А поезда все идут
Поезд отошел из Москвы в сумерках, когда над перронами Ярославского вокзала зажглись огни, в воздухе резко похолодало, предвещая скорый приход первых декабрьских морозов. А утром следующего дня, студеным, ярким, солнечным, мы были где-то под Кировом, в заснеженном лесном краю, где зима уже властвовала вовсю. Уходящие в бескрайнюю, раскинувшуюся до самого Тихого океана даль до блеска накатанные рельсы звенели под вагонными колесами, словно туго натянутые струны.
Мимо окон неторопливой чередой проплывали закуржавевшие березы, и каждая была так царственно хороша и величава в своем серебряном подвенечном уборе, что на память невольно приходила услышанная в детстве сказка о заколдованном зимнем лесе, о снежной королеве и доброй волшебнице-фее.
В теплом, уютном купе нас было трое. Мы молча сидели у окна и любовались утренней сказкой зимнего леса, словно неожиданным и дорогим подарком.
Мы познакомились вчера вечером, за досужим разговором засиделись допоздна, и сейчас нам казалось, что мы знаем друг о друге если не все, то, во всяком случае, очень многое.
Петр Петрович, майор-танкист, широкоплечий, медлительный, рано поседевший крепыш с хитроватым прищуром косо посаженных глаз, возвращался из отпуска, который проводил в одном из южных санаториев.
На мой вопрос, хорошо ли отдохнул, Петр Петрович пожал плечами: «Как вам сказать? Грех жаловаться, а все-таки надо было мне, старому дураку, послушаться доброго совета нашего полкового врача и поехать в окружной дом отдыха. И на лыжах бы походил, и рыбки вдоволь половил... Хороша у нас на озерах зимняя рыбалка!»
Лейтенант, удобно устроившийся на верхней полке, месяца полтора назад окончил авиационное училище, побывал в отпуске в родном рязанском селе Насурове и теперь согласно командировочному предписанию и собственному желанию ехал в Дальневосточный военный округ. Рослый, расчетливый в движениях, с ладной спортивной фигурой, он производил впечатление физически сильного, уверенного в себе человека. И только в самой сокровенной глубине светло-карих глаз таилась плохо скрываемая тревога: что же его ждет впереди, как примет полковая семья, хорошо ли сложится жизнь, служба, все ли будет так, как мечталось, загадывалось в бессонные ночи перед выпуском из училища. Угадывая эту столь понятную нам тревогу, мы с майором понимающе переглядывались и по очереди рассказывали Володе, так звали лейтенанта, различные случаи из своей офицерской молодости, сознательно приукрашивая удачи, слегка иронизируя над трудностями командирского становления, которые, право же, не так уж страшны, как может показаться тому, кто не встречался с ними, не испытывал радость побед над своими сомнениями и колебаниями...
Часу в одиннадцатом поезд остановился на небольшой станции. Остановка была недолгой, на улице лютовал мороз, и мы решили не выходить на перрон. Проводник принес чай, сахар, печенье. Прихлебывая из стакана, Петр Петрович продолжал начатый вчера рассказ о своем отпуске. Вспомнил, кстати, о том, что у его матери, к которой он заезжал по пути, сохранился, и все еще исправно служит чуть ли не столетний тульский самовар. Словно бывалый солдат — весь в медалях.
В дверь постучали, и в купе неуклюже протиснулся грузный мужчина с двумя чемоданами. Отдышавшись, он снял меховую, изрядно поношенную шапку, потер озябшие руки.
— Чай да сахар.
— Милости прошу к столу, — добродушно отозвался Петр Петрович.
— Не откажусь, не откажусь, — напевной скороговоркой проворковал мужчина. — Дайте только раздеться. А ну-ка, лейтенант, будь молодцом, подсоби ради бога.
Володя помог новому пассажиру снять доху, играючи закинул чемоданы на боковую полку.
Я тем временем прибрал на столике, взял опорожненные стаканы и хотел было отправиться за чаем.
