Рубежи Отчизны
Белые дюны
Эту странность давно уже заметил рядовой Буров. И всякий раз, когда закатное солнце касалось черты горизонта, он старался уловить все оттенки этого таинственного, как ему казалось, явления природы. Буров сдвигал на затылок фуражку, прочно облокачивался на узкий металлический барьер наблюдательной вышки. Он видел, как раскаленная добела тонкая кромка солнца словно бы продавливает густую синь воды, прозрачные токи воздуха колышутся в стеклах бинокля, и кажется, будто море закипает в той точке. Буров каким-то особым чутьем слышит, как тонко клокочет морская вода и шипит остывающее солнце. Так, бывало, шипели поковки, схваченные клещами и всунутые в бочку с водой дядькой Степаном, деревенским кузнецом, у которого пацаном часто под рукой крутился Сенька Буров. И странность была вовсе не в том, что Бурову чудилось шипение солнца, а в том, что в эти минуты даже в штормовую погоду напористый ветер стихал, гребни волн вдруг никли, приостанавливали крутой бег, будто повинуясь чьей-то неукротимой воле.
Вчера в это время там, где дюны сливаются в едва различимую полоску, к урезу воды подходила девушка. А сегодня Бурову очень хотелось, чтобы она снова пришла на пустынный берег. Солнце уже скрывалось за горизонтом, но девушки все не было. И от этого Бурову стало грустно. И тут он услышал гортанный голос старшего наряда сержанта Гелы Очиаури:
— Пришла!..
Буров вскинул бинокль, и точно: она. Остановилась неподалеку от вышки, обратив лицо к морю. На белом фоне дюн с вышки отчетливо был виден ее желтый в цветочек купальник, светлые длинные волосы, плотный загар тела.
Вчера сержант сразу определил, что девушка немало дней провела в курортном городке, должна знать, что по вечерам пляж закрыт, и не мог понять, что привело ее сюда в такой поздний час? Он послал Бурова предупредить девушку: нарушать пограничный режим отдыхающим запрещено...
— Явилась не запылилась, — Сенька виновато посмотрел в красивые рассерженные глаза сержанта. — Видать, настырная...
— Вам приказал ясно! А вчера зачем ей не сказал?
Сержант обычно говорил без акцента, но когда горячился, начинал по-своему составлять фразы. Бурова порой смешили горящие навыкате глаза Очиаури, смешили еще и потому, что частенько на заставе слышал он шутливую присказку солдат: «Вай-вай! Расшумелся наш кацо».
Когда вчера Буров подошел к девушке, она даже голову не повернула в его сторону. А он все думал, как начать разговор, перебирал пальцами ремень висевшего на плече автомата и вдруг не очень-то уверенно сказал:
— Здесь запретная зона... — Бурова заело на частом «з», и он тут же смущенно осекся.
А девушка гордо повернула голову, невидящим взглядом скользнула по его лицу и осторожно, словно обжигая о песок подошвы босых ног, пересекла наискосок гребень ближайшей дюны. Буров проследил за цепочкой вмятин на глади песка, вспомнил, что дома, выскочив из избы на первый снег, так же осторожно ходила кошка Мурка. «Ишь ты! Царица Тамара», — про себя вслед девушке сказал он и необычно взволнованным вернулся на вышку...
— Я сейчас же ей накажу... — ответил Буров, почувствовав, что ему очень хочется еще раз поближе увидеть девушку.
— «Накажу», «накажу»... — загорячился сержант. — Отправлю на заставу, так что она себе не соображает? Пять минут — туда-сюда.
Буров мигом нырнул в люк будки, с громким топотом проскользнул по узким металлическим ступеням вниз, размашистым шагом захрустел по песку, не обращая внимания на то, что песчинки набиваются в широкие голенища сапог.
