Мужской разговор
Глава первая
Река клокочет, пенится, мелкие брызги образуют живой, шевелящийся занавес. Если хорошенько присмотреться, сквозь него можно увидеть быстро мчащийся поток водяной массы — плотной, как слиток свинца.
— Сила, а? Попробуй удержать! — восторгается Буянов. Он сидит рядом со мной на камне, зажав коленями автомат. Пилотка его сбита на затылок, хохолок волос подергивается на ветру, а из-под бровей светятся темные глаза. — Конечно, если потребуется, укротят, — задумчиво продолжает Буянов. — Только для этого нужны крепкие руки и смелое сердце, как у той птицы, — взглядом показывает он на орла, парящего над висячим выступом скалы.
Высокие угрюмые горы кажутся мне спящими великанами: чуть колышутся их ребристые спины, местами обросшие густым кустарником и узловатыми деревьями. Откуда-то сверху внезапно набегает упругий поток и гнет к земле давно не чесанные головы приземистых уродцев. Но вскоре ветер выбивается из сил, и деревья снова погружаются в дремоту.
— Ты кем на гражданке работал? — спрашивает Буянов.
— Никем я не работал! — кричу в лицо Буянову. — Понял? Никем...
— Значит, бездельничал, — усмехнувшись, определяет он.
Буянова интересует все, а меня это злит. Почему — сам не знаю. Я молчу и неотрывно смотрю на шумный поток воды. Перед мысленным взором встает перепаханное глубокими воронками поле. Над ним плывет черный, смрадный дым. Он разъедает глаза, и по щекам у меня текут слезы. Я крепко держусь за руку матери. За плечами у нее огромный рюкзак с вещами. Она идет рядом, как тень, а впереди колышется цепочка людей, тоже уходящих из горящей деревни. Вдруг люди разбегаются в разные стороны: что-то со свистом проносится над головой и тяжело ударяется о землю, взметнув в небо огромный сноп огня. Испуганная мать мечется по сторонам, потом подхватывает меня под мышки, прижимает к груди и падает...
Буянов окликает меня. Мы встаем и идем искать мель. Нужно перебраться на левый берег реки. Но как? Вода бурлит, пенится, словно злится оттого, что ей некуда девать свою силу. Войди по колено — сразу собьет с ног, закрутит, как щепку в водовороте. А Буянов идет себе и идет, хоть бы словом обмолвился. Будто точно знает, что где-то есть переправа.
Пока о Буянове мне не известно ничего: откуда он родом, где прежде работал, кем. Сдается мне только, что не испытал он того, что я в своей жизни.
...После той роковой бомбежки, когда я потерял мать, подобрал меня бородатый мужчина. Посадил в повозку, сунул мне в руки румяное яблоко и, грустно улыбнувшись, сказал:
— Конец им пришел!
Я сидел на охапке соломы, пахнувшей спелым овсом, и ничего не понимал. Над степью еще висела черная с голубоватыми прожилками кисея дыма, а в деревне догорали хаты. Подхваченные ветром искры золотистыми роями летели к лесу. И не было на поле той колыхающейся людской цепочки, которую я не забуду никогда.
— Нехристям, говорю, конец пришел, — продолжал бородач, смахивая широкой ладонью угольную пыль с лошади.
Ехали мы долго, и за всю дорогу мужчина ни разу не повернулся ко мне. Я смотрел на его спину, а видел лицо матери с темными глазами и родинкой на щеке.
— Ты чей будешь-то? — уже во дворе спросил мужчина.
Я молчал.
— Значит, не знаешь своей фамилии... Что ж, так даже лучше будет.
Положив на мое плечо руку, шершавую, как кора старой вербы, сказал:
— Грач твоя фамилия, понял? Грач Дмитрий Васильевич.
Я силился вспомнить свою фамилию, но не мог: в голове все смешалось, а свирепый взгляд мужчины сковал мне язык.
— Огоньком меня звали дома, — буркнул я наконец. Это было все, что осталось в моей памяти.
У Грача прожил три года. Грачом я и убежал от него, когда со стороны леса стали доноситься орудийные выстрелы. Говорили, что там восток, что оттуда идет Красная Армия... Под фамилией Грач потом я попал в детский дом...
— Как на привязи тащишься, — оборвал мои мысли Буянов. — Разве так ходят разведчики? Тут каждый предмет надо взглядом ощупывать и запоминать...
Буянов долго и со знанием дела отчитывал меня. Это его право: он старший, служит по последнему году. Но я все еще нахожусь во власти воспоминаний и никак не могу понять смысл его нравоучений.
— Видишь сваи на той стороне?
Не сразу мне удается обнаружить сваи. Они торчат между камнями, как жерла орудий, с наклоном от реки. Ну что ж, пусть себе торчат, видимо, здесь намеревались построить мост, а потом передумали. Для чего нам эти сваи и почему я должен их замечать?
— Переправляться будем здесь, более подходящего места не найти, — спокойно продолжает Буянов, снимая со спины сложенную восьмеркой веревку.
Река по-прежнему лютует. Бег ее так стремителен, что, если пристально смотреть на воду, кружится голова. Замечаю под ногами толстое полено. Беру и швыряю в воду: оно мелькнуло и исчезло вдали, за поворотом, будто его взрывом отбросило.
— Силища, а? — замечает Буянов, поблескивая глазами.
Он сбивает пилотку на затылок, хмурит густые брови, распуская капроновую веревку.
— Как по-твоему, метров сорок будет?
— Будет, — отвечаю, прикинув на глаз расстояние до противоположного берега.
— И я так думаю. Сейчас заарканим сваю, а другой конец привяжем к дереву — и перемахнем.
Буянов привязывает к веревке камень, чуть отходит от берега, размахивается. С приглушенным свистом веревочный диск прорезает воздух и точно опускается на сваю. Убедившись в прочности обмотки, Буянов подмигивает мне:
— Находчивость, ловкость не божий дар, а прямой результат солдатского труда.