— Э, нет, нет, дорогой товарищ полковник, стаканы-то вы, пожалуйста, оставьте. Стаканы нам пригодятся, — остановил меня мужчина. Затем повернулся к Володе: — Достань-ка, лейтенант, чемодан, который в чехле.
Володя, пожав плечами, снял чемодан с полки.
Новый пассажир расстегнул чехол, щелкнул замками, и на столике появились бутылка водки, алюминиевая кружка, хлеб, батон колбасы.
— Вот теперь и познакомиться можно. Под звон, так сказать, бокалов.
Наш утренний попутчик поставил стаканы в ряд, присоединил к ним свою кружку и сделал рукой приглашающий жест:
— По маленькой.
Петр Петрович привстал, отодвинулся от столика.
— Что касается меня, то прошу извинить.
— Не употребляете, значит? — недоверчиво прищурился мужчина.
— Нет, почему же? Употребляю. По настроению.
— А вы, товарищ полковник? — обратился мужчина ко мне. — Тоже по настроению?
— Угадали.
Мужчина оглянулся на Володю, но тот, взобравшись на свою полку, уткнулся в книгу.
Наш новый сосед по купе огорченно вздохнул:
— Ну что ж. Не смею неволить. Хотя... обидно. Ведь я же от чистого сердца.
— Так ведь и мы не со зла, — улыбнулся Петр Петрович.
Мужчина развел руками, что, очевидно, должно было означать: насильно мил не будешь.
Наступило неловкое молчание.
Мы с майором по-прежнему глядели в окно. Володя, видать, всерьез увлекся книгой. Поезд пересчитывал километры где-то далеко за станцией.
За окном все так же величаво проплывали березы, но прежнего очарования уже не было. Словно что-то надломилось, что-то чужое вторглось в тонкую, бережно сотканную вязь дорожного раздумья.
Мужчина торопливо пил, жадно закусывал, смачно пережевывая толстые ломти колбасы, и, казалось, не обращал на нас внимания.
Когда в бутылке осталось не более полстакана, Петр Петрович, незаметно толкнув меня локтем, показал глазами на нашего попутчика. «Ну и ну», — говорил его взгляд.
Новый пассажир неожиданно повернул голову в нашу сторону. Взгляд у него был мутный, блуждающий, подбородок отвис, отяжелел.
— Осуждаете небось? Пьяница, думаете? Пропащий человек? — визгливо выкрикнул он.
Мы молчали.
— Да, пропащий. Пьяница!.. А ты спроси у меня, отчего пью. В душу мне загляни. Понять меня постарайся. Ведь я с горя, слышишь, с горя пью. Жена у меня ушла. Сбежала. Бросила меня... Вот.
Он грузно навалился на столик, засопел, прикрыл глаза ладонью.
— Бросила, как скотину. Не нужен стал. Никому не нужен... Пропал я теперь. Нет мне житья на белом свете.
Он всхлипывал глухо, с надрывом, содрогаясь всем телом.
Я зябко передернул плечами. Петр Петрович быстро взглянул на меня.
— Выйдем, покурим, — вполголоса сказал он.
Володя читал или делал вид, что читает.
В коридоре Петр Петрович закурил. В его пальцах хрустнула сломанная пополам спичка.
— Не надо, не горячитесь, — примирительно сказал я.
— Не люблю, ненавижу таких! — резко, с вызовом бросил майор. — Размазня!
— Зачем же так жестоко, Петр Петрович? Каждый человек имеет, как бы это сказать, право на горе, что ли.
— Но не имеет права распускать себя. Унижаться перед бедой не имеет права! Ведь он мужчина. А мужчина должен быть сильным. Стойким. Гордым должен быть, черт возьми! Таким, как у поэта. Помните?
Есть мужество, доступное немногим:— И если боль — о боли не кричать, — тише, спокойнее повторил Петр Петрович.
— Но ведь здесь исключительный, особый случай, — возразил я. — Тут любой закричит.
— Нет, не любой! — снова горячо вскинулся майор.
