Служу за границей
1. Напишу Тоне
Ночь темная, непроглядная... Медленно иду, держа карабин на весу.
Мне впервые поручено охранять наш объект. Он невелик: обойти весь — пять минут. Кругом тихо. Только однотонно рокочет движок.
Вместе со мной ходит Плюс. Это наш строевой пес неизвестной породы.
Нет и месяца, как служу здесь, на «Стрелке» («Стрелка» — позывной нашей точки). Но уже привычно тут все. Вплотную к ограде — колючке на кольях — темнеет кукуруза. Ночью она кажется густой-густой... Но остались только стебли, початки давно сняты.
Сухие листья кукурузы зашуршали, позванивают...
Кто там крадется?
Палец сам лег на предохранитель... Нет, просто дунул ночной ветерок. И снова тихо. Но стою, слушаю, гляжу... За кукурузой тускло, сквозь занавеску светит окно в доме бабушки Яношне.
Я и Плюс идем вдоль ограды.
В темноте на пути смутно видны толстые черные провода. Они протянуты над землей чуть повыше плеч. Это антенные противовесы. Проходя под ними, нагибаю голову: ток высокой частоты, задень — обожжет! Правда, опасно не очень. Ребята таким манером даже бородавки выводят: приложи к проводу — чик, и нет ее. Но приятного мало, если ухом зацепишь. Сперва, пока не привык, я часто на противовесы натыкался. Прямо над нами — пронзительный, пружинистый свист. Вскидываю голову. Над алыми огоньками наших мачт стремительно прочертили черноту ночи два огня — красный, зеленый. Перехватчик. На посадку прошел.
Сегодня ночью полеты. Каждый самолет, возвращаясь, непременно пройдет над «Стрелкой» — мы даем ему пеленг. Днем, ночью, в дождь, в снегопад, в любую непогоду, пусть с воздуха даже не видно земли — всегда поможем летчику привести самолет к аэродрому. Поможем, даже если самолет далеко, — недаром называемся дальноприводной станцией. А летчики, мы сами слыхали, зовут нашу «Стрелку» золотой. Недаром. От нас зависит, удачно ли приземлятся. Можно сказать, в наших руках их судьба...
Звонок с командного пункта — и сразу побегут на места дежурные. В агрегатной взревет двигатель. В аппаратной вспыхнут на панелях контрольные лампочки, ожив, вздрогнет стрелки приборов. А в полутьме пеленгаторной засветится желтоватый круг экрана...
Мы всегда помним: чужая граница от нас в двадцати минутах полета. На дежурстве часто думаю об этом. Особенно если в аппаратной один.
Когда гляжу на высокие, в мой рост, пульты, слушаю железный гул охладителей и тонкие звучки позывных, то представляю: на аэродроме сигнал тревоги. Перехватчики взлетают. Как ревущие молнии, обогнав свой звук, пронзая тучи, проносятся к границе навстречу врагу, ведут бой... Расстрелян боекомплект, на исходе горючее. Они возвращаются... пеленгаторная уже дала им курсовой угол. Они ложатся на него. В шлемофонах пилотов звучат, повторяясь, наши сигналы. Пилоты точно ведут свои машины к нашей «Стрелке», «золотой стрелке». И когда на приборной доске самолета вспыхнет красная лампа, командир машины знает: прошел над нами, через минуту аэродром.
Теперь ничуть не жалею, что не попал, как хотел сначала, в ракетчики. Здесь тоже интересно.
Прохожу близ аппаратной. Из приоткрытой двери падает узенький лучик. У порога кто-то торопясь курит.
Мы с Плюсом уже около одноэтажного домика нашей казармы. С края, где особая дверь, — кухня и столовая. В окнах темно. Но Плюс останавливается. Наверно, надеется: дверь откроют, бросят что-нибудь перекусить.
Зову:
— Пойдем, Плюс! Подожди до утра. Айбек угостит.
Айбек Урталиев не повар. Радиомеханик, как я. Штатного повара у нас нет. Возить еду из столовой канительно. Стряпаем сами поочередно, неделю каждый.
Сейчас неделя Айбека. Он это дело любит, но стряпец неважный.
В окнах нашей маленькой казармы еще свет. Ребята укладываются. Идет разговор. В такой час чего не переберем, о чем не потолкуем! Тому из нас, кто заслужил, критику наведем без дипломатии; поделимся вестями из дому, поговорим и о футболе и о космосе. Проведем и взаимную консультацию по лично-сердечным делам.
...Снова проходим с Плюсом вдоль колючки, что огораживает «Стрелку». Взглядываю на часы. До конца смены час сорок семь. Время точное. Часы у меня почти новые. Светящийся циферблат. «Пенза» на четырнадцати камнях. Со второй получки купил, как работать начал... Когда школу кончил, мама хотела подарить. Да батя восстал: «Пусть на свои заработанные купит».
Останавливаюсь у ворот. Одно название — ворота: два столбика, поперек жердь. В темноте на ней чуть заметны белые полосы. У ворот увольнительной никто не спросит. Только куда пойдешь?
Сразу за шлагбаумом проселок. Сейчас в темноте его не разглядеть. Но мысленно вижу: извилистый, едва наезженный, кочковатый. Он выводит к шоссе.
По шоссейке влево, на восток, километрах в семи, местечко, возле которого наш аэродром и военный городок. А если ехать дальше, дальше, то будет Будапешт, потом восточная граница — наша советская сторона... Далеко меня занесло! Надо проехать половину Венгрии, половину Советского Союза, пересечь Днепр, Волгу, перевалить Урал, доехать до Енисея — и только тогда попаду домой, в Красноярск. Эх, побывать бы! Службы моей и года нет, и будто уж век своих не видел...
Интересно, а чем сейчас Тоня занята? Да, чем? Спит. Разница-то во времени семь часов. Здесь еще вечер, а там скоро утро.
Сегодня вторник. У Тони были занятия: она вечерница. Не раз по вторникам я ее у школы поджидал перед концом уроков. В сторонке, чтобы незаметнее. Но Тонины подружки все равно углядят. Востроглазые! Еще и крикнут: «Твой мерзнет!» И Тоня, махнув им, бежит ко мне... Я провожаю ее нарочно самыми глухими переулками. Или подхватываю за руку, и мы, вызывая подозрение собак, как оголтелые летим на последний сеанс.
Ах, Тоня, Тоня, когда-то увидимся? Еще год с лишком мне служить. А то по обстановке и больше, до международной разрядки. Вот получу право на отпуск, если в отличники выйду.
Тоня, Тоня... Не провожает ли по вечерам тебя уже кто-нибудь другой?
Вот я и свободен. Ставлю карабин на место, вешаю шинель. Потихоньку, чтобы никого не разбудить, вхожу в комнату, где в два этажа стоят наши койки. Там давно темно. Кто-то высвистывает носом. Наверное, Айбек. Это у него такой музыкальный нос.
Нашариваю в своей тумбочке конверт, тетрадку, из которой обычно вырываю листы для писем, выхожу.
Включив свет в ленинской комнате, сажусь к столу.
Сейчас самое удобное время заняться письмом. Никто не станет совать любопытный нос: куда и кому? Днем у нас уединиться негде.
Старательно вывожу: «Здравствуй, Тоня!»
Затылком улавливаю чье-то дыхание. Оглядываюсь. Позади стоит Сема Плешаков, шинель враспашку наброшена на белье. Склонив стриженую голову, с усмешечкой, щурясь, смотрит. Я прикрываю листок ладонью:
— Ты чего?
— Ничего. Покурить вышел... Милахе строчишь?
Я молчу. Скорей бы ушел!
— Катай, катай! — Сема ухмыляется. — Надеешься, два года тебя прождет? Ха, надейся!
Придержиая на животе распахивающуюся шинель, чуть покачиваясь, Плешаков стоит рядом со мной и, преисполненный этаким противным превосходством, поучает:
— Зеленый ты еще, Влас! Жизни мало нюхал. Что есть для девушки солдат? Объект малоинтересный.
— Э, брось! — не выдерживаю я. — А от кого нам почтальон каждый раз полную сумку привозит?
— Так девки хитрые! Это они на случай, если более подходящих поблизости не подберут. Страховой фонд. А подберут — получай приветик: «Извини, вышла замуж, желаю успехов в боевой и политической...»
— Ты такое получал?
Плешаков многозначительно усмехается:
— Я ж не такой телок, как ты.
Телок? Отбиваю удар:
— То-то тебе никто не пишет.
— Больно нужно! — фыркает Сема.
