Матросы подпевали ему.

Иногда Артюшин просто так долбал по струнам и хрипло орал: «О-о, ес, а-у, тудыл, бодыл, дудл».

Ни мелодии, ни тем более слов нельзя было никак разобрать.

Это Захару очень не понравилось. Вмешиваться, однако, не стал. Но однажды не выдержал и остановил старшину второй статьи Гологузова, секретаря комсомольской организации «точки», парня спокойного, рассудительного:

— Что там такое заполошничает Артюшин? В курилке. Хрипит, самое...

Гологузов поднял на него синие, с густыми ресницами глаза и пояснил:

— Это он под Армстронга.

— Кого? — строго переспросил Захар.

— Армстронга. Американский музыкант такой есть, певец. Его песни и музыку по радио часто передают.

— О-от новое дело, — искренне удивился Захар, — так хрипит, вроде как с перебору? Чего хорошего?

— У него есть отличные вещи, товарищ мичман. Армстронг считается джазовым классиком.

Гологузов прибыл из Кирова. Ему Захар доверял и в трудных случаях всегда советовался.

— Ладно, самое... Может, у Армстронга и получается. Не мне судить. Пусть уж лучше Артюшин камешки эти... в Лаперузу кидает. Неужели песен нормальных нет? Чудно. И вообще непонятно, что за человек этот Артюшин. Как, секретарь комсомольский? Что скажешь?

Гологузов пожал плечами.

— Нормальный парень. Звонок немного, ну в смысле потравить. А так... ничего.

— Ничего, говоришь? В том-то и дело, что ничего. Гм-м. Ничего — пустое место. Такие дела, старшина.

Вскоре, однако, пришлось Захару признать, что Артюшин дело свое знает. С дизелями, да и с другими механизмами, будь то лодочный мотор или электронасос, что подает воду на камбуз, управляется лихо. А тут понимание требуется — не на гитаре бренчать.

И все легко делает, с посвистыванием. Была у Артюшина такая неприятная привычка — свистеть во время работы.

— Кончайте свистеть. Дробь! — сердился Захар.

— Виноват, товарищ мичман, — послушно вроде бы умолкал Артюшин, но тут же вворачивал: — А все почему? Моей рафинированной душе не хватает... музыки. Пардон!

— А твоей... Вашей душе, самое, картошку почистить не хочется, к примеру? Э?

— Нет, к примеру, не хочется, — серьезно отвечал Артюшин и улыбался.

А Захара от его улыбочки всего передергивало.

Разных ухарей за службу повидал Захар. Лихие попадались ребята. Оказавшись, однако, на флоте, быстро теряли они прежний вид, тыкались туда-сюда, будто слепые котята, и нужно было с самого начала, с азов учить их морскому делу, учить терпеливо и строго. Моряки из таких ухарей получались, как правило, боевые, с изюминкой — командовали призовыми шлюпками, отличались на стрельбах. Ими Захар гордился.

Артюшин, напротив, салажонком вовсе не выглядел, морскую науку знал. Курсы окончил при ДОСААФ, еще школьником глиссер гонял по Химкинскому водохранилищу и разными морскими словечками кидался небрежно, но не просто так, пустобрехом, а понимая их смысл. И морские узлы вязал точно фокусник.

И все с подковыркой. Два слова не может сказать без насмешки. Особенно обидел Захара один пустяковый случай.

С давних пор появилась у Захара страсть к загадочным, непонятным словам. Слова эти вызывали у него что-то вроде озноба. И каким удовольствием было расколоть слово, будто орех, понять его или по крайней мере приблизиться к пониманию его смысла, тоже порой туманного и загадочного. Захар постоянно возил с собой энциклопедические словари. Привычка даже появилась со временем. Иногда остановит кого-нибудь из матросов и будто невзначай спросит:

— Вы, Исаков, значение слова «сарабанда» знаете?

— Шляпа вроде... У ковбоев.

— То сомбреро... Словарный запас углубляйте. Сарабанда — старинный народный испанский танец. Вот.

С Артюшиным номер не получился.

— Бамия?{7} — переспросил Артюшин.

— Ну?

— Бамия, товарищ мичман, и в Африке бамия. Элементарно!

Захару вдруг горько стало. И не тон обидел его, а та легкость, с какой восемнадцатилетний мальчишка срезал его.

«Конечно, жизнь у них другая, — думал Захар. — Оттого и ладно все. Они голодуху послевоенную не нюхали. А повкалывали бы с мое... Курсы разные — на тебе, пожалуйста, только бери. Глиссер-млиссер! А коли серьезное что, кишка тонка. Дело известное. И что полез, дурак. Разве за ними угонишься? Проучили дурака, и правильно...»

Умом понимал Захар, что не прав он по отношению к Артюшину: моряк как моряк. Служит хорошо. А что шебутной, так разные люди бывают, особенно городские. Понимал Захар, что виной всему настроение — прибыл Артюшин как раз после приезда Бурмистрова, когда тошно стало Захару на свет глядеть и мысли о Сашке рождались одна черней другой. Как ни боролся с собой, сделать ничего не мог. Сердце шло в разлад с разумом. На островах в замкнутых коллективах такое случается. Иногда с удивлением прислушивался к себе. Ну что ему этот мальчишка дался?

