«Как будем жить?»

Евсеев не пришел ни на второй, ни на третий день. Летчики, садясь за обеденные столы и видя пустое место, где совсем недавно сидел их боевой друг Владимир Евсеев, молчали. Тихонько ходили между столами официантки, боясь нарушить эту горькую тишину.

Наконец комэск Александров, легонько отодвинув тарелку с дымящимся супом, поднялся. Некоторое время он молчал, глядя перед собой. Округлое, пропеченное солнцем лицо его с белесыми выгоревшими бровями было строгим.

— Товарищи, — произнес он вполголоса. — Не дождались мы нашего боевого друга Володю Евсеева. Почтим же светлую память о нем.

Все поднялись, застыв в скорбном молчании, и посмотрели на то место, за которым он обычно сидел, сосредоточенный на чем-то глубоко своем, личном, хмуря ровные мягкие брови — меж ними таилась неподвижная глубокая складочка. Если кто-то удачно шутил, складочка мгновенно разглаживалась, широкая, добрая улыбка освещала Володино лицо, и он, поглядывая на товарищей светлыми, с живыми искорками глазами, смеялся вместе со всеми неожиданно самозабвенно и с удовольствием.

Комэск продолжал:

— Нет с нами Володи, доброго, смелого летчика, бойца. Поклянемся отомстить за его жизнь.

Одним дыханием летчики повторили:

— Клянемся!..

Каждый из них в глубине души надеялся, что в какие-нибудь из этих трех дней Володя мог неожиданно прийти или прислать весть о себе. Но теперь, когда были произнесены слова о том, что его уже нет, все они с горькой печалью осознали эти простые беспощадные слова. Вечером к летчикам пришел майор Зак. Был он задумчив, подтянут и строг. Сел в уголке на табурет, помолчал. Алексей, чистивший свой пистолет, поглядывал на замполита. Не один раз замечал он, как тяжело переживал майор Зак гибель летчиков. Обычно сдержанный, молчаливый, по-деловому собранный, замполит, узнав о несчастье, становился замкнутым. И ходил майор сгорбившись, будто непомерная тяжесть давила на его плечи.

Сегодня, поняв, что Евсеев не вернется, он пришел в эскадрилью. Тянуло майора побывать среди Володиных друзей, поговорить, поддержать кого-то, подбодрить нужным словом, помочь прийти в себя. Он любил этих молодых людей за их юношеский задор, за непосредственность, за то, что они, порой, пренебрегали опасностью, любил за их боевую работу. Ее майор Зак считал святым, непогрешимым делом. А они это дело выполняли с честью. И, глядя на них с отцовским, проникновенным чувством восхищения и сожаления, майор часто думал о том, что будет с ними после войны, если они уцелеют в ее огненном пекле. «Как будут жить? — спрашивал майор Зак и сам себе отвечал: — Уверен, что если останутся они теми же тружениками, честными, неутомимыми, то и вся их последующая жизнь будет такой же самоотверженной, как на войне. Не остынут ли тогда их души, не возьмет ли их ржавчина, когда, позабыв о военной грозе, они пресытятся мирной жизнью? Но нет, такого не может быть, я в этом уверен. Память о погибших друзьях, светлая и прекрасная, будет в их жизнях путеводной звездой.

Страшно другое: не будет ли память о павших оскорблена сытостью тех, кто, не испытав этих грозных лет и всех ужасов войны, будет существовать прожигателями жизни, за которую погибали вот эти молодые ребята?»

Не хотелось думать об этом, но думы наплывали, тревожили. И майор Зак жалел своих подчиненных, но не в его власти было уберечь их, потому что в годину тяжелых потрясений нет ничего благороднее борьбы за свободу и счастье своего народа. И, преодолевая в себе это отцовское, человеческое чувство, он отчетливо понимал оправданность жертв сейчас, когда решается судьба родной земли.

Все это он заново передумал, перечувствовал, сидя среди летчиков. Заметив его состояние, Павел Алексеев сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ майор?

— Да, я вас слушаю.

— Скажите, как по вашему мнению, фашисты скоро выдохнутся?

Майор Зак помолчал, перебирая в планшете бумаги.

— Думаю, так, старший лейтенант. Фашисты еще попытаются остановить нас. Но в войне произошел перелом. И вопрос «кто кого» теперь стал ясен, как никогда.

— Это я понимаю, — задумчиво произнес Павел.

— Несомненно одно, — продолжал майор Зак, — победа будет за нами. Такую мощь, такую силу, как наша сейчас, преодолеть невозможно. А фашисты уже действительно выдыхаются.

— Значит, гнать их теперь будем до Берлина, — вставил свое замечание и Алексей.

— Именно так, — скупо улыбаясь, произнес майор Зак.

А сейчас, поглядывая на замполита, ни Алексей да и никто не мог знать, что где-то там, на Сандомирском плацдарме, настанет последний день для этого человека, туманный, со снегопадами и низкой непроницаемой облачностью.

...В тот день сорок пятого года на задание ушла четверка «илов» и не вернулась. Вылетели еще двое и также как в воду канули. Подполковник Матиков, к тому времени ставший Героем Советского Союза, уже в который раз выходил из землянки, долго всматривался в белую облачность, прошитую мокрым снегом, вслушивался, и по его лицу пробегала тень.