Девушка стояла неподвижно, видно, завороженная красотой моря. Медленно подходя к ней, Буров чувствовал, как его охватывает непонятный трепет, сбивает с ясного строя мыслей. Так бывало с ним, когда он с мальчишками лазал ночью за околицей деревни по заросшим со времен войны осыпавшимся дотам, обмелевшим траншеям, где, как заверяли бабки, «ходят во тьме одинокие духи умерших солдат».
И все-таки сегодня Буров смело подошел к странной девушке.
— По-русски же сказано было вчера, — нарочито грубо сказал он.
Девушка вздрогнула при этих словах, в ее фигуре как будто что-то надломилось, но голос зазвучал дерзко и вызывающе:
— Я вижу воина — и, смерти жду, церковника я вижу — жду проклятья... Грядет мудрец — предчувствую беду, идет юнец — могу лишь горя ждать я...
Она произнесла незнакомые Бурову стихи, глядя на холмистое море.
— Бросьте припевочки, — усмехнулся он. Теперь в словах солдата появилась твердость. — Здесь граница. А стишки читать приходите на заставу. Включим в самодеятельность.
Не взглянув на Бурова, девушка повернулась и не спеша пошла, играючи приминая изгибистую ниточку песка, намытого прибоем, пошла в сторону пляжа, а плоские языки прозрачной воды слизывали отпечатки ее босых ног. А когда силуэт ее стал сливаться с очертаниями дюн, Буров увидел, что девушка остановилась и, так ему показалось, примирительно помахала ему рукой.
— Ишь ты! «Вижу воина»... — усмехнулся Буров. Он поправил ремень автомата и трусцой побежал к вышке.
И, быть может, забыл бы Буров эту девушку, и подробности встреч с ней на пустынном берегу взморья — мало ли чего не случается во время службы, когда летом в их маленький пограничный городок наплывает бойкая, непоседливая толпа отдыхающих, — если бы через несколько дней он не столкнулся с ней, и это чуть было не перевернуло вверх тормашками его размеренную солдатскую жизнь.
Произошло это ранним утром. Перед сменой наряда сержант Очиаури послал Бурова проверить исправность телефонной розетки, а затем по просеке спуститься с дюн на дорогу, где и подождать «газик», возвращающийся на заставу.
Сквозной упругий ветер дул с моря, гнал на берег волны, шуршавшие галькой и пузырившиеся лохмотьями пены. Буров шел по тропе степенной чуткой поступью пограничника. То и дело одергивая вздымающиеся на ветру концы плаща, он припадал на колено у каждой замаскированной розетки. Недалеко от просеки, где перекатываемый ветром песок уплотнился в ребристый наст и походил на большую стиральную доску, Буров натолкнулся на свежие следы лося. Зверь вышел из леса и направился в сторону моря. Бурову даже почудилось: загляни он за ближайшую дюну, тут же увидит рогатого красавца. Такие встречи у него бывали частенько — застава стоит неподалеку от заповедника, зверья тут разного водится вдосталь. Буров поднялся на вершину дюны и обнаружил, что лось, видимо, испугавшись чего-то, не пошел к воде, петлей обогнул дюну и вернулся в лес. Но тут же Буров увидел и другое: по берегу у самых пенящихся волн от пляжа в сторону вышки, часто останавливаясь и нагибаясь, ища что-то, шла та самая девушка... Ветер трепал ее волосы, парусом вздувал подол сарафана.
— Ну, заяц, погоди! — вслух сказал Буров и грозно зашагал навстречу девушке. И по мере того, как он подходил к непослушной и упрямой девчонке, в нем таяло сладкое предвкушение заставского уюта, сытного завтрака, а густое, влажное, с острым запахом мокрой гальки и водорослей дыхание моря ощутимее обдувало лицо.
Буров остановился перед склонившейся у самого уреза воды девушкой, налитый нетерпением, резко откинул за спину полу плаща. Девушка искала что-то в песке, край ее подола касался сапога Бурова, но она делала вид, что не замечает этого.
— Следуйте за мной! — отрывисто, сквозь зубы приказал солдат.
