Николай Масолов.

Машенька с Домниковки

На поле брани

Догорали последние бои Смоленского сражения. Ополченцы не успели еще высадиться из теплушек на желтеющий луг, как за чахлым березняком загудело. Гул накатывался все ближе и ближе. Кто-то испуганно крикнул:

— Танки!

Часть ополченцев метнулась в сторону от дороги, но в это время на железнодорожной насыпи появился человек в расстегнутой гимнастерке, на петлицах которой алело по две «шпалы». Голова его была обмотана бинтом в несколько слоев. Сквозь посеревшую повязку по левому виску тянулась темная нитка крови.

— Товарищи! — выдохнул командир. Секунды две он стоял молча. Затем махнул рукой в сторону железнодорожного моста: — Там — эшелон с ранеными. Фашисты не должны прорваться туда. За мной, товарищи!

Ополченцы ринулись к мосту. Но их опередили. Откуда-то сбоку из кустарника появилась цепь военных моряков. В распахнутых бушлатах, со связками гранат в руках, молча, широкими прыжками краснофлотцы пересекли изрытое воронками небольшое поле...

Дальше все перемешалось. Содрогалась от взрывов иссохшая земля. Меркло небо от дыма и копоти. Маша Порываева куда-то бежала, стреляя из карабина. Огненный столб, вставший на пути, поверг ее на землю, и она скатилась в полуразвалившийся окоп.

Когда Порываева очнулась, было тихо: ни выстрелов, ни взрывов. Прямо над окопом повис месяц, причудливо обрамленный звездами. Маша не сразу поняла, где она, а когда припомнила — с ужасом подумала, что осталась тяжело раненной на поле боя. Приподнявшись, начала искать рану. Крови нигде не было, лишь в ушах противно звенело.

Этот звон помешал услышать, как к окопу подошли двое. Над самой ее головой раздалось удивленное восклицание:

— Кажись, живая!

Говоривший протянул Порываевой руку, помог подняться. Маша узнала его. Застенчивый юноша лет восемнадцати, с румянцем во всю щеку и смешным пушком пробивавшихся усов, запомнился ей с первой встречи. Пристал он к ополченцам на одном из полустанков. Появился в теплушке в старом буденновском шлеме на голове, с котомкой за плечами и гармошкой под мышкой. Машины товарищи заулыбались — живой персонаж из кинофильмов о гражданской войне. Кто-то бросил с нар:

— Коннице Буденного, привет!

Юноша не понял шутки, негромко представился:

— Михаил, из-под Тулы.

Когда командир с двумя «шпалами» повел ополченцев в контратаку, Маша видела: Михаил бежал впереди всех. Заметила и то, как ловко метнул он гранату в танк, подбитый краснофлотцами, но продолжавший вести огонь по железнодорожной насыпи.

Сейчас у паренька из-под Тулы не было ни буденовки на голове, ни гармонии под мышкой. И был он совсем не такой, как тогда, в теплушке. Из-под копны черных волос на Машу смотрели живые, умные глаза. Напряжение боя из них исчезло, но осталось что-то неуловимое и жесткое, что надолго, а то и навсегда остается во взгляде людей, выдержавших тяжелое испытание. На груди у юноши висел трофейный автомат. Такой же автомат в правой руке держал и спутник Михаила — широкоплечий мужчина лет сорока пяти в распахнутом бушлате.

— Идти сможешь? — спросил он Порываеву.

— Наверное, смогу, — неуверенно ответила Маша.

— Тогда пошли. Нужно отсюда выбраться побыстрее. Наши полегли все.

Говорил он медленно. Взглянув на него, Маша вздрогнула: в скуластом, монгольского типа лице — ни кровинки. Подумала: видно, ранен, сможет ли сам-то идти? Но незнакомец, резко повернувшись, зашагал вдоль окопа к синеющей вдали кромке леса.

Шли часа три. Напрямик — на юг от старой Смоленской дороги. Месили землю с втоптанным в нее сотнями ног зерном погибших урожаев. Миновали небольшой сосновый лес, торфяное болото. За болотом, в зарослях лозняка на берегу узкой и глубокой речки, увидели мельницу. Михаил отправился на разведку. Вернулся с полной фляжкой холодной воды. Протянул ее раненому:

— Петр Васильевич, пейте. Родниковая. А мельница заброшенная. Жильем да мукой там и не пахнет.

Маша едва дошла до мельницы. Страшная боль разламывала голову, казалось, вот-вот она разорвется на части. И тело как свинцом налилось. С неимоверным усилием сделал последние шаги и Петр Васильевич.

Они уснули мгновенно, оба, едва опустились на трухлявый пол. Михаил вышел во двор и зашагал к реке.

На заброшенной мельнице

«Усталость — пуховая подушка, а сон — лучший лекарь», — гласит народная мудрость. Несколько часов отдыха вернули силы и Маше и Петру Васильевичу. Проснувшись, Порываева, как и в окопе после боя, долго не могла сообразить, где она и почему очутилась в куче травы и веток. Все стало понятным, когда взглянула на мужской пиджак со значками «ГТО» и «Ворошиловский стрелок», которым была заботливо укрыта. К сердцу прихлынула приятная теплота.

— Мы, как сурки, дрыхли, а ты полдня дежурил. Непорядок это, — скорее одобрительно, чем укоризненно, сказал, поднимаясь с пола, Петр Васильевич.

— А чего будить-то, — усмехнулся Михаил, — все было тихо.

— Хорошо, коли так. — Петр Васильевич улыбнулся. — А теперь сидайте в круг. Пожуем малость. Вот мое НЗ. — И он вытащил из карманов бушлата круг краковской колбасы и два больших ломтя хлеба. Когда поели, Петр Васильевич предложил:

— А теперь, ребятки, давайте военный совет держать. Что делать будем? Машенька, тебе первое слово.

Маша смутилась от такого ласкового обращения, но ответила сразу:

— К своим пробираться надо. Туда, где шли бои.

— Конечно, к своим, — поддержал Порываеву Михаил. — Только сдается мне, что идти нужно в обратную сторону — к Москве.

— Вот и договорились: идем к своим, это решено. — Петр Васильевич немного помедлил, а затем так же неторопливо продолжал: — В направлении Смоленска мы раньше своих повстречаем фашистов. Там сейчас второй эшелон их армии орудует. Я ведь до встречи с вами неделю с боями отступал — крепко жмут гады.

— Так это только здесь, — запальчиво перебил Михаил. — А на юге...

— И на юге, парень, худо. Да и под Ленинградом не лучше. Но паниковать нам не к лицу. Как говорится в одной пословице: будет и на нашей улице праздник. Фашисты рвутся к Москве, войска наши отступают. И нам нужно туда подаваться. В лесах да оврагах много таких, как мы, бедолаг бродит. Повстречаем большую группу — присоединимся. А сейчас, Михаил, ложись и до вечера отдыхай. Я подежурю.

— Разрешите мне, Петр Васильевич, — попросила Маша, я чувствую себя хорошо, а вам перевязку сделать нужно и еще полежать. Только вот у меня оружия нет — карабин мой разбило.

— Ну, это дело поправимое. На, держи на счастье. — Петр Васильевич достал из заднего кармана брюк браунинг и протянул Порываевой.

— Хорош! — залюбовалась Маша.

— Трофейный. Память о финской войне. При штурме линии Маннергейма у одного фашиста «позаимствовал».

С наблюдательного пункта, облюбованного Михаилом, хорошо просматривались и низкий берег речки и старая дорога на мельницу. Где-то далеко: впереди — за лесом, справа — за болотом, слева — за неведомым высоким речным берегом — раздавалась глухая канонада. А вокруг мельницы было тихо.

Солнце, вчера щедро наделявшее землю теплом, померкло, спрятавшись за большую тучу, которая медленно, но упрямо ползла с запада. Необъяснимая тревога охватила Машу, и она очень обрадовалась скрипу двери. Во двор вышел Михаил.

— Не спится что-то.

— Хорошо, что ты пришел, Миша. Мне одной жутковато стало. Место какое-то здесь...

— Глухое?

— Нет. А такое, что вот-вот что-нибудь случиться должно.

