скажите, принимаются все меры к обеспечению бесперебойной доставки боеприпасов. Уже выделены тягачи для авиаполков. Комдив обещал сам проследить за этим. Несмотря ни на что, боеснабжение будет налажено.

— Спасибо, товарищ полковник.

— Не мне спасибо, а тому, кто будет возить боеприпасы. Ну, не падай духом... До свидания.

Не успел Александр Пантелеевич выйти из землянки, как в небе послышался гул. С задания возвращалась вторая группа штурмовиков, и сердце его опять заныло. Вместо восьми приземлилось семь машин. «Кто не вернулся? Над чьей территорией сбит? Жив или нет?» На все эти вопросы требовался незамедлительный ответ.

Стоя у рулежной дорожки, он наблюдал, как один за другим «илы» заруливали на стоянки. Вот один, забрызганный маслом, будто взмокший, почернелый, устало покачиваясь, остановился, и летчик сдвинул колпак кабины. «Значит, нет тридцать третьего?»

И пока летчики вылезали из кабин и разговаривали со своими механиками, Александр Пантелеевич, мучительно переживая, с досадой на самого себя подумывал: «Нервишки, брат, разыгрались. Спокойно, спокойно, дорогой товарищ...» Но как ни уговаривал он себя, ничего не мог поделать — руки без нужды трогали планшет, поправляли на голове безукоризненно сидевшую фуражку.

Черным, без просвета, оказался для него этот день. Не успел как следует передохнуть от первой вести, как подоспела вторая: не вернулись еще двое. Ведущий группы доложил Матикову:

— Товарищ майор, погиб старший лейтенант Синенков. Он на горящей машине вместе со своим стрелком упал на артбатарею противника.

Плечи опустились у Александра Пантелеевича. На секунду прикрыв глаза, он тронул лицо похолодевшей ладонью и почувствовал, как дрожат от мелкой, противной дрожи пальцы.

А у самолета Рогожина, прислонившись к холодной стойке шасси, плакала Валя Маленькая, и майор Матиков до пронзительной ясности ощутил всю нечеловечески трудную меру потери людей и, не двигаясь с места, некоторое время вслушивался в доносившиеся всхлипы. Потом обвел всех взглядом, задержался на Рогожине.

— Младший лейтенант, это ваш экипаж? Идите успокойте человека. — Помолчав, с хрипотцой в голосе добавил: — И, пожалуйста, подобного на аэродроме происходить не должно.

Алексей козырнул и медленно пошел к своему самолету.

За ужином в столовой замполит майор Зак взволнованно говорил:

— Сегодня мы потеряли верных боевых товарищей, друзей. Они пожертвовали собой, выполняя приказ. В их поступке — честь, доблесть и слава советского воина. Мы скорбим о них, но пусть наши потомки знают, как мы жили, боролись, не щадя своих жизней, и побеждали. Если каждый из нас не отдаст делу, работе хоть частицу своего сердца, не будет на земле того, что хотим. Мы сами делаем свое будущее. И те, кто воюют с фашизмом, не зря проливают свою кровь. И если кто после нас спустя годы не поймет этого — он не наш. Вперед, дорогие товарищи, только вперед! К миру, к труду, к счастливой жизни!

И когда расходились в глубоком молчании, каждый осмысливал сказанные майором Заком слова: «И после, в мирные годы, за настоящую жизнь надо будет воевать так, как воюем сейчас». Алексей оглянулся на Павла и сказал:

— Действительно, как будем жить после и мы, и наши потомки, как думаешь?

Павел долго молчал, а потом тихо ответил:

— Хорошо, Леша, счастливо будем жить за себя и за погибших друзей...

В водах Днепра

Вечер был пасмурный и сырой. Ветер стучал в наспех навешанные двери землянок, свистел и шуршал в маскировочных сетках, и часовой, кутаясь в плащ-палатку, ждал, когда придет разводящий и можно будет уйти в уютную теплынь землянки.

Не спалось в эту ночь Алексею. Накинув на плечи куртку, он вышел на улицу и, когда глаза привыкли к темноте, увидел стоявшего у входа в землянку Павла. Алексей шагнул к нему, сказал глухим голосом:

— Ну и денек был сегодня!

— Завтра будет не легче.

