Иван Косенко.

Время «Ч» неизвестно

Караван ушел. Растворились в иссушенной, прокаленной жгучим солнцем степи мелодичные звуки дорожных колокольчиков, исчезли в полуденном зыбком мареве нагруженные тяжелой поклажей тонконогие верблюды, гортанно покрикивающие погонщики. Налетевший «афганец» поднял тучи шелковой пыли, и вот уже горячие языки песчаной поземки закружили по барханам свой причудливый танец, заплясали в диком веселье там, где только что прошли люди, а после и животные, заметая их последний след, как это было вчера, месяц, год, тысячу лет назад...

Наби заметил караван, едва боевая машина пехоты поднялась на усеянную валунами вершину холма. Отсюда дорога круто сбегала вниз, к изгибу высохшего арыка, на каменном берегу которого темнели пятна давно угасших костров кочевников.

— Возьми правее, — подсказал Акрамов механику-водителю рядовому Аманбекову, когда БМП устремилась к арыку.

Не отрываясь от приборов наблюдения, Акрамов предупредил:

— Кичко!

Командир машины сержант Николай Кичко находился в десантном отсеке, уступив свое место Акрамову.

— Понял, — отозвался он тут же, и Наби знал: с этой секунды подчиненные сержанта утроили бдительность. У каждого из них был свой сектор наблюдения, за которым они следили, как следят за стволом вражеского автомата, готового в любое мгновение плеснуть смертельным огнем. Акрамов не перестраховался, не зря предостерегал. Ведь никто из них не мог предположить, чем обернется эта дорожная встреча: приветливой улыбкой уставших кочевников, их настороженными взглядами или грохотом внезапных выстрелов из-под впалых животов верблюдов, из-за увесистых хурджинов{2}, придорожных камней. Наби довелось испытать и то, и другое...

Караван все приближался. Уже хорошо были видны высоко поднятые головы верблюдов, насторожившихся при шуме двигателя, коричневые, словно вырезанные из красного дерева, лица погонщиков, их нехитрая пестрая одежда.

— Правее, — посоветовал Наби Аманбекову, стараясь, чтобы косматый хвост пыли не задел людей, и вдруг сам подался вперед напряженным телом. От каравана, проваливаясь в податливом песке, к машине спешил человек.

— Стоп! — скомандовал Акрамов.

Не отрывая взгляда от кочевника, озабоченно бросил: — Кучкаров!

— Понял! — донесся чуть охрипший от волнения голос рядового Кучкарова, и Наби представил, как наводчик в ту же секунду прилип к пулемету.

...Подошел старик. Седобородый, на темном от загара лице сетка морщин, усталые глаза. Поклонился в приветствии, дружелюбно улыбнулся, как водится; сначала поинтересовался здоровьем офицера, затем — его солдат. С удивлением посмотрел на Акрамова, когда тот ответил ему на языке дари, и затем, даже обрадовавшись этому, быстро, словно боясь, что его перебьют, остановят, не дадут сказать главного, заговорил, просительно посматривая на Акрамова.

— О чем это он?

— С водой у них плохо, — ответил Кучкарову Акрамов. — Сетует, что не рассчитали со своим запасом, видишь, какой зной стоит, а до кишлака еще далеко.

— Надо выручить, — заключил всегда немногословный Кучкаров.

— К тому же мы уже заканчиваем патрулирование, — добавил подошедший Кичко. — Водой поделиться — значит подружиться. Или я не прав?

— Прав, Кичко, — усмехнулся Наби, — очень даже прав.

...Последним утолял жажду седобородый.

— Вы поглядите, как о своих товарищах печется, — уважительно заметил, выглядывая из люка, Аманбеков. — Сам ведь, наверное, больше других исстрадался, а держится. Молодец старик!

Седобородый, словно догадавшись, что о нем говорит этот молодой, с выгоревшими бровями шурави, улыбнулся в ответ...

Прошел всего час с тех пор, как караван продолжил путь. Но теперь старик не улыбался. И не кланялся в приветствии, не благодарил за воду. Поджав острые колени к груди и раскинув широко руки, он лежал на почерневшем от крови песке. Его угасший взгляд устремился туда, где недавний «афганец» смел последний след каравана. Чуть в сторонке, скорчившись от боли, протяжно стонал другой кочевник, такой же седобородый, в длинном, латаном чапане{3}.

— Кто же это их так?! — потрясенно ахнул Кичко. — И где караван?

В последний раз караван они видели, поднявшись на темнеющий вдали каменный гребень сопки. Тот маячил внизу крохотными точками. Долго провожали его взглядами, пока он не растаял в белой пустыне. Акрамов и сам не знает, что заставило его вернуться назад, к высохшему арыку. Может, то, что оттуда было ближе к роте, а может, позвало внезапно появившееся чувство тревоги.

— Это же надо?! Только расстались — и вот... — покусывая обветренные губы, качал головой старший стрелок рядовой Седиков.

— Видно, едва мы отъехали, так все и произошло, — произнес Кучкаров.

К раненому уже бежал санинструктор ефрейтор Тотдждин Мансуров, на ходу разрывая пакет с бинтом. За ним торопился сержант Ильюх, держа в руке полиэтиленовую фляжку с водой.

— Кто? Кто это сделал? — склонившись над раненым, допытывался Наби.

Но тот не слышал его слов.

— Ур, кяфир{4}! Ур, кяфир! — шептал раненый затихающим голосом.

Вода придала ему силы. Кочевник стал говорить. Он понял, что перед ним не враги. Он спешил сообщить то, что жгло сердце:

— Мы встретили его на перевале. С ним было еще двое. Мы приняли их. Не спрашивали, кто, откуда и куда. В дороге не задают вопросов — в дороге все равны. Но они оказались шакалами. Особенно один. Я понял это не сразу. Всех он обманул. А сегодня увел караван. Не захотел идти в кишлак. Ненавидит всех...

Слушая тихий, едва различимый голос кочевника, Наби и сам не замечал, что произносит его слова вслух.

— Да это же наверняка тот, с массивным перстнем, — догадался Ильюх. — Который первым потянулся к воде. Вспомните...

И Наби вспомнил. Перед его глазами вырос рослый, молодой караванщик. Когда седобородый оглянулся и призывно махнул своим рукой, тот первым подошел к БМП и, небрежно оттолкнув старика, взял фляжку.

— Ему бы сначала отдал, — укоризненно произнес Ильюх, кивая в сторону чумазого от пыли мальчугана. — Ишь как губы облизывает.

Но караванщик лишь криво усмехнулся и, роняя на песок серебристые струи воды, стал пить.

— Тоже мне, исстрадался от жажды, — недовольно пробурчал Кичко. — Больше проливает, чем пьет.

Вот тогда Наби заметил на руке караванщика массивный золотой перстень. И еще остался в памяти его взгляд, полный неприкрытой злобы.

— Мы с ним водой делились, а он волком зыркает, — сказал Мансуров.

— Это тот, с перстнем? — спросил Наби раненого. — Молодой, рослый?

— Он! Тот самый, ур, кяфир, — услышал в ответ.

— В кишлак! — приказал Наби. — И быстрей! Только осторожней поднимайте.

Но в кишлак им не пришлось ехать. Из-за каменного выступа показался автобус. Через минуту, поняв, что здесь стряслась беда, к ним спешили афганцы.

...Когда БМП вновь взобралась на вершину, Наби посмотрел туда, где растаял след каравана. И ему вновь вспомнилось лицо молодого погонщика, приставшего к каравану на далеком перевале. Снова увидел перед собой его глаза. «Не с добром пожаловал в эти края, подумалось ему. — Не с добром».

В ту минуту старший лейтенант Наби Акрамов не знал — да и откуда мог знать? — что пройдет не так много времени и ему станет известно имя этого человека. Его с гневом и ненавистью будут произносить во всех кишлаках провинции. Не ведал и о том, что вскоре их пути опять пересекутся. А затем наступит последняя встреча.

* * *

Гасан так и не понял, откуда появилась эта женщина. Еще минуту назад желтая лента дороги, убегающая к голубевшим вдали отрогам гор, была пустынной. Безлюдной выглядела и долина, по которой налетавшие порывы ветра гнали иссохшую поросль верблюжьей колючки да лохматые шары перекати-поля. И вдруг — женщина. «Уж не шайтан ли ее принес?» — удивился царандоевец. Он осторожно приподнялся. Щекой прижался к шершавому, искореженному осколками мины стволу усыхающей чинары, которую помнил еще развесистой, зеленой. Место для поста выбрал удачное. Куда ни глянешь — все как на ладони. Да и сам кишлак до каждого дувала просматривается. Неспокойно сейчас на его улицах. Было время, стихли выстрелы, ушли куда-то в горы душманы. Да не долго длился покой. Вновь повеяло тревогой, опасностью. По ночам в разных концах гремели выстрелы. Крохотный отряд самообороны, созданный из местных жителей, не зная сна и отдыха, сутками нес дежурство. На помощь ему из уезда прибыли бойцы царандоя. Среди них и Гасан. Вместе с вооруженными дехканами царандоевцы патрулировали на улицах кишлака, охраняли подступы к нему.

Женщина в сером все приближалась. Шла уверенно, как ходят те, кто уже не раз ходил по этим дорогам, хорошо знал местность.

Вместо лица темное пятно паранджи. «И откуда она взялась? — ломал голову Гасан. — Как мог проглядеть?»

Не доходя до чинары, женщина остановилась, быстро огляделась. Гасан затаился. Помедлив, словно раздумывая, женщина свернула на едва приметную тропку, ведущую к коричневым кубикам дальних мазанок. Что-то не нравилось в ней Гасану. И не только ее внезапное появление. Беспокоило и другое, для него пока неясное, загадочное. Провожая пристальным взглядом незнакомку, Гасан не знал, как ему поступать. Приказ требовал всех подозрительных задерживать. Будь это мужчина, он бы не медлил. Но ведь тут случай особый.

И вдруг Гасана будто ужалило. Он понял, что его так встревожило при виде женщины. Конечно же ее походка: тяжелая, угловатая. Да разве так ходят афганки? Теперь Гасан знал, что нужно делать...

Он догнал женщину уже на окраине кишлака. Крадучись последовал за ней по безлюдным улочкам. В этот час многие жители собрались возле дома бывшего дуканщика Ахмеда, давно покинувшего кишлак. В народе поговаривают, что он ушел к старшему брату, стал его правой рукой в банде, которая хозяйничала под Кундузом. Может, Гасан даже и встречался с Ахмедом в рукопашной схватке, когда у бойцов революции кончились патроны. Тяжелым вышел тот бой. А сколько их уже пришлось на долю Гасана и других таких, как он, — всем сердцем принявших революцию, новую власть. Крещение огнем они проходили на горных перевалах и в мрачных ущельях, в мирных с виду долинах и на улочках больших и малых кишлаков. Насмотрелся за это время Гасан на людское горе. Хоть и молод годами, а на всю оставшуюся жизнь насмотрелся. После одного из тяжелых боев, похоронив друзей, дал себе над их усеянными флажками могилами клятву, что, пока лютуют душманы, пока завоевания революции в опасности, не вернется домой, в Кабул. Так оказался в этом отдаленном от больших и малых городов, шумных дорог кишлаке.

...Дом бывшего дуканщика оставался в стороне. Там не митинг шел — кипела работа. Две недели назад, на местной джирге, постановили переоборудовать его в школу. Здание добротное, к чему пустовать. Правда, и работы предстояло немало: крышу подлатать, стены подправить, окна посветлее сделать... Уже не первый день стройка идет. Здорово помогают шурави. Все умеют делать: плотничать, слесарить. Их гарнизон в трех километрах от кишлака, на склонах сопки. Гасан там был однажды. Ездил за доктором для Рехтана. Свалил друга ночью бандитский выстрел. И вот пришлось мчаться. За врачом, за надеждой, что все обойдется, что еще будет жить друг, будет улыбаться. Запомнились белые, в ряд, палатки, аккуратные, посыпанные красным песком дорожки между ними, уставшие лица солдат. И еще запомнился Гасану советский офицер: молодой, невысокий, смуглолицый, с щеточкой выгоревших на солнце усов. И с такими же черными, как у него, Гасана, глазами. И что удивительно, говорил на языке дари, родном для Гасана. Тут же он снарядил в кишлак доктора. Да опоздал тот, не сжалился аллах над Рехтаном, поспешил забрать к себе его душу. А сегодня Гасан вновь видел того командира. Вместе с подчиненными работал на строительстве школы. В общем-то, Гасан не так часто встречался с шурави. Но понял: это люди, отзывчивые на доброту. Прошлой зимой Гасан возвращался из рейда. В Черном ущелье попали в засаду. Три часа шел бой. Пулей с его головы сшибло шапку. В горячке не обратил на это внимания. А когда стали спускаться вниз, когда остыл малость, тут о ней и вспомнил. Вернее, о потере напомнил ветер. Морозный, от которого лицо деревенело. На счастье, советский патруль встретился. Увидели его, посиневшего, и шапку подарили. Он ее и сейчас хранит.

...Гасан лишь однажды расслышал голоса у школы. Наверное, их просто донес порыв ветра. А затем снова наступила тишина. Она хозяйничала над плоскими, поросшими травой крышами одноэтажных неказистых мазанок, под высокими и низкими дувалами, темными от вечной пыли, которую щедро гнал с равнины «афганец». Женщина шла не оглядываясь. Уследить за ней становилось все трудней: начались кривые переулки, и она могла в любую секунду исчезнуть в замысловатом лабиринте дувалов. Гасан, уже не таясь, ускорил шаг. И вот женщина почти рядом, в нескольких метрах от него. Взгляд Гасана упал на ее обувь. Царандоевец поразился, увидя тяжелые, армейского образца ботинки. Да разве такие станет носить женщина! Точно такие ботинки Гасан видел однажды под Кундузом. Когда уничтожили банду, пришедшую из Пакистана. Добротная была у бандитов обувь.

Гасан вдруг оторопел — женщина словно испарилась. Он растерянно огляделся. Все будто вымерло. Похолодев, бросился в ближайший проулок и чуть не наскочил на замершую в углу потрескавшегося дувала фигуру. От нее невольно повеяло опасностью. Гасан хотел потребовать документы, спросить: кто и откуда, но не успел. Женщина резко качнулась в его сторону. Царандоевец отпрянул назад и запоздал. На мгновение, но запоздал. Огнем вспыхнуло плечо. А когда еще раз перед глазами мелькнуло тонкое лезвие кинжала, Гасан всем телом откинулся от него, прижался намертво к прочной, как скальный отлом, стене горячего дувала и нажал спусковой крючок автомата. Короткая очередь отбросила «женщину» к противоположной стене, согнула ее пополам. Падая, она сорвала с лица уже ненужную паранджу, словно пытаясь навсегда запомнить лицо врага. Гасан, вздрогнув, увидел перед собой горящие болью и ненавистью глаза бородача.

— Башир, — прохрипел тот. — Башир, — повторил еще несколько раз затухающим голосом.

И трудно было понять, что больше слышалось в этих словах: мольбы о помощи, призыва к мщению или проклятий тому, кто прервал его путь.

* * *

Через час Гасан, бледный от случившегося и наспех перебинтованный учителем Амиром Нуллой, сидел в кабинете начальника местного царандоя Хамида. Тот, сухо поинтересовавшись его самочувствием, смолк, словно не зная, с чего начать разговор. Наконец, вздохнув, Хамид поднялся из-за низенького стола: высокий, худой, с запавшими на дочерна загоревшем лице щеками.

— Я хочу прочесть тебе одно письмо, — сказал он. Неделю назад, преследуя банду, которая пыталась взорвать водокачку, ему пришлось сутки провести на перевале под холодным горным ливнем. Схватил простуду, но держался. Лишь голос выдавал болезнь. Гасан с недоумением посмотрел на Хамида.

— Не удивляйся, — заметив взгляд Гасана, произнес Хамид. — И слушай внимательно. Интересное письмо.

Он достал из кармана старенького жилета аккуратно сложенный лист бумаги, бережно развернул.

— «Здравствуй, борющийся и отважный брат, господин инженер Башир-хан!» — медленно, с трудом выговаривая слова, начал читать Хамид.

Гасан насторожился, ему показалось, что он уже слышал имя, которое прозвучало в странном для него письме.

— «Да будет милостив к тебе великий аллах! — продолжал Хамид. — Во-первых, молю аллаха, чтобы он ниспослал тебе доброе здоровье. Во-вторых, сообщаю, что я обращаюсь к тебе уже третий раз, но ответа так и не получил. Я объясняю это происками неверных и надеюсь, что настоящее послание не попадет в их грязные руки. Как и раньше, я вновь настоятельно прошу тебя, многоуважаемый брат, приехать ко мне. Твои отважные сотни, благородный господин инженер Башир-хан, для меня крайне нужны. Они важны для всего нашего движения...»

— Ну что скажешь, уважаемый брат Гасан? — дочитав до конца, в тон письма спросил Хамид и чуть улыбнулся.

Гасан пожал плечами. Он все не мог понять, какая связь между ним и этим письмом, все не мог вспомнить, где слышал имя этого отважного господина инженера. И вдруг вспомнил. Да ведь его произносил тот бородач. Гасан беспокойно заерзал на стуле.

— А тебе известно, кто его подписал? — спросил Хамид, показывая на уже сложенный лист бумаги. — Сам Абдаль Сабур Сарбираей — командующий Центральным фронтом Исламской партии и провинции Тахор.

— Я-то здесь при чем? — растерялся Гасан.

— А при том, что письмо нашли в чапане убитого, — резко ответил Хамид. — При том, что бородач шел в кишлак. Его кто-то здесь ждал. А значит, враг рядом.

Гасан побледнел. Теперь он понял, что своей автоматной очередью оборвал такую важную ниточку, которая могла привести к бандитам.

— Твои действия — действия новичка отряда самообороны, а не опытного царандоевца, — жестко подчеркнул Хамид и, схватившись руками за шею, закашлял. — Уничтожив одного врага, — продолжал он, — ты тем самым обезопасил другого, а может, и всю банду. Эх, Гасан, Гасан, — покачал он головой и отвернулся к окошку, занавешенному плотным лоскутом солдатского сукна. Не от солнца оно защищало — от недоброго взгляда врага, от его выстрелов.

— Так значит, отважный брат господин инженер Башир-хан, — задумчиво произнес вслух. — Долго же о тебе не было вестей. Отсиживался где-то или новую банду сколачивал? А теперь, выходит, вновь объявился. Да, знаю, чем себя покажешь, хорошо знаю...

Хамид отошел от окна. Взглядом показал на забинтованное плечо товарища.

— Так что, Гасан, быстрей поправляйся. Трудные дни нас ожидают. Очень трудные. И наступить они могут совсем скоро...

* * *

Крупнокалиберный бил без остановок. Казалось, он был снаряжен нескончаемой гигантской лентой. Раскатистое эхо шарахалось в долине, дробилось на десятки, сотни режущих слух звуков и угасало в холодном, глубоком ущелье.

— Не жалеют патронов, сволочи, — прокричал сержант Кичко и выгоревшей до белизны панамой смахнул с лица горячие капли пота. Кичко лежал за грудой острых камней в трех шагах от Акрамова. Рядом тускло желтели пустые автоматные гильзы.

Держись, Николай, сейчас снова пойдут...

Его голос заглушила новая пулеметная очередь. Она прошла почти над самой головой Наби. Нависшая за спиной скала взъерошилась, ощетинилась колючим дождем острых осколков, горячей дробью гранитной крошки. «Пристрелялся, гад», — с ненавистью подумал Акрамов и рукавом куртки бережно протер усеянный пылью автомат. Чуть приподнявшись над камнем, осмотрелся. Взгляд тут же упал на темневшую невдалеке боевую машину пехоты. На ней еще час назад Акрамов совершал обычное патрулирование дороги. БМП, покосившись на правый борт, стояла на том же самом месте, где ее остановил взрыв мины. Тяжело вздохнув, Наби перевел взгляд левее. Пулемет бил из крутого, заросшего плотным кустарником берега обмелевшего арыка, за которым зелеными строчками по склону сопки тянулись вверх ряды виноградника. По эту же сторону арыка лишь камни да редкие низкорослые деревца. Место далеко не лучшее для засады. Все открыто, все доступно взгляду. И все же ясно: тот, кто ее организовывал, был далеко не новичком в подобном деле. Не соблазнился ущельем, до которого рукой подать. Понимал: кто его преодолевает, по-особому осторожен, там каждая клеточка тела в напряжении, в ожидании опасности. Другое дело, когда, зажатая с двух сторон мрачными, клыкастыми скалами, дорога вырвется на простор и в глаза ударит такой желанный и радостный свет солнечных лучей. Тут человек невольно расслабляется, забывает об опасности. Да и как не расслабиться, когда позади такой коварный участок дороги, а впереди залитая солнцем долина. Именно на этом решил сыграть враг. И просчитался...

Акрамов понимал: им еще и здорово повезло. Причем дважды. Первый раз, когда рвануло под правым опорным катком машины и он, как хорошо накачанный мяч, отлетел в сторону.

Вздрогнув всем своим бронированым корпусом, машина вдруг беспомощно накренилась на песчаный откос, посылая в голубое небо густые клубы дыма, словно сигнал о бедствии. Тогда из экипажа никто не пострадал. Лишь механика-водителя Аманбекова слегка контузило. А ведь могло быть иначе. Их спасло то, что, пройдя ущелье, Акрамов приказал открыть верхние люки. Как чувствовал беду. Да к тому же мина не отличалась большой мощностью.

А второй раз повезло, когда отходили к скалам. Отходили не сразу. Вначале были в БМП. Каждый на своем месте, под надежной защитой брони. Держались, надеясь на помощь своих — им сразу же сообщили о засаде. Держались бы и дальше, но, когда рядом с машиной поднялось серое облачко, Наби понял — ударил гранатомет.

— Кучкаров, откуда бьет? — прокричал он наводчику.

— Не успел заметить, — виновато ответил тот.

— Как боезапас? — уточнил Акрамов.

— На исходе, — помедлив, сообщил Кучкаров.

— Кичко?

— Отделение начеку, — послышался басок сержанта. «Отделение...» — невесело усмехнулся Наби. На этот раз в патрулирование он взял всего трех человек. Дал возможность отдохнуть людям. Здорово они устали за последнюю неделю. Да и маршрут был не таким сложным, опасным. А вот что вышло...

Акрамов понимал, что появившийся гранатомет для них опаснее всего. Неподвижная машина — отличная мишень даже для начинающего гранатометчика. Но Наби знал, что таких у душманов не было. За несколько промахов бандит расплачивался собственной головой. Вот почему Акрамов сердцем чувствовал — следующий выстрел будет точным. И он не стал рисковать людьми.

— Отходим! — приказал он. — Прикрывают Кучкаров, Ильюх!

Они отходили умело, прикрывая друг друга плотным огнем. Сколько пуль летело вдогонку, но ни одна не настигла.

— Видать, в сорочках родились, хлопцы, — с трудом переводя дыхание, выпалил Кичко.

— Уж кто-кто, а ты, наверное, прямо в спортивном костюме, — усмехнулся Кучкаров, снизу вверх поглядывая на Кичко. — Да и рановато об этом вспомнил...

Кучкаров не договорил. По долине вновь пронеслось гулкое эхо разрыва. Там, где осталась БМП, взмыли клубы дыма. Второй выстрел гранатомета действительно был точным. Акрамов до боли прикусил губу. Как все же он вовремя приказал покинуть машину.

— Рановато вспомнил, — продолжил Кучкаров. — Посмотри лучше туда.

Но все уже и так видели: прячась за камнями, к ним приближались душманы.

...Акрамов сделал все, что обязан был сделать командир в подобной ситуации: быстро, четко поставил каждому конкретную задачу, спланировал систему огня, обеспечил фланги.

— Ну вот, ребята, — совсем не по-уставному обратился Наби к подчиненным, — настала та минута, когда каждый из нас должен показать, чего он стоит. Показать свой характер, свое мужество.

— Минутой, конечно, тут не обойтись, — заметил Ильюх, — но тем хуже для той своры. Верно говорю?

— Чего зря балакать, — махнул рукой в ответ Кичко. — И без слов все ясно. Еще как покажем.

Наблюдая за душманами, Наби вдруг вспомнил подполковника Рекунова, преподавателя кафедры тактики Алма-Атинского высшего общевойскового командного училища имени Маршала Советского Союза И. С. Конева, как наяву услышал его голос:

— Курсант Акрамов, ваши действия?

Действия Наби всегда были решительными, грамотными, уверенными. Но только не тогда, когда он на занятии выступал в роли командира взвода, державшего оборону. С обороной у него не все получалось как надо.

— Плохо, Акрамов, — огорченно бросал Рекунов. — Секторы огня узкие, фланги неприкрытые.

— А если я не люблю действовать в обороне? Сами ведь учили, что залог успеха — наступление, — ершисто отвечал Акрамов.

— Помню, учил, — кивал офицер. — И как раньше действовали, показывали себя в поле, тоже помню. Хорошо командовали, толково, зрело.

— Да ведь тогда мы отрабатывали тему: «Взвод в наступление», — подчеркнул Наби.

— А вы того, колючий, — усмехнулся Рекунов. — Как этого раньше не замечал?..

— Значит, не любите оборону? — переспросил, подходя ближе. — По душе ветер атак в лицо, натиск, маневр? Похвально. Понимаю, молодость, азарт, задор, жажда победы. — И вдруг, мгновенно построжав лицом, бросил: — А я и не заставляю вас ее любить. Вы будущий офицер и обязаны умело действовать во всех видах боя. Ясно?

Показав рукой на бруствер свежевыкопанного окопа, заключил:

— После занятия жду вас здесь. Поговорим об обороне.

Сколько раз потом, уже будучи лейтенантом, Наби с благодарностью вспоминал подполковника Рекунова, его уроки тактического мастерства, его умение увлечь курсантов своим предметом. Вспомнил и теперь, мысленно оценивая свои действия и в душе оставаясь ими доволен.

...Первую атаку отбили легко. Вторую тоже. А с третьей вышло сложней. У душманов появился пулемет. А значит, к ним подошло подкрепление. Под его огнем бандиты осмелели. Где короткими перебежками, где резкими бросками, где ползком упрямо приближались к скалам, к которым прижалась крохотная группа Акрамова. Наби приказал беречь патроны.

По скале снова прошлась пулеметная очередь.

«Спокойней, Наби, спокойней», — шептал Акрамов, видя, как впереди маячат фигуры душманов. Плотным огнем вновь заставили их залечь. Надолго ли? Наби с надеждой посмотрел на голубое, без единого облачка небо. Знал, что там, вдалеке, о них помнят, думают, спешат на помощь. Главное, что они успели сообщить о себе, о том, что попали в засаду...

Пулемет вдруг смолк. И в наступившей настороженной, холодящей сердце тишине визгливый голос прокричал:

— Советские, сдавайтесь!

На правом фланге ударила автоматная очередь.

— Ильюх, — недовольно поморщился Акрамов. — Нервы подводят. Но пустякам патроны расходует.

Как ни странно, оказавшись в этой ситуации, он больше всего беспокоился за Ильюха. Не за русоголового великана Кичко, не за маленького, подвижного как ртуть и на удивление аккуратного Кучкарова и даже не за вечно чем-то недовольного Аманбекова, который за последнее время заметно располнел на солдатских харчах и с трудом взбирался на броню, а именно за Ильюха. Сержант ростом был под стать Кичко. Такой же мощный телом, сильный, энергичный в движениях. Разница была в характерах. Кичко спокойный, выдержанный, страсть охочий до беззлобных, шутливых солдатских подколок. Ильюх же отличался взрывным характером. Именно это сейчас и беспокоило Акрамова. Он верил в надежность сержанта, знал, что тот не дрогнет под любым огнем. Но Ильюх мог пойти на самый отчаянный поступок. Вот это и тревожило Наби.