К нему подошел майор Зак. Сунув руки в карманы кожаной куртки, окинул взглядом взлетную полосу. Матиков вопросительно глянул на майора: «Что будем делать, замполит?»

— Александр Пантелеевич, — глухим голосом сказал майор Зак. — Разрешите, я слетаю. Посмотрю, в чем там дело.

Матиков строго произнес:

— Замполит у меня в полку один, и я не вправе...

— У тех, кто не вернулся, — тоже одна жизнь, — возразил майор Зак. — Это гораздо дороже, чем воинское звание... И я как твой заместитель обязан, понимаешь, обязан сделать то, что подсказывает моя человеческая и партийная совесть.

Так и остался он в памяти Александра Пантелеевича решительным, требовательным, с потемневшим от постоянного недосыпания лицом, душевной болью в запавших глазах.

Зак, садясь в кабину, внимательно посмотрел на стрелка.

— Полет у нас особенный. Смотри в оба.

— Понятное дело.

Как позже рассказывал стрелок, они пробивались сквозь мокрую метель. «Черта тут рогатого увидишь», — подумал он. Стрелок ощутил, как машина пошла вниз. Через несколько секунд облачность стала редеть. Летели крупные хлопья снега. Стрелок старательно всматривался вниз. Сквозь сетку косо летящего снега просматривалась земля. Показались и затем исчезли, будто стертые снегопадом, разорванная колея железнодорожного пути, развалины станции. Дальше пошла почти голая местность, местами покрытая кустарником. Под крылом мелькнула черная рваная полоса. Стрелок по СПУ доложил:

— Товарищ командир, вот она! Видите?

— Вижу.

Загадочной была обстановка. «Никого и ничего, в сущности, не видно, — подумал Зак. — Что же все-таки случилось с ребятами? Заблудились? Не может быть.

Опытные. Находчивые. В чем же дело? Может, зенитки?..»

Штурмовик шел на бреющем вдоль шоссе. Оно проходило по возвышенности, будто по хребту исполинского животного, каким представлялась сейчас земля.

Танки появились внезапно. Бело-темные, точно в чудовищных маскхалатах, они шли по шоссе один за другим, выдерживая тесный интервал. «Видно, наши летчики тоже встретили их и, конечно, штурманули, — подумал майор Зак. — А что было дальше? В нормальных условиях танки против «илов» бессильны. Но видимость тогда была ограниченной. Значит, они штурмовали с бреющего».

Развернувшись, он прошел в голову танковой колонны и, чтобы застопорить ее движение, нажал кнопку бомбосбрасывателя. И хотя сразу же взял ручку на себя в надежде как можно дальше уйти от места взрыва, но в тот же миг внизу, под ногами, раздался треск, будто кто-то с чудовищной силой швырнул на бронекорпус горсть рваных металлических кусков. Набирая высоту, майор Зак посмотрел вниз. Танки остановились и, задрав стволы, били из пушек по его штурмовику. Он увидел, как выше над кабиной пронеслись алые огненные шары и сразу почувствовал запах дыма.

— Горим, товарищ майор, — крикнул стрелок по СПУ. В моторе что-то сильно трещало, и Зак, удерживая самолет в горизонтальном полете, ответил:

— Спокойно, сержант, попробуем дотянуть до своих. И повел плохо подчиняющийся рулевому управлению «ил» к передовой. Пламя огненными лапами хватало плексиглас фонаря, двигатель отдавал последние силы.

А когда самолет, просев, скользящим ударом зацепился за землю и, пропахав несколько десятков метров по кустарнику, остановился, до передовой оставалось всего несколько сот метров. Стрелок выбрался из своей кабины первым и помог командиру открыть почему-то заклинивший фонарь.

Пламя валило из-под капота, пыхнуло в лицо, Зак крикнул стрелку:

— Уходи!

Они спрыгнули с крыла и, пригибаясь, друг за другом побежали краем неглубокой лощины. Ветер сыпал в глаза мокрый снег. Невдалеке проступали очертания одноэтажных домишек, упиралась в небо высокая металлическая труба.

К крайнему дому подъехали две машины и остановились. Из кузовов начали торопливо выпрыгивать гитлеровцы в низко надвинутых касках. Они с ходу стали бить из автоматов. Пули пронзительно чвикали по кустам. Майор Зак и стрелок открыли ответный огонь. Тем временем несколько солдат стали окружать их, горланя и свистя.

«Пьяные, должно, — подумал стрелок, целясь в перебегавших от укрытия к укрытию фашистов. — Э, один черт, пьяные или трезвые...» И вслух сказал:

— Живыми не сдадимся!

— Правильно, — отозвался майор Зак. — Но прежде побольше их уложим.

— Ну и местечко нам досталось.

— Да, не подарок.

Стрелок осмотрелся. Метрах в двадцати начинался поросший кустами ивняка овражек.

— Товарищ майор, может, туда? Там нам ловчей будет.

Они стали отползать. Немцы кричали:

— Рус, сдавайс! — И хохотали.

Потом хохот прервался. Видно, солдаты о чем-то совещались, слышались их возбужденные голоса. Кто-то прокричал, коверкая русские слова:

— Сдавайс, гарантирэн жизнь.