Сема нагибается ко мне:
— Конечно, бывают высокоидейные девы. У таких, как ты. Только и за твою кто поручится?
Вскакиваю, сгребаю ручку, бумагу. К черту! Все равно не даст писать.
— Ладно, не пыхти! Я ж шутя, — посмеивается Сема. Спускается со стола, поддерживая валящуюся с плеч шинель.
Кое-как заканчиваю письмо. А что, если написать кому-нибудь из ребят, чтобы сообщил, как там Тоня без меня? Но кому? Самая подходящая фигура — Валерка Шишкарев! Его девушка, Ксанка, — Тонина подружка. Да и сам он тоже вечерник, с Тоней в одном классе. Полную информацию может дать. Напишу! И чтобы секретность сохранил, чтоб никому — ни Ксанке, ни Тоне...
Решено!
2. Казус с «винегретом»
Широкое окно аппаратной словно густо побелено снаружи. Туман... Говорят, такие туманы стоят здесь всю зиму.
Сегодня полетов нет. Холодно поблескивают никелированные скобы на черных ящиках блоков, темны панели. Наглухо закрыт крышкой «прокурор» — большой, как сундук, магнитофон, который на случай проверки записывает переговоры и сигналы, когда работает станция. Наше отделение — Урталиев, Дымаренко, Василевский и я — сидит на скамейках вокруг табуретки, на которой объемистый железный короб блока. Мы вытащили его из стойки резервной станции. Так можно вынуть любой блок, как ящик из комода. От его задней стенки, словно длинные черные змеи, тянутся «шланги» — толстые кабели. Ими блок, чтобы и вынутым мог работать, подсоединен к станции. Мне хорошо видно его нутро: хитросплетение разноцветных проводов, зеленые и коричневые прямоугольнички бесчисленных конденсаторов, черные и серебристые цилиндрики ламп. Когда меня, зеленого новобранца, прислали весной в школу специалистов, я прямо-таки ужаснулся, впервые увидав эту премудрость. А теперь гляжу довольно спокойно. Вот только наловчиться бы разбираться в ней так, как умеют Василевский и Коля.
Как обычно в свободный от полетов день, сегодня у нас много дел с аппаратурой. С утра вели регламентные работы — проверяли точность приборов, исправность ламп, надежность контактов. А сейчас поочередно практикуемся в устранении неполадок. Мне вышло действовать первым, и теперь я пока что свободен. Занятиями руководит старшина Багульников. Но без нужды он не вмешивается. Наблюдает.
Покопавшись в блоке, Багульников подходит к центральному пульту. Нажимает кнопку.
Сейчас в агрегатной затрещал звонок, дежурный электромеханик крутнул заводную рукоятку. Будет ток.
Резкий щелчок главного выключателя. На панелях вспыхнули желтые, красные, голубые огоньки. Мягким внутренним светом озарились шкалы, колыхнулись стрелки. Сильно, напористо зажужжали охладители. А в наушниках дежурного, которые лежат на столике контрольного пульта, загудело то протяжно, то коротко, повторяя наш сигнал, сигнал «Стрелки».
— Все в порядке? — смотрит Багульников на меня.
— Нет! — Я вижу: на верхней панели стрелка мягко дрожит возле края шкалы. — Частота не в норме.
— Точно, — кивает Багульников. — А почему?
Чтобы найти причину, надо проверить все в блоке. Я готов. Но...
— Вы, Урталиев!
Айбек медленно подымается. Оправляя китель, тянет руки по швам, словно ему скомандовали «смирно», и молчит.
Смуглое лицо Айбека напряжено. Темные, чуть раскосые глаза прищурены. Он не то что не знает. Ведь тоже кончил школу специалистов. И старательный. Просто еще не наловчился действовать быстро. До службы у себя в колхозе был дежурным на радиоузле. Там высоких темпов не требовалось. То, что он такой небыстрый, — остаточное явление допризывной жизни. Плюс характер.
Осторожно подбирая слова, Айбек начинает объяснять, отчего может потеряться нужная частота. Но Багульников предлагает:
— Вы руками пройдитесь!
Айбек, не подкачай.
Взяв наш верный спутник — тестер, прибор в продолговатой черной коробочке с застекленной шкалой наверху, Айбек начинает орудовать. Подключает щупальца-пробники к соединениям то в одном, то в другом узле блока.
Безрезультатно пройдясь по узлам, Айбек отсоединяет пробники. Держа тестер в руке, задумывается... А Коля Дымаренко глядит на Багульникова, словно просит: «Дайте я!»
Есть у Коли такая жилка — себя показать. Если отвечает, то до того подробно, что Багульников обычно не выдерживает: «Покороче!» Но вообще-то старшина любит дождаться, чтобы отвечающий иссяк. Он знает прием тех, кто чувствует свою слабину: начинай бойко, впечатление произвести, а дальше как вывезет! С Багульниковым это пустой номер. Я убедился на собственном опыте.
Словно не замечая выразительных взглядов Коли, старшина не торопит Айбека. Тот снова начинает орудовать пробниками. Факт, будет искать долго. Он все делает потихоньку. Даже если знает, как надо делать. Такая натура: любит проверить, чтоб наверняка.
Но Багульников тоже знает натуру Айбека. Поторапливает:
— Темпик, темпик!
Пальцы Айбека спеша ощупывают внутренние панели, он вынимает цилиндрики сопротивлений, вставляет новые...
От всей души сочувствую Айбеку. Вижу, за него и Коля встревожен, в чуть прищуренных глазах нетерпение. Коле неисправность найти что моргнуть. Станцию до последнего контакта знает. Ему разве только Василевский не уступит. До армии Коля у себя, на приборостроительном, заядлым радиолюбителем был. Хвастался как-то: восемь приемников по разным схемам построил, на триодах карманных мастерил...
А Василевский непохоже, чтобы за Айбека волновался. А ведь с Айбеком в одной смене, старшим над ним. Наверное, ему уже не до Айбека: срок увольнения подошел. Честно говоря, завидно: скоро будет дома. Не потому ли передо мной и Айбеком постоянно важничает? Подумаешь, заслуженный военный в звании ефрейтора!
Айбек все копается. То ставит, то снимает пробники. За это время я, факт, нашел бы, что надо сделать.
Наконец Айбек показывает крохотный, меньше полсигаретки, оранжевый цилиндрик с блестящими контактами по сторонам:
— Пайка сдала.
— Долго искали! — упрекает его старшина. — Рекорд.
Бедняга Айбек! Уши пламенеют, вспотел, хотя в аппаратной нежарко.
Однако и Багульников смотрит на него не без сочувствия. Но голос старшины суров:
— Не тот темпик, товарищ Урталиев! Тренировочки не хватает!
...Прошел уже час. Перерыв. Багульников куда-то торопится, поручает Василевскому:
— Руководите.
Геннадию лестно доверие. И он усердствует. Отстранив медлительного Айбека, берет у него отвертку. Не успеваю следить за пальцами Геннадия. Здорово наловчился! Даже Коля смотрит не без зависти, хотя и сам может так.
В блоке все отрегулировано. Геннадий победоносно оглядывает нас.
— Ясно? Темп!
Факт, темп. Но Айбек растерян. Не успел уследить что к чему.
Тренировка продолжается. Проверяем точность настройки узлов. Четкость и быстрота — вот чего добиваемся. По-прежнему медленнее любого из нас действует Айбек. Василевский посматривает на него снисходительно: дескать, ковыряйся. Но под конец все же уделяет ему особое внимание: выдвигает самый хитроумный блок, который мы в шутку зовем «винегретом» — такое множество в нем узлов и узелков. «Винегрет» — очень важная штука в схеме.
Порывшись в «винегрете», Василевский включает станцию, показывает Айбеку на шкалу:
— Проверь.
Сделав несколько замеров тестером, Айбек, отложив его, несмело сует руку в блок.
Толстые губы его сосредоточенно оттопырены, густые черные ресницы помаргивают.
Подбадриваю взглядом: не робей! Но Айбек боится ошибиться. Вот вынул сразу целый блочок конденсаторов, смонтированных на металлической панельке, держит над столом...
— Копаешься! — язвительно бросает Василевский.
Панелька звучно стукается о стол, несколько цветных цилиндриков-конденсаторов, выскочив из гнезд, катятся в стороны. Василевский морщится:
— Эх, руки-крюки! Собирай!
Уже время кончать занятия. Василевский подгоняет:
— Шевелись, шевелись!
Айбек суетится. Даже вспотел. Наконец отирает пот со лба:
— Собрал... Проверишь?
— Ставь на место!
Короткий щелчок.