«Зря я его отпустил далеко, — мысленно упрекнул он себя. — И вообще напрасно мы решили здесь залечь. Нужно было пробежать чуть дальше. К тем скалам. Там все же спокойней и надежней. В случае чего и в горы можно двинуться».

Вздохнув, Наби потрогал рукой подсумок. Тот заметно полегчал.

— Кичко, что приуныли? — крикнул он сержанту.

— Думаю, товарищ старший лейтенант, — раздался в ответ спокойный голос.

— Это над чем же? — удивился Акрамов.

— Да над тем, что сказать на такое предложение.

— Сдавайтесь, — вновь донеслось протяжное.

— Во, слышите, — пробасил Кичко. — Вот и думай: короткой ответить или длинной.

Акрамов скосил глаза в сторону сержанта. Молодец Николай. С таким действительно хоть в огонь и воду.

— Не стоит, — посоветовал. — Патроны на исходе. Скоро они понадобятся для других целей.

Душманы выжидали всего несколько минут. А затем снова застрочили автоматы, нестройно захлопали винтовочные выстрелы.

— Началось, — напряженно вглядываясь вперед, произнес Наби.

Гулко простучала пулеметная очередь. Одна, другая. Душманов словно что-то подстегивало. Уже не прячась, не таясь, они упрямо лезли туда, где засела группа Акрамова...

— Командир, обходят! — всплеснулся рядом тревожный вскрик Кичко.

Наби мгновенно оглянулся и совсем близко, в каких-то десяти шагах от себя, увидел три согнувшиеся фигуры. И так же мгновенно метнул им навстречу гранату.

— Отобьем эту атаку и отходим, — стараясь перекричать эхо боя, сообщил он Кичко.

— Понял! Прикрою!

«Спасибо, дружище, — мысленно откликнулся Акрамов. — Ты всегда был надежным парнем. Мировым парнем! И я всегда верил в тебя». А вслух прокричал:

— Отходим все вместе! Действуй!

Кичко, помедлив, бросил недоуменный взгляд в сторону командира и, прижимаясь большим телом к земле, пополз на правый фланг.

Но отходить им не понадобилось. Увлекшись атакой, душманы не сразу заметили, как из ущелья на полной скорости выскочили три боевые машины пехоты. Одна устремилась в тыл атакующих, вторая во фланг, а третья прямиком к группе Акрамова. Наби уже не видел, как растерянно заметались на каменном пятачке душманы, как на крутом берегу арыка, где находился пулемет, взметнулось дымное облачко — след меткого пушечного выстрела. Перед его счастливыми глазами стояла БМП, от которой к нему спешили солдаты, и впереди всех бежал капитан Геннадий Дорожкин, которого он узнал бы из тысячи — командир роты...

* * *

Дорожкин во взвод Акрамова пришел под вечер. Наби только из палатки, а навстречу ему ротный.

— Ну и духота, — чертыхнулся тот незлобно. — Сколько месяцев уже в Афганистане, а так к ней и не привык. Как думаешь, не от этой жары у меня лысина растет?

Наби засмеялся:

— Не знаю. Скорее всего, жара ни при чем.

— Ну вот, — усмехнулся Дорожкин, — а я считал, что все знаешь.

Он был невысок, полноват, лицо круглое, доброе. Добрыми были и глаза. Но Наби знал, что они могли быть и строгими, цепкими.

— Твой рапорт уже у комбата, — присаживаясь на врытую в песок скамью, сообщил командир роты. — Претензий у меня к тебе нет. Действовал правильно. Машину жаль.

Помолчав, добавил:

— Лютуют душманы. Настоящее зверье. И как их земля носит? Есть данные, что в провинции объявился некий Башир-хан. Из местных. Думаю, это его головорезы и караван увели, и засаду тебе устроили. — Повернувшись всем телом к Акрамову, спросил: — Жутковато под огнем?

— Невесело, — ответил Наби.

— Верно, — согласился Дорожкин. — По себе знаю. Главное в таких ситуациях — не суетиться, спокойствие, выдержка, хладнокровие. Дрогнешь — считай, нет командира.

— И людей нет, — добавил Наби.

— Тоже верно. Кстати, как Аманбеков?

— Нормально. Через неделю будет в строю.

— Ильюх, Кучкаров?

— Царапинами отделались.

— Люди для нас самое главное, — произнес Дорожкин и прислушался. Из соседней палатки донесся перезвон гитары, а затем послышались тихие слова песни, рожденной здесь, на афганской земле.

И тоскуют по родной земле,
по ее рассветам и закатам... —

негромко выводили молодые сильные голоса.

— Кичко с Кучкаровым? — кивая в сторону палатки, спросил Дорожкин.

— Точно, они, — улыбнулся Наби.

— Вот народ! — усмехнулся Дорожкин. — Всего несколько часов назад под огнем были, а теперь поют. Разве можно таких испугать душманами? Как не гордиться такими бойцами!

Дорожкин наклонился, поднял с земли камешек, подбросил его на широкой, со следами мозолей ладони.

— Знаешь, что я больше ценю в своей службе? — вдруг задумчиво произнес Дорожкин, глядя куда-то вдаль.

Акрамов бросил пытливый взгляд на командира роты.

— Ценю то, что не просто воспитываю, обучаю подчиненных, — продолжал Дорожкин. — Открываю в них характеры, людей открываю. И что самое главное? — Дорожкин повернулся к Акрамову. — Себя как бы заново открываю.

На афганской знойной стороне
Спят тревожным сном русские солдаты... —

неслось из палатки.

— Да-а, — вздохнул Дорожкин. — Рассветы, закаты... И когда только они здесь уже будут тихими, мирными?

— Скоро. Совсем скоро, — твердо сказал Наби. — Да мы и сами это хорошо видим. Сколько добрых перемен произошло за последнее время.

— Но видим пока и другое, — качнул головой Дорожкин. Кинув взгляд на часы спохватился: — Заговорился тут, а мне еще посты проверять. Давай отдыхай. Завтра у комбата совещание. Все ждут твоего выступления. Расскажешь о том, что произошло у Черного ущелья, как действовал сам, о подчиненных.

— Да что рассказывать? — пожал плечами Акрамов. — Действовал, как и положено командиру. Ребята вели себя так, как и подобает вести.

— Ты это брось, — недовольно заметил Дорожкин. — В батальоне молодежи полно, пусть послушают, опыта наберутся. Скромничать в другом месте будешь.

...После совещания Дорожкин задержался у комбата. Поджидая его, Наби беседовал с замполитом роты старшим лейтенантом Виктором Парником.

— Толково говорил, по делу. Слышал, какая тишина стояла? Вот она и определяет качество выступления, — похвалил Гарник. А как лейтенанты смотрели на тебя!..

Гарник хотел сказать еще что-то, но тут появился Дорожкин.

— Ну вот что, Акрамов, — сказал он, и по взволнованному выражению его лица Наби понял: что-то случилось.

А Дорожкин усмехнулся, затем вздохнул:

— В общем, принимай роту, Наби.

Глядя на удивленное лицо командира взвода, пояснил:

— Покидаю вас. Только что приказ пришел.

Приказ в роте давно ждали. Все знали, что Дорожкин уходит на повышение. Готовились к проводам и все же не могли представить, что наступит день и Дорожкин уедет. Так уж привыкли к нему, притерлись с ним в нелегких буднях. Какой вопрос — к Дорожкину. Сложность появилась — снова к нему. Интересное предложение — вновь к командиру роты. Гарник как-то даже в шутку обиделся, мол, его хлеб отбирает.

— Брось, — махнул рукой Дорожкин. — Хлеб наш един — люди. С их делами и заботами, с их ратным мастерством и моральной закалкой. Сам вон всегда в окружении солдатском. Только поздно вечером и встречаемся.

Не мог представить себя без Дорожкина и Акрамов.

«Все будет в вашей службе, — вспомнились ему слова подполковника Рекунова, которые тот говорил счастливым от новеньких погон на плечах молодым лейтенантам на прощание. — Офицерская жизнь не гладкая дорога. Знаю это по себе. Разное встретите на своем пути: радости и огорчения, удачи и поражения. Будут у вас звездные минуты и часы сомнений, раздумий. Не подумайте, что пугаю, — говорю то, что есть, в чем скоро убедитесь. Конечно, что-то забудется, что-то останется в сердце. Но поверьте, обязательно на всю жизнь останется в вашей памяти первый командир. Вы даже не представляете, как много для вас значит этот человек. И я очень хочу, чтобы каждый из вас встретил командира, о котором в душе осталось бы только хорошее».

Наби не сразу пришлось понять, что ему повезло с командиром. С первой встречи капитан Дорожкин не бросался в глаза. Не чувствовалось в нем этакой военной косточки. В движениях угловат, медлителен, на слова скуповат. Ко всему, капитан Дорожкин словно поджидал молодого офицера. С первых дней взвалил на него множество обязанностей. Каждый день Наби от него только и слышал — сделайте то, выполните это. Будто и не было в роте других офицеров. Наби понимал, командиров не выбирают. Делал то, делал другое, взвод для него стал родной семьей. Ведь делал не в одиночку — со своим взводом. И сам не заметил, как сблизился с коллективом, как потянулся к нему. Это его радовало. Но огорчало другое: командир роты по-прежнему не давал передышки. Как-то в беседе с замполитом роты на вопрос Гарника о службе он невесело обронил: покой только снится. Больше объяснять не стал, считал, что тот сам все поймет. Но Гарник лишь усмехнулся:

— Значит, все в порядке. К чему покой? Он расслабляет человека.

Но однажды Наби не выдержал. Вежливо, соблюдая такт, напомнил, что он не единственный офицер в роте. Дорожкин удивленно, словно впервые видя командира взвода, посмотрел на Акрамова.

— Ну и что? — спокойно спросил.

— Как что?! — растерялся Наби. — У меня ведь своих забот хоть отбавляй. Не успеваю справляться.

— А вы успевайте, — пожал плечами Дорожкин. «Издевается, что ли?» — возмутился в душе Наби.

А вслух как-то по-школьному произнес:

— Трудновато... Дорожкин поднял голову:

— Рановато, Акрамов, о рапорте стали забывать.

— О каком рапорте? — не понял совсем сбитый с толку Наби.

— О том самом, в котором настойчиво просили после окончания училища направить служить в Афганистан. В нем, кстати, заверяли, что не боитесь трудностей. Или я ошибаюсь?

— Нет, — смутился Акрамов, во все глаза глядя на Дорожкина. О рапорте он никому в роте не говорил. А Дорожкин, оказывается, знал.

— Так чего же сетуете? — усмехнулся командир роты. — Кстати, если хотите стать настоящим командиром, то выбросьте из своего лексикона слово «трудно». Навсегда выбросьте. Оно не должно для вас существовать. Поверьте мне, капитану Геннадию Дорожкину. И еще запомните, что я никогда не перекладываю на плечи одного офицера обязанности другого.

Акрамов смущенно молчал.

— Когда в последний раз получали от меня выговор, замечание? — вдруг спросил Дорожкин.

— Так ведь не было, не помню, — еще больше смутился Наби.

— Вот, а говорите, что не успеваете, — развел руками Дорожкин. — Это только поначалу кажется, что трудно, — добавил доверительно. — А затем втянетесь и еще будете меня благодарить за то, что не делал вам поблажек.

И Наби действительно потом не раз мысленно благодарил Дорожкина за его школу, за тот напряженный ритм жизни, который он создал в роте, в котором не было места мелочам, послаблениям, за его строгость и душевность, умение поддержать в трудную минуту.

И вот Дорожкин покидает роту. Даже не верится, что уже завтра его не будет на утреннем построении, не прозвучит его окающий говор...

— С Аслановым вопрос согласован. Комбат одобрил мое решение, — продолжал Дорожкин. — Так что пока прибудет сменщик, тебе рулить в роте. Уверен, справишься. Возможно, и сменщик не понадобится. А пока давай посидим, обсудим задачи твоей пусть и временной, а может, и постоянной командирской деятельности.

* * *

Как ни спешил, ни торопился Дорожкин с отъездом, но не скоро расстался с Акрамовым. Уезжал поздно. Горы уже утопали в синеве близких сумерек, за которыми кралась промозглая, какая бывает только на высокогорье, ночь. А путь предстоял неблизкий. Через несколько перевалов, которые могли в любую минуту ощетиниться выстрелами душманов.

— Темнеет, — с беспокойством проговорил старший лейтенант Гарник.

Дорожкин с грустью в глазах посмотрел на теперь уже бывшего своего заместителя по политчасти.

— Ничего, Виктор, нам ли темноты бояться, — успокоил он. — Все будет нормально.

«Вот так и бывает в нашей офицерской жизни, — с горечью подумал Наби. — Служили друг с другом, переносили все тяготы и лишения, делили сухой паек на двоих, спорили до хрипоты и радовались, как дети, грустили и мечтали, и вот все позади. Приходит приказ, и наступает час прощанья. В последний раз посмотрим друг другу в глаза, и вряд ли когда еще сведет судьба...»

— Не горюй, Наби, — словно угадав его мысли, отозвался уже у самой боевой машины пехоты Дорожкин. — При твоих нынешних обязанностях это недопустимо. Держи марку роты. Вон каких орлов я тебе доверил!..

Двигатель уже работал на холостых оборотах.

— И еще тебя прошу, — проговорил Дорожкин, не сводя глаз с Акрамова, — дострой школу. Обязательно дострой. Сделай, чтобы в ней как можно скорее начались занятия. Помнишь, как мы о ней мечтали?

— Обещаю! — эхом откликнулся Наби, не подозревая, как будет непросто выполнить просьбу бывшего командира.

* * *

В полночь из ветхой пристройки караван-сарая вышел человек. С минуту постоял неподвижно, давая возможность глазам привыкнуть к жгучей темноте горной ночи. Затем украдкой огляделся. Кишлак спал. Лишь в дальнем его конце едва был заметен огонек. Там, в небольшом помещении, бодрствовал дежурный наряд отряда самообороны. Прошептав про себя что-то злое, человек бесшумно пересек крохотную площадь и скрылся в первом же кривом переулке.

Вслед ему поднял лохматую голову старый пес, отбившийся от какого-то каравана. Недовольно прорычав за то, что его потревожили, он поудобнее устроился на еще хранившем остатки дневного тепла песке.

Вскоре человека можно было увидеть на окраине кишлака. Возле глинобитной мазанки с полуразрушенной крышей и покосившимся дувалом он остановился. С опаской огляделся. Убедившись, что улица пустынна, нырнул в едва заметный проем ограды. Навстречу колыхнулись две молчаливые тени. Так же молча, словно минуту-другую назад они расстались, повели гостя по узкому дворику к только им одним знакомым дверям. Не обмолвившись и словом, вошли в крохотную комнатку.

Гость здесь уже бывал. Он знал, что ему нужно еще сделать два шага и он окажется в другой, чуть побольше, комнате, где такие же обшарпанные стены и где сутками не бывает солнца.

— Туда, — бросил коротко один из сопровождавших, показывая головой на тускло освещенное керосинкой соседнее помещение.

Гость усмехнулся. К чему напоминать, подсказывать, если он и сам все хорошо знает, если две недели назад провел здесь две ночи, поджидая с гор тех, кому выбрал это убежище.

— Туда, — напомнил другой сопровождавший, видя, как замешкался гость.

— Знаю, — буркнул недовольно тот и откинул рукой легкий занавес.

Ему навстречу уже спешил хозяин. Коренастый, в просторном, изрядно поношенном чапане, с куцей бороденкой на рябоватом лице. Быстрым движением руки поправил на ремне мешочек, в котором хранил патроны, поклонился в приветствии.

— Да будет милостив к тебе великий аллах! — произнес он.

— Пусть будет милостив ко всем нам, — с достоинством ответил гость.

— Садись, Кадыр, — взглядом показал на едва заметный при тусклом свете раскинутый на глиняном полу тюфяк. — Я рад тебя видеть, слышать твои слова.

— Сегодня, уважаемый Ахмед, они будут нерадостными, — вздохнул гость, поудобнее усаживаясь. — Вчера я ждал встречи с одним важным человеком, которого должен был отвести к Башир-хану. Но так и не дождался.

— Путь сейчас опасный. Наверное, тот человек где-то задержался, — успокоил Кадыра Ахмед.

— Он уже в кишлаке, — глухо обронил гость. — Только душа его вознеслась к аллаху. Подстрелил царандоевец по имени Гасан. Мне об этом сообщил верный человек.

— Аллах покарает убийцу, — вздрогнув, заверил Ахмед, выжидающе глядя на Кадыра.

— Ты прав, уважаемый, — согласился Кадыр. — Но Башир-хан очень ждал этого человека. Он спешил издалека, с ценным письмом. Но я пришел не только с дурной вестью, — произнес, заметив, как вдруг насторожился Ахмед. — Я хочу знать, что произошло у Черного ущелья.

— И ради этого стоило тебе рисковать? — осуждающе покачал головой Ахмед. — Разве в караван-сарае, где ты остановился, об этом не говорят?

— Говорят, — усмехнулся Кадыр. — Возле каждого дувала можно услышать рассказ, как душманы устроили шурави засаду. Только я ухожу к Башир-хану. Он человек ученый. Его не интересуют кишлачные сплетни. Ему нужно знать, как сражаются с неверными его бойцы. Ему нужно факты, детали операции, даже если она и не удалась.

— Детали?! — Ахмед недобро сощурился. — Они остались там, на месте, у Черного ущелья. Взорванная машина и с десяток тупиц, которых мне поручил Башир-хан и которых аллах покарал за трусость. Ты помнишь, сколько нас было, когда первый раз пришел к нам? А сейчас всего трое.

— А где же пятеро? — уточнил Кадыр. — Ведь у Черного ущелья осталось десять человек.

— Разбежались, как шакалы, — пробормотал Ахмед.

— В машине было несколько солдат во главе с офицером, — напомнил Кадыр. — А вас гораздо больше. Как получилось, что никто из них не остался там, у камней?

— Нужно было тебе пойти с нами, и тогда не задавал бы глупых вопросов, — возмутился Ахмед.

— У меня задача другая, — спокойно ответил Кадыр. — Я выполняю то, что мне приказал Башир-хан.

— В таком случае ты никогда не узнаешь, что собой представляют те, кто пришел к нам с севера, — скривился Ахмед. — Как они ведут себя, попав в засаду. Хотя к чему воздух словами сотрясать? Я все сам расскажу Баширу. Мы пойдем с тобой вместе. А если он успел забыть, отсиживаясь в скалах, то еще раз напомню. Лично расскажу обо всем. Не будем тратить времени на пустяки, пора в путь. Скоро рассветет.

Кадыр усмехнулся:

— Порой тебя, Ахмед, не узнать. Львом становишься. Какие грозные слова говоришь. Даже самого Башира не боишься. Хотя чего его бояться? Он действительно далеко от кишлака. И ты не скоро еще с ним встретишься.

— Говори яснее, Кадыр, — досадливо поморщившись, сказал Ахмед.

— Башир велел тебе оставаться здесь, — жестко произнес Кадыр.

— Оставаться?! — недоуменно переспросил Ахмед. — Ты это серьезно?

— Кто шутит сейчас, когда неверные топчут нашу землю, когда в опасности священная вера ислама? — укоризненно покачал головой Кадыр.

— И это после того, что вчера случилось в кишлаке? После засады у Черного ущелья? — с волнением произнес Ахмед. — А вспомни царандоевца, которого мы подстрелили? А мины, которые оставили на дне высохшей реки! Да после этого нам и минуты нельзя быть в кишлаке. Он же — что растревоженный улей. Кругом глаза и уши врага. Неужели Башир не понимает обстановки?

Кадыр молча слушал хозяина, в словах которого отчетливо слышался страх за свою судьбу. Кадыр гордился собой. Всегда находившийся на побегушках, всегда угождавший тем, у кого тяжелей бумажник, он сегодня вырос в своих глазах — выступал в роли повелителя. Ему льстило, когда Ахмед заглядывал в его глаза. Он едва сдерживал себя, чтобы не рассмеяться, видя, как благодаря имени Башира заставляет волноваться, дрожать Ахмеда. Того самого Ахмеда, властолюбивого, самодовольного, который там, в Пакистане, разъезжая на сверкающих лаком автомобилях, даже взглядом не удостаивал таких, как он, Кадыр, соотечественников, прозябавших в убогих лагерях беженцев.

— Башир недоволен тобой, Ахмед, — нравоучительно заметил Кадыр. — В последнее время, аллах свидетель, не узнаю тебя и я. Робок стал, пуглив, как лань. Даже единственную машину с крохотным экипажем ты не сумел уничтожить, — продолжил он, радуясь подавленному виду хозяина.

— Но ведь мы ее подбили! — вскипел Ахмед. — И почему Башир забыл о грузовике с хлебом, о царандоевце? Я могу многое вспомнить. Баширу хорошо. Он в горах. Место надежное. А здесь каждую ночь от любого шороха вздрагиваешь, за оружие хватаешься.

— Аллах каждому из нас предначертал свое. Так гласит коран, — развел руками Кадыр. — Жизнь наша трудная. Но придет время, и тот же аллах вознаградит нас за терпение и лишение. Но ты не горячись, послушай Башира. Останься в кишлаке. Готовься к большим событиям. Они скоро наступят. Так мне сказал на прощанье Башир. Ты должен действовать в своем кишлаке. Пусть в этом змеином гнезде никто не знает покоя. В последнее время эти неверные только и говорят о школе. Сделай, чтобы замолчали, сожги ее.

— Сжечь?! — Ахмед подскочил к гостю. — Ты в своем уме, Кадыр? Что бормочет твой язык? Это ведь мой дом. Я в нем еще буду жить.

-Я лишь передал тебе слова Башира, — пожал плечами Кадыр. — И считаю, что ты должен так поступить. В твоем доме хозяйничают неверные, в твоем доме расхаживают шурави, а ты спокоен. Прав был Башир, когда сказал, что ты не похож на старшего брата. Тот был истинным бойцом ислама, жизнь отдал во имя нашей священной борьбы. А ты...

Кадыр осуждающе посмотрел на Ахмеда.

— Возьми себе в пример Башир-хана. Когда нечистивые стали хозяйничать на его сахарном заводе, он поджег его. Но то был завод, а ты за что трясешься?

В комнате наступила тишина. Молчал Ахмед. Неподвижно сидел Кадыр. Затем, вздохнув, Кадыр поднялся. Следом поспешил покинуть тюфяк Ахмед.

— Худохофиз, — прижав к груди правую руку, сказал на прощанье гость.

— Бомонихудо, — ответил подавленно Ахмед.

Уже после традиционных пожеланий друг другу наилучшего Кадыр вдруг остановился, словно вспомнив что-то важное:

— Ты не будешь в одиночестве, брат Ахмед. Я тоже остаюсь пока в кишлаке. И приду к тебе через три дня на четвертый, когда луна зайдет за Гиндукуш, — сообщил он хозяину.

...Вскоре Кадыр уже подходил к караван-сараю. Крадучись перешел площадь. У двери помедлил, оглядываясь по сторонам. Вздрогнул, заметив, как в трех шагах от него мелькнула чья-то тень. И тут же облегченно вздохнул, рассмотрев зорким взглядом собаку.

— У, шайтан! — прошептал зло.

Взгляни он чуть правее, всмотрись в покосившийся дувал, может, и приметил бы другую тень — затаившегося человека. Но рука Кадыра уже легла на податливую дверь, и он осторожно вошел в заваленное дорожной поклажей помещение, где в беспокойных снах продолжали свой путь караванщики.

* * *

— Кто?! Кто это сделал?!

Хамид резко поднялся из-за стола. С шумом отодвинул от себя стул. Суровым взглядом прошелся по притихшим царандоевцам, оробевшим бойцам отряда самообороны.

— Я спрашиваю, кто и по чьему приказу произвел в караван-сарае обыск? — чуть не переходя на крик, чеканил Хамид каждое слово.

Гасан впервые видел Хамида таким раздраженным. Даже неделю назад, когда он допустил оплошность с переодетым душманом, Хамид был намного спокойнее, выдержаннее. А сегодня его не узнать. Не человек, а сплошной комок ярости. И ведь, если разобраться, опять же из-за него, Гасана.

...В гот вечер Гасан допоздна задержался в доме погибшего друга Рехтана. После его смерти часто там бывал: помогал матери товарища. Работы хватало: дувал укрепить, водой обеспечить. А то и просто приходил поговорить с пожилой женщиной. Одна ведь осталась. Вчера тоже вели тихую беседу. Но, узнав, что у Фатимы на исходе керосин, бросился на поиски. А как иначе? Совсем погасла лампа. У Фатимы на сердце скверно, а без света и вовсе тоскливо в пустом доме. Пока разыскал, пока подкрепился похлебкой из бобового теста, и ночь настала. Хотел уже Гасан до утра остаться, да вспомнил, что обещал товарища подменить на дежурстве. Только свернул в первый переулок, как впереди тень неизвестного замаячила. Удивился Гасан, в такой поздний час — и по кишлаку ходить. Время опасное, приучило людей с последними лучами солнца под надежный кров прятаться. А тут уже за полночь. Простой дехканин давно видит сны. Гасан осторожно покрался за незнакомцем. Прошлый случай его многому научил. Шел так, что не слышал собственных шагов. Вскоре Гасан не ломал голову над тем, куда незнакомец держит путь. Догадался, что к караван-сараю направляется. А когда вышли к площади, и вовсе понял, что не ошибся в своей догадке. Прижавшись к дувалу, молча проводил взглядом незнакомца. Дверь давно уже проскрипела, а Гасан все стоял, надеясь, что постоялец вновь выйдет из караван-сарая. Всякое может быть. Но время шло, а вокруг стояла тишина. С гор тянуло прохладой, и Гасан зябко поежился. Раздумывая о ночной встрече, царандоевец заспешил к своим. Утром он все рассказал Хамиду.

— Везет тебе на разных незнакомцев, — мрачно усмехнулся тот. — И подсказывает мне сердце, что этот не менее опасный, чем бородач. Только откуда он взялся? Куда его в полночь носило?

Гасан беспомощно развел руками.

— Затевается что-то в кишлаке, — с беспокойством произнес Хамид. — Чувствую, затевается. Только за последние две недели сколько случаев. Враг где-то рядом, но где?

— Я то же чувствую, — подал голос Гасан. — На людей смотрю и чувствую. Какими-то другими стали. Будто опасность рядом с ними ходит.

— Встревожил ты, Гасан, меня своей встречей. Очень встревожил.

Хамид в волнении заходил по комнате.

— Нужно что-то предпринять. Нельзя сидеть сложа руки.

Подсев к Гасану, быстро заговорил:

— Сделаем так? Я свяжусь с товарищами из ХАДа. Все расскажу им, выскажу свои соображения. А за тобой караван-сарай. Держи его под наблюдением. Только не будь у постояльцев песчинкой в глазу. Хитрей действуй. А вечерами почаще задерживайся у Фатимы. Наверняка незнакомец еще раз появится на той улице. Главное, узнать, где он бывает, как выглядит.

Они обо всем тогда договорились. В деталях обсудили дальнейшие действия. А нынешним утром в караван-сарае был обыск. Да такой шумный, что о нем говорит весь кишлак.

— Так кто там хозяйничал? — гневно спросил Хамид. — Кто, я повторяю, допустил самоуправство? Или ваши языки стали деревянными?

— Посторонись, — услышал Гасан за спиной и тут же увидел, как к Хамиду шагнул Али Дерхан — начальник отряда местной самообороны.

— Усмири свой гнев, Хамид, — тихим голосом произнес он. — Я там побывал с товарищами.

Хамид, зло прищурившись, посмотрел на Дерхана:

— Ты что там потерял, Али? Что искал?