Девушка медленно встала и впервые в упор посмотрела в лицо Бурову. В один миг он прочитал в ее синих, словно морем промытых глазах радость, как будто она хотела увидеть Бурова, специально ждала его здесь, потом опустила глаза, наверное, решала, как поступить. И вдруг она поднесла кулак к самому лицу Бурова — он опешил, ему показалось, что она хочет показать ему кукиш, но девушка разжала руку, и на ее небольшой влажной ладошке, отбеленной морской водой, горел крупный жгуче-желтый янтарь. Она держала его трепетно, словно это был не кусок застывшей смолы, а крохотное живое существо.
— Я тайну держу мироздания, — сказала она нараспев, плотные зубы ее красивого рта влажно заблестели.
— Следуйте за мной! — повторил Буров и сдвинул на грудь автомат.
Глаза девушки выразили досаду, она вяло опустила руку, отвернулась от него и пошла прочь. Но Буров остановил ее и показал рукой в направлении просеки, где, по его расчетам, давно стоял «газик».
Девушка шла молча, вычерчивая голыми пятками хвостатые следы. За дюнами ветер не чувствовался, и Буров видел, как буднично, простенько повис на ней сарафан, как сбились на спине и запутались напитанные влагой тяжелые волосы, и у него вдруг защемило сердце.
Почти у самой просеки, где кончались дюны и наметилась в траве дорога, девушка остановилась у знака, обозначавшего черту пограничной зоны, разжала кулачок, в котором по-прежнему держала янтарь, с нескрываемой нежностью потерла комочек о щеку, потом поднесла его к переносице и, сощурив глаза, посмотрела сквозь янтарь на Бурова.
— Для кого поставили этот знак? — спросила она.
— Для таких, как вы, — уже смягчившись, ответил Буров.
— Тогда в чем моя вина? Знак четко показывает: я не была в зоне.
И тут Буров смешался. По тому, куда была обращена надпись на знаке, выходило, что девушка права. Он подошел к металлическому столбу: кто-то раскачал его в песке, развернул надпись. Буров подозрительно посмотрел на девушку: «Неужели она?» Но девушка покорно стояла перед ним, ничем не выражая своего отношения к тому, что произошло.
— Ну ладно, — примирительно сказал он, — и на этот раз вы одурачили меня. Но учтите, больше не выйдет...
— А ты трус, — вдруг сказала она.
— Это почему же? — Буров натянуто улыбнулся, по-хозяйски разворачивая столб, каблуком сапога притоптал поплотнее песок у его основания.
— Потому что формалист. Голова твоя забита условностями. Понял?
— Знаешь что! — Буров хмуро надвинулся на девушку. — Проваливай-ка ты отсюда подобру-поздорову.
Она удивленно, ничуть не обижаясь, вскинула на него синие глаза. Бурова изумила их ясность.
— А если не трус, приходи сегодня в полночь в старую кирху Томаса. Говорят, там видели привидение.
И она независимой походкой пошла по дороге. Уже в отдалении на минуту остановилась, приставила янтарь к глазу и, скорчив смешную рожицу, показала ему язык.
У «газика» Сенька натолкнулся на сержанта.
— Рядовой Буров, сколько можно стоять? — подчеркнуто громко, так, чтобы все слышали его слова, спросил сержант и придвинулся вместе с сидением к ветровому стеклу, пропуская Бурова в глубь кузова, где устоялось парное тепло, пахло сырой одеждой, табачным дымом. Буров неуклюже, с трудом просунулся в кузов, полез в глубину — на лавочке товарищи оставили ему место.
— Лось прошел... Проверил след, — усаживаясь на краешке лавки, со вздохом сказал Буров.
— Лось, лось... — укоризненно повторил сержант. А кто-то из пограничников в тон ему, поддразнивая, добавил:
— Тот, что на двух ногах.
«Газик» рванулся, повизгивая утопающими в песке шинами, натужный рокот мотора приглушил взрыв смеха.
В тот день после отдыха Буров вместе с товарищами красил забор.