— Это у тебя нервы не в порядке. Конечно, на войне всякое бывает.

Михаил старался говорить как можно увереннее. Слова произносил медленно, подражая Петру Васильевичу. Сердце юноши наполнилось радостью от сознания, что _ их милая спутница нуждается в его поддержке. И неожиданно для самого себя выпалил:

— Не бойся, Машенька, ничего не случится с тобой!

Сказал и зарделся пунцовым румянцем. Смутилась и Маша. Немного помолчав, спросила:

— Ты до войны чем занимался?

— Школу среднюю прошлым летом окончил. Мечтал историком, как отец, стать. Да мать слегла, когда он не вернулся. Пошел работать в совхоз. А нынче документы в институт переслал. Война началась — в истребительный батальон вступил. Вот и вся моя биография.

— А что с отцом случилось?

— Погиб папка на финской. В тех местах воевал, где и Петр Васильевич. Он у нас орел был. В гражданскую на пулеметной тачанке деникинцев и махновцев громил.

Рассказывая про отца, Михаил вновь превратился в восторженного мальчишку с буденновским шлемом на голове. Машу поразили глаза юноши: синие-синие. На память пришла вычитанная где-то фраза: «Не смотри в глаза синие-бездонные. Взглянешь — пропадешь, утонешь». Улыбнулась и подумала: «Глупости разные в голову лезут». Но расставаться с этими «глупостями» почему-то не хотелось.

Михаил увлеченно продолжал рассказывать:

— Ради отца мать ушла из своей семьи. Родные ее были богатые, купеческого роду. Начали они вдвоем счастье себе добывать. И добыли. Отец учителем стал. Мать акушеркой в сельской больнице работала. Ох как не хотела меня на войну отпускать! Убивалась очень, но я ей сказал: «Красный боец Иван Дымов не простит ни тебе, ни мне, если его сын не пойдет драться с фашистами». Согласилась. Любила она папку крепко... Бывало, пойдут поздним вечером к обрыву реки, сядут, на закат любуются. Отец на гармошке тихонько играет. А матушка «Лучинушку» поет. Голос у нее был нежный, и грусть в нем таилась особая. Как начнет выводить:

Голос Дымова дрогнул, и он замолчал. Несколько минут сидели не разговаривая, вглядываясь в предречный кустарник. Маша первой нарушила молчание:

— А я, Миша, тоже гармонь люблю.

— Неужто играешь?

— Нет. Но как звучат ее лады, хорошо знаю. Сборщицей баянов работала. Есть такая фабрика в Москве. Небольшая, но тысяч по пять инструментов в год выпускала. Даже для ансамбля красноармейской песни и пляски баяны делали.

— Вот здорово! — оживился Михаил и звонко продекламировал:

— Чьи это стихи? — поинтересовалась Маша.

— Из поэмы Александра Жарова.

— А я не читала ее. Жаль. Прочти еще что-нибудь. Нет, подожди.

Порываева первой уловила едва слышный шум в воздухе. Не прошло и минуты, как он превратился в оглушительный рев. Из мрачных облаков показался огромный треугольник немецких самолетов.

— Бомбардировщики, — определила Маша.

Неожиданно один из истребителей, сопровождавших черную стаю бомбардировщиков, камнем метнулся к земле. То ли заметил гитлеровец людей, стоявших у мельницы, то ли само здание показалось ему подозрительным. Длинная очередь трассирующих пуль серыми фонтанчиками вспорола песок впереди старых жерновов, где укрылись Маша и Михаил.

— Живы? — спросил появившийся в дверях Петр Васильевич. — Топайте в помещение.

Пробираясь к своим

Ночью ополченцы тронулись в путь. Впереди — Петр Васильевич, за ним Маша, замыкающим Михаил. Идти было нелегко: потоки воды размывали поля, ночь выдалась беззвездная, темная. Два раза на пути вставали неясные очертания изб. Первую деревню обошли стороной — на окраине был слышен громкий разговор на чужом языке. Во вторую решили зайти, но, к счастью, блеснувшая молния вырвала из темноты развалины какого-то каменного строения и тягачи с орудиями.

Так двигались еще четверо суток. Шли по ночам в промокшей до нитки одежде: обсушиться было негде. Днем прятались в оврагах и перелесках. Питались вылущенным из колосьев зерном и ягодами.

Однажды под вечер Михаил ушел в разведку и вернулся с полными карманами вареной картошки и буханкой хлеба. Этими яствами его снабдила пожилая женщина в деревушке, куда он рискнул зайти. Крестьянка рассказала: накануне в деревне были гитлеровцы, грабили, бесчинствовали, развешали печатные приказы о задержании красноармейцев и отправке их в село, где размещалась военная комендатура. Женщина слышала, что недавно за соседней деревней большая группа красноармейцев напала на колонну фашистских грузовиков и потрепала ее изрядно.

— Пошукаем хлопцев. Вместе легче будет, — предложил Петр Васильевич.

Он по-прежнему держался бодро, но простреленное плечо доставляло ему во время ходьбы много страданий. Михаил и Маша на дневках растягивали свое дежурство, чтобы раненый мог побольше подремать в густых зарослях. Моряк сердился, но Маша оправдывалась:

— Петр Васильевич, миленький, ей-богу не я, а Михаил виноват: разбудил меня позже, а часов у нас нет.

На шестые сутки, держа направление на юго-восток, Маша и ее товарищи вышли к большому бору. Углубившись в него, расположились на дневку. Воздух напитался осенними ароматами. Казалось, ничто не предвещало беды. Но не прошло и часа, как в глубине леса послышались выстрелы и собачий лай.

— Фашисты! — вскочил Петр Васильевич.

— А может быть, наши? — возразил дежуривший Михаил.

— Стреляли из автоматов. У наших их нет. Да и собака... Видимо, прочесывают лес. Я задержу их. Попытаюсь убить пса. А вы бегом назад.

— Я останусь, — решительно сказал Михаил и шагнул в сторону.

— Не рассуждать, — жестко отрезал моряк. — Нужно миновать поле, пока они не вышли на опушку. Займете позицию на пригорке около спуска в овраг. Там меня подождете. Стрелять только тогда, когда я побегу через поле. Если вместо меня первыми выйдут на опушку фашисты — уходите, не открывая огня. Действуйте.

Порываеву поразило, как сумел Петр Васильевич на переходе разглядеть и овраг и высотку впереди, недалеко от леса. Не знала Маша, что старший ее спутник больше воевал на суше, чем на море, хотя и был, как говорили о нем друзья, настоящего флотского засола. Вступив на палубу боевого корабля в Севастополе весной 1917 года, он сошел потом по зыбким сходням на берег Новороссийской бухты. Черноморские моряки по приказу Владимира Ильича Ленина потопили тогда свою эскадру. Потопили, чтобы боевые корабли молодой Республики Советов не достались германским империалистам. С тех пор и до того дня, пока не свалился под Варшавой в тифозном бреду, Петр Панков бил белогвардейцев в предгорьях Кавказа, в степях Украины, на польской земле...

Едва Михаил и Маша добежали до оврага, как лес огласился криками. Гитлеровцы наткнулись на место дневки ополченцев. Зло надрывалась овчарка. Яростно и длинно заговорили несколько автоматов. Когда они на миг смолкли, раздались две короткие очереди.

— Это Петр Васильевич, — облегченно сказал Михаил.

— И пес уже не лает больше, — прошептала Маша.

Так несколько раз: сначала длинные очереди автоматного огня, затем короткие вспышки. Преследуемый бил наверняка, экономил патроны.

— Миша, смотри! — Порываева заметила, как от большого дуба на опушке леса отделилась фигура в черном.

Петр Васильевич бежал зигзагом, пересекая поле широкими прыжками: «Как краснофлотцы у железнодорожной насыпи», — подумала Маша. И в тот же миг у дуба показались три гитлеровца. Остановившись у края поля, вскинули автоматы. Моряк оглянулся и, словно споткнувшись, упал. Было трудно определить, убит он или приземлился нарочно. Что-то горланя, фашисты бросились в его сторону. И тут открыл огонь Дымов. Первые выпущенные им пули легли у подножия дуба. От неожиданности гитлеровцы остановилась. Воспользовавшись этим, Михаил длинной очередью прошил двух преследователей.