— Потеряли другие, — с виноватым видом ответил тот, переминаясь с ноги на ногу. — У одного из постояльцев пропало два хурджина. Просил помочь найти. Как отказать. Аллах бы меня не простил. Человек со слезами на глазах упрашивал.

— Ну и что, нашлись те злосчастные хурджины? — спросил Хамид и поморщился, словно ему за ворот куртки кто-то сыпанул горсть горячего песка.

— Почему злосчастные? — обиделся Дерхан. — Зачем так говорить? Может, в них человек последнее хранил.

— Последнее не таскают с собой по дорогам, — зло бросил Хамид.

— Нет, не нашли, — скупо обронил Дерхан.

— Эх, Дерхан! — вздохнул Хамид. — Не знай я тебя как надежного, проверенного товарища, ты бы сейчас не так оправдывался, а сидел под стражей за самоуправство. Но запомни: повторится подобное — плохо будет...

— Все остается в силе, — наставлял Хамид Гасана, когда они остались вдвоем. — Днюй и ночуй возле караван-сарая. Если твой незнакомец нужен в кишлаке, его и обыск не вспугнул. Отсидится и за свое возьмется. Только будет осторожен. Не оборви еще одну такую важную для нас ниточку. Ты даже не представляешь, как она нам нужна.

Хамид наклонился к Гасану, и тот, увидя воспаленные глаза старшего товарища, поразился, как много за последнее время на его лице появилось новых морщин, как осунулся он за считанные дни.

— И самое главное, — тихо молвил Хамид, — береги себя. Обязательно береги...

* * *

Наби слушал комбата и не верил, что перед ним капитан Асланов. Тот самый Асланов, о храбрости и отваге которого в полку ходили легенды и в которого был влюблен весь его второй батальон. Не мог верить, что эти слова — резкие, бьющие его по сердцу — произносит Асланов.

— Так как все произошло?

Взгляд у комбата тяжелый. Густые брови слились в одну черную полоску. На смуглом скуластом лице тугими комками выпирают желваки.

Акрамов глаза не прячет. Смотрит в упор на комбата. Он удивлен вопросом. Уж кому-кому, а комбату хорошо известно, как все это происходит здесь, на афганской земле, когда тишину в любой момент может разорвать очередь душманского пулемета и ты должен не дрогнуть под свинцовым огнем, а суметь постоять за себя. И не только за себя, но и за товарищей, забыв об опасности, броситься к ним на помощь. Ведь сам же Асланов не раз попадал под огонь душманов, сам не раз рисковал ради других. А кто постоянно напоминал Акрамову, всем офицерам батальона: больше смелости, инициативы в своих действиях, умейте в сложных ситуациях проявлять волю, решительность? Конечно же Асланов. Так за что же теперь он устраивает самый что ни на есть разнос? За то, что рисковал? Но ведь рисковал ради других.

— Почему молчите, Акрамов? Или не ясен вопрос?

— Ясен. И я на него уже ответил. В рапорте, который перед вами...

— Знаю, читал, — недовольно поморщился Асланов. — И хорошо помню предыдущий, в котором докладывали о засаде у Черного ущелья. Там все было четко, толково изложено. И действия ваши оправданны. А теперь? Я не узнаю вас, Акрамов. Не с этого начинаете командовать ротой.

Наби поежился, словно в палатку влетел снежный заряд. Неуютно ему сейчас рядом с комбатом. Не узнает он его, не понимает. А ведь еще вчера понимал с полуслова. Во всем старался на него походить. Что скрывать, вон даже усы, как у комбата, решил отпускать. Да и как было не восхищаться этим человеком, беззаветно любящим армию, свое дело, ради этого дела не жалеющим сил! Удивительный был все же этот капитан Асланов. Сутками пропадал на учениях, в долине и на горных перевалах, на ближних и дальних постах — везде успевал бывать, где несли его подчиненные нелегкую службу. Казалось, комбату неведомо чувство усталости.

— Ну у вас и командир, — заметил как-то товарищ Наби из соседнего подразделения. — Прямо машина, куда за ним угнаться, поспеть.

Чтобы успеть, угнаться за Аслановым, нужно было лишь одно условие — прослужить в его батальоне хотя бы полгода. Акрамов служил чуть больше. И на первых порах ему было не до восхищений. Будни выматывали. Крутым, жестким казался и комбат. За малейший недостаток строгий спрос. Впрочем, выговаривать Асланов не мог. Считал, что брать окриком, нагоняем может лишь недалекий человек.

— Я прошу вас подобное не повторять, — произносил он, глядя в глаза офицеру батальона, и тот знал, что «прошу вас» означало самую высшую степень раздражения комбата. Наверное, потому и не так часто звучало это «прошу».

В адрес Наби оно раздавалось трижды. Последний раз за то, что не смог вовремя накормить взвод. Асланов, который умудрялся обеспечить людей горячей пищей в любых условиях, даже если они находились в горах, долго смотрел на Акрамова.

— Я прошу вас запомнить, что командуем не машинами, а людьми. Вот по-людски к ним и относитесь, — сказал он, и по этим словам, по легкому акценту Наби понял, как командир взволнован.

Было и такое. Зачастил Асланов во взвод Акрамова. Что ни занятие — комбат рядом с Наби. Будто дел у него нет поважнее, словно нет в роте командира. Одну вводную даст, другую. У Наби от них голова кругом идет, пот прошибает, а комбат молча за его действиями наблюдает, новые вводные подбрасывает. Посмотрит и уходит. А что и как получалось — догадывайся. Поделился мыслями с Дорожкиным.

— Комбат знает, что делает, — ответил тот. — Мне его школа знакома. Присмотрись внимательно, и самому станет ясно. Скажу откровенно: такого, как наш комбат, еще поискать надо.

А через день комбат вновь на занятие прибыл. Как обычно, вводные зазвучали. Только на этот раз их было чуть меньше. Постоял Асланов возле Наби, а затем в сторонку отозвал, подальше от личного состава.

— Вот что, Акрамов, — сказал, по привычке глядя собеседнику прямо в глаза. — Хотите стать настоящим боевым офицером?

Наби от такого вопроса весь как-то даже подобрался, такое о себе приготовился услышать.

А комбат не стал ждать ответа. Улыбнулся в свои смолистые усы:

— Знаю, что хотите. Вижу, как к этому стремитесь. И водите машину отлично, и в стрельбе позавидовать можно...

У Наби от этой улыбки сразу же от сердца отлегло.

— К технике у меня любовь еще с детства, — ответил смущенно. — В ДОСААФе занимался. Автомобильную школу окончил. Год после нее водителем работал. Стал курсантом и снова к технике потянулся. В училище стрельбой увлекся. Стендовой...

— Чувствуется закалка, — уважительно глядя на молодого офицера, сказал комбат. — Я ведь тоже с ДОСААФа свою дорогу в армию начинал. Только меня больше к связи тянуло.

Асланов на мгновение задумался, словно вспоминая далекое время. Затем перевел взгляд на Акрамова.

— Личным примером пока берете, — произнес, покачивая головой. — Он необходим, но это — не самое главное в нашем командирском деле. Вот возьмите приказ. Это ведь не просто команда, распоряжение. Прежде всего, Акрамов, это командирская мысль. Тренируйте ее, раскрепощайте себя, учитесь из десятков вариантов мгновенно выбирать то, что приведет к успеху.

Сколько раз потом они беседовали. И, слушая комбата, Наби думал, как он раньше ошибался в этом человеке.

Акрамов и сам точно не мог сказать, кем все же являлся для него Асланов. Командиром? Это как бы само собой. Но в то же время не совсем так. Он был для него и мудрым наставником, строгим учителем, надежным товарищем, который может и в полночь подняться, чтобы выслушать, поддержать. Наби и сейчас хранит телеграмму, которую получил, находясь в отпуске. В ней всего несколько слов: «Поздравляю повышением в должности, звании». И подпись — Асланов. Уже потом, вернувшись из отпуска, Наби узнал, какое горячее время переживал без него батальон, какие ответственные задачи решал. И все же комбат в круговерти свалившихся на него дел и забот не забыл о важном событии в жизни своего офицера. Нашел время, чтобы порадовать его телеграммой.

Радовал и потом скупыми словами негромкой похвалы. В одном случае — за проявленную смелость, в другом — за инициативу, в третьем — за то, что рискнул в сложной ситуации. А сегодня Наби слышит совсем другие слова, от которых не знает куда и деться.

— Так что вас занесло в сухое русло? — с раздражением бросил Асланов. — Почему там оказались? Почему не доложили? И знали ли, что за это полагалось?

Акрамов вновь сумел выдержать колючий взгляд комбата. Смотрел на Асланова, а сам вдруг как будто вновь услышал летящий через перевал тревожный голос попавших в беду товарищей.

...Он прозвучал в эфире уже под вечер. Акрамов с подчиненными возвращался из кишлака, где мотострелки трудились на строительстве школы. С Наби было всего десять человек. Ребята за день здорово устали. И только Кичко выглядел свежим, полным сил.

— Есть предложение в следующий раз на стройку послать одного Кичко, — пошутил Кучкаров. — Он один справится.

— А что, действительно, — поддержал товарища Ильюх. — Вон какой вымахал.

— Это что же, если я ростом не удался, то, значит лодыря гонял? — обиделся Кучкаров. — Да я пришел в армию с двумя специальностями.

Наби посмотрел на худощавого, почти на две головы ниже Кичко солдата и не смог сдержать улыбки.

— А как в отношении Мансурова? — спросил он сержанта.

Ефрейтор Мансуров ростом был еще ниже Кучкарова. Но в отличие от него слыл мастером на все руки. Мог шить и варить, сапожничать и чинить радиоаппаратуру. С успехом заменял любого механика-водителя. Словом, для роты был настоящей находкой.

— Тотдждин? — переспросил Кичко, сверху вниз глядя на санинструктора. — Это случай редкий. Мансуров — вундеркинд...

Под дружный смех садились в БМП. Усталость как рукой сняло. Но едва миновали сторожевой пост отряда самообороны, охраняющего подступы к кишлаку, и начали спускаться в лощину, как работающая в дежурном режиме радиостанция насторожила Акрамова. Тревожный голос неизвестного корреспондента сообщал, что при проходе через перевал афганскую колонну обстреляли душманы. Поспешивший на выручку экипаж советского патрульного бронетранспортера попал в засаду. Наби быстро откликнулся, уточнил координаты и тут же связался с комбатом.

Асланов уже знал о нападении. Решение Акрамова идти на помощь одобрил.

— Вы пока ближе всех к перевалу, — слышался чуть искаженный эфиром голос комбата. — Постарайтесь успеть. Сделайте все возможное, но успейте. Следом за вами я отправлю второй взвод. Действуй, Акрамов...

Легко сказать — действуй. А как, если времени в обрез, если путь только на карте кажется коротким, а на местности втрое дальше. И к тому же еще неизвестно, удачным ли он будет, не попадут ли они сами под огонь душманов. На них надеются, их ждут. А тут еще Кучкаров подпортил настроение: мол, самое маленькое — час пути. И в общем-то, был прав. Но что такое час, когда каждая минута на счету. Как найти выход из этой ситуации?

Наби знал: чтобы успеть, есть лишь один путь, о котором он старался не думать. Не имел права думать. Но перед глазами все настойчивее, назойливее желтело дно высохшей реки. Если воспользоваться ее сухим руслом, то уже через каких-то пятнадцать минут можно быть у перевала. Заманчиво и опасно. В батальоне даже новичок знал, что пройти дном высохшей реки можно только с помощью саперов. Не раз на песчаных отмелях, среди до блеска отполированных водой и ветрами гольцов, встречались мины. Как бы сейчас пригодилось это русло! Но где взять саперов? И если даже их вызвать — сколько на это уйдет времени. А оно и так летело стремительно. Наби порой чудилось, что он слышит, как за темнеющим перевалом гремят выстрелы попавших в засаду товарищей. И он решил рискнуть. В последнее мгновение хотел связаться с Аслановым, поставить его в известность, но передумал, хорошо понимая, что услышит в ответ. Зато его обрадовал ответ экипажа. За всех сказал Ильюх:

— Мы готовы!

...Им нужно было пройти всего четыре километра. Всего четыре по усеянному камнями и корягами сухому руслу. А там — крутой подъем и через сто метров место засады. Первый километр прошли удачно. А на втором машину повело резко в сторону.

— Давыдович?! В чем дело? — запросил Наби механика-водителя.

— Ничего... Веду... — донесся до него голос солдата. Каким-то чужим, незнакомым показался он Акрамову. Наби даже не успел подумать, что случилось, как БМП вновь резко бросило в сторону каменистого берега.

— Давыдович, стоп! — скомандовал Акрамов. Прежде чем покинуть машину, осмотрелся.

— Кучкаров, местность? — уточнил и у наводчика.

— Кажется, порядок, спокойно, — сообщил тот.

...Акрамову не пришлось долго выяснять, что произошло с Давыдовичем. Едва взглянув на покрытое испариной бледное лицо солдата, понял: подвели нервы.

— Я сейчас... — виновато проговорил механик-водитель. — Я сейчас поведу... Только минутку отдохну...

Наби знал: нелегко Давыдовичу. Как нелегко каждому, кто совершал этот марш по проклятому сухому руслу, которое в любое мгновение могло стать минным полем. Но больше всего доставалось Давыдовичу. Ведь это он вел машину, выбирал путь. И он хорошо знал, что, окажись под траками мина, первым выбывал из строя механик-водитель.

— Никогда такого со мной не было. Никогда, — с дрожью в голосе говорил Давыдович. — Вы ведь все знаете. А тут сам себя не узнаю. Под каждой корягой, каждым камнем мина видится...

Он стыдился своей минутной слабости, боялся глядеть товарищам в глаза. Бледность уже сошла с лица, и на щеках появился багровый румянец.

— Я сейчас поведу, — сказал он, повернувшись к БМП.

— Поведете. Обязательно поведете, — кивнул Акрамов. — И каждый из нас знает, какой вы механик. Настоящий ас. Но мы и так потеряли много времени. Теперь я поведу. Так надо, Давыдович...

Наби вел БМП так, как не водил никогда до этого машину. Ни в Душанбе, когда после окончания автомобильной школы ДОСААФ гонял газик по горным перевалам, ни будучи курсантом военного училища, ни потом, уже став офицером, доказывая свое мастерство на сложных трассах. Это была особая езда, действительно выматывающая все нервы. Это был особый маршрут, который он не просто преодолевал — ощущал каждой клеточкой своего тела. Сквозь грохот двигателя, лязг траков он различал хруст под гусеницами сухих коряг, ему даже казалось, что он слышит стук своего сердца...

...Они тогда успели. Подошли в самый критический момент. И крепкое рукопожатие боевых товарищей было для них лучшей наградой за то, что пережили, совершая марш по сухому руслу...

— Вы отдавали себе отчет в своих действиях? Понимали, что совершали, кем рисковали?

— Понимал, — глядя прямо в глаза комбату, твердо ответил Акрамов. — И готов за это понести наказание.

— За этим дело не станет, — бросил Асланов. — Обязательно понесете.

И тут Наби не выдержал, задал вопрос, который с самого начала беседы не давал ему покоя:

— А как бы вы поступили на моем месте?

— Что?! — не понял Асланов. А когда осознал вопрос, вскипел: — Вы, Акрамов, сначала ответьте на мой...

Вдруг словно почувствовал на плечах какую-то огромную тяжесть, неловко опустился на стул, одной рукой облокотился на крышку стола, а другой взъерошил курчавые, густо подбитые сединой волосы.

— Как бы я поступил? — переспросил тихо. — Не знаю, Наби. — Помолчав, поднял голову. — Наверное, так же...

...Уже приготовившись откинуть брезентовый полог палатки, Наби остановился. Оглянулся на позвавшего его комбата.

— Всем, кто был с вами, объявите благодарность. От моего имени, — услышал он голос Асланова. — И еще. Посланная мною вторая группа шла сухим руслом. Я так решил. Только вместе с саперами.

Наби насторожился.

— Так вот, там, где вы прошли, саперы обезвредили пять мин, — устало произнес Асланов. — Теперь знайте, какая цена может быть у риска.

«Почему же я так и не услышал знакомое «прошу вас»?» — шагая к себе в роту, размышлял Наби. Но ответа не нашел.

* * *

Гасан, почти двое суток не смыкавший глаз, на третьи сдался.

— Сидя у норы, лисицу не поймать, — сказал он Хамиду.

Тот, взглянув на измученное бессонницей лицо товарища, тяжело вздохнул.

— Наверное, ты прав, — ответил коротко. — Иди отдыхай. Потом все обсудим, решим, что делать дальше.

Гасан направился к матери Рехтана. Попросил Фатиму разбудить его, когда мулла позовет жителей кишлака на вечернюю молитву.

— Хорошо, сынок, — ответила та, с жалостью глядя на измученное бессонницей лицо Гасана.

Укрывая старым чапаном юношу, тихо, словно их кто мог подслушивать, спросила:

— Слышал, что говорят в кишлаке?

— Что? — поудобнее укладываясь, равнодушно поинтересовался Гасан.

— Будто дуканщик Ахмед объявился. Его старый Гарип видел. В развалинах.

— А сколько лет этому Гарипу? — не в силах противиться сну уточнил Гасан.

— Наверное, за восемьдесят, — неуверенно ответила Фатима.

— В таком возрасте можно и аллаха увидеть, — усмехнулся Гасан. — А дуканщика сюда и золотым слитком не заманишь. Знает, что его здесь ждет.

— Зря ты так, сынок, — укоризненно покачала головой Фатима, когда Гасан проснулся. — Старикам надо верить. Это у меня с годами да от горя память ослабла, глаза дальше своей руки не видят. Но Гарипа стоит послушать. Он не из тех, кто любит приврать. Говорит то, что видел. А глаз у него зоркий. Не зря долгие годы считался лучшим охотником.

— И где же он повстречал дуканщика? — похрустывая сухой лепешкой, спросил Гасан.

— Говорила же тебе, на окраине, среди развалин, пустых домов, — досадливо сморщилась Фатима.

Дома, о которых сообщила женщина, Гасан хорошо знал. Не раз проходил мимо. Когда-то там текла жизнь, звучали детские голоса. Но год назад налетевшая банда увела в качестве заложников их хозяев. Так и остались они пустовать. А дома без хозяев стареют быстро, словно от тоски усыхают.

— Гарип туда пошел на поиски топлива. Надо ведь лепешки печь, себя да внука кормить, — рассказывала Фатима. — Вот и приметил случайно в одной из пристроек Ахмеда. А его узнать не трудно. Запал в сердце каждому. Считай, весь кишлак у него в должниках...

— Знаю, — кивнул Хамид, когда Гасан стал ему рассказывать о том, что сообщила Фатима. — И уже встречался с Гарипом. Молодец старик. Сам пришел и рассказал обо всем. И очень хорошо, что Ахмед его не заметил.

— Так чего же медлим? — взволнованно спросил Гасан. — Не к нему ли тянется та самая ниточка, о которой мы столько говорили?

— Вполне возможно, — согласился Хамид. — Я ведь не зря чувствовал, что в кишлаке что-то назревает. И вот новое доказательство — дуканщик.

— Так чего же без дела сидим? — нетерпеливо спросил Гасан. — В самый раз арестовать этого Ахмеда.

— Легким путем идешь, — недовольно поморщился Хамид. — А где твой караванщик?

— Почему мой? — обиделся Гасан.

— Як слову, — усмехнулся Хамид. — Но если серьезно, то караванщик и дуканщик — одно звено. И, думаю, спешить с Ахмедом пока не стоит. Мы ведь знаем, где он отсиживается сейчас. Важнее организовать за ним наблюдение. Хотя бы пару дней подождать. Вдруг там объявится и караванщик, вот тогда и все звено в наших руках.

— Не нравится мне это, — махнул рукой огорченный Гасан. — Медлим, рассуждаем, строим планы, а они в одну минуту могут рухнуть.

— Я подключу к тебе в помощь еще кого-нибудь. Например, Сайда.

Сказал и тут же спохватился. Знал, что у Гасана не сложились с тем отношения.

— Удивляюсь тебе, Хамид, — поглаживая все еще отдающее болью плечо, ответил Гасан. — Не жалеешь себя для революции. Всего себя ей отдаешь. К душманам безжалостен. А то, что Сайд не наш человек, понять не можешь. Присмотрись к нему лучше. Видит аллах я не ошибаюсь, не возвожу хулу на честного человека.

— Не к месту аллаха вспомнил, — усмехнулся Хамид. — Не знаю, что вы не поделили с Саидом, но мне его упрекнуть не за что.

— Придет время, не до упреков будет, — сказал Гасан. — Сердцем это чувствую. На большую подлость готов Сайд.

— Хорошо, Гасан, успокойся, — произнес Хамид. — Я присмотрюсь к нему. А тебе дам другого помощника. Лишь бы наши планы не нарушились.

Ни Гасан, ни Хамид не знали, что их планам так и не суждено будет сбыться, что ближайшая ночь расстроит их замыслы.

* * *

Ему снились родные места. Там, в небольшом городке, где воздух напоен густым ароматом цветущего миндаля, а горы начинаются прямо за окнами — распахни их, и вот они совсем рядом, протяни руку, и можно ощутить ладонью влажную прохладу лохматых облаков. В этом краю Наби родился. А вот пожить тут долго не пришлось. Семья переехала в Душанбе, к новому месту службы отца-офицера. Но место, где человек родился, особое для него. Манит к себе и через годы, расстояния. Зовет к себе, как на самую главную в жизни встречу. Сколько раз Наби откликался на этот зов. Сколько раз собирался в дорогу к детству. И когда учился в школе, и когда готовился к службе в армии, и уже когда приезжал домой в курсантской форме. Но в последний момент все откладывалась поездка, все что-то мешало ее осуществить. И ему оставалось только во снах и бывать в дорогом сердцу месте. Как и в эту ночь.

...Он уже не шел — бежал по узкой тропинке, змейкой кружившейся перед ним и уносившей его к утопавшему в зелени дому. Он уже хорошо видел широкий стол под кронами тополя, а за ним всю семью. Отца, мать, старшего брата Зафара и сестру Хуршеду. Первым ему навстречу шагнул отец. Но тут вдруг откуда ни возьмись появилась Фируза — младшая сестренка. Тонконогая, быстрая, она стремглав кинулась к любимому брату. Уже подхватив ее на руки, прижавшись щекой к мягким, черными волнами сбегающим на плечи волосам, Наби крепко пожал протянутую отцом руку.

— Ты погляди, Зафар, каким мужчиной стал наш Наби, — с гордостью сказал отец.

— К чему слова, если и так все видно, — ответил старший брат улыбаясь.

— Такими нас делает служба, — смутился от похвалы Наби. — Она такая, что взрослеть приходится быстро. Порой за один бой, за одну атаку, а то и за одно мгновение.

— Отец говорил, что ты служишь за Пянджем, за теми горами, белые вершины которых виднеются вдали?

— Верно, аяджан, — ответил Наби, одной рукой держа Фирузу, а другой прижимая к себе хрупкую, почти девичью фигуру матери.

— Как доехал? — пытливо, с тревогой и радостью вглядываясь в лицо сына, спросила мать.

— Хорошо, милая аяджан. Дорога домой всегда удачна.

Наби приветливо кивнул Хуршеде и вдруг замер. Чуть в стороне, под густой чинарой, увидел Сусанну. На ее груди разноцветной радугой пылал платок, который он привез ей в подарок в первый свой курсантский отпуск.

«Думал ли обо мне»? — безмолвно спрашивал ее взгляд.

Да как же он мог не думать о Сусанне, с которой с третьего класса сидел за одной партой и лучше которой не встречал!

«Каждую минуту», — ответил он так же молча, одним взглядом, и покраснел от того, что сказал неправду. Нет, он конечно же думал о любимой девушке, но только не каждую минуту, ибо порой выпадало время, когда минуты не замечались, они неслись как пули, и в их стремительном беге гораздо важней было думать совсем о другом, о чем не так просто и рассказать, а тем более в двух-трех словах.

— Спасибо! — услышал он ее счастливый голос.

— За что? — удивился Наби. — За что благодаришь, Сусанна? За что? — переспросил и очнулся от легкого толчка.

— Товарищ старший лейтенант, проснитесь, — донесся до него сквозь еще не растаявшую дремоту голос сержанта Кичко. — Вас комбат вызывает.

— Асланов? — вскинулся Наби и рывком поднялся.

— Товарищ старший лейтенант! — укоризненно заметил Кичко, и Наби смутился. Затуманил сон ему память, и он забыл, что Асланова уже нет в батальоне. За тысячи километров от этого гарнизона продолжает он службу. А на его место пришел старший лейтенант Александр Царев. Почти ровесник Акрамова, молодой, энергичный, напористый, во многом похожий на Асланова.

Плеснув на лицо из чайника теплой, пахнувшей железом воды, Наби заспешил к комбату.

...Острый кончик карандаша коснулся крохотной точки на рабочей карте командира батальона.

— Встретите колонну здесь, — сказал Царев и бросил изучающий взгляд на Акрамова. — Время встречи вам уже известно. Сопровождать будете до конца маршрута.

— Задание, Наби, серьезное, — подчеркнул сидевший рядом с комбатом его заместитель по политчасти старший лейтенант Гарник, который недавно получил повышение по службе. — В колонне сорок машин. Отвечаешь за каждый бензовоз.

— Особое внимание обращайте на скорость, дистанцию, — добавил Царев.

— Душманам наши колонны, что кость в горле. На любую подлость идут, лишь бы помешать движению, только бы рис, хлеб, горючее не пришли по назначению, — продолжил Гарник. — Ты уж, Наби, постарайся, обеспечь надежную охрану. Мы не зря доверили тебе это дело, надеемся на тебя. Готовь людей, а я через часок приду в роту, поговорю с ними.

— Удачи, — протянул руку Акрамову комбат. — Верю, что все будет отлично.

— А как же без веры, — улыбнулся Наби. — Нам без нее нельзя.

— Держи нас в курсе дела, — сказал на прощанье Царев. — Время тревожное...

* * *

Их разделяли считанные метры. Их — это БМП, в которой находился Акрамов, и застывший впереди бензовоз. Вернее, бензовоза уже не было. На его месте бушевало пламя. Оно полыхнуло внезапно. Наби в первое мгновение даже не понял, что произошло. Но яростные языки плясали перед глазами, и на расстоянии обжигая сердце предательским огнем. В следующую секунду Акрамов знал — случилось худшее, о чем предупреждал комбат, чего он опасался сам: колонну поджидали душманы. И где? В такой с виду мирной, спокойной, радующей глаз голубизной чистого неба долине, среди зелени садов, кустарников. Казалось, здесь должны звучать лишь голоса птиц. Но это только казалось. По опыту Наби знал — нет ничего опаснее зеленой зоны. В ней нередко птиц и людей тревожат выстрелы. Хотя в горах тоже нелегко, тревожно. Но там одно неосторожное движение врага — и его можно обнаружить по шуму тронутого с места камня, даже крохотного камешка. В конце концов, самому можно спрятаться под защиту скал. А здесь, внизу, где буйствует зелень, все совсем иначе. Не так просто понять, откуда прогремели выстрелы. Кругом заросли. Сплошной стеной они подступают к шоссе, и не укрыться в них: навстречу тебе летят пули, и ты остаешься беззащитной мишенью на горячем асфальте.

...Из клубов дыма к боевой машине пехоты метнулась согнутая фигура водителя.

— Оттуда ударили. Я успел заметить, — прокричал он и ткнул стволом автомата в сторону тополиной рощи. — Если бы не приоткрытая дверца...

Водитель не договорил. Дрожащей от волнения рукой рванул ворот куртки. На продолговатом белобрысом лице следы копоти. След гари и на оранжевом бронежилете. Глаза горят яростью.