Внешне Захар отношения своего к Артюшину не выказывал. Строг, со всеми строг. И на разные, особенно грязные, работы посылал его реже других, уравнивая таким образом что-то в своей душе.

4

Шлюпка — шестивесельный ял, легкий, ухоженный, был гордостью Захара. Достался непросто. Долго добивался его Захар, разъясняя заместителю командира части по МТО{8} товарищу майору Сироткину необходимость иметь плавсредство, напирал на особенность островного расположения «точки». Тот в конце концов сдался и, кряхтя, выписал в придачу новенький мотор «Москва».

— Содержи, как... сам понимаешь. Может, кто из начальства на рыбалку захочет.

Ял был не новый, списанный со сторожевого корабля. Захар его собственноручно за две недели отремонтировал, и он стал лучше нового.

Сейчас, ухватившись рукой за вздрагивающую банку{9}, Захар ревниво косился на Артюшина, как он с мотором управляется.

Артюшин сидел картинно, в новом оранжевом спасательном жилете, берет на затылке, на губах усмешечка, темный румянец во все щеки.

Глянув на матроса, Захар подумал с горечью, что вот такие ухари и нравятся девкам, да что там девкам... Тут Захару и совсем стало досадно, к тому же с мотором Артюшин управлялся хорошо, и замечание не за что было делать.

Ял шел наискосок к видневшемуся впереди Отпрядышу, взрезая задранным носом слюдянисто-серую воду.

В иное время салму{10} можно было проскочить минут за тридцать, теперь накатистая боковая волна сносила вправо, но Артюшин и это приметил и держал шлюпку носом на волну. Захар снова, и не без зависти, подивился его сноровке, с досадой потер лицо рукой, поражаясь тишине, высокому, зыбкой прозрачности небу, — все вокруг виделось резко, отчетливо, будто на хорошей фотографии. Но в отчетливости этой крылось нечто тревожное.

«Как бы сиверко не задул, от номер будет», — подумал Захар, покосился на небо, отыскивая знакомые приметы, но не нашел.

— Ты, самое, мористее бери, мористее! — крикнул Захар Артюшину.

Отпрядыш издали походил на желтый коренной зуб. Сходство усиливали острые кипаки{11}, нависающие над узкой полоской осушного берега.

Подойти к острову можно было лишь по вольной воде, в прилив, проскочить над водопойминой{12}, держа на прицеле узкую бухточку, которую стерегли обросшие водорослями скалы, похожие издали на противотанковые надолбы. Задача непростая, если места не знаешь.

Бухточка вела в распадок — узкий, щелястый, по нему и выбраться можно было на плоскую, как столешница, поверхность островка.

Остров Захару не нравился — угрюм, гол, только в распадке топорщился чахлый ярник{13}, одни песцы да чайки-шилохвосты. Иногда тюлени заплывали в погоне за рыбой.

Нос яла все пластал и пластал белесую воду. Вскоре волны стали потемнее, как всегда на приглыбном месте. А спереди, где уже ясно проглядывался Отпрядыш, даже сквозь стук мотора слышен был монотонный гул, словно работал дизель или еще какая машина.

Где-то далеко, в океане, штормило, и сюда через горловину моря волна накатывала тугая, полная еще злой штормовой силы. Что такое высаживаться на берег в сильный накат, Захар знал, и потому пришла трезвая мысль — вернуться. За почтой и завтра можно сходить, и послезавтра. Не горит уж так.

Точно уловив эту мысль, Артюшин, насмешливо скривив губы, крикнул:

— Что, товарищ мичман, слабо проскочить?! А ведь запросто...

«О-от салага», — мысленно выругался Захар. Ему невыносимо было видеть усмешку Артюшина, к тому же от раскрасневшегося лица матроса исходила какая-то азартная, привлекательная сила.

Сколько сложностей Захару пришлось преодолеть в жизни, какой за плечами опыт, а сейчас получалось так, что этот пацан выше его, умелей и нет у него страха перед морем.

«От молодости, — попытался успокоить себя Захар. — Пустое... Решать-то все равно мне. Тут морюшко. Не Химкинское водохранилище. Глиссер-млиссер».

Но другой, упорный, что сидел внутри, твердил: «Неужели спустишь, Захар, а? Или правда струхнул? Ведь ходил сюда... И не раз».

— А-а, черт, — снова уже вслух ругнулся Захар, ощущая, как рождается в груди холодная, сосущая пустота, словно скатывается он на санках с крутой горы. Так всегда бывало, когда он чувствовал опасность, хмелел от риска, понимая, что хватит в нем силы вынести и победить.

В такие моменты лицо у него делалось острым и злым, обтягивалась кожа на скулах, белели, обращались в незрячие щели глаза, и весь он становился как боек в затворе винтовки. Еще мальчишки в ФЗО, да и ребята в учебном отряде знали, что в таком состоянии Захар страшен, страшен, как медведь-шатун, и старались отойти подобру-поздорову.