Красить забор — работенка непыльная, помахивай себе кистью туда, сюда. Сначала от запаха краски ело глаза и стоял во рту сладкий привкус. Но к обеду это ощущение прошло, только уставали глаза да от жары, от блеска свежей краски временами кружилась голова — солнце стояло высоко, утренний резкий ветер утих, день выдался спокойный, безоблачный. О чем только не думал за этой непыльной работой Буров: и как прошлым летом ставили с отцом на избу новые стропила, как он, Сенька, тогда оступился с края сруба и грохнулся во двор на летний стол, где стояли на просушке припасенные еще с зимы трехлитровые банки для варенья. И странно, банки разлетелись вдребезги по двору, а он даже ничего не зашиб, не успел заметить, когда спустился со сруба отец и с вытаращенными глазами предстал перед ним, заодно и огрел по голове алюминиевым ковшиком, невесть откуда попавшим ему под руку...
Потом, когда Буров почувствовал, что устал махать кистью, а работы хватало еще не на один час, он лег ничком на теплую траву голой грудью и плотно закрыл глаза. И тогда в голове побежали радужные зайчики, а когда они пропали, Буров четко увидел перед собой ладошку с жгуче-желтым янтарным комочком. И это видение подняло его на ноги, он снова взялся за кисть.
У дальнего угла забора, где за туалетом старшина заставы на всякий случай складывал и хранил тару, внимание Бурова привлекла одна деталь. Широкая доска в заборе снизу не была приколочена, ее можно легко оттолкнуть от себя, сдвинуть в сторону, и перед тобой дыра, в которую можно пролезть без особого труда. Сначала Буров подумал, что в доске проржавел и отвалился гвоздь, но когда внимательно присмотрелся, то понял, что скорее всего ее кто-то оторвал намеренно. «Надо доложить старшине», — решил Буров. Он положил кисть на ведро, вытер тряпкой руки и хотел было надеть гимнастерку, чтобы по всей форме предстать перед начальством, как сообразил, что если это лаз, то он мог понадобиться не только кому-то со стороны, а может, наоборот... Это соображение поставило его в тупик. «Доложишь и подозрением наведешь «тень на плетень». Все-таки застава отличная», — подумал Буров и аккуратно поставил доску на свое место, густо закрасил щели.
Вечером Буров долго не мог уснуть. В темной до угольной черноты комнате ему виделись разные картины из детства. Потом он увидел себя у развернутого предупреждающего знака, и начальник заставы упрекал его за то, что он притупил бдительность... Мысли его остановились на девушке. Почему запала ему в сердце, что в ней особенного?.. Буров беспокойно ворочался, пока не забылся тяжелым сном.
Вскоре Буров проснулся. Вокруг него по-прежнему стояла непроглядная тьма. Было душно. Он вспомнил, как, бывало, дома летними жаркими ночами, когда особо кряхтел и постанывал во сне дед, бабка будила его, приговаривая: «Ну же, очнись, старый! Выдь до ветру...»
И еще Буров подумал, что, видно, и впрямь вчера днем надышался краски, поэтому и не спится. Он встал, оделся и вышел на крыльцо заставы.
Ночь брызнула в глаза полной луной, светлыми звездами, причудливым свивом горящих дорожек на тихой воде залива. Повеяло легкостью, прохладой. По таким ночам хорошо зоревать в стогу сена, а то на речке у костра слушать ночные покрики птиц...
Буров направился к забору. Присев возле доски, поводил пальцами по щелям. Краска, как он и предполагал, плотно затянула их. Буров привстал и пошел прочь от забора и тут, на дорожке, лицом к лицу столкнулся со старшиной заставы.
— Не спится, хлопчик?.. Ведомо такое, — покашливая, спросил старшина.
Совсем неожиданно Бурова осенила мысль: а что если отпроситься у старшины, сбегать к кирхе.
— Как это? — насторожился старшина.
