Дочь Кассиопеи
Она поудобнее пристроила в пальцах авторучку и написала округлым наклонным почерком, каким привыкла писать школьные диктанты: «Прошу принять меня в армию, так как я хочу бдительно стоять на страже воздушных рубежей нашей Родины. В просьбе прошу не отказать». И подписала еще более старательно: «Наташа Степанушкина».
Лист, который дал ей майор, был плотным, шероховатым, ослепительно белым, на нем писалось легко и хотелось писать много, чтобы потом полюбоваться красивыми четкими рядами слов. Ей подумалось, что красивое это заявление — доброе предзнаменование. Оно, аккуратное и торжественное, как похвальная грамота, становилось теперь первой страницей ее новой и, наверно, интересной жизни.
Однако майор — начальник штаба дивизиона — прочитал заявление бегло, без внимания. А затем сказал:
— Не годится. Следует переписать заново.
— Я что-нибудь неправильно написала?
— Все правильно. Но не так, как надо.
Майор сказал, что заявление — это важный документ, который подшивается в личное дело, его следует составлять обстоятельно, четко, точно. И потом должен быть деловой стиль. Что значит «принять в армию»? Армия — не колхоз и не строительный кооператив, в нее не «принимают», а призывают, мобилизуют, наконец, зачисляют. Вот и надо писать: «Прошу зачислить в ряды Советских Вооруженных Сил». Что же касается мотивировки, то она в основном правильная, убедительная, по-деловому сформулированная. Ее можно оставить в таком виде. И последнее: документы необходимо обязательно подписывать, ставить под ними личную роспись. Это же элементарно.
— Но я расписалась, — обиженно сказала она. — Вот видите: «Наташа Степанушкина». Написала, по-моему, разборчиво.
— Даже слишком разборчиво, — усмехнулся майор. — Это не роспись, а скорее подпись, товарищ Степанушкина. Например, под портретом.
— По-другому я не умею...
— Значит, надо научиться. Вот на обороте этого заявления и потренируйтесь. Постарайтесь отработать стабильную роспись, чтобы в ней чувствовались уверенность и самостоятельность. Приступайте.
Она стала «отрабатывать роспись», а майор занялся своими текущими служебными делами: звонил куда-то по телефону, ставил печать на розовых бланках, затем остро отточенным красным карандашом рисовал кубики на большом настенном графике, там, где значилось: «выполнено». Все это он делал сноровисто, быстро, ни на минуту не задумываясь, а красные кубики просто сыпались из-под прозрачной командирской линейки: не успевал он приставить шаблон к ватману, как уже появлялся четкий, будто напечатанный квадратик. Получалось вроде ровненькой кирпичной стенки.
— Не отвлекайтесь, товарищ Степанушкина, — строго сказал майор. — Учтите: сосредоточенность — главное в нашей предстоящей работе. И вообще в армейской службе.
Словом, заявление пришлось писать еще дважды. В результате получилось оно уже далеко не таким красивым, как первое (кое-какие буквы явно приплясывали — терпения не хватило). Но майору оно понравилось.
— У вас хороший почерк, — сказал он. — Я думаю, что иногда мы будем вас привлекать и к штабной работе, например для заполнения квалификационных удостоверений. Вы не возражаете?
— Нет, — счастливо покраснела она, хотя и знала, какое это кропотливое, нудное дело: в школе ей не раз приходилось корпеть над переводными свидетельствами.
— Ну а теперь несколько деловых вопросов. Почему вы все-таки решили пойти служить в армию?
— Я же написала, товарищ майор.
— Совершенно верно, написали. Но это объяснение, так сказать, общего плана. А я имею в виду личную мотивировку. У каждого человека она есть, не сомневаюсь. Ну, например, романтика, повышенный интерес, поиски счастья и тому подобное.
— А разве нельзя пойти служить просто так? Потому что мне нравится армия?
— Вот-вот! Это как раз и есть та самая личная мотивировка! Правда, несколько расплывчатая.
— А другой у меня нет.
Майор посмотрел на нее пристальным, чуточку недоверчивым взглядом, потом поднялся из-за стола и размеренно, словно отсчитывая шаги, прошелся по канцелярии. Приятно поскрипывали хромовые сапоги, правда, один сапог скрипел громче другого, и от этого казалось, что начштаба слегка прихрамывает.
Нет, она не возражала против строгости и была готова к этому (какая может быть армия без строгости). Кроме того, строгих людей она откровенно уважала; того же учителя математики, заведующего фермой Николая Степановича, да и мать свою уважала за строгость. Любила за доброту, а за строгость, твердость — уважала. А как же иначе?
Но у майора строгость была какая-то иная, до сих пор незнакомая ей. Колючая, вроде бы бесцветная. Или, может быть, слишком умная, точно разлинованная вдоль и поперек, вроде настенного плаката-графика. От его правильных, вежливых, очень умных слов делалось немножко обидно на душе. Скорее потому, что она не все их понимала как следует, или потому, что за ними пряталась насмешка, снисходительная ирония. Уж не считает ли он ее вертихвосткой, этакой дурехой, любопытной и легкомысленной?..
— У меня, товарищ майор, имеется трудовой стаж. И две почетные грамоты за работу на ферме, — сказала она и несколько вызывающе положила казенную авторучку перед майором, который уже сидел за столом, отсчитав положенное для разминки количество шагов. — И вообще, в армию я иду сознательно, не ради каких-то там приключений. Мне и мама разрешение дала, и коллектив фермы может дать рекомендацию, ежели потребуется.
— Да я не против вашей кандидатуры, — спокойно сказал майор. — Напрасно вы горячитесь. И о трудовой деятельности мне известно: биографию вашу я читал. Но побеседовать мы должны откровенно, чтобы потом не жалеть ни вам, ни мне. Кстати, что это за должность такая — оператор кормоконвейера?
— Ну, значит, рабочий на ферме. Раньше нас называли скотницами, а теперь мы по штату числимся операторами. Понимаете, растет техническая оснащенность сельского хозяйства, как говорит наш заведующий Николай Степанович.
— Как знать, может, и у нас со временем оператором станете, — сказал майор. — А пока я определю вас в отделение связи. Дежурной радисткой. Впрочем, это после того, как основательно подучитесь.
Еще ровно пять минут майор говорил «о различных аспектах боевой подготовки», то есть о том, как она должна нести службу и укреплять воинскую дисциплину, какие изучать предметы, как закаляться физически и как вести себя в коллективе, в обращении с начальниками — прямыми и непосредственными.
Разговаривал он теперь хоть и по-прежнему официально, однако заметно мягче, может быть, теплее, и Наташа с сожалением думала, что напрасно не настроила себя на твердый тон с самого начала. Ведь, несомненно, майор перестроился (или как-то переменился) сразу после ее решительной отповеди, когда она ему ответила как зрелый трудовой человек, знающий себе цену. После этого — никаких насмешек и двусмысленных намеков. Вот так, пожалуй, и следует себя держать здесь. В конце концов, устав уставом, а она все-таки девушка. А они, и рядовые, и начальники, — мужчины, которые только тогда способны на вежливость и деликатность, если их держать на почтительном расстоянии. Ей это как-нибудь известно.