Я молчу.
— Первым будешь переправляться, — распорядился Буянов. Он смотрит на меня испытывающе. А позади нас шум, шум... Слышал я, что горные реки могут быстро взбухать даже в ясную, солнечную погоду: где-то далеко, в верховьях, выпадает обильный, проливной дождь, по каменистым лощинам и расщелинам огромная масса воды устремляется в русло реки и совершенно неожиданно захлестывает, заполняет низовье. Невольно смотрю в небо: облака мчатся на север.
Мой взгляд перехватывает Буянов, но ничего не говорит, только сощуривает глаза: видимо, догадывается, о чем я думаю.
— Смотри и запоминай, — коротко говорит Буянов и подходит к берегу. Под тяжестью его тела канат провисает, и спина Буянова почти касается бешено мчащегося водяного потока. — Вот так! — кричит Буянов.
Проскользив метров пятнадцать, он возвращается на берег.
— Ну как, одолеешь? Только честно, прямо скажи... Сорвешься, как то полено закрутит, «мама» не успеешь крикнуть.
«Пугает, — мелькает в голове. — Ничего, мы тоже не из робких». В лицо дохнуло жаром. Отчего это? Расстегиваю ворот гимнастерки, почему-то перестаю слышать шум реки.
— Только не смотри на воду, не смотри, понял?
Повисаю на веревке.
— Ладно уж...
И больше ничего не могу сказать. Автомат у меня на груди. Быстро мчатся облака, легкие, невесомые и далекие-далекие. Поднатуживаюсь: рывок, второй, третий — пошел. Вода холодит спину, а лицо по-прежнему горит. Очень уж длинны эти сорок метров.
— Держись, крепче держись! — кричит Буянов, но голос его кажется мне шепотом.
Поток прижимает к берегу, упираюсь в скользкие камни, не решаюсь выпустить веревку из рук. Подо мной земля. Промокший насквозь, сажусь возле сваи и бездумно смотрю, как перебирается Буянов.
— Ну здравствуй, дружок! Молодец! — хлопает он меня по плечу.
А река шумит и шумит, и нет ей удержу, нет покоя.
— Полдела свалили с плеч. — Буянов надевает компас на руку. — Я буду продвигаться впереди, ты следуй за мной, смотри по сторонам, не забывай и про тыл. Пошли.
Но я не шевелюсь. Какой-то бесенок запрыгал у меня в груди. Чего Буянов все время твердит и твердит: смотри да смотри, не забывай про тыл. Остынь, Буянов!
— Погоди, куда нам спешить. Садись, — говорю я.
— Времени мало. Мы обязаны прийти на место ровно в девятнадцать.
— Ничего, не сгорит твое место, если и в двадцать придем. Полежим еще с полчасика...
Буянов передернул чуть приподнятыми плечами и впился взглядом мне в лицо.
— Я приказываю: встать!
И, повернувшись, размашисто зашагал вдоль берега. В душе вспыхнула злость, а потом вдруг отозвалось: «Разве он сильнее? Иди, ведь ты же солдат». И я встал.
Глава вторая
В казарме тишина. Слышно, как у входа вышагивает дневальный. Топ-топ, топ-топ... Поворот, опять: топ-топ, словно маятник настенных часов.
Гудит и ноет все тело.
Топ-топ, топ-топ... «Присел бы, что ли, он, — досадую я, — будто по голове ходит». Смыкаю ресницы и, словно наяву, вижу перед собой командира учебной роты. «Отлично получилось у вас, — говорит он. — С Буяновым вы, товарищ Грач, нигде не пропадете. Садитесь на машину — и в город!» Майор видится мне точно таким, каким встретили мы его в горах, в условленном месте: чуть-чуть набок посаженная фуражка, на перекинутом через плечо коричневом ремешке висит собранная в тугую скатку новенькая плащ-накидка.
«Хорошо», — шевелит он губами.
«Ничего себе, — думаю, — «хорошо», руки и колени в ссадинах, и во всем теле до сих пор такая тяжесть, словно на мне пахали... Конечно, в пути я и виду не подал, что устал. Зачем уступать Буянову... Что он, сильнее меня?»
Топ-топ, топ-топ... Снова открываю глаза и смотрю на дневального. Это Жора Ратников. Он высок ростом и немного сутуловат. Его круглая, коротко остриженная голова несколько наклонена вперед, а длинные, с крупными кистями руки положены за спину. Ратников почему-то кажется мне знаком препинания — не то огромной запятой, не то вопросительным знаком.
«Надо уснуть... Уснуть, уснуть во что бы то ни стало, — твержу себе. Начинаю считать: — Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Говорят, это помогает...»
Топ-топ, топ-топ...
Поднимаюсь, ощупью нахожу сапоги, достаю из кармана брюк спички, табак: Молча подхожу к столику дневального и, сев на табурет, закуриваю. У Ратникова округляются глаза, он смешно всплескивает руками:
— Да ты с ума сошел! Погаси папиросу и сейчас же спать, — шепотом приказывает он, наклонившись ко мне. — Ишь чего придумал: курить в казарме. Да мне за это так влетит!
Дневальный выхватывает у меня папиросу и бросает в урну.
Внезапно открывается дверь и перед нами вырастает дежурный по роте сержант Шилин. Ратников вытягивается в струнку, потом поправляет на себе ремень и невпопад произносит:
— Товарищ сержант, это рядовой Грач...
Шилин подходит медленно. У него левое плечо ниже правого, голову держит несколько набок. Приблизившись к столику, строго спрашивает:
— Кто курил? Рядовой Ратников, отвечайте!
Я искоса бросаю взгляд на Жору: черные брови на растерянном лице напряженно сошлись у переносья. Как досадно ему сейчас!