Буров сбивчиво стал объяснять, зачем ему это нужно. Старшина, не ожидавший подобной просьбы, какое-то время размышлял. Потом посмотрел на часы, коротко сказал:
— Тридцать минут! Честь по чести доложишь дежурному...
От заставы до кирхи несколько минут хода по асфальту. Но Буров решил сократить время и пошел напрямую, забирая в гору, мимо старой конюшни, где была устроена свалка сломанной утвари, мимо разросшихся кустов жасмина, волчьей ягоды, загораживающих окна дома, где жили с семьями офицеры заставы. Легко и бесшумно он забирался по мягкой дернине крутого бока песчаной дюны, в такт шагам повторял про себя больно задевшие его слова девушки: «Трус... формалист... Ишь умница какая!»
И чем ближе он подходил к кирхе, темный контур которой был уже различим в окружении сосен, скособоченных от постоянного морского ветра, тем сильнее распалялся. Буров и раньше, до службы не очень-то водился с девчатами, особенно с задирами, а теперь позволить насмехаться над собой, когда он несет службу, когда он солдат с оружием... Самолюбие его разыгралось, в эту минуту Сенька даже не мог представить, что он сделает, что скажет, когда увидит девушку. Он был уверен, что сейчас, после встречи с ним, она забудет дорогу туда, куда ей не положено совать нос.
Пребывая в таком состоянии, он не сразу понял, что в кирху ему войти не удастся — все двери наглухо заперты, кругом глубокая тишина, а тусклое поблескивание стекол в узких, как бойницы, окнах усиливало пустынность и таинственность этого места.
«Так я и знал, — досадуя, сбивая частое дыхание, воскликнул про себя Буров. — Одурачила!»
И Сенька почувствовал, как кипевшее в нем желание надерзить, наговорить девушке грубостей сразу исчезло, он даже пожалел, что встреча не состоялась. Спускаясь вниз по утоптанной дорожке, он, уже раскаиваясь, ругал себя: «Тоже поверил... Смех один! В этой кирхе, наверное, сто лет назад кончилась всякая служба. Как же я забыл, замполит ведь приводил нас сюда, в местный краеведческий музей...»
Мимо средневекового парусного баркаса, установленного на постаменте, Буров прошел теневой стороной. Такие баркасы стоят на видных местах во многих прибалтийских городках как память, как дань уважения предкам, сыновьего признания мужественного ремесла рыбаков-поморов.
— Воин!.. А воин...
Услышав напевный голос, Буров застыл на месте, обернулся. Чуть вздрагивало широкое скошенное полотно паруса, в свете луны матово поблескивающее желтой фольгой. Недвижно висел на черной мачте язычок флажка.
— Иди, ну иди же, солдатик, — явственно звал напевный голос откуда-то из утробы баркаса и тут же прервался звонким безудержным смехом. Буров увидел, что за мачтой пошатнулась тень, и вот уже на фоне освещенного паруса вырисовалась и дрогнула в смехе знакомая фигура девушки.
— Вот дуреха, — переводя дух, сказал Буров и подошел к черному, густо насмоленному баркасу.
Девушка сидела на широкой банке, хлопая ладошкой по доскам, радостно повторяла:
— Напугала... Напугала...
— Что и говорить, — поддаваясь ее настроению, проговорил Буров, перемахнув через борт баркаса, сел рядом. — Не тебя испугался — себя. Думал, померещилось. Ты отдыхаешь здесь, что ли?
— С папой приехала. Он этнограф, работает здесь в архиве.
— Кто, кто?
— Этнограф... Понимаешь, историк. Он изучает быт, нравы литовского народа.
— Ты литовка, значит. Я сразу догадался, когда увидел тебя в первый раз. А как зовут?
— Лайма!
— Чудно!
— А знаешь, если перевести мое имя на русский язык, будет — счастье.
— А мое имя никак не переводится. Сенька и Сенька — хоть тресни.