Закончив беседу, майор уложил все документы в твердый пакет, опечатал сургучной печатью и велел ехать в райвоенкомат — оформляться. Там о ней будут знать, он сейчас же позвонит по телефону.
Майор проводил ее до двери и как бы невзначай заметил:
— Между прочим, товарищ Степанушкина, сержант Падричев сейчас находится в командировке и вернется только через месяц. Это я говорю для того, чтобы упредить ваши возможные расспросы.
Услыхав эти слова, она опрометью бросилась по коридору, прошмыгнула мимо удивленного дневального и опомнилась только на крыльце.
В сержанта Падричева не влюбиться было просто нельзя. Сказать, что он был высоким, стройным, черноволосым и чернобровым — значит не сказать о нем ничего. Мало ли таких парней ходит по земле, в одной только Улусовке их не меньше двух десятков. А красивых нет. Ни одного.
Сержант Падричев был красивым человеком, похожим на какого-то известного киноартиста. Но в то же время у него все было свое: и улыбка, и походка — все. Даже глаза у него были какие-то необыкновенные, не как у других: будто бы синие, а на самом деле — с яркими зеленоватыми блестками, искрящиеся лукавством и добротой.
Когда сержант Падричев впервые появился в совхозном клубе, все девчата сразу как-то сникли и посерьезнели, и вообще на танцах возникла тревожная настороженность, словно в вагоне электрички при появлении железнодорожного ревизора. Сержант Падричев заслонил, затмил собой не только всех местных ребят, завсегдатаев танцулек, но и своих приятелей, солдат-ракетчиков. А их было трое, и Наташа только это и запомнила, а лица солдат не помнила совсем, словно никогда не видела их. Впрочем, с того вечера они в совхозе не бывали. Сержант же Падричев бывал.
В тот первый мартовский вечер сержант Падричев танцевал с ней, с Наташей. Минут десять он посидел на скамейке у печки, грея озябшие руки и улыбчиво, зорко оглядывал девчат. Не всех сразу, а поочередно, как они сидели у противоположной стены — начиная с дородной Насти Солоухиной, почтальонши, и заканчивая остроносенькой бедовой Веркой Репкиной, которая не удержалась, показала ему язык.
А руки он грел, оказывается, для того, чтобы чинить радиолу, у которой был «густой шумовой фон». Никто этого никогда не замечал, а он сразу заметил. И немедленно устранил.
Вот так же быстро он заметил и Наташу. Хотя виду не подал и танцевать пригласил где-то в середине вечера. Но зато он потом не отпускал ни на шаг.
С самых первых секунд, как только Наташа положила руку на покатое сержантское плечо, она почувствовала необычную и незнакомую легкость, светлую, словно звенящую невидимыми маленькими колокольчиками. Это было похоже на качели: так же сладко замирало сердце, так же смывался, затушевывался весь посторонний окружающий мир. И лишь изредка, когда качели застывали на миг в верхней своей точке, она видела мелькающие лица подруг, крашеные скамейки, блестящие кафельные бока печки. Ей хотелось, чтобы мелькание это продолжалось бесконечно, чтобы качели, никогда не останавливаясь, плыли и плыли по зыбким волнам вальсов и фокстротов и чтобы ее пальцы всегда ощущали уютное тепло широкой солдатской ладони... Она чуть не заплакала от досады, когда в зале начали гасить свет, — танцы закончились.
Потом он ее провожал. Она смутно помнила, как сошла по скользким ступенькам клубного крыльца и как он тут взял ее за локоть и держал потом легко и твердо все время, пока шли единственной совхозной улицей. Ей запомнились похрустывающий под каблуками весенний ледок и огромная янтарно-желтая луна над крышей дома. Они о чем-то говорили у калитки, но о чем именно — она никогда потом не могла вспомнить. На прощание он поцеловал ей руку, и ее это почему-то обидело. Убежав домой, она долго на кухне при свете разглядывала запястье: ей казалось, что на нем непременно остался след, ведь она все еще чувствовала легкое жжение.
Во сне Наташа опять видела танцы. На этот раз в каком-то бесконечно-просторном голубом зале, не имеющем ни стен, ни потолка. Они танцевали одни — вдвоем с сержантом Падричевым, который был в фуражке и в черном фраке с блестящими лацканами. Позже появились нарядные дамы в белых бальных платьях, будто мыльной пеной, отороченных кружевами, воланами, рюшами. Сержант Падричев сейчас же бросился к дамам и стал не хуже какого-нибудь щеголя из заграничного фильма, галантно сгибаясь, поочередно целовать им руки. Он целовал и морщился: шикарные дамы в белопенных нарядах оказались Наташиными подругами-доярками с фермы и потому у всех у них руки были обветренными, шершавыми. Щеголю-сержанту понравилась лишь пухлая розовая рука Насти-почтальонши, с Настей он и удалился, оставив плачущую от обиды Наташу одну в центре огромного пустого зала...
Утром, собираясь на работу, она улыбалась рассеянно и грустно, и все происшедшее накануне в клубе было нереальным, чуточку смешным, как этот странный голубовато-призрачный сон.
На ферме началась горячая пора — не хватало кормов. Силосные ямы опустели, и Наташе вместе с молодежной бригадой пришлось всю неделю мотаться на трех грузовиках по району, выпрашивать сенаж или сечку у сердобольных, более запасливых соседей.
А в воскресенье опять появился сержант Падричев.
Он пришел днем и прошествовал через весь поселок — наглаженный, надраенный, сияя значками и пуговицами, и с веткой мимозы в руке, как заправский жених. Увидев его на улице, Наташа опрометью бросилась в дом — переодеваться, а когда вышла на крыльцо, несказанно удивилась: сержант Падричев забавлялся во дворе с Полканом, который на весь совхоз славился своим свирепым, непримиримо злобным нравом. Сейчас он радостно скулил, норовя лизнуть ослепительно сияющие сержантские сапоги.
— Что вы делаете?! — ужаснулась Наташа. — Он же укусит!
— Никак нет, — убежденно сказал сержант. — Собака кусает только по необходимости, по своей собачьей обязанности. И только недобрых людей. А я — добрый.
В доказательство сержант тут же спустил Полкана с цепи, и тот стал ошалело, с каким-то щенячьим гавканьем распугивать кур, словно никогда в жизни не был солидной и надежной сторожевой собакой.
— Это вам, — сказал сержант Падричев, торжественно преподнося ветку мимозы. Затем достал из кармана аккуратный целлофановый пакетик. — Это тоже вам. Московская карамель фабрики Бабаева. Лично приобрел в нашем военторге.
— Ну что вы, зачем?.. — радостно смутилась Наташа, замечая за плетнем пристальный взгляд соседской бабки. — Просто неудобно как-то...
— Очень даже удобно, — сказал сержант. — Я подсчитал: сегодня по старому стилю как раз восьмое марта — плюс четырнадцать дней. Так что позвольте, дорогая Наташа, поздравить вас с Международным женским днем. Постфактум.
— Спасибо, — ответила она, пожалев, что была так невнимательна в тот первый вечер: ведь наверняка сержант наговорил ей много интересного. А она витала где-то в облаках и все пропустила мимо ушей, ничегошеньки не запомнила.