— А ну слазь с банки! — заорал он. — Я теперь править буду. Тут тебе не Химки. Слазь, говорю... глиссер-млиссер!

Артюшин послушно перебрался на место мичмана, ял, потеряв управление, рыскнул влево, но Захар тут же вывел его на прямую, целясь в уже хорошо различимую щель распадка, прикидывая расстояние между скалами, делая это привычно, автоматически. И не было уже мыслей, воспоминаний, не было тоски по непутевой Сашке, была работа, холодный и точный моряцкий расчет.

Состояние такое Захар любил, ибо в эти минуты человек переставал жить в четверть силы, точно мотор на малых оборотах, совершая обычные, житейские, нужные, но второстепенные дела, как еда, сон, но вот включалось сцепление, переводилась скорость и начиналось основное жизненное действие — работа.

Сызмала Захар носил в себе это священное отношение к работе. Людей праздных, глушащих лень в пустом хмельном загуле, не понимал. И всякую болезнь, несчастье, увечье ценил всегда с одной стороны: сможет ли человек работать? Если мог — обойдется!

5

Осталась позади знаменитая Кочинская кошка — осыхающая в отлив песчаная мель. Лет пятнадцать назад на эту мель прочно сел греческий лесовоз, команда покинула его, перебралась на СКР{14}, на котором служил тогда Захар. В три дня шторм жестоко потрепал пароход — подоспевшим эпроновцам достался лишь изуродованный остов.

Сейчас над тем местом гуляли черные гривастые волны.

Отпрядыш возник неожиданно, совсем рядом, словно вынырнул из воды, — Захар отвлекся, оглядывая памятное место гибели лесовоза, и сейчас взору его предстала картина совсем уже невеселая: около отливающих чернью корг вскипала пена. Волна, процеженная сквозь каменные зубы, на короткое время опадала, но, ударившись грудью о прибрежную отмель, вновь становилась на дыбы и, желтая от взбаламученного ила, устремлялась на берег, постепенно теряя силу.

«Проскочить проскочим, — прикинул Захар. — Только надо бы до отлива управиться. Не то припухнем...»

Он повернул шлюпку влево, подготавливая возможность маневра, — заходя таким образом, ял спокойно проскакивал между коргами, тут важно было приноровиться и идти к берегу на волне, в последний момент вырубить и задрать над кормой мотор, чтобы винты не побить о грунт.

Маневр удался — Захар почувствовал. Ял шел устойчиво, словно стрела, выпущенная из лука. Хорошо, ровно стучал мотор. И от этого захватывающего душу движения, от вибрации, передаваемой рукояткой мотора, стало Захару хорошо. Пускай салажонок смотрит, пускай учиться. Глиссер-млиссер!

— О-он, смотри! — закричал вдруг Артюшин. — О-он, на отмели... мешок лежит. По-очта!

Захар поглядел туда, куда тянул руку Артюшин, и ничего не увидел.

— Да вон он! — Артюшин встал во весь рост и замахал руками.

— Сядь! — рявкнул Захар, чувствуя, как ял потянуло вдруг вправо, прямо в сувой{15}, где среди водоворотов и толчеи мокро блестели корги. За высоченной фигурой Артюшина ему ничего не было видно. — Сядь, чертов сын!.. — закричал он и не услышал, скорее почувствовал, как ял чиркнул по камням днищем, еще разок и вдруг стал. Надрывно завыл мотор — полетела шпонка. По-звериному ощерившись в предчувствии беды, Захар обернулся, точно кто в спину его толкнул, и увидел неправдоподобно большую волну. Она медленно вырастала за кормой и была зеленовата, ребриста, словно сделанная из стекла.

«Набируха! — пронеслось в голове. Слышал Захар о таких страшных, убойной силы волнах, что рождаются в узкостях. — Набируха!»

Волна надломилась в середине и стала медленно, как срезанный бомбой дом, оседать.

— За борт! — крикнул Захар, но крик его потонул в грохоте, треске ломающегося дерева. Вываливаясь за борт, он прямо перед своим носом увидел подошвы здоровенных сапог Артюшина.

Вынырнули они одновременно.

Артюшин выплюнул воду и весело заорал:

— Приехали с орехами! Водичка, товарищ мичман... прямо люкс.. У-у!

«От дурной, — поразился Захар, — чего радуется?» Испуг еще не прошел. Просто дико было предположить, что ял перевернуло. Захар оглянулся, не чувствуя еще холода. До берега было добрых двести метров, двести метров стылой воды. Метров через пятьдесят — Захар знал по своим прежним вылазкам на Отпрядыш — начиналась лещадь, прибрежная каменистая отмель, воды там было самое большое по горло. Но и по горло в ледяной воде пройти двести метров дело нешуточное. «А ведь и утопнуть, чего доброго, можно», — подумал Захар, удерживаясь на плаву, чувствуя, как холод стискивает ему ребра и нехорошо, с перебоем начинает биться сердце.