— Сенька?.. Сени... Енька... — Лайма сделала паузу, придержала во рту воздух, надув щеки, а потом со смехом продолжала: — Сень, брень, трень...
— Погоди, не сочиняй...
Он хотел сказать, что она какая-то непохожая на тех девушек, которых он знал, с которыми встречался прежде, но заметил, что в эту минуту луна была уже за дальней кромкой леса, небо посерело, проредились и обесцветились звезды. «Светает»... — мелькнуло у него в голове. И сознание того, что он уже долго сидит здесь, подвел старшину, заглушило, перепутало в нем все мысли. Буров встал, крепко пожал Лайме локоть и перемахнул через борт баркаса.
— Куда же ты, Сень-брень?
— Пора, — торопливо проронил солдат. — Где твой дом?
— В кемпинге. Знаешь?.. Приходи...
— Приду, — уже снизу, сбежав на асфальт улицы, пообещал Сенька.
Неуловимы, изменчивы краски летней северной ночи. Приближаясь к заставе, Буров видел вдалеке за ней золотистую полосу залива. Он нажал кнопку звонка и тут же услышал тяжелый вздох: видно, старшина давно дожидался его здесь; лязгнул засов, и странно — Буров увидел перед собой не старшину, а командира отделения. Сержант смотрел на него в упор, смотрел с упреком.
— Разрешите пройти? — глухо спросил Буров, шагнув мимо сержанта.
— Какой хороший человек! Какой смелый человек... Дежурный дает мне подъем — Буров пропал. Понимаешь... Как, говорю? Солдат не красавица. Пропал!..
А ты девочку увидел — службу забыл. На гаупвахту пойдешь, ох умный станешь!
— Меня старшина отпустил, — сказал Буров, остановившись в дверях настежь открытой казармы. — Я просто чуть-чуть запоздал... Виноват... Чего горячиться? — все больше ожесточаясь, внешне совсем спокойно спросил Сенька. — Не просто ходил — догадку свою проверял...
Уснуть до утра он так и не смог. Сначала перебирал в памяти встречу со смешной Лаймой, гнев сержанта, восстанавливал сказанные ими слова. Потом, прислушиваясь к разговору за перегородкой, стал невольно вникать в смысл долетевших до него слов. Видно, и Очиаури тоже не мог сразу остыть, выкладывал недосказанное дежурному по заставе.
На другой день назначили Бурова рабочим по кухне, и с утра он то подбирал картошку в хранилище, то пилил дрова, то выстругивал черенки к метлам — их с лета запасали на случай снежной зимы. Иногда он заглядывал в курилку, подсаживался к ребятам. Но странно, по-прежнему посмеиваясь, иронизируя, подкалывая друг друга, они, словно сговорившись, не трогали Бурова. А ведь традиционно работа на кухне — верный повод позубоскалить.
Этот молчаливый сговор Буров сразу принял и расценил как осуждение. Теперь они, наверное, ждали только одного — развязки, решения начальника заставы (замполит был на сборах), которое бесспорно ясно им, но неизвестно только одному Бурову. «Ну и пусть, пусть накажут!» — вскипал он, уходил из курилки и слышал, как без него оживали, усиливались взрывы хохота.
Коротая время в работе, Сенька отводил душу в разговорах со старшиной, человеком добрым, прослужившим на границе не один десяток лет. Казалось, старшина узнал про нехитрую жизнь солдата все. Ему-то Буров и признался, что хотел бы он не думать о случайно встреченной девушке, но не может.
— Знать, судьба, — заключил старшина.
А ей что — судьбе? То поднимет солдата к небесам, то опустит на грешную землю. Все подкидывала Сеньке поводы поразмыслить над жизнью.
Старшина взял его с собой в прачечную — поменять белье для заставы. Возвращались обратно, и старшина вспомнил, что в кемпинге у его давнишнего друга накопились бесхозные фанерные ящики. Завернули туда. Пока приятели беседовали, Буров прохаживался вдоль палаток автотуристов. У входа в одну из них он засмотрелся на узорчатый, словно вытканный ковер из шишек.