— Хорошо! — похвалил подоспевший Петр Васильевич. — Умно действовал. Разыграли как по нотам.

Маша посмотрела на него и ужаснулась: он был бледен, левая рука висела плетью.

— Будем отходить, — предложил Михаил.

— Пока нет, — ответил Петр Васильевич, — оставшаяся в живых гнида расскажет своим, что я не один. Они тотчас же ринутся в погоню, там их десятка два. А если мы навяжем маленький бой, докажем, что не боимся их, — может, и удастся спастись.

Так и поступили. Когда фашисты показались на опушке, ополченцы открыли по ним огонь. Отходили оврагами и кустарниками. Начавшийся дождь помог оторваться от преследователей. В полдень переправились через неглубокую речку. Петр Васильевич в изнеможении опустился на землю и тихо распорядился:

— Отдохнем малость.

Минут пять лежал с открытыми глазами, затем забылся в тяжелом сне. Маша села поблизости, прижавшись спиной к стволу невысокого дуба. Михаил устроился рядом. Говорить не могли — устали смертельно.

Дождь кончился так же внезапно, как и начался. В небе показалось солнце.

— Хорошо там, — вздохнула Маша.

— Где? — не понял Михаил.

— Вон там, под облаками, — показывая вверх глазами, ответила Маша.

— А ты откуда знаешь, хорошо или плохо?

— Хорошо, Миша. Ой как хорошо! Я там бывала. И не раз.

— Под облаками?

— Да, под самыми облаками. Училась в школе, а по вечерам в аэроклубе занималась. Стала планеристкой. Прошлым летом и поднялась ввысь.

* * *

Порываева встала с земли.

— Эх, планёр бы сюда. Умчала бы я вас прямо на наш подмосковный аэродром.

Но планёра у них не было. А за речкой вот-вот могли появиться фашисты. С двумя патронами, оставшимися в Машином браунинге, много не навоюешь. И снова шагали они в неизвестность, шли, таясь, по родной земле.

И все же идти всю ночь они не смогли. До рассвета оставалось еще добрых два часа, когда кусты ольшаника привели их к полуразрушенному сараю. Задневали без разведки, не ведая об опасности — вблизи сарая проходил большак на Ельню. Сморенные усталостью и голодом, Маша и Петр Васильевич заснули. Утром задремал и Михаил... Чуток матросский сон — Петр Васильевич первым услышал у дверей непонятный говор. Но было уже поздно. В дверях стояли два гитлеровца: один с автоматом, другой с парабеллумом в руках.

— Вставайт! Шнель! Шнель!

В сарай фашисты зашли случайно, по-видимому, за досками: на дороге маячила их машина, застрявшая в грязи. Увидев спящих, они привели в готовность оружие, бушлат Петра Васильевича и Машина гимнастерка без слов рассказали, кто в сарае.

Понукаемые гитлеровцами, ополченцы вытащили «опель». Офицер осклабился:

— Москау ваш капут! Сегодня я буду Москау... Водка, фрау... А вы, как это? Благодарствуй, спасибо.

С этими словами он дважды выстрелил в Петра Васильевича и взял на прицел Порываеву.

— Беги, Маша! — заслонив ее грудью, крикнул Михаил.

Офицер, испугавшись прыжка юноши, отпрянул в сторону. Это и спасло девушку.

У старого пасечника

Моросил дождь, нудный, мелкий. Несжатая рожь тоскливо клонилась к земле, словно жалуясь ей на людей, забывших прийти сюда с острыми серпами. Не замечая дождя, Маша долго лежала, не шевелясь, на примятых стеблях. Одежда промокла, в груди горело, губы пересохли. А в голове, как в калейдоскопе, мелькали картины недавнего прошлого. Тесная комнатушка на Домниковке. В углу, занавесившись одеялом, она учит уроки, а рядом бубнит двоюродный братишка: «Маш, а Маш, расскажи еще про Чкалова...» Вот она бежит по полю к своему планёру... Взлет, голубое небо вокруг, Москва под крылом...

Очнулась Порываева от сильного шума. По большаку двигались танки. А в пяти шагах от нее сидел, прижавшись к земле, заяц, большой, серый. Маша пошевелилась, и он нехотя потрусил прочь. Видно, ему было не так страшно здесь, рядом с человеком.

Танки вернули мысли Порываевой в настоящее.

Холод заставил действовать. Порываева поползла. Ее била странная дрожь. У кустов поднялась и медленно побрела в сторону от ельнинского большака. Решила идти на юг. Быть может, удастся добраться до Харькова: там жила старшая сестра Валентина.

Двое суток шла Порываева, обходя стороной встречавшиеся на пути селения. Девушку лихорадило. Распухли ноги. Под вечер на третьи сутки Маша увидела школу.

Каменное здание в сумерках казалось огромным, пугало впадинами выбитых окон. На турнике физкультурного городка школы что-то висело. Подойдя, Маша отпрянула назад. В петле покачивался труп женщины.

— Учителка наша!

Оглянувшись, Маша увидела курносую девочку.

— Шла за вами. Как только стемнеет, идите вот туда. Дедушка Никанор наказывал. Вон в тот дом, в садике.

Девчушка махнула рукой в сторону реки и вмиг исчезла. Потом Маша с трудом припоминала, как добралась до домика в садике, как лихорадочно рассказывала все старику с добрым щербатым лицом, как, обжигаясь, пила чай с медом и плакала от радости, узнав, что врал гитлеровец: не взята врагами Москва.

— Брехал немец, — говорил, распаляясь, старый пасечник, покачивая густо убеленноой, точно посыпанной снегом, головой. — Ишь что вздумал: в Москву едет. А доедет ли? Много, дивчина, дорог в края наши. И враги лютые хаживали по ним не раз. Только далеко не все назад возвращались. Заметали их кости метели и вьюги русские.

Старик замолчал. Маша подумала: «Вот и Петр Васильевич о том же говорил». Вспомнила его и Михаила — слезы побежали ручьем.

— Ты поплачь, поплачь, милая. Легче будет, — опять негромко и мягко успокаивал девушку пасечник.

Увидев, что Маша просветлела, старик наклонился к ней и заговорщически прошептал:

— А я ведь твою Домниковку знаю.

— Правда? — встрепенулась Маша.

— А как же. Давненько, конечно, это было. В тысяча девятьсот пятом году, когда с японцами воевали. Взяли меня тогда в солдаты. Но на фронт я не попал — болезнь со мной по дороге в Москву приключилась. Начальство определило в запасный полк. Вскорости приятель у меня завелся, из рабочих. Вот к нему, на Домниковку, я и хаживал. Немолод уже был, а у него уму-разуму набирался. И прямо скажу, помог он мне, брянскому мужику, в жизни разобраться. А когда однажды приказали нам стрелять в рабочих, наша рота отказалась проливать братскую кровь. И запылил тогда я с железными цепями по дорогам российским...

Старик задумался, отдаваясь далеким воспоминаниям, а потом вдруг неожиданно рассмеялся:

— Вот до чего твоя Домниковка меня довела. А ты не волнуйся, спи. Не видать фашисту нашей Москвы как своих ушей. Ежели что, помни: ты приятельница моей младшей дочки. Живешь в Брянске. Ее тут никто не видел. Звать ее тоже Марией.

Впервые за две недели Порываева уснула в кровати. Распухшие и натертые ноги утонули в перине. Грудь и спину окружила пуховая теплынь. Маша даже засмеялась потихоньку, наслаждаясь этим блаженством. Не заметила, как подкрался сон с тяжелыми и страшными сновидениями. Виделось, будто огромные языки пламени лизали здание старой мельницы, из которой она никак не могла выбраться: к двери снаружи кто-то привалил огромный камень, бросилась к окну, а там гитлеровец из парабеллума целится в нее, тот самый, что застрелил Михаила. Маша вскрикнула, метнулась в постели и проснулась в холодном поту. Услышав ласковые слова старика: «Спи, милая, спи», — вновь уснула.