— А ну слушай меня! — заорал он, понимая, что у каждой секунды ныне есть своя особенная цена. — Сапоги сыми, брось в воду... Та-ак! Теперь жилет поддуй. И к берегу давай... К берегу давай... К берегу жми... Утопнем!

Артюшин испуганно глянул на него, торопливо зубами вытащил пробку из патрубка спасательного жилета, стал, отплевываясь, надувать его. До него, похоже, тоже дошло.

Захар отыскал глазами шлюпку — видна была только корма с мотором. Мотор еще трещал, захлебывался, но винт не вращался.

Накатная волна поволокла на приглубое место, Захар хлебнул горько-соленую воду, вынырнул и поплыл размашистыми саженками, всякий раз при гребке рукой поворачивая голову назад, увлекая за собой Артюшина. Но моторист опередил его — шел он кролем, мощно работая ногами, легко выбрасывая расслабленные руки. Как на соревнованиях.

«О-от дает», — удивился Захар, хотел поднажать, но захлебнулся, судорогой перехватило горло, попытался было нащупать слабеющими ногами дно и не достал — полоснул по сердцу страх. И чтобы пересилить его, заорал:

— Ничтяк, прорвемся!

Артюшин, должно быть услышав крик и не поняв, что он означает, повернул назад и вдруг встал. Вода доходила ему до подбородка.

— Я те счас остановлюсь... А ну к берегу... Живо-о!

Захар даже кулаком замахнулся, понимая, что Артюшин не оставит его и тогда они оба... При таком холоде и десяти минут достаточно.

— Т-ты! — заорал Захар. — Сопля!.. Кому помогать? Мне? Да я... К берегу пошел, салага!

Остальной путь к отмели Захар помнил тускло. Чертовщина какая-то накатила, мерещилось — ползет он вроде бы по стеклу, а с места сдвинуться не может. Этакая неуклюжая мушица. Вокруг какое-то сияние и музыка гремит в отдалении. А холода Захар уже не чувствовал.

Сознание ему вернул крик.

Кричал Артюшин. Тоненько, по-девчоночьи. Так зайцы раненые кричат. Кричал и махал рукой, показывая назад.

Захар оглянулся и увидел зависшую над собой свинцовую массу воды — волна была, как показалось ему, с добрую избу. Верхушка ее разлохмачивалась на глазах, образуясь в пену. Но и другое успел увидеть Захар: помогая себе руками, по грудь в воде торопливо бредет к нему Артюшин.

— Назад! — закричал Захар. А может, хотел закричать, да не успел, волна накрыла его, поволокла, больно ударила о камни. Обжигающая боль помутила сознание. Он вынырнул, попытался глотнуть воздух, захлебнулся и вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за ворот телогрейки и тянет. Сквозь розовую муть, застилающую глаза, разглядел Артюшина. Тот волок его, Захара, как куль к берегу и плакал навзрыд.

Как, отчего среди грохота и сумятицы волн разглядел Захар, что моторист плачет, неведомо. Но именно это и поразило Захара больше всего.

Через несколько минут оба в изнеможении лежали на груде водорослей у самого уреза воды.

— Ты чего ревешь? — пытаясь унять икоту, тихо спросил Захар.

— А-а, — Артюшин всхлипнул и вытер рукой нос.

Захар был еще там, под водой, его волокло, било о камни. Соображал он плохо. Да и не верилось как-то, что они вывернулись, спаслись от смерти. Захар скосил глаза на лежащего рядом Артюшина, спросил с интересом:

— Один, что ль, боялся остаться?

Артюшин повернулся к нему и, удерживая рукой вздрагивающий подбородок, сказал с неожиданной злостью:

— Да вы... вы... Как вы можете? Один. При чем здесь один?

Мокрый, с налипшими на лоб волосами, он выглядел совсем мальчишкой. Подростком. У Захара шевельнулась жалость к этому пареньку.

— Ты, самое, не серчай... С головой у меня что-то... Гм-м... А за помощь тебе спасибо. Худо могло получиться.

Артюшин не ответил.

Захар полежал немного, пытаясь пересилить слабость, — сердце по-прежнему билось неровно, с перебоями, словно кузнец с похмелья все никак не мог попасть молотком по поковке. Ноги стали понемногу отходить, но отчего-то ломило в паху. Захар по опыту знал: сейчас самое главное — двигаться, не то замерзнешь.

— Ладно, дак хватит отдыхать... давай вставай, Валерий Геннадьевич.

Артюшин не пошевелился.

— Подъем! — заорал Захар. — Матрос Артюшин, я тебе... вам говорю или как? Демобилизуешься, хоть целый день спи, а здесь служба.

Артюшин посмотрел на Захара и вдруг весело засмеялся.

— Ну даешь, Захар Евсеевич... Ха-ха! Что же, по-вашему, после де-ме-бе... Я в мокрых штанах... На необитаемом острове... Нет, это гениально!

— Давай, давай, самое. «Гениально»!

Артюшин все-таки поднялся, зябко подернул плечами. И прежним своим, насмешливым голосом добавил:

— Хорошо выкупались. Нормалёхос...