— Ах, сволочи, — возмущался стрелок. — Ах, подлые души... Чего захотели, а, товарищ командир?

Тот, полулежа в неглубоком овражке, стрелял из пистолета по наступающим фашистам. Короткими перебежками, стреляя на ходу, они стали приближаться. Майор Зак слегка приподнялся на коленях и вдруг плечи его дернулись, и он, согнувшись, прижал левую руку к животу. Замполит, сцепив зубы, полузакрыв глаза, тяжело дышал. Снег под его коленями все больше покрывался красными пятнами.

— Уходи, — простонал он, обращаясь к стрелку.

— В живот? Товарищ командир, в живот, да? Я вас перевяжу.

— Не надо. Ты уходи, дорогой... Я тебя прикрою. Уходи, слышишь?

Он поднял пистолет и упал грудью на взгорок. Фашисты были уже близко. Они не стреляли, но, воспользовавшись молчанием русских, с опаской подходили к ним. Стрелок, кулаком вытирая глаза, сказал срывающимся голосом:

— Я не могу вас оставить, товарищ командир. Не могу...

Майор Зак с трудом повернулся к нему, прохрипел:

— Надо... И потом... Это приказ. Выполняй! Стрелок, всхлипывая, протянул ему пистолет.

— Прощайте, товарищ командир.

Ползком, поминутно оглядываясь, вытирая рукавом комбинезона лицо, он уходил вниз по овражку и все бормотал, бормотал, будто в кошмаре: «Да как же так, товарищ командир?..» Позади слышалась яростная стрельба. Потом она сразу стихла. Стрелок в бессилии закружил на месте, топтал сапогами подтаявший снег.

Через несколько минут, лощиной, он пробрался к передовой, свалился в траншею.

— Братцы, там командир мой. Быстрее, братцы... Может, еще жив, — сказал он и устало сел на земляной отвал.

Батальон уже готовился пойти в атаку. Приход стрелка ускорил ее. Бравый усатый старшина вручил ему автомат, и он вместе с бойцами бросился на противоположную окраину поселка, где маячила черная металлическая труба.

Майор Зак лежал в овражке без реглана и орденов. Рядом валялся пистолет. Стрелок поднял оружие, снял шлемофон и опустился перед командиром на колени, низко склонил голову. По его щекам катились крупные слезы...

Но все это будет потом, в сорок пятом, а сейчас майор Зак вдохновенно говорил своим глуховатым, спокойным голосом:

— Ничего, ребята. Вот закончится война, вернемся домой. Будем строить новую жизнь. Все вы женитесь. Будут у вас дети. Будем жить... Как будем жить — вопрос. Его решать вам и тем, кто будет жить рядом. А пока надо делать то, что мы сейчас делаем, — бить фашистов, гнать их с земли нашей.

И такое бывало...

Огненный вал наступления катился вперед... Красная Армия освобождала все новые советские города и села. Орудийный гул вперемежку с августовскими грозами уходил дальше и дальше на запад. Восторженно встречали освободителей разрушенный Орел, древний Белгород, истерзанный Харьков.

Сотрясается земля: то не половцы на конях летят, то не сеча прошлых лет чудится — идет нынешняя битва за родную землю. Источая пороховую гарь, в огне и дыму, битва идет по украинской земле.

Пепелища и руины, прах городов и деревень. Черные дни и ночи, высветленные пожарами, наполненные неутихающим гулом. И вот он, Днепр. Широк и полноводен. Крут и обрывист его противоположный берег. Здесь, на восточной стороне, пристрелян каждый клочок земли. Звенят под ногами осколки.

Переправы, переправы... Бешеный орудийный огонь. Фонтаны днепровской воды. Яростные схватки в воздухе. И первая горстка людей, вцепившаяся в берег. Первые метры заднепровской земли, обильно политые кровью. И приказ — стоять насмерть! Последние снаряды и патроны, штыковые атаки. Держать горячий клок земли! Ждать поддержки! И ни шагу назад!

Пришла дождливая осень. Иногда сквозь низко ползущие тучи пробивался солнечный луч. Четче просматривались дали. Тяжело, неподвижно склонялся под утренней росой степной ковыль.

За ночь земля остывала. Тяжким недугом дышала она, готовилась принять на себя новые удары. Штурмовики взлетали спозаранку. Ложились на курс и через полчаса обрушивали на заднепровскую сторону штурмовой удар. Противник упорно сопротивлялся.

Сверху было видно, как у берега реки из окопов и траншей вели огонь из автоматов и пулеметов наши солдаты, а невдалеке перед ними, в черно-сизых клубах только что закончившейся артподготовки, низко пригибаясь к земле, шли в атаку фашисты. Огонь останавливал их. Они залегали, отползали назад, пятная землю трупами. Затем начинали бить орудия гитлеровцев, и штурмовики снова и снова заходили в атаку.

После налета фашисты приходили в себя, собирали остатки сил и опять открывали огонь. Но с каждой атакой штурмовиков он становился все слабее. Наши солдаты теснили фашистов, расширяли плацдарм.

От Харькова до Днепра наступление советских войск шло настолько быстро, что батальоны аэродромного обслуживания не успевали готовить посадочные площадки. Буквально через несколько дней приходилось покидать с таким трудом построенные землянки и капониры.