— Ну, может быть, бесчувственный, бессердечный, деревянный человек не закричит. А чтобы нормальный человек смог сдержать себя, ничем не высказать свое горе, нет, не может быть. Что-то не встречал таких.
— А я встречал.
— Значит, вам повезло.
— Не верите? — удивленно спросил Петр Петрович.
— Нет, почему же. Но только... Не хочу вас обидеть, Петр Петрович, но вы могли ошибиться. Могли принять сухого, равнодушного ко всему эгоиста за сильного, сдержанного, гордого человека.
— Нет, тот был не равнодушный, — тихо, как бы про себя проговорил майор.
— Кто же он?
— Кто? — переспросил Петр Петрович. — Человек один. Мой друг.
Глаза майора потеплели, дрогнувшие губы тронула еле приметная улыбка. Рядом со мной снова был не упрямый взъерошенный спорщик, а прежний Петр Петрович, тактичный и добрый собеседник.
— Растревожили вы меня своими сомнениями, — с мягким упреком сказал он. — Вижу, придется рассказать об этом человеке, хоть и обещал ему никогда и никому не рассказывать. Особенно о том, о чем узнал от него совершенно случайно. Да уж ладно... Только уговор: ни имени, ни фамилии его я не назову. Согласны? Так вот, слушайте... Однажды, в августе это было, приехал в наш полк капитан, заместитель командира батальона по политической части. Волосом чернявый, смуглолицый, с этакой искоркой в живых и быстрых глазах. Росточка среднего, вроде меня, только в плечах поуже. Голос глуховатый. Покашливает — может, от курева, может, от перемены климата... Словом, не орел. Ну, как обычно, принял должность, познакомился с людьми, с делами. Поселился в офицерской гостинице.
Этак через недельку, пожалуй, задержались мы как-то с начальником связи полка, давним другом моим, в офицерском кафе, за ужином. Сидим, чай пьем, о делах, заботах разговариваем. Подсел к нам новый капитан.
Послушал, о чем толкуем, сам слово, другое вставил. А потом и говорит:
«Скучно вы здесь живете, неинтересно».
Ну, мы спорить не стали. Согласились с ним. Конечно, скучно. Правда, про себя я подумал: «Ничего, приятель, пообвыкнешь, притерпишься, втянешься в работу, скучать-то и некогда будет».
А житье наше, прямо вам скажу, и на самом деле было незавидное. Полк стоял в степи. Вокруг — голым-голо. Только на горизонте сопки маячат. Летом суслики посвистывают, зимой ветер сам с собой наперегонки бегает. На полсотни верст вокруг жилым духом не пахнет. Правда, километрах в шести от нас был железнодорожный разъезд. Но о нем речь впереди.
Артисты к нам заглядывали редко и неохотно. Кинофильмы, как правило, опаздывали на месяц, а то и больше. Была в полку художественная самодеятельность, но что-то я не помню, чтобы офицеры в ней участвовали.
Нет, про людей я ничего плохого сказать не могу. Хорошие люди были, дело свое знали. Да и полк наш лучшим в дивизии, правда, никогда не был, но и в отстающих не числился. А вот приживались в нем офицеры трудно. Почти у каждого где-то в глубине души таилась думка, теплилась надежда, что рано или поздно, а должно же начальство вспомнить о нем, перевести в более обжитые места.
Так вот и жили. Занятия, тренировки, учения, выезды на полигон. Проверки. Комиссии частенько наезжали. Побудут неделю, другую, посмотрят, как соревнование организовано, как боевую технику эксплуатируем, горючее, энергоресурсы экономим. Разбор сделают. Кого похвалят, кого против шерсти погладят. Каждому, значит, по делам его. Уедет комиссия — начинаем засучив рукава недостатки исправлять. Пока их исправляем, новых наделаем. И снова комиссия.
В общем, скучать не приходилось. Не знаю, кто как, а я почему-то даже не задумывался об этом. Да и какая там скука? На службе хлопот полон рот, дома — жена, дети. Знай успевай поворачиваться.