Подошел часовой, потоптался рядом.

— Спали бы, что ли, — сказал он. — Маячите тут, в смуту вводите...

— Чем ты недоволен? — спросил Алексей.

— Мне нужна тишина, а вы ее нарушаете.

— Какая там тишина? Слышишь, как свищет? Часовой прислушался и сказал:

— Ветер не в счет. Он очищает землю, выветривает ее. А вам надо спать. Завтра, поди, опять в бой.

Неожиданно взбодренные этим ворчливым, хрипловатым голосом, они пожелали ему всего наилучшего и ушли в землянку.

— Ну, ладно, давай спать, — предложил Павел, — А то завтра, как сказал ночной страж, опять в бой.

Утром по приказу комдива полковника Родякина Алексеев и Рогожин вылетели на станцию Верховцево. По разведданным, там скопилось большое количество танков и артиллерии. Приказ был категоричен и краток: «Уничтожить!»

* * *

Летчикам предстояло пройти через Бородаевку и Вольные Хутора, зайти в тыл противника, развернуться и со стороны солнца обрушиться на фашистов. Ведущим в этом полете был Павел Алексеев.

Взлетели парой и в назначенном месте встретились с истребителями прикрытия — четверкой «яков» во главе с капитаном Степаном Карначем. Небо очистилось. Пригревало солнце. Алексей нажал кнопку передатчика и сказал Павлу:

— Погодка, как по заказу.

— Поговорим после полета.

За станцией развернулись и со стороны солнца пошли в атаку. Зенитки, как и рассчитывал Павел, с опозданием открыли огонь. Внизу под крылом, в переплетении железнодорожных путей, в сизой дымке тесно стояли эшелоны — вагоны, цистерны, платформы с танками и орудиями. Алексей, внимательно следя за огнем зениток, бросая самолет влево, вправо, вверх и вниз, выбирал цель. Решил так: «Если ударить по цистерне, начнется пожар. Одним снарядом пушки можно столько натворить, что вся станция выйдет из строя. А пулеметами начну лупить по вагонам».

Так и сделал. С первого же удара рванула, развалилась на загибающиеся куски металла цистерна. Хлынувшее горючее вспыхнуло огромным черно-красным пламенем. Расширяясь, оно прихватывало соседние цистерны, металось по их черным тушам, бежало, будто принюхиваясь к каждой щелке.

Сделали еще по одному заходу. На этот раз снаряды попали в вагон с боеприпасами. В воздух полетели обломки досок, железа. По перрону станции заметались фигурки солдат. Но там их встретили очереди Павла. Сбросив свои бомбы на эшелоны, он с пикирования поливал перрон пулеметно-пушечным огнем. Тут только Алексей опомнился, сообразил, почему зенитки бьют вяло и редко.

Оказывается, «яки» Карнача не растерялись. Воспользовавшись тем, что в воздухе нет вражеских истребителей, они произвели штурмовку зенитной батареи. Теперь била откуда-то с окраины станции только одна зенитная установка. И когда Алексей, выводя штурмовик из пикирования в сторону своей территории, пролетал мимо, в его самолет попал снаряд. Двигатель стал захлебываться, машина клюнула носом и пошла на снижение.

Весь залитый потом, Рогожин передал:

— Все, Паша, выхожу из игры!

— Вижу. Но ты молодец. Смотри, что натворил!

— Я падаю.

Штурмовик трясло как в лихорадке. Двигатель работал с перебоями. Кабину заливало маслом.

— Тяни! — крикнул Павел. — Как можно дальше, к своим. Я тоже подбит. Мотор стучит, но пока работает.

Голос его, далекий и слабый, едва долетал до слуха, и Алексей, пожалев о том, что поневоле оставляет своего ведущего одного, теперь цеплялся за каждый метр высоты. Мотор хоть и работал, но самолет продолжал снижаться. Алексей вел его по прямой через Верхнеднепровск к своему левому спасительному берегу. Над ним ходили два «яка»: Карнач не бросал Рогожина одного. Два других истребителя шли следом за уходящим Павлом. Длинный оранжево-дымчатый хвост тянулся за его самолетом.

* * *

Сомнений не было, высоты не хватало, о» падал на территорию, занятую противником, и, хуже того, мог приземлиться на одну из улиц Верхнеднепровска. «Неужели плен?» Но он продолжал бороться за то, чтобы все-таки дотянуть до Днепра.