Позади остались Гринево, Ново-Александровка, Рогань, 5 октября 1943 года летчики полка получили приказ взять свои вещи, загрузить их в законтренные бомболюки, а в другие подвесить бомбы и произвести боевой вылет за Днепр, затем сделать посадку в районе Царичанки.

За Днепром, когда атаковали движущуюся к передовой автоколонну, из открытых бомболюков на фашистов посыпались чемоданы, комбинезоны и сапоги вперемешку с бомбами. Оказалось, что некоторые летчики не законтрили бомболюки, где находились вещи.

И теперь, произведя посадку на новом аэродроме, переживали этот комичный случай. Кто-то шутил, советовал послать к гитлеровцам парламентеров с извинением за происшествие.

Юрий Балабин горделиво стоял у своего штурмовика, картинно положив руку на рукоятку висевшего на поясе кинжала: для него перелет закончился благополучно. Удачно копируя заместителя командира дивизии полковника Шундрикова, он прошел к бомболюку, расконтрил его и спокойно вытащил свои вещи. Юрий вообще летал без приключений, на его машине не было ни одной царапины. Товарищи его удивлялись, как это ему удается. А Балабин без улыбки произносил:

— Просто я везучий.

Эшелона, отправившегося со станции рано утром, все еще не было. Видно, он по каким-то причинам задерживался в пути. Только несколько техников, механиков и мотористов прилетело на попутном Ли-2, чтобы в экстренном случае можно было подготовить «илы» к боевому вылету.

Летчики и прилетевшие на Ли-2 техники собрались на самолетной стоянке и обсуждали создавшееся положение. Подошел старший лейтенант Александров, сел рядом с Джинчарадзе.

— Камандир, что будем делать? — спросил у него Жан. — Вечер уж близится, пара и о ночлеге надумать.

— Сейчас пошлем кого-нибудь в деревню. Начальник штаба говорил, что нас должны здесь встретить, но до сих пор никого нет. Придется пойти узнать, что там и как.

Алексей Рогожин, недавно назначенный заместителем командира 3-й эскадрильи, подозвал своего механика сержанта Петра Маслова и сказал:

— Возьми автомат и беги в деревню. Разузнай, в чем там дело, и доложи.

— Есть, товарищ младший лейтенант, узнать и доложить!

Маслов бегом направился в деревню. Начал накрапывать дождь.

Где-то, на юго-западе, погромыхивало — била вражеская артиллерия.

Рогожин вместе с Павлом Алексеевым, ставшим командиром 3-й эскадрильи, обсуждали, как лучше распределить своих летчиков, как накормить их и дать возможность подготовиться к завтрашнему дню.

— Жаль, столовой пока нет, — вздохнул Алексей. — Никуда не денешься, — придется обойтись сухим пайком.

Сидели долго, было холодно и неуютно. Посвистывал в плоскостях самолетов ветер. Алексей всмотрелся в сумеречную даль, приподнялся.

— Кажется, Маслов бежит, да не один... Что-то, видать, не то в деревне.

— А что там может быть?

— Сейчас узнаем.

Заметили бегущих и другие летчики, встревоженно наблюдали за ними. Человек, бежавший рядом с механиком, скользил по мокрой траве, почему-то оглядывался назад. Добежав до самолетной стоянки, они с забрызганными грязью сапогами, запыхавшись, остановились перед, летчиками.

— Братцы, там фрицы, — выкрикнул механик.

— Как? — насторожились летчики.

— Не может быть. Откуда?

— Я не знаю, — торопливо говорил сержант Маслов. — Как мне сказал Иван Иванович, человек тридцать, все спят вповалку.

— Да они у нас с обеда, — разъяснил прибежавший вместе с Масловым мужчина. — Приехали и попадали замертво. Может, в плен хотят сдаться? Я уже хотел к вам бежать, да встретил сержанта...

— Дела-а, — протянул Балабин. — Давайте выкуривать фашистов из хат — самим спать негде.

Стали гадать, откуда они взялись и почему завалились спать, даже не выставив часовых. Решили, видно, фашисты так поспешно отступали, что им было не до бдительности.

— Я вначале не поверил, — торопливо рассказывал механик. — В одну хату заглянул, а там старушонка крестится. Ладошками машет на меня: «Куда ты, лихоман тебя забери. Супостаты тут. Уходи отсюда скорей. А то, не дай бог, продрыхнутся, беда будет». Мы с Иваном Ивановичем прямо сюда... Дайте попить. Внутрях все прикипело.

— От страха, что ли?

— Тебе бы так побегать. Тут версты полторы будет, туда и обратно.

Он повернулся в сторону деревни, радовался, что все так благополучно обошлось, и теперь, будто выбравшись в одиночку из вражеского окружения, оказался снова среди своих. Кто-то совал ему фляжку с водой, а он все удивлялся:

— Мать честная, это надо же... А если бы какой-нибудь фриц в ту минуту во двор вышел, а тут я... Что было бы?

Заметив наконец протянутую фляжку, взял ее и, запрокинув, жадно глотал воду. Светлые струйки сбегали с уголков его губ на заросший рыжеватой щетиной подбородок.