Она пригласила его войти в дом и попить чайку, однако сержант вежливо отказался. В отсутствие родителей, сказал он, это будет не очень прилично, потому что издавна существует на русской земле такой обычай: в дом входи при хозяевах. Пусть она поймет его правильно и пусть не обижается — она, конечно, тоже хозяйка, но ведь родители остаются родителями. Он, разумеется, не знает, какой по натуре у нее отец, но вот его отец, Афанасий Васильевич, такие вещи не терпел и наказывал по всей строгости домашнего закона: фронтовым солдатским ремнем. Сержант Падричев, к сожалению, может припомнить такие прискорбные случаи из биографии своего далекого детства.
Ей нравилось, как он шутил: говорит смешное, а сам не смеется, только чуть-чуть по-обычному улыбается. И наблюдает, оценивает при этом: нравится ли сказанное? Не то что совхозные парни: и острят как-то грубо, и ржут, словно жеребцы.
— А у меня отца нет, — вздохнула Наташа. — Давно ушел от нас. Мама в отъезде, уехала в город и вернется только вечером.
И все-таки в дом сержант Падричев не пошел. Они сидели на крылечке, лузгали семечки и разговаривали, осторожно приглядываясь друг к другу. Было тепло, солнечно, сильно пахло парной весенней землей и выскобленными, прогретыми солнцем сосновыми крылечными досками. Далеко на косогоре, над сизым сосняком, осиным роем сновали-мельтешили грачи, на соседнем поле по-птичьи монотонно гуркотел трактор, по двору шастали куры, а рядом у крыльца умиротворенно дремал Полкан, иногда навостряя уши, будто прислушивался к их неспешному разговору.
Наташа, конечно, понимала, что это не то чтобы нехорошо, а неправильно — рассиживать на крылечке бок о бок с красивым сержантом Падричевым на виду у всего поселка. Вроде бы напоказ: глядите, какая я удачливая да счастливая. А ведь мать не раз говорила, что для людей чужое счастье как соринка в глазу. Негоже им похваляться — потом придется жалеть.
Но ей было хорошо рядом с сержантом Падричевым. В особенности когда он говорил про любовь. А говорил он так:
— Получается, будто человек ищет самого себя. Ведь каждый человек не весь при себе, а какая-то его часть — большая или маленькая — бродит, блуждает по свету. Все время ищет другую половину. И ежели находит, тогда получается счастье.
До чего это верно и насколько отличается от глупых стишков, которые ей однажды вздумал читать Петька Васищев, бригадир ремонтников: «Любовь — это бурное море, любовь — это злой ураган». Море, ураган... а сам, прохиндей, тут же полез целоваться. Это он, видать, спьяну стихами заговорил — небось в школе ни одного стихотворения не мог толком рассказать.
— А вот счастье, если его находишь... Оно потом навсегда? — тихо спросила Наташа.
Сержант Падричев ответил не сразу, а сначала, с ее разрешения, закурил сигарету.
— Ничего вечного нет, дорогая Наташа. Так гласит философия. В том числе не бывает и вечной любви.
Это было очень печально слышать, но недаром же говорят: горькая правда лучше самой сладкой лжи. Так подумала Наташа. И еще она подумала, что наконец-то встретила человека, способного смело, искренне говорить о самом для нее заветном — о любви.
— Я про любовь много слышала, — сказала она. — И никак пока не пойму: какая-то она разная получается. Вот мне говорили, что настоящая любовь — вечная, незатухающая, яркая, как большой костер. Даже клялись, что это именно так. Значит, выходит, врут.
Блеснули светлые искорки в улыбчивых сержантских глазах.
— Когда как. Не берусь утверждать в однозначном виде. Но древний мудрец сказал: «Нигде так не врут, как в любви, на войне и на охоте».
Сержант Падричев рассмеялся, и она тоже рассмеялась, однако же спохватилась: а над чем, собственно, они смеются?
— Но нас это, в общем, не касается, дорогая Наташа. — Сержант Падричев опять лукаво прищурился. — У нас ведь не любовь, верно?
— Конечно, — смущенно пробормотала она. И чуть было не спросила: «А почему?»
Вечером они на танцы не пошли, а отправились гулять в Заречье. Стояли на шатком деревянном мосту и слушали музыку, плывущую из раскрытых окон совхозного клуба. Задумчиво плескалась о сваи сонная вода, в небе висела луна, похожая на половинку перезрелой Сухарской дыни, где-то далеко за лесом торопливо стучала полночная электричка. Они нашли Большую Медведицу, потом Полярную звезду, потом созвездие Кассиопеи — будто маленький обломок остро отточенной пилы. Это была любимая звезда сержанта Падричева, звезда верности и надежности. Он сказал, что есть еще на небе Альтаир — «звезда влюбленных», но он предпочитает Кассиопею, потому что она горит всегда ярким и ровным светом в отличие от переменчиво мерцающего Альтаира...
У калитки, уже в полночь, сержант Падричев опять на прощание поцеловал Наташе руку, поцеловал, как ей теперь показалось, деликатно и нежно.
И исчез, пропал. Прошла неделя, вторая, прошло три воскресенья, а красивый и статный сержант Падричев не появлялся в Улусовке.
Вот тогда-то поползли слухи, догадки, досужие разговоры. Вот тогда-то Наташа Степанушкина пожалела, что поступила слишком опрометчиво, целый день просидев с сержантом Падричевым на выскобленном сосновом крылечке.
А впрочем, нет. Она, пожалуй, не жалела.
Человек может не явиться туда, где его ждут, по трем причинам: уехал, заболел, не захотел. Наиболее вероятной казалась вторая причина — сержант Падричев заболел. Наташа сама простудилась после прогулки на сыром зареченском лугу, целую неделю кашляла, с досадой вспоминая, как зябли они оба на мосту, на промозглом ветру — уж лучше бы пошли на танцы. Так она все-таки была в нейлоновой японской куртке, а сержант Падричев — только в своей щегольской солдатской тужурке с начищенными пуговицами. Какое от нее может быть тепло?..
К тому же она дважды видела его во сне нехорошо: то торгующим арбузами, то скачущим на громадной бесхвостой лошади, у которой из ноздрей валил густой пар, как из вскипевшего самовара. Мать сказала, что тот и другой сон — к болезни, немощи, а белая лошадь — так вообще к всевозможной беде.
Значит, получалось, что если сержант Падричев болел, то очень тяжело, со всякими вредными простудными осложнениями. Ведь прошел уже месяц после его визита, и пушистая веточка мимозы, приспособленная у настенного зеркала, стала осыпаться, сделалась почти совсем голым, унылым прутиком...
Сердце Наташи сжималось от жалости, когда она представляла сержанта Падричева в пропахшей лекарствами лазаретной палате. Явственно видела его похудевшее, изможденное, но по-прежнему красивое лицо, запавшие суровые глаза, в которых когда-то светилась улыбка сильного добродушного человека, видела твердо сжатые обветренные губы и над ними прозрачные бусинки пота — свидетельство постоянной изнуряющей температуры...
К этой главной печали прибавилась большая житейская сложность: в связи с механизацией на ферме проводилось сокращение штатов, и Наташа, как малоопытная, не имеющая специальной подготовки, попала в эти списки. Мать советовала ей ехать в город к тетке и поступать на учебу в профессионально-техническое училище.