Самолет Павла уже скрылся там, в северной стороне неба, таяла, исчезала оставленная им черная полоса.

Отчетливо вспомнилось, о чем говорили сегодняшней ночью. Но думать об этом было некогда — приходилось всеми силами удерживать машину от сваливания на крыло. «Все, — подумал Алексей. Холодной испариной обдало лоб. — Все?..» Откуда-то с окраины ударила зенитка. Разноцветные трассы пронеслись над кабиной. Оставалось совсем немного спасительной высоты.

Что-то белое встало впереди. Алексей, протирая залитые потом глаза, всмотрелся. Навстречу «илу» неслись дома, заборы, деревья с облетевшей листвой. Высота убывала, и Алексей понял, что ему придется сажать машину на эти разноцветные крыши. Он выключил зажигание, напрягся, приготовился к удару.

И вдруг город, расположенный на крутом берегу, остался позади, а впереди как спасение радостно блеснула широкая гладь реки. И Алексей, уже не обращая внимания на хлещущие зенитные трассы, запел, заорал непонятную для самого себя песню.

Он нажал кнопку СПУ и сказал стрелку:

— Приготовься, сейчас будем приводняться.

Стрелок молчал. Алексей позвал его еще раз, но ответа не последовало. Противоположный берег виднелся в легкой осенней дымке, далекий, желанный.

Штурмовик уже касался вращающимся по инерции винтом водной глади, чиркал по ней задней частью фюзеляжа. Вокруг бежали одна за другой встревоженные темно-сизые волны. Бурлила перед носом вода, крупные брызги ее закидали фонарь кабины. Самолет, как глиссер, гася скорость, еще какое-то время продолжая движение к левому берегу, постепенно уходил под воду.

«Стоп! — приказал себе Алексей. — Не суетись. Надо, чтоб машина опустилась на дно. А если сейчас открыть кабину, попытаться выбраться из нее, может закрутить водоворотом». Непроницаемая темно-зеленая толща воды стояла за фонарем, постепенно проникая в кабину. Мириады белых пузырей воздуха вспухали и лопались вокруг. В ушах стоял все усиливающийся непонятный шум.

Оказавшись под водой, Алексей был спокоен и сосредоточен. Покачиваясь, теряя инерционную силу, штурмовик медленно опускался на дно. Мягкий толчок и — тишина. Рогожин отстегнул привязные ремни, выждал, пока от машины уйдут мутные потоки воды, скинул парашют и с усилием оттянул по направляющим фонарь.

Отталкиваясь ногами от пола, успел заглянуть в заднюю кабину — стрелка в ней не было.

Глубина оказалась небольшой, но в голове зашумело, сдавило виски. Вынырнув, глубоко вздохнул: «Теперь-то уже я точно спасен. Не зря же занимался до войны плаванием и даже был чемпионом в этом виде спорта». Ветер гнал по Днепру мягкую рябь. Били пулеметы. Оставляя пенные хвосты, пули с визгом чиркали по поверхности воды. Отдышавшись, Алексей закричал во весь голос:

— Ого-го-го-го!.. Вот вам, фашисты проклятые! — И, подняв руку, погрозил им мокрым, крепко сжатым кулаком.

Тотчас с правого берега простучал пулемет и где-то впереди поднялись фонтаны воды. До левого отлогого, песчаного, поросшего кустарником берега оставалось метров сто пятьдесят.

Рогожин набрал воздуха и что есть силы, отталкиваясь руками и ногами, ушел под воду. Одежда сковывала движения, но он, выбрасывая руки, плыл вперед. Еще раз вынырнул, глотнул воздуха. До берега было недалеко. «Ну, Леша, еще один рывок», — сказал он себе и снова ушел под воду. Течение относило его к песчаной косе. Неожиданно он зацепил руками за дно.

Алексей встал и с опаской поглядел на другой берег. С трудом переставляя вязнущие в иле ноги, он вышел из воды и побежал на взгорок к кустам. Спина ждала выстрела, и какой-то внутренний голос твердил: «Не беги по прямой, не беги по прямой». В сапогах хлюпала вода, ноги вихлялись и скользили. Гулко в отдалении простучала очередь. Алексей упал под кусты. «По мне. Выходит, заметили, гады». И тот же голос напомнил: «Нельзя лежать: кусты пристреляны».