— Напортачил! — Выбросив руку к пульту, Василевский выключает напряжение.
Айбек стоит понурясь, губы чуть приметно дрожат.
— Сгорели! — Выхватив из блока поставленную Айбеком панельку, Василевский сует ему: — Любуйся!
— Я... быстро хотел, — бормочет Айбек. — Я...
— «Я», «я»! Кто же еще? Терпения не хватило?
— А тебе? — вдруг встает Коля.
— Товарищ Дымаренко!
Ого, Василевский перешел на официальный тон? Совсем на него непохоже.
— Товарищ Дымаренко...
— Слушаю, товарищ ефрейтор! — с показной ретивостью выпаливает Коля. Но в его глазах совсем другое.
Кажется, сейчас будет огонь и дым...
Однако Василевский как-то сразу остывает. Хмурясь, вертит в руках злодейку панельку. Бедняга Айбек! Досталось от Василевского, а уж от Багульникова...
Легок на помине!
Старшина на пороге.
Василевский не успевает отрапортовать — Багульников уже увидел... Потрогав панельку, смотрит на Василевского, и тот опускает взгляд. Не очень-то приятно стоять перед нашим старшиной, когда виноват. Он, может, много и не скажет, но поглядит — хоть сквозь землю вались.
Айбек совсем сник. Уши пылают.
Лейтенант берет у Багульникова панельку:
— Кто?
— Я! — как печатает Геннадий.
Вот это да!..
— Забыли, чему учились? — грозно спрашивает лейтенант.
Геннадий старается выглядеть спокойным. Айбек, у которого не только уши, но и все лицо стало алей помидора, недоуменно смотрит на него.
3. Ищем оптимальную
Дежурю в аппаратной. Вместе с Колей. С утра поредел туман, который плотно лежал эти дни. И поэтому сегодня на аэродроме наверстывали упущенное время — вовсю шли учебные полеты. Они кончились только что. Но мы предупреждены: полеты продолжатся.
Ждем звонка с КП. Мы наготове.
Когда вот так, на дежурстве, ожидаю команды «включить!», всегда втайне от других жду чего-то необыкновенного. Завидую тем, кто у нас на «Стрелке» служит давно, как Коля или Василевский. Им приходилось дежурить не только во время обычных полетов. Коля рассказывал: однажды он дежурил в ночь, когда границу пересек неизвестный самолет и с нашего аэродрома взлетали дежурные. По станции связи Коля слышал тогда голоса наших летчиков, искавших в ночном небе врага. А перед тем как мне прибыть сюда, на «Стрелке» несколько дней все дежурили с особым рвением: наши космонавты наматывали витки. Если бы их кораблям пришлось приземляться не в заданном районе, а где-нибудь в здешних местах, наш аэродром понадобился бы самолетам, выделенным для поисков. «Стрелке» были сообщены частоты, на которых поддерживалась связь с космическими кораблями, и тем из ребят, кто дежурил, посчастливилось слышать переговоры космонавтов с землей.
А мне не везет. Сколько уже прослужил — и ничего необыкновенного. Но надеюсь, когда-нибудь выпадет и на мою долю. Может быть, я услышу в наушниках голоса космонавтов, летящих к Луне или Марсу...
А пока что служба идет обычная.
Сейчас, пока полеты не возобновились, можно бы передохнуть. Но Коля — с ним это часто бывает — нашел себе дело. Не только себе — и мне. Хочет точнейшим образом отрегулировать блок задающего генератора.
По инструкции к регулировке частот допускается только лицо со специальной подготовкой. Коля считает себя таковым лицом. Во всяком случае, действует он сегодня с благословения старшины. А тот не каждому разрешит.
Никто не заставлял Колю браться за эту канительную работенку. Старается он, так сказать, из чисто научного интереса. А я помогаю в порядке солидарности. Впрочем, и самому интересно.
Мы притащили осциллограф. Коля подключил его к блоку. Следит за осциллографом и дает команды: «Переключай. Еще переключай».
На круглом матово-сером экране осциллографа, разграфленном в частую клетку, при каждом переключении вспыхивает и замирает яркая изумрудная змейка. Если зеленая линия будет не извилистой, а ровной и пройдет снизу, по диагонали, через левые деления, значит, это и есть оптимальная линия, соответствующая заданной частоте. Но мы, как ни крутим ручки калибровки сигнала, все не можем изловить оптимальную линию. Вместо нее на темном диске экрана вспыхивают самые причудливые зеленые загогули. Коля делает замеры, регулирует, снова присаживается к осциллографу. По его команде включаю блок. Опять вспыхивает в кругу экрана зеленая змейка... Да все не та, что нам нужна.
У Коли уже блестит лоб. Он расстегнул воротник. Вошел в азарт. Теперь его от осциллографа за уши не оттянуть...
Неужели так и не поймаем за хвост оптимальную змейку? Сколько раз пытались!
В конце концов, если надо, частоту отрегулирует Багульников.
Но я знаю — отговаривать Колю бесполезно, если он загорелся. Да и мне уже не терпится. Эх, получилось бы!
С блоком и осциллографом Коля возится не впервой. В прошлый раз после дежурства сколько канителился. И сегодня, наверное, просидит. Мученик науки.
Уж если он решит чего добиться, ни времени не пожалеет, ни сил — выполнит. Если бы можно делиться характером, я не прочь бы заполучить малость Колиного. Но в первую очередь я уделил бы частицу его характера Айбеку. Неплохой Айбек парень, но одолевает его иной раз этакая рассеянность, что ли. Как на тренировке вчера.
Делаю переключения, а сам что-то все думаю об Айбеке. Жалею? Да ведь сам он виноват.
Поделом мы его пробрали. Вчера же вечером. Неофициально, но крепко. Выдавали все. Кроме Василевского. Я догадался: из-за Айбека влетело. Потому Айбека я и попрекнул: «Он тебя грудью прикрыл!» — «Не грудью, брехней! — тут же встрял Коля, и Геннадию: — Чего ж ты лейтенанту правды не сказал?» Геннадий прищурился: «Ябедничать? Сам иди!» Коля полыхнул: «По-твоему, ябеда я?» — «Потенциальный!» — как отпечатал Геннадий — и за дверь. «Не желаешь разговаривать?» — только и успел крикнуть Коля вслед. Айбек при всем этом разговоре как в рот воды. Коля ему: «А тебя не касается? Сам признаться должен бы. Трусишь? Обсудим в комсомольском порядке!» Куда Айбеку деваться? Согласился.
Действительно, собрав всю храбрость, Айбек сегодня утром доложил Багульникову. Потом Айбек рассказал мне по секрету: «Попало, почему сразу про себя не сказал». Что ж, правильно попало. А что говорил старшина Геннадию — секретом осталось. Геннадий делает вид — ничего особенного. Но понятно — только вид.
Не я один сочувствую сейчас Геннадию, хотя он и гордец. А Коля подшучивает: «Ты, Влас, дуже добрый, добрячок».
Но какой я особенно добряк? Просто не хочу прикидывать по готовой Колиной мерке. Геннадия по-своему понимаю.
...Мы сделали, наверное, уже сотни переключений. Но на экране по-прежнему, словно дразня, зеленые черточки ложатся где угодно, только не в нужных делениях.
Сколько еще переключений предстоит сделать?
Время дежурства истекает. Скоро придут принимать смену Геннадий и Айбек. Напоминаю Коле:
— Пора прибирать.
— Обожди! — отмахивается он. Снова переключение, замер...
Не сразу замечаю, что входит новая смена.
— Экспериментики в разгаре? — спрашивает Геннадий.
Коля звонко щелкает выключателем. Экран осциллографа, моргнув зеленой искоркой, гаснет.
Геннадий подходит к осциллографу:
— Давай попробую!
Я слышал, у него это раньше получалось.
Не ответив, Коля отсоединяет осциллограф, вполголоса говорит мне:
— Складывай до места.
Мы начинаем убирать инструменты, приборы, свертываем шланги.
— Однако нелюбезен ты, братец! — замечает Коле Геннадий.
— Ты тоже любезен не дуже... — Коля медленно отмеривает слова. — К примеру, вчера...
— Виноват! — не то шутя, не то всерьез извиняется Геннадий. — Хочешь выдать мне критики до нормы?
— Ты сам на критику набиваешься, — говорит Геннадию Коля. — Вот снял с тебя стружку Багульников вчера... Надо 6 тебе...
Геннадий вспыхивает:
— Молод ты еще меня учить.
— Все молоды, один ты старийше всех.
— А ты...