— Я курил, товарищ сержант, — опередил я Ратникова.
— Здесь, у стола дневального? — Рука Шилина упирается вытянутым указательным пальцем в зеленое сукно, которым накрыт стол. — Вы нарушили воинский порядок! Вы... Ладно, поговорим завтра. А сейчас марш в кровать.
Молча ухожу и ложусь в постель. Закрываю глаза и думаю: «Нарушил порядок! Неужели так будет все время? Можно ли служить без этих нарушений? Буянову это удается. Видимо, у него особый характер или талант к военной службе».
Наконец-то сон начинает одолевать, глаза слипаются, но теперь мне почему-то хочется их открыть. Ратников уже не ходит. Облокотившись о стол, он сидит и о чем-то думает. Губы его шевелятся, словно он повторяет про себя что-то заученное.
Утром после завтрака меня вызвал командир роты. Товарищи не спрашивают зачем. Они уже знают про ночной случай.
— Погоди, как это произошло? — останавливает меня встревоженный Буянов.
— Не знаю... Случилось, и все... — бросаю на ходу и спешу к двери с табличкой «Командир роты майор М. В. Копытов». Буянов удивленно смотрит мне вслед. Перед дверью невольно останавливаюсь и замираю. Из канцелярии доносятся шаги: они то нарастают, то стихают.
— Дима, там генерал из округа, — шепчет подбежавший Буянов, и я затылком чувствую его горячее дыхание. — Иди, не заставляй ждать, у него дел побольше, чем у нас с тобой.
Стучу в дверь.
— Войдите! — раздается незнакомый голос.
Решительно вхожу и докладываю о прибытии.
До этого я видел генерала всего один раз, да и то издали. Он среднего роста. Волосы аккуратно зачесаны, виски тронуты сединой. Лицо крупное, суровое, а взгляд теплый, располагающий. На правой щеке, у самого уха, небольшой шрам — след старой раны.
Смотрю на генерала и никак не могу оторвать от него глаз. Бывает же так! Стараюсь отвернуться — не получается. Словно какая-то сила притягивает к этому человеку. Начинаю часто моргать, чтобы хоть как-нибудь взять себя в руки. Генерал, видимо, замечает это и ласково, по-отечески, спрашивает:
— Значит, ваша фамилия Грач? А как вас зовут?
— Дмитрием, — отвечаю и думаю: издалека подходит.
Майор Копытов стоит у стола и время от времени посматривает на меня. Он, как всегда, опрятен и подтянут. Не зря Буянов старается ему подражать во всем.
— Командир роты докладывал мне, что вчера вы отлично выполнили трудное задание.
При чем тут, думаю, задание? Вчера я курил в казарме, об этом и спрашивайте. Генерал садится на стул, скрещивает руки, некоторое время выжидает и снова спрашивает:
— Что ж молчите, товарищ Грач? Рассказывайте, как было.
— О чем рассказывать, товарищ генерал, — решаюсь наконец на откровенный разговор. — Устал с непривычки, долго не мог уснуть... Ну и вышел к дневальному покурить. Ратников тут не виноват, он приказывал мне бросить папиросу...
Генерал строго взглянул на Копытова. Лицо его сразу преобразилось, глянцевитая полоска на щеке задергалась, но теплота в глазах не пропала, а только чуть-чуть ослабла.
— В казарме курили? — снова повернулся ко мне генерал. — Разве вы не знали, что этого делать нельзя? — Поднявшись, он начинает ходить по канцелярии молча, будто находится здесь один.
— Конечно, знал, — отвечаю, — но...
— Грач, значит, ваша фамилия! — остановился генерал, окидывает меня пытливым взглядом с ног до головы. Шрам на щеке уже не дергается. — А все же расскажите, как вы переправлялись через реку. — Он вновь шагает по комнате.
— Не помню, товарищ генерал...
— Как же это так? — Взглянув на Копытова, он смеется, потирая руку об руку.
— Так, не помню, и все. Буянов приказал — я и пополз по канату. Видел только облака, а потом свалился...
— В воду?
— Нет, на камни, был уже на берегу.
— И все?
— Все...
— Что ж, Михаил Васильевич, позовите тогда Буянова. Вы, товарищ Грач, на занятиях действовали отлично, но вот курить в казарме... За это в армии наказывают. Нарушение порядка. Впрочем, можете быть свободны. Погодите минутку. Скажите, где вы родились?
— На Украине.
— Где именно?
— Не знаю.
— Вот как! Вы что же, совсем не помните своих родителей?
Моя голова клонится на грудь. Снова перед глазами живая людская цепь, взрывы. «Зачем он меня об этом спрашивает, ведь все знают, что сирота». Чувствую, как тело охватывает мелкая дрожь. А генерал все ждет моего ответа. Я поднимаю голову: генерал стоит суровый, тяжело задумавшийся. Но он тотчас же поворачивается к Копытову и снова велит отпустить меня и позвать Буянова.
Глава третья
За курение в неположенном месте я получаю наряд вне очереди. Целый день чищу картошку, мою посуду в солдатской столовой. К вечеру едва не валюсь с ног от усталости. Наконец приходит смена, и я выхожу из столовой.
До казармы в роту можно пройти через скверик, сделав крюк. Хочется отдохнуть, подышать свежим воздухом, и я неторопливо бреду по аллее. Впереди замечаю девушку. Она, видимо, тоже не торопится. Вот уже отчетливо вижу ее загорелую шею: уши маленькие, аккуратненькие, а мочки вроде просвечиваются на закатном солнце. Дышит на ветру легкая прядь волос. Девушка оглядывается. Теперь я узнаю ее. Несколько раз уже встречал, она, должно быть, живет в военном городке. Киваю ей, как старой знакомой. Она приветливо улыбается. Молча идем рядом. Потом девушка садится на скамейку.