А старому пасечнику спать не хотелось. Разговор с девушкой растревожил душу. В грустной задумчивости старик подошел к окну и, пристально всматриваясь в темноту и дождь, как бы снова увидел за ними московскую улицу со старыми запущенными домами, с тускло мерцающими фонарями и убегающими в стороны от нее переулками... Домниковка... Недобрая слава окружала ее в те далекие годы. Появляться ночью на Домниковке было небезопасно: на прохожих нередко нападали грабители. Но солдату запасного полка Никанору Шаройко разговоры про жуликов и грабителей были только на руку — предлог проводить до дому курсистку Елену, сестру своего дружка-рабочего. Она частенько по вечерам приносила солдатам листовки. Как-то шли они с Еленой по переулку. Она что-то рассказывала ему. Вдруг из подворотни метнулся к ним верзила с ножом в руке. Прохрипел: «Барышня, сумку и колечко, а ты, солдат, нишкни». Схватил Никанор налетчика за руку и сжал ее у запястья. Финка грабителя упала на землю, а глаза на лоб полезли. Взмолился: «Отпусти, солдат. Пошутил я». Отпустил побелевшего «шутника». Испуганная девушка прижалась к груди солдата, посмотрела на него благодарными глазами и сказала: «За вами, Никанор, как за каменной стеной».

Самым дорогим и близким человеком стала для него в ту ночь молоденькая москвичка. На каторгу угоняли — ее любовь согревала. А затем — ни весточки. Отбыл срок — не в родные края, в Москву подался, хоть и запрет был проживать ему там. Нашел Елену на кладбище. Погибла в девятьсот седьмом от рук черносотенцев, оставив Никанору сына, названного в честь брата Владиславом. С волчьим билетом и шестилетним сыном вернулся Шаройко к земле...

На Домниковке, пробудившей и радостные и горестные воспоминания в душе Никанора Ивановича, и проживала до войны семья кочегара Григория Ильича Порываева, отца Маши. Училась Маша в 274-й московской школе. С детских лет мечтала подняться в небо. Сядет, бывало, у окна, подопрет кулачками щечки и смотрит на бегущие облака. Подойдет к ней кто-нибудь из родных, обнимет за плечи, спросит:

— Не улететь ли собралась, милая?

Зальется Маша румянцем и почти шепотом ответит:

— И улетела бы, если были бы у меня, как у птицы, крылья.

Был Маше тринадцатый год, когда она пришла в райвоенкомат и выпалила:

— Хочу учиться на летчика!

Командиры только улыбнулись. А потом расспросили девочку о семье, об учебе. Провожая, военком ласково сказал:

— Рановато тебе еще, Машенька, в летчики подаваться. Подожди немного, подрасти. Вот тогда и полетишь к звездам, обязательно полетишь!

И Машина мечта сбылась. Солнечным утром с одного из подмосковных аэродромов в небо поднялся планёр. Его вела восемнадцатилетняя комсомолка Маша Порываева.

Было это летом 1940 года.

В том же году в 10-м номере журнала «Смена» опубликованы два снимка с подписями: под первым — «Маруся Порываева готовится к полету. Она получает задание от инструктора тов. Рудаковой», под вторым — «Сделав круг, Маруся Порываева ведет планёр на посадку». Рядом со снимками журнал напечатал заметку молодой планеристки. Девушка восторженно писала:

«Внизу под крыльями планёра сверкает Москва-река. Прямые, как стрелы, разбегаются в разные стороны широкие проспекты. Вот громадная белоснежная звезда — Театр Красной Армии. Вот зеленые купы деревьев.

Как хороша Москва! От нее трудно оторвать взгляд».

...Кто-то настойчиво теребил одеяло. Маша неохотно открыла глаза. В упор на нее смотрели два живых уголька. Узнала свою вчерашнюю курносую проводницу.

— Бужу, бужу, а вы не просыпаетесь, — засветилось лицо девочки. — Я вам молока принесла. Парное. Дедушка наказывал, чтобы всю кружку выпили.

— Это скорее кувшин, чем кружка, — улыбнулась Маша.

— Все равно. Раз дедушка наказал — пейте. Дедушку нашего все слушаются.

— Так уж и все? — оторвала губы от белоснежного питья Маша.

— Все, — с гордостью подтвердила внучка Никанора Ивановича. — Папаня мой бригадиром в колхозе был, а мама — агрономша. Заспорятся по весне, что куда сеять, — идут к дедушке, чтобы растолковал им. А за пчелами лучше его никто не ухаживает. Они летят, жужжат, а он их разговор понимает. Из города к нам дяденька-профессор приезжал, у дедушки секрет узнать хотел.

— Ну и что же? Узнал?

— Нет. Деда рассердился и говорит: «Дело не в секрете, а в любви. Любить пчелок нужно». А как их любить, когда они кусаются? Все норовят в лицо ужалить.

Маша от души рассмеялась, увидев, как насупилась рассказчица, спросила:

— А где твоя мама?

— В соседнем селе. У тети Даши. Хворая она. Мама за ней смотрит.

— А папа?

— Не знаю... — потупилась девочка и вдруг шепотом попросила: — Дайте честное пионерское, что никому не скажете.

— Честное комсомольское, — серьезно ответила Маша.

— На войне в лесу папаня. Хотите, покажу его?

— Покажи.

Из школьного ранца девочка достала учебник арифметики и, вынув из него фотографию, протянула Маше. Карточка была любительская. На берегу залива стоял сержант-пограничник с медалью «За отвагу» на груди. На оборотной стороне фотографии было выведено: «Моему милому зайчонку Дуняше от папы». И ниже: «Владислав Шаройко. Город Выборг. Май 1940 года».

Трое суток отдыхала Порываева у старого пасечника. Никанор Иванович предлагал ей остаться на житье у его сестры в соседнем селе. Но Маша твердо решила вновь пробираться к Москве. Много добрых советов выслушала она, греясь у печурки, в трубе которой гудел осенний ветер.

Достал Никанор Иванович за рамку меда документ Маше с немецкой печатью. В нем значилось, что крестьянка Шаройко Аграфена, проживавшая ранее в городе Серпухове, освобождена германскими властями из советской тюрьмы. Подавая, сказал:

— Запомни: не Мария ты теперь, а Аграфена. Была у меня такая родственница. Если спросят, за что сидела, отвечай: проворовалась в колхозе. Простит нас с тобой за ложь покойница — честнейшая работница была. Немец-то души советского человека не ведает. Думает, раз украл он что-либо, значит, враг навеки Советской власти, значит, к нему в холуи пойдет.

Помолчав, старик добавил:

— А пушку твою я спрятал. Ни к чему она тебе. Пусть твоим оружием будет сейчас сметка да женская хитрость. Живы будем, свидимся — тогда и верну твой пистолет.

— Вы его лучше сыну отдайте, Владиславу, — предложила Маша.

— Это где ж я его найду? — спросил старик.

— В лесу, Никанор Иванович, а в каком, не ведаю, — блеснула глазами Порываева.

— Догадлива ты, дивчина. Может, тебя к нему переправить?

— Нет, Никанор Иванович, сначала в Москву.

— Ну, тогда собирайся в путь.

Уходила Маша в сумерках. Над деревней нависла рыжеватая туча. Хмуро, тоскливо выглядело все вокруг. Маша припала к руке старого пасечника:

— Спасибо вам, Никанор Иванович, большое за все спасибо.

— Что ты, доченька, что ты, — смутился старик, голос его дрогнул. — Счастливой тебе дороги до самой Домниковки. И помни, не забывай: где бы мы ни были, что бы ни случилось с нами — жить будем по нашим, советским законам.

Порываева пошла. А у плетня долго еще стояли двое: седой старик с непокрытой головой и девчушка в ситцевом платьице. Дуняша навзрыд плакала...

Уже опадали, кружась на ветру, золотые листья, а по утрам легкий мороз серебрил поля. Маша все шла и шла, переплывала реки, пробиралась топкими болотами, глухими лесными тропинками. Замерзшая, сутками отлеживалась в теплых хлевах, куда пускали сострадательные хозяйки «беженку».