Однако не могла она уехать, так и не узнав, что же случилось с сержантом Падричевым!.. Но что ей, собственно, мешало узнать? Пойти самой в воинскую часть — это ведь недалеко, каких-нибудь пять-семь километров — и обо всем расспросить военное начальство. Вдруг сержант Падричев действительно болен, а она за целый месяц даже не удосужилась навестить его? Он, безусловно, будет прав, если разочаруется в ней из-за подобной черствости.
Уже после майских праздников, в один из воскресных дней, Наташа спозаранку отправилась в военный городок. Оделась попроще и взяла лубяное лукошко — вроде бы собралась в дальние гаи за весенними опятами.
На лысой горушке, где когда-то стояла ветряная мельница, она сошла с тропы и набрала голубых, уже поблекших под солнцем подснежников, наломала черемухи и уложила все это в лукошко, чтобы хорошенько прикрыть банку с целебным клеверным медом. И для подарка цветы могли пригодиться: что может быть приятнее полевых цветов для больного?..
Выйдя снова на тропу, постояла в раздумье. А не повернуть ли назад? Ведь как ни говори, визит ее мог выглядеть не очень-то прилично. Вдруг сержант Падричев жив-здоров, играет себе в волейбол или культурно забивает в домино, пользуясь погожим воскресным деньком, а тут тебе появляется «знакомая девушка».
К проходной она пришла, пожалуй, слишком рано: было только девять утра и час увольнений, очевидно, еще не настал. Солдат, дежуривший у ворот, посмотрел на нее без интереса, и ей от этого сразу стало полегче.
В самом деле, мало ли приезжает сюда по воскресеньям родственников? Может, она тоже чья-нибудь двоюродная или даже родная сестра.
Чтобы не торчать назойливо на глазах дежурного, она углубилась в дубняк, что начинался сразу за кюветом дороги (почему бы не пособирать сморчков на досуге), и вдруг услыхала чей-то насмешливый голос:
— Здравствуй, племя молодое, незнакомое!..
У кустов орешника стояла высокая девушка в зеленом армейском платье и в синем берете с кокардой. В руке у нее был букет ландышей, аккуратно упакованный в сочную зелень широких стрельчатых листьев.
— Грибы ищешь?
— Ага, — сказала Наташа. — Сморчки ищу.
— А я уж думала, на свиданье девушка пришла к кому-нибудь из наших ребят. Губы, гляжу, подкрашены, ресницы подведены — полная, значит, косметика. Тебя как зовут?
— Наташа.
— А меня — Марта. Марта Черновол. Давай знакомиться.
Рука у нее оказалась жесткая, широкая, сильная — настоящая мужская рука. И вообще она была странная какая-то, эта Марта Черновол: изящная девичья фигура, плотно влитая в платье, и грубое, некрасивое, вовсе не женское лицо.
— Вы что, сержантом служите? — робко спросила Наташа, заметив на погоне желтую полоску.
— Ефрейтор, — ответила Марта, подходя вразвалку, совсем как подвыпившие улусовские парни, когда они появлялись на пороге совхозного клуба. — Это значит — «отличный солдат». То есть рядовой. А у сержанта — две или три лычки. Если одна широкая — тогда старший сержант.
— Ну да, конечно, — сказала Наташа. — Я знаю.
— А знаешь, так зачем спрашиваешь, — сказала Марта и, шумно дунув на пенек, села, осторожно пложила ландыши рядом. — Не люблю я, понимаешь, дубняк. Грязно в нем. Травы мало, а листьев прошлогодних, пыльных — полно. Вот видишь, как сапоги отделала, опять чистить придется.
Сапоги у нее были в общем-то чистые, ну, может, чуть-чуть подернуты сероватой лесной пылью. А чулки капроновые, с черными шашечками — самые наимоднейшие, таких даже у Насти-почтальонши еще не было.
— Закуришь? — Марта протянула яркую сигаретную коробку. — Ах, не куришь. Ну гляди сама. А я вот смолю, отравляюсь. Как затянешься, на душе легче станет, а в глазах, понимаешь, светлеет. Я, когда покурю, добрее делаюсь.
— Как же вы в армию-то угодили? Мобилизовали? — участливо спросила Наташа.
— Эх ты, зелень штатская! — рассмеялась Марта. — В армию девушек не мобилизуют, нет такого закона. Они служат по найму, на добровольном принципе. Понимаешь?
— Понимаю. Так ведь это надо захотеть.
— А мне вот лично армейская жизнь нравится. Все на своем месте. И потом в мужском коллективе, среди ребят, настоящим человеком себя чувствуешь. А баб я не люблю. Вечные жалобы, сплетни, подсиживания. Кусучие они какие-то, эти бабы.
— Да, — согласно кивнула Наташа, терпеливо морщась от едкого сигаретного дыма. — Это уж точно. Я тоже в женском коллективе на ферме работала.
— Доярка?
— Нет, скотница. По-новому значит — оператор. А вообще-то с коровами занимаемся. Город молоком обеспечиваем.
— Люблю я коров... — мечтательно сказала Марта и понюхала ландыши. — У них, понимаешь, глаза очень добрые. Какие-то любвеобильные.
— Я их тоже люблю. Сделай корове хорошо, она тебя в сто раз лучшим отблагодарит.
Марта не выпускала сигарету изо рта, посасывала ее, задумчиво подперев ладонью подбородок.
— А ты молодец, девка! — решительно похвалила она. — Работящая. Я думала, что ты из тех барышень, которые под папиной крышей вызревают да женихов ищут. Вот и сюда такие частенько наведываются. Особенно по воскресеньям.
— А солдаты вас не обижают? — спросила Наташа.
— Меня? — Марта весело рассмеялась. — Да меня попробуй только тронь — правнукам потом закажешь. Они у меня по струнке ходят. Ведь ребята, понимаешь ли, ценят строгость и порядок — это у них в крови. Главное, чтобы не было никакой двусмысленности. На честность — честностью.
Неожиданно она резко поднялась с пенька, с минуту, будто вспоминая что-то, пристально смотрела на Наташу. Затем хлестко, крепко положила руку на ее плечо.
— Слушай, Наташка! У меня возникла отличная идея: поступай в армию. Двигай в наш дивизион. Ну что пугаешься? Девка ты трудолюбивая, честная, умная — нам как раз такие нужны. Правда, есть у тебя один недостаток — смазливая. Но, клянусь, я встану железной стеной на пути любого соблазнителя. Пиши заявление, а?
— Что вы такое говорите, Марта? — переполошилась Наташа. — Да я никогда и не думала об этом...
— А ты подумай. И смело решай! Здесь — новейшая техника, интересное и большое дело. Вот сейчас у нас как раз имеется вакантная должность — дежурный радист. Будешь работать со мной на связной рации. Ну как?
...Ефрейтор Марта Черновол провожала Наташу чуть ли не до самой Улусовки. Нарассказывала такого, что Наташа не спала всю ночь, мучаясь трудными раздумьями.
А банку с медом мать вынула из лукошка и отнесла в погреб, водворила на прежнее место, рядом с лекарственным настоем зверобоя.