— Люблю это место. — Она глубоко вздыхает. — А что вы стоите? Садитесь.
— Не могу, надо в роту идти...
Но она как будто не слышит меня, продолжает:
— Я здесь на каникулах, к отцу приехала.
Заинтересованный, я присаживаюсь рядом.
Она рассказывает про пищевой институт, экзамены, про какого-то Павла Ивановича, который каждую лекцию начинает словами: «Владыка сего мира! Это кто? Его величество труд!» Оказалось, что девушка увлекается живописью, но отец не признает ее увлечения.
— А вы художник? — неожиданно спрашивает она. — Я однажды слышала, как вас так звали солдаты. И у майора спрашивала. Он подтвердил, что вы неплохой художник. — Ее глаза широко открыты, в центре зрачки — живые, мигающие.
Я почти не слушаю ее. «Художник, художник...» Меня обжигает это слово. Надо, наверное, идти.
— Как вас зовут? — спрашиваю девушку.
— Алла.
— Ну вот, Алла... художником меня обзывают.
Художничаю в службе, все идут не в ногу, один я, так сказать, под барабан.
Она не верит, смеется.
«Ах ты, королева красоты, — думаю я. — Какая там картошка! Какой там наряд! Да ну тебя, товарищ Буянов».
— Пройдемся, Алла?
— Можно и пройтись.
И прошлись до самого отбоя на сон.
— Стоп, Алла! Я, кажется, подгреб... к самой губе...
— Какой губе?
— Онежской! — отвечаю Алле на бегу.
У входа в казарму встречает майор Копытов:
— Где были?
Что я могу ответить? Еще чувствую запах духов, и весь я там, в сквере, рядом с Аллой.
— Гулял, — коротко отвечаю Копытову.
— Кто отпустил?
— Никто, сам пошел...
— Будете строго наказаны, товарищ Грач.
К гауптвахте надо идти мимо учебных площадок. Сопровождает меня Буянов.
— Тебя когда-нибудь били, Грач? — спрашивает он.
— Нет.
— Меня тоже не били. А вот отца моего однажды очень крепко побили, без ног возвратился домой. Я еще маленький был. Спрашиваю его: «Где ноги-то потерял?» Он сгреб меня в охапку, прижал к груди и говорит: «Фашист отшиб». — «Чего же ты ему поддался?» — спрашиваю. А у отца слезы на глазах: «Не знаю. Из винтовки стрелял хорошо, да раздробило ее в бою. Пулеметчики, которые рядом вели огонь, погибли. Подполз я к пулемету и так поверну его и эдак — не стреляет, хоть умри. А фашист прет и прет. Вдруг граната рядом разорвалась, по ногам ударила. Вскоре наши отбросили фашистов, подобрали меня. А потом в госпитале врачи малость подкоротили мне ноги. Вот и стали они теперь коротышками...»
И знаешь, — продолжал Буянов, — отец себя винил за то, что так получилось. Оказывается, до этого командир не раз говорил ему: солдат должен знать все виды оружия, из пулемета тоже надо уметь стрелять. Но батько мой не послушал доброго совета, думал: «Владею винтовкой — и ладно...» Вот и поплатился за свою нерадивость. Понял, Грач?
— Если бы ты знал, какая она красивая, — тихо проговорил я, не глядя на Буянова.
— Красивая! А служба, дисциплина? Разве об этом можно забывать?
«Тьфу! Опять прилип», — ожесточаюсь я на Буянова.
— Да ты кто есть?
— Солдат, — шепчу я. — Она ласковая, она хорошая. Я с детства ласки не знал. Ты видел, как гибнут люди под бомбежкой?.. Налетели самолеты, посыпались бомбы... Мама!
Буянов насупился:
— Ты чего разыгрываешь спектакль? Иди, иди.
Но тут же, едва я сделал несколько шагов, засопел и спросил:
— Ты сам это видел?
— Отстань!
...В помещении гауптвахты тишина невероятная. Где-то за печкой надрывается сверчок. До чего же противно свистит! Я только что возвратился с работы. Мыл полы в караульном помещении. Часть готовится праздновать свою очередную годовщину, и поэтому всюду наводится особый порядок.
Через маленькое окошко мне виден почти весь городок. Вот идет генерал в сопровождении дежурного. Наверное, обходит гарнизон... Неужели командующий округом и сюда заглянет?
Сверчок по-прежнему сверлит тишину. Потом слышу движение за спиной. Так и есть — генерал все-таки зашел на гауптвахту. Дверь открывается, и я вытягиваюсь по стойке «смирно». Генерал останавливает взгляд на мне. Кажется, узнал. Нахмурился, спрашивает:
— А вы как сюда попали?
Молчу.
Генерал кивает сопровождающему его дежурному:
— Можете быть свободны.
Дежурный уходит.
Мы стоим друг против друга.
— Ну-с, рассказывайте...
Я рассказываю. Ничего не скрываю. Генерал слушает внимательно. Когда я умолкаю, он спрашивает:
— А сами как оцениваете свой поступок?
Честно признаюсь:
— Не знаю, товарищ генерал!
Он некоторое время молча вышагивает от стены к стене. Я недоумеваю: как может генерал интересоваться делами рядового солдата, вникать во все мелочи?
— Командир роты майор Копытов докладывал мне, что вы будто чем-то недовольны, ожесточены. Скажите откровенно — чем?
Сквозь решетку пробивается луч заходящего солнца; золотистый снопик падает прямо на стол. В камере светлеет. Я рассказываю все как есть. Ничего не скрываю.