Не раз выручал ее документ, врученный Никанором Ивановичем. Однажды, уже в прифронтовой полосе, в поселке под Малоярославцем Маша попала в облаву. Задержанных гитлеровцы провели в здание бывшего клуба. Здесь всех молодых женщин и девушек подвергли унизительному осмотру. Фашистам нужны были «фрейлейн» для «солдатских домов». Когда очередь дошла до Порываевой, врач бегло осмотрел ее и сказал:

— Худа больно. Кости да кожа.

— Откормится на казенных харчах, — хихикнул переводчик. Глаза под пенсне у него блестели, как у блудливого кота.

Но гитлеровец, повертев Машин документ, изрек:

— Нам нужен здоровый и честный русский девка. А ты, — его колючие, холодные глаза внимательно оглядели Порываеву, — будешь помогать нам выявлять большевик.

Маша криво улыбнулась:

— Битте, капитан.

В толпе девушек кто-то громко прошептал:

— Шкура!

В полиции, куда комендант определил «воровку», Порываева не прослужила и трех дней. К поселку неожиданно прорвались части Советской Армии. Приехавший из штаба немецкой дивизии офицер приказал коменданту немедленно отправить на строительство оборонительных сооружений две сотни русских. В сутолоке в машину забралась и Маша.

Дотемна они таскали к шоссе камни, где сооружались дзоты. Вечером машины за ними не пришли. А ночью... Той счастливой ночью Порываева и еще несколько человек бежали к своим...

Исхудавшая, почерневшая, переступила Маша порог родного дома. Не узнали ее поначалу ни мать, ни брат. Рассказывала родным про свои скитания скупо. Зато жадно расспрашивала, кто из знакомых ушел на фронт, как работает фабрика, были ли воздушные налеты на город.

Отоспавшись, Маша долго бродила по Москве. Прошлась по Домниковке. Постояла у одного из маленьких переулков, вспомнила рассказ Никанора Ивановича о курсистке Елене. Забежала в школу, на фабрику. А утром следующего дня появилась в штабе обороны района. Принял ее пожилой, сердитый майор.

— Пошлите меня в тыл врага, — попросила Маша.

— Почему в тыл? — поднял майор от бумаг усталое от недосыпания лицо и, вдруг улыбнувшись, спросил: — А почему, Машенька, не хочешь учиться на летчика?

— Товарищ военком! — узнала Маша командира, к которому приходила школьницей.

Майор увел Порываеву в другую комнату и долго с ней беседовал. Оттуда девушка вышла сияющая. Через три дня Маша перебралась на Баррикадную улицу, а спустя месяц, распрощавшись с родными, выехала из Москвы в неизвестном направлении. А еще через месяц в разведотделе штаба Калининского фронта появилась разведчица Зоя.

Смелая разведка

Их было 167. Все, за исключением нескольких человек, 17–19 лет, все в нагрудном кармане хранили комсомольские билеты. По призыву партии, по зову собственного сердца вступили они на партизанскую тропу, оставив кто любимую работу, кто школьную скамью. Тамара Ильина была студенткой Калининского педагогического института, Юлия Новоселова — медицинским работником, Валя Карасева — учительницей, Наташа Шарова — портнихой. Алексей Гончаров работал строгальщиком на вагонном заводе, а Николай Дудушкин и Ина Константинова учились в средней школе.

Молодые патриоты после небольшой подготовки стали бойцами 2-й Калининской партизанской бригады. Формирование было небольшое — состояло из двух отрядов. Одним командовал чекист П. В. Рындин, другим П. П. Лесников. Командиром бригады был назначен старший лейтенант Г. П. Арбузов, комиссаром — старший политрук П. В. Лекомцев. За плечами у партизанского комбрига была советско-финляндская война. Все ее нелегкие дни он командовал ротой автоматчиков, ходил в рейды по тылам противника и прослыл человеком исключительной храбрости, был награжден орденом Красного Знамени. О его доблести писала газета «Правда».

Стояли последние дни весны сорок второго. Фронт от московских застав уже передвинулся на запад — к берегам Ловати. Туда, где на холмистой, овражистой лесной земле, испещренной оконцами озер и тихоструйными речками, проходили стратегически важные коммуникации. От городов Великие Луки, Новосокольники веером разбегались железные дороги на Ленинград, Москву, Ригу, Витебск, от Невеля сквозь туннели медноствольных сосен и могучих елей устремлялось на север шоссе Киев — Ленинград.

В этой прифронтовой зоне и обосновалась бригада Арбузова. Обосновалась по нормам военного времени надолго — почти целый месяц находилась в селе Купуй. Новички учились владеть оружием, минировать дороги, вести разведку. Учились в лесу и... во вражеском тылу. Почти ежедневно Арбузов отправлял небольшие группы за Ловать. На боевой счет бригады было занесено несколько десятков машин, уничтоженных на шоссе Невель — Пустошка, два воинских эшелона, пущенных под откос на железной дороге Новосокольники — Себеж.

Войска Калининского и Северо-Западного фронтов после успешного зимнего наступления держали оборону. Штабам армий нужна была разведывательная информация, в том числе и партизанская. И не только от партизан, действовавших далеко за линией фронта, но и от тех, кто находился в непосредственной близости от нее. Добыть оперативные разведданные для штаба 3-й ударной армии было поручено и Арбузову.

В его распоряжение прибыли три разведчика — младший лейтенант и две девушки. Одной из них была Зоя.

В бригаде Порываева быстро прижилась. Но в задушевных беседах с новыми товарищами избегала рассказа о своей «одиссее» в тылу врага (посвящен в нее был только комбриг), ни слова об учебе в разведшколе. Характеризуя свою подопечную, подполковник Косиловский, один из командиров разведки, отметил два ценных качества Порываевой — цепкий взгляд и способность не теряться в сложных условиях. Цену им Арбузов знал по собственному опыту, а точность характеристики подтвердила первая же разведка, проведенная Порываевой в районе Невеля.

Ушла Зоя из Купуя с напарницей Дусей Цветовой. «Легенду» выбрали простую: беженки, сами — витебские, зимой были угнаны на окопные работы под Москву, оттуда отходили вместе с немецкой армией, вот уже несколько дней бредут к дому. «Легенда» помогала — крестьянки, работавшие в поле, жалели девушек, угощали молоком, расспрашивали: «Как-то там, под Москвой?» Напутствуя «беженок», одна из женщин предупредила:

— Как доберетесь до большой березовой рощи, обязательно влево подайтесь. Там у фашистов аэродром строится. Попадетесь на глаза — несдобровать.

Конечно, свернули у березовой рощи девушки не влево, а вправо. Подобрались к самому аэродрому. Нарвались, правда, на конных полицаев, но успели вовремя юркнуть в кусты. Часом позже, отойдя от березовой рощи на приличное расстояние, Порываева уселась у небольшого ручейка и начала веткой чертить на песке план:

— Дусенька, проверяй меня и тоже запоминай. Итак, ориентир для наших самолетов — церковь. От нее к продолговатому озеру на юг. Вот сюда. — Разведчица кружком изобразила озеро. — А дальше — два километра — и березовая роща. Теперь нанесем зенитные батареи. На бугре на опушке — раз, в ольховых кустах у дороги — два. Ну а третью пусть поищут сами летчики. — Разведчица засмеялась и ногой уничтожила «план».

Памятуя правило: «источником разведывательной информации могут быть и дети», — Порываева не преминула расспросить под вечер пастушонка, торопливо гнавшего стадо от речной поймы к селу. Поравнявшись с ним, задиристо спросила:

— Куда спешишь? Аль волков боишься? Вихрастый, весь в веснушках мальчишка лет двенадцати посмотрел на девушку удивленно:

— А ты разве не знаешь, что немцы после восьми вечера не разрешают никому к деревне подходить? Припоздаю — быть битому.

Пастушонок зло сплюнул и, немного помолчав, продолжал:

— А сегодня особо торопиться надо. С утра дорога на Изочу занята была. Пушки да танкетки. Ночевали фрицы в деревне нашей.

— Танкетки? — «удивилась» Порываева. — А это что за орудия?

Пастушонок снисходительно пояснил:

— Не орудия, а танки. Только малые. Ну вроде подростки, а не взрослые.