— Да бросьте, ребята! — вмешиваюсь я. — Тебе, Геннадий, не с чего грудь колесом...
— И ты, Влас, с поучениями? — удивляется Геннадий. — Кажется, не по должности тебе...
— При чем должность? — поддерживает меня Коля. — Верно Влас тебе врезал. Все собою гордишься. Признайся — вину Айбека принял не ради него, абы собой покрасоваться?
Геннадий бросает на Колю сердитый взгляд. Видно, Колины слова попали в точку: столкнули с привычного пенька самомнения. Правда, Геннадий старается вновь утвердиться на этом пеньке. Делает вид, что наши слова его мало трогают. Но это у него не очень получается.
Мы говорим ему еще о его зазнайстве.
А Геннадий помалкивает. Проняло его? Или, как и вчера, опять не желает снизойти до разговора? Выслушав нас, он лишь говорит кратко:
— Я вас понял, джентльмены.
В самом деле понял?
Какой он, если всерьез? То, что дерет нос, плохо. Но то, что за Айбека принять вину не боялся?
Мы с Колей ставим осциллограф в шкаф, кончаем приборку, расписываемся в журнале, что сдали смену.
Уже за дверью Коля говорит не столько мне, сколько себе:
— Дает нам пан Василевский задачки. Чем его спрямить?
Не знаю, как тут найти оптимальную? А найти надо.
4. Давай поговорим!
Сижу в ленинской комнате. Кроме меня, в ней никого. Сегодня утром получил письмо от Тони. Мой «секретный агент», будь он неладен, Ксанке своей проболтался. А Ксанка, факт, мигом Тоне рассказала.
Ох, и досталось мне от Тони. «Ты меня оскорбил. Подозреваешь, выслеживаешь. После этого не хочется тебе писать».
Понимаю — обидел. И очень. Да сам разве не обиделся бы? Вот если бы она кому-нибудь здесь такое тайное поручение дала, какое я сдуру Валерке?
Как мне теперь убедить ее, чтобы перестала сердиться?
— Садись и пиши!
Коля? С кем он?
А, с Плешаковым... Ох, Сема, век буду помнить твой совет!
У Семы несколько взъерошенный вид. Поспорил с Колей? О чем?
Коля достает из кармана сложенную вдвое ученическую тетрадку, вырывает из нее листок:
— Давай!
О чем-то раздумывая, Сема держит листок в руках.
— Решил — действуй! — поторапливает Коля. — Есть чем писать?
— Есть... — Сема вытаскивает авторучку.
Коля тихонько трогает меня за рукав:
— Выйдем пока...
В коридоре спрашиваю:
— Секретно-важное сочинение?
— Заявление в комсомол. Заставлять пришлось. — Коля выглядит немного озадаченным. — Давно собирается. Сегодня напомнил ему: скоро собрание, пиши. А он: «Не хочу!»
— С чего вдруг?
— А кто ж его поймет? — Коля разводит руками. — На Сему и не такое находит.
— Нервный?
— А то ж... Сейчас терпимо. А, помню, поначалу, когда прислали до нас служить, бирюком смотрел. Доброму слову не верил.
— Почему?
— Жизнь такую имел. Не знаешь разве?
— Откуда? Он не рассказывал.
— Ты же у нас недавно. Да я сам о его жизни долго не знал, — признается Коля. — Не любит Сема про то говорить. А один раз нашло на него — раскрылся. Но я никому не рассказывал, раз он такой. Тебе первому.
— А что, у него особенная биография? Сирота?
— Полный. До трех лет у тетки рос. Потом она его в детдом. После обратно взяла: воспитывать решила, своих у нее не получилось. Двенадцать ему исполнилось — тетка померла. Остался с ее мужем. А тот не дуже за отца ему хотел. После того Сема и школу почти забросил, со шпаной стаковался. Приучила она его водку пить, дала образование! В кражу одну впутали. Он сам не крал, но в курсе был. Забрать его не забрали, а в милиции побывал.
Ценю — не свихнулся, — добавляет Коля. — Хлопец надежный. Одно лихо — подозрительности в нем дуже богато. Чуть что — сразу мнение: несправедливы, худого ему хотят.
— А чего так стараешься в комсомол его?
— Надо ему. Дуже. Сам еще не разумеет как. Чтоб характер до нормы дотянуть. Нехай комсомольским духом подышит.
— А знаешь, — вдруг вспоминается мне то, о чем думал не раз, — я вот в комсомоле с восьмого класса. Что такое комсомольский дух теоретически, так сказать, представляю. Ну, на войне, например, или на освоении трудном. Вот кое-кто из друзей моих красноярских по призыву на Север махнул — вербовали у нас. Это понимаю. Ну а в обычной жизни? Вот если никуда не ехать и ничего не случается, где он, этот дух? Чем мы фактически от прочих парней отличаемся? От тех, которые не пьют, не скандалят, норму выполняют? Или, скажем, как мы с тобой, службу без взысканий несут?
— Вот тебе на! — Коля смотрит на меня удивленно. — Ты чего? Первый день в комсомоле? Устав союза знаешь?
— Знаю. Быть передовиком. Значки, допустим, заработать. — Я бросаю взгляд на грудь Коли, где справа, рядышком, блестят эмалью и бронзой знак отличника, значок ГТО. — Ну, нарушений не допускать. Это все по общественной обязанности. А просто, в жизни?
— Чудной! — улыбается Коля. — Да разве ж все это от жизни отдельно?
— Не отдельно... Но я чего-то большего хочу... И почему принято считать: все исполняет, значит, хороший. А разве этого достаточно? Разве это одно и то же?
— Ты про кого? К примеру?
— Какой тебе пример? — Я задумываюсь — У нас на «Стрелке»? Не знаю... Наши ребята один к одному. Разве кое у кого на характере сучки. А вот был у нас на строительстве парень... Кешка. Бурундуков, бригадир монтажников. Высокий процент давал. Слава его на весь город. Портреты везде. По радио про него чуть не каждый день. Все девчата с ним танцевать готовы. А потом узнаем: девушку обманул, которой жениться посулил, матери-старухе, в деревне одна, ни копейки не высылал, даже на письма ей не отвечал. Ни девушка та, ни мать не жаловались на него, нет. Потому и не разбирали его поведения. Хотя, говорят, кто-то с их участка и требовал. Так и остался в пример подающих. Комсомол к этому делу и не коснулся.
— Исключение за правило принимаешь? — Коля глядит испытующе. — У вас в бригаде мирились бы с таким?
— Э-э, нет! У нас один на работу «под газком» заявился, так, знаешь, как за него взялись. Зарекся!
— Во! А ты говоришь, комсомольского духа нема.
— Так то в гражданке.
— А здесь не боремся за кого надо?
— Например, за Василевского. Второй год?
Коля, кажется, не заметил моей подковырки, отвечает:
— Сейчас уже так, остатки. Подивился бы ты на Геннадия в первый год! Задавакой был — никакого терпежу! Недаром до него прозвище прилипло: «племянник маршала»...
— Вы обо мне? — Геннадий внезапно появился в коридоре.
Что он бродит? Все еще с шахматной доской. Не нашел партнера? Серебрянников-то занят. Геннадий останавливается перед нами:
— Обсуждали мои морально-боевые качества?
— Обсуждали... — Коля невозмутим.
— И каково решение?
— Айбека на замену отлично подготовишь, рекомендуем тебя... — Коля сохраняет серьезное выражение, — в кандидаты на маршала войск связи.
— Благодарю! — отвешивает поклон Геннадий. — К Айбеку приложу все усилия и доведу. А что касается кандидатства — не требуется. Я лучше по штатской линии.
— Давай, давай! — посмеивается Коля. — Ты и на гражданке дуже далеко пойдешь.
— Что этим хочешь сказать? — настораживается Геннадий. Но Коля не успевает ответить.
Из ленкомнаты появляется Плешаков. В его руке сложенная бумажка. Он молча протягивает ее Коле. Василевский, любопытствуя, заглядывает в нее.
— Ха! Поздравляю! Семен Плешаков вступает в ряды!..
— Не шуткуй! — перебивает Коля. — Хлопец по-серьезному. А ты...
— А что я? — Василевский шутовски-недоуменно пожимает плечами. — Приветствую. Категорически достоин. Человек с безукоризненной биографией..
— Ты мою биографию не трожь! — глухо говорит Сема. Тянется к своему заявлению: — Отдай, раз насмешки строят!
Коля отводит его руку:
— Не вскипай!
Сема, ничего не сказав, быстро идет к выходу.
— Постой! — Коля, размахивая заявлением, спешит вдогонку. Вот они оба скрылись за дверью.