— Воспитывался в детском доме. Потом начал работать. Почему-то получалось так, что люди, с которыми приходилось встречаться, чаще всего смотрели на меня как на неисправимого. Стоило ошибиться, как они тут же говорили: «Что вы от него хотите, безотцовщина». Я привык к этому, хотя всегда, как только слышал такие слова, мне становилось не по себе... А здесь я даже не сказал никому, что у меня нет родителей. Не хочу, чтобы мне сочувствовали и поучали. Вам первому говорю: мать погибла под бомбежкой, отца не помню, знаю, что был военным. Но я не беспризорник. Нет! Нет! Я такой же солдат, как и все.
Генерал опять стал ходить от стены к стене.
— Грач... гм... — тихо говорит он, словно разговаривает с самим собой. — На Западной Украине такие фамилии часто встречаются... Это фамилия или в детдоме вам дали?
— По паспорту Грач.
Когда генерал ушел, я снова стал смотреть в окно, но его больше не увидел. Наверное, он пошел дальше осматривать гарнизон. А мне почему-то вдруг захотелось еще раз увидеть генерала...
Примерно через полчаса меня вызывает начальник гауптвахты:
— Вам повезло. В честь праздника амнистию получили. Идите и больше не появляйтесь здесь. Место это позорное.
Глава четвертая
Сегодня воскресенье. Многие по увольнительным ушли в город. Моя очередь наступит теперь не скоро. Когда же я снова встречусь с Аллой?!
В ленинскую комнату входит командир роты.
— Скучаете? Пойдемте погуляем, — предлагает майор.
«Это проделки ефрейтора Буянова! — думаю я по поводу приглашения майор Копытова. — Подслушал, наверное, разговор генерала со мной. Чтоб тебе уши заложило! Нянек накликал, теперь за ручку будут водить — сюда нельзя, туда нельзя! Вот сюда, парнишечка, и топай. Всей дивизией будут водить. Разве это по-мужски!»
На улице хорошо. Только что прошел небольшой дождь. Воздух свежий, дышать легко. Копытов идет, заложив руки за спину. Пока молчит. Интересно, о чем он думает. Наверное, собирается опять беседовать о моем проступке. Уже целую неделю в роте толкуют обо мне: Грач такой, Грач сякой.
— Вы в шахматы играете? — вдруг спрашивает майор.
— Слабо.
— Может, зайдем ко мне, сыграем?
Недоуменно смотрю на него, но Копытов уже берет меня под руку и говорит решительно:
— Пошли.
Входим в дом. Майор заглядывает на кухню:
— Марина, гостя принимай!
«И жен подключили. Тьфу! Не армия, а детсад. А жены на горшок попросят сходить. А вот как напишу самому маршалу рапорт: чего это в наших войсках делается, товарищ маршал, — одни няньки, одни агитаторы. Замучился я, товарищ маршал, освободите!»
— Это кто же? — спрашивает жена майора Копытова, бросив на меня беглый взгляд.
— Гроссмейстер, — отвечает майор. — Знакомься: Дмитрий Грач. — И тут же распорядился: — Ты нам чаю приготовь, пожалуйста. Садитесь, — предлагает он мне. — Вот вам альбом, полистайте, пока я за шахматами схожу.
Я раскрываю альбом. Майор возвращается с шахматами, садится рядом, и мы вместе начинаем просматривать фотокарточки.
— Память о фронте, — с нескрываемой гордостью поясняет Копытов. — Сорок четвертый год. Тогда я был ординарцем у заместителя командира дивизии.
На снимке рядом с полковником стоит солдат и с мальчишеской напускной серьезностью смотрит в объектив, положив руку на огромную кобуру.
— Знай наших! — улыбается майор, показывая на солдата. — Это я. Вояка что надо! Полковник Огнев так меня и называл: «Знай наших». Разве не узнаете? Это же наш командующий округом генерал Огнев. Ну, давайте расставлять фигуры.
Мы начали партию. Игрок я неважный, но майор играет еще слабее. Выигрываю слона, затем ладью. Однако доиграть партию нам так и не удалось. В городке объявили тревогу.
«Ну и слава богу! До чая не дошло, а то бы наслушался под самую завязку... Троекратное «ура!» плану боевой подготовки!»
Строй ритмично колышется: влево-вправо, влево-вправо... Иду замыкающим. В первом ряду на правом фланге Жора Ратников, над его плечом торчит ствол автомата. Где-то там и Буянов. Я успел рассказать ему, что был на квартире у командира роты. Буянов тут же заметил:
— Ты должен стараться. Понял? Старательным всегда легче...
Строй останавливается. Копытов вызывает к себе командиров взводов, солдатам разрешает перекур. Как-то сами собой образуются группы солдат, и в каждой из них возникают свои разговоры. А Буянов уже возле меня. Он уже рассказывает:
— Это я слышал от одного фронтовика. Под Ростовом было. Наши наступали. Вдруг распоряжение закрепиться. Все быстро окопались. А один молодой, неопытный солдат — Василием его звали — отрыл себе окоп точь-в-точь как цветной горшок: внизу узко, вверху широко. Фашисты в это время открыли сильный артиллерийский и минометный огонь. Осколки снарядов и мин, как пчелы, зажужжали вокруг. Когда кончился обстрел и Вася выглянул из окопа, лицо у него было белее мела. Да, жутковато приходится на поле боя тем, кто плохо подготовлен.
Слушаю Буянова, а в мозгу пульсирует одно и то же: «Это он мне читает нотацию. Читай, читай, ведь Грач, то есть я, полный неуч, вроде твоего дурака Васи, сам побегу под снаряд... Разве это мужской разговор!»
Снова идем вперед. Команда «к бою!». Наступаем короткими перебежками. Вот я сделал очередной бросок и лежу в небольшом углублении. Жесткие стебли травы немилосердно колют тело. Но шевелиться нельзя: надо выдержать «мертвую паузу». Стараюсь даже не дышать. Местность впереди открытая. На плоской, как блин, равнине — один-единственный небольшой бугорок, увенчанный невысоким кустом шиповника. Покачиваясь на ветру, кустик приветливо машет ветвями, словно зовет к себе. Решаю, что именно там отрою себе окопчик, и делаю стремительный рывок. Трещат сухие автоматные выстрелы. Слышится голос командира отделения сержанта Шилина:
— Стой, окопаться!