И вот теперь они вместе с Мартой бегали по утрам на физзарядку, вместе с солдатами слушали политинформации, чинно сидя в почетном первом ряду, ходили в столовую, где ели не за общим, а за отдельным маленьким столом с цветной табличкой «Для именинника». И хотя ни одного именинника на этих первых днях не оказалось, на столике каждое утро появлялся букет свежих цветов. Потом они стояли в строю на общем утреннем разводе, под бодрую музыку шли на занятия, учили уставы, стреляли в тире или отрабатывали строевой шаг, бегали в противогазах, кидали гранаты, изучали технические описания и схемы.
У них была вполне приличная комната, угловая, с двумя окнами, выходящими не на плац, а в тыл, в сторону стадиона. В комнате было две койки, две тумбочки, фанерный шкаф, радиодинамик, небольшое зеркало и плакат, на котором симпатичный солдат зорко вглядывался в оранжевое поле локаторного экрана. Плакат этот сразу же понравился Наташе, потому что изображенный на нем оператор чем-то очень напоминал сержанта Падричева. Скорее всего четким, мужественным профилем.
В комнате они жили втроем: Марта, Наташа и двухмесячный котенок Леонид, желтоглазый и нахальный. Почти каждое утро Марта из-за него ругалась с дежурным по казарме — Леонид по ночам пытался ловить рыбу в аквариуме, а дневальным приходилось перед подъемом подтирать лужи вокруг аквариума и менять на столе декоративную бумагу.
Наташе все нравилось: и рассчитанные по минутам дни, и строгая определенность отношений между людьми, и деловая тишина занятий — похожих и совсем непохожих на школьные уроки. Она жила среди таких же, как в школе, ребят, ну, может, чуть повзрослевших.
Особенно нравились ей технические радиотренажи. Входя в тренажный класс, она сразу же ощущала какую-то требовательную необычность, словно переступала будничный порог. Тусклые цвета кабельных жил. Запах муаровой краски. Загадочные лики радиопанелей. И монотонный, доверительно зовущий стрекот морзянки. Чудно было думать, что звонкая капель морзянки, выбивающаяся у нее из-под руки, из-под блестящих контактов ключа, перевивается в замысловатые цепочки слов и цифр, которые неудержимо, подобно свету, уходят в поднебесье, сквозь облака, и дальше — к звездам. Может, даже к вечно и призывно мерцающей Кассиопее...
С инструктором ефрейтором Новослугиным они тренировались вместе, как говорят радисты — «внакладку», и стоило ефрейтору прикоснуться пальцами к Наташиной руке, как ее тотчас же пронизывал крохотный укол, немножко больной и немножко приятный. Словно в ладони ефрейтора была спрятана маленькая электрическая батарейка.
Сначала Наташа терпела, потом стала бояться пальцев своего инструктора.
— Чего это вы дергаетесь? — очень вежливо спросил ефрейтор Новослугин.
— Так ведь колет, — пожаловалась она. — Прямо как иголкой.
— Ничего страшного. Это статическое электричество. Воздушная среда в комнате с радиоаппаратурой всегда насыщена электричеством. Оно постоянно накапливается и в людях, потом при контактах происходит микроразрядка. Если боитесь этого, не носите обувь на резиновой подошве, так как она изолирует от земли.
— Еще чего! — обиделась Наташа. — Я ношу то, что мне положено из вещимущества. К тому же сапоги у меня не на резине, а на самой настоящей коже. Старшина сказал, что это «спиртовые» подметки.
— Ну что ж, — грустно улыбнулся ефрейтор. — Следовательно, это происходит потому, что у вас повышенная чувствительность. Следовательно, необходимо терпеть.
Пришлось терпеть. Впрочем, после этого ефрейтор старался меньше применять метод «накладки», ограничивался словесными пояснениями.
Наташа осторожно приглядывалась к ефрейтору: чем-то он ее интересовал. То ли непривычной, городской бледностью, томностью в глазах, бархатно-вежливым голосом или невозмутимым спокойствием. Во всяком случае, он не напоминал никого из совхозных парней, а уж с сержантом Падричевым был просто явной противоположностью.
Занимались они и по вечерам. Однажды задержались в радиоклассе особенно долго. Как-то само собой получилось, что Наташа спросила, Новослугин ответил и стал показывать — сначала панели радиостанции, потом, открыв блоки, внутренний монтаж. Наташа ахнула, увидав путаницу разноцветных проводов, мерцающих ламп самой причудливой формы, сверкающих катушек, конденсаторов и сопротивлений.
Наташа думала о том, что теперь никогда и ни за что не свернет с избранной дороги и рано или поздно сама станет вот так же хозяйски уверенно открывать панели бесчисленных блоков, чутко слушать натужное гудение электрической силы, сжатой в стекле и металле, привычно перебрасывать контакторы, подчиняя себе умные машины и приборы, умеющие слушать небо и заглядывать за горизонт.
Они, наверно, просидели бы до самого отбоя, не помешай им Марта Черновол. Неожиданно она появилась на пороге, подозрительно оглядела класс, поморщилась:
— Мне это не нравится. Что за таинственное уединение?
— Занимаемся, — сказал ефрейтор Новослугин. — Общее знакомство в форме популярного рассказа.
— Очень интересно, — подтвердила Наташа, отчего-то смутившись.
Марта прошла в глубь комнаты, вразвалку приблизилась к радиостанции, выключила рубильник. В наступившей тишине голос ее прозвучал непререкаемо властно:
— Ладно. На сегодня это вам прощается. Но впредь, дорогой товарищ Новослугин, подобные фигли-мигли только с моего ведома. Знаю я вас, краснобаев, любителей морочить мозги честным девушкам.
— Пожалуйста. — Ефрейтор пожал плечами, нарочито заинтересованно копаясь в ящике. — Я всегда пожалуйста...
— А ты тоже хороша, Степанушкина, — недовольно сказала Марта. — Бегаю, ищу по всему городку, а она здесь приятно проводит время. Надо всегда докладывать. Или ты думаешь, что я за тебя не отвечаю?
С тех пор на вечерних радиотренажах Наташа не задерживалась.
Спросонья Наташа никак не могла сообразить, что происходит: деревянная казарма ходила ходуном, словно на чердаке лихо отплясывали. А за окном, наваливаясь на стекла, гудело нечто сиплое, утробно-басовое, и на мгновение даже показалось, что в палисадник случайно забрел совхозный бык Колорит, наводивший своим ревом ужас на доярок.
— Подъем, Степанушкина! — крикнула Марта, включая свет. — Первая готовность!
Торопливо натягивая форменное платье, Наташа слышала в коридоре выкрики команд, топот ног и бряцанье оружия. Затем пол и стены перестали дрожать — солдаты построились, прозвучало «смирно!». Схватив противогаз, Марта бросилась к двери, на бегу что-то сказав Наташе, но та поняла только, что надо бежать следом.
По узкому казарменному коридору спешили к выходу солдаты. Наташа тут же потеряла свою наставницу и, получив несколько сердитых толчков, благоразумно решила переждать в сторонке, у стены, рядом с дневальным.
Когда коридор опустел, из дверей канцелярии появился начальник штаба. В темно-зеленой полевой форме, туго затянутый ремнями, майор имел неприступно начальственный вид. Он козырнул, проходя мимо, потом удивленно повернул голову, остановился.
