...В небесах
Четыре выстрела поутру
Зайцев выехал уже на середину парка, когда услышал, что ему кричат. Он решил, что недоглядел и сейчас смахнет своим топливозаправщиком какую-нибудь не к месту поставленную бочку. Тормоза зашипели — машина словно сердилась на остановку. Зайцев толкнул дверцу и выглянул. Под навесом, возле «газика», на котором возили продукты в летную столовую, стоял солдат. Это он и кричал улыбаясь:
— Эй, Зайчик, не надо ли запасного колесика?
Зайцев захлопнул дверцу, тронул машину, поехал к мойке. Он не обижался на прозвище Зайчик. Еще в школе так звали, привык. Но вот колесо... Настроения нет, а то бы вылез, шуганул остряка. Хватит уже об этом. Камеру с дырками старшина пустил на заплаты, а покрышку завулканизировали. Обидно, конечно, что Климов в Москву поехал, да ничего не поделаешь. Не отнимать же у него отпускной билет, раз он такой герой.
Когда Зайцев подкатил к мокрым деревянным колеям мойки, тормоза снова вздохнули, теперь уже тихо, в такт невеселым его мыслям. Доски розовато светились от лучей закатного солнца. Самого солнца уже не было видно за косогором, но лучи скользили, пробиваясь сквозь навес сюда, на мойку, на берег быстрой Кени. Река монотонно шумела за навесом, будто там стоял мотор и работал на холостых оборотах.
Зайцев включил скорость и осторожно повел машину на подъем. Сразу стала видна Кень. Река сердито билась выше по течению, на каменистом пороге, возле казарм, и пена доходила сюда, к автопарку, ударялась в берег где-то совсем под колесами вздыбленной машины и растекалась полосами по излучине, до самого леса, который уже чернел в начинавшихся сумерках на том берегу.
«Ух ты, Кень, моя родная...» — запел Зайцев им самим придуманную песню, в которой, правда, не было других слов, кроме этих. Обычно он повторял строчку сотни раз, но сейчас осекся: жалобным получалось пение. Он размотал черный блестящий шланг и открутил кран. Тугая струя воды ударила из шланга, зафыркала. Зайцев присел и направил струю под машину, где все было залеплено коричневой глиной. Куски глины податливо оплавлялись, обнажая металл, и Зайцев проворчал: «Вот так — сами все сделаем. А Климовы пусть себе по Арбату гуляют».
Сзади послышался шум грузовика и — оборвался. Хлопнула дверца, затопали сапоги. Зайцев не обернулся.
— Костя, — позвал подъехавший шофер, — ты Климова видел?
Зайцев молчал.
— Слышь, говорю, Климова видел? Я у столовой стою, а он спрашивает: «Зайцева не встречал?» Я говорю: «Он керосин возит». А ты вон где.
Зайцев встал, переломил шланг, чтобы усмирить струю, подошел к машине с другой стороны.
— Слышишь, Климов спрашивает: «Ты Зайцева не встречал?» А я говорю: «Он керосин...»
Зайцев наконец поднял глаза на шофера — худенького солдата в серой куртке, туго перетянутой ремнем:
— Может, помолчишь насчет Климова, а?
— При чем тут я? Я стою возле столовой, а он... Не в духе ты что-то, Костик!
Солдат ушел. Зайцев снова сел на корточки и крест-накрест стал хлестать водой по шасси и дальше — к мотору. Брызги летели в лицо, он морщился. Интересно, зачем его Климов ищет? Правильно, значит, ребята утром говорили, что он вернулся из отпуска. Придумал в отъезде мириться, наверное. Дудки, обо всем договорились тогда, на самолетной стоянке. На всю жизнь. Громко, с автоматной очередью...
Зайцев кончил мыть машину минут через пятнадцать. Сумерки быстро окутывали все вокруг, только края навесов еще вырисовывались на фоне бледно желтевшего к горизонту неба. Он поставил машину на место и долго вытирал руки ветошью. Потом снял шапку, тряхнув головой, закинул назад светлые, пшеничного цвета волосы и снова надел шапку. Еще немного постоял и неторопливо зашагал к проходной — высокий, тонкий, как чемпион по бегу, даже в своих кирзовых сапогах и теплом бушлате.
Ворота автопарка были у самой дороги. Если посмотреть налево, дорога поднималась по изволоку к казармам и, обогнув солдатский клуб, скрывалась в густом ельнике. Надо было ехать километров сорок, чтобы она привела в леспромхоз Юканга. Направо дорога спускалась к деревне, дома которой нависали над самыми кюветами, — деревня была старая, а дорогу недавно расширили. За небольшим квадратом уже перекопанных картофельников тянулось исполосованное бетоном летное поле аэродрома. Его тоже замыкал лес, но только по нему до ближайшего селения было не сорок, а, как говорили, все сто пятьдесят километров.