— Вот здорово! Сказали бы — не поверил, — восхитился он неведомым фантазером и присел на корточки.
Наверное, услышав его слова, из палатки показался мужчина. Чернявый, неказистый, он хмуро уставился на Бурова.
— Не помешал? — извинился солдат.
— Нет, нет... А я думал, пришла она, — неизвестно кого подразумевая, сказал мужчина, пристально рассматривая Бурова. — Вот пожалуйста, — как-то теплея лицом, продолжил хозяин палатки, — говорил же и говорю! Во все века, во все эпохи истинно прекрасное не остается незамеченным. Извините, конечно, это я не вам, молодой человек. В продолжение спора. Дочь на меня часто наседает...
— Уж не Лайма?
Имя это сорвалось у Бурова непроизвольно. Глядя на невзрачного, разве только отросшей черной щетиной приметного мужчину, Сенька и представить не мог, что это и есть ее отец.
— Она, — как-то равнодушно ответил тот, ничуть не удивившись тому, откуда бы незнакомому солдату знать имя его дочери. — Нет ее и нет. — Он развел руками, повернулся и исчез в палатке. — Ушла, видите ли, прощаться с морем. Какая прелесть! А вещи? Книги? Наконец, моя борода...
Этот не очень внятный монолог Буров слышал уже, отходя от палатки и направляясь к машине. «Неужели это отец Лаймы? Непохоже», — рассудил он, потому что представлял его, по рассказам Лаймы, типичным прибалтом — рослым, светлым и нестарым. «Значит, уезжает...»
Молча загружал он «газик» ящиками, сосредоточенно обдумывал, как ему еще раз увидеть Лайму.
Когда машина вкатилась во двор заставы, дежурный передал Бурову, что его ждет в канцелярии начальник заставы. Сенька спрыгнул с машины, побежал в казарму драить сапоги. Мучительно чувствовал он — пришла та последняя минута, то последнее слово начальника заставы — как-то повернется его дальнейшая судьба?
Стоя перед зеркалом, он никак не мог продеть пуговицы в петли тужурки, крутил на потной остриженной голове, отыскивая нужное положение, вдруг ставшую большой не по размеру фуражку.
Старший лейтенант сидел за столом, подписывал разложенные перед ним бумаги. Старшина молча следил за плавным полетом ручки. Неподалеку от двери, словно на строевом плацу, навытяжку стоял сержант Очиаури. Буров уперся глазами в выпуклый лоб офицера и ждал, что он скажет. Старший лейтенант наконец отложил бумаги в сторону и, глядя на солдата, сказал:
— Впредь не опаздывать! Вам ясно, Буров?
— Так точно, — едва выдохнул он.
Начальник заставы, хитро сощурив глаза, вдруг спросил:
— Скажите, Буров, для чего мы с вами на границе?
Сенька усмехнулся:
— Это же ясно, товарищ старший лейтенант. Родину бережем!..
Начальник заставы задумался, остановил на нем испытующий взгляд серых глаз.
— Родину — это хорошо, Буров. Только Родина — понятие широкое, емкое. Это и дом наш, и поля, и заводы... — Он помолчал, потом добавил: — Родина — это дружба и любовь наша... За все вы, Буров, все мы в ответе.
При этих словах старшина ободряюще подмигнул Бурову.
— Идите отдыхать. — Старший лейтенант глубоко вздохнул, перевел взгляд с Сеньки на Очиаури. — Вместе заступите сегодня на охрану границы.
Сенька ликовал. И, повторяя приказ на охрану государственной границы, он блаженными глазами смотрел в лицо начальника заставы. Во дворе, у щита, где наряды заряжают автоматы, Буров расчетливым, уже заученным движением защелкнул увесистый магазин с патронами, лихо повернул предохранитель, а про себя шутливо ругнул старшину: «Ну выдал-таки весь мой разговор начальнику заставы! Узнал и тот про меня и про Лайму...»