— Нервозность дамская! — пожимает плечами Геннадий. — Удивительно, право.
Не отвечаю. Не хочется и говорить с ним. Над чем он смеется?
5. Воскресник
Серое утро. Туман. Но день, похоже, будет теплый. А у нас дома по утрам, наверное, уже заморозки, бурая, вялая трава словно солью присыпана... Здесь она еще зеленая.
Толпимся возле шлагбаума. Сегодня у нас воскресник, будем помогать здешнему кооперативу. Ожидаем грузовик, который заберет нас. Мы — это, кроме меня, Коля, Урталиев, Плешаков, Калабрин. А Василевский и другие остались в дежурных сменах.
Свежо. Утренний холодок пробирается за ворот. Чтобы согреться, мы толкаемся и в шутку боксируем. Старшина распорядился: быть без шинелей, на работе разогреетесь, но велел взять плащ-палатки на случаи дождя. Мы сделали из них скатки, повесили через плечо.
Разминаясь, чтобы согреться, нетерпеливо посматриваем на шлагбаум: скоро ли покажется грузовик?
Мне и Айбеку любопытно поучаствовать в воскреснике. Для нас с ним все местное население пока что было представлено лишь бабушкой Яношне да ее внучкой Илонкой.
Вспомнив, что толком не знаю еще ни одного мадьярского слова, спешу расспросить Колю:
— Как по-мадьярски «товарищ»?
— Смотря какой, — объясняет Коля. — Элвтарш — товарищ по идее, байтарш — по оружию, кортарш — по работе.
— А как правильнее?
— Элвтарш.
На дороге показался грузовик. В его кузове полно солдат с других точек, тоже едут на воскресник.
Грузовик останавливается напротив шлагбаума. Ребята кричат нам:
— Привет колхозникам!
Из кабины выглядывает наш лейтенант:
— В машину!
Со всех сторон штурмуем высокий кузов.
Поехали!
Кто-то затянул песню. Все подхватили. И вот она гремит над дорогой. Старая песня, песня молодости наших отцов. Песня, которую мы почему-то особенно любим:
До свиданья, мама, не горюй,Короткая остановка в селе около одноэтажного белого здания с красной звездой над крыльцом — возле правления. Сюда подъезжают еще грузовики, заполненные солдатами других подразделений. Усатый дядька, в черной шляпе, в толстой суконной куртке и сапогах с твердыми блестящими голенищами, вскакивает на подножку нашей машины. Едем дальше. Усатый показывает дорогу.
Вот машина свернула в какой-то проулок, подскакивая, покачиваясь, катит уже прямо полем. По нему рассыпались неровной цепью женщины. Почти все они в черных плюшевых жакетках, по здешней деревенской моде. Они выдергивают сухие, серые, с побуревшими листьями кукурузные стебли, стаскивают в кучи. То тут, то там по полю движутся брички, мужчины в коротких кожушках грузят стебли, отвозят куда-то.
Еще издали по платкам на головах женщин можно довольно точно определить их возраст. У старух и пожилых платки непременно черные. У тех, кто помоложе, — разных, но не броских цветов. У девушек — яркие.
Мы проезжаем вдоль всей вереницы работающих женщин. Только в самом ее конце по знаку усатого дядьки, стоящего на подножке, грузовик тормозит.
— Какие девы! — восклицает Калабрин. — Мечта!
— Потише, ты! — вполголоса обрывает его Дымаренко. — Может, нас понимают.
— Поймут — не обидятся... — Слова Калабрина теряются в общем шуме: одновременно со всех сторон сыплемся из машины, спрыгиваем на мягкую землю.
Увы, о девушках Калабрин сказал вроде в шутку. Здесь, в самом дальнем краю поля, работают сплошь одни черные платки.
Наш усач-провожающий уезжает на грузовике. Мы остаемся в распоряжении бровастой старухи, которая тут вроде бригадира. Она указала нам участок поля рядом со своей черноплаточной бригадой. Сложив скатки плащ-палаток, мы, рассыпавшись, дружно дергаем толстые шершавые стебли, стаскиваем их охапками в груды. Работа легкая, идет споро. Приятно заняться тем, чем не приходится заниматься изо дня в день. Но вид у ребят несколько разочарованный. Предполагали, что работать будем вместе со здешними девчатами. А оказалось — одни старухи. Стимул не тот.
Но вот кто-то из наших весело кричит:
— Подкрепление!
И действительно, от дороги к нам напрямик по полю катит запряженная парой бричка. На ней вплотную один в одному, словно цветы в букете, пестреют яркие платочки.
— А ну, хлопцы, нажмем! — бросает клич наш вождь Коля. — Покажем класс!
— Есть нажать, товарищ командующий! — Калабрин шутливо кукурузным стеблем берет «на караул» перед Дымаренко. Тот, даже не улыбнувшись, серьезным голосом отвечает:
— Вольно! Продолжать работы!
Полная девичьего смеха, подкатывает бричка. Правит ею парень в сдвинутой на затылок коричневой шляпе с зеленой лентой. Не прекращая работы, мы смотрим на девчат. Они, громко пересмеиваясь, выпрыгивают из брички, едва та успевает остановиться. Сразу, жестами приглашая присоединиться и нас, начинают грузить в бричку собранные нами стебли. Охотно помогаем. Вот бричка навалена до самого верха. Парень в шляпе с зеленой лентой поворачивает упряжку. Встряхивая вожжами, громко кричит:
— Эй-о, эй-о! — Так здесь погоняют лошадей.
Чернобровая руководящая бабушка отводит «пополнению» — в его составе не одни девушки, а и несколько женщин постарше — место для работы рядом с нашим участком.
Мы действуем рьяно, показывая свою молодецкую хватку. Стебли так и мелькают в наших руках, быстро складываются в аккуратные кучи. Но и девушки не отстают.
Наши ребята начинают перекликаться с ними. И я не прочь бы поболтать с этими бойкими девчонками. Но как найти хоть пару понятных для них слов? А они, видно, ни слова не знают по-нашему. Меня гложет черная зависть к Калабрину и Коле: за время службы они уже успели научиться немного по-венгерски. Ну, и пусть разговаривают! Яро хватаю твердые высокие стебли с отломанными макушками, выворачиваю их с корнем, швыряю в кучу. Нельзя сказать, что для меня это очень увлекательно. Да и вообще, я не такой уж любитель сельской жизни. А сейчас я рад. Наскучался по настоящей работе. Все-таки служба есть служба. Даже если она потруднее работы. Службу проходят, а работу делают. Разница. Иногда хочется поработать по-настоящему, так, чтобы результат можно было пощупать — вот как эти стебли.
Рядом со мной трудится Айбек. Нижние края его пилотки потемнели от пота, будто их черным кантом обвели. Широкое смуглое лицо блестит как смазанное. Ого! Айбек вкалывает так, словно ему за это обещан отпуск.
Становится жарко. Расстегиваю воротник. Снимаю ремень, вешаю его, как портупею, через плечо. Вроде полегче. Так уже сделали другие наши ребята.
Замечаю: за время, что прошло с начала работы, первоначальный порядок несколько нарушился. Правда, черноплаточная бригада вместе со своей бровастой предводительницей по-прежнему в едином строю. Но пилотки наших ребят кое-где перемешались с разноцветными косынками. С кем это рядом Коля? Знакомый зеленый платочек... Как я не узнавал сразу? Это же Илонка! Быстро движется ее ловкая тонкая фигурка в короткой жакетке, легко, быстролетно переступают стройные ноги в черных сапожках с высокими голенищами.
Коля неравнодушен к Илонке. Он ни за что никому не признается в этом, даже мне. Но я-то знаю.
Я и Айбек, вырывая кукурузные стебли, постепенно сближаемся с Илонкой и Колей. Скоро эта часть поля будет полностью убрана. Дело идет споро, наши силы выросли: подъехали на грузовиках солдаты с участков, где работа уже завершена.
Вот мы с Айбеком и сравнялись с Илонкой и Колей.
На ходу то и дело поворачиваясь к Илонке, Коля вовсю сыплет шутками и прибаутками. Илонка немного знает по-нашему. Но что-то не очень откликается на Колины речи.
Ого! Поближе к Илонке пробился и Калабрин. Он у нас кавалеристый, любит с девушками потолковать.
Э, ребятки, поглядываю я. Напрасно стараетесь. Перед такой девицей-красавицей, поди, все здешние парни стелются.
— Отдых!
Разгоряченные, запыленные, порядком уставшие, собираемся вокруг лейтенанта. Вытираем вспотевшие лбы, достаем папиросы, спички...