Алексей отполз в сторону, и тут же по месту, где он лежал, щелкнули пули. Осмотрелся. Рядом увидел ячейку. На глинистом бруствере валялся окурок, под ногами звенели красноватые гильзы. «Значит, где-то рядом свои, — переводя дыхание, сообразил Алексей, но рисковать не стал. — Хватит мне и Днепра, и зигзагов, и пластунского хода. Не буду искушать судьбу, не буду».

В ячейке он просидел до вечера. Закатилось солнце. Запад тонул во мгле. Два раза протянули над Днепром туда и обратно штурмовики и бомбардировщики. Легко шли в стороне над ними быстрые, стремительные «яки».

С завистью смотрел на них Алексей. «А моего штурмовичка нету... Лежит на дне». Вздохнул, уселся поудобней, устало прикрыл глаза. В мокром обмундировании его пробирала дрожь.

Но как только надвинулись сумерки и над Днепром поднялся легкий, белый туманец, у ячейки кто-то прошуршал. Алексей вскинул глаза. Сверху к нему заглядывал боец в каске, с автоматом, выставленным вперед. Он с любопытством оглядывал летчика.

— Здорово, браток, — окающим тенорком протянул он. — Ну что, пора выползать, а?

По дороге боец сунул Алексею сухарь.

— Небось проголодался?

— Есть такое. Спасибо.

Закуривая, боец пояснил:

— А мы видели, как ты упал в Днепр. Спорили, гадали, жив или нет. Решили ждать до темноты. Я тут индивидуальный пакет прихватил на всякий случай. Не поцарапало?

— Я везучий, — ответил Алексей, с усмешкой вспоминая ту женщину и ее слова: «Долго будешь жить, летчик...». — Сколько сбивали и ни разу серьезно не поцарапало.

— Выходит, ты в рубашке родился?

— Выходит, так. А вот жив ли мой стрелок?

Встреча со счастьем

Отдрожала приднепровская земля, отметались над ней огненные смерчи. На бескрайних степных просторах оживали сожженные травы, на пепелищах и развалинах поднимались села и города. Светлело небо — война ушла за рубеж родной земли. Советские войска продолжали стремительно продвигаться вперед, очищая территорию соседних стран от ненавистных фашистских захватчиков.

Здесь, на польской земле, ждала Алексея встреча с Женей. Он хорошо, на всю жизнь, запомнил тот яркий, наполненный пронзительной синевой день.

Алексей находился на излечении в госпитале после того, как был сбит над Сандомирский плацдармом. Здоровье его шло на поправку, и с разрешения начальника госпиталя он часто выходил погулять по узким улочкам небольшого польского городка, где все привлекало его внимание, удивляло своей непохожестью в сравнении со своим, русским, — и дома, и крыши, и вытертая до глянца брусчатка мостовой, и старые костелы, на которых радостно играло бликами весеннее солнце, и польские женщины и девушки, проходившие мимо с приветливыми улыбками.

Алексей шагал по тротуару, вдыхая упоительный воздух, на душе у него было празднично. Из-за угла белокаменного общелканного пулями и осколками здания выехал запыленный грузовик.

Шофер, притормозив машину, высунулся из кабины, окликнул Рогожина:

— Послушай, не скажешь, где тут госпиталь?

— Да тут недалеко, — ответил Алексей. — Я сам туда иду.

Из-за плеча шофера, загораживающего своей широкой спиной Рогожина, выглянули такие знакомые ясные Женины глаза, сверкнул белозубой улыбкой рот. Не успел Алексей сделать шага, как она выпрыгнула из кабины и, обежав машину, бросилась к нему, повисла на его плечах, улыбаясь, смотрела в лицо. А он, ослепленный блеском ее улыбки, оторопело стоял, опустив руки, и, поняв, что это не сон, крепко обнял, прижался к горячему лицу Жени.

Шофер изумленно смотрел на них, ничего не понимая, пока военврач с выбившимися из-под пилотки волосами, волнуясь, ежесекундно оглядываясь на Алексея, не повернулась и не объяснила, что встретила того, о ком рассказывала.