Зайцев ничего не имел против здешних мест. Они даже нравились ему. Только порой его до глубины души изумляло, куда занесла солдатская служба лихого шофера второго Московского таксомоторного парка. Вот уж никогда не думал, что проведет два долгих года на самом что ни на есть Севере, возле Полярного круга!
Он и теперь размышлял об этом, остановившись в темноте на тропке, срезавшей напрямик косогор, над которым высились строения казарм. Закурив, стал смотреть вниз, на деревню, уже коловшую сумерки желтыми точками огоньков.
За аэродромом небо серебристо голубело, наверное, оттуда скоро должна была появиться луна. Зайцев перевел взгляд левее, где в овражке, заваленном мшистыми валунами, располагался топливный склад — огромные, наполовину утопленные в землю баки. Еще недавно он был там, сливал из цистерны своей машины керосин, а теперь вот стоит тут, возле казарм, отдыхает. Зайцев вспомнил, что ему скоро снова ехать на склад, потому что он сегодня обслуживает ночные полеты. Конечно, не полагается столько работать — он весь день просидел за баранкой. Но утром командир автороты совсем не по-уставному попросил его пойти на ночные — что-то случилось с графиком и из полка не предупредили, что будут полеты. Он не возражал. Он даже любил, когда трудно. Может, потому у него все время так хорошо и шла служба.
Впереди послышался говор. Несколько солдат шумно спускались по тропке сверху. Шутки ради они цеплялись за крепко стоявшего Зайцева, чтобы умерить бег. Один задержался, взглянув удивленно:
— Ой, Костя! А тебя Климов ищет.
Зайцеву показалось, что солдат его дразнит. Он хотел выругаться в сердцах, но того уже и след простыл. Зайцев швырнул на землю окурок и стал подниматься дальше, сердясь от мысли, что ему сегодня, верно, от Климова не уйти.
Над обрывом тянулась деревянная стена казармы с большими освещенными, окнами. Вот ленинская комната, свет в окне красноватый от кумачовых лозунгов и стендов; дальше четыре окна — классы, потом — каптерка, еще дальше — умывальник, последнее окно. Зайцев вспомнил, как месяца два назад там, в умывальнике, он заступился за Климова. Сейчас за стеклами никого не видно, а тогда было полно солдат. Кто-то затеял игру: один прикрывается рукой, а другую ладонь выставляет наружу, и все колотят по ней. Водить досталось Климову. Сам он ни за что бы не стал играть, наверняка его какой-нибудь шутник втолкнул в круг. И все закричали: «Давай, давай!» Знали: потеха будет. Кругом столпились не шоферы, а ребята из климовской караульной роты. Здоровяков там хватает, молотили как кузнецы. А Климов стоял, шатаясь, и даже не мог сообразить, с какой стороны бьют. Только жмурился и жалко улыбался.
Зайцев и раньше его приметил, Климова. У того на лице было написано, что хоть двадцать лет прослужит, а все его будут называть салагой, потому что нет у него настоящей хватки. Такой уж человек, видно. Из любопытства он как-то спросил у знакомого сержанта караульной роты, как ему, Климову, служится. «Не говори, — вздохнул сержант. — Недотепа такой, что за клоуна у нас ходит». Это задело Зайцева. Не любил, когда над людьми смеются. У каждого какой-нибудь недостаток есть, но смеяться — последнее дело, это просто род человеческий не уважать.
И вот, когда увидел Климова в умывалке с прижатой к уху рукой, маленькой и красной, видно прихваченной морозом, ему стало чертовски жалко этого салажонка. Повесил на крючок полотенце и раздвинул гогочущих игроков. Вокруг поутихли. Зайцева знали как личность самостоятельную, а потому достойную уважения. Он размахнулся как можно сильнее, а ударил небольно, хоть и натурально. И когда снова загикали все вокруг, выставляя большие пальцы под нос Климову, одними губами сказал что-то, похожее на то, что, мол, я бил. И подмигнул дружелюбно. Климов то ли понял, то ли просто удивился его появлению и хотя робко, но указал на Зайцева.