И все же слова капитана, признаться, задели меня. Ишь, думаю, какой прыткий! Интересной жизни захотел! Посмотрим, как это у тебя в наших краях получится. Здесь, брат, тебе не Киев и не Одесса.
Нехорошо, конечно, несправедливо так думать о человеке. Но что было, то было. Каюсь вот теперь перед вами.
Время между тем шло. Я уж начал забывать про наш разговор с капитаном. Только иду это я однажды вечером мимо офицерской гостиницы, смотрю: лейтенанты тополя сажают. И капитан с ними. Китель скинул, лопата так и играет в руках.
«Что это вы, — говорю, — зря время тратите?»
«Почему зря? — возразил капитан. — Решили вот с пользой для дела поразмяться. Зеленых друзей думаем себе завести».
«Так ведь, — говорю, — померзнут ваши «друзья» зимой начисто».
«Ничего, не померзнут! Приживутся», — убежденно, с веселым задором ответил капитан.
А лейтенанты улыбаются. Верят, значит, что приживутся тополя, будут весной шуметь под окнами.
Неделей позже неугомонный капитан новую затею придумал. Уговорил офицеров собрать библиотеку из личных книг. Партком его поддержал. И то сказать — правильно. Полковая библиотека в то время у нас была небогатая да к тому же размешалась в казарме, далеко от офицерской гостиницы. А книг у офицеров, особенно у старожилов, скопилось помногу. Почему бы и не выделить десятка по два на общую пользу? Объявили об этом в полку. А к вечеру того же дня в одну из комнат гостиницы стали приносить книги. Капитан тут же хлопочет. Сделали полки, картотеку составили. Дверь всегда открыта: приходи, пользуйся. Так при гостинице стала работать офицерская библиотека. На общественных, конечно, началах.
На первый взгляд затея вроде пустяковая. А на самом деле будто светлее в городке стало. Вечерами соберутся в библиотеку офицеры, о книгах спорят, в шахматы играют. И время с пользой идет, и дружба меж людьми крепче стала.
Дальше — больше. Надо вам сказать, что, кроме жадной, прямо-таки вдохновенной любви к книгам, была у капитана еще одна страсть. Музыка. Гитару он с собой привез. Говорил, что еще курсантская. Вечерком сядет у себя в комнате и начнет этак задумчиво перебирать струны. Голос у него, правда, не ахти какой, как я уже говорил, глуховатый, надтреснутый вроде, а пел он расчудесно. Не голосом, чувством брал. Люди к нему на песню, как на огонек, шли. Человек по двадцать, по тридцать собиралось... И вот кто-то из любителей музыки предложил организовать в полку струнный офицерский оркестр. Охотников нашлось немало. Начались занятия, репетиции. Вскоре первый концерт дали. Будто праздник сами себе подарили.
Вот так и получилось, что стал капитан очень популярным в полку, нужным для всех человеком. Чуть что — к нему. У одного офицера жена, красавица, первая в городке певунья, домой, к маме, собралась. Надоело, говорит, в глуши киснуть. Муж и так и сяк, а она уперлась на своем: уеду, и все! Давай, мол, развод... Прослышал про это капитан. Трижды побывал на квартире офицера. И что же вы думаете? Уговорил-таки капитан нашу красавицу остаться. А на второй или на третий день приходит она в партком и заявляет секретарю: помогите, мол, мне женский хор организовать. Вот тебе и «развод»!
Такие вот дела стали твориться в нашем городке с приездом капитана. Хлопот, конечно, прибавилось, но жить действительно стало веселей.