Тороплюсь расчехлить лопату. Куст укрывает меня от палящего солнца, и я без передышки долблю землю. Хочется раньше всех отрыть окоп. И мне это, кажется, удается. Ложусь в углубление, но ноги мои остаются открытыми.
— Окопались, товарищ Грач? — спрашивает внезапно выросший около меня Копытов.
Началось! Сейчас похвалит или пожалеет. Это уж точно!
— Окопался, товарищ командир роты.
Майор ложится рядом, берет комок земли, разминает его в руках и отбрасывает в сторону.
— Перебежки вы делали хорошо, — задумчиво говорит он, — а вот место для окопа выбрали неудачно. Ведь куст — прекрасный ориентир. Противник без всякого труда может вести по вас прицельный огонь. Учтите эту ошибку. Да и ячейку надо удлинять, чтобы ноги не торчали... На двойку тянете, учтите!
«Где двойка? Какая двойка?» — хотелось мне возразить майору Копытову, да тут подбежал сержант Шилин и прямо с ходу набросился:
— Ведь показывал же вам, что и как делать, — нервничает сержант. — Смотрите.
Шилин бежит к лощине, падает на землю. Потом легко подскакивает и стрелой мчится на пригорок. Расчехлив лопату, он четкими, уверенными движениями быстро отрывает великолепную ячейку, точь-в-точь такую, какая нарисована в книжке по инженерной подготовке.
— Повторите! — приказывает сержант, а сам, чтобы лучше наблюдать за моими действиями, отходит в сторону.
Земля бросается мне под ноги. Бегу быстро. Еще быстрее работаю лопатой.
— Плохо, не годится, — укоризненно говорит Шилин. — Попробуйте еще раз.
Повторяю все сначала.
— Вот теперь хорошо, — одобряет он. — Эх ты, художник!.. Ведь можешь стать отличником.
«А-а, все остается по-прежнему, — думаю я о сержанте Шилине. — Разошелся было, а потом взял на тормоза. Тоже небось жалеет. Я бы, товарищ сержант, на вашем месте отпустил бы этому Грачу пять суток гауптвахты, как минимум!.. Чего-то я в этой академии недопонимаю: и жалеют и требуют...»
Глава пятая
Над горами черной букашкой висит вертолет. Он становится все меньше и меньше и наконец растворяется в небесной синеве...
Мы сидим на скалистой террасе. Шилин рассматривает карту. Ветер треплет ее, и мне кажется: командир отделения держит в руках трепещущую птицу, готовую вырваться и улететь. Буянов проверяет нашу горную амуницию.
У меня такие же вещи, как и у каждого разведчика, — груз внушительный. Но странное дело: сейчас я почти не ощущаю его. Может быть, оттого, что перед вылетом на задание Буянов почти каждый день дополнительно тренировал меня в свободное время. Потирая хохолок темных волос, он приговаривал: «Старайся, друг, старательным легче живется».
Сержант Шилин, сложив карту, объявил, как будем продвигаться.
Первым уходит Шилин с другими солдатами.
Где-то на самой вершине горы Высокой расположена площадка. Там у «противника» промежуточная база для заправки самолетов. Мы должны пробраться туда, «взорвать» склад с горючим и возвратиться на террасу. Здесь нас будет ждать вертолет, на котором прилетит за нами командир роты.
Подъем становится все круче. Слышу, как тяжело дышит идущий следом за мной Жора Ратников. Он делает неосторожный шаг, и из-под ног у него сыплются камни. Буянов делает строгое предупреждение.
— Вот как надо ставить ногу, — показывает он Ратникову.
Жора признает только замечания командира. Он снимает с головы пилотку, вытирает с лица пот и недовольно ворчит:
— Знаю я, как ходить. Но ты ведь сам, Буянов, видишь, что идем не по Дерибасовской. Кстати, ты когда-нибудь был в Одессе?
— Пошли! — коротко бросает Буянов, не отвечая на вопрос Жоры.
Я тихонько спрашиваю у Ратникова:
— Ты тоже безотцовщина?
— Откуда ты взял?
«Вот взял», — подумал я. И опять та людская цепочка, на которую посыпались бомбы, возникла в моих мыслях ярко, зримо. «Мама!»
— Что ты сказал? — спрашивает Ратников.
— Послышалось тебе.
Обходным путем спускаемся вниз. Шилин спрашивает у Буянова, как мы вели себя на маршруте.
— Все шли нормально, — коротко отвечает Буянов.
— А он? — показывает на меня сержант.
«Я брыкался! Я кусался, товарищ сержант. Они меня несли на руках и уговаривали... «Ах ты, удав, — говорили, — мы тебя сейчас молочком напоим, чтобы ты нас своим художеством не разложил».
— Подходяще. — Это любимое слово Буянова. — Подходяще вел себя Грач, — повторил он и вместе с сержантом начинает сверять карту с местностью.
Жора, положив ноги на камень, лежит на спине и мурлычет какую-то песенку. Потом, опершись на локоть, замечает:
— Заберемся мы под облака, а там никакого «противника» нет. Вот обидно будет!..
— Сам знаешь, Жора, «противник» условный, — отзываюсь я. — Не волнуйся попусту, покричим «ура!», «ура!» и пойдем в одну столовую принимать пищу, а потом в одну казарму отдыхать.
— Условный! — смотрит на меня Ратников. — А вот горы самые настоящие, и мы самым безусловным образом поливаем их своим потом.
— Что, на выдох идешь? — Мне делается почему-то весело.