Зайцев, довольный, вытолкнул солдата подальше из круга и сам встал в середину. Ему ничего не стоило после первого же деликатного удара угадать, кто виновник, и тем все кончилось. А когда стоял возле умывальника, посмотрел в сторону Климова и увидел, что тот с любопытством поглядывает на него, перекатывая мыло в ладонях. И Зайцеву вдруг захотелось сделать еще что-нибудь доброе для этого заморыша, как он окрестил про себя худенького, стриженного под машинку Климова. Только вот что — он придумать не мог и лишь снова подмигнул.
Это желание покровительствовать сохранилось до вечера, когда Зайцев стал собираться в клуб, на репетицию. Еще не отдавая себе отчета в том, что ему хочется, чтобы Климов был рядом, и стесняясь, что он, шофер и вообще заметный в казарме человек, ищет какого-то недотепу из «караулки», Зайцев все же пошел не сразу в клуб, а заглянул в ленинскую комнату и потоптался с озабоченным видом возле каптерки. Ему повезло: Климов вынырнул из-за угла коридора и остановился, будто ожидая приказания.
— Здорово! — сказал Зайцев. — Больше не играешь?
— Не играю.
Зайцеву неожиданно пришла в голову практическая мысль.
— А ты, часом, в электричестве не разбираешься? У нас, понимаешь, в клубе одну штуку из лампочек сочинить нужно, а электриков не допросишься.
И снова повезло.
— Я монтером до службы работал, — сказал Климов.
Они зашагали по дороге к клубу. Путь короткий, но Зайцев успел выудить у Климова подробности его простой, ничем не примечательной биографии. Удивительным оказалось только то, что они земляки, оба москвичи, правда, жил Климов в Казачьем переулке, на Полянке, а Зайцев — на Арбате.
Климов в несколько дней соорудил цветное освещение, и на сцене, к бесконечной радости Зайцева, можно было устраивать теперь настоящие театральные эффекты: лунную ночь или закат — яркий, как летом после дождя.
А потом Зайцев стал давать Климову книги, которые ему самому особенно нравились; толковал с ним о прочитанном и на разные житейские темы. Хотел было заставить и на сцене играть, только из этого ничего не получилось — Климов предпочел остаться на «подхвате». Иногда Зайцев тащил приятеля к пирамиде и проверял, чист ли его автомат, или вдруг начинал гонять по Уставу караульной службы и все приговаривал: «Ты не бойся. Никогда не бойся и смелее действуй».
Однажды капитан Семеновский, командир караульной роты, остановил Зайцева:
— Шел бы к нам старшиной, а?
— Что вы, товарищ капитан! — довольно усмехнулся Зайцев. — Шофер я до мозга костей. А если про Климова намекаете, то рано хвастать. Тянуться еще парню до лихого солдата.
— Не скажи... Хотя, если по тебе мерить... Наверное, скоро отпуск на родину заслужишь?
И надо было капитану сказать такое! Зайцев и не думал никогда раньше об отпуске, а тут до того ему захотелось съездить домой, что он теперь ни о чем другом и мечтать не мог. Представлял себе, как будет собираться, как увидит Москву. Дальше мысли не шли, все тонуло в розовом тумане, и он начинал фантазировать: сначала про поезд, про то, как приедет. Эти мечты перебивались лишь размышлениями о том, заслужил ли он, чтобы ему вправду дали отпуск.
Все шло хорошо. Топливозаправщик Зайцева так и носился по самолетной стоянке. Техники и раньше были довольны шофером, а тут даже посвистывали от удивления. Да, все шло хорошо, но только в отпуск уехал не он, а... Климов.
Короткая северная осень налетела с дождями, грязью на дорогах, с ночными звонкими заморозками. На аэродроме полеты шли вовсю. И Зайцев был доволен: случай есть себя показать.
Ранним промозглым утром он, как обычно, вбежал в автопарк первым. Но машина забарахлила. Зайцев туда-сюда — не заводится. Два заправщика, те, что тоже должны были ехать на полеты, уже урчали моторами. Вскоре они исчезли за воротами. Дневальный что-то крикнул, но Зайцев не расслышал — яростно вставлял на место заводную ручку.
Дорога к складу, где Зайцев должен был залить до краев свою цистерну, шла через аэродром, по бетонке. А бетонка вела к стоянке самолетов — надо было ехать мимо них, другой дороги нет. Обычно топливозаправщики выезжали заранее, до того, как техники и механики вытаскивали самолеты на старт. Ведь если они начнут работать — какая уж тут езда, самолету только-только по бетонке пройти. Вот до них-то и нужно было на склад и обратно, на старт, обернуться.
Машина наконец завелась, и Зайцев на скорости вылетел из автопарка, круто повернул направо, понесся к аэродрому. Все всматривался вперед: где головные машины? Их не было: видно, все-таки он долго провозился. Но топливозаправщик уже катил по бетонке, и Зайцев радовался, что еще не видно техников, значит, успеет.