— Это же надо, — говорила она и быстрыми движениями рук поправляла волосы. — Какой счастливый перекресток, да? Что же мы стоим? — спрашивала она, по очереди глядя то на Алексея, то на шофера.

Наконец тот первый догадался, что делать, и предложил Алексею:

— Садись в кузов и поедем в твой госпиталь.

У подъезда госпитального здания машина остановилась. Алексей проворно спрыгнул на землю, шагнул к дверце, чтобы помочь Жене. Она вышла из кабины, немного опечаленная, приникла к Алексею, прошептала:

— Не сердись, Алеша, буду занята, видимо, до вечера. Дела. Потом обо всем поговорим. — И вздохнула: — Сейчас надо начальству доложить о прибытии.

Он обнял ее, тоже шепотом ответил:

— Хорошо, хорошо, буду ждать. Давай я тебе помогу. Что у тебя там? Чемоданчик, шинель? А ты, браток, куда? — спросил он выглядывавшего из кабины шофера. — Вылазь, перекурим.

— Да нет, мне в часть надо возвращаться. Бывайте здоровы.

Машина ушла, а Женя развела руками, обрадованно сказала:

— Вот и встретились. А я все мечтала и никак не могла представить, где и как это будет.

Несколько минут они постояли у подъезда, молча глядя друг на друга. Потом он проводил ее до кабинета начальника госпиталя.

А вечером они бродили по ночному городку, зашли в маленький скверик. Она положила голову на плечо Алексея, и так они сидели, вслушиваясь в тишину, глядя на небо, усеянное мерцающими звездами. Алексей, волнуясь, говорил:

— Такое время. Идет война, гибнут люди, а я счастлив и не могу скрывать это. Наверное, это плохо, да, Женя? — И, помолчав, сам ответил: — Нет. Я очень счастлив и не стыжусь. Я теперь еще яростнее буду бить фашистов, чтобы скорее пришла победа.

Он вспомнил, как после гибели Джинчарадзе и Синенкова к летчикам пришел замполит майор Зак и они долго говорили о будущем. Кто-то из летчиков тогда сказал, что даже если и останется жив, уже не сможет быть счастливым, так как все время будут стоять перед глазами погибшие товарищи, ужасы и жестокость войны. Тогда комэск Александров горячо возразил: «Ты не прав. Гибель наших друзей — светлая. Они отдали свои жизни, чтобы ты, мы, все, кто доживет до победы, радовались жизни и были счастливы вдвойне, за себя и за них». И Алексей взволнованно рассказал Жене о гибели своего первого комэска, пожертвовавшего своей жизнью, спасая молодых неопытных летчиков, будучи старше их всего на два-три года.

Случилось это недавно над Сандомирский плацдармом. Был очень плотный зенитный огонь. Разноцветные трассы перехлестывали небо. Вот уже один самолет дымя, свалился на крыло, второй взорвался в воздухе. Гибли молодые летчики. Тогда комэск и приказал ему, Рогожину, возглавить группу штурмовиков, а сам с разворотом вошел в пикирование на зенитную батарею фашистов. Последнее, что услышал Алексей по радио, был приказ Александрова: «Веди группу на цель».

А там, где стояла зенитная батарея, поднялись огромные клубы дыма, заметался огонь, взлетели стволы орудий, покореженные щиты. Самолета комэска не было видно — его поглотил чудовищный взрыв.

Женя незаметно достала из кармана платочек и вытирала глаза. Алексей посмотрел на нее пристально и решительно сказал:

— Вот скоро выпишусь из госпиталя и отомщу за моего друга и командира Геннадия Александрова, как отомстил за майора Козлова. В этом я клянусь тебе, Женя!

Она нежно, с тревогой прошептала:

— Я горжусь тобой, Леша. Горжусь и боюсь за тебя...

Стало прохладно. Алексей проводил Женю до домика, где жил медперсонал. Попрощались, стоя у раскрытых дверей. Пожелав ей спокойной ночи, он вернулся в свою палату.

Рогожин разделся, лег на койку, закинул за голову руки. Перед глазами стояло лицо Жени, манила, тревожила ее улыбка.

Он забылся чутким сном и видел склоненное лицо, шепчущие губы, ощущал прохладные пальцы, трогающие его щеки, лоб...