Впрочем, возле лейтенанта не все. Некоторые остались там, где толпятся девчата. Наши кавалеры пытаются завести с ними разговор. Но непосредственный контакт что-то не налаживается. Однако Коля находит выход. Осененный идеей, он восклицает:
— Сейчас я вас всех познакомлю!
Показывает на Илонку:
— Илонка! — Тотчас же его указующий перст останавливается на девушке, стоящей с нею рядом: — Мария?
— Нем! — улыбается девушка.
— Эржика?
— Нем, нем!
— Маргит?
— Нем! Лайошне! — выкрикивает другая.
— Лайошне? — недоверчиво спрашивает Коля и решительно твердит: — Нем Лайошне! Нем!
Девушки дружно смеются. Шутят они над Колей или в самом деле та, которую он расспрашивает, уже замужем? Мне Коля говорил, здесь так: вышла замуж, принимай не только фамилию, а даже имя мужа. Вышла замуж за Лайоша, значит, Лайошне.
В своих попытках перезнакомиться со всеми Коля не унимается. Но знаю, из всех девушек его интересует только Илонка. Перед нею он старается показать себя самым бойким из нас, настойчиво спрашивает девушек:
— Гизелла? Ирма? Ливия?
Откуда он знает столько венгерских имен?
Девушки называют себя. И он наконец делает то, что должен был сделать раньше, — рекомендуется:
— Коля!
— Колонц? — прямо-таки в восторге взвизгивает какая-то из девушек, и дружно, звонко смеются все остальные. Смех не умолкает долго, веселые и удивленные голоса повторяют:
— Колонц? Колонц?
Коля слегка опешил: почему его имя вызвало такое бурное веселье? Но он и доволен этим, тычет себя в грудь:
— Да, Коля! Колонц!
Увы, тогда ему, как и всем нам, было невдомек то, что мы узнали позже: «Колонц» по-венгерски вовсе не собственное имя. Это слово означает «чурбан», «бревно».
Смех привлекает остальных наших ребят. Нас больше, чем девушек, мы обступили их тесным кольцом. Некоторые ребята проталкиваются поближе. Каждому интересно глянуть на таких пригожих, кареглазых, бойких девчат. В нашем положении это удовольствие редкое.
Знакомство идет вовсю. Сыплются как горох вперемежку имена:
— Марта.
— Семен.
— Юльча.
— Макар.
Кажется, все уже перезнакомились. Даже в меня ткнул пальцем неугомонный Колонц, представил:
— Влас! — И добавил: — Из Сибири.
— О, о! Сибир, Сибир! — Девичьи лица с любопытством обращаются на меня. Чудаки! Что, если сибиряк, так человек необычного вида, мехом обросший, что ли?
С громом подкатывает несколько пароконных бричек. На передней тот самый парень в шляпе с зеленой лентой. Резко натянув вожжи, он лихо останавливает лошадей, смеясь, кричит девушкам:
— Доввай!
Откуда здесь известно наше ходовое словечко? Не с войны ли прижилось?
Примотав вожжи к передку, парень спрыгивает с брички. Илонка, как-то растерянно взглянув на него, отодвигается от Коли. Ах, Коля! Поучал нас: здесь парни ревнивые, для сохранения дружбы народов лучше со здешними девушками дел не иметь. А сам? Как бы по его вине не возник международный конфликт.
Загружаем бричку за бричкой. Но кучи стеблей еще лежат по всему полю. Еще грузить да возить... Нам приходится подолгу ждать возчиков.
Ура! Ура! От села резво катит трактор — ярко-красный, высокий, на толстых резиновых колесах. Он тащит за собой три брички.
— Смотри, смотри! — кричит мне Айбек. — Наш «Беларусь»! У нас тоже такие!
Обрадовался парень, словно земляка увидал.
Вот трактор уже возле нас.
Айбек не выдерживает, бежит к трактористу. Что-то говорит ему, показывая на себя. Неужто тракторист его понял? Айбек карабкается на трактор. Тракторист отодвинулся, уступил ему место у руля. Затрещав, трактор стрельнул синим дымом, дернулся, потащил брички...
И только тогда, когда трактор уже почти у дороги, Айбек соскакивает, бежит обратно.
— Отвел душу? — спрашиваю его, когда он возвращается.
— Как дома! — весело отвечает Айбек. — Два сезона на таком работал!..
Вот поле и совсем чисто. Словно и не стояли на нем недавно многорядным частоколом кукурузные стебли.
Отряхиваем пыль, вытираем платками вспотевшие шеи, подпоясываемся. Когда начинаем разбирать сложенные вместе скатки плащ-палаток, Багульников командует:
— Отставить! В одну шеренгу становись!
Мы стоим, старательно держа равнение: никому из нас не хочется ударить в грязь лицом перед зрителями — женщинами и девушками, с которыми мы вместе работали. Нестройной толпой стоят они напротив нас, с любопытством смотрят. Айбек, тронув меня локтем о локоть, спрашивает шепотом:
— Что будет?
Так же шепотом отвечаю:
— Премию тебе вручат.
— Смирно.
Мы замираем.
Дядька в черной шляпе приосанивается. Бросив взгляд на женщин, против которых мы стоим, он говорит нам — медленно, наверно, боясь ошибиться:
— Правлени... кооператив, сельскохозяствен кооператив благодаря... благодарит, спасибо, товарищ советски катонак, э, солдат, помощь за... коллективист! — Он, чуть повернувшись, делает широкий жест рукой. — Всем сердцем, очен спасибо, это...
Пауза. Мы ждем, что же он скажет дальше. Видимо, запас русских слов у оратора иссяк, и он, еще секунду помедлив, вдруг восклицает:
— Хурра! Эльен!
— Эльен! — весело кричат девушки, звонко хлопают в ладоши. А мы стоим улыбаемся. Нам тоже хочется закричать «ура!». Но команда «смирно» еще в силе.
— Вольно! — наконец командует Багульников, объявляет: — Все, кто участвовал в воскреснике, приглашаются сегодня в клуб кооператива на танцы. Примем приглашение, товарищи?
— Примем! — отвечаем дружным хором.
...Вот и вечер. На машинах мы уже проделали путь в казарму и обратно в село, успев преобразиться. На нас фуражки с голубыми околышами, мундиры, сверкают загодя надраенные пуговицы и пряжки ремней.
В просторном, ярко освещенном зале клуба гремит музыка, гремит во всю силу, как большой оркестр. Но в оркестре всего трое: моложавая, бойкая на вид женщина с аккордеоном, сухощавый старичок скрипач с толстым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и багроволицый толстяк с глазами навыкате и маленькими черными усиками, играющий на контрабасе.
Принаряженные девушки, те самые, с которыми мы работали в поле, танцуют с нами и со своими парнями — их набралось множество. Мне в партнерши досталась низенькая, довольно круглая девушка в пестрой, попугайных цветов кофточке. У нее милое простецкое лицо, она смугловата, как и другие здешние девчата. Почти непрерывно она что-то говорит мне, о чем-то допытывается. Но я лишь улыбаюсь, как дурак, силясь догадаться, о чем она толкует, и отвечаю невпопад: «Да, да!» Признаться, я не рвусь развивать это знакомство: ну, пройдемся круг-два, на том оно и кончится.
Музыканты стараются вовсю, с упоением кружатся пары... А мне что-то не очень весело «средь шумного бала». Сегодняшним вечером Тоня, возможно, тоже кружится с кем-нибудь в нашем Дворце культуры, ведь сегодня воскресенье. Но я танцую с девушкой, которую вижу в первый раз и, наверное, больше не увижу. А с Тоней, факт, кто-нибудь из наших парней. За нею и раньше увивались. А может быть, теперь с большим успехом? Ведь Тоня на меня обижена. Не прощает мне дурацкой затеи с Валеркой Шишкаревым. Эх, как я кляну Валерку и Сему Плешакова! А больше всего самого себя. Я снова и снова писал Тоне, просил, чтобы не сердилась. Но она до сих пор не прощает. Не знал, что может так долго держать на меня обиду.
На душе беспокойно и грустно. Вот и совсем расхотелось танцевать... Воспользовавшись тем, что музыканты устроили себе минутную передышку, я раскланиваюсь со своей дамой и сквозь шумную толпу пробираюсь к выходу.
На улице уже темно. Свет из окон клуба, плотно задернутых шторами, почти не пробивается наружу.
Около входа в синеватой полутьме красными тусклыми точками мерцают огоньки сигарет. Слышен оживленный мужской разговор.