О батальоне, где капитан был политработником, я уж не говорю. Нет, никакого переворота капитан не совершил. Но что-то изменилось с его приходом. А вот что — об этом, пожалуй, мог судить только очень наблюдательный, заинтересованный, не посторонний, одним словом, человек. Будто теплее в батальоне стало. Люди с большей доверчивостью потянулись друг к другу, кто-то расправил пошире плечи, кто-то улыбаться стал чаще. Образно говоря, оттаяла душа батальона. Особенно это было заметно по его командиру. Не один год в передовиках ходил комбат, дело свое знал, на тактических учениях не раз отличался. Но крутоват был порой комбат, ох, крутоват! Бывало, под горячую, как говорится, руку и обидеть мог человека, и обругать, если тот допустил какую промашку. Знал, конечно, комбат за собой эту слабость, знал, но вот поделать со своим характером, как он не однажды признавался своим близким друзьям, ничего не мог... Да... А я так понимаю: не то, что не мог, а не хотел — вот в чем дело. Прощалось ему до поры до времени многое, списывалось на «характер», вот он и позволял себе, как это принято сейчас говорить, «неуставные отношения». До поры, значит, до времени... А пора-то эта самая оказалась не за горами. При первом же случае, когда комбат в очередной раз «сорвался», капитан, один на один, без свидетелей, поговорил с ним. Крепко, надо полагать, поговорил, потому что вышел тогда из своего кабинета комбат красный весь, взмокший от пота. Дня три после этого разговора своему заместителю руки не подавал. А на четвертый — снова скандал: пришел к капитану лейтенант, взводный из пятой роты, в глазах слезы, слова выговорить не может. Оказалось, опять комбат начудил. На занятиях по строевой подготовке лейтенант не смог правильно, как предписано уставом, показать солдатам поворот кругом в движении. Комбат, который присутствовал на занятиях, сделал это за лейтенанта, очень четко, красиво, надо сказать, сделал, а потом здесь же, на плацу, при солдатах, сказал офицеру пару слов, да таких, что тот от обиды даже заикаться стал... Снова был у капитана с комбатом разговор. О чем они говорили, не знаю, не наслышан, а только кончилось дело тем, что пригласил (не вызвал, а именно пригласил) комбат лейтенанта к себе в кабинет и попросил извинить его — за горячность, за слова, недостойные чести офицера. Да... Вот я и думаю: не в этот ли день оттаяла душа батальона?..
Зимой, в декабре, состоялось в полку отчетно-выборное партийное собрание. Коммунисты выбрали капитана в партийный комитет. Единогласно за него голосовали. Достойный же человек! А члены парткома избрали его секретарем.
Вот и суди теперь: орел или не орел. Три месяца пробыл человек в полку, а его секретарем парткома... Это, брат, понимать надо.
Тут-то я и подхожу к самому главному в своем рассказе.
О железнодорожном разъезде я уже упоминал. Разъезд как разъезд. Ничего особенного. Поселок в три десятка домишек. Начальная школа. Почта. Закусочная. Ну и в закусочной, сами понимаете, напитки разные. Водка в том числе. Мы с друзьями, как бы это поделикатней выразиться... в общем, иногда, грешным делом, посещали эту закусочную. То день рождения, то звание человек получил. А шесть километров — не такой уж дальний свет.
Заглянули мы туда однажды с начальником связи полка. Радость у него в семье: сын родился. Выпили по стопке. Поговорили. А тут как раз скорому поезду время подойти. Я и говорю своему другу-связисту: пойду, мол, к поезду, посмотрю на людей. Связист говорит: иди. А сам в городок, домой поспешил: завтра утром ему надо было за женой в роддом, в районный центр, ехать.
Вышел я на улицу. Ветер свистит, лютует, чуть не до костей пробирает. А поезд — вот он, весь в огнях. Проводники суетятся, дверями хлопают. Постоял скорый несколько минут, отправился дальше, на восток. Проводил я его глазами, выкурил не торопясь сигарету и зашагал по снежной тропке в городок. Иду, вижу: впереди чья-то фигура маячит. Дай, думаю, догоню, вдвоем веселей идти. Догнал, смотрю — а это наш новый секретарь парткома. Вот тебе раз! Неужели и он в закусочную начал заглядывать? Не может этого быть! Окликнул я его по имени-отчеству. Остановился секретарь. Молчит. Неловко мне стало. Вроде человека за преступным делом застал. Мысль-то о закусочной у меня из головы не выходит. А, решаю про себя, будь что будет. Скажу ему напрямик. Сказал. А он посмотрел на меня как-то странно, улыбнулся горькой такой улыбкой, отвечает:
«Ошибаетесь, Петр Петрович. В закусочной мне делать нечего».