Алексей проснулся от непонятного гула, поднялся с койки, вышел в коридор. Медсестра, дремавшая у столика при тусклом свете ночника, подняла на него вопрошающий взгляд.

— Ты что, милый? — спросила участливо. — Плохо тебе?

— Нет, ничего, — ответил Алексей. — Душно, И гул... Слышите?

— Иди спать, — сказала сестра. — Никакого гула нет. Это контузия твоя гудит.

Алексей вспомнил рассказы бывалых летчиков о том, что ночами они слышат завывания моторов, грохот пушек и взрывы бомб. За собой же приметил некоторую странность: где бы ни был — в столовой, на улицах городка — глаз все искал Женю, и это беспокойство утомляло его.

Вернувшись в палату, он почитал книгу, написал матери письмо. «Дорогая мама, ты не беспокойся обо мне. Все идет хорошо. Я жив, здоров, чего и тебе желаю, моя дорогая. Высылаю тебе фотографию. На ней я со своим боевым дружком, стрелком Алешей Голубевым.

Ты как-то спрашивала в письме, чего это я на одной из фотографий спрятал руку за спину своего товарища? Ничего особенного, мама, не было. Просто слегка царапнуло, а теперь уже зажило.

Дорогая мама, скоро конец войне и скоро жди меня домой с победой. Обнимаю тебя. Любящий тебя сын Алексей».

Закончив письмо, почувствовал, что утомился, прилег на койку. Сколько проспал — не знал, но внезапно услышал знакомый голос, приподнялся. Было уже светло. В дверях увидел главврача и Женю в белом халате.

Алексей постеснялся, что она увидит его в одном госпитальном белье, и торопливо натянул одеяло. Врачи прошли в палату, стали расспрашивать раненых о самочувствии. Казалось, долго, очень долго шли они к нему. Алексей поймал Женин взгляд, улыбнулся.

— Здравствуйте, лейтенант, — сказала Женя, присаживаясь на койку.

— Здравствуйте, доктор...

Главврач подошел к ним, отрекомендовал ей Алексея:

— Это наш герой. Он упал с высоты трехсот метров и, как видите, живой. Скоро в строй.

— Вот как? — нараспев сказала она. — Я вижу, что он действительно герой. И на земле, и в небе чувствует себя достаточно свободно.

Он чувствовал на своей груди прикосновение ее пальцев, холодок стетоскопа, и сердце его билось все громче. Женя, держа его за руку, проверила пульс, немного усмехнулась, и неожиданный румянец выступил на ее лице. Весь во власти нежности и любви Алексей прошептал:

— У нас сегодня танцы. Я тебя приглашаю.

— Ты с ума сошел, — тихо сказала Женя и оглянулась на главврача.

Она сидела перед ним, ласково улыбалась, часто взмахивая густыми черными ресницами, и он, глядя на ее залитое румянцем лицо, большие выразительные глаза и чуть продолговатые смуглые щеки, с удивлением подумал, какая она юная.

Главврач, кажется, уже заметил необычную оживленность Жени в разговоре с Рогожиным и с любопытством посматривал в их сторону. Потом подошел к ним, одобрительно заметил:

— Вот вы и подлечились у нас, лейтенант. Теперь снова в строй. И постарайтесь, больше не падать. Война скоро кончится, и домой надо возвратиться здоровым и невредимым. — Он многозначительно посмотрел на Женю и добавил: — А потом у вас в жизни все будет — и счастье, и радость. Может быть, и слезы. Но только слезы хорошие, легкие.

Главврач оказался дальновидным: все у них было потом, и радость, и любовь, и первые неожиданные узнавания друг друга, и весенние ночи на чужой земле, когда между боями Алексей, забывая обо всем на свете, бежал к ней навстречу.

Были первые размолвки, без которых не бывает человеческой жизни, были и первые уступки друг другу — и это роднило, сближало их сердца, были и легкие слезы у Жени, когда они оба решили пожениться и на это требовалось разрешение начальства. А чтобы всегда быть вместе, надо было перевести Женю в полк, и Алексею пришлось обратиться с просьбой к своему командованию.

И каково же было их счастье, когда они получили добро. Женя плакала легкими слезами. Алексей вытирал платочком лицо своей жены и верной подруги жизни.