«Неужто не понимает, что случилось? — удивился Захар. — Ну молодой, пять минут назад что баба ревел, а теперь отряхнул перышки и шутит».

Самому Захару было еще хуже. Икота проклятая донимала. Вот напасть-то, черт ее дери. Однако нашел в себе силы, сказал бодренько:

— Видок у нас с тобой... и-ик... Лучше некуда. Только кошельки в переулке отымать. Вот ты погляди, никак от икоты не избавлюсь... Та-ак, жилет и телогрейку сыми, робу тоже отжать нужно, а пока костерок разведу.

Захар постукал себя по карману, где у него был припрятан аварийный коробок со спичками, завернутый в целлофан. Вроде стучало. Сунул руку в карман и похолодел: под рукой чавкнула вода — коробок был сплющен, целлофановая пленка прорвалась, и спички намокли.

Сразу подумалось: хорошо, партбилет и все документы в сейфе оставил.

Рядом топтался, размахивая руками, чтобы согреться, Артюшин. Одна нога босая, на другой чудом сохранился синий форменный носок.

«Замерзнем», — с тоской подумал Захар, озираясь по сторонам, будто только сейчас по-настоящему осознавая происшедшее.

Над головой нависал мерзлый, в слюдяных блестках угрюмый берег. До распадка сто — сто пятьдесят метров, вон как снесло их. Забережье густо забито плавником. Чего только не наворотило море: бревна, доски расщепленные, будто изжеванные ящики. Торчком стояла смытая штормом новенькая корабельная швабра. Валялась даже коробка из-под чешского пива.

В прибойной полосе у знакомой корги желтела корма затопленного яла, добраться до него было практически невозможно.

Дальше в знобкой сини, зависшей над морем, проступал Кекур-остров. Близок вроде локоток, да не укусишь. Тоска породила не отчаяние, а протест. Захар даже задохнулся от злобы, от дурацкой своей беспомощности, отшвырнул размокший коробок, заорал, размахивая кулаками, угрожая неизвестно кому:

— У-у, козлы рогатые! У-у! А ну жива тащи с себя робу, отожмем ее. И пляши, пляши... Давай физкультуру. Та-ак, самое... Не стоять, едрена феня!

Приплясывая на груде плотных, как войлок, водорослей, они с Артюшиным отжали одежду, белье, потом Захар отпорол охотничьим ножом от телогрейки рукава и с помощью шкерта — такого добра у него в карманах было полно — сделал онучи. Главное — ноги уберечь.

Раньше чем через час Джумашбаев не спохватится. По сводке низкая облачность, туман. Вертолет не пустят. До Лесного теперь не докличешься... Да и послать им нечего, буксир ушел на восточный берег. Пограничники смогут подойти только затемно. Но в темноте на этот чертов зуб разве высадишься? Выходит, что ночевать им придется на Отпрядыше, как ни крути. А раз ночевать, в первую голову сейчас о ночлеге думать нужно. Ладить ночлег, подсказывал опыт, нужно было как можно скорее.

Несколько лет назад пришлось Захару снимать одних бедолаг с острова Моржовец. Сейнерок раскололо о камни. Спаслись трое на ялике. И не замерзли только потому, что устроили шалаш и завалили друг друга сухими водорослями и тряпками.

Артюшин неуклюже потопал ногами, обутыми в самодельные онучи.

— Гениальные колеса получились... Настоящие мокасины.

— Жилет поддуй... колеса. Хоть и на рыбьем меху, да не продувает.

— Костерок, как я понял, не состоялся. Да-а, дело пахнет керосином, товарищ мичман.

— Да, спички были да уплыли, размокли. Может, у тебя сохранились?

— Я уже глядел. Зажигалка была, ронсоновская, батин подарок... Выпала. Кремешком огонек не добудешь, слону ясно.

Бодрости в голосе Артюшина заметно поубавилось. Его била крупная дрожь, слышно, как стучали зубы.

На холодном ветру роба задубела, позвякивал, топорщился спасательный жилет.

— Давай к распадку, — сказал Захар. — Там из плавника укрытие соорудим, все не на ветру. Выход единственный.

6

В распадке и на самом деле было потише.

Резиновый мешок с почтой они укрыли в выбоине под скалой.

Артюшин приволок брезентовый чехол от шлюпки — видно, сорвало во время шторма. В устье бухточки среди крошева из досок и ящиков лежала сплюснутая бочка из-под соляра. Захар приподнял бочку, внутри бултыхнуло. В который раз пожалел он, что остались без огня. Непростительно для него, бывалого охотника.

В узкую щель распадка провисало тяжелое небо. Захар поглядывал на небо недоверчиво, не нравилось оно ему. И потому он торопил Артюшина, покрикивая на него.

За какие-нибудь двадцать минут они соорудили из обломков досок подобие логова, щели по углам между досками Захар заткнул водорослями. Из водорослей соорудил и лежак. Работа Захара согрела, даже испарина на лбу выступила, но тревога не покидала его.

— Поди-ка ярнику наломай! — крикнул он Артюшину.