— А я и не знала, — простодушно призналась разведчица и спросила: — Так, говоришь, всю деревню заняли?

— И на околице еще палатки поставили. Петька, братенок мой, поесть мне в полдень приносил, сказывал: «Целый батальон». Да что он, Петька-то, понимает! Пацан еще. Целая бригада стояла.

Заночевали разведчицы у одного набожного старика. Показался он им подозрительным, но деваться было некуда — приближался комендантский час. Утром хозяин сообщил о казни двух партизанок на станции Изоча. Чтобы как-то поддержать разговор, Порываева спросила:

— Поймали партизанок солдаты, которые здесь стояли?

— Нет. Другие. Тут с танками были да с орудиями.

— С тяжелыми?

Вопрос был задан как бы ненароком. Старик поднял на девушку живые, умные глаза и заговорил серьезно, но как будто не слышал, о чем спрашивала беженка:

— В шестнадцатом году я тоже с германцем воевал. Продырявленный двумя пулями, попал в плен. Там и научился по-ихнему калякать. Так вот вчера позвали меня немцы овчарку осмотреть. Я лет пять назад фельдшером в больнице местной работал. Ну а сейчас ни больницы, ни врачей. Вот и помогаю болящим, как умею. — Старик откашлялся и продолжал: — Вчера, значит, моим пациентом пес был. Перевязываю лапу овчарке, а у окна два офицера разговаривают, начальство ругают. Один-то, постарше званием, и говорит: «Торопимся в эту дыру проклятую. А зачем? Все равно дней пять торчать будем, пока батальон Генриха не подойдет. Раньше под Петербург не отправят, Изоча не Витебск — ни ресторана, ни фрейлейн».

— Ишь какие шустрые, — засмеялась Порываева. — Только нам это, дедушка, ни к чему. А вам спасибо за ночлег и завтрак.

— Мне тоже ни к чему. Это я так просто, к слову, — нахмурился старик, но, когда девушки вышли за калитку, окликнул: — Вернись-ка, коли ласка будешь.

Порываева вернулась. На лице старика играла вчерашняя насмешливая улыбка.

— Второго дня, — сказал он, — я у младшего брата Андриана в Невеле был. Он там брадобреем работает. В парикмахерской, у рынка. Так Андриан рассказывал — чехов сейчас понагнали в город. Они на заставах со стороны Витебска поставлены. Вот оттуда и входите в город. Чехи не немцы. Хотя беженкам, наверно, и это ни к чему. Так, что ли?

— Нет, не так, — горячо ответила Порываева. — Спасибо вам и за это и за то.

Последнее слово разведчица подчеркнула. Обратно шла по тропинке — душа пела. Вот какой он, оказывается, «подозрительный старик»!

В Невеле разведчицы пробыли часа два. Потолкались на базаре, побывали на станции. Лузгая семечки, прошлись по главной улице, задевая репликами прогуливавшихся солдат. Если те отвечали, Порываева, знавшая немного немецкий, поддерживала легкий разговор. Один подвыпивший гитлеровец в годах пригласил «весела руссиш фрейлейн» вечером прийти в солдатский дом отдыха на танцы. Маша побожилась, что не подведет...

Выслушав доклад разведчиц, Арбузов немедленно связался со штабом 3-й ударной армии. Неосторожная фраза «Пока батальон Генриха не подойдет», сказанная гитлеровцем в присутствии сельского лекаря, дорого обошлась оккупантам. Успешно поработали советские летчики и над выявлением вражеского аэродрома, план расположения которого Порываева искусно начертила. Штаб армии объявил разведчицам благодарность...

Влюбчивый обер

— Так, говоришь, глаза могут выдать?

— Да, товарищ комбриг. Труднее всего изменить выражение глаз. Вот шучу, улыбаюсь этому «блиндированному» немцу и чувствую: глаза мои точно остекленели. Будь он не в подпитии, посмотрел бы повнимательнее на «весела руссиш фрейлейн», и все раскрылось бы.

— Ну это ты зря. Есть такая поговорка: как в кремне огонь не виден, так в человеке душа.

— Так это ведь в пословице, — не то сомневаясь, не то утверждая, проговорила Маша.

Они сидели на берегу озера. Вечерело. Туча, висевшая над всхолмленной водой, отступала прочь. Заря гасла словно нехотя. Не было слышно и обычной в это время канонады. Тишина завораживала. Комбриг и разведчица несколько минут сидели молча, вслушиваясь в тихий плеск волн. Первым заговорил Арбузов:

— Маша, блиндированный поезд — это...

— Бронепоезд.

— И командование...

— Хочет узнать его дневную стоянку.

— Нужно...

— Мне побывать в Опухликах у «блиндированного» немца.

Арбузов рассмеялся:

— Будешь перебивать начальство — не пошлю.

— Пошлете, товарищ комбриг, по глазам вижу, пошлете.

— Ну, только что по глазам. — Арбузов быстро поднялся с земли и предложил: — Пошли в штаб. «Легенду» тебе придется заменить.

...Случилось это на вторые сутки на станции в Опухликах. Порываевой удалось уже заприметить многое. Дивизион бронепоезда действительно базировался здесь. Его площадки с орудиями стояли на ветке, замаскированные специальными сетями. Неделю назад дивизион неожиданно ушел в сторону Полоцка. Чем был вызван уход, узнать разведчица не смогла, но слышала разговоры солдат о скором его возвращении. Маша решила еще раз побывать на станции.

У забора стояло несколько женщин. Поминутно оглядываясь, они что-то читали. Порываева подошла. «Что-то» оказалось советской листовкой, прикрепленной кнопками к доске. Девушка начала читать, но вдруг почувствовала, что осталась одна. Женщин как волной смыло. К забору кто-то подходил. Маша несколько секунд смотрела на листовку, затем зло сорвала ее и резко повернулась со словами:

— Это безобразие!

В двух шагах от нее стояли обер-лейтенант и полицай. Оба во хмелю.

— Партизанка! — Полицай ткнул автоматом в грудь девушки.

Порываева небрежно отвела от себя оружие и, не глядя на полицая, обратилась к гитлеровцу:

— Их бин ди тохтер ден райхен бауер{1}.

— Говори руссиш. Я понимайт ваш язык.

— Господин капитан, посмотрите мои документы. Мой отец все время помогает солдатам фюрера. Я жду попутную машину. Мне к тете в Невель надо. Платье хочу заказать.

Обер-лейтенант не стал смотреть безукоризненные документы «кулацкой дочки». То, что она не побежала вместе с другими женщинами, не оглянулась и сорвала листовку, лучше всяких справок говорило в ее пользу. Гитлеровца интересовало другое. Противно-клейкий взгляд его неторопливо пополз по телу девушки от лица до бедер. Оставшись довольным осмотром, обер-лейтенант предложил:

— Пусть флейлейн не волнуется. Я буду подвозить ее город дрезин. Мне тоже нужен Невель. Будем ресторан, пей, гуляй.

Порываева все поняла. Ужаснулась, но решила играть ва-банк. Перекинув плетеную корзинку в левую руку, она правой взяла фашиста под руку со словами:

— Тогда поехали, господин капитан. — Повернулась к полицаю, сердито сказала: — О твоих художествах я расскажу папиному приятелю Пшель Карлу. Небось, знаешь такого. Пить надо меньше, дурак.

Услышав фамилию фельдфебеля-эсэсовца, занимавшего важный пост в полевой жандармерии, фашистский холуй отрезвел и жалко пробормотал:

— Простите, барышня, виноват.

Обер-лейтенант повел Порываеву к полотну железной дороги. Это был невысокий, начавший полнеть человек лет сорока с багровым шрамом на лице. Шрам был получен в молодости в студенческой драке. Сейчас он оказался кстати: обер-лейтенант рассказывал своим новым друзьям о нападении на него «красных дьяволов» под Варшавой. Гитлеровец попал на фронт недавно и благодаря содействию дедушки-генерала получил место в штабе дивизии. Самолюбию офицера приятно льстило то, что девушка называла его «господин капитан» — чин, который он вот-вот должен был получить.

Все это Маша узнала из довольно бессвязного рассказа Фридриха — так ей отрекомендовался фашист. Разведчица заметила, что он пьян значительно больше, чем сопровождавший его полицай.