Тем временем на аэродром приземлились два штурмовика. Это прилетели командир полка майор Матиков и замполит майор Зак.

Александров и Алексеев тотчас отправились к командирам доложить о случившемся. Матиков внимательно выслушал комэсков, отдал распоряжение немедленно захватить фашистов и отправить куда следует.

Группу захвата возглавил Алексей Рогожин. Ивану Ивановичу тоже дали оружие, и он вместе со всеми встал в строй.

Перед уходом группы из-за туч выглянуло солнце. Длинные лучи его красновато освещали траву, окаймлявшую аэродромное поле, самолеты, которые механики загоняли в открытые капониры. В предвечернем солнечном свете было что-то тревожное. Это природное, ничем, в сущности, не примечательное явление здесь, на фронте, тронуло человеческие сердца, и летчики, механики, вооруженцы — все, кто оставался для охраны аэродрома, молча проводили своих товарищей. Никто не знал, чем может обернуться это не совсем привычное задание.

К деревне подошли скрытно. За плетнями, заросшими высоким бурьяном и репейником, виднелись белые хаты, небольшие сады. Где-то слабенько тявкала собачонка. И никого, ни одного человека не было видно. Казалось, что в деревеньке нет ни души.

Задворками пробрались к хатам. Тишина. Иван Иванович указал дома, в которых спали немцы. Алексей дал знак одной группе во главе с Жаном, и те побежали к хате. Во вторую направился Рогожин со своими людьми. В сенях наткнулись на пустое ведро, раздался грохот и Алексей шепотом произнес:

— Тише!

Не дыша, секунду-другую прислушивались, смотрели на дверь в хату. Послышались шаги. Люди кинулись к стенам, выставив автоматы. Шаги были медленные. Все переглянулись. Старушечий голос пробормотал:

— О господи, кто еще там?

И дверь распахнулась. Старушка какое-то время всматривалась в темноту, потом разглядела вооруженных людей, охнула и прижала руки к груди. Алексей вывернулся из-за двери.

— Не пугайтесь, — тихо сказал он старушке и, ничего не объясняя, спросил: — Спят?

— Спят, окаянные, — еще не опомнившись от испуга, отвечала она. — Родненькие, милые, отколь вы? Берите их, хватайте. Все порушили, изверги... Эти хоть спать завалились, а энти, что до них были, — ох, не приведи господи.

Алексей, сделав знак своим, шагнул в хату. Спертый воздух забил дыхание запахом пота, мокрой одежды и кожаной обуви. Слышался храп. На полу вповалку лежало человек десять. В маленькое оконце заглядывал предзакатный луч солнца. Тускло поблескивало сложенное в углу оружие. Его осторожно собрали, вынесли наружу. Затем Алексей вышел на середину хаты и, подняв пистолет, крикнул:

— Хенде хох!

Никто не шевельнулся. Только будто поутих храп. Алексей громче повторил:

— Хенде хох!

Лежавший ближе к окнам гитлеровец вдруг дернулся, присел, опираясь на руки. Какое-то время он бессмысленно мигал заспанными глазами. Алексей направил на него пистолет.

— Встать! — приказал он.

Тот поспешно вскочил, роняя на пол ремень и каску. Храп прекратился, фашисты стали поспешно вскакивать.

Во дворе пленных построили. С заспанными лицами, растерянные, они ежились, поглядывали настороженно, исподлобья.

Вскоре привели еще группу гитлеровцев. Один офицер без фуражки, с перевязанной рукой, пытался что-то говорить своим солдатам.

Группу вывели на улицу и приказали остановиться. Из хат выходили жители, посматривали на эту картину. Вскоре небольшая нестройная колонна пленных потянулась по улочке.

Летчики сдали пленных бойцам мотострелковой роты, которые отвели их на сборный пункт.

Наутро несколько штурмовиков поднялись в небо. Солнца не было видно, тучи шли тихо, волоча за собой сизые, рваные клочья. Невдалеке от аэродрома увидели внизу, на серой ленте дороги, колонну людей. Из любопытства снизились до бреющего. В наушниках Алексей услышал удивленный возглас ведущего, капитана Елисеева:

— Да это старые знакомые!

Пленные спокойно шли по грязной дороге. Их сопровождало несколько автоматчиков. Задирая головы, конвоиры радостно поглядывали на пролетающие штурмовики, которые несли на своих мощных крыльях освобождение от фашистов.

Танцующий конь

Утром Алексея вызвали на КП полка. Далеко просматривались окрестности, затянутые сиреневой дымкой. Все просвечивалось ранним солнцем. Поглядывая по сторонам, он радовался тому, что вокруг уже кипит привычная аэродромная работа: техники, механики, мотористы осматривали самолеты, устраняли неполадки, вооруженцы опробовали пушки, подвешивали бомбы, набивали снарядные и патронные ящики.

В стороне от штурмовика стояли Павел и Тоня. Вид у нее был такой, будто выбежала на минутку к перекрестку дорог навстречу любимому, чтобы только повидать его, сказать ласковое слово, заглянуть в глаза. Вид этот придавал ей накинутый на плечи зеленый ватник. Она что-то говорила, глядя на него, улыбалась, а Павел смотрел на девушку сверху вниз, стройный, в лихо надвинутой на брови пилотке. Ветер колыхал на его бедре планшет.