— Чего-о?

— Ярнику... Березка вон в распадке.

Внезапно пошел снег.

Сначала несколько снежинок сквозняком протянуло по распадку — были они легки, точно тополевый пух, снег как будто раздумывал, стоит или не стоит идти, наконец, решившись, сорвался зарядом, и все потонуло в белой коловерти. Невозможно было ничего разглядеть в метре от себя.

Сдирая с лица ледяную корку, Захар подумал с горечью: всегда отчего-то так — если беда, то обязательно не одна. За компанию и другая, глядишь, явится.

Тяжело отдуваясь, свалился на него Артюшин. Захар рывком притянул его к себе и в самое ухо крикнул:

— Давай в укрытие!

— Го-о-а! — с непонятной веселостью откликнулся моторист.

«О-от шальной... Радуется, дитя неразумное», — поразился Захар.

Раздумывать было не время, снег шел густо, мокрый, тяжелый.

Торопясь, подталкивая друг друга, они забрались в укрытие. Спасательные жилеты пришлось снять. Они уложили их под голову. Сверху укрылись чехлом от шлюпки.

— Ты давай поближе устраивайся, — сказал Захар, — не то замерзнем. Ноги-то под телогрейку суй, к моим поближе. Ничего, счас надышим.

Пошарил рукой под тяжелым сырым чехлом, нащупал острое плечо Артюшина, прижал к себе, удивляясь: отчего он худой такой? Прямо ребра пересчитать можно.

Чувствовал совсем рядом, как торопливо и гулко бьется его сердце; у Захара зачесались вдруг ресницы. Так бывало в далеком, позабытом детстве — ресницы чесались перед тем, как закипали слезы. И подбородок у Захара дернулся немощно, по-стариковски.

«Чего это я?» — удивился он. Прислушался. Все так же шуршал о дощатый заслон снег, гудел в отдалении накат. Снег валил густо, не переставая, о том, сколько его легло, можно было судить по тяжести в ногах. Ничего, под снегом теплее.

— Ты чего молчишь? — спросил Захар у Артюшина.

— Думаю, — отозвался тот.

— О-от, новое дело, думает он. Самое время... И о чем, если не секрет, думаешь?

— Какой секрет. Думаю, есть ли мне письмо в том резиновом мешке.

— От родителей, что ли?

— Не-а. Они у меня в Африке, на два года поехали рудник строить. Письма не скоро доходят.

— Тогда от кого? — враждебно спросил Захар, отодвигаясь от моториста. Почему-то ему стало неприятно, что там, в мешке, рядом с письмом Сашки может лежать письмо Артюшину.

— От жены.

— Как? — Захар чуть язык не прикусил.

— От жены... от Светки. А что?

«Плохо изучаете вверенный личный состав, мичман», — сказал сам себе Захар.

— Когда же ты, самое, жениться успел?

— Перед призывом записались. В загс я уже стриженым ходил. Даже свадьбу отгулять не успели. Так, ребята пришли, посидели, музычку послушали. У меня магнитофонных пленок несколько километров.

— Да-а, интересно выходит, — строго сказал Захар. — Родители, значит, в отъезд, а ты под шумок женился!

— Почему под шумок? — обиделся Артюшин. — Светку и отец и мать хорошо знают. Мы же из одного класса. Мать, правда, хотела, чтобы мы после армии поженились. Долго ждать... Одна она теперь в квартире. — Голос у Артюшина дрогнул.

«Ну и ну, вот тебе и мальчишка. У самого скоро мальчишки будут! И все-таки чудно!»

Захар засмеялся.

— Вы чего?

— Что «чего»?

— Смеетесь...

— А-а, смешное вспомнил. Ты бы рассказал что-нибудь, все быстрее время пройдет.

— А что рассказать?

— Да что хочешь... Анекдот. А ежели желаешь, я случай из жизни расскажу. Нет, давай лучше ты...

В нашем веселом положении в самый раз анекдоты рассказывать.

— Это я виноват.

— Брось.

— Я, — упрямо повторил Артюшин. — Так и скажу.

— Кому?

— Командиру скажу.

— Не-е, ответ мне держать. Так по справедливости. Ну дак что, рассказывай. Анекдоты не надо... Лучше из жизни.

— Не понимаю.

— Из жизни. Как ты, самое, жил. К примеру.

— Чего же тут интересного? Жил, и все.

— Нет, мне интересно. Дружки у тебя были? Куда ходил?

— Странно...

Артюшин задумался.

— Я в Москве два раза был, самое... Го-ород! А ты где жил?

— На Арбате. Центр. Вы ресторан «Прага» знаете?

— Откуда же мне знать? С вокзала на вокзал...

— Ну у метро «Арбатская»... Так до моего дома от «Праги» пять минут. Старый район. Отец ни за что переезжать не хочет. Нам квартиру в Чертанове давали, отказался. У нас хоть и коммуналка, без ванны, зато центр. Вообще не представляю себе жизни без Москвы. Вечером на улицу Горького выйдешь... Мы со Светкой часто гуляли. Она спокойная, но скажет — все, железно... Кремень. Чтобы я при ней на другую глаз положил? Сразу уйдет...