Буров ехал на участок заставы и смотрел, как льется навстречу кромка асфальта, почерневшая на жарком солнце. Вот в кустарнике выпукло заалел сафьян стройных сосен, на повороте между ними юркнули в белесую осоку горб дюны и край неба, голубого, насыщенного морем. «Граница, граница, — шептал Сенька. — Мои хлопотные ночи, продувные рассветы...» Иной раз замрет, защемит сердце от шороха сухой травы, крика птицы, а потом наступит расслабление: на участке спокойно. Здесь никто не проходил. И он крепче сжимал в руках автомат, и знал, что это оружие он не выронит из рук, если даже ему будет угрожать опасность. И сама собой приходит на ум мысль о том, что где-то за тысячу верст в эту ночь спокойно спит мать, бабка чутко ловит стенания деда, что за твоей спиной большая Родина, что все это у Сеньки на сердце, он тоже за них в ответе...
Когда Буров и Очиаури оставили «газик» на правом фланге охраняемого участка, Сеньку занимали уже другие мысли. Ему казалось, что он целую вечность не был в наряде, и теперь весь собрался, жадно вглядывался в знакомые предметы. Столб с предупреждающей табличкой стоял нормально, дюны, обвеянные ветром, все так же чисты. Солнце в эту пору низко стояло над морем, и, когда Буров вышел из-под дюн к прибою, оно угасающими лучами ударило ему прямо в глаза. Ослепленный, он какое-то время стоял на мокром песке у спокойного уреза волн, ладонью вытирал припотевший лоб, обводил взором густую синь, полной грудью вдыхал морской воздух и удивлялся, что соскучился по границе, хотя не был здесь три дня. И вдруг... Что это? На дюне была надпись: «Сень+Брень=«. Чему это равняется, трудно было разглядеть. Тогда он сделал еще несколько торопливых шагов. За знаком равенства на него смотрела смешная рожица, такая четкая на белом уплотненном песке.
«Это Лайма! Лайма! — радостно и беззвучно повторил Сенька. — Все-таки пришла...» Затем в голове мелькнул хмурый мужчина у порога палатки. «Она же сегодня уезжает...» Эта мысль уколола, подтолкнула Сеньку. Догнав сержанта, он умерил бег, спросил:
— Разрешите, товарищ сержант, пробежать до вышки?..
О чем в эту минуту думал Очиаури, нетрудно было догадаться. Конечно, он прочитал надпись и наверняка понял, откуда у подчиненного появилась такая прыть.
Скашивая выпуклые глаза, он как-то неестественно мягко проронил:
— Одна тут, другая...
— Есть, — подхватил Буров и дал волю ногам.
Ступеньки металлической лестницы гудели от его сапог.
— Что случилось? — встревожился и закричал навстречу Бурову стоявший на вышке пограничник.
— «Ракета» ушла?
— Хватился! Только-только. А что?
— Ничего, — едва бросил запыхавшийся Буров. Он вскинул бинокль, уставился в сторону залива. Синевато-белая «Ракета» набрала ход, буруны желтой воды и пены упругими вихрями вздымались за кормой. На палубе маячил одинокий мужчина. Он стоял спиной, а когда повернулся, то Сенька узнал отца Лаймы.
— Он уехал один... — глухо сказал Буров.
— Кто? — спросил пограничник, тоже смотревший на «Ракету».
— Да так, ученый, — смутился Буров. И тут же увидел, как к мужчине подошла Лайма. «Она! — чуть было не закричал от радости во все горло Буров. — Вот ее длинные светлые волосы, платье».
Лайма прислонилась плечом к отцу, что-то слушала и смотрела вперед по ходу «Ракеты». Потом она обернулась, помахала рукой, и Бурову почудилось, будто Лайма скорчила рожицу, явно адресованную ему.
Он опустил бинокль, счастливо посмотрел на недоумевающего товарища и тихо, но твердо сказал:
— Теперь и на дне моря сыщу ее...