Ну, понял я, что сморозил глупость, извини, говорю. Пошли рядом. Поговорили о погоде, о предстоящих ротных учениях с боевой стрельбой. Проводил я его до офицерской гостиницы, пожелал спокойной ночи.
А вскоре, дней через пять, примерно в это же время, я снова оказался на разъезде. Не в закусочной, нет. По делу. Скорый как раз подошел. И вот тут-то я снова увидел нашего капитана. Идет вдоль вагонов, в каждое окно заглядывает. Потом поезд ушел, а он остался на перроне. Один. Минут десять так простоял.
И опять я нехорошо про него подумал. Пьет, думаю, наш капитан. Тайком. Втихомолку. Гибнет человек.
Подхожу к нему, а он уже заметил меня и, видно, мысли мои угадал. Говорит:
«Напрасно вы, Петр Петрович, за меня беспокоитесь».
Говорит, а сам смотрит на меня грустным, испытующим взглядом. Понимает, что не верю.
Потом вздохнул, огляделся вокруг. А вечер тихий был, звездный. Молодой месяц, помню, завис над крышами, качается, рожками шевелит. Это в морозном мареве так казалось. Да... Вздохнул, значит, капитан и говорит:
«Ну, хорошо. Так и быть, расскажу вам, зачем я сюда хожу».
Оказывается, капитан-то наш во Львове, где он раньше служил, жену оставил с сынишкой. Дело, сами понимаете, житейское: муж едет в самую что ни на есть дальнюю даль, как он там устроится, неизвестно. Вот и порешили они с женой, что она приедет к нему позже, когда будет ясно, как на новом месте с жильем. А с жильем-то оказалось плоховато. Капитан так и написал жене. Да еще написал, что, мол, не отчаивайся, приезжай, люди здесь не хуже нас с тобой, а живут. А она ответила, что, мол, не такая она дура, чтобы менять Львов на какую-то глухомань. Пошла у них переписка. Он ей письма, телеграммы шлет: приезжай скорей, а она то промолчит, не ответит, то пообещает приехать, а то такое отпишет, что вроде и жить-то с ним не собирается.
«Люблю я ее, Петр Петрович. Больше жизни люблю. Вот уж который месяц чуть не каждый вечер хожу сюда к поезду. Жду».
Такими словами закончил свой рассказ капитан.
«Так что же ты, чудак-человек! — кричу я ему (я уже на «ты» сгоряча перешел). — Разве можно так?! Разве можно со своим горем один на один жить? Что же ты молчал до сих пор?»
А он выслушал меня, взял за руку и негромко, но твердо сказал:
«Жаловаться не люблю. Здесь людям и без того трудно, у каждого своих забот хватает, зачем же им еще и мою беду расхлебывать? И вас, Петр Петрович, прошу: не надо об этом никому говорить. Не надо».
Ну, не выдержал я тогда, обнял капитана, расцеловал его.
Вот ведь какой человек! Простой. Обыкновенный. А душа в нем крылатая. Песня-душа. Все в нем для людей, все людям. А вы говорите: сухой, равнодушный. Эх, вы...
Майор огорченно покачал головой, отвернулся к окну.
Мы долго стояли молча. За окном все так же величаво плыли убранные в подвенечные наряды березы, сверкал бриллиантовыми искрами снег, а где-то в лесной глуши, в белом безмолвии стоял замок Снежной королевы.
Сказка снова жила!
Я смотрел в окно, и далеко, далеко, за синим лесом, за Уральским хребтом, виделся мне занесенный снегом, продутый студеными ветрами железнодорожный разъезд. Скорый поезд в ярких огнях. На притоптанном снегу невысокого роста чернявый капитан, любимец полка, очень нужный людям человек. Он жадно смотрит в окна вагонов. Он ждет.
Дождется ли он? Не знаю. Знаю только, что он из тех людей, которые умеют ждать и к которым возвращаются.
А поезда все идут.