Увидев проходящего мимо Рогожина, Тоня улыбнулась ему, а Павел помахал рукой. Алексей приветливо поднял руку и озорно подумал: «А жизнь идет, не успеешь оглянуться — и Пашка женится. А там, глядишь, и войне конец». Мысли о конце войны всегда жили рядом с Женей. «Что-то нет от нее письма, не случилось ли чего?»

Помрачнев, он вошел в землянку, доложил о прибытии. У Матикова находился капитан Елисеев. Командир внимательно посмотрел на Рогожина.

— Как здоровье, младший лейтенант? Жалоб нет?

— Нормально, товарищ майор.

— Добро. Смотри-ка сюда.

Матиков взял Алексея под локоть и подвел к столу, на котором была разложена карта. Командир карандашом указал на район южнее Верхнеднепровска.

— Звонил комдив полковник Родякин. Крайне необходимы разведданные о возможной переброске войск противника к Бородаевскому плацдарму. Полетишь с капитаном Елисеевым. Пройдете правым берегом Днепра над дорогой Бородаевка — Верхнеднепровск. Просмотрите шоссе до Калиновки и от нее участок железной дороги до станции Верховцево. На обратном пути пройдите через Бородаевские хутора. Внимательно фиксируйте все, что попадется на глаза. Запоминайте и заносите на карту. Посылаю вас, надеясь на ваш опыт и находчивость. Капитан Елисеев, будете старшим.

— Есть!

— Прикрывать пойдет четверка кутихинских «яков». Ведущим истребителей назначен капитан Карнач.

Матиков помолчал, глядя на карту. О чем он думал сейчас?

Выждав немного, Алексей спросил:

— Разрешите идти?

— Идите. Капитан Елисеев, еще раз будьте предельно внимательны.

— Есть!

Козырнув, Елисеев вышел вслед за Рогожиным.

— Ну, замкомэск, — сказал Елисеев, — давай зайдем в столовую, заправимся и — на взлет!

Тоня принесла им обед. Елисеев задумчиво проследил, как она ловкими руками быстро расставила тарелки на столе, подвинула хлеб.

— Ешьте, ребята.

— Спасибо, Тоня...

Была она сегодня необыкновенно хороша со своими косами, уложенными на затылке и аккуратно прикрытыми пришпиленной кружевной косыночкой. Мягко светились глаза. Тихая нежность жила в них, и Елисеев, улыбнувшись, сказал ей:

— Хорошеешь, Антонина, с каждым днем.

Он вздохнул и принялся за еду. Алексей, наблюдая за Тоней, впервые понял, какой сердечной болью переполняются сейчас женские сердца, способные любить в такое грозное время. И он искренне, от души, пожалел девушку: «Бедная, каждый раз, когда Павел улетает, она мучается. Сколько же сил надо, чтобы выдерживать эту каждодневную пытку?»

С этим ощущением жалости он и вылетел на задание. В зоне ожидания их встретила четверка «яков». В наушниках зазвучал знакомый голос Степана Карнача:

— Привет, братцы!

— Привет, Степа!

— Летим?

— Смотри в оба.

— Будьте спокойны.

— Ложимся на курс. Конец разговорам.

Под крылом дымилась земля, тронутая первыми заморозками, изрытая траншеями, с остывшими пепелищами деревень и сел, с развалинами поселков. Тревогой сжималось сердце при взгляде на нее, а небо, переполненное чуть пригревающим солнцем, было светлым, огромным. Вдалеке за холмами, в сереньком однообразии осеннего дня, видно было — с земли срывались белые клубки, исчезали, таяли. Черные, едва видимые с высоты пятна чуть вспухали над ней: била вражеская артиллерия. По полю, развернувшись веером, шли к холмам, стреляя на ходу, танки.

Крохотные человеческие фигурки двигались за ними, падали и снова поднимались.

Их становилось все меньше и меньше. Вскоре это обширное грохочущее поле осталось позади — штурмовики уходили все дальше. Алексей, глядя вниз, на эти огромные пространства, подумал о том, сколько труда, сил и терпения надо для того, чтобы пройти их и очистить от фашистов.

Запад тонул в тумане. Земля просматривалась плохо. По времени уже должен появиться Днепр. Елисеев подал команду: — Подходим на бреющем.

«Да, — подумал Алексей, — надо незаметно подойти к Днепру».

Он возник неожиданно, огромный и величавый. Свинцовая гладь воды казалась неподвижной: будто холодом повеяло от нее. Быстро наплыл в поднимающемся тумане правый обрывистый берег, мелькнули траншеи, окопы, врытые в землю танки, доты, замаскированные орудия — Бородаевский плацдарм!

Самолет Елисеева крутой горкой пошел вверх, и Рогожин, повторивший маневр, увидел, как большая стрелка высотомера, сделав полукруг, остановилась на цифре «восемь». «Илы» вошли в полосу зенитного огня. Острые клинки полосовали воздух, а штурмовики оставались невредимыми. Но стоило проявить нерасторопность в управлении машиной, задержать ее хоть на мгновение в одном положении, и снаряды поражали цель. Руки и ноги сводило от напряжения. Взмокли лицо, волосы. Гимнастерки прилипали к лопаткам. Горячие струйки пота катились по груди, неприятные, липкие, связывающие движения.