С помощью солдата-моториста обер-лейтенант взобрался на дрезину и прикрыл себя и Машу широким плащом. Порываева содрогнулась, почувствовав на своей талии пухлые пальцы гитлеровца. Взревел мотор, и дрезина заскользила по блестевшим рельсам.

Миновали посты. Началась лесополоса. Немного покачивало. Обер-лейтенанта стало тошнить, и он приказал остановиться. Маша услужливо предложила:

— Фридрих, вам нужно немного полежать. Будет легче.

— О, лежать с фрейлейн... — Гитлеровец говорил медленно, растягивая слова, глаза его опять плотоядно поползли по телу Маши. — Это гут, «хорошо» по-русски.

И они пошли в рощу. Заметив, что девушка берет плащ обер-лейтенанта, солдат усмехнулся и стал снимать с рельсов дрезину.

Порываева вошла в роль, и лишь нервный смешок выдавал ее волнение. Выбрав поудобнее полянку, она расстелила плащ.

— Потерпи немного, милый. Я сейчас вернусь. Мне нужно...

Сняв кофточку, бросила ее на плащ и неторопливо пошла в кусты. В голове горело. Мозг сверлила одна мысль: «Бежать, скорее бежать». Но разведчица не убежала. Пробыв в кустах не больше трех минут, выглянула на поляну. Гитлеровец лежал на правом боку, по-видимому, задремал. Маша сняла туфли и на цыпочках подошла к нему сзади. Обер-лейтенант легонько похрапывал. Став на колени, Порываева протянула руку к перочинному ножу, лежавшему рядом с куском сала. Осторожно, затаив дыхание, перерезала ремешок планшетки, под слюдой которой давно заметила карту. Поднявшись с колен, спиной отошла к кустам. «Теперь бежать! Скорее бежать!» И она побежала так, будто за нею гналась стая голодных волков. Не бежала — летела, раздирая в кровь ноги и руки…

Девичьей кровью омытые

29 июля 1942 года бригада Арбузова форсировала Ловать. Линию фронта молодые партизаны перешли незаметно. На их след гитлеровцы напали, когда бригада уже находилась на границе Пустошкинского и Кудеверского районов. Это породило у фашистского командования мысль о высадке в районе железнодорожного разъезда Лемно десанта регулярных советских войск. Под именем «Красного десанта» бригада Арбузова была зафиксирована в документах противника. Под этим названием живет о ней память и в рассказах старожилов.

На четвертые сутки Арбузов связался по рации с оперативной группой партизанского движения при 3-й ударной армии. Передал о спуске под откос вражеского эшелона у разъезда Лемно, сведения о дислокации фашистских гарнизонов в верховьях реки Великой. Штаб просил убыстрить сбор разведывательной информации в районе городов Пустошка, Опочка.

В то росистое августовское утро лесную стоянку бригады покинули трое: Ина Константинова, Дуся Цветова и Маша Порываева. Из разведки в условленное место вернулась одна Цветова. Константинова была схвачена фашистами, бежала после допроса, удачно перешла линию фронта и попала в бригаду после ее возвращения из рейда.

Маше предстояло разведать обстановку вблизи большого села Щукино. Шла разведчица под видом девушки-крестьянки к портнихе. Она довольно быстро и беспрепятственно достигла района Щукина. Первые же осторожные расспросы подтвердили предположение Арбузова: в селе стоял крупный гарнизон, находилась база карательных отрядов, поблизости располагались тыловые подразделения фашистских войск. Маша решила пока не заходить туда, а обойти окрестные деревни, приближаясь постепенно к центру разбойничьего гнезда. Так и поступила. Оставался последний пункт — Красное.

Вечерело. На пути была деревня Ивахнево. «Хорошо бы выспаться», — подумала Порываева и свернула к крайней избе. Хозяйка встретила девушку дружелюбно, не стала ни о чем расспрашивать и предложила постелить на лавке. Маша спросила:

— А в сарае нельзя?

— Можно, коль не боишься одна спать. Попей молочка да иди.

На улице было тихо. Спокойные блики заката золотили на горизонте сосны. Маше захотелось постоять немного перед сном, полюбоваться опускавшейся на землю ночью, унестись мыслями далеко-далеко, за озера, за леса, — побывать «в гостях» на родной Домниковке... Не заметила девушка, что в это время по деревенской улице проехал велосипедист, окинув ее недобрым взглядом.

Чуть забрезжил рассвет — Порываева была уже на ногах. Поблагодарив хозяйку, неторопливо пошла в Красное. Идти было легко. Свежий утренний ветерок будил задремавшие деревья, и они приятно шелестели листвой, будто здоровались с путницей.

Показалось двухэтажное здание школы. Маша вышла на дорогу. Впереди за поворотом мычала корова, блеяли овцы. У старой кузницы неожиданно раздалось грозное:

— Хальт!

Из-за угла выбежали трое: солдат, человек в штатском и офицер. На рукаве последнего Порываева заметила изображение черепа и скрещенных костей. «Эсэсовец», — мелькнуло в голове. Не подав и виду, что испугалась, Маша мягко проговорила:

— Доброе утро, господин лейтенант. Против кого это вы так рано ополчились?

— Заткнись, дура! — крикнул штатский. — Давай документы!

Офицер что-то буркнул ему, и по тому, как крикун согнул свою рыжую голову, Маша поняла: холуй, наверное переводчик. Подавая документы, сказала эсэсовцу:

— Бедная фрейлейн идет издалека, и вдруг такой прием.

— Фрейлейн, — передразнил переводчик, — знаем мы таких.

— Придержите язык. Я разговариваю с господином офицером, — рассердилась Порываева. — И переводите все. Я знаю немного по-немецки.

Эсэсовцу понравилось, как незнакомка обрезала переводчика — обрусевшего немца. Документы ее были в порядке. Возвращая их, он грубо пошутил, коверкая русские слова:

— О, фрейлейн сердита чертовка.

— Плутовка, — поправила Маша и раскатисто засмеялась: пусть думает, что ей хорошо в их компании.

Разговаривая так, они подошли к большим березам, свесившим свои ветви над проселочной дорогой. Эсэсовец отдал распоряжение переводчику и солдату, и те ушли, как поняла разведчица, один за молоком, другой за лошадью. Маша встревожилась: «Неужели повезут в Щукино?» Офицер уселся на бугорок, напротив берез, поставив автомат между ног, щелкнул портсигаром:

— Битте.

— Наин, найн, — замотала Порываева головой, мучительно соображая, что предпринять.

Решение пришло неожиданно. Офицер поднял обе руки к лицу: в левой держал папиросу, в правой — зажигалку. Разведчица мгновенно метнулась к нему в ноги, рванула на себя автомат, отскочила на несколько шагов, дала по поднявшемуся эсэсовцу длинную очередь и побежала. Сзади хлопнуло два выстрела. Это переводчик стрелял из винтовки.

Впереди за небольшим полем, усеянным ромашками, был спасительный лес. И вдруг сбоку появилось трое гитлеровцев — дорожный патруль. Порываева остановилась и, вскинув автомат, нажала на спусковой крючок. Но вместо очереди раздался одиночный выстрел. Офицер, видимо, забыл поменять обойму.

Это промедление и погубило храбрую девушку. Вражеская пуля пронзила ей руку. Преследователи настигли ее, с ругательствами поволокли к березам, где на повозке лежал смертельно раненный эсэсовец. Ее били прикладами, пинали сапогами, затем, связав вожжами, повели за повозкой в Щукино.

Допрашивал Порываеву командир карателей. В дороге Маша потеряла много крови. Еле держалась на ногах. Но не проронила ни слова. И только тогда, когда гитлеровец пригрозил сжечь Красное, если разведчица не назовет своих сообщников в деревне, Порываева бросила в лицо фашисту:

— Меня здесь никто не знает. Я москвичка!

— Проклятое Москау! — каратель ногой ударил Машу в живот.

Девушка охнула и упала вперед грудью на стол. Заметив под рукой массивное бронзовое пресс-папье, поднялась и метнула его в мучителя:

— Не так бьешь, гад!