Артюшин замолчал, думая о своем.

Захар прислушался. Снег шел медленнее, сухой — там, в колючей звездной выси, рождалась зима. Море еще боролось, било о камни ледок, но вода была уже тяжела и густа. Месяц, полтора, и море станет. У Отпрядыша вздыбятся зеленые торосы, а островок покроется сухим легким снегом... Захар попытался представить жену Артюшина, Светку. Ему захотелось, чтобы она была крепенькой, ладной, как их деревенские девчата, и чтобы не брюки носила, а нормальное платье. И без всяких штучек-дрючек была... Спокойная. Хорошо сказал мальчишка... Спокойная.

Кольнула мысль о Саше, но подумал о ней Захар отстраненно, будто видел издалека или... во сне.

— Я когда начал в автомастерской работать, деньги появились, заработать там хорошо можно... К тряпкам потянуло, к заграничным — с фарцой связался.

— С кем? — спросил Захар.

— С фарцой.

— Это еще что такое?

— Вы даете, Захар Евсеич. Что, серьезно не знаете?

— Дак откуда?

— Ну это... шмотками иностранными торгуют. У иностранных туристов перекупают и...

— Поганое дело.

— Поганое... А сгореть как можно! Уголовщина. А у меня машина, родители по командировкам... То да се. Домой стали заходить. Так Светка их сразу отшила. Или они, говорит, или я... И не жена ведь была еще, понимаете? До меня только сейчас дошло, из какой она меня ямы вытащила. А тут армия...

— Ты волосы длинные носил? — спросил Захар.

— Ага. Под битлов. Нормально.

— Так чего же хорошего?

— Ну а плохого что?

— Все же мужик... Штаны небось тоже в обтяжечку.

— Джинсы? Ну у меня джинсы настоящие были, не поддельные. Колоссальные джинсята. Кстати, очень удобная одежда.

— Верно... удобная. Заместо кальсон можно носить. Очень даже удобно... Ишь ты. А я в школу через раз ходил. Не в чем было, — помолчав, задумчиво сказал Захар.

— Даже валенок не было?

— Какие валенки... Побрызгать из избы на снег босой выскакивал. Война. Отца в сорок первом убили, матка годом позже померла... Березовую кашу жрал. Хорошо еще, в ремесленное определили. Я, знаешь, что самым вкусным тогда считал?

— Ну?

— Жмых.

— Что, что?

— Не знаешь, молодой еще. А ты мне фарцой этой. Жмых — когда подсолнечные семечки давят, отход остается вроде плиточного чая... Тоже не знаешь?

— Ну чай знаю. Совсем уж серый, думаете?

— Меня в ремеслухе жмыхом угостили... Вкусно. Был я в позапрошлом году в командировке на Черном море, попросил кореша достать жмыха попробовать.

Вспомнить хотел. Тот удивился, но принес. Чуть зуб не поломал. Иная теперь жизнь. Хорошо, самое... Ты что же, в этой автомастерской и дальше будешь?

— Зачем? Учиться пойду. Я в школе стишата кропал... песни. Говорили, способности есть, даже талант. Какое! В Литинститут сунулся — стоп! Не прошел творческий конкурс. Да я и не жалею. Отслужу, пойду в автодорожный.

— А не поступишь?

— Поступлю. Железно поступлю. Это и слону ясно.

— Кому?

— Слону.

— Гм-м.

Все теперь жгуче интересовало Захара в этом непонятном парне. Совсем еще недавно просто было судить — молодой, нос не дорос... Теперь море уравняло их, не было ни старшего, ни младшего, не было разницы в возрасте, и это позволило Захару взглянуть на Артюшина с новой, неожиданной стороны. То, что он не хлюпик, мужик, — ясно. Смущала самоуверенность, легкость в суждениях, усмешка ко всему... А может, и нет? Городской ведь, у них малость по-другому... А и лучше. Теперь они все с ходу берут, время такое. Жратва хорошая, обувки, одежки на выбор. Так и должно быть. В деревне нынче тоже по-городскому живут.

Думая о городе, городских, Захар впервые за многие годы с щемящей радостью вспомнил вдруг родную свою деревеньку Тройная Гора. На деревеньку ту Захар таил обиду: вытолкнула в город... и забыла. И вот обида ушла. Не голодную деревеньку винить надо, рада бы помочь, да нечем было. Война виновата! Черной бороздой легла через жизнь, по сей день икается...

Да, он совсем иначе, чем москвич, рос. С шестнадцати лет после ремесленного плотником на лесобирже себя кормил. Этим Захар может гордиться. А вот что не учился — худо. Смог бы, наверное, молодому-то легче. Нынешние культурней, в себе уверенней. Поступлю в институт, говорят, и слону ясно. Вот. Разные они, конечно. Но главное-то в другом. В этом главном они не разные, нет...

— По жене-то скучаешь? — спросил Захар.

— Очень. — Артюшин вздохнул.