— А вы чего тут торчите, Степанушкина? — спросил он не очень вежливо.
— А где же мне быть? Все куда-то бегут сломя голову. Вот немного пережду и тоже пойду в убежище.
— В убежище? — усмехнулся майор. — Между прочим, в убежищах укрывается мирное население. А нам с вами по тревоге положено занимать боевые посты. И отражать нападение противника.
— Пожалуйста. Только пусть мне сначала покажут этот самый пост. Я не в курсе дела.
— Надо проявлять инициативу! — не подобрел майор. — Следуйте за мной, Степанушкина.
Сразу же от крыльца майор перешел на бег, и бежал резво, по-спортивному высоко вскидывая длинные ноги. «Ну и прыткий, — удивлялась Наташа, едва поспевая за ним. — Жилистые да сухопарые, они все на бегу легкие. Марта на физзарядке тоже шпарит, будто приз собирается выиграть».
На КПП часовой не остановил Наташу, даже посторонился, когда они с майором важной трусцой пробегали мимо. Именно с этого момента она ощутила в себе чувство, похожее на гордость. Они находились на территории боевых позиций, там, где ей бывать еще не приходилось и куда требовался особый допуск. С первого дня она мечтала побывать в этом редком сосновом мелколесье, откуда впервые ударил ей в глаза ослепительный солнечный зайчик. Задыхаясь от волнения и от долгого бега, Наташа краем глаза видела совсем рядом укрытые в котлованах длинные белые стрелы ракет, видела их геометрически четкие хвостовые пластины-стабилизаторы, матово влажные от обильной росы.
— За мной! — Майор нырнул вниз, в темную щель. Кованые каблуки зацокали по бетонным ступеням.
— Внимание! Дивизион — к бою! — резко, металлически властно прогремели динамики.
От этой команды она испуганно метнулась в угол, села на подвернувшийся стул, зажмурилась.
— Товарищ Степанушкина! — опять загремел динамик. — Пройдите вперед и займите место у дежурной радиостанции. Ваша задача — дежурить на рабочей волне на случай поступления возможных кодовых сигналов. Приступайте, Степанушкина!
Оказывается, все эти грозные слова произносил майор. Он сидел совсем рядом за столом и говорил в микрофон. Майор строго показал рукой: вон туда проходи, не мешкай!
Окончательно успокоилась Наташа после того, как надела на голову радиотелефонную гарнитуру. Мягкие резиновые прокладки наушников были вроде холодного компресса, и сразу наступила тишина, лишь тонко, призывно попискивал эфир.
Подошел майор, положил перед ней авторучку, тетрадь в твердой обложке, объяснил: сюда будешь записывать поступающие сигналы. Конечно, о них следует докладывать немедленно. Никаких тумблеров и кнопок на панели не трогать, вот разве только «громкость». Рабочая волна зафиксирована, остается сидеть и слушать. Все ясно?..
Хорошая у нее должность, удобная! Сиди и слушай, слушай и смотри. А интересного вокруг было много. Особенно таинственным казался зеленый полумрак кабины управления. На прямоугольных изумрудных экранах плясали яркие светлячки, солдаты-операторы в таких же, как у нее, телефонных гарнитурах, не отрываясь вглядывались в экраны, цепко удерживая штурвалами мятущиеся цели. Судя по напряженным лицам, по коротким настороженным взглядам, по царящей общей сосредоточенности, в кабине шла та самая «боевая работа», о которой Наташе много пришлось слышать в эти дни. Она приблизительно уже знала, как все это происходит: ракетные локаторы захватывают самолет-цель, потом навстречу ему пускают ракету. О чем операторы все время разговаривают? Наверно, о том, как сообща, вместе, надежнее захватить самолет, не дать ему прорваться в глубокий тыл. Марта как-то именно об этом рассказывала: самолет-цель сопровождается по трем измерениям — по дальности, по азимуту и по углу места (последнее ей было не очень понятно, но потом оказалось, что «угол места» — это не что иное, как высота, только выраженная в градусах).
Может быть, послушать? Наташа осторожно приподняла краешек резиновой обкладки и вздрогнула — в уши тотчас хлынул поток пугающе резких команд и докладов:
— Цель на предельной высоте!
— Веду по азимуту!
— ...по углу места!
— ...по дальности!
Слева, где сверкала застекленная стена, тоже было не менее интересно. На огромном прозрачном планшете, разлинованном на квадраты, тянулись к центру белые меловые линии, с каждой минутой нарастали новые кусочки этих линий — прямые или ломаные. Приглядевшись, Наташа ахнула: там, за блестящим листом плексигласа, на табуретке сидел солдат, именно он и наращивал белые линии, ставя всякий раз сбоку несколько цифр аккуратной красивой дробью.
Она никак не могла вспомнить, кого из знакомых напоминает этот солдат-планшетист? Или, может быть, она где-то встречала его самого? Во всяком случае, она видела раньше и эту ершистую макушку, и нос сливой, и острые, широко расставленные скулы. Только когда и где?..
Вдруг в наушниках прозвучало отчетливо ясно: «Волна-35», «Волна-35». Как поняли? Прием». Нажав на кнопку микрофона, Наташа ответила: «Сигнал принят». Немедленно записала сигнал, а журнал передала майору.
Оказалось, это был сигнал отбоя. Прозвучал звонок, начали рядами гаснуть разноцветные лампочки. Глядя на возбужденные лица солдат, прислушиваясь к замирающему шуму выключенных вентиляторов, Наташа испытывала и гордость и грусть одновременно. Гордость оттого, что тоже участвовала в этой сложной и большой работе, в содружестве мудрых машин и уверенных, всегда бодрствующих людей, даже неплохо сделала свое дело, сказала свое слово, пусть только одно, зато такое, которое поставило последнюю точку. В то же время ей было грустно расставаться со всем увиденным, гаснущие постепенно огни напоминали прошлогоднюю поездку с подругами в городской театр, когда поздним вечером они еще долго сидели в опустевшем партере, с сожалением и ожиданием поглядывая на тяжелый недвижный занавес сцены.
— Привет улусовским красавицам! — произнес кто-то.
Повернув голову, она увидела рядом солдата-планшетиста.
— Двинем на завтрак?
Наташа глядела на парня с удивлением: как это она не догадалась раньше?
— Так ты же был на танцах в клубе! Верно?
— Точно, — подтвердил планшетист. — В составе команды сержанта Падричева. Только я не танцевал, а обеспечивал музыку.
— Значит, узнал меня?
— А я тебя давно узнал. Еще в тот день, когда ты приходила к нашему майору. Я же дежурным на КПП был. Помнишь?
Нет, она не помнила. Ей тогда и в голову не пришло. Да и не до этого было.
— Вон оно что... — сообразила она. — Выходит, это ты и сообщил майору насчет меня. Ну... насчет сержанта Падричева.
— Я доложил. А как же: дежурному положено докладывать обо всем обстоятельно. По уставу.
«Неказистый он и неинтересный, — подумала Наташа. — И хвастливый какой-то. Тоже нашел чем хвастать: «Я доложил». Уж молчал бы лучше».
— Ябеда ты, — устало сказала она. — И на завтрак идти с тобой не хочется.