Впереди, возле капониров, маячила фигура часового. Обычно часовых предупреждали, что пройдут заправщики, и они миролюбиво освобождали дорогу — езжай себе дальше, на склад. Но на этот раз что-то переменилось. Невысокий, в шинели часовой, смутно видневшийся в тумане, торчал посреди бетонки. Вправо свернуть, решал Зайцев, на грунт сползешь, да еще забуксуешь на рыхлом дерне. Влево — не проехать, мало расстояние до капонира. Да, вот еще что странно — часовой медленно пошел навстречу и автомат поднял, будто хотел им загородить бетонку.
Зайцев тормознул и высунулся в боковое окно.
— Фу ты, — вздохнул облегченно. — А я думаю, кто это тут? Здоров, Климов! Ну и задержался я. Боялся, не успею. Посторонись-ка!
Часовой Климов, земляк Климов ответил странно:
— Стой! Назад!
— Так ведь предупреждали твоего карнача про машины. Как всегда.
— Он сказал, что пройдут две. Они прошли.
Зайцев закусил губу: «Вон оно что! Наверное, из новых начальников караула-то. Увидал две машины и решил, что больше не будет. Но этот-то не знает меня, что ли?»
— Ну, ладно, — сказал Зайцев. — Не дури. Карнач ошибся. — Он прислушался к шуму моторов там, возле стартового КП, и понял, что еще минуту побеседуют они тут — и ему крышка, обратно со склада не проскочить. Зайцев дал обороты мотору.
Климов мотнул головой и кинулся в сторону. Зайцев вначале не понял зачем. Потом сообразил — к столбу, где кнопка звонка в караульное помещение. Зайцев перевел скорость и тронул заправщик с места. Бетонка медленно, нерешительно поползла под машину.
Климов шатнулся, перевел автомат к плечу:
— Стой, стрелять буду!
Машина Зайцева пошла быстрей.
— Стой! — почти как мольба донеслось оттуда, где стоял часовой, и с раскатистым эхом четыре выстрела очередью прорезали тишину.
Топливозаправщик дернулся в сторону, сполз с бетонки и остановился. Потом стал быстро оседать на левый передний скат. Воздух со свистом выходил из камеры.
В стороне послышался тяжелый топот — бежали из караульного помещения. Начальник караула — полноватый, розовощекий лейтенант — еле перевел дух:
— Что случилось? Почему стреляли?
— Товарищ лейтенант, водитель не выполнил моего требования остановиться. Я и выстрелил.
Металлический стук дверцы припечатал слова Климова. Это Зайцев вылез из машины и, не глядя на лейтенанта, на солдат из караула, присел на корточки возле переднего колеса. Машина уже осела на обод, подминая еще упругую, новую, месяц назад поставленную покрышку.
До Зайцева донеслись слова, негромко, со смешком сказанные кем-то из караульных:
— Пиф-паф, ой-ой-ой! Умирает зайчик мой...
Вот оно как случилось. И сейчас, проходя в темноте по широкому плацу, Зайцев снова вздохнул, вспомнив эти «пиф-паф». Его тогда не посадили на гауптвахту. Просто объявили выговор перед строем. Он знал, что это снисхождение за его прежние заслуги. Но от этого было не легче. Все-таки выговор, и ни в какой отпуск он уже не поедет. А всего горше было то, что дня через три отпуск на родину получил Климов. Не в награду за бдительность на стоянке, а вообще за хорошую службу.
Зайцеву нечего было возразить — он ведь сам «тащил» Климова. Только вот в душе все как-то переменилось. Работал вроде по-прежнему, а глядеть ни на кого не хотелось. Твердил себе: «Не надо было с этим сосунком связываться, дружбу разводить». И зарок дал — вычеркнуть Климова из памяти. Только вот напоминают про него, пропади он пропадом, остряки эти. И чего Климов его ищет? Ну приехал из отпуска и молчи себе, не лезь...
Зайцев вошел в столовую и уселся за крайний стол вместе с солдатами какого-то наряда. В столовой было тепло, из окна раздачи тянуло гречневой кашей и пригорелой хлебной коркой. Он подумал, что хорошо бы тут просидеть до выезда на полеты, только неудобно, подумают — не наелся.
В казарме потолкался в курилке, потом зашел в библиотеку и полистал журналы — неторопливо, без интереса. Посмотрел на часы — до полетов оставалось больше часа. Все-таки надо пойти отдохнуть, как и положено, а то заклюешь носом в самую кутерьму, когда самолеты заправлять.