— Кто? Я? — поднимается Жора. — Анекдот! Я же из Одессы, парень морской закалки. — И он тихонько поет: — «Шаланды, полные кефали, в Одессу Жора приводил...»
— Не Жора, а Костя, — замечаю я.
— Э-э, что ты, Грач, понимаешь, — отмахивается он от меня как от дуралея, полного неуча. Так я понял Ратникова. «Ну ладно, Жора, учения еще не окончились. Так ты погоди отмахиваться...»
...На очередном отрезке маршрута продвигаемся цепочкой. Подъем настолько крутой, что кажется, будто земля дыбом становится. Впереди меня идет Жора. Иногда он оборачивается, и я вижу его лицо, все в капельках пота, но по-мальчишески задорное. И все же я слежу за Жорой. Вот круглый камень выскользнул у него из-под ног, и Жора как подкошенный упал на меня, больно ударив в грудь автоматом, дыхание перехватило.
— Ушиб? — спрашивает Шилин.
Я не вижу сержанта, слышу только его голос: расплывшиеся перед глазами желто-красные круги мешают рассмотреть командира отделения.
— Ничего, пройдет, — наконец произношу с трудом.
Отдыхаем в кустарнике. Шилин разрешает открыть консервы, поесть. Сам он сразу принимается раскладывать карту. Буянов сидит между мной и Жорой Ратниковым. Вид у него спокойный и бодрый — не скажешь, что он находится уже пять часов в пути. Сейчас лекцию придумает. Сейчас, сейчас. Но Буянов молчит. Съев консервы, Жора открывает флягу с водой. Но прежде чем сделать несколько глотков, шутливо упрекает меня:
— Надо быть более внимательным, разве ты не знал, что я упаду на тебя? Сними гимнастерку, заштопаю дыру.
Он берет иголку и, наклонившись, молча зашивает. Закончив штопать, толкает в бок присмиревшего Буянова:
— А тебе приходилось дома выполнять такую работу, товарищ ефрейтор?
— Не только штопать, но и стирать, — охотно отвечает Буянов. — Бывало, в страдную пору, когда отец с матерью все время в поле, я двух младших братишек обстирывал. Соседские девчонки надо мной смеялись, прачкой дразнили.
— Девчонки — вредное племя! — восклицает Жора. — Когда мне было десять лет, я не умел плавать, ходил на море с надувной камерой. Как-то барахтаюсь у берега, подплывает ко мне этакая быстрая щучка и хватается за камеру. Я ее отпугнул. Но она все-таки успела проколоть камеру. Ну я и начал пузыри пускать. Чуть не утонул... Тонькой ее звали, ту щучку... А вот сейчас письма мне шлет. Антонина! Хорошая девчонка! А в общем-то они вредные. Вот и Дима из-за одной такой на гауптвахту угодил...
— Приготовиться! — обрывает наш разговор командир. Шилин складывает карту и подробно объясняет, как мы должны двигаться к площадке, занятой «противником».
...Путь длинен и тяжел. Перед маршем Копытов сказал мне, что генерал Огнев интересовался, как я себя веду, держу ли свое слово. Вот какая я фигура! Сам командующий войсками округа мною интересуется... Зачем такую агитацию вести, товарищ майор Копытов?.. Может, скажете еще, чтобы сам министр обороны тоже вплотную занялся судьбою бывшего детдомовца Димки Грача?.. Товарищ майор, я ведь не пенсионного возраста, на своих собственных ногах лазаю по горам.
Ночь проводим в небольшом каменистом углублении, посменно дежурим, ведем наблюдение за «противником». Мы с Жорой только что сменили Буянова. Скоро будет рассвет. Камни остыли, холод пробирает до костей, а подняться нельзя, надо лежать неподвижно. Ледяная земля, ледяной автомат. Тишина до звона в ушах.
— Слышишь? — шепотом окликает Жора.
— Что? — спрашиваю я.
— Голоса...
Напрягаю слух. Словно сквозь сон, улавливаю отдельные слова. Потом снова наступает тишина. И опять сковывает оцепенение.
— Дима, — шепчет Жора. — А правда хорошо, что нас вот так посылают? Закалка! Она для разведчика первое дело.
— Ишь ты, какой понятливый! А что же ты ходить по горам не умеешь? Грудь мне ушиб. А еще туда же, куда и Буянов...
— Чего вы тут шепчетесь? — подползает к нам Шилин. — Прекратить!
Шилин неподвижно сидит минут двадцать. До слуха долетают какие-то шорохи, обрывки фраз.
— Ясно, — делает вывод сержант.
Меня он посылает в распоряжение Буянова, а сам остается на месте.
— Осмотри портянки и подгони хорошенько снаряжение, — советует мне Буянов. Потом мы ползем меж камней, все ближе к складу «противника». Буянов велит мне замереть на месте и быть начеку. Сам уже по-пластунски ползет дальше. Он должен поджечь склад.
Где-то поблизости находятся солдаты соседней роты, изображающие противника. Если они обнаружат нас, вылазка будет считаться проигранной.
Все четче вырисовываются горы. Они выплывают из темноты, молчаливые и суровые. Я осматриваюсь и ищу место получше, чтобы вовремя заметить сигнал Буянова и продублировать его Шилину. Над головой висит каменистый выступ. Если забраться на него, оттуда будет удобнее наблюдать за Буяновым. Подтягиваюсь на руках. Уже виден стог. Надо подняться еще выше. И поднимусь! Неосторожное движение — и я падаю с выступа.
— Грач! — слышу голос Буянова. Приподнимаюсь и вижу голову Буянова, торчащую над выступом. — Быстрей вылезай! Склад поджег, горит, проклятый, здорово!
Один за другим гремят выстрелы. Стиснув зубы, бросаюсь по крутому скату наверх. Буянов подхватывает меня за руки.
— Ты чего губы искусал? — сощурив глаза, спрашивает Буянов. — Может быть, ты и язык откусил? — не унимается Буянов.