Утром на доске объявлений у столовой появилась яркая, размашисто написанная «молния»: «Сегодня с полигона возвращается операторский расчет старшего лейтенанта Коврижных в составе сержанта Падричева, ефрейтора Матюнина и рядового Щербака. Операторы отлично выполнили боевые задачи по обнаружению, захвату и уничтожению реальных целей. Честь и слава мастерам ракетного огня!»
Наташа читала «молнию» и чувствовала, как у нее слабеют, подкашиваются ноги. Она простояла, наверно, минуты две, изумленно и испуганно разглядывая ватманский лист.
До слез в глазах пахло персидской сиренью — вдоль всей аллейки влажные кусты были облиты голубовато-розовой пеной. Она шла и ломала ветки — по одной с каждого куста, лицо у нее сделалось мокрым, а на губах и на носу плотно налипли прохладные лепестки.
На крыльцо казармы она поднялась с огромным и пышным букетом. Нашла в умывальнике банку, налила в нее воды и молча поставила букет на тумбочку дневального. Тот сначала обрадовался, но, подумав, стал протестовать:
— Убери сирень, Степанушкина! Немедленно убери. Здесь ничего постороннего держать не положено.
— Чудак, — грустно сказала ему Наташа. — Ведь это цветы.
— Ладно, — дневальный хмельно зажмурился. — Пускай стоят... Пускай получу взыскание. Ради тебя.
До самого обеда она ходила какая-то вялая, отсутствующая, даже на радиотренаже не ощущала обычных уколов «статического электричества».
А потом они встретились с сержантом Падричевым. Случилось это уже вечером, в часы массовой работы, когда в ленкомнатах оживают экраны телевизоров, а спортплощадки и стадион пестрят разноцветными майками. Выходит, она напрасно волновалась, переживала, стараясь представить эту встречу по возможности необыкновенной: она, например, думала, что сержант Падричев, увидав ее здесь, в дивизионе, в ладно подогнанной военной форме, наверняка растеряется, а ей станет неловко от такого его ошарашенного, глуповатого вида. Но все произошло до обидного буднично и просто. Сержант Падричев вошел к ним в комнату и сказал:
— Здравствуйте, Наташа. Разрешите вас поздравить со вступлением в наши армейские ряды. Очень рад за вас.
Так что ошарашенной и сбитой с толку оказалась она сама. Никаких намеков на ожидаемые объятия и поцелуи со стороны сержанта Падричева не последовало. Неожиданностей, радостных восклицаний тоже не было.
— Вот я решила... — сказала она прерывающимся, каким-то жалобным голосом, показывая неизвестно зачем на свои сапоги, потом на аккуратно заправленную койку. — Решила, значит... Видите?
— Вижу, — кивнул сержант Падричев, спокойно усаживаясь на стул у распахнутого окна. — Тут у вас очень неплохо. Я бы сказал, комфортабельно. Даже два радиатора имеются — зимой будет тепло.
— Да, наверно, будет тепло, — сказала она, с ужасом прислушиваясь к своему дрожащему голосу. В самом деле, что такое происходит с ней?
Она просто боялась сержанта Падричева, и даже не столько его, сколько Марты Черновол, которая сидела у своей тумбочки, делая вид, что читает книгу, а на самом деле исподтишка, ехидно улыбаясь, подсматривала за ними. Они еще утром поссорились с Мартой из-за ночной тревоги, и теперь та, конечно, старалась окончательно досадить Наташе.
— А там уже цветут тюльпаны, — сказал сержант Падричев. — На полигоне. Очень много тюльпанов и маков, получается сплошной красный ковер.
До Марты наконец-то дошло. Она поднялась, демонстративно громко хлопнула книгой о тумбочку и, перед тем как уйти, язвительно заметила:
— Я бы на твоем месте не рассказывала о тюльпанах, а привезла бы их с собой, — ты ведь летел самолетом. И сюда, в эту комнату, непременно пришла бы с букетом тюльпанов. Или по крайней мере маков.
Наташе сделалось неловко после ухода Марты, однако сержант Падричев только снисходительно усмехнулся.
— Невыдержанный характер у ефрейтора Черновол. Таких женщин по-научному называют фуриями.
— А мне она нравится, — сказала Наташа.
— Так ведь это на любителя. Я, например, предпочитаю, чтобы все было тихо и спокойно. Без крика, без злости, в уравновешенном виде. Меня за это подчиненные уважают.
Волнение у Наташи окончательно прошло, она смотрела на сержанта Падричева с прежним уважительным вниманием, стараясь подметить в нем малейшие перемены, происшедшие за время его долгой командировки. Он, пожалуй, остался прежним: невозмутимо-красивым и загадочным. Только теперь что-то в нем, в его облике начинало слегка настораживать ее.
На языке вертелось множество вопросов, готовых, заранее продуманных, которые было самое время задать сержанту Падричеву. Но она боялась спрашивать. Тогда, на крылечке, в солнечное воскресенье, непременно спросила бы, не постеснялась. А сейчас боялась.
— Вы, наверно, удивились, что я оказалась тут, в дивизионе? — наконец осмелилась она после продолжительного обоюдного молчания.
— Нет, — ответил он. — А чему удивляться? Каждый человек ищет свой интерес. Вот у нас с вами получается наоборот: вы, значит, сюда, а я одно время думал у вас в совхозе устроиться — осенью предстоит демобилизация. Помните, приходили к вам на танцы? Прямо из конторы, от директора двинули в клуб на культурно-массовое мероприятие.
— А потом, в другой раз? — спросила Наташа, и голос ее опять предательски задрожал.
— Это в воскресенье? Тоже шел к директору, да не застал дома, к вам по дороге решил заглянуть.
Нет, подумала Наташа, что-то не так он говорит и не то, совсем не то. Она просто не могла всему этому поверить. Если он приходил только по делу, тогда почему при нем были конфеты, купленные заранее в военторге? Не директору же он их нес?
— Не понравилось, значит, у нас?
— Не в этом дело. Должности подходящей не нашлось. У вас ведь в совхозе как раз готовилось сокращение штатов. Велели подождать до прояснения обстановки. А зачем мне ждать, я себе толковую работу всегда найду. Профессия у меня дефицитная — электромеханик.
— Уже нашли?
— В городе нашел. На плечевой автобазе. Ну там, где занимаются междугородными грузовыми перевозками. А вообще, это пока что ориентировочно, до осени еще далеко.
Дура она несусветная. Сто раз мать говорила: не лепи горшки там, где и глины нет. Это надо же, какую блажь она себе в голову втемяшила! И про любовь, и про звезды, и про мучения-недомогания. А он, красивый сержант Падричев, и думать не думал о ней, и конфеты-то занес чужие, по ненадобности. Она вот сидит, душой мается, осиновым листочком вся дрожит, а ему трын-трава — равнодушно щурится, про какие-то плечевые автобазы рассказывает.
А может, лукавит он? Все-таки парень бывалый. Может, туману напускает, на девичью слабость бьет? Дескать, влюбилась, так падай в ножки, изливай первая горемычную свою душу. Ведь зачем-то ему понадобилось прийти сюда.
— Погуляем по воздуху, — предложила Наташа. — Что-то душно здесь.