Он прошел к своей койке и сел не раздеваясь. И снова вспомнил Климова. То, что мысли так долго толклись вокруг одного и того же, злило его, но он ничего не мог с собой поделать.
Неожиданно на исшарканных половицах Зайцев, уставившийся прямо перед собой, увидел носки сапог. Они сияли новым, магазинным глянцем. Поднял голову и увидел, что перед ним стоит Климов. Зайцев медленно обвел взглядом его щуплую фигуру и отметил про себя, что тот вроде бы похудел за поездку. На ногах хромовые сапоги — наверное, родители подарили, и руки не такие красные, как всегда. Климов держал перед собой какой-то сверток. Кубик, обшитый в серое, вроде посудного полотенца, какие всегда покупает мать.
— Вот, Костя, привез тебе от твоей мамы, — подтвердил Климов догадку.
То, что он заговорил первым и произнес эти слова, путало карты и вмешивало мать в дело, которое ее совсем не касалось.
— На, возьми, — сказал Климов. Его руки, совсем не солдатские руки, с длинными, тонкими пальцами, приблизились к Зайцеву. Тот чуть подался назад и внезапно, пригнув голову, вскочил и ринулся на отпрянувшего Климова.
— К матери ходил? Тебе что от моей матери надо?
Климов стоял, прижавшись к стене. Губы его вздрагивали, казалось, он сейчас заплачет.
— Отвечай, зачем к матери ходил! Ехидничал?
— Я не мог не взять... Так вышло, — бормотал Климов. — Я случайно... случайно с ней встретился.
И вдруг Зайцеву опять стало жалко Климова. Что он на него кричит? Рванул из рук солдата посылку.
— Ладно дрожать-то. Стрелять небось не боялся.
— А я... я и сейчас не боюсь, — все еще заикаясь, проговорил Климов. — Чего мне бояться?
Они встретились взглядами. Рассмеяться бы сейчас Зайцеву — и все бы кончилось, снова бы они были друзьями. Сели бы на скамейку, и Климов начал рассказывать про Москву — и как был дома, и все такое. Но вновь всплыла обида, о которой так много было передумано в последние дни.
— Ладно, — сказал Зайцев. — Катись к чертовой бабушке, почтальон. И не путайся под ногами больше, слышишь? Разошлись наши дорожки — адью!
Он даже присвистнул и пошел прочь, прижимая к себе нагретое руками Климова серое полотно, которым был обшит сверток.
Времени до выезда на полеты оставалось совсем мало. Зайцев положил сверток на тумбочку и вспорол перочинным ножом аккуратные швы. Внутри оказалась плитка шоколада, варежки, носки и толстый конверт с письмом.
Что-то заколотилось в груди, и переносицу защемило. Совсем как в детстве, когда уезжал в пионерский лагерь и от мамы отделяло стекло автобуса, который вот-вот должен был тронуться. «Эй, эй», — сказал он себе, но переносицу от этого меньше щемить не стало. Это прошло лишь тогда, когда Зайцев распечатал конверт и начал читать. Письмо он перечитал трижды. И когда стоял в строю, тоже думал о письме и о том, как тепло в носках, которые прислала мать.
На полеты он ехал в голове колонны. После деревни, за поворотом, показался склад боепитания. Зайцев заметил часового около склада — невысокого, с автоматом, похожего на Климова, и ему вдруг вспомнились строчки из письма, которые раньше он пропускал, почти не воспринимая. Не те, где мать писала о своем житье-бытье, в начале, а другие. «Ты, сынок, пример бери с товарища, который приходил ко мне. Он, оказывается, нас через адресный стол искал, а там что-то было напутано. Но нашел — упорный. Очень приятный молодой человек. Застенчив только, но, видно, он у вас передовик. Ты, Костик, служи, как он, и тебя тоже отпуском наградят».
Зайцев привстал на сиденье и обернулся. Машина прошла далеко вперед, и нельзя было уже увидеть ни склада, ни часового возле него. Но он отчетливо представил себе щуплого, решительного Климова, идущего с автоматом наперерез ему, Зайцеву, и подумал, что мать в чем-то права, хоть и никогда не была тут и ничего не знает.
Топливозаправщик поднялся на пригорок, и за ветровым стеклом в темноте открылся аэродром. Возле стартового командного пункта зажгли для проверки посадочный прожектор. В ярком голубом луче его серебристо сверкнул обшивкой ракетоносец. И снова Зайцев привстал на сиденье, словно картина эта впервые открылась перед ним и он хотел получше все разглядеть.