К водителю кинулся Кичко, втащил в десантный отсек.

— Быстрей! — приказал Наби Аманбекову.

— Куда? — не понял тот. — Огонь же там.

— Вперед! Скорость! — прокричал Акрамов.

Машина стала приближаться к горящему бензовозу. Акрамов на ходу связался с лейтенантом Игорем Салием. Тот со своим взводом был в голове колонны. Облегченно вздохнул, узнав, что впереди все в порядке.

— Ренат, как у тебя? — запросил лейтенант Зарифова, замыкавшего транспорт.

— Слышим выстрелы, — сообщил тот. — Бьют по середине колонны. Видим дым. Это ведь у вас?! Что случилось?

Дым уже застилал приборы наблюдения.

— Кучкаров, не давай им вести огонь! — приказал Наби наводчику.

Бензовоз был уже совсем близко. Выстрел гранатомета развернул его вдоль дороги, и он огромным огненным шлагбаумом преградил путь остальным машинам.

— Ноль-первый, почему стали? — услышал Наби тревожный голос Зарифова. — Нужна ли помощь?

— Сейчас тронемся. Будь сам внимателен, — ответил Наби и, не отрываясь от приборов наблюдения, скомандовал Аманбекову:

— Возьми влево!

И вновь механик-водитель не понял замысла командира.

— Сталкивать будем, понимаешь, сталкивать, — чуть не сорвавшись на крик, пояснил Акрамов.

На БМП полыхнуло жаром. Казалось, косматые языки пламени сейчас жадно набросятся на машину.

— Чуть развернись. Толкай в задний скат. Смелей, Аманбеков.

Наби рисковал. Он хорошо это знал. Но знал и другое: не освободи дорогу — и наверняка вспыхнет еще не один бензовоз. Двигатель протяжно взвыл на полных оборотах. Акрамов уже не скрывал своего волнения. Не обращал внимания на то, что накалилась броня, что с каждой минутой труднее становилось дышать. Он понимал — остались считанные мгновения до взрыва, который может отбросить назад БМП, разметать замершие позади другие машины.

— Еще совсем немного, — не приказывал, а просил Аманбекова. — Только бы успеть. Только бы... — вслух приговаривал он, и в ту же секунду бензовоз гигантским огненным катком пополз к откосу, рухнул в обрыв. А через мгновение в небо взвился багровый шар. Поднявшись высоко над колонной, он с грохотом лопнул, и на землю хлынули горящие потоки бензина, превращаясь в десятки, сотни сжигающих все живое ручейков.

Наби еще раз оглянулся назад, туда, где под откосом бушевало пламя, и облегченно вздохнул. Но в это время впереди вспыхнул еще один бензовоз. «Почему он оказался рядом? Почему не ушел от опасного места?» — мелькнуло в голове потрясенного Наби. Но в следующую секунду он не поверил увиденному: колонна стояла. Что-то мешало ей двигаться. Что же?

— Гранатометом разорвало двигатель первой машины, — сообщил взволнованно Салий. — Бензовоз горит.

— Под откос его! Как можно быстрей. Мы не должны стоять, — охрипшим от волнения голосом приказал Акрамов. — Неужели ты не знаешь, что делать в таких случаях?

— Но ведь это пять тонн горючего. Я отвечаю за каждый литр, — донесся до Акрамова растерянный возглас уже не командира взвода, а возглавляющего колонну майора-автомобилиста, с которым час назад беседовали, прежде чем отправиться в путь.

— Это спасет всю колонну. Повторяю, всю. Действуйте! Каждая секунда дорога.

Оторвав взгляд от радиостанции, Наби вновь удивился. Горящий бензовоз был уже почти рядом. Это проявил инициативу Аманбеков. «Какой же ты умница», — мысленно похвалил его Наби, а вслух добавил:

— Действуй, как в первый раз.

Он увидел, как стоявшие впереди машины стали уходить. Значит, сработал и Салий. Теперь дело за ними. Выстрелы над дорогой потихоньку стихали. И это было хорошо знакомо Акрамову. Постиг методы действий душманов. Они не менялись. Один-два выстрела из засады — и быстрый отход в зеленую чащу.

Легкий точок, и вновь полыхнуло жаром, и еще один огненный каток свалился под откос.

— Молодец, Аманбеков! Спасибо тебе, дорогой! — похвалил Акрамов подчиненного.

...Вечером он уже докладывал комбату о выполнении задания.

— Три машины, — покачал головой Царев. — Пятнадцать тонн.

— Знакомый почерк, — озабоченно заметил Гарник. — Лютуют «духи». Повернувшись к Акрамову, спросил: — Ожоги у ребят сильные?

— Нет, — ответил Наби. — Все нормально. На этот раз пронесло. Все в строю.

— Всегда бы так, — вздохнул Царев. Бросив взгляд на Акрамова, невесело усмехнулся. — Мы тут без тебя тоже с огнем поединок держали. Правда, — запоздали, но все же хватило и на нас.

Наби с недоумением посмотрел на комбата.

— В кишлаке ЧП, — пояснил Гарник. — Душманы школу сожгли.

— Школу? — ахнул Акрамов. — Когда?

— Прошлой ночью, — ответил Царев. — На все идут, лишь бы держать в страхе народ.

— А вот с этим я не согласен, — задумчиво произнес Гарник. — Народ уже совсем не тот, что был раньше. Страх ему теперь неведом. Умеет за себя постоять. Именно это и вызывает злобу у душманов...

— Вот это новость, — протянул Наби, думая о школе, о том, сколько труда вложили в строительство его подчиненные. В эту минуту он не чувствовал усталости от пережитого. Все его мысли невольно были о кишлаке...

* * *

Школа вспыхнула на рассвете. В тот самый час, когда кишлак, только что проснувшись, готовился к утреннему намазу. О пожаре Гасан узнал по пути к дому Фатимы, куда направлялся после ночного дежурства. Заметив бегущих навстречу людей, насторожился.

— Что случилось? — спросил с беспокойством у одного из дехкан.

— Школа! — выдохнул тот не останавливаясь. Забыв о бессонной ночи, Гасан бросился назад к дому дуканщика. Еще на бегу услышал, как где-то вдали, за розовыми от утреннего солнца дувалами, раздалось несколько резких хлопков. Они ему уже были знакомы. Приходилось слышать и раньше.

— Неужели мины? — обжегся страшной догадкой. А когда подбежал к школе, когда, тяжело дыша от бега, огляделся, понял, что не ошибся. Вокруг догорающего здания в трех местах толпились жители кишлака. Гасан растерянно оглянулся — куда идти? Не раздумывая долго, бросился к ближайшей группе дехкан. Протиснувшись сквозь плотные ряды людей, вздрогнул от увиденного. В двух шагах от него лежал Али Дерхан. Упираясь руками в песок, он пытался подняться, но это ему не удавалось. Еще не придя, видно, в себя от случившегося, еще не поняв, что у него нет больше ног, Али пытался встать в свой полный рост и броситься туда, где беспощадный огонь сжигал его мечту, уничтожал мечту всех взрослых и детей кишлака. Стыдясь не боли, которая разрывала его тело, а своего бессилия, Али плакал и, оставляя после себя кровавый след, полз к дымящейся школе в надежде еще укротить огонь.

— Али! — воскликнул Гасан и бросился к товарищу. — Помогите же, — не оглядываясь, прокричал толпе.

Дерхана унесли на носилках, а Гасан кинулся туда, где мелькнула знакомая высокая фигура Хамида.

— Мины! — подбегая к нему, выдохнул Гасан. — Они обложили школу минами.

— Знаю, — рубанув рукой воздух, ответил тот. — Сейчас главное — оцепить опасный участок.

— Понял, — ответил Гасан.

Через минуту вокруг темного дымящегося пятна, на месте которого еще час назад возвышалась школа, редкой цепочкой застыли бойцы отряда самообороны, жители кишлака.

— Али жалко, — подходя к Хамиду, сказал Гасан. — Какого бойца потеряли...

— Али? — круто повернулся к Гасану Хамид. В его глазах сверкнуло что-то такое, от чего Гасан невольно съежился. — А тех, других, тебе что, не жалко? Три человека подорвались на минах, а тебе жаль лишь одного Али.

— Я не так выразился. Я не так сказал, — виновато пробормотал Гасан. — Честное слово, не так. Просто Али был мне боевым другом.

— Все мы в это время должны быть боевыми друзьями, — жестко заметил Хамид. — А за Али не волнуйся. Лишь бы остался жив. Он из тех, кто и без ног будет до конца служить революции.

— Люди! — вдруг раздался над площадью взволнованный голос секретаря партийной организации кишлака Махмуда Бари. — Посмотрите еще раз на эти дымящиеся остатки того, что мы вместе с вами строили. Знаю, они вам знакомы. Вы уже не раз видели следы пожарищ, кровь. Вспомните, вы умирали от голода, когда банда Башир-хана устроила нам блокаду, вы сгорали от жажды, когда они взорвали, разрушили кирязы и воды не стало. Вы многое вынесли, испытали. Так неужели ваши сердца равнодушны к тому, что происходит?

От этих слов угрюмо молчавшая толпа недовольно загудела.

— Верю, что вам обиден мой упрек, — продолжал Махмуд. — Как верю и в то, что вам по душе новая власть. Она освободила вас от вечной кабалы, дала землю, свободу. Но ее надо защищать. А для этого нужна ненависть к врагам. Я говорю об этом потому, что и среди вас, даже стоящих сейчас здесь, на площади, где только что пролилась кровь, есть такие, чьи сердца охвачены страхом, кто пока не до конца определил свое место в борьбе. Посмотрите еще раз на эти дымящиеся остатки, пусть они помогут вам сделать выбор...

— Пошли встречать шурави, — сказал Хамид, обращаясь к Гасану.

— Шурави? — переспросил тот. — Значит, они уже в курсе?

— Конечно. Махмуд был тут с самого начала пожара. Только раздались взрывы — сразу послал за помощью. Ведь никто не знает, сколько еще мин осталось...

Гасан хотел спросить еще что-то, но тут его внимание привлек выбежавший из ближайшего проулка человек.

— Мой! — кричал он истошно, прижимая что-то к своей груди. — Мой!

Через несколько секунд незнакомец был уже возле царандоевцев.

— Мой! — выкрикнул он и бросил к их ногам пустой хурджин.

— Ну и что? — удивленно поглядев на Гасана, спросил Хамид.

— А то, что еще несколько дней назад в нем я хранил половину своего состояния, — не скрывая слез, всхлипнул незнакомец.

— Это же тот, из караван-сарая, — шепнул Гасан.

— Понял, — кивнул Хамид и поднял кожаный мешок. С любопытством осмотрел его, заглянул внутрь.

— Он пустой, как мой карман, — зло выдохнул стоявший рядом незнакомец.

— Не совсем, — произнес Хамид и, сунув руку в хурджин, достал из него прозрачный полиэтиленовый мешочек.

— Твой? — внимательно рассматривая находку, спросил несостоявшегося богача.

— Зачем мне это? Я вез деньги. Я их столько лет зарабатывал вот этими руками.

— Интересно, — пробормотал Хамид, все не отрывая взгляда от пакета. — Посмотри, Гасан.

Гасан посмотрел и все понял. Ему приходилось видеть такие мешочки с чуть заметными на стенках пятнами от масла. Еще под Кундузом встречал. В них душманы получали пластиковые мины от тех, кто осел в Пакистане.

— Так, говоришь, не твой мешочек? — бросая цепкий взгляд на незнакомца, строго спросил Хамид.

Почувствовав недоброе в голосе, тот сник.

— Что ж, выясним. — Хамид спрятал находку в карман. — Кстати, а где другой хурджин?

— О, если бы я знал, то не стоял здесь, перед вами, — с горечью вздохнул незнакомец. — Давно бы с ним покинул этот проклятый кишлак.

— А это не так трудно узнать, — невесело усмехнулся Хамид. — Если один здесь, то и второй тоже где-то рядом, в кишлаке.

— Найдите его, и, клянусь кораном, половина хурджина будет ваша! — воскликнул ограбленный.

— Нашел чем благодарить, — усмехнулся Гасан. — Нужна нам твоя половина.

За их спинами послышались возбужденные людские голоса. Все трое разом оглянулись. На площади появилась боевая машина пехоты, за ней другая...

— Шурави! — радостно воскликнул Гасан.

— Вижу, — откликнулся Хамид, и Гасан увидел, как потеплели его глаза, как посветлел старший товарищ лицом при появлении советских воинов.

* * *

Кадыр не сдержал своего слова. Он не появился на третью ночь, как обещал. Не пришел и на следующую. Поджидая его, Ахмед не находил себе места. Завалившись на кучу тряпья, он часами лежал неподвижно, уставившись в грязный потолок, думая о своей жизни. Ахмеда не пугало, что Кадыр задерживается. Знал, тот хитрая лиса, не пропадет, выкрутится из любого положения. Он верил, что Кадыр обязательно придет. Не пугало Ахмеда и то, что на исходе вода, сухие лепешки. Больше всего страшило другое — он находился в кишлаке, среди тех, кого он знал, ненавидел всей душой и кто так же люто ненавидел его, Ахмеда. Сколько раз, ворочаясь на дырявом тюфяке, Ахмед мысленно покидал некогда родной, а теперь ставший проклятым кишлак только ему одному известной тропой, уходил в далекие горы, пробирался к спасительному ущелью, где можно, не опасаясь, говорить в полный голос, спать, не вздрагивая от каждого шороха. Но, представив себе злое, с рыбьими глазами лицо Башира, тут же старался забыть о своем желании. Страшен Башир в гневе.

Хотя, если разобраться, то и гневаться ему не на что. За те две недели, которые Ахмед провел в кишлаке, им сделано немало. Даже беглый подсчет говорит о том, что ему причитается солидное вознаграждение. Одна лишь подбитая боевая машина чего стоит. А если добавить к ней убитого царандоевца, взрыв автобуса, обстрел автоколонны, поджог школы...

Вспомнив о школе, Ахмед протяжно, с подвыванием, вздохнул. Это ж надо до чего дойти — свой дом поджечь, считай, последнюю ниточку с прошлым оборвать. И его еще упрекают в нерешительности, ставят в пример старшего брата. Да, тот был действительно герой. Железное сердце, стальной характер. В родного сына наверняка вонзил бы кинжал, стань тот на его пути. Но брат всю жизнь был военным, Ахмед же знал лишь один дукан. Откуда у него боевой опыт, решительность? Никто не знает, каких трудов ему стоило пойти на поджог. Хорошо, рядом Бурхан находился, поддержал крепко. И не только поддержал — сам вызвался устроить пожар. Хотя Ахмед понимал, что Бурханом двигали не те, самые настоящие и святые товарищеские чувства, которых теперь не встретить. Просто Бурхан хотел заработать больше денег. За последние месяцы поджоги намного возросли в цене, как тут не рискнуть. Бурхан в этом деле мастер. Наверное, на поджогах накопил уже целое состояние. Во многих кишлаках оставил после себя пепел на местах бывших школ, домов активистов, партийных работников...

Ахмед лениво постучал локтем в тонкую перегородку.

— Бурхан, — позвал тихим голосом.

В комнату просунулось сморщенное, как печеное яблоко, лицо Абдуллы.

«О, аллах, кто из нечестивых дал этому уроду такое благородное имя», — пробормотал про себя бывший дуканщик.

— Бурхана нет, — хриплым голосом сообщил Абдулла. — Он ведь еще не вернулся.

— Ах да, — кивнул Ахмед, вспомнив, что послал того в кишлак на встречу с верным человеком.

...Бурхан вернулся почти через час. Едва взглянув на него, Ахмед понял: что-то случилось.

— Выследили?! — бросился навстречу.

Бурхан в ответ покачал головой, сделал обиженное лицо: мол, его — и выследить? Такого еще никто не помнит.

— Тогда не тяни, рассказывай, — прикрикнул Ахмед. — Видать, пожар много наделал шуму?

— Ваш родственник говорит, что много, — не скрывая волнения, ответил Бурхан.

— Мой родственник, — скривился Ахмед. — Он такой же мой, как и твой. За деньги можно и с самим аллахом породниться. Чем больше платишь, тем больше узнаешь. Что же ты мне скажешь наконец?

— В кишлаке лучше не появляться. Вчера после похорон не только мужчинам, но и подросткам выдали оружие. Всех незнакомых обыскивают...

— Каких похорон? — с удивлением перебил его Ахмед.

— Разве я не сказал? — спохватился Бурхан. — Когда загорелась школа и люди бросились ее тушить, то несколько человек подорвалось на минах. Одного, начальника отряда местной самообороны, удалось спасти, а двоих нет.

— Мины?! — не веря услышанному, переспросил Ахмед. — Откуда они взялись?

— Думаете, я знаю? — растерянно пожал плечами Бурхан. — Главное, кто и когда их устанавливал? Ведь я поджег школу уже на рассвете. И никого не видел.

Бурхан задумался.

— Значит, их установили раньше. Еще до моего прихода, — произнес он тихо. — И я, не зная об этом, был там, ходил вокруг школы. И тоже мог подорваться! — Представив, что могло с ним случиться, Бурхан схватился за голову. — Аллах всемогущий, это ты отвел от меня беду. Только ты...

Не глядя на причитающего Бурхана, Ахмед присел на пол. «Уходить. Как можно быстрее уходить. Сегодня же ночью. Едва стемнеет», — билось в его голове.

Ахмед прекрасно сознавал, что значит появление в кишлаке мин. Если пожар можно еще объяснить чьей-то ненавистью, вспышкой злобы, то минирование — след банды, результат спланированной операции. А значит, банда или ее часть находится в кишлаке, ведь подходы к селению тщательно перекрыты. И теперь все будет брошено на ее поиск. От этих мыслей Ахмеда прошиб холодный пот. Он твердо знал, что оставаться в кишлаке — все равно, что подписать себе смертный приговор.

— Сегодня уходим. Как стемнеет — в путь, — жестко приказал он.

— А как же этот? — спросил Абдулла и от волнения забыл имя. — Кадыр?

— Будь он проклят, — зло прошипел Ахмед. — Чувствую, мины — его работа. Только не пойму, зачем он это сделал?

* * *

— Товарищ старший лейтенант, разрешите вопрос?

— Разрешаю, — ответил Акрамов, не поднимая головы. Все его внимание было сосредоточено на сапогах. Усеянные плотной серой пылью, они почти сутки не встречались с сапожной щеткой.

— Я вот о чем хотел вас спросить... — задумчиво произнес солдат.

Наби понимал, что рядовому Белявскому скучно, что ему хочется поговорить. Были бы сослуживцы — совсем другое дело. Но товарищи сейчас далеко, занимаются боевой учебой, а ему приходится мерять шагами землю вдоль палаток, нести службу дневального. Задача тоже боевая, ответственная, но разве она для Белявского. Ему подавай настоящее, горячее дело. А тут... Аккуратные красные дорожки, молчаливые палатки и звонкая тишина над брезентовым городком, от которой как-то не по себе. И один на один со своими мыслями. Белявский давно уже все повспоминал: и дом родной, и отца с матерью, Светку с соседней улицы, от которой долго нет писем, тот бой у Черного ущелья, как спасали колонну с горючим. Кажется, и прожил всего-то девятнадцать лет, а ведь есть что вспомнить. Хотя одними воспоминаниями сыт не будешь, службу не отгонишь. Главное, живое, непосредственное общение. А где сейчас взять это общение, если из роты осталось несколько человек. И каждый занят своим делом. Хорошо, хоть командир появился в расположении. Срочно к комбату вызвали. Можно парой слов перекинуться. Командир у них отличный. Не зря комбат без него как без рук. Чуть что ответственное, горячее — сразу к себе вызывает. Вот и сейчас — ведь не для простого разговора вызвал, знать, роте предстоит что-то серьезное. А с виду в нем нет ничего геройского. Невысокого роста, худощав, вот усы решил отпускать. Наверняка для солидности. А зачем ему эта солидность? Все придет с годами. И без нее в роте командира любят. Позови за собой на самое трудное дело — все пойдут за ним. Потому что верят в командира, знают: с ним не пропадешь. Смелости, отваги ему не занимать. Служба это показала...

— Вопрос у меня такой...

Белявский замолчал, внимательно наблюдая, как командир усердно драит сапоги.

Наби про себя усмехнулся. Уж ему-то и не знать Белявского, тянет время, наговориться хочет.

— Поторопитесь, комбат ждет.

— Так вот, я стою и думаю, как нам быть со школой?

— Со школой? — Наби сделал последний взмах щеткой и выпрямился. — Какой школой?

— Ну той, которая сгорела. Школы уже нет, а ребятишки остались. Где им учиться?

Акрамов внимательно оглядел солдата. Такого вопроса он не ожидал.

— Сказать честно, — пожал плечами, — не знаю. Наверное, в кишлаке думают об этом, решают. Обратятся за помощью — поможем.

— Что-то долго решают, — недовольно заметил Белявский. — Может, самим инициативу проявить? Жалко ребятню, как много теряют.

— Хорошо, — кивнул Наби, — я сообщу комбату об этом.

— И правильно сделаете, — ответил солдат. — Что нам на полпути останавливаться? С одной не вышло, другую построим. Уроки мужества будем проводить. «Зарницу» организуем...

— Ну до этого еще далеко, — улыбнулся Акрамов.

...Комбат был не один. Наби это понял, едва подошел к штабной палатке.

— Так что за помощь нас благодарить не стоит, — донесся до него голос Царева. — Это наш долг. Самый что ни на есть долг интернационалистов. Надо — вновь поможем. И хлебом, и рабочими руками. А если придется, то и огнем своего оружия. Ведь задача у нас общая. И цель одна...

Увидев вошедшего Акрамова, комбат смолк.

Наби быстро огляделся. Слева от Царева сидел капитан Сомов — начштаба. Рядом с ним что-то писал Гарник. Чуть в сторонке расположились три афганца.

— Знакомьтесь, товарищи, — сказал Царев, обращаясь к гостям. — Командир роты старший лейтенант Акрамов. Наверняка вы с ним уже встречались. В поле или у арыка, на строительстве школы.

— Точно, встречались, — сказал, приветливо улыбаясь, один из афганцев, и Акрамов узнал в нем Махмуда Бари. — И не раз. Верно, Наби?

— Вернее и не может быть, — улыбнулся в ответ Акрамов, крепко пожимая жилистую руку партийного вожака.

— Хамид, — протягивая руку, сказал, поднявшись, сосед Бари.

— Наш местный министр обороны кишлачного гарнизона, — пошутил Махмуд.

Наби посмотрел на Хамида. Его лицо тоже было знакомо. Только на этот раз оно было еще желтей, под глазами появились темные разводья. «Ох и достается же тебе, товарищ, — с жалостью подумал Наби. — Которую неделю, наверное, спишь урывками».

Третьим гостем был почти мальчишка. Широкоскулое лицо, густые брови, родимое пятнышко на левой щеке и такая непривычная седина в курчавых волосах. «Тоже хлебнуть пришлось», — отметил про себя Наби.

— Гасан у нас опытный боец, — сказал Махмуд. — Побольше бы таких, как он.

Гасан смутился от неожиданной похвалы, бросил укоризненный взгляд на Бари.

— А мы с вами тоже встречались, — произнес он, обращаясь к Акрамову. — И не раз. А недавно — возле школы.

— Точно, — кивнул Акрамов. — Теперь и я вспомнил. Ну что, так и не нашли тех, кто устроил пожар, кто мин наставил?

— Не нашли, — вздохнул Гасан.

— А того, кто твоего друга убил?

— Нет, — с виноватым видом произнес Гасан.

— Ищем. И обязательно найдем, — сурово бросил Хамид. — Многих надо найти.

— Положение сейчас у товарищей сложное, — заметил Царев.

— Действительно не сладко приходится, — сказал, поднимаясь, Махмуд Бари. — И особенно в последние две-три недели. Кишлак практически на военном положении. Нам стало известно, что это происки Башир-хана. Одно время хозяйничал в наших краях. Год назад ему крепко досталось от революционных частей, едва унес ноги за перевал, в Пакистан. А теперь вот снова объявился. Решил вновь стать хозяином в провинции.

Поджоги, убийства, минирование — дело рук его головорезов.

— Башир — умелый руководитель, — вступил в разговор Хамид. — Чувствуется, прошел хорошую подготовку за рубежом. По имеющимся у нас данным, он молод, смел, в совершенстве владеет многими видами оружия, отличный стрелок. Уже это играет на его авторитет.

— Добавь еще, чрезмерно самолюбив и жесток, — сказал Бари. — Сколько крови пролито его бандой в провинции. Кстати, у нас есть его фотография. Посмотрите, может, пригодится.

...Наби последним взял в руки небольшой фотоснимок. Взглянул и невольно вздрогнул. В него стреляли неприкрытой злобой глаза караванщика, с которым судьба свела на развилке дорог в стороне от кишлака.

— Так это Башир? — недоверчиво спросил он, обращаясь к афганским товарищам.

— Он самый, — ответил Хамид. — Даже перед объективом не смог спрятать свою злость.

— Подумать только, — усмехнулся Наби, — с кем довелось встретиться.

— Что имеешь в виду? — удивленно глядя на Акрамова, произнес Царев.

— Старый знакомый, — кивнул на фотографию Наби.

— Знакомый?! — В глазах афганцев было удивление. — Какой знакомый? Это ведь Башир.

— Теперь знаю, что Башир, а тогда... Рассказ Акрамова выслушали молча.

— Когда это было? — уточнил Хамид. Наби ответил.

— Точно. Все сходится. Именно тогда, по всем последним данным, Башир и появился вновь в наших краях. Пробирался сам. Часть банды его ждала в горах, остальных головорезов Башир собрал потом. Я уже говорил, что он смелый человек и умелый организатор. И заметьте, не сразу стал действовать, а только тогда, когда собрал силу, когда почувствовал уверенность.

— Скоро его силе придет конец, — резко бросил Бари. — Из Баглана вышли несколько батальонов регулярных частей. Вся территория провинции под их контролем. Опасность сохраняется лишь в таких отдаленных местах, как наши.

— Мы тоже кой-чему научились. Знаем, как встречать опасность, — сказал молчавший до этого Гасан.

— Правильно, — положив руку на плечо младшего товарища, молвил Хамид. — Да и люди в кишлаке стали другими. Многому научились, многое поняли.

— И все же в ближайшие дни надо быть особенно начеку, — вздохнул Бари.

— Давайте договоримся так, — сказал Царев, обращаясь к гостям из кишлака. — Вы решаете свои задачи. Их у вас немало. А станет трудно — можете на нас положиться, в беде не оставим. Не на прогулку же к вам прибыли — выполнять интернациональный долг.

— Спасибо, — пожимая руку Цареву, сказал Махмуд Бари.

— Но это еще не все, — раздался голос Гарника. — Как у вас обстоят дела со школой?

— Нет школы, — развел тот руками. — Сами видели, что от нее осталось.

— Видели, — согласился политработник. — Но ведь жизнь продолжается.

— Все это так, но время сейчас... — Не договорив, Бари махнул рукой.

— Зря сетуете на время, — покачал головой Гарник. — А ну, Наби, расскажи, как у тебя в Таджикистане утверждалась Советская власть? С чего она начинала? О ликвидации безграмотности расскажи.

— Я уже об этом рассказывал Махмуду, — ответил Акрамов.

— Верно, рассказывал, — подтвердил партийный секретарь. — Мы подумаем. Вот вернемся в кишлак и поведем разговор о школе. Или старое здание поднимем, или решим новое строить. Школа действительно нужна.

— А Наби со своими подчиненными вам поможет. У них уже есть опыт строительства. — Царев посмотрел на Акрамова. — Верно говорю?