— Не стоит, пожалуй, — помедлив, сказал сержант Падричев. — В том смысле, что народ у нас больно любопытный, болтливый. Завтра же начнут басни сочинять. Оно, конечно, не смертельно, но я же как-никак командир. Сами понимаете.
Она взглянула на него с искренним удивлением и вдруг подумала, что, кажется, наконец-то нащупала тот самый замочек, что делал сержанта Падричева привлекательно-загадочным, а ее заставлял смущаться и побаиваться.
— А вот ефрейтор Новослугин меня сам приглашал на прогулку, — сказала она и подивилась своему неожиданно озорному голосу. — Только я не пошла. Хотя он тоже командир.
— Новослугин? — усмехнулся сержант Падричев. — Ну, какое тут может быть сравнение? Его же ни одна девушка всерьез не примет. А уж наши ребята и подавно. Постфактум.
Горькая досада, почти отчаяние внезапно захлестнули ей сердце, затуманили взгляд. Она сразу почему-то вспомнила самоуверенные нагловатые глаза Петьки Васищева, который, как ей еще недавно казалось, так невыгодно отличался от деликатного сержанта Падричева. А ведь по сути дела оба они одинаково путано и туманно говорили про любовь, только один плохими стихами, а другой — рассуждая о «половинках» человека...
— Всерьез — это когда целуют руку? — сухо спросила она.
— Ну не только... — неуверенно протянул сержант Падричев, и она заметила, как он смутился. Впервые смутился.
— Что же еще?
— Любовь — это многое...
— Конечно, — она прищурилась иронически. — Любовь — это бурное море, любовь — это злой ураган. Верно?
— Кому как, — пожал он плечами. — Бывает по-разному, по-всякому. Не сразу разберешься.
— Вот именно.
Собственно, говорить им больше было не о чем, как людям, которые наконец-то как следует узнали друг друга. Ушел сержант Падричев тем же спокойным, уверенным шагом, так же нешумно и незаметно, как и появился. Наташа долго стояла у окна, провожая его взглядом, пока он спускался с крыльца и шел по цветущей аллейке. Потом повернулась к стене, аккуратно сняла плакат с красивым белозубым оператором и разорвала его в клочья. Потом упала на койку, уткнулась в подушку и заревела.
— Ну, наревелась? — услышала она голос Марты и почувствовала на плече ее тяжелую руку. — Я уже кино успела посмотреть и поужинала. Вставай, сходи умойся и готовься к отбою. Мать честная, подушка-то вся мокрая, как спать будешь?
— На другую сторону переверну, — все еще всхлипывая, ответила Наташа.
— Правильно, — сказала Марта. — Раз соображаешь, значит, истерика твоя прошла. Значит, можешь теперь разговаривать нормально. Давай поговорим.
— О чем?
— О дурости твоей. И вообще за жизнь.
Наташа села на постели, огляделась. За окном стояли фиолетовые сумерки, где-то неподалеку в кустах акации защелкал соловей, временами доносилась песня: то ли кто-то из ребят приятно пел под гитару, то ли крутили магнитофон в курилке.
— Ты свет не включай, — попросила Наташа.
— Да уж не буду.
Вдвоем подошли к распахнутому окну, уселись на подоконнике. Долго молчали, слушая рождающуюся ночь, редкие чистые звуки, приходящие из леса, с окрестных дорог и дальних поселков, — они звучали по-ночному явственно и таинственно. На душе у Наташи было покойно, ласково, будто она только что гладила пушистого котенка, пахнущего теплой завалинкой и огородной ботвой.
— Полегчало? — спросила Марта.
— Ага. Прямо как на свет заново родилась.
— Правильно. Нет ничего полезнее слез. Если девка ночь поревела, считай, она теперь другая. Плач для нее как для ужа смена шкуры. И новее становится, и умнее, и опытнее. Только боюсь, что тебе частенько плакать придется.
— Это почему?
— Уж больно ты влюбчивая. Да притом — легкомысленная. Опасное это сочетание, Наташка, ой как опасное! А при твоей смазливой мордочке — так вообще упаси бог.
Марта чиркнула спичкой, прикурила сигарету и, трудно вздохнув, добавила:
— Придется мне около тебя сторожем быть, вроде мифического Цербера.
Наташа тоже вздохнула и задумчиво сказала:
— Вот и все. Кончилась любовь...
— Да какая это любовь! Овсяная каша. — Марта пренебрежительно, по-мальчишески — сквозь зубы сплюнула через подоконник. — У тебя таких любвей будет еще — на пальцах не пересчитаешь. А вот настоящая не каждому человеку дается. Запомни это хорошенько.
— И у меня может не быть?
— Это от тебя зависит. Только не считай это главным в жизни. Потому что для человека главное в другом — в его деле, в его месте. А остальное само собой приложится, в том числе и любовь. Надо жить прежде всего для дела.
— А как же Кассиопея?
— Какая Кассиопея?! — удивилась Марта.
— Ну вот звезда, которая как мечта...
Марта изумленно примолкла. Потом, перехватив сожалеющий Наташин взгляд, устремленный в черное, исколотое звездами небо, весело рассмеялась:
— Это он тебе наговорил? Ну и трепачи эти парни! Чего только не наплетут. Даже астрономию не оставляют в покое, хотя не смыслят в ней ни уха ни рыла.
Марта докурила сигарету и ловким щелчком отбросила окурок. Прочертив огненный след, он упал далеко за кустами акации.
— А с Кассиопеей все очень просто, — сказала Марта. — Видишь вон там четкий звездный трезубец? Это созвездие Кассиопеи. Как раз посредине гамма Кассиопея — наиболее яркая звезда. По ней в ночное время локаторщики настраивают свои станции, точно выверяют их ориентирование.
— Это кто? Операторы?
— Ну да, операторы. Разумеется, под руководством техника.
После долгой паузы Наташа сказала тихо, убежденно:
— Я тоже стану оператором. Веришь?
— А почему бы нет? Девка ты настырная, сообразительная. Научишься, да и я помогу. К тому же майор тебя хвалил, ему понравилось, как ты дежурила у радиостанции.
...В ту ночь Наташа спала необычно спокойно и крепко, ни разу не повернувшись, ни разу не поправив подушку. Ей снились зеленые луга, яблоневые сады, запорошенные белым, разноцветные крыши поселков, синие озера, лоскутные заплаты огородов и дороги, уходящие вдаль. Она словно бы стремительно летела над землей, торопилась куда-то. Ей было интересно и приятно все это видеть, полной грудью вдыхать буйные запахи весенней поры, но она спешила и не могла позволить себе даже короткой остановки. Она торопилась увидеть самый главный сон.
И увидела его. Все сразу и резко затормозилось, как в замедленной киносъемке, все земное потускнело, ушло на второй план, а небесные дали сделались четкими, прозрачными, стеклянно-звонкими. Далеко-далеко она увидела искристо-белую, будто мраморную, Кассиопею, царственную женщину — в венке и легкой тунике.
Приветственно поднятая ее рука источала голубоватый, мерцающий, прямой и тонкий луч света. Он мягко струился на землю и предназначался всем людям, и все его видели, но принять луч, ощутить в ладонях его тепло мог только один человек — Наташа Степанушкина.
Потому что она была дочерью Кассиопеи — звезды вечной точности и надежности.