Присматриваюсь, какие-то парни, два-три венгерских солдата. Они приветливо здороваются со мной.
— Йо, эштет{2}, элвтарш! — отвечаю им тоже по-венгерски: пригодился урок, взятый у Коли.
Улыбаясь, они спрашивают меня о чем-то. Я не понял вопроса. Они терпеливо задают его снова и снова. Но как я им отвечу? Я не знаю по-мадьярски, они — по-русски. А хотелось бы поговорить: как жизнь, как служба? У мадьяр, майор Костерец рассказывал, солдатское звание в большом почете. На военную службу без хорошей характеристики не возьмут, а кому откажут, стыд великий. Когда солдат принимает присягу, родня как на праздник в часть приезжает.
Мы пытаемся объясниться хоть как-нибудь, если не на словах, так на пальцах. Но из клубных дверей вдруг выплескивается музыка — веселая, быстрая, словно подпрыгивающая. Парни бросают сигареты, спешат в клуб, откуда уже в такт музыке доносится топоток танцующих. Солдаты жестами зовут меня. Но я достаю пачку папирос, щелкаю пальцами по ней: хочу покурить. Солдаты уходят в клуб.
Понимаю этих ребят, самого себя. Каждая минута в увольнении дорога. Понимаю и завидую: им-то побывать дома в воскресенье просто. Я слышал, они получают увольнительные в субботу до утра понедельника, садятся в поезд или в автобус и едут домой. Страна невелика, могут добраться от казармы до своего дома за два-три часа. У нас такое невозможно, даже если служить в своих местах: расстояния! В один наш Красноярский край сколько Венгрии вместится.
Отойдя в сторону, не спеша закуриваю. Как провела Тоня сегодняшний вечер?
Одиноко прохаживаюсь мимо клубных дверей. Тоня, Тоня...
6. Мне завтра в отпуск
Тоня пишет: у нас еще две недели тому назад вовсю задували метели. Сейчас, наверное, только-только стаял снег, да и то не везде — лежит под деревьями, в палисадниках, низинках. И дни стоят, как всегда в эту пору, солнечные, но прохладные. А вечерами, в сумерки, пахнет арбузом, это от талого снега. Весна в наших краях делает только первые шаги. Голы деревья, и птицы еще не прилетели, разве что грачи...
А здесь уже почти лето. Давным-давно не надеваем шинелей. Нам выдали летнее обмундирование. Выдали и пилотки. Так что я надел вторую пилотку за время службы.
Те, кто послужил, говорят, второй год легче, чем первый: к службе привычка есть и дело знаешь. Неделю назад командир части на торжественном построении знак отличника вручил. Конечно, не мне одному... С нашей «Стрелки» вместе со мной и Айбеку. Вот возрадовался человек, словно орденом наградили!
Теперь очередь за Семой Плешаковым. Все-таки не напрасно мы его в оборот брали! Выветрили из него меланхолию. Как сказал бы покинувший нас любитель высокоумных слов Геннадий Василевский, Сема преодолел свой негативизм. Перестал хандрить.
Сейчас все ребята уже давно спят. А ко мне сон никак не идет. Сегодня вечером Багульников объявил, что мне дан отпуск. Лежу с закрытыми глазами, а все думаю, думаю о разном. Сначала перебирал в памяти, все ли приготовлено к завтрашнему дню, чтобы сразу двинуться в путь. Кажется, ничего не забыл. Повседневная форма с вечера сложена в каптерке, взамен взято выходное обмундирование. Фуражка с голубым околышем лежит на тумбочке. Начистил до солнечного сияния все пуговицы. Подшил новый подворотничок. Переложил документы, впрочем, их всего два — комсомольский и военный билеты. Утром к ним прибавятся отпускной и литер. Наверное, целых полчаса, перед тем как лечь, я начищал щеткой и суконкой сапоги. Навел такой блеск, что перед ними хоть брейся. Я слышал, на пограничной станции такой лютый военный комендант, что не успеешь выйти из вагона, как сразу попадешь ему на глаза.
Рассказывают, что, когда поезд подходит к перрону, этот комендант ждет, притаившись где-нибудь за столбом, и высматривает...
Ребята наставляли: будь бдителен, умей заметить коменданта раньше, чем он тебя.
В кармане рядом с документами лежат аккуратно сложенные денежные бумажки. Мы получаем свой солдатский заработок здешними деньгами, форинтами. Вот уже с полгода коплю эту валюту. От каждой получки откладываю по нескольку форинтов. Завтра какой-нибудь попутной нашей машиной поеду до города, а дальше — по железной дороге. До отхода поезда у меня будет время, а не будет — отправлюсь следующим, но обязательно похожу по магазинам, куплю что-нибудь этакое заграничное на все свои денежные ресурсы. Надо же подарки привезти Тоне, маме, бате. Тоне куплю что-нибудь такое, чтобы обязательно на виду носить. Девчонки будут любопытствовать, приставать: «Импортное? Откуда?» Ответит: «Влас из Венгрии привез».
Тоня, Тоня, еще несколько дней, и я увижу тебя...
Не дать ли мне завтра перед отъездом с нашей военной почты телеграмму домой, чтобы встречали? Нет! Не надо. Хочу неожиданно. Чтобы Тоня ахнула.
...И вот я уже еду... Стою в вагонном коридоре у окна, опустил раму. Прохладный воздух упруго бьет мне в щеку, непрерывно треплет волосы, шутливо похлопывает по плечу легкой занавеской. За окном проносятся уже наши, родные русские березки. С покатых склонов, на которых еще не зеленеет трава, они сбегают к самому полотну и останавливаются возле него кучками, по две, по три, будто с любопытством смотрят на проносящийся мимо поезд, тонконогие, с еще безлистными коричневыми веточками, торчащими, как косички, березки, похожие на резвых девчонок. Летят мимо деревья, кусты, овражки, на дне которых сереют пятна нерастаявшего снега. Где мы проезжаем? Уже миновали Урал, уже открылась моя необъятная, такая разная Сибирь.
Поезд мчится, весело трубя... Весело? Нет!
— Тревога! Тревога!
Я вскакиваю, сбрасываю одеяло, на какую-то долю секунды зажмурясь от яркого света аварийной лампы, вспыхнувшей под потолком.
Хватаю брюки, сапоги. Где же пилотка? А, вот фуражка... Быстро одеваюсь. Вокруг суетятся ребята. Кто-то прыгает на одной ноге, ухватившись руками за ушки сапога, кто-то, на ходу застегивая ремень, уже бежит к выходу — дежурная смена.
Хватаю со стойки свой автомат, сумку с магазинами, противогаз. На ходу надевая все на себя, спешу к дверям. Во дворе темно. Наверное, за полночь. Я не успел взглянуть на часы.
Пробегаю мимо Багульникова, стоящего у выхода. Он в полном боевом виде — на ремне пистолет, на боку противогаз, плотно насажена фуражка.
В свете, падающем из раскрытой двери, успеваю заметить, что Багульников очень озабочен, он кричит:
— Быстрей! — И через секунду кому-то: — Свет! Выключите!
А это еще зачем? Вот новость!
— Урталиев! Быстрей! — торопит Багульников. Айбек опять отстал?..
Ныне я не в дежурной смене. И вообще я почти в отпуске. Но тревога для всех. Свободные от дежурства занимают посты по обороне объекта. Мой пост за оградой возле дороги, в давным-давно вырытом окопчике.
Поднырнув под шлагбаум, бегу вдоль ограды по шершавой от молодой травы земле.
Спрыгиваю в окоп. Сдвинув фуражку назад, вытираю со лба пот, поправляю съехавший противогаз. Держусь подальше от сырых земляных стенок: как бы мундир не замарать — мне же утром в отпуск.
Быстро приближаются шаги. Угадываю — Айбек. По расписанию тревоги он, если свободен от смены, должен занять пост вместе со мной.
Добежав до окопа, Айбек присаживается на корточки:
— Влас, ты?
— А кто же? — отзываюсь я. — Давай лезь!
Осторожно, упираясь руками в края окопа, Айбек спускается. Под ним с глуховатым шорохом осыпается земля. Айбек не спеша топчется, устраиваясь. Окопчик маленький, рассчитан на двоих. В нем тесновато. От его земляных стенок веет холодом. Айбек ежится, трет ухо, говорит тихонько:
— Ай как укусил!
Догадываюсь:
— Провод?
— Да...
— Будь бдителен! — смеюсь я. С Айбеком случилась история, которая нередко случается с кем-либо из нас, — он в темноте впопыхах зацепил головой за протянутый над землей провод антенного отражателя, и Айбека «куснул» ток высокой частоты.