— У них в роте только об этом и говорят, — усмехнулся Гарник. — Как ни приду — разговор о школе. Вот и сегодня с рядовым Белявским на эту тему беседу вели.

«Ну и Белявский, — подумал Наби. — И с замполитом успел встретиться...»

...Заметив командира роты, Белявский заспешил навстречу. Выжидающе посмотрел на офицера.

— Знаю, о чем хотите спросить, — улыбнулся Акрамов, — и сразу отвечаю — скоро развернется стройка. Так что впереди субботники, воскресники.

— Выдержим, товарищ старший лейтенант, — горячо заверил солдат.

— А если вас назначу бригадиром — выдержите?

— А что, — пожав плечами, сказал Белявский. — Предложение заманчивое. Оправдаю доверие. Ведь когда-то надо и руководящую должность осваивать.

— Только при условии, что это освоение не повлияет на служебные дела.

— Товарищ старший лейтенант! — Рядовой Белявский сделал обиженное лицо. — Разве я могу плохо служить? Да после низкой оценки я ночи не сплю. Все о службе думаю. Обязанности солдата повторяю.

— И тем самым нарушаете дисциплину, — в тон подчиненному строго заметил Акрамов. — Ночью нужно спать, готовить себя к новому дню.

— Понял, — быстро откликнулся солдат. — Подобное не повторится.

«Ох и балагур, — подумал Наби, бросая веселый взгляд на подчиненного. — С таким не пропадешь».

Впрочем, Акрамов знал, что не пропадешь и с рядовым Борисом Митиным, сержантами Ильюхом, Кичко, Андриевским. Да с каждым его подчиненным. Они и за словом в карман не полезут, знают цену шутке, дружбе. Но знают и цену ратному труду. И с каждым Наби мог смело пойти на любое задание. Потому, что верил в каждого. Потому что каждый являлся его учеником, воспитанником.

Эта вера появилась не сразу. Проходила испытания в разных условиях, ситуациях, зато потом была по-особому прочной, отличалась особой крепостью.

— Что это мы о службе да о службе, — сказал Наби. — Из дома-то давно письма приходили?

— Да только вчера получил, — оживился Белявский. — Отец прислал. — Курносое лицо при упоминании об отце засветилось радостью. — И вот что интересно, товарищ старший лейтенант, — продолжил солдат. — Отец у меня фронтовик, большую жизнь прожил. Но есть одна схожесть в наших с ним армейских судьбах. Отец в мае сорок пятого спешил на помощь восставшей Праге, а я спустя десятилетия пришел на помощь афганскому народу.

Белявский смолк, словно задумавшись о сказанном, будто пытаясь еще раз глубоко вникнуть в смысл своих слов, увидеть истоки преемственности поколений.

— А ведь действительно интересно, — кивнул Наби.

— И очень мне хочется, товарищ старший лейтенант, — задумчиво произнес Белявский, — чтобы свой интернациональный долг я выполнил с честью. Чтобы своей службой здесь, на афганской земле, помог людям укрепить новую жизнь, чтобы они о нас помнили светло, как о самых дорогих людях.

Акрамов слушал солдата и не мог не порадоваться за своего подчиненного.

— Хорошие слова говорите, Белявский, — сказал он. — Правильные, от сердца идущие. И я верю, что нас обязательно будут помнить. Пусть не конкретно Белявского, Акрамова, Кичко, а советского солдата. Убежден в этом. — Положив руку на плечо подчиненного, добавил: — Мы еще вернемся к нашему разговору. Сегодня вечером. Поговорим всей ротой. Есть о чем сказать, о чем подумать и помечтать.

* * *

Весть о том, что сгорела школа, поразила Кадыра. Он не мог поверить в то, что Ахмед решится на такой шаг. Считал его трусом, привыкшим загребать жар чужими руками. Даже сам Башир-хан, напутствуя Кадыра перед дорогой, не скрывал своего отношения к бывшему дуканщику.

— Будь с этим торговцем построже, — говорил он. — В последнее время Ахмед больше думает о своей шкуре, чем о священной войне с врагами.

В правоте слов главаря Кадыр убедился, когда оказался в кишлаке, встретился с Ахмедом. В первый же разговор заметил, что тот все время сетует на трудности, на то, что надоело сутками пропадать в разрушенных лачугах, жить на одних сухарях и в вечном страхе быть обнаруженным. В конце короткой беседы Ахмед прямо заявил, что, мол, пора покидать кишлак. Напоминал об этом и потом. А теперь выходит, что Кадыр ошибся.

Ахмед показал себя настоящим бойцом. Но школа вспыхнула в тот самый день, когда Кадыр обложил подступы к ней минами. Как же Ахмеду и другим удалось не напороться на них? Вот это больше всего и удивляло Кадыра. «Видно, аллах благословлял, освещая им путь в темноте», — подумал Кадыр.

— А все же я ловко придумал с минами, — вслух похвалил он себя. — Школа — что груда самана. Ее можно отстроить заново. Разведи глину с водой, добавь сухостоя, размешай все, и, считай, саман готов. А вот тех трех неверных уже не вернешь. Будет чем Баширу хвалиться. А почему не согласовал свои действия с Ахмедом, так и на то есть объяснения. По разговору с ним понял, что он никогда не решится на подобное, вот и проявил инициативу. А за нее редко когда бранят, чаще всего хвалят и больше платят.

И все же в глубине души Кадыр чувствовал вину перед теми, кто отсиживался в заброшенной лачуге. И не столько за мины, но и за то, что не пришел в назначенный срок. Его успокаивало то, что Ахмед после поджога наверняка, не дождавшись посланца Башира, в следующую ночь спешно покинул кишлак. Хотя в это верилось с трудом. Зная характер Башира, Ахмед будет на месте. Затаится, но будет поджидать его, Кадыра. Конечно, сразу же набросится на него с упреками. Мол, почему заставляешь ждать? Что случилось? Так ему Кадыр и скажет. Да, не пришел в назначенное время. На это была причина. А какая, он и под угрозой смерти не скажет. Чем длиннее язык, тем короче жизнь. Эту истину Кадыр хорошо усвоил.

Два шага — и он в углу узкой комнатушки. Присев на корточки, поднял с глиняного пола тугой хурджин. Дрожащими от волнения пальцами погладил шершавую, огрубевшую от солнца и дождей кожу дорожной сумки.

«Вот и кончилась твоя нищенская жизнь, Кадыр, — самодовольно улыбнулся он. — До самой смерти можно не заглядывать в карман, высматривая афгани. Вот перед тобой целое состояние. Хвала аллаху, что свел меня с этим безмозглым торговцем, который в такое время таскал с собой несметное богатство. Хвала за то, что придал мне мужества совершить этот поступок».

Поступок Кадыра был древний как мир и довольно простой. Приметив в караван-сарае человека, который ни на минуту не расставался с двумя хурджинами, Кадыр заинтересовался их содержимым. Хотел за разговорами выведать — не получалось. Караванщик о хурджинах старался не упоминать. Это распалило Кадыра. Случайно возникшее желание теперь не давало покоя. Не остановил, не охладил Кадыра и строгий наказ священного Корана: «Харам!» — «Не бери чужого!» Проклятые хурджины не выходили из головы. В одну из ночей, заметив, как караванщик, проснувшись, пошел к баку с питьевой водой, Кадыр метнулся к его лежаку. Через секунду два легких хурджина уже вылетели в заранее приоткрытое окно.

Спустя минуту-другую пронзительный крик поднял со своих постелей постояльцев караван-сарая. Кадыр первым бросился на поиски. Он знал, как нужно поступать. Выскочив на улицу, перепрятал под шумок добычу в укромное место, в трех шагах от караван-сарая. До утра шли энергичные поиски загадочной пропажи, но так ни к чему и не привели. Караванщик, с потемневшим от горя лицом, больше не искал хурджины, а рухнув на лежак, жалобно постанывал, даже не вытирая катившихся по смуглым щекам слез.

Содержимое хурджинов Кадыру удалось посмотреть спустя трое суток. К этому времени страсти улеглись. Не появлялись больше бойцы отряда самообороны, проводившие обыск. Улучив минутку, Кадыр темной ночью перепрятал украденное подальше от караван-сарая. То, что увидел Кадыр в хурджинах, потрясло его сердце. Оба кожаных мешка были набиты деньгами. Лишь в одном, на самом дне, нашел небольшой сверток с драгоценностями. Изумленный Кадыр долго сидел над богатством, не зная, что с ним делать. Затем, когда изумление прошло, когда Кадыр осознал, какое достояние оказалось в его руках, он испугался, как бы с ним не случилось то, что с караванщиком. Первым делом решил утрамбовать содержимое двух хурджинов в один мешок. С одним намного сподручнее, да и не так в глаза бросается. Ему это удалось. А денежные купюры, которые не смог уложить в хурджин, рассовал по карманам. Засыпая, чувствовал, как они его греют. А может, это ему просто казалось. Утром он и пустому хурджину нашел применение — сложил туда оставшиеся пять мин, которые вручил Башир-хан.

— Головой отвечаешь за каждую, — приказал он, сверля Кадыра злым взглядом. — Используй по своему усмотрению.

И Кадыр использовал. Одна мина подорвала автобус, другую отдал Ахмеду — позднее на нее налетела бронированная машина шурави. Что делать с остальными, долго не знал. Вернувшись после встречи с Ахмедом, нашел выход: если тот не решается поджечь свою бывшую лавку, он ее подорвет. Но в последний миг подрывать раздумал. Не знал, как это можно сделать, чтоб самому не пострадать. Остановился на том, что достаточно просто поставить мины на подходах к школе. Просторные карманы долгополого чапана были набиты деньгами, и Кадыр сложил мины в пустой хурджин. Остальное было простым и хорошо знакомым делом...

...Дважды пройдя по переулку, Кадыр до боли в глазах всматривался в едва различимые постройки. Третий раз, оглядевшись по сторонам, он нырнул в проем дувала. Подойдя к двери, украдкой простучал условный сигнал. В ответ — тишина. «Странно», — удивился Кадыр и лезвием ножа откинул задвижку. Вздрогнув от легкого скрипа двери, с опаской вошел в помещение.

— Ахмед, — позвал приглушенно, думая, что тот отсыпается. — Ахмед! — бросил уже громче.

Молчание испугало его. Кадыр поспешил на улицу.

— Неужели ушли, покинули кишлак? — зло прошептал, оказавшись возле дувала. — Эх, Ахмед, стоило тебе в такую даль уходить, чтобы вернуться обратно. Ты ведь так и не узнал самого главного.

Сердито поддев ногой камень, Кадыр спрятал ненужный фонарик...

* * *

Темнота навалилась сразу, в считанные мгновения. Словно откуда-то сверху обрушилась громадная скала, безжалостно подминая гаснущие, но еще прозрачные сумерки. И тут же отдалилась, растворилась в надвигающемся мраке голубая жилка тихого арыка, стали невидимыми близкие и дальние кусты, роща зеленых чинар, глубокие ущелья-морщины Гиндукуша, в складках которого вечной сединой залег снег. Вместе с темнотой пришел и дождь. Он был недолгим. Пробарабанил крупными каплями по изморенной от зноя земле и стих, не решаясь тревожить ночную тишину.

Дождь застал Наби на полпути к палатке. Пока он добежал до заветного полога, куртка изрядно намокла.

— Ну как там «десятка»? — глядя на Акрамова, живо поинтересовался его новый заместитель по политчасти старший лейтенант Антон Куприн, зная, что ротный побывал на отдаленном посту.

Десятый по счету пост по значению был не менее важным, чем остальные. Под его охраной находилась единственная в округе водокачка. Она давала воду жителям кишлака и личному составу гарнизона. Пост появился не так давно, после того как душманы попытались взорвать водокачку. Несколько часов отражали нападение бандитов бойцы отряда самообороны. А едва горы заголубели в утренних лучах солнца, в гарнизон пожаловала группа старейшин кишлака.

— Жажда страшнее душманов, — сказал один из дехкан. — С бандитами можно сражаться, а без воды мы бессильны. Давайте вместе беречь источник.

Через неделю на месте водокачки выросла каменная крепость, сложенная руками подчиненных Акрамова и жителей кишлака. Так появился пост номер десять.

— Нормально, бдит «десятка», — ответил Наби, руками проводя по волглой куртке. — Харченко молодец, дело знает.

— Не рановато ли такую оценку давать? — усомнился Куприн, намекая, что лейтенант Александр Харченко в роте без году неделя.

— Антон, — осуждающе покачал головой Наби, — ты ведь знаешь, что я не люблю устраивать смотрины, растягивать их на долгие месяцы. Привык человека узнавать по первым поступкам.

— Запамятовал, честное слово, запамятовал, — улыбнулся Куприн.

Наби повернулся к подвешенному на телефонном кабеле зеркалу, взглянул на свое отражение. «Замотался ты, брат, сегодня крепко, — вздохнул украдкой. — Одни усы торчат».

— Ты лучше туда посмотри, — подсказал Куприн. — На стол...

Наби перевел взгляд вправо и увидел конверт.

— Везет же человеку, — усмехнулся Куприн, — каждый день по письму. Вчера одно, сегодня другое. Прямо редакция, а не командир роты.

Наби невольно прижал руку к груди. Там, в кармане, лежало свежее письмо от Сусанны. Она прислала его вместе с фотографией дочурки. Уже больше года, как Наби не держал ее на своих руках, не прижимал к сердцу, не слышал сладкий лепет кареглазой Христины. Три месяца было малышке, когда он уехал в Афганистан, а теперь она стала совсем большая, давно сделала свой первый шаг. Но от кого же это письмо? Наби с удивлением повертел в руках конверт. Почерк незнакомый, размашистый. Вчитался в подпись и ахнул. Узнал, кто напомнил о себе, — Виктор Пивоваров. Тот самый Пивоваров, с которым они, окончив трудовой день, вечерами спешили в автомобильную школу ДОСААФ, постигая азы водительского дела, готовясь к службе в армии. Пивоваров был его лучшим другом. Вместе они спорили до хрипоты, кто лучше водит машину, мечтали о будущем. Свое будущее Наби видел в армии. С детства хотел стать офицером. А когда из-за медкомиссии не прошел в летное училище, первым поддержал в трудную минуту товарища Пивоваров. Как мог, успокаивал, как мог, настаивал, чтобы друг не изменил своей мечте. Он же посоветовал Наби поступить в общевойсковое...

Письмо было большое. Пивоваров рассказывал о себе. О том, что, отслужив срочную, вновь сел за баранку, работал водителем. Что хоть сегодня он человек гражданский, а считает себя в боевом строю: готовит достойное пополнение для Вооруженных Сил — преподает в школе ДОСААФ автодело. В той самой школе, где когда-то они вместе учились.

«Так что меня не забывай, — писал Виктор. — Вполне возможно, что в своей роте встретишь и моего ученика. Как не забывает тебя до сих пор Евгений Терентьевич...»

Евгением Терентьевичем был Квашнин — первый досаафовский наставник Акрамова. В автошколе он вел теорию, но этим не ограничивался. Своих подопечных Квашнин учил жизни. Это Квашнин, узнав, что Наби не прошел медкомиссию, принес ему список других военных училищ, наставлял, убеждал не раскисать, идти работать, готовиться к новой попытке.

— А то, что ты станешь офицером, не сомневаюсь, — сказал он Наби, — по характеру это вижу. И еще вижу, что лежит у тебя душа к технике.

На следующее лето Наби стал курсантом военного училища. И в числе тех, кому он дал радостную телеграмму о своем поступлении, был Квашнин.

Взволновало, растрогало Наби письмо, потянуло на воспоминания. Задумавшись, не сразу расслышал голос Куприна.

— У тебя сегодня вечер сюрпризов, — широко улыбаясь, говорил замполит. — Сначала письмо, а теперь...

— Что теперь? — не понял Наби.

— Для этого нужно повернуться на сто градусов, — хитровато усмехнулся Куприн.

— Не понял, — пожал плечами Наби, заметив на своей кровати небольшой сверток. — Кажется, день рождения уже прошел. Что за подарок?

— Я не в курсе, — смутился командир взвода Ренат Зарифов, уловив испытующий взгляд ротного. — Только что прибыл с маршрута.

Наби с любопытством развернул грубоватую, коричневатого цвета бумагу и присвистнул от изумления. Перед ним лежало семь пахнущих дымком жареных лепешек.

— Откуда такое богатство? — спросил Куприна.

— Не догадываешься? Конечно же из кишлака.

— Старик? — уточнил Акрамов.

— Кто же еще. Час как ушел с КПП. Сокрушался, что тебя не застал.

— Ты хоть объяснил ему, что мы не голодаем? К чему эти лепешки?

— Эх, Наби, кому как не тебе, таджику, знать законы Востока. К тому же, насколько мне известно, лепешки не первый раз у тебя появляются.

— А что я сделаю? — смутился Наби. — Откажи — обидится. От чистого сердца несет.

Наби мысленно увидел перед собой высокую, по-юношески стройную фигуру старика, его внимательные, светящиеся мудростью и добротой глаза. Он с ним встретился в то раннее утро, когда из кишлака пришла делегация старейшин. Именно от него услышал просьбу помочь в охране водокачки. А затем была еще одна встреча. Хотя, лучше бы таких встреч никогда не было. Акрамов тогда с подразделением находился в поле. В перерыве между занятиями собрал взводных на короткий разбор. Только произнес несколько слов, как эхо донесло приглушенные расстоянием звуки выстрелов.

— Из кишлака, — с тревогой заметил командир второго взвода лейтенант Саламат Абдулдаев.

— Скорее всего, у развилки, — поправил Зарифов, беспокойно всматриваясь в даль.

...Оставив за себя Абдулдаева, Наби вместе с Зарифовым поспешил в кишлак. Автоматных очередей уже не слышалось. Зато раздавался бьющий по сердцу женский крик. Вскоре Наби знал, что здесь произошло. В кишлак влетел запыленный автобус, не снижая скорости, помчался по узким улочкам. Из окон неслись автоматные очереди. Когда все опомнились, схватились за оружие, автобуса и след простыл. Среди раненых, срочно доставленных Наби в палаточный городок, был единственный внук того самого старика, который от лица жителей кишлака просил сберечь от душманов водокачку. Две недели, пока мальчишка находился на излечении в лазарете, старик не покидал КПП. Лишь ночью уходил на час-другой в кишлак, чтобы, перекусив, с рассветом вновь сидеть на привычном месте, с надеждой всматриваясь в каждого солдата.

— Ты, отец, за своего бача не меня благодари, а вот кого, — показывая на лейтенанта медицинской службы Владимира Филиштинского, говорил Акрамов. — Да еще нашего Тотдждина, — кивал в сторону санинструктора ефрейтора Мансурова.

Но старик, видно, по-своему понял, кто спас его внука, и с того дня зачастил в городок к Акрамову. То лепешек принесет, то сухофруктов.

— Мне это не нужно, — наотрез отказался в первый раз Наби. — Сами вон впроголодь живете.

— Впроголодь, — послушно кивал старик. — Зато легко дышим. Даже слепой и тот понимает, что жизнь стала лучше. О такой мы и не мечтали. Пустой желудок не беда, его можно и потом набить... — Посмотрев на Акрамова, добавил: — Когда пророка спросили, что ему дороже всего на свете, он ответил: мать. И второй раз ответил то же, и третий. Не зря говорю тебе эти слова. Наша общая мать — Родина. Народная власть, партия сделали все, чтобы она была свободной, вольной, счастливой.

...Наби и сам не заметил, как привык к старику. Ко всему тот оказался таджиком, и Акрамову было о чем с ним поговорить. Гарип, так звали старого дехканина, внимательно слушал его рассказы о Советском Таджикистане, Душанбе. Жадно ловя каждое слово, то и дело покачивал головой.

— Как несправедлив аллах, — воскликнул однажды. — Одним отдал все, а другим ничего.

— При чем здесь аллах, — усмехнулся Наби. — Все от людей зависит. Ведь и в моем краю не сразу такая счастливая жизнь настала. Все пришлось испытать моему народу: голод и жестокую нищету. А потом люди решили — так жить нельзя...

— Нельзя, — соглашался Гарип. — Правильно решили в твоем краю. И в моем тоже. Плохо, что бандиты мешают. Если бы не ваша помощь...

В последнее время старый Гарип навещал реже, видно, дела не пускали. И вот побывал здесь.

— Антон, — позвал Наби Куприна. — Не забыл Баглан?

— Да разве можно забыть то, что осталось в сердце? — удивился политработник. — Зачем зря спрашиваешь?

— Я о Баглане не случайно вспомнил, — произнес Наби. — Ведь там мы впервые увидели детей, у которых контрреволюция отняла родных.

— Верно. — Лицо Куприна построжало. — Их было много. Детский дом находился почти рядом с нами.

— И мы в нем были частыми гостями. Приходили с нехитрыми армейскими подарками, но как им радовались ребятишки!

— А твой любимец Кичко раз притащил почти полрюкзака сахара, который он экономил за завтраком и ужином.

— За это я его и наказал как следует, — улыбнулся Наби. — А ведь и в кишлаке есть дети. И у многих нет отцов, — вдруг задумчиво произнес Акрамов. — И до кишлака рукой подать, а бываем мы там редко. В основном когда опасность к нему подкрадывается.

— Зачем так? — обиделся Куприн. — Взять школу. Да сам сколько раз пропадал в кишлаке.

— Все это не то, — хлопнул Наби ладонью по гладкой крышке стола. — Многое мы упускаем. И в отношении не только детей, но и взрослых. Мало говорим с людьми, рассказываем о своей стране. А ведь они наверняка этого ждут от нас. Возьмите старого Гарипа. Думаете, он к Наби Акрамову тянется? К человеку из Советского Союза.

— В общем, ты прав, — согласился после долгого молчания Куприн. — Служба слишком захватила нас. Надо подумать над тем, как расширить контакт с дехканами.

— И постарайся как можно быстрей, — посоветовал Наби. — А я займусь подготовкой строительной команды. Нельзя кишлак оставить без школы.

— Политработник бы из вас хороший вышел, товарищ старший лейтенант.

— Политработник, говоришь? — повернулся Наби к Зарифову. — Не думал об этом. Знаю одно: здесь, за рубежом, каждый из нас, какую бы должность ни занимал, обязан быть политработником.

В палатке на секунду наступила тишина. Она хозяйничала и за брезентовым пологом. Лишь откуда-то издалека доносился чуть слышный перезвон гитары.

— Кстати, — нарушил молчание Куприн, — старый Гарип мне на этот раз не очень понравился.

Акрамов с удивлением посмотрел на заместителя.

— Это как понимать?

— Чем-то расстроен дед. Все тебя поджидал. А перед уходом посетовал на то, что в кишлаке стало совсем неспокойно, мол, как бы не было беды.

— Достается людям, — вздохнул Акрамов. — Который год не знают покоя. Сколько вытерпели, пережили...

— И сколько еще придется, — заметил Зарифов.

— Ну нет, — поднялся Куприн. — Самое тяжелое уже позади. Осталось немного терпеть. Почувствовав, что такое новая власть, приняв ее всем сердцем, люди за нее жизней своих не пожалеют. Помните, как они держались дружно, стойко, когда лишились хлеба, воды? И ведь, что скрывать, не все еще четко представляют, что их ждет, а держатся за новую власть.

— Ждет их серьезное испытание, — с озабоченным видом произнес Акрамов. — Афганские части взялись за Башир-хана по-настоящему, вот тот и лютует, видя свой скорый конец. Не исключено, что душманы попытаются отомстить и нашему соседу. Как же, в кишлаке два кооператива: земледельческий и торгово-снабженческий, есть трактора, машины. Разве может Башир простить такое, не покарать от имени аллаха. Он уже пытался захватить кишлак, да не получилось. Так что счеты у него старые. Я беседовал с товарищами из кишлака. Они наготове, понимают: Башир — враг опасный, сильный. Почти две тысячи в его банде. Много беды способна наделать такая свора головорезов. Я уже говорил, что случайно встречался с Баширом. Сколько злобы в этом человеке. Знать бы раньше, кто стоял рядом...

— Мы ведь тоже не должны сидеть сложа руки, — заметил Зарифов. — Надо действовать.

— Верно, Ренат. Правильные слова говоришь, — кивнул Акрамов. — Обязательно надо! И прежде всего надо еще раз поговорить с людьми, подчеркнуть серьезность обстановки, повысить бдительность...

Расходились поздно.

— Жаль, не все офицеры роты оказались в сборе, — посетовал Куприн.

— Служба такая, — произнес Акрамов. — Но завтра нужно поговорить с остальными, побывать во взводах.

Никто из них не знал, что в эту ночь им не придется спать...

* * *

— А сейчас я тебя познакомлю с интересным человеком. — Хамид испытующе посмотрел на Гасана, улыбнулся чему-то и добавил: — Только прошу не удивляться и не хвататься за автомат.

Эти слова Хамид произнес после того, как скупо рассказал о недавнем совещании у секретаря партийной организации кишлака Махмуда Бари. На нем обсуждался один вопрос — защита кишлака в случае нападения душманов.

— Сил у нас маловато, — вздохнул Хамид. — Пятнадцать членов партии, отряд самообороны да нас горсточка...

— Помнится, Махмуд говорил, что в кишлаке всего тринадцать членов НДПА, — сказал Гасан, глядя на Хамида.

— Вчера двоих приняли, — пояснил тот. — Кузнеца Гафара и Амира Нуллу. Скоро и твой черед настанет.

— Мне еще рано, — смутился Гасан. — Не заслужил.

— Это тебе так кажется, — улыбнулся Хамид.

— Вот покончим с душманами, тогда и попытаюсь, — сказал Гасан.

— Да, душманы... — Хамид враз посерьезнел. — В кишлаке только и говорят о Башире, мол, вот-вот нападет. Махмуд сегодня вновь перед людьми выступал. Умеет же человек слово произнести. Не хитрил, не успокаивал. Правду в глаза резал. Пять раз нападали на кишлак душманы и столько же раз получали отпор. А потому, что все вместе держались. Отобьем и в шестой, если все как один будем. Так сказал Бари.

— Так что же все-таки решили с обороной кишлака? — спросил Гасан, удивляясь непривычной разговорчивости Хамида.

— Усилим дежурство на окраинах, с теми, кому выдали оружие, — пояснил Хамид. — Тебе поручаю контролировать дежурство на северной окраине.

— А остальные?

— Я с Махмудом да еще Сайд.

— Сайд... — поморщился Гасан. — Он может контролировать. И еще давать указания дехканам. На большее не способен. Когда автобус в кишлак ворвался, кто на въезде дежурство нес? Сайд! Почему же пропустил его? Почему не проверил, кто едет? Почему не поднял тревоги, не сделал все возможное, чтоб в кишлак не ворвалась беда?

— Он делал, — возразил Хамид. — Он стрелял. Зря наговариваешь.

— Стрелял? И это вы слышали от самого Сайда, разумеется? Нашли кого спрашивать. Он вам много еще наговорить может. И о том, как, рискуя собой, чуть не лег под колеса автобуса с бандитами, как смело вел огонь по ним. Я сразу после того случая смотрел автомат Сайда. Огнем от него и не пахло.

— Ты это брось, — нахмурился Хамид. — Такими словами не шутят. Знай, о ком говоришь, — о боевом, проверенном товарище.

— Лично я его не проверял. Не товарищ он мне вовсе. И вообще, не нравится мне этот Сайд. Не лежит у меня к нему душа. Скользкий он, угодливый до тошноты.

— Сайда я знаю еще по Баглану, — поднявшись из-за стола, отчеканил Хамид. — Он там себя неплохо зарекомендовал. Лично я ему верю. И давай больше к этому не возвращаться.

— Я своего мнения так быстро не привык менять, — пожав плечами, ответил Гасан. — Сказал то, что думал, что меня беспокоило.