Наконец облачка разрывов зенитных снарядов остались позади. На короткие секунды пришла возможность хоть сколько-нибудь осмотреться, прийти в себя. Алексей рукавом комбинезона вытер лицо, фыркнул, сгоняя с бровей вновь набежавшую влагу. Руки заметно дрожали. «Как неприятно быть под зенитным обстрелом, — подумал он. — Встреча с «мессерами» для меня и то легче».

Разведчики углубились за линию фронта километров на десять — пятнадцать и летели теперь на высоте двести метров. Небо здесь было низким, придавленным тучами. Дорога от Бородаевки до Домоткани была забита машинами.

На всем протяжении полета штурмовики шли в разрывах зенитных снарядов. Особенно огонь был интенсивен во время пролета над окраиной Верхнеднепровска. Когда подходили к железнодорожной станции Верховцево, конечному пункту маршрута, откуда-то появились «фоккеры». Они обрушились на «яков», внезапно вынырнув из-за туч.

Карнач оставил одну пару со штурмовиками. Сам пошел в атаку. Все железнодорожные пути были забиты эшелонами. «Видит ли это Николай?» — подумал Алексей. Он включил передатчик и сказал:

— Коля, посмотри вниз.

— Вижу, сейчас доложим.

И тут снаряд «эрликона» ударил по левой плоскости штурмовика. Машина задрожала, и Рогожин почувствовал, как ее потянуло вниз. Он успел заметить, что самолет Елисеева лег на крыло и его стрелок бил в упор по наседавшему ФВ-190. Задымив, тот отвалил в сторону и, покачиваясь с крыла на крыло, потянул вниз. Где-то за темными облаками гонялись друг за другом «яки» и «фоккеры». Елисеев запросил:

— Карнач, как у тебя?

— Одного убрал. Трое удирают.

— Молодец! Теперь спускайтесь, пора возвращаться.

— Может, и мы к земельке поближе? Посмотрим лес на склоне, — сказал Алексей.

— Нельзя, — ответил Елисеев. — Потеряем истребителей. Будем потом друг за другом бегать.

— Разреши, командир, я один нырну на минутку, — попросил Рогожин.

Елисеев не ответил. Алексей понял, что он согласен, и пошел вниз. Штурмовик послушно опустил левое крыло и перешел в пикирование. Навстречу помчался лесной массив. Линяла над ним серая морось, отчетливей проступала зеленеющая огромная поляна. На ней, сверху казавшийся какой-то кучей, стремительно вырастал в размерах дощатый домик. От поляны прямой черной ниткой уходила вглубь, терялась среди деревьев дорога.

Алексей с запозданием вывел штурмовик в горизонтальный полет — пробоина в левом крыле давала о себе знать — и на бреющем пошел вдоль дороги. Мелькнули в темно-зеленой густоте ельника синие сгустки дыма.

«Что за чертовщина?» — озадачился Рогожин. Он развернул машину и прошел над этим местом еще раз.

Несколько костров горело под деревьями. Поодаль от дороги под защитой густых старых деревьев стояли бензозаправщики, танки. «Ага, вон оно что, — обрадовался Алексей. Между деревьями забегали, замельтешили люди. — Эх, штурмануть бы...» По нему открыли с земли огонь из пулеметов.

Несколько пуль ударили по обшивке, продырявили фюзеляж. Стрелок доложил по СПУ:

— Командир, маневрируй, а то собьют.

«Эк я их растревожил, — подумал Алексей. — Надо уходить. Чего доброго, могут и вправду сбить. Подведу Колю». Разогнав машину, он боевым разворотом набрал высоту и пошел за Елисеевым. Но, подумав, что по дороге домой все может случиться, сказал:

— «Заря-девять», в лесу вижу большое скопление коробочек, количество неизвестно.

— Понял, — ответил Елисеев. — Передаю «Соколу». Прием.

В зенитных разрывах они прошли над Бородаевскими хуторами, Домотканью и другими деревеньками. Истребители Карнача висели где-то выше сзади. На одной из дорог заметили большую танковую колонну с десантом на борту. У Алексея заныли руки, и он вздохнул в микрофон. Елисеев усмехнулся.

— Что вздыхаешь?

— Жалко, добыча крупная.

— Не жалей. Будет зверь — будут и охотники. Лучше считай, сколько их.

Танки будто остановились, настороженно поводили стволами. Пехота сыпанула с бортов в кюветы. Алексей, глядя вниз, рассмеялся. «Вот дела, а долбануть их, — значит, нарушить приказ». Делать было нечего, и он, вслед за Елисеевым войдя в вираж, повис над колонной. «Двадцать девять... тридцать четыре...» Насчитали около полусотни машин. Пехоту, залегшую в кюветах, подсчитать не удалось. «Но, — думал Алексей, — если взять на одну машину по пятку, выйдет около двухсот пятидесяти человек».

Елисеев тем временем передавал:

— «Сокол-один», я — «Елисеев». Обнаружена колонна танков...