— Губы? Ах вот ты о чем, — отзываюсь я. — Давеча о консервную банку поранил.
— А хромаешь тоже от мясной тушенки? — снова спрашивает Буянов. Вот пристал, вот прилип!..
— Это тебе показалось!
— Конечно, показалось, — соглашается Буянов. Но после второй остановки решительно требует: — Дай-ка мне автомат, тебе полегче будет.
— Не отдам!
— Чудак ты, Дима! Я ведь сам все вижу! Ну ладно. Сейчас встретим своих...
И верно: навстречу нам идет Шилин. У сержанта на груди бинокль.
— Почему задержались? — спрашивает он. — Вертолет уже сел. Сюда прибыл сам генерал Огнев.
Буянов медлит с ответом. Видимо, ему не хочется признаться, что виноват в этом я. Что ж, сам доложу. Но трудно даже пошевелить губами, так я их расквасил, падая с выступа.
Шилин приказывает взять у меня автомат и перевязать мне раненые губы. Достукался все же! Можно сказать, на печи поранил себя. Я бы за это тоже отхлестал. Что за солдат, что за воин — кровь пролил без единого выстрела! Да где пролил-то кровь? На печке! На лежанке!..
Как в тумане поднимаюсь в вертолет и почти падаю на сиденье вниз лицом: «Господи, пронеси меня от взгляда генерала. Усыпи сном крепким, чтобы я всю летную дорогу и пальцем не пошевелил. А там, на земле, я уж сам выкручусь, как колобок! Как невидимка, умчусь в казарму!»
Сержант подробно рассказывает генералу, как прошли занятия. Говорит он тихо, потом я совсем перестаю слышать его слова. Усталость окончательно взяла верх.
...Мне сон снился. Налетели самолеты — туча тучей. И бомбят, и бомбят. Мама бегает по кругу, а я за юбку ее держусь, и плачу, кричу: «Мама! Мама!» А потом, глядь, а это вовсе не мама, а мой отец, совершенно белоголовый и почему-то в халате. «Папка, — кричу ему, — ты чего без ружья?! Ты чего без револьвера?! Нашу маму разбомбили...»
Проснулся, а в салоне один Буянов, остальные уже грузятся на машины. Я шинель на голову и к выходу. И сиганул на землю. Буянов вслед за мной и остановил меня. Я краешек шинели приподнял и ахнул: в пяти шагах от нас возле легковой машины стоит командующий войсками округа генерал Огнев. Значит, думаю, крышка мне. Шепелявлю Буянову:
— Товарищ ефрейтор, отпусти. Сделай мне одно уважение, помолчи при генерале о моих губах. Я сам понимаю: какой я солдат, коли сам себе губы расквасил. Можно сказать, что на печке, на лежанке опростоволосился. Отпусти.
А он держит, улыбается, спрашивает громко, на всю посадочную площадку:
— Как тебя в детстве дома называли?
— Огоньком называли, — это все, что осталось в моей памяти о детстве. — Огоньком называли, — повторяю с прежней громкостью.
— Огонек! — громко окликает меня генерал. Его голос показался мне знакомым. С моей головы шинель так и слетела, ноги подкосились, и я присел... И опять передо мной, как на экране, возникла живая цепочка людей, взрывы бомб, неподвижное тело матери. — Огонек! Дима! — Генерал протягивает вперед руки и медленно подходит ко мне. — Дима! — глухо повторяет он.
Я растерянно смотрю на генерала. А его руки уже лежат на моих плечах.
— Сынок... прости, прости... сынок...
...Всю дорогу он рассказывает, как искал меня, как десятки людей, в том числе и майор Копытов, помогали ему отыскать иссеченную временем и поросшую быльем тропинку к потерянному сыну. И нашли все же...
Генерал Огнев уволился из войск — фронтовые раны да и годы к тому же предписали отцу свой приказ. Так он тогда же, когда ушел на пенсию, повел со мной все тот же мужской разговор: «Дима, я не мыслю десантников без фамилии Огневы!» — «Да сколько же можно?» — «А столько, сколько нужно, — потребовал мой папахен. — Ты, что, — говорит, — охламон, что ли?! Разве ты не чувствуешь, как накалена международная атмосфера! Хоть не прикуривай от спички — воздух взорвется».
Военное училище давно осталось позади. Теперь я уж сам веду мужской разговор с разведротой десантников.
— Жора Ратников, приказываю!..
Вот влип так влип... Ведь это же не Жора, а лейтенант Горбунов. А Жора, то есть Георгий Ратников, уже пятнадцать лет рыбачит на Черном море под началом своей рыжей «щучки», голубоглазой Тонечки, ставшей недавно капитаном рыболовецкого судна. И сын у них есть Жорка. В письмах жалуются — отбивается от рук, заявляет: «То, что было, поросло былью». Но я написал Жоржику-младшему: «Как только поднимешься до призывного возраста, греби ко мне в разведроту, и тут мы с тобою, Георгий Георгиевич, будем толковать по-мужски».
— Охламон! — вырвалось у меня громко. Лейтенант Горбунов весь скривился и говорит:
— Это кто охламон, товарищ майор?
— Фу! Фу! Извините, лейтенант, это я отклонился.
А у самого перед глазами людская цепочка, самолеты с черными крестами пикируют на женщин и детей. И где-то в этой скорбной людской цепочке я сам, ухватившись ручонками за подол...
— Мама! — вырвалось у меня уже громче.
Горбунов посмотрел, посмотрел на меня и говорит:
— Нам взлет, товарищ майор.
— Рота! По местам!
Мы летим над полями, над горами.
«Мама, мы ведем мужской разговор, чтобы не повторилась беда, свалившаяся на нас в 1941 году. И вообще, в этом «чтобы» — вся наша армейская жизнь».