— Ну и характер, — укоризненно покачал головой Хамид. И вдруг, словно вспомнив что-то важное, оживился, хитровато посмотрел на Гасана. — Слушай, оставим этот разговор. Познакомлю тебя сейчас с интересным человеком. — И торопливо пошел к двери. — Мирза, — крикнул дежурному. — Приведи ночного гостя.

Гасан, еще не успокоившись после недавней беседы, даже не посмотрел на дверь. Ему было не до знакомств, пусть даже и с интересным человеком.

Дверь отворилась, и в комнату вошел невысокого роста, плотного сложения афганец в коричневом армейском френче. Скользнув по Гасану равнодушным взглядом, выжидающе посмотрел на Хамида. Молча присел на предложенный стул.

— Знакомься, Гасан, — сказал Хамид. — Перед тобой бывший дуканщик Ахмед.

Гасан недоуменно уставился на Хамида, мол, нашел время для шуток.

— Да, именно Ахмед. Тот самый, — утвердительно кивнул Хамид.

Гасан недоверчиво окинул взглядом сидевшего в двух шагах от него человека.

— Ахмед?! — протянул, все еще не понимая происходящего, не веря в увиденное и медленно поднимаясь, готовый броситься на бандита.

— Гасан! — укоризненно произнес Хамид. — Я ведь тебя просил. Ахмед сегодня ночью сам пришел к нам, добровольно...

* * *

Прикрыв глаза, Ахмед слушал удивленный голос молодого царандоевца. Он знал, что пройдет секунда-другая и в нем появятся возмущенные оттенки, а на лице, ставшем багровым, гневом и ненавистью вспыхнут глаза. Ахмед понимал, что именно так все и произойдет. Это не волновало его, не тревожило. Он был готов ко всему. Последние сутки ему пришлось столько переволноваться, передумать, что теперь он ко всему безразличен. Пожалуй, за все свои сорок лет он столько не думал, как в минувшую ночь. Думал о своей жизни: прошлой, настоящей и будущей. Разной виделась она ему. Но больше всего волновала будущая жизнь. Размышляя о ней, Ахмед не раскаивался в своих убеждениях. Да и не было у него других убеждений. «О, аллах, клянусь, что я не хотел ничего плохого, направляя свои стопы к этим неверным. Я не отказываюсь от святой веры, просто я устал, — прошептал Ахмед, словно сквозь сон слыша возбужденные голоса царандоевцев. — Устал от постоянного ожидания опасности, от людской злобы, крови...»

Ему вновь вспомнилась минувшая ночь. Самая тяжелая в его жизни. Не дождавшись Кадыра, он уже был готов покинуть кишлак. В последние минуты перед уходом Абдулла вдруг спохватился, стал упаковывать валявшийся в углу ветхий тюфяк. Заметив насмешливый взгляд Бурхана, зло бросил:

— Посмотрим, как ты посмеешься там, в горах. Лето не вечно, осень коротка, а зима всегда долгая. И не так просто ее пережить среди скал, где не всегда и костер можно развести. Так что любое тряпье пригодится...

Ахмеда будто кольнуло от этих слов. Он пристально посмотрел на Абдуллу, затем перевел взгляд на перетянутый кожаным жгутиком тюфяк. «А ведь Абдулла прав, — подумалось невольно ему. — И еще как прав. В горах действительно несладко. Знаю это по себе. Пришлось одну зиму провести в проклятых ущельях, от которых и сейчас зябко на душе. А теперь предстоит еще одна зимовка. Долгие месяцы на холоде, когда кругом камни и даже во сне мечтаешь о желанном тепле. А сколько этих зимовок впереди?» И вообще, что у него впереди? Вечный страх за свою жизнь, которая может оборваться от пули правительственных войск или от выстрелов Башира: в последнее время они все чаще уносили на тот свет тех, кто чем-то не угодил главарю, кто начал задумываться о себе, о своем будущем. В Пакистан ему теперь не вернуться. Да и стоит ли это делать, когда на пути каждого уходящего могут встретиться охранники Башира. Но, даже рискнув, нет смысла мучиться — обрекать себя на убогую, голодную жизнь, которая неизвестно как закончится. Было время, он погулял на славу, почувствовал себя человеком, имел все, что хотел. А теперь Ахмед нищий.

Он даже сам себе не принадлежит. И никто не знает, как сложится его жизнь завтра, через неделю, месяц.

Ахмед стиснул зубы, тяжело вздохнул. Две мысли одновременно забились в его сознании. Одна строго наставляла: Ахмед, ты боец ислама; кто, как не ты, должен отстаивать священную веру, кому, как не тебе, жертвовать собой ради общего дела; ты обязан все вытерпеть, перенести, но изгнать неверных, отомстить за смерть брата, за все то, что ты потерял с приходом новой власти. Другая мысль сначала робко, затем все настойчивее утверждала: Ахмед, подумай о своей жизни, о себе подумай, о своем будущем. Порассуждай, что оно тебе несет. Да, ты много совершил зла. Но можешь совершить еще больше. Остановись, пока не поздно. Покайся перед теми, кого ты ненавидел, и тебя простят. Ты ведь знаешь, что человеческое сердце — не покрытый дорожной пылью камень. Конечно, оно сейчас озлоблено войной, но все ж не настолько, чтобы забыть о доброте. Последнее время ты, Ахмед, только и делал, что рисковал, рискни еще разок. Может, это спасет тебя от неуемного страха перед Баширом, перед возможностью в любой момент получить пулю в лоб, от осточертевших дней и ночей в холодных ущельях. Рискни, Ахмед...

Считанные мгновения колебался перед выбором бывший дуканщик. А затем пришло решение...

— Я еще раз проверю улицу, — хриплым от волнения голосом сказал он своим спутникам. И, стараясь не встречаться с их настороженными взглядами, торопливо вышел.

...Он бежал в кромешной темноте, жадно глотая терпкий горный воздух. Бежал по знакомым еще с детства до каждого дувала проулкам, мимо ветхого, с осевшей крышей караван-сарая, мимо еще пахнувших гарью останков своего бывшего дукана — туда, где над серым двухэтажным домом висел трехцветный флаг, который он видел лишь раз, на свой страх и риск решившись на рассвете крадучись пройтись по кишлаку. Очнулся тогда, когда его почти в упор обожгла из мрака команда: «Дрыш!»{5} Он замер, словно с разбега налетев на скальный отвал.

— Это я, Ахмед, — отозвался поспешно, не услышав собственного голоса. — Я иду к вам...

— Что еще можете рассказать о Башире? — прервал его мысли Хамид.

Не поднимая головы, Ахмед пожал плечами и ответил бесцветным голосом:

— Я ведь еще утром все сообщил. О Башире, о банде...

— Верно, рассказал, — согласно кивнул Хамид. — Только прошлой ночью регулярные части нашей армии выкурили Башира из ущельев, потрепали его свору головорезов.

— Хвала аллаху, — вздрогнув, пробормотал Ахмед, не зная, радоваться или огорчаться нежданной вести.

— Банду потрепали, но часть ее увел Башир, — продолжал Хамид. — И для нас сейчас важно знать, где он может находиться, где нанести по нему решающий удар.

Хамид испытующе посмотрел на Ахмеда. Тот, поймав его взгляд, все понял — ему не доверяют.

— Башир никогда не был со мной откровенен, — тихо произнес, не пряча глаз. — И мне нечего вам сообщить.

— Жаль, — вздохнул Хамид. — Очень жаль! Но что поделаешь. За тобой уже выехали из Баглана. Я не знаю, как с тобой поступят. Не буду кривить душой — ты сильно провинился перед народом. Но наша власть прощает тех, кто ее признает. Даже если это признание запоздалое. Но помни, прийти к нам с миром не самое главное. Важнее, чтобы ты был до конца честным с теми, кто поверил тебе...

— Не верю, чтобы этот шакал пришел к нам с миром, раскаялся во всем и был с нами честным до конца! — вскричал с возмущением Гасан, когда увели Ахмеда. — Да и как ему можно верить, если еще вчера он в нас стрелял, разбрасывал мины, чтобы мы на них подрывались...

— И после всего этого он пришел к нам, Гасан. Сам пришел. — Хамид внимательно посмотрел на молодого товарища. — На очень большое решился человек. И, наверное, не так сразу решился. А значит, думал об этом давно. Хорошо, когда люди начинают думать, размышлять, Гасан.

— Выходит, нам теперь с ним обниматься? — возмущенно бросил Гасан. — Да я бы его только за одного Рехтана к дувалу поставил.

— Ошибаешься. — В голосе Хамида послышался металл. — Это пусть они ставят к дувалам, подкладывают мины в школах и мечетях. Для них это дело привычное. Нам сердце приказывает действовать по-другому — быть людьми. К тому же Ахмед, как я понял, не такой уж и закоренелый душман. Безвольный человек, простой исполнитель. Не случайно к его группе Башир приставил соглядатая. Некоего Кадыра. Кстати, мины возле школы — его работа. Да и многое другое. Например, смерть твоего друга Рехтана. Конечно, Ахмед тоже не ягненок. Страх перед Баширом гнал его на преступления.

— А откуда взялся здесь Кадыр? — удивился Гасан.

— Откуда все берутся? — ответил Хамид. — С гор спустился. Не просто выступал в роли связника, но и приказывал Ахмеду от имени Башира. Кстати, мне кажется, с ним ты встречался тогда в переулке, за ним охотился возле караван-сарая. Ахмед утверждает, что Кадыр ушел из кишлака. Жаль, упустили. Одним шакалом в стае меньше бы стало...

Хамид, не закончив, удивленно посмотрел на приоткрывшуюся дверь. Входил бывший дуканщик.

— Я не все тогда сказал, — произнес он, останавливаясь посредине комнаты. — Хочу быть честным до конца. У нас среди вас был свой человек.

— Что?! — побледнев, еще не веря в услышанное, выдохнул Хамид, вцепившись взглядом в Ахмеда. — Кто он?

И столько было ярости в этих словах, что Гасан невольно вздрогнул. Но Ахмед молчал. Втянув голову в плечи, виновато развел руками:

— Мне это неизвестно. Его знал только Кадыр. Я же с ним виделся всего два раза. И то ночью. Зато хорошо запомнил имя — Сайд...

* * *

Кишлак остался позади. Прислонясь спиной к шершавому стволу одинокой чинары, Кадыр облегченно вздохнул и еще раз посмотрел туда, где еще полчаса назад он шел, прислушиваясь к своим шагам, мечтая лишь о том, как быстрее выбраться из этого опасного лабиринта молчаливых дувалов. И вот все уже позади. Кишлак растворился в ночи, а впереди лежала такая же молчаливая, но теперь совсем не опасная равнина. Впрочем, опасность была. Она могла дать о себе знать в любую минуту. Но после стольких дней и ночей, которые Кадыр провел в кишлаке, простор равнины не так пугал. Наоборот, радовал, как может радовать измученного жаждой кочевника внезапно появившийся желанный источник воды.

Отдохнув, Кадыр поднялся. Закинул за плечи тугой хурджин и зашагал подальше от кишлака. От Сайда он знал, что пост отряда самообороны три дня назад перенесен далеко вперед. Так что встречи с ним не опасался. Сделав сотню шагов, Кадыр остановился. Присмотревшись, заметил впереди валун. Но направился не к нему, а к другому, поменьше. Возле него, присев на корточки, стал руками разгребать волглый от ночной прохлады песок. Кадыр торопился, не морщился и не бранился, когда колол пальцы об острые камни. Лишь раз вскрикнул чуть слышно. И то от радости: это когда в его руках оказался бережно замотанный в тряпье автомат, оставленный им две недели назад, перед тем как войти в кишлак.

Кадыр вновь прислушался, поглядывая в сторону кишлака. Тот мирно спал. Но один звук его насторожил — протяжный, жалобный, едва слышный. Через минуту Кадыр успокоился, поняв, что это воет старый пес, отбившийся от давнего каравана. Посмотрел на часы, стараясь разглядеть тускло мерцающие стрелки.

Часы ему подарил Башир. Точнее, наградил ими. Вручил перед строем отправляющихся на очередное задание бойцов ислама. «Вот с кого вам надо брать пример отваги, доблести и верности нашему священному делу», — прокричал тогда Башир, показывая на Кадыра. Как потом ему завидовали в банде, как лебезили перед ним, надеясь в душе, что он потом замолвит слово о них перед Баширом. Но он молчал, посмеиваясь про себя. И это молчание со временем отдалило его от остальных сподвижников. Кадыр не сильно переживал из-за этого. Важнее было отношение к нему Башира. Для него он готов был сделать даже невозможное. Но только не теперь...

Часы показывали за полночь. Кадыр знал, что завтра, в это же самое время кишлак проснется от грохота выстрелов, темноту разорвут всполохи огня — Башир начнет мстить непокорному кишлаку.

— Запомни, — напоследок сказал он Кадыру, когда провожал в путь. — Твоя с Ахмедом задача держать неверных в постоянном напряжении. Пусть сутками не смыкают глаз, ожидая нападения. Так они долго не выдержат. А когда устанут ждать, когда примирятся, тогда мы и придем. И будет это двадцатого числа. Через две недели и два дня. Вы поднимете шум на северной окраине, а мы в кишлак ворвемся с южной. Произойдет это в полночь.

— Врывайся, Башир, — пробормотал Кадыр. — Только уже без меня. Я свое отвоевал. С таким богатством, что у меня за плечами, и без тебя проживу. А показываться тебе на глаза с хурджином, что в пасть тигру голову класть: враз клыками растерзаешь. Уж лучше я сам о себе побеспокоюсь. Да и что мог один сделать? Ахмед с дружками давно ноги унес, Сайд пожелтел от страха — с таким и в мечеть не зайти, дрожит, как верблюжья колючка на ветру, тоже мне помощник.

Нет, самый подходящий момент покинуть навсегда Башира, уйти подальше от этих мест, осесть где-нибудь в дальней провинции и зажить новой жизнью, о которой столько мечтал...

Так, успокаивая себя, строя радужные планы, крался по степи Кадыр. Окрыленный счастливой мечтой, не сразу заметил, как впереди появились и тут же растворились во мраке быстрые тени. А когда они вновь выросли из полуночной темени, Кадыр, как это делал уже не раз, находясь в засадах, бесшумно упал на землю. «Неужели выследили?» — обжегся страшной догадкой. Больше ни о чем подумать не успел. Не смог даже приготовить к бою автомат. Не хватило времени: за спиной послышались взволнованные голоса — и сразу утонули в грохоте выстрелов. Прижав к себе бесценный хурджин, Кадыр зажмурился от ярких нитей трассеров, которые огненными стрелами пронеслись над самой головой, обдав холодным дыханием смерти. Но не только это поразило Кадыра. Еще больше его потрясло другое — впереди загремели выстрелы. В их багровых отблесках Кадыр отчетливо разглядел бегущих прямо на него людей. Их было много. Казалось, ожили разбросанные по равнине камни, с грохотом покатились по степи, грозя смять, раздавить Кадыра, кишлак.

— Да что же это такое! — прошептал Кадыр, не в силах унять охватившую его дрожь. Он не увидел, как шальная пуля вспорола тугой бок заветного хурджина, как вторая прошила полу чапана. Все мысли были теперь о том, как выбраться из зоны огня. Бросился вправо, но там пули свистели чаще. Ящерицей скользнул влево, но вмиг замер — прямо перед его лицом автоматная очередь вздыбила колючие песчаные фонтанчики. Страх сковал Кадыра. Он уже не замечал, что происходило вокруг, не слышал диковинную, леденящую сердце яростную музыку ночного боя. Не видел и то, как налетевший ветер нахально выхватывал из вспоротого пулями хурджина бумажные купюры. Сжавшись в ком, Кадыр лежал неподвижно на том самом месте, где его остановила автоматная очередь. Топот бегущих становился все ближе. Из темноты мелькнула одна тень, другая. Тот, кто бежал первым, с разгона наскочил на хурджин, крепко выругавшись, ногой отбросил мешок в сторону, даже не заметив Кадыра, видно, в горячке боя посчитал, что налетел на камень. И тут Кадыр словно очнулся.

— Мои! — закричал что было мочи и рывком бросился на почти опустевший хурджин. Подмяв его под себя, вновь злобно выкрикнул: — Мои!

Но следом за первым из темноты вынырнул другой человек. Приметив Кадыра, отпрянул назад, плеснул в его сторону короткую очередь.

— Мои! — уже угасающим голосом прохрипел Кадыр, из последних сил потянувшись за хурджином. — Мои!

Но слабеющие руки загребали лишь холодный песок. Последнее, что слышал он в своей жизни, — это чей-то знакомый до боли голос, разъяренный, властный:

— Смелее! Не отставать!

«Башир! — мелькнуло в его сознании. — Откуда ему тут взяться? Ведь сегодня только девятнадцатое...»

Так и затих Кадыр, унеся с собой несбывшуюся мечту стать богатым. Навсегда замер рядом с обмякшим, дырявым от пуль и горячим от крови хурджином.

* * *

В последнее время старый Гарип засыпал поздно. Не брал его сон. Годы ведь приносят не только мудрость, но и бессонницу. И в ту ночь старый Гарип долго не мог сомкнуть глаз. О многом ему думалось, многое вспоминалось. Но больше всего размышлял о сегодняшней жизни кишлака. Как она изменилась за последнее время! Кажется, только бы радоваться ей, а радости-то и нет. Который год льется кровь. На каждом дувале можно встретить следы пуль. Нет семьи, где бы не побывало горе. Дважды оно посещало и старого Гарипа. Первый раз, когда погибли старший сын и невестка. Ушли в поле и не вернулись. Только две мотыги и остались на взрыхленной меже. Увела их с собой налетевшая банда проклятого Башира. А вскоре погиб и младший. Подорвался на мине. Он был казначеем. Вез из провинции деньги для дехкан госхоза. Остался Гарип с внуком — единственным дорогим для него человеком. Да и того чуть было не потерял. Гарип знал, что ему осталось недолго жить. Но все оставшееся на его долю время он до последнего вздоха будет благодарить советских людей, спасших внука. Хоть и чужие они для него, из другой страны, а щедры на добро. Не врываются по ночам в дома, не жгут, не стреляют, не уводят с собой в безвестность, как это делают те, кто прячется по ущельям, рыскает по степи. Наоборот, сами помогают, строят, убирают урожай, лечат больных и раненых. Не зря так тянутся к шурави дехкане, не зря идут за советом, помощью — знают, шурави не откажут, не отмахнутся от просьбы. Обязательно помогут, поддержат. Особенно пришелся по душе старому Гарипу молодой офицер, которого звать Наби. Годами юн, а головой мудр, как мулла. И на доброту отзывчив. Ко всему Наби таджик. На одном с Гарипом языке говорит. Это он спас его внука. Приказал доктору, тот и спас. А не проникнись он болью за судьбу мальчишки, не откликнись сердцем — вряд ли сейчас Гарип мог бы радоваться, глядя на курчавую голову внучка. А как светлели глаза шурави, когда он рассказывал о своем родном городе Душанбе, его просторных улицах, скверах, площадях. Так могут рассказывать лишь те, кто по-настоящему счастлив, кто горячо любит отчий край и беззаветно ему предан. Как предан своему кишлаку и сам Гарип. Сколько раз он мог уехать в другую провинцию, подальше от этого, продуваемого со всех сторон места, от песков и камней. Звали и старший брат, и жена его. А он не мог решиться... И в мыслях не представлял себя вдали от кишлака, от этих вечно насупленных, но дорогих сердцу гор. Да и к чему срываться с насиженного? Это лишь кочевникам счастьем является дорога, а тем, кто с детства привык к арыку, полю, — она в тягость.

Еще одна причина тянула старика к советскому офицеру. Ему нужно было как можно больше узнать о Душанбе. Не ради любопытства. В том неведомом ему городе другой страны жила его младшая сестра. Лет двадцать как он с ней расстался. И сам толком не знает, как Зурна оказалась в Душанбе. Рассказывала, что вышла замуж за водителя. Да это не очень-то интересовало Гарипа. Больше волновало, как она там живет. Только Зурна была скупа на письма. А лет десять назад наведалась в гости. Как снег на голову свалилась. Красивая, нарядная, совсем не похожая на землячек. Такое рассказывала о своей жизни, что никто и не поверил. Гарип тоже. Да и разве может так жить человек, как выходило в рассказах сестры? В сказках вполне возможно, но только не на этой земле. Нет, Зурна не обиделась на то, что ей не поверили. Только покачала головой и заплакала. Жаль ей стало брата и земляков.

О своей сестре Гарип не сообщил Наби. Сделал это специально. Хотел проверить, что будет говорить о Душанбе сам офицер. И, к его удивлению, рассказ шурави очень походил на то, что поведала сестра. Да что там похож. Еще больше нового, интересного узнал он от Наби. Каждый раз после встречи с шурави старый Гарип возвращался в кишлак с тяжелой головой. Разные мысли не давали ему покоя. Не мог понять, какая это там, за горами, страна чудная, где люди чувствуют себя свободно, вольно, живут счастливо, одной дружной семьей. Как им это удалось? Как смогли добиться такой жизни? И почему у них все не так, как здесь? Ведь земля у них такая же. Те же горы, равнины, арыки. И небо над головой одно. Из одних облаков льется дождь, сыплет снег, а на самом деле все разное. Почему аллах так несправедлив? Помнит старый Гарип, как построжал лицом молодой шурави, когда он в который раз вслух поделился с ним своими мыслями.

— Не так сразу пришла эта новая, счастливая жизнь, — ответил он, вздыхая. — Много пришлось за нее постоять, крови пролить. Но люди знали, за что проливали кровь, на что шли.

Гарип и сам был готов не пожалеть себя ради счастливой жизни, но только годы у него не те, силы на исходе.

Вся надежда теперь на таких, как Мухамед Бари, Али Дерхан, Хамид, молодой Гасан. За такими нельзя не пойти в самое пекло, потому что они знают, на что идут. Они все делают ради людей, той самой счастливой жизни, дарящей дехканам свободу, радость. Только им тоже очень несладко сейчас. Не расстаются с оружием, забыли о сне, о семьях. Не одного уже обожгла бандитская пуля. А Дерхан стал калекой — ног лишился. Вот такой ценой достается счастливое будущее. Но, может, внуку повезет, не придется ему слышать крики убитых горем матерей, видеть скупые слезы на лицах мужчин, пробитые гранатометом стены домов, дувалов. Как в это хотел верить старый Гарип!

Где-то совсем близко простучала автоматная очередь. За ней другая. Тревожно залаял у соседей пес. Гарип тенью скользнул к окну. Цепко прислушался. Выстрелы повторились. «На северной окраине, — определил старик. — Что же там происходит? Неужели снова в кишлак спешит беда?..»

* * *

О том, что в окрестностях объявились остатки разгромленной банды Башира, Наби узнал от Гарника. Тот возвращался из очередного агитрейса по отдаленным кишлакам. В пути задержался. Акрамов уже готовился лечь отдыхать, как Гарник вышел с ним на связь.

— Нас обстреляли неизвестные, — услышал Наби как всегда спокойный голос замполита батальона. — Они двигаются в сторону кишлака. По моим данным, это душманы Башира...

Наби уже было известно о разгроме банды Башира. Знал он и то, что некоторым бандитам удалось вырваться из огненного кольца, которым их зажали батальоны регулярной афганской армии. Обо всем этом Акрамову сообщил Махмуд Бари, когда Наби наведался в кишлак поговорить о строительстве новой школы.

— Дни их сочтены, — говорил партийный секретарь. — Сутки-другие — и с этими шакалами будет покончено. Жаль только, что в оставшееся время еще может пролиться кровь. Много крови...

— Где вы находитесь? — забыв об усталости минувшего дня, о сне, запросил Наби. — Сообщите, где находитесь? Сейчас же идем на помощь.

Но Гарник больше не отзывался. Радиостанция молчала. Это молчание было самым тяжелым в жизни Акрамова, раскаленным обручем давило виски, рождало смутные мысли. Радиостанция ожила буквально через пару минут, но Наби они показались вечностью.

— Сообщите... — чувствуя, как дрожит от волнения голос, повторил Наби и тут же замер.

В ответ раздался незнакомый басок. Акрамов попытался вспомнить, кому из офицеров батальона он мог принадлежать, но осекся, услышанное ошеломило его.

— Ранен Гарник?! — не веря себе, переспросил Наби.

— Что?! — метнулся к нему Куприн.

— Да, Антон, — отрешенно глядя в угол палатки, сказал Акрамов. — И причем тяжело.

Это было уже второе ранение замполита. Первый раз попав в засаду, Гарник отделался царапиной. Потом, когда сопровождал колонну, от пули снайпера его спас рядовой Оганисян. Заметив целившегося в политработника врага, в последний момент солдат успел прикрыть офицера своим телом. А теперь вот не уберегся.

— Засада? — быстро спросил Куприн.

— Нет, нападение, — жестко ответил Наби, нисколько не сомневаясь, что именно так и есть, и агитотряд попал не в засаду, а выдержал самое настоящее нападение банды душманов.

В палатке уже собрались все офицеры роты. Наби коротко рассказал об обстановке. Подчеркнул, что, по всей видимости, душманы не минуют кишлак, но, вполне возможно, рискнут испытать и силу гарнизона.

— Взвод Зарифова остается здесь, — приказал Акрамов. — Салий — срочно на помощь агитотряду. — Посмотрев на Куприна, добавил: — Антон, пойдешь с Салием. А я с третьим взводом на «десятку». Надо усилить пост, да и кишлак рядом. В случае чего не оставим в беде товарищей...

Акрамов уже покидал палатку, но его остановил звонок дежурного по контрольно-пропускному пункту. Тот сообщил, что из кишлака прибежал мальчишка.

— Какой еще мальчишка? — не понял Наби.

— Да вы его знаете, — пояснил дежурный. — Внук старика.

— Внук Гарипа? — спохватился Наби. — Давай его быстрее ко мне.

Вскоре за палаткой раздались торопливые шаги сержанта.

— Ну что скажешь, бача? — присев на корточки и вглядываясь в бледное лицо ночного гостя, спросил Наби. — Говори, дорогой, быстро, времени в обрез.

Мальчишка, шмыгнув носом, настороженно посмотрел на стоявшего рядом лейтенанта Зарифова.

— Говори смело, здесь опасаться нечего, — успокоил его Наби.

— Дедушка шлет шурави Наби свой привет и просит прийти на помощь, — произнес мальчуган. — Бандиты ворвались в кишлак.

— Ворвались?! — поразился Акрамов. — Ты это точно запомнил?

— Они были возле нашего дома. Их там много. Я видел сам, — глотая слова, заторопился внук Гарипа. — Дедушка просил передать, что без вас кишлаку будет трудно.

Наби резко выпрямился.

— Мальчишка остается здесь, — отчеканил, глядя на Зарифова. — Смотри за ним в оба. Не вздумай отпустить в кишлак.

Прислушавшись, помрачнел лицом. Со стороны кишлака, не смолкая, гремели выстрелы.

— Товарищ старший лейтенант, — раздался взволнованный голос рядового Седикова. — На связи «Ампула».

Наби бросился к радиостанции. «Ампула» — позывной комбата.

В эту минуту Акрамову очень хотелось услышать его голос, узнать, что скажет ему Царев.

* * *

Гасан не вошел — ворвался к Хамиду. Устало рухнул на стул.

— Ушел, шакал, — выдохнул со злостью и шапкой вытер с лица капли пота. — Весь кишлак облазил, за каждый дувал заглядывал, и вся зря. Словно и не было здесь.

Хамид слушал молча, стараясь не встречаться взглядом с взглядом Гасана. Он чувствовал за собой вину.

— Но ведь не мог же он испариться? — в сердцах бросил Гасан. — А тем более покинуть кишлак. Все тропинки перекрыты.