Удар пришелся чуть выше левого глаза. Гитлеровец дико завопил...

Вечером Порываеву истязали в помещении сельской больницы. А утром следующего дня отправили в отделение службы безопасности в Опочку.

Бригада Арбузова перекочевала в Алольские леса, ближе к крупному железнодорожному узлу Идрица. В штаб армии, а позже в Калинин ушло донесение о гибели Порываевой. Не все в нем было, да и не могло быть в то время, точным. На этом оборвался след разведчицы...

Память. Благодарная и тревожная, она навечно запечатлевает великое деяние человека — подвиг. Запомнили люди и подвиг московской комсомолки. На берегах озера Веснеболог, что плещется меж невысоких холмов села Красное, родилась прекрасная легенда о девушке-разведчице, обладавшей волшебной силой не страшиться пуль, освобождаться от веревок-пут, о березках, девичьей кровью омытых. С годами она обросла наслоениями, и трудно уже было отличить, где быль, где полуправда. Автор этих строк услышал ее у охотничьего костра. Завершая рассказ о девушке-москвичке, чье «тело фашисты в гиблое болото бросили», старик-рыбак говорил:

— С той поры наши бабы березки красненские за могилку москвички почитают. И хошь верь, хошь не верь, сынок, а как вот разыграется непогода — стонут березы. То душа девичья стонет. На могилку друзей своих зовет.

Их рассказы, архивные документы, свидетельства старожилов, чекистов помогли узнать многое о судьбе разведчицы Марии Григорьевны Порываевой.

Поединок

Подвиг у красненских берез не был последним в жизни Маши Порываевой. Раненная, истерзанная пытками в Щукине, она еще выиграла поединок с двумя матерыми врагами в отделении службы безопасности в Опочке.

Начальник отделения капитан Крезер был садистом. Он не любил, когда на допросах присутствовал кто-либо, кроме него и переводчика. Капитан обожал мягкую мебель и обычно допрашивал, удобно расположившись на кушетке. Задавая вопросы, листал журналы, небрежно копался в бумагах, чистил ногти, но за жертвой следил зорко и, как ястреб, налетал на нее, чтобы причинить неожиданную резкую боль или нанести увечье.

На допросе Порываевой привычный порядок пришлось изменить. Первым допрашивал разведчицу представитель контрразведки Горбатов. Крезер в душе не переваривал этого русского, но побаивался его. Сын псковского помещика, в прошлом царский военный атташе, в годы гражданской войны офицер армии Юденича, Горбатов имел какие-то особые заслуги перед нацистами, и в штабе группы армий «Север» с ним считались.

Когда полуживую Машу ввели в кабинет следователя, Крезер был взбешен. Ему только что сообщили о смерти офицера-эсэсовца, раненного разведчицей. Горбатов же отнесся к этому безучастно. «Красный десант» его почти не интересовал. Вот если бы от арестованной можно было узнать что-либо об агентурной разведке, действовавшей в тылу фашистских войск под Ленинградом или на Калининском фронте...

— Ну-с, барышня, нам переводчик не нужен, — начал допрос Горбатов, — мы земляки и коллеги. Назвались вы, кажется, Зоей. Не будем играть в прятки, милая. Мне преотлично известно, что вы не просто партизанка, а ротармейка, как называют женщин из военных наши друзья-немцы. Так вот, Зоя, всякий попавшийся разведчик или гибнет, или меняет хозяина. Это — закон. Гарантирую вам жизнь за откровенные ответы на мои вопросы. А затем мы вас подлечим и будем вместе работать... — Горбатов запнулся и с пафосом закончил: — На благо свободной России! Предлагаю вам спасение. Одно только ваше «да» — и опять для вас жизнь раскроется во всей красе, и не будет камеры, где отчаяние и безысходность. — Горбатов наклонился к Маше и зловеще прошептал, кивком головы показывая на Крезера: — В гестапо не шутят, они замучают и выпотрошат вас. Соглашайтесь — не пожалеете. Мы, сотрудники абвера, люди чести.

И тут Маша не выдержала — заплакала. Заметив ее слезы, Горбатов презрительно подумал: «Быстро же она сдалась...» — и, стараясь быть ласковым, продолжал:

— Ну, а плакать не нужно. Вы так молоды, а живем мы, к сожалению, один раз. Я не тороплю, расскажете все завтра.

— Зачем же завтра, — вскочила Маша, — решим сразу. Ты что же, иуда, подумал, что я по своей молодости плачу? Нет! Я плачу потому, что не могу тебя, фашиста, уничтожить!

Услышав слово «фашист», Крезер подошел к Порываевой.

— Ну, что я вам говорил, Горбатов? Это большевитска дурь. Бить девка надо.

— Пожалуй, вы правы, капитан. — Горбатов безнадежно махнул рукой. — Фанатичка.

К допросу с щипцами в руках приступил Крезер...

Медленно бледнеет за окном небо. Пройдет еще несколько минут, и алая полоска утренней зари возвестит людям начало нового дня. Маша знает: это ее последнее утро. В общей камере рассказывали: Крезер приказал устраивать казни только по утрам. А ее казнят сегодня. Какое сегодня число? Кажется, тринадцатое. Чуть больше года назад в это время она уезжала из Москвы... Милый, славный город. Сейчас он, наверное, затемнен. Но придет время, и вновь россыпь золотых огней будет украшать по вечерам его площади, набережные Москвы-реки и родную Домниковку...

Маша пошевелилась. Все. тело пронзила нестерпимая боль. На спине точно костер полыхал. Простреленная рука налилась свинцовой тяжестью. Горела и грудь, искалеченная Крезером. Над подвалом послышались тяжелые шаги. Противно заскрипела дверь. Вместе с потоком свежего воздуха донеслось:

— Выходи!

В тридцати шагах, у стены сарая, покачивались два человеческих тела. Рядом свисала петля. Навстречу шел Крезер. Его холеное лицо было тщательно выбрито, а прилизанные волосы зачесаны назад. «Как на парад собрался, гад», — подумала Маша. И вдруг перед ее мысленным взором всплыло другое лицо — в оспенных щербинах, милое лицо Никанора Ивановича. Вот он улыбнулся ей и, как тогда, год назад, при прощании, положил руки на потемневшую, исхлестанную дождями калитку, повторил напутственные слова: «Жить будем по нашим, советским законам».

— Германское командование решило повесить тебя. Ты есть не зольдат, а разбойник, — пролаял Крезер.

Разведчица резко шагнула в его сторону и запела:

Может быть, вспомнилось Маше, как, услышав впервые слова этой песни у пионерского костра, горько оплакивала она гибель юного барабанщика.

Крезер вздрогнул и отступил назад.

Вся устремленная вперед, с пылающим взором, девушка была прекрасна в своем последнем порыве. Измученная пытками, с руками, скрученными проволокой, она была сильнее своих врагов. Крезер не выдержал. Выхватив из кармана браунинг, он дважды выстрелил в грудь Порываевой. Сзади раздался насмешливый голос Горбатова:

— Сдаете, капитан, нервишки шалят!

Крезер обернулся и, не в силах сдержаться, зло бросил:

— Проклятый страна ваша!

Заметив подходившего палача, показал на тело Порываевой и срывающимся голосом закричал:

— Вешать, вешать!..

Майское утро. Бежит, торопится в школу девчушка. В одной руке сумка, в другой бубенчики ландышей. Школа на горке, за высокими березами.

У большого белого камня остановилась первоклассница. Посмотрела на вырубленный в нем девичий профиль. Тихонько положила цветы к подножию.

Это тебе цветы, Маша.

И белый камень с высеченными на нем горьковскими словами поставлен в честь тебя, Машенька.

И школа, что высится на пригорке, твоим именем теперь зовется. И нет в Москве ныне Домниковки. Есть улица Маши Порываевой.

Теплый ветер доносит к Машиным березам гул вышедших в поле тракторов. «Идет, гудет зеленый шум, весенний шум». Многие из тружеников богатого и дружного колхоза «Весенний луч», что ведут битву за высокий урожай, вступали в свое время в пионеры, становились комсомольцами, помня о твоем мужестве, Машенька с Домниковки.