— Не боишься, что... одна.

— Нет, тут железно. Я за Светку уверен. На шаг к себе никого не подпустит.

— Мне жинка уже два месяца не пишет. Места себе не нахожу, — пожаловался Захар.

— Ничего, напишет. Может, в мешке уже письмо лежит, утром посмотрим.

— Может, и лежит...

7

Сухие водоросли горько пахли каким-то лекарством. Захар и Артюшин давно молчали, утомленные разговором. Стало заметно теплее. Озноб прошел. Немного пощипывало пальцы ног. Захар осторожно шевелил ими, стараясь не беспокоить Артюшина.

Моторист вдруг чихнул и невнятно пробормотал:

— Нет, не усну.

— Что так? Вроде не холодно. Ты давай ближе ко мне.

— Не поэтому... Зубы я перед сном не почистил.

Захар прикрыл глаза. На мгновение ему стало отчего-то обидно. О-от, молодой, все шуточки шутит. Зубная щетка ему понадобилась... Трепач.

Обида держалась недолго.

— Захар Евсеич, — позвал Артюшин. Голос был ясный, будто и не спал.

— Ну-у?

— Спасибо вам.

— За что... самое?

— За то, что на остров взяли... Для меня это важно...

— Ладно, спи.

* * *

Снежинки падали на лицо, тут же таяли. Прикосновение их не было холодным. Рев наката стал глуше, море било с оттяжкой через равные промежутки времени — сначала рождался отдаленный гул, похожий на рев зверя, гул затихал, переходил в шипение, то волна катила по мелководью и наконец, набрав сызнова силу, ударяла в утесистый берег: «У-у-умс!»

Артюшин лежал, поджав ноги, упираясь в бок Захара острыми коленками. Дышал ровно, спал. Захар подтолкнул под бок моториста телогрейку, чтобы не продувало. Артюшин завозился, что-то пробормотал и по-детски чмокнул губами. И хотя лежать так было неудобно, Захар не пошевелился. Лежал, глядя перед собой, смаргивая снежинки. Темнота была зыбкой, подвижной.

Захар знал, что ничего с ними теперь не произойдет. Снимут завтра, как поутихнет малость. Джумашбаев, конечно, дал радиограмму. Сидит сейчас в радиорубке, слушает эфир, переживает. Наверняка доложили уже оперативному флота. Шуму будет много. Но не это беспокоило Захара. То вполне заслуженное взыскание, что он, конечно же, получит, было нестрашным, как отцовский подзатыльник, другое, что вызревало внутри, было куда серьезней, ибо оно давало оценку человеку по имени Захар Загвоздин. Жесткую и, надо полагать, справедливую.

О своей жизни, о себе Захар задумывался редко. Жизнь, которой он жил, ему нравилась, в ней все ему было ясно, и никакой другой жизни он для себя не хотел. Особых причин быть недовольным собой у него теперь не было. Не может же он стать, скажем, красивее, чем на самом деле. Какой уж уродился. Захар никому не завидовал. Одно время, в молодости, очень хотел стать офицером. Что же, их, сверхсрочников, называют золотым фондом флота.

Нет, он всегда жил по справедливости. Здесь его никак не упрекнешь. И еще жил по уставу, ибо верил и всегда будет верить в его целесообразность и мудрость. Служба на отдаленных постах и точках, далеко от обжитых мест, приучила его исполнять устав строго, не то случится беда. То, что произошло сегодня, было еще одним подтверждением истинности закона. Но сегодня закон переступил он сам с того момента, как самовольно ушел на буксире в Лесной до Отпрядыша, он думал только о себе, о своей беде — в этом, как теперь понимал Захар, и был корень его проступка. Поразила мысль, что вот, оказывается, и он, Захар Загьоздин, может поступить как-то не так, не по совести. И он...

Ворвалась в его жизнь океанской волной, набирухой, Сашка, все перепутала, и вот он уже... виновных ищет, на парня коситься стал. А тот за воротник его выволок, от смерти спас... Да-а, такие дела. Делишки.

Мысли эти несли Захару горечь, но и странное освобождение. На какое-то время он, наверное, все-таки задремал, потому что увидел вдруг свою деревню, но не обычно, а вроде с самолета, увидел ясно: избы с пристройками, отсверкивающий на солнце наст, синюю тропку, сбегающую вниз с угора к реке, прорубь в выгородке. И запах почувствовал, запах обжитого жилья. А проснувшись, с недоумением разглядывал светлеющий прямоугольник перед собой, сна не помнил, осталось лишь тревожно-грустное чувство какой-то утраты. Холод наступающего дня требовал действий. А действия пока заключались в одном — в ожидании.

8

Сняли их на другой день вертолетом в 10.40 утра.

А через час оба сидели в жарко натопленной баньке. Пар был сухой, жесткий, от жара даже уши, казалось, в трубочку сворачиваются.

И опять шевельнулось в душе у Захара что-то отцовское, теплое к этому долговязому насмешливому парню. Происшедшее на острове начинало казаться совсем уже в другом свете. Точно во сне все привиделось.