— Скорее всего как услышал о том, что Ахмед к нам пришел, сразу в бега пустился, — заметил Хамид.

— Какие могут быть бега, — махнул рукой Гасан. — Я ведь его, подлеца, еще утром видел. За час-другой до встречи с бывшим дуканщиком.

— Тогда затаился, ждет удобного случая покинуть кишлак.

Гасан посмотрел на Хамида.

— Нет, — усмехнулся недобро. — Этого случая он не дождется. Без устали буду кружить вокруг кишлака, но его не выпущу.

— Да-а, — протянул Хамид невесело. — Хороший урок мне преподала жизнь. Разве мог подумать, что Сайд способен на подлость?...

— Ничего себе подлость! — возмущенно воскликнул Гасан. — Самое настоящее предательство. За деньги нас продал.

— Знать бы раньше... — сказал Хамид и тут же пожалел об этом.

— А я разве вам не говорил? Не предупреждал вас? — удивленно поглядел на Хамида Гасан.

— Верно, — согласился Хамид. — И говорил, и предупреждал. Ну, ошибся я в человеке. Не смог разглядеть в нем негодяя. На будущее урок добрый. А пока оставим этот разговор. Не до раздоров сейчас. Время, сам знаешь, какое. Башир со своими головорезами по округе рыскает, за кордон хочет пробиться. А по пути еще раз о себе напомнить. Уже два кишлака кровью залил. Как бы и к нам не пожаловал. Здорово мы ему насолили. Захочет получить должок.

— Так мы его и отдадим, — нахмурился Гасан. — Сумеем за себя постоять. Не впервой с душманами встречаться.

— Все это так, — задумчиво произнес Хамид. — Но Башир стал совсем другим. Ему уже нечего терять, напролом идет. Да и сил у него еще немало. Из ХАДа за Ахмедом приезжали. Говорили, что около двухсот человек с ним ушло. Вот и представь, что будет, если они нападут на кишлак. Нас ведь горсточка.

— Но и мы другими стали, — возразил Гасан. — Прошли закалку и в мелких стычках, и в больших боях. Каждый знает, что защищает, за что идет в огонь. — Поглядев на молчавшего Хамида, продолжил: — Ты-то что предлагаешь?

— Пока не стемнело, надо оповестить всех из отряда самообороны, — произнес Хамид. — Побывать на полях, у арыка, в тракторной мастерской, но обязательно всем сообщить, что вечером общий сбор. Придет Махмуд с партийцами, обсудим план на случай нападения, уточним совместные действия. Думаю, надо привлечь всех мужчин, каждому вручить оружие, увеличить количество постов. Этого требует обстановка.

— Понял, — с готовностью ответил Гасан, закидывая за плечо автомат. — А заодно поищу Сайда. Глядишь, и нападу на след.

— Вряд ли, — усомнился Хамид. — Теперь он долго не даст о себе знать. Скорее всего, больше о нем и не услышишь.

— Это еще как сказать, — усмехнулся Гасан. — Лично я хочу не услышать, а увидеть этого шакала, посмотреть еще разок в его крысиные глазки.

— Только будь осторожен, — предупредил Хамид. — Такие встречи лишь одному из двоих оборачиваются удачей. К тому же Сайд из тех, кому не откажешь в смелости, находчивости.

— Знаю, — перебил Гасан. — Вот и хочу еще раз проверить эти качества. А заодно узнать, не он ли подстрелил Рехтана? Ведь в ту ночь именно Сайд проверял посты.

Вздохнул Хамид и вновь ничего не ответил. Стыдно ему было за себя. Сколько уже лет в партии, не один год борется с контрреволюцией, кажется, знает все повадки врага, а не разглядел предателя, с которым жил бок о бок. Заметив на столе крохотный бумажный листок, встрепенулся.

— Слушай, Гасан, я чуть не забыл. Час назад прибегала дочурка Али Дерхана. Принесла записку от отца. Тот просил, чтобы ему принесли оружие. Мол, время опасное, всякое может случиться. А он и без ног хочет оставаться бойцом. Надо уважить просьбу товарища. Как смотришь?

— Узнаю Дерхана, — улыбнулся Гасан. — Вот настоящий характер! Конечно, нельзя отказать в просьбе. Обязательно зайду к нему.

— Так что, до вечера? — спросил Хамид, всматриваясь в усталое лицо Гасана.

— До вечера, — кивнул тот, тоже пристально глядя на старшего товарища.

Что-то заставляло их так глядеть друг на друга. А что — и сами не могли понять. Так порой смотрят люди, подсознательно предчувствуя долгое расставание. Еще не знают о нем и даже не подозревают, но где-то там, глубоко внутри, уже пробивается, тревожа сердце, беспокойное чувство разлуки. Ни Гасан, ни Хамид не ведали в ту минуту, что им оставалось быть вместе считанные часы. Не могли они знать и то, что ближайшая ночь разлучит их навсегда.

* * *

Первым насторожился Дерхан. Схватившись рукой за подоконник, он рывком приподнялся с постели.

— Ты что, Али? — удивленно спросил Гасан.

— Слышал? — кивнул тот в темный квадрат окна. — Кажется, стреляют?

Гасан прислушался.

— Показалось, — успокоил друга.

Но сам заторопился уходить. И так долго задержался в доме Дерхана. Принес автомат, поинтересовался здоровьем товарища, поделился новостями — слово за слово, и вот уже полночь. А ему еще посты проверять.

— Мне пора, — сказал он Дерхану. — Нужно на северной окраине побывать. Знаешь, какое сейчас время, а там люди неопытные.

— Спасибо тебе, — дрогнувшим голосом произнес вдруг Дерхан. — Пришел, поговорил, и тепло на душе стало.

— Да брось, Али, — смутился Гасан. — Нашел за что благодарить.

— Тебе не понять, что значит приход друга, — с грустью сказал Дерхан. — Особенно к таким, как я. — И со злостью мотнул укрытыми простыней культяшками.

Гасан хотел успокоить, подбодрить товарища, но не успел. За окном, совсем близко, тишину разорвала автоматная очередь. За ней другая.

— Слышишь! — воскликнул Дерхан. — Говорил же тебе, что стреляют.

— На северной окраине, — прошептал Гасан. — Что же там произошло?

Он бросился было к двери, но ему вдогонку раздался крик Дерхана:

-Стой!

Гасан резко обернулся. Свесившись с низкой кровати, на него смотрел Дерхан. И было в его глазах что-то такое, что Гасан невольно вернулся.

— Это Башир, — взволнованно произнес Дерхан. — Решил напоследок отомстить нам за все, чем мы ему насолили. Спеши, Гасан, к своим и прощай!

— Эх, Али! Не узнаю тебя. К чему это — прощай? Да мы с тобой через час встретимся.

— Хорошо бы твои слова сбылись. Хорошо бы, — вздохнул Дерхан. — Но аллах к нам давно не прислушивается. С того дня, как сам появился на этой земле. Ты лучше к моим прислушайся — выполни одну просьбу. Быть может, самую последнюю и самую главную для меня.

— Семью укрыть? — быстро спросил Гасан.

— О семье я сам позабочусь, — махнул рукой Дерхан. — Сейчас же отправлю по соседям, другим укромным местам. Всякое может быть, а ты лучше дай мне еще пару автоматных рожков. Тоже на всякий случай. Знаешь, мне с ними будет немного спокойней.

— Али, у меня же у самого... — начал Гасан, но осекся под пристальным взглядом друга. — Ладно, только для тебя. — И полез в подсумок.

— Спасибо! — оживился Дерхан. — Я знал, что ты не откажешь. Теперь пусть приходят ко мне. Я их встречу как следует. Они еще узнают, кто такой Али Дерхан. А теперь прощай, друг. И не волнуйся за меня...

Гасан выскочил на ночную улицу и замер от неожиданности. Кишлак уже наполнился грохотом выстрелов, криками женщин и детей. На окраине бушевало пламя пожара. Ошеломленный увиденным, услышанным, Гасан невольно растерялся. Он не знал, что ему теперь делать, куда бежать. Только мгновение длилось его замешательство. На считанные доли секунды растерялся он. А еще через мгновение бежал навстречу выстрелам.

* * *

Оставшись одни, Али не долго раздумывал:

— Ты, — сказал он жене, — бери младшую и беги к Гарипу...

— Я остаюсь здесь, с тобой, — не дав ему договорить, твердо произнесла Зурфа.

По голосу жены Али понял, что не уйдет она из этой комнаты, не оставит его в пугающем одиночестве. Но Али понимал и другое — какой опасности он подвергает жену, оставляя возле себя. Нет, он должен, обязан заставить ее уйти, отвести беду от себя, детей. Тут нужно действовать иначе.

— Хорошо, — вздохнув, сказал он. — Будь по-твоему. Только сначала займись все же детьми. Младшую отведи к Гарипу, а старшую направь к Фатиме. Там им вряд ли что станет угрожать. А после можешь возвращаться.

«Вряд ли ты успеешь вернуться, — подумал он. — Если душманам удалось ворваться в кишлак, здесь такое начнется — на улицу не выйти».

Али еще раз взглянул на такие дорогие ему лица. «Неужели я их больше не увижу?» — мелькнула мысль, и от нее заныло сердце. Заметив, как по детским щекам побежали слезы, он вымученно улыбнулся, махнул на прощание рукой и тут же отвернулся, чтобы не выдать своих повлажневших глаз.

— Али, жди, я скоро, — донесся до него уже с порога голос Зурфы.

— Береги детей! — бросил ей вдогонку, чувствуя, что она его уже не слышит.

...Эхо боя все сильнее накатывалось на дом Держана. Все ближе становились автоматные выстрелы. Али уже отчетливо различал топот десятков ног, чьи-то злобные выкрики. Собравшись с силами, он дотянулся до лампы, до отказа прикрутил фитиль. Тонкий язычок огня несколько раз отчаянно дернулся и погас, погружая комнату в тревожную темноту. До боли закусив губу, Дерхан поднялся на своих обрубках, грудью налег на подоконник. Поудобнее положил автомат. Так же не спеша, аккуратно разложил на кровати запасные рожки.

— Вот теперь, кажется, все, — устало выдохнул он, вглядываясь в ночь.

Дом Дерхана стоял на углу. Окно, возле которого устроился, выходило на перекресток. Сейчас он пустовал. Лишь в дальнем конце улицы темноту рвали всполохи частых выстрелов.

Вот на перекрестке мелькнула одна тень, другая, дробно простучал пулемет. Дерхан до рези в глазах всматривался в темноту. Кто там, за окном, в нескольких шагах от него? Свои? Чужие? Где-то за углом ударила автоматная очередь. По оранжевой цепочке трассера определил — стреляют в сторону окраины, туда, откуда накатывался шум боя. Значит, свои, отстреливаются. Выстрелы стихли, но после донеслись возбужденные крики. Перекресток заполнился новыми тенями. Али теперь знал, кто маячит перед его окном.

— Пора, — скомандовал он сам себе, и тут же внезапно появившийся голос предостерег: — Постой! Что ты делаешь? Подумай, что с тобой будет через несколько минут. Разве тебе справиться с такой ордой? Она же тебя сметет мгновенно. Да и тебе ли, калеке, с ней тягаться. Отсидись молча, не напоминай о себе, и все обойдется. Неужели тебе не хочется жить?

— Пора! — жестко повторил Али, стыдясь минутной слабости.

Никто из душманов не расслышал звона разлетевшегося на мелкие кусочки оконного стекла. Его заглушила дробная автоматная очередь. Дерхан бил почти в упор. Перекресток вмиг опустел. На нем остались лишь те, кого сразили выстрелы. Али хорошо слышал их крики, стоны в наступившей тишине. Отброшенные к дувалам душманы быстро опомнились. И вот уже как призраки закружили вокруг дома их согнутые фигуры. Ветхие стены старого строения приняли на себя всю ярость душманского огня.

Али не испугался, когда одна из очередей прошлась по подоконнику, осыпав его лицо острой крошкой. Не дрогнул сердцем, когда прямо перед собой увидел искаженное страхом и злобой лицо бандита. Полоснул по нему короткой очередью и потянулся за новым рожком. А когда израсходовал и этот, понял, что минуты его сочтены. У него оставался всего один магазин. Последний из тех двух, которые ему отдал Гасан. Вот теперь Дерхану стало жаль себя. Жаль, потому что рано приходилось умирать. Слишком мало он продержался. Не так много отправил на тот свет ненавистных душманов. Но самое скверное еще ждало впереди. Наклонившись за рожком, Али сделал резкое движение, и магазин скользнул с кровати. Али похолодел, услышав негромкий стук металла о глиняный пол. Сколько трудов ему нужно затратить, чтобы поднять рожок. А время не ждет. Каждое мгновение на счету...

За стеной, в соседней комнате, на женской половине, зазвенели выбитые стекла. Дом задрожал от взрыва.

«Гранату бросили», — понял Али, пробуя дотянуться до рожка, но так и не смог.

— Возьми, — вдруг расслышал он до боли знакомый голос.

— Зурфа! — ахнул Дерхак и не поверил себе. Да и откуда ей здесь взяться, в окруженном со всех сторон душманами доме?

— Возьми! — вновь требовательно прозвучал голос жены, и Али почувствовал, как на его ладонь лег магазин автомата.

— Зурфа! — воскликнул он, пораженный появлением жены. — Как ты здесь оказалась?

— Потом, — хриплым от волнения голосом ответила она, и тут Дерхан еще раз поразился. На плече у Зурфы разглядел автомат. Он скорее почувствовал, чем увидел, как белесая полоска ремня впилась в покрытое паранджой плечо жены.

— Откуда? — ахнул он.

— У Гарипа выпросила, — быстро ответила Зурфа. — И вот еще что.

Звякнув, на кровать упало несколько рожков.

— Стреляй, Али! — требовательно прокричала Зурфа и, пригнувшись, отбежала к соседнему окну. — Стреляй же! Не медли!

Но Дерхан медлил. Он как завороженный смотрел туда, в темный угол своей лачуги, где ему была знакома каждая выемка на глиняном полу, на обшарпанных стенах и где сейчас в. слабых руках Зурфы неистово бился автомат, со звоном выплевывая град пустых гильз. Неужели это была его Зурфа? Робкая, послушная, не перечившая ему даже взглядом, боявшаяся раскатов далекой грозы. Да, ему был известен ее характер: твердый, упрямый. Он, правда, редко проявлялся. Но чтобы Зурфа взяла в руки оружие... Такого Дерхан не мог и представить. А теперь она рядом, в двух шагах от него. Каким чудом проникла в окруженный душманами дом? Как сумела побороть в себе страх? Нет, плохо он знал свою жену...

Что-то горячее ужалило его в плечо. Вскрикнув, он потянулся к окну, в одно мгновение сменил в автомате магазин и открыл огонь. Вторая пуля отбросила его от подоконника, заставила вздрогнуть всем телом, перекосила от боли в кривом изломе рот. Он попытался дотянуться до окна, но откуда-то из гудящей выстрелами ночной темноты по глазам его ударил яркий свет. Дерхан не заметил, как следующая очередь душманского автомата прошлась над его головой. Широко раскинув руки, словно стремясь в последней, решающей попытке схватить за горло невидимого врага, он всем своим телом, искореженным взрывом мины, рухнул назад, в бездонную пропасть.

— Али! — пронзительно закричала Зурфа, и от ее леденящего душу голоса невольно застыли в проеме окна две тени, еще секунду назад готовые броситься в дом.

Тигрицей рванулась к мужу Зурфа. Ее уже не пугали те, кто прилип к стенам дома, кто завис на подоконниках разбитых окон. Страх прошел. Да и не было в эти минуты у нее страха. Припав к Дерхану, то нежно гладила его колючие от щетины щеки, не замечая своих слез, то, напрягаясь изо всех сил, пыталась приподнять мужа, не веря, что тот уже никогда не поднимется.

— Али! — звала в надежде, что он хоть отзовется стоном, вздохом. — Али!

Рядом прогремела автоматная очередь. Одна, другая... По лицу больно стеганула отлетевшая рикошетом от близкой стены горячая гильза. Но Зурфа даже глазом не повела.

— Али! — все просила мужа подняться.

И только когда чьи-то сильные руки подхватили ее за плечи и потянули за собой, опомнилась. Напряглась всем телом, готовясь к схватке, и тут же услышала знакомый голос.

Сколько раз она его слышала, а кому принадлежал, не могла вспомнить.

— Скорее, — вновь донеслось до нее.

— Хамид! Ты?! — неуверенно спросила она и, приблизив лицо к тому, чьи руки лежали у нее на плечах, поняла, что не ошиблась.

— Бежим! — раздалось в ответ.

— Нет, — яростно мотнула Зурфа головой. — Не могу. Здесь Али!

Она хотела сказать еще что-то, но Хамид резко толкнул ее к стене, и Зурфа увидела, как на кончике ствола его автомата забилось пламя. Бросившись на усеянный пустыми гильзами пол, она дотянулась до своего автомата. Прижавшись друг к другу плечами, они поливали огнем ворвавшихся в дом бандитов.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Но каждый знал: им уже не расстаться, они до конца будут вместе...

* * *

Оставив позади себя не один проулок, задыхаясь от бега, Гасан неудержимо мчался туда, где гремели выстрелы, где наверняка падали сраженные бандитскими пулями его боевые товарищи и где им сейчас так нужна была его помощь. «Только бы успеть. Только бы они продержались», — билось в его сознании.

Гасан не заметил, как оказался возле старых, заброшенных лачуг. Весь взмыленный, остановился, прислушался. Выстрелы теперь слышались отовсюду. Гасан в замешательстве огляделся. Куда бежать? Где искать своих? Казалось, в кишлаке сражался каждый дом, стрелял каждый дувал, камень. Значит, душманам удалось ворваться в кишлак. Где Махмуд Бари? Где все остальные мужчины кишлака, которые вчера вечером поклялись биться с врагом до последней капли крови? Как их найти в этой огненной свистопляске?

Горько усмехнулся Гасан. Вот ведь как получилось. Хотел первым встретить бандитов, а что вышло? Вздохнув, Гасан еще раз огляделся. С разных концов кишлака до него доносились выстрелы, крики, детский плач, какие-то команды. От услышанного на сердце стало невыносимо тоскливо. Проверив автомат, Гасан направился дальше. Туда, где чаще всего раздавались всплески боя.

Ему не удалось пройти и ста метров. Впереди послышался топот десятков ног, и навстречу ему выбежало несколько человек. Гасан отпрянул в сторону, прижался спиной к стене дувала. Но его уже заметили. Не рухни он на землю, не вожмись всем телом в податливый песок, остался бы лежать на пыльной полночной улице кишлака, перерезанный автоматной очередью...

Гасан отстреливался одиночными — берег патроны. Выстрел — и бросок в сторону. Выстрел — он уже в другом месте. Ничего, что изрезаны в кровь острыми камнями ладони, что горячий пот застилает глаза и сердце вот-вот выскочит из груди: главное, что его миновали душманские пули, значит, еще не одного бандита отправит к аллаху.

Но так продолжалось недолго. Душманы осмелели. Уже с двух сторон раздавались их выстрелы. Гасан понимал — скоро они прогремят и с третьей. Ведь бандитам ничего не стоит пробраться по дворам и атаковать его прямо из-за дувала, который чернеет напротив и до которого всего пять шагов.

Гасан сдвинул планку с отметки одиночного выстрела. Почувствовал — начинается самое важное: и к чему экономить боеприпасы? А когда улицу вновь заполнили выстрелы, топот ног — он ударил по набегавшим длинной очередью. Воспользовавшись секундным замешательством врага, схватился за колючий гребень дувала, подтянулся и рывком перевалил на другую сторону.

Он даже не успел перевести дыхание, оглядеться, как понял — враг рядом. Тени мелькали за постройками, у противоположной стены узкого дворика.

«Доволен, Гасан? Ты ведь ждал встречи с врагом. Ты готов был его давить голыми руками, и вот она, твоя последняя встреча с ним, — прошептал запекшимися губами. — Так пусть она будет последней и для тех, кто ворвался в кишлак. Тебе от них уже не уйти».

Прижавшись к стене дувала, сдирая плечом высохшую глину, крадучись сделал один шаг, другой. Так, осторожно, дошел до ворот. Оставался еще один, решающий шаг, и тут его заметили.

— Вот он! — раздался чей-то пронзительный вопль, и тут же прогремела очередь.

И все же последний бросок удался. Он сумел покинуть двор-ловушку невредимым. Но, выскочив на улицу, вновь увидел тени.

«Обложили», — зло ругнулся он и метнулся к оставленной кем-то тележке.

Приготовившись к бою, не сразу обратил внимание на раздавшуюся чуть в стороне автоматную очередь. Столько ему приходилось их слышать с тех пор, как покинул дом Дерхана, что не стоило и прислушиваться. Да и не по нему же стреляли. Но очередь снова вспорола ночь.

— Неужели наши?! Неужели идут на помощь?! — обжегся радостной мыслью. Но тут же отбросил ее в сторону. Вряд ли в это нужно верить. Им сейчас не до него. Да и откуда товарищам знать, где он находится.

Душманы притихли. Казалось, их и вовсе нет рядом.

Но Гасан знал — так только кажется. Догадывался, что они сейчас как саранча ползут, приближаются, готовые наброситься на него всей темной массой. И этот миг скоро настал. Десятки наполненных злобой голосов заполнили улицу. Но в следующее мгновение по разъяренной толпе ударил автомат Гасана. Быстро отстегнув опустевший магазин, он достал новый.

— Последний? — не веря себе, произнес он и рукой провел по подсумку. Больше рожков не было. — Эх, Дерхан, подвел ты меня, — с сожалением вздохнул Гасан и спохватился. А действительно, как там он сейчас — боевой товарищ? Неужели тоже ведет схватку с врагом? Да и в его ли положении ее вести... Какой из него боец...

«А каким бойцом будешь ты сам через несколько минут? — подумалось невольно ему. — Пройдет еще немного, и в магазине останется одна пружина...»

Гасан, поняв безвыходность своего положения, мотнул головой, словно не веря, что он останется лежать здесь, на пыльной улице, так больше и не увидев восход солнца, не услышав голоса друзей, не заглянув в глаза матери.

«Да ты совсем раскис, Гасан, — упрекнул себя. — Рано собрался на свидание к аллаху. У тебя ведь еще в магазине столько патронов. Вспомни Кундуз. Там бывало и похуже, один рожок оставался на троих, и ничего — пробивались. Выше голову...»

* * *

Гасан огляделся в надежде найти выход из положения, хотя бы зацепиться взглядом за камень, где можно укрыться. Но что разглядишь из-под тележки, да еще в такой мрак. И все же приметил невдалеке дерево. К нему и пополз, стараясь не выдать себя шумом, бряцаньем автомата. Но едва оказался возле мощного ствола тополя — раздались выстрелы. Били по тележке, бежали к ней. Гасан замер, стараясь подпустить душманов ближе — бить наверняка. Он приготовился нажать на спусковой крючок, но его опередили. Совсем рядом прогремела автоматная очередь. Затем еще раз — всего в нескольких шагах от него. Гасан прижался к тополю, огляделся: откуда бьет враг? Но это был не враг. Иначе почему стихли выстрелы душманов, отчего они вновь залегли?

— Вперед! — срывающимся до хрипоты голосом властно скомандовал кто-то. — Вперед, ослы!

Гасан выглянул из-за ствола дерева. Вдоль дувалов бежали бандиты. Их не остановили и несколько коротких очередей.

— Все, — вслух произнес Гасан. — Бежать некуда. Теперь надо в последний раз показать, чего ты стоишь, Гасан. Показать, как умирают те, кому дорога свобода, кто всем сердцем принял революцию.

Он рассчитал все: и сколько патронов у него осталось, и как бросится на того, кто первым подбежит к нему, как сдавит его горло руками... Одного не учел — автоматной очереди за спиной.

— Сюда! — донеслось сквозь стоны и крики душманов до Гасана. — Сюда!

Гасан вздрогнул, оглянулся.

— Да быстрей же! — вновь раздался чей-то требовательный голос.

Еще не веря, что кто-то пришел к нему на помощь, из-за него рискует жизнью, Гасан медлил. Он не знал, куда бежать. И вдруг увидел, как в двух шагах от него, из проема дувала, показалось белое пятно лица. А затем разглядел и нетерпеливый взмах руки.

— Я здесь, сюда.

Пригнувшись, Гасан бросился на этот призывный голос, не зная, кому он принадлежит и что его ждет, — сердце подсказывало, что зовет друг. Уже нырнув в дыру, он почувствовал, как что-то горячее ударило в руку, словно к ней прикоснулись раскаленным прутом...

* * *

— Махмуд, может, еще разок покричишь в свою трубу?

Амир Нулла поднял с земли помятый мегафон и протянул Бари. Тот пожал плечами и вопросительно посмотрел на Гасана.

— А стоит ли, учитель? — с сомнением в голосе произнес кузнец Гафар. — Словами поле не засеять, врага не одолеть.

— Верно, Гафар! — кивнул Гасан. — Врага надо уничтожать. И чем больше, тем лучше.

Сморщившись от боли, он взглядом подозвал к себе кузнеца.

— Перевяжи потуже, — попросил товарища.

— Все это так, — согласился Нулла. — Но не совсем. К чему, например, рисковать людьми? Разве мало потеряли сегодня? Дерхан, Хамид...

— Так почему же те, кто засел в мечети, еще дышат? — вскипел Гасан. На его исхудавших щеках заходили крутые желваки, в глазах засверкали яростные огоньки. — Почему ласкаем их слух уговорами, а не мстим за погибших товарищей?

— Потому, что не хотим лишних жертв, — пояснил Нулла.

— Эх, учитель, — вздохнул Гасан. — В твоей голове много того, чего я, быть может, никогда не постигну. Но вижу, что главное ты так и не понял: за кровь надо платить кровью.

— Ты злой человек, Гасан, — сдвинув на переносице густые брови, сурово сказал учитель. — Я это только сейчас понял.

— А я гораздо раньше, — мрачно усмехнулся Гасан. — Когда впервые увидел кровь ни в чем неповинных людей, когда на моих глазах вздрогнула и раскололась надвое стена Кабульского политехнического, а из трещины рванулось пламя, послышались стоны и крики моих ровесников. Да разве все расскажешь, — махнул он рукой. — Но хочу добавить, сегодня ночью, когда я, как загнанный заяц, оказался среди шакалов, много пережил, и злость моя к душманам стала намного сильнее, чем прежде. Ее из меня уже ничем не выбить...

— Гасан, считаю, стоит еще раз попробовать, — сказал Махмуд. — Мы ведь ничего не потеряем.

— Пробуйте, — безразлично махнул тот рукой. — Ты, Махмуд, этим уже, кажется, трижды занимался. А что в ответ? Выстрелы. Они ведь не ослы, соображают, что ждет, когда поднимут руки.

— Но и надеяться им не на что, — удивился молчавший до этого капитан — командир батальона регулярной армии. — Со всех сторон окружены. Куда им теперь деться?

— Человек всегда на что-то надеется, пока живет, — поправляя повязку на руке, ответил Гасан. — А душманы ждут темноты. Хотят использовать ее для себя. Попытаются пробиться сквозь наши заслоны.

— Ты что! — обиделся капитан. — Мы из-за этой банды уже две недели покоя не знаем. Которую ночь на ногах. И в самый последний момент упустить. Нет!

Гасан внимательно посмотрел на капитана. Понимал: этот человек чертовски устал: лицо совсем посерело...

— Ладно, Махмуд, — не оглядываясь, крикнул он Бари. — Делай, что хочешь. Только предупреди — в последний раз упрашиваешь, больше ждать не будем.

— Смотрите! — вдруг воскликнул Гафар.

Все последовали его совету — взглянули в сторону мечети. И каждый увидел, что от саманных построек, розовых в первых лучах солнца, приближалась женщина. Шла то вздевая к небу руки, то опуская. То исчезая за гребнями дувалов, то вновь показываясь.