И опять появились «фокке-вульфы». Они шли тремя парами на разных высотах. В первое мгновение их не заметили ни ведущий, ни ведомый «илов», Но когда увидели, четверка Карнача уже перестраивалась, чтобы встретить пришельцев подобающим образом. В наушниках Алексея послышался хриплый, искаженный голос командира истребителей:

— Уходите!.. Мы прикроем вас...

Голос внезапно оборвался. Алексей попытался узнать, что случилось, но Карнач молчал. «Должно быть, не до того», — решил он. Но уходить, — значит, оставить товарищей в неравном бою. Он запросил решение Елисеева.

— Нам нельзя.

Карнач, как обычно, резделил свою группу на две. Одна пара связала четверку «фоккеров», вторая осталась выше, чуть позади штурмовиков. Откуда-то снизу появилась еще пара ФВ-190. «Яки» непосредственного прикрытия бросились им наперерез. Но было уже поздно. И хоть стрелки с «илов» хорошо выполняли свое дело, «фоккеры» дали несколько коротких очередей и проскочили мимо, подставив свои хвосты под пушки штурмовиков.

Алексей, сжав зубы, шел за своим ведущим.

— Ну, Коля, давай, — крикнул он.

В следующую секунду штурмовик Елисеева чуть отвернул вправо. Из-под его плоскостей сорвались два огненных шлейфа, метнулись к входившему в разворот ведущему ФВ-190. Рогожин видел, как он исчез в багрово-черном клубке дыма, затем из него во все стороны разлетелись обломки. Ведомый «фоккер» шарахнулся в сторону, и Алексей не успел поймать его в прицел, а так, на авось, пустил вдогон короткую очередь. Обрадованный таким исходом боя, он некоторое время молчал, потом закричал:

— Коля, душа из тебя вон, — молодец!

— Молчи, — прохрипел Елисеев. — Пошли домой.

На обратном пути неподалеку от Бородаевки, в лесочке, увидели дымящие костры и табун пасущихся лошадей на поляне.

— Ты смотри, Коля, — сказал Алексей, — вот мода: по утрам костры жгут. Должно, греются. А лошадки... Ах, какие лошадки!

С высоты кони казались игрушечными. Особенно выделялся белый с длинными ногами красавец. Он стоял чуть в стороне от табуна, испуганно сжавшегося от рева небесных машин, и, повернув в сторону голову, слушал гул, шедший с неба.

«Жалко лошадок. Запрягут их фашисты и угонят. А нашим колхозничкам ничего не достанется...»

— Коля, давай их шуганем с поляны, — сказал он Елисееву. — Пусть их лучше переловят и попрячут где-нибудь в наших деревнях.

Елисеев рассмеялся.

— Как ты это сделаешь?

— Э-э, проще простого!..

Тем временем гитлеровцев от костров будто сдуло. Разбежались по лесу и подняли беспорядочную стрельбу из пулеметов, потом затихли, притаились. А штурмовики развернулись и стали в вираж над табуном. Повыше кружили истребители.

— Чего крутим? — спросил Карнач. Елисеев ответил:

— Да вот Леша решил лошадок реквизировать, Угнать их от немцев.

Карнач заинтересовался: — Угнать? Это как?

— А кто его знает... Давай посмотрим.

— Ты лучше на бензомер посмотри, — ответил Карнач. — Как у тебя?

Елисеев посмотрел и ответил:

— Думаю, вся процедура больше пяти минут не займет. На это время и на возврат домой горючего хватит.

Карнач вздохнул:

— Ну, поглядим...

Алексей, вслушиваясь в этот разговор, со снижением пошел в сторону поляны. Рев двигателя будто отрезал коням путь бегства к леску, и они, тесно сбившись, помчались в противоположную сторону через порыжевшие кусты, за которыми вдруг открылась широкая степь.

Вдалеке в сизом тумане виднелась ветряная мельница. Туда и несся табун. Но, выскочив на открытое пространство, лошади вдруг смешались, закружились на одном месте и остановились.

Алексей увидел впереди табуна того изящного белого красавца. Вслушиваясь в гул машины, он вставал на дыбы, поджимая легкие передние копыта к брюху. Рогожину казалось, что он совершает свой протестующий, гневный, но красивый танец, косит глазами, раздувает ноздри.

Рядом, сбившись, испуганно прядая ушами, топтались лошади, смотрели на своего вожака, а он то отступал к ним, то вырывался вперед, бил передними копытами в землю, откидывал короткий, точно летящий серебристый хвост и, казалось, ржал тоскливым, надрывным ржаньем. Алексей оглянулся назад, в сторону леса. «Да, верст на пять я их уже отогнал, — подумал он и, кружа над табуном, любуясь белым танцующим конем, в странной, непонятной самому себе связи вспомнил и это сегодняшнее утро, еще там, на аэродроме, и Тоню, необыкновенно похорошевшую, с грустными глубокими глазами, и только что десять минут назад победную схватку с «фокке-вульфами», и вот эту сиюминутную встречу с белым конем, не принимающим противоестественного небесного гула, — и его охватило радостное, просветленное чувство, как будто он впервые совершил на войне не разрушение, а нечто иное — дал жизни светлое, торжествующее продолжение. И «виной» всему этому был настороженный, стоящий на задних ногах, белый танцующий конь.