— Холодно, — ежится Айбек. — Скорее бы отбой.
— Ничего, замерзнуть не успеешь! — шучу я. У нас уже не раз бывали боевые тревоги, и мы с Айбеком не впервые сидим в этом окопчике. Но продолжаются тревоги недолго: полчаса, час. Частенько еще до начала тревоги появляются поверяющие, чаще всего кто-нибудь из офицеров штаба. Обойдут вместе с Багульниковым или лейтенантом посты, проверят, все ли в порядке, и после этого следует отбой. Но сейчас я, пробегая от казармы на свое место, что-то не заметил никого из поверяющих.
Проходит минута, другая. Тихо. Слышен только приглушенный расстоянием ровный рокот — запустили агрегат. Сейчас там дежурит Плешаков.
А мы с Айбеком сидим здесь в общем зря...
Шепотом, лениво — недоспали — разговариваем о том о сем. Наверное, скоро отбой тревоги. До утра еще приложусь к подушке часика на три. А там и в дорогу. Хочу упереться локтями в бруствер, но спохватываюсь: я же в выходном! Земля сырая, запачкаюсь...
Стою и, посматривая по сторонам, рассеянно отвечаю на вопросы Айбека. Он интересуется, какие подарки хочу купить, сколько дней займет дорога до Красноярска, к кому там пойду в гости... Мысленно я уже дома...
Наконец Айбек насыщает свое любопытство. Взглядываю наверх. Небо не посветлело ничуть. Сколько времени? Жаль, что я не успел надеть часы.
Вокруг по-прежнему тихо, как всегда ночью среди этих полей. Только мерно рокочет двигатель в агрегатной. Мы с Айбеком в окопе, наверное, уже больше получаса. Что-то затягивается тревога на этот раз.
Чу! Слышны шаги.
Со стороны объекта кто-то идет к нам. Поверяющий? Нет, Багульников! Еще за несколько шагов до окопа я узнал его по высокому росту.
Сейчас старшина объявит: «Отбой!» Мы с Айбеком вылезем из этого более чем прохладного окопа, через несколько минут поставим на места автоматы, положим противогазы и заберемся в постели.
Остановившись, Багульников тихо зовет:
— Урталиев!
— Я! — обрадованно откликается Айбек.
— Со мной!
Суетясь, Айбек выбирается наверх, цепляясь за стенки окопа противогазом, автоматом, подсумками. Наконец-то вылез. Теперь я... Осторожно кладу на бруствер свой автомат, уже упираюсь руками в края окопа, чтобы рывком выброситься наверх, но старшина говорит вполголоса:
— Останьтесь. Да смотрите в оба.
Старшина протягивает мне что-то маленькое, упругое. Индивидуальный пакет? Совсем как на войне! Зачем? Мне становится немного не по себе. Я растерянно сую пакет в карман брюк.
Старшина и Айбек ушли. Теперь я один. Еще пять минут назад я был совершенно спокоен, радовался: вот идет Багульников, объявит, что можно отправляться снова спать. Но сегодняшняя тревога что-то не такая, какие бывали раньше.
Мне по-настоящему тревожно. Сняв ремень карабина с плеча, держу оружие на весу, замерев, стою в окопе, слушаю темноту, вглядываюсь в нее до боли в глазах.
Что произошло?
Теряюсь в догадках... Предупреждения Багульникова, индивидуальный пакет... Раньше ничего этого не бывало. А главное — еще ни разу во время тревоги не выглядел таким озабоченным старшина. Не ждут ли каких-нибудь важных поверяющих?
По-прежнему стою в окопчике. Ежусь. Хотя и тепла весенняя ночь, а все же в одном мундире пробирает. Надо бы шинель надеть. Но команды не было, чтобы в шинелях. Наверное, и сам старшина не знал, что тревога затянется.
Оттого что долго стою не двигаясь, затекают ноги. Походить бы... Но в окопчике не разгуляешься — весь он от силы два шага в длину. Не выпуская автомата из рук, подняв локти, опираюсь ими о бруствер. Он плотный, затравеневший. Запах свежей зелени мешается с запахом старой дернины. Я слегка провожу по брустверу ладонью — чувствую шелковистую мягкость молодой травки. Ого, уже какая выросла! А у нас дома, может быть, только где-нибудь на пригорках, на солнцепеке, едва вылазят первые травинки, да и то едва ли... Но не об этом надо думать сейчас!
Кругом все так же тихо. По-прежнему монотонно журчит двигатель в агрегатной. Включили станцию, значит, ждут самолеты. Интересно, взлетело ли дежурное звено и когда? Если сразу по тревоге, то давно пора на посадку. Ресурс времени истек.
Борясь с дремотой, ребром ладони тру над бровями — мой старый способ взбодриться. Неужели в эту ночь и поспать не придется? Кончится тревога, еще задержат на разбор, кто как действовал, а там, глядишь, уже и время подъема. После завтрака сразу распрощаюсь с ребятами и поеду.
Снова возвращаются ко мне те мысли, которые сегодня прервал сон: скорая дорога домой, батя, мать, Тоня...
Что это? Кажется, заводят машины. Сквозь размеренный звук движка прорвался тревожный короткий всхрап мотора, за ним снова. Чей-то голос не то скомандовал, не то спросил что-то, ему вразнобой отозвались несколько голосов. Вот разом взревели моторы. По звуку понятно: машины выехали из гаража. Сейчас они во дворе. Кажется, идут к воротам? Неужели тревога с перебазированием? Впрочем, была у нас и такая.
Однако я отвлекся! Мне положено наблюдать! Я снова всматриваюсь в темную дорогу перед собой, в кустарники за нею. Но, не утерпев, оглядываюсь. Машина трогается с места и вдруг, наклонившись радиатором, постепенно уходит вниз, словно зарывается в землю. Вот уже скрылась вся, даже крыши кузова не видно. Следом исчезает и прицеп. Загнали в аппарель. Эти большущие ямы предназначены для предохранения машин на случай бомбежки или атомного удара. Что ж, наше дело солдатское: приказано — исполняй. Вместе с солдатами-строителями мы вырыли эти укрытия, затратив немало времени. Признаться, в душе мы считали эту работу лишней. Тем более что машины и после того, как укрытия были готовы, все равно продолжали стоять в гараже на солидных деревянных колодках под скатами. А сейчас их из гаража вывели. Это ведь целая канитель: потом на домкратах снова подымать на колодки грузовики и громоздкие прицепы. Без крайней необходимости их со стоянки не трогают. А какая сегодня необходимость?
Держа автомат, гляжу в темноту, на дорогу. А уши невольно ловят все звуки, доносящиеся сзади. Машины вразнобой ревут моторами, медленно движутся по двору, потом затихают. Похоже, они уже все поставлены в укрытия.
От ночной свежести или от волнения либо от того и другого вместе меня немножко знобит.
После того как смолкли моторы машин, проходит, наверное, еще полчаса. Все тихо... Слышен только движок. Забыли меня, что ли?
Знакомый рвущий звук возникает где-то в вышине. Я вскидываю взгляд, ища в ночном небе бортовые огни летящего перехватчика. Наверное, наш, с нашего аэродрома идет на посадку. Значит, все-таки вылетали?
Гремящий свист в вышине, словно какой-то великан одним рывком разорвал огромное полотно. Прошел... Красная и зеленая искорки, летящие вровень одна к другой, мелькнули и потерялись во тьме.
Снова великан рвет полотно, снова. Три перехватчика пошли на посадку.
Давно ли в воздухе? Обычно никогда не летают так долго. За исключением особых случаев, вот как в ту ночь, когда вылетали наперехват неизвестного самолета.
Снова тишина. Много минут тишины. Только журчит движок. А мне от этой тишины, от этого ровнехонького звука все беспокойнее.
Откуда-то издалека, так что ухо едва улавливает, доносится короткий, через секунду-две погасший звук: не то взрыв, не то выстрел, не то залп.
Что это? В какой стороне?
Снова донесся короткий, чуть растянутый расстоянием, низкий, утробный гул.
Что же это в конце концов? Не наши ли соседи — мадьярские зенитчики палят? У них тоже учения? У нас в последнее время что-то часты стали тревоги. Мы даже привыкли к ним...
Томит полная неизвестности тишина... Вокруг темно. Ни искорки. Ни малейшего дуновения ветерка. Все неподвижно.
Чуточку посерело небо. Близится рассвет.
Появилась знакомая высокая фигура. Багульников? Поверяющий? Что ж, я на посту. Я солдат.