— Да это же Фатима?! — дрогнувшим голосом прошептал Гасан. — Что с ней случилось?

Забыв о раненой руке, бросился навстречу. За ним поспешил Гафар. Только раз видел Гасан такое лицо у Фатимы. Когда пришел к ней рассветным часом и сообщил о смерти сына.

— Почему вы стоите неподвижно, будто по шею засыпаны песком? — спросила она тихим голосом, от которого каждому стало не по себе. — Почему говорите сами, когда должны говорить автоматы? Почему... — Не досказав, она стала опускаться на землю. — Там Гарипа убили, — прошептала, теряя сознание. — Там Башир...

* * *

Старый Гарип знал, на что шел. Он хорошо подумал, прежде чем решился на это.

...Когда в кишлак ворвались душманы, Гарип достал из потайного места оружие. Нашел его полгода назад, охотясь в горах. Повертел в руках с интересом — такое не встречал у шурави, не видел и у своих дехкан. Наверняка какая-то банда потеряла. У них теперь всякого оружия вдосталь — за границей не жалеют для них денег, всем снабжают, лишь бы помешать новой власти утвердиться, укорениться. Закинул его за плечи, поспешил домой. Знал: пригодится. И не ошибся.

Не успел выйти за порог, подбежала Зурфа с детьми.

— Ты их обоих оставь у меня, — сказал Гарип. — До Фатимы можешь и не добежать. А я постараюсь надежно спрятать.

Посмотрел на испуганные лица девчонок-малышек, помолчал, качая головой сердобольно. Затем повернулся к Зурфе:

— Что обещать, вместе и укроем.

Спрятали в глубокой яме, которую только что вырыл Гарип. Сверху прикрыли ворохом сухостоя. Прощаясь, Зурфа. вдруг остановила свой взгляд на автомате Гарипа. И тут же начала просить отдать ей оружие. Не скажи, что для Дерхана, никогда бы не отдал. Да и где это видано, чтобы в такое лихое время оружие отдавать. И кому — женщине! Но разве для Дерхана жалко? Не раздумывая, Гарип протянул Зурфе оружие. Помедлив, бросился в дом, тревожить свои запасы.

— Будь осторожна, — напутствовал ее.

Гарип был не из тех, кто отдавал людям последнее. Долгая жизнь научила его оставлять кое-что и себе, на черный день. А их у него за восемь десятков лет было немало. Не пересчитать. И когда Зурфа скрылась в темноте, Гарип вернулся к своему тайнику. Из него достал автомат, который выпросил у Хамида. Тот старика слушать не хотел. Но Гарип напомнил о встрече с Ахмедом, засомневался, что она не повторится, как тогда ему быть? Время такое, что без оружия как без рук. Словом, упросил Хамида. Пообещал в трудную минуту, если, конечно, она случится, поддержать дехкан...

...Сначала Гарип хотел пойти к дому Дерхана. Оттуда уже доносились выстрелы. Но пробраться туда не удалось. В кишлаке такое завертелось, чего Гарип уже давно не помнил. Пришлось поплутать по переулкам, лабиринтам дувалов. Он не знал, где находятся бойцы отряда самообороны, где горсточка царандоевцев. Да и как это было узнать? Но Гарип верил — они держатся, ведут бой. Вел его и сам Гарип. Правда, использовал при этом свою тактику — охотничью. Уже не одного бандита свалил он метким выстрелом. Действовал осторожно, бил из-за дувала, угла дома. А затем случай свел его с Гасаном. Вернее, Гарип не знал, что это был именно Гасан, даже не был с ним знаком. Лишь раз мельком видел парня с Хамидом. А теперь понял, что кому-то из своих трудно. И разве мог не прийти на помощь? Гарип подоспел в самый нужный момент, когда царандоевец, считай, уже находился в гостях у аллаха. Нще бы немного — и больше не было бы в кишлаке Гасана. Вместе и пробились к основным силам отряда самообороны.

...Кишлак продержался всего час. Дехкане не могли устоять под мощным натиском вооруженных до зубов душманов. Те ворвались в кишлак с двух сторон. Махмуд с Гафаром, Нуллою сняли остальные посты, дозоры — стремясь собрать остатки бойцов в один кулак, не дать бандитам уничтожить их по крохотным группкам. Это им почти удалось. Но что могли они сделать против такой массы душманов? Но все же держались. Трудно передать словами ту радость, которая охватила их сердца, когда в самый решающий момент пришла помощь.

Лишь немногим из бандитов удалось вырваться из огненного кольца. Да и то недалеко. Спасаясь от метких выстрелов, забежали в мечеть. Вот тебе и слуги аллаха, даже святым местом не дорожили, ворвались туда с оружием.

Гарип не стал дожидаться развязки, поспешил к себе. Нужно было выпустить дочек Дерхана, да и к нему самому наведаться. Но вышло все иначе. Встретил кузнеца Гафара, и тот такое рассказал, что, несмотря на возраст, Гарип побежал к дому Дерхана. Увиденное потрясло старика. Много в его жизни было потерь, но смерть Али, Зурфы и Хамида, как никакая другая, потрясла Гарипа. Долго ходил он по кишлаку, не замечая следов пожаров, разрушений, пятен крови на стенах дувалов. Так незаметно для себя оказался рядом с мечетью.

— Что, еще сопротивляются? — спросил у одного из бойцов, стоявшего в оцеплении.

— Сопротивляются, — кивнул тот. — Да мы и не пытались по-настоящему их оттуда выбить. Жалко людей терять. Может, поймут, что деваться некуда, сами выйдут. Ко всему мечеть. Не стрелять же в нее.

И тогда Гарип решился. Вспомнил всех, кого ночь отобрала у родных, близких, кто больше не выйдет в поле, к кирязам, и решился.

«Ведь люди все же, — думал он. — Неужели не поймут, что жизнь в их руках. Неужели не сделают единственно верный для себя выбор?»

Вслед ему неслись предостерегающие крики, его звали вернуться. Но Гарип упрямо шел туда, где засели душманы.

...Когда его окружили, Гарип не испугался. Начал говорить то, что хотел сказать, что желал донести до сердец этих заблудших, обманутых.

— Довольно крови. Покиньте мечеть. Смиритесь с тем, что вас ждет. А ждет трудное. Вас встретят не с объятиями и радостью. Вас опалит гнев и ненависть в глазах дехкан, — говорил старый Гарип. — Много бед и страданий принесли народу. Народ и решит, как с вами поступить. Доверьтесь ему. Это то самое, что спасет вас от гибели...

В удивительной тишине звучали слова Гарина. Тишина обрадовала его: значит, сумел тронуть, обнадежить, сказать что-то важное для потерявших надежду выжить людей.

— Подумайте, в кого вы стреляете, кого грабите? Таких же, как вы сами...

Гарип не договорил. Где-то совсем рядом раздался властный голос. Толпа расступилась, и Гарип оказался один на один с человеком, лицо которого было ему знакомо. Где-то он уже видел эти черные как смоль брови вразлет, нос с горбинкой, аккуратные усики и холодные глаза. Но где и когда?

— Что, не узнаешь? — донесся насмешливый голос. — А ведь когда-то ты не жаловался на свою память. Даже гордился ею. И на слова был скуповат. Почитал нашу мудрость: чем длиннее язык, тем короче жизнь. А теперь что? Как мулла речист...

— Башир-хан! — ахнул Гарип и невольно поклонился в приветствии. Но тут же спохватился, выпрямился. Смело посмотрел в глаза. — Покинь мечеть, не гневи аллаха, не проливай напрасно крови, — произнес он ломким от волнения голосом.

— Да, Гарип, изменила тебя новая власть, изменила, — покачал осуждающе головой тот. — Были времена, когда за трое суток охоты я от тебя и слова не слышал, а тут...

Башир почти вплотную приблизился к Гарипу.

«А ведь ты сам здорово изменился, — подумал старик, вглядываясь в главаря банды. — Обрюзг, лицом построжал, зверь в тебе проглядывается».

— Эй вы, там, в мечети! — прогремело в полумраке. — Слушайте все! Долго еще намерены отсиживаться? Подумайте о себе. Вы окружены...

— Махмуд! — прошептал Гарип, узнав голос партийного вожака.

— По местам! — прорычал Башир, и каждый из этой разношерстной толпы бросился в разные стороны.

— Стрелять только по моей команде! — крикнул вдогонку Башир. Посмотрев на Гарипа, недобро ухмыльнулся: — Зря сюда пожаловал, очень зря. — Оглянулся, поискал кого-то взглядом. — Саид! — позвал одного из бандитов. — Займись стариком. Он слишком долго здесь находился и слишком многое увидел.

— Башир, ты просвещал голову в разных странах, и тебе известно, что нет на земле силы, которая бы остановила восход солнца. Так знай, что нет и той силы, которая бы спасла тебя, стаю твоих шакалов.

Гарип хорошо видел, как вздрогнул, съежился от его слов главарь, быстро оглянулся.

— Твоя голова, старик, тоже не песком набита, — осклабился он. — И я помню, как ты мне давал советы, как учил жизни. Не забыл и строки корана, которые гласят: «Кто хочет, пусть теряет, кто хочет, будет неверным». Так вот, я не хочу терять то, что имел, не желаю оставаться неверным. И ради этого пойду на всё... — Башир уже не говорил — кричал. Последние слова адресовал Саиду: — Почему медлишь, осел?!

— Шевелись! — спохватился тот и ткнул Гарипа прикладом.

Гарип покачнулся, хотел сказать на прощанье что-то резкое, злое, но, скользнув взглядом по лицу бандита, поразился. Перед ним стоял один из царандоевцев, который не так давно вместе с Хамидом выслушивал его, Гарипа, когда он рассказывал им о случайной встрече с Ахмедом.

— Да как же это ты?.. — начал было Гарип, но не договорил, с презрением отвернулся.

— Выбрось его из мечети, — приказал Башир.

Стоявший у двери коротконогий душман замешкался.

— Быстрей! — рявкнул Саид и сам бросился к засову.

Гарип молча смотрел на дрожащие от волнения руки бандита.

— Как у вора, — вслух произнес и усмехнулся в лицо побагровевшему Саиду.

— Ну ты, — прошипел в ответ тот и сильным пинком вытолкнул старика из мечети.

...Солнце уже высоко поднялось над кишлаком. Но на его улицах стояла глухая тишина. Все вокруг будто вымерло. Нет, это только казалось. Жизнь брала свое. Она продолжалась, заявляла о себе далеким, едва слышным женским плачем, всплеском детского крика, лаем собак. Напоминала и тускло поблескивающими стволами автоматов, выглядывающими из-за стен дувалов, рябых от следов пуль. Оттуда на Гарипа с тревогой и надежной глядели десятки глаз. С тревогой потому, что старик находился рядом со смертью. С надеждой, веря, что, может, она не коснется его, не поднимется у душманов рука на человека, который желал им добра.

Гарип, опустив голову, сделал один шаг, другой, отдаляясь от мечети. Горько было у него на душе. Он зря рисковал, его не поняли, а значит, скоро снова прозвучат выстрелы и прольется чья-то кровь. И они прозвучали. Только намного раньше, чем Гарип ожидал. Ему оставалось пройти совсем немного, и он был бы в безопасном месте. Но Гарип медлил. Шел тяжело, словно нес на своих плечах огромный камень. А затем вдруг обернулся к мечети, шепча про себя проклятия тем, кто остался в ней, тому, с кем когда-то был близок, кого учил меткости стрельбы, законам охоты, но так и не смог научить законам жизни, человеческой доброте. И, наверное, эти проклятия были услышаны — в ответ ударили автоматные очереди. Стоившая веками мечеть покачнулась, поплыла перед глазами, устремляясь куда-то в лазуревую высь утреннего неба, и сам Гарип устремился вслед за нею.

К старику бросились из-за настороженных дувалов.

— Башир... Там Башир... — шептал он, чувствуя, как невидимая скала давит ему грудь. Последними усилиями попытался отодвинуть ее, приподняться и хоть на мгновение взглянуть, нет ли рядом любимого внука, посмотреть на его лицо, но так и не сумел...

* * *

— Гасан! Они выходят! Ты посмотри, Гасан, они сдаются! — взволнованно, словно не веря себе, прокричал Махмуд.

Акрамов услышал голос Бари еще издали. Он уже успел дважды объехать кишлак, встретиться с Салием, расспросить его о Гарнике и вернуться к мечети, где засела часть недобитых душманов.

— Ты посмотри... — звал звонкий от напряжения голос Махмуда.

Спрыгнув с брони, Наби взглянул в сторону мечети. Потемневшая от времени, дождей и дыхания «афганца», массивная дверь уже была распахнута настежь, из нее поодиночке выходили душманы. Неуклюже подняв над головой руки, глядя себе под ноги, они с опаской приближались к дувалам, каждое мгновение ожидая выстрелов.

— Один, два, три... — монотонно считал учитель Нулла.

— Вот и всё, — устало вздохнул Наби и спиной прижался к нагретой солнечными лучами броне. — Кишлак может жить спокойно. Да и нам в самый раз отдохнуть. Такая ночь позади.

Он прикрыл глаза.

— Что с вами, товарищ старший лейтенант? — с тревогой в голосе спросил сержант Ильюх.

— Ничего, — успокоил его Наби.

— Может, воды? — участливо спросил Кичко, и Акрамов увидел перед собой брезентовый чехол фляжки.

— Спасибо, ребята, — улыбнулся Наби. — Просто мне кое-что вспомнилось...

А вспомнилось ему многое. И прежде всего — минувшая ночь. Черная для дехкан и такая трудная для его подчиненных... Он выполнил приказ комбата. Помог Гарнику, которого трижды атаковали душманы. Не оставил в беде и сам кишлак...

И еще вспомнилась Наби первая встреча с Аслановым. Не случайно вспомнилась. О ней напомнило не только последнее письмо от бывшего комбата, в котором тот слал ему привет, напомнила и минувшая ночь.

— То, что сами решили начать службу здесь, в Афганистане, хорошо, — говорил Асланов, цепко всматриваясь в почти мальчишеское лицо лейтенанта, погоны которого еще не выжгло жгучее солнце полигонов. — Мне тоже по душе трудности. С них и сам начинал офицерскую биографию. Они раскрывают человека во всей полноте. И не с годами, а сразу. Месяц-другой, и человек как на ладони. Кто сильный, кто слабый, кто горит, а кто тлеет. Но здесь трудности особые. Они называются одним словом — специфика. Сложная, скажу, эта штука. Сразу все и не объяснить. Нужно время. Оно у нас будет. А пока знай, здесь все иначе. И ритм жизни иной, и ход занятий другой. Боевые приказы намного короче, ибо порой времени в обрез, а марш-броски значительно длиннее. Специфика, лейтенант, специфика. И время «Ч», о котором столько вам говорили на занятиях, не всегда известно. Оно может наступить в любую минуту, ибо в любую минуту может ударить из темноты, из-за скалы или бархана выстрел. Это время «Ч» должно быть у каждого из нас, несущих здесь службу. О боеготовности говорю, лейтенант, о внутренней боеготовности каждого — офицера и солдата. О готовности в любой миг отразить удар.

Уже больше года нет в батальоне Асланова. Но не раз вспоминал его уроки Наби. Да разве он один? Вспоминал и его слова о времени «Ч». Впрочем, не только вспоминал — испытывал на себе. Они гремели, эти бандитские выстрелы, частенько. Но в ответ раздавались другие — выстрелы подчиненных Акрамова. Срабатывало то самое время, о котором говорил Асланов, срабатывала постоянная готовность советских воинов встретить опасность. Так было и в минувшую ночь...

...Первым к душманам бросился Гасан. Наби видел, как он подбежал к широкоплечему, в рваном халате бандиту, схватил здоровой рукой за плечи и, рванув на себя, что-то требовательно прокричал. В ответ было молчание. В ответ на Гасана смотрели затравленно. Гасан кинулся к другому, к третьему. Но вновь натыкался на испуганные, молчаливые взгляды.

— Нет, вы скажете! — срывая с плеча автомат, с искаженным от ярости лицом, прокричал Гасан. — Вы сейчас все скажете...

— Гасан! — сурово окликнул Махмуд. — Прекрати! Назад!

— Что — Гасан? — взъярился тот. — Зачем мне эти молчаливые ослы, у которых копыта в крови? Мне нужен Башир. Всем нам он нужен. Но его здесь нет.

— Они не скажут, — успокоил его кузнец Гафар. — Ты же видишь, они ничего не знают.

— А что тогда они знают? — вскипел Гасан. — Как поджигать школы, как подбрасывать мины и взрывать мачты электропередач, убивать, разрушать?

Гафар с Нуллой переглянулись.

— Не горячись, Гасан, — сказал учитель. — Усмири свою злость. Пойдем отсюда. Прошу тебя, пойдем...

— Ну что, — кивая в сторону бывших душманов, произнес Махмуд, обращаясь к командиру батальона. — Принимай под свою ответственность, а нас ждут дела. Большие дела.

* * *

— Перехитрил нас Башир, — сокрушенно вздыхал Махмуд Бари. — Перехитрил, шакал. Как хитрый мулла, обвел вокруг пальца. Да и мы хороши. Раскрыли рты, глядя, как душманы сдаются, о Башире забыли...

— Но может, его в мечети и не было? — усомнился Наби.

— Был, — твердо произнес Махмуд. — Я старому Гарипу верю. Он лишнего не скажет. Даже на пороге смерти сумел нас предупредить.

— Но где же он может спрятаться? Кишлак дважды прочесывали.

Махмуд посмотрел на Акрамова, невесело усмехнулся:

— Здесь Башир. Как змея затаился. Знает, что его ждет, если попадет к нам в руки. Думаешь, на кишлак случайно напал? Нет, чувствуя близкий конец, хотел напоследок отомстить. Сколько раз мы ему давали отпор, сколько раз он на нас обжигался, вот и затаил злобу. Да, наверное, и с вами решил свести счеты...

— Вряд ли, — возразил Наби. — Скорее, ему некуда было деться. Зажали его со всех сторон, вот и вышел на кишлак. А когда спасаешь свою шкуру, обо всем забываешь. Лишь бы самому уцелеть.

— Нет, — махнул рукой Махмуд. — Надо знать Башира. На все готов пойти, лишь бы отомстить. Ни перед чем не остановится. Но не беда. Он в наших руках. Его ищут повсюду. И увидишь, еще не зайдет солнце, как Башира найдут.

Они шли узкой улицей, которая то обрывалась у темного пятна пожарища, то вновь вилась вдоль серых, однообразных дувалов. Позади Махмуда и Наби, след в след, не спеша, настороженно глядя по сторонам, двигались Кучкаров и Кичко.

Махмуд предложил Акрамову пройтись по кишлаку. Хотел показать, что натворили душманы, а заодно выбрать место для будущей школы.

— Сами ведь говорили, что жизнь продолжается и надо спешить, — сказал он Наби. — Так не будем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А дел предстоит столько, что голова кругом идет. Но мы решили начать со школы.

Кишлак постепенно наполнялся гомоном голосов. Он словно просыпался от долгой спячки. Но увиденное холодило людские сердца.

— Только бы нам не мешали жить, только бы не гремели выстрелы, — возбужденно говорил Махмуд. — Через год ты бы не узнал кишлак. Будет новая школа, будут новые улицы. Их назовем именами тех, кто отстаивал новую власть — Хамида, Дерхана, Гарипа. И площадь будет. Ее назовем площадью шурави...

Махмуд не договорил, словно захлебнулся. Наби оглянулся на секретаря партийной организации и замер. Схватившись рукой за бок, тот медленно оседал на землю.

— Командир! — всплеснулся за его спиной тревожный крик Кичко, и в следующее мгновение от сильного удара он рухнул рядом с Махмудом. Падая, успел заметить, как в двух десятках метров, где кончался дувал, сереет облачко от недавнего выстрела. И еще увидел три тени, метнувшиеся к ветхой мазанке, вросшей в землю пустыми окнами.

— Душманы! — крикнул Кичко. — И откуда они взялись?

...Махмуда Бари Наби поручил Кучкарову. Сам же с Кичко короткой перебежкой достиг дувала, прижался к его шершавой стене. От недавнего падения саднило плечо. Акрамов с досадой посмотрел на сержанта. Ну и силен Кичко, мог бы и поаккуратней толкнуть.

Затаив дыхание, они не сводили глаз с мазанки, ожидая выстрелов, готовые открыть огонь. «Неужели это те, из мечети? Неужели это Башир?» — думал Наби.

Две длинные автоматные очереди, сливаясь в одну, раскололи тишину. Следом ударила третья.

— Вон откуда бьют, — показывая стволом автомата, прокричал Кичко.

Но Акрамов и сам видел чернеющую в стене дыру.

— Гранатой бы туда, — услышал Наби рядом возбужденный голос Кучкарова.

— Почему здесь? Я ведь оставлял вас с Махмудом...

— С ним все в порядке, — подползая, сообщил Кучкаров. — За дувалом спрятал — и к вам.

Наби не стал выговаривать, не до того было. Он думал, как выйти из создавшегося положения, что предпринять. За спиной пустела улица. Но где-то вдалеке уже слышался топот десятков ног. Это, услышав выстрелы, к ним спешили на помощь. Можно было дождаться подкрепления, за дувалом не страшны пули. Но Наби представил, как сейчас улицу заполнят люди. Они бросятся сюда на выстрелы и сами, не зная, где их ждет опасность, попадут под смертельный огонь. Из черного проема вновь прогремели автоматные очереди. Решение созрело мгновенно. Но оно не было стихийным, случайным. К нему старший лейтенант Наби Акрамов шел всю свою недолгую жизнь. Готовился, слушая рассказы отца — опытного офицера, проходя закалку в школе ДОСААФ, в военном училище, командуя взводом. Это было не просто решение, а проявление характера — твердого, мужественного характера настоящего советского человека, патриота, интернационалиста, который во все времена не могли понять враги.

...Голоса людей становились все ближе. Еще минута-другая, и спешащие на помощь товарищи упадут, скошенные выстрелами бандитов.

Наби почувствовал на себе напряженные взгляды Кичко и Кучкарова. Они тоже поняли сложность ситуации. Они знали, что уже поздно бежать назад, предупреждать об опасности, и ждали решения командира.

— Прикройте! — скомандовал Наби и метнулся к мазанке.

Не добежав, на ходу бросил гранату. Считанные секунды лежал на показавшемся таким горячим песке, всем телом ощущая, как вздрогнула и закачалась от взрыва земля. А еще через мгновение неведомая сила подняла его и бросила туда, в зев черного проема, откуда валили клубы дыма и где ждала неизвестность. Уже проваливаясь в пугающую пустоту, он почувствовал, как рядом мелькнули до боли знакомые и родные лица Кичко и Кучкарова...

...Из троих бандитов в живых остались двое. Их вытащили бойцы отряда самообороны. Гасан даже не взглянул на них. Он долго смотрел на Акрамова, словно видел впервые. А затем крепко обнял Наби и прошептал что-то горячее, так и не понятое Акрамовым.

— Что с Махмудом? — вытирая рукавом куртки черное от копоти лицо, спросил Наби, еще тяжело дыша.

Рядом стояли живые и невредимые Кичко и Кучкаров.

— Тяжело ему, — ответил Гасан. — Но скоро он будет с нами.

Гасан вдруг отшатнулся и подскочил к сгорбившемуся душману.

— Ты?! — только и процедил сквозь зубы. — Я знал, что встречусь с тобой, Сайд, верил в это. И ты запомнишь нашу встречу...

Наби отвернулся и уловил на себе пристальный взгляд второго душмана. Пригляделся и невольно вздрогнул — перед ним стоял Башир. Наби не поверил своим глазам.

— Ты счастливый, шурави, — донесся до него полный злобы голос. — Счастливый. Только надолго ли?

И Наби понял, что не мог ошибиться.

— Что это он? — с недоумением спросил Гасан, кивая на душмана.

— Как видишь, знакомого встретил, — ответил после недолгого молчания Акрамов. — Того самого Башира...

— Башира?! — ахнул Гасан. — Ты не ошибся?! Точно Башира?!

В считанные мгновения царандоевец оказался напротив бывшего главаря.

— А ведь точно — Башир! — воскликнул он звенящим от ненависти голосом. — Вспомнил фотографию.

Высоко подняв руки, Гасан прокричал:

— Эй, люди, спешите сюда! С Баширом покончено! Вот он перед вами...

Гасан собирал дехкан, что-то горячо, взахлеб им рассказывал, объяснял, но Наби уже не слышал. В его памяти всплыл далекий знойный день, развилка дороги возле арыка, исчезнувший в белом мареве караван. Кажется, это было только вчера, а прошло уже столько времени...

Наби поспешил к раненому Махмуду, к своим подчиненным. Только теперь он с удивлением заметил, что тени от дувалов стали совсем короткими и солнце давно стоит в зените, готовое вот-вот покатиться за парящие в легкой дымке гребни далеких гор. «Ничего, — подумалось Наби, — завтра оно вновь взойдет. Завтра снова наступит утро, его сменит день. Пусть же он будет для кишлака без выстрелов. Да и сколько можно взрывать тишину. Она так нужна всем».

Он шел и не знал, что впереди новые испытания, новые дни и ночи, полные тревог. И так будет до самого последнего дня его службы в Афганистане...

* * *

Наби так и не понял, кто произнес эти слова. Кучкаров? Ильюх? Аманбеков? Или всегда невозмутимый Кичко? А может, их сказал только что пришедший в роту рядовой Айжанов, чей восторженный взгляд Наби не раз ловил на себе? Чувствуя, как тугой комок подкатил к горлу, Акрамов в который уже раз оглядел строй теперь уже бывших его подчиненных. Так же долго, пристально, словно стараясь на всю жизнь запомнить каждое лицо, оглядывал строй когда-то капитан Дорожкин, прежде чем покинуть роту.

— Товарищ старший лейтенант, вы нас не забудете? — вновь почудилось ему в прокаленном до звона воздухе. И снова Акрамов не расслышал, кто задал этот вопрос. А спустя мгновения понял — слов и не было, строй молчал. Вопрос он читал в глазах подчиненных. Тех, кого знал, как себя, с кем столько пройдено, пережито, испытано под афганским небом.

Он мог бы ответить так же беззвучно и верил, что его обязательно бы поняли. Как понимали всегда в ходе службы, в минуты опасности, задушевного разговора. Но не стал этого делать.

— Я вас не забуду! — сказал громко, так, чтобы его могли слышать на флангах.

И от этих слов, этого последнего признания командира строй вздрогнул, будто прозвучала чья-то команда, качнулся вперед, словно стремясь тесным кольцом окружить ротного и больше не отпускать от себя...

— Из кишлака что-то задерживаются, — поглядывая на часы, с беспокойством произнес Куприн. — Обещали прийти попрощаться, а времени у нас уже в обрез.

— Они не придут, — с грустью глядя на бывшего своего заместителя, сказал Наби. — Я сам утром у них побывал. Прошелся по новенькой школе, поговорил с учителем Нуллой, встретился с Гасаном, Махмудом. Гасан настоящий человек. Внука Гарипа взял к себе. Сегодня в партию его принимают. Ты найди возможность — поздравь парня...

Наби сдержал слово, которое дал на пыльном плацу палаточного гарнизона. Не забыл своих бывших подчиненных — боевых друзей. Помнит и сейчас, у кого он учился и кого сам учил ратному мастерству, верности интернациональному долгу. Но особенно ярко, зримо и взволнованно он вспомнил всех поименно, когда ему вручали Золотую Звезду Героя. Этого высокого звания бывший воспитанник ДОСААФ, коммунист, теперь уже капитан Наби Акрамов удостоен за мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга в Демократической Республике Афганистан.