Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Василий Кукин.

От первого и до последнего выстрела

За полчаса до войны

Его приволокли к берегу и, как мешок, бросили в лодку. От удара о мокрое ребристое днище и знобящего холодка политрук Фесенко очнулся. Над ним качалось мутно-серое небо. Расплывчатые звезды лениво кружились перед глазами, сливаясь одна с другой, и уплывали в мутную непроглядную даль. Тяжелые, словно набухшие, веки сами смыкались. И тогда гасли звезды, и ему казалось, что он снова проваливался в глухую, бездонную черноту. Фесенко силился открыть глаза и побороть слабость. Слипшиеся веки правого глаза с трудом открывались. Теплая струйка от виска стекала по щеке к уголку рта. Политрук языком провел по пересохшим губам и ощутил солоноватый вкус запекшейся крови. «Где я? Что со мной?» — попытался вспомнить он. Но в голове стоял чугунный гул. В сумеречном сознании громоздились обрывки мыслей, и словно в тумане вырисовывалась картина случившегося с ним.

...В два часа ночи политрук Фесенко вернулся с проверки нарядов, доложил начальнику заставы старшему лейтенанту Плотникову, что дозоры несут службу бдительно, признаков нарушения границы не обнаружено. Выслушав доклад, Плотников указал на стул:

— Садись, отдохни малость.

Политрук опустился на старенький скрипучий стул, устало откинулся на спинку.

— Что нового слышно из отряда, Александр Григорьевич? — спросил он начальника заставы. — Какая обстановка?

Плотников ответил не сразу. Щелкнул портсигаром, достал папиросу, неторопливо потер пальцами морщинки на лбу, как бы взвешивая то, что собирался сказать.

На границе было тревожно. Целыми днями по ту сторону Прута, на румынской территории, на проселочных дорогах клубилась пыль, слышалось ржание коней, скрип повозок — отселяли крестьян от границы. А по ночам из-за Прута доносился гул моторов, металлический лязг — фашисты подтягивали к реке танки, артиллерию, войска.

— Похоже, Семен, — наконец начал Плотников, — не дадут нам фашисты мирно жить. Враг подполз к самому нашему порогу, и, конечно, не с добрыми намерениями.

Плотников посмотрел на «ходики»: стрелки показывали ровно два часа.

— Отдохни немного, а в четыре тебя подниму, подменишь меня на дежурстве. Утром надо встретиться с командиром полка Чапаевской дивизии, договориться о взаимодействии в случае чего.

Фесенко и Плотников опять взглянули на часы: маятник монотонно отстукивал «тик-так», «тик-так». Минутная стрелка начала очередной круг по циферблату. Сколько раз по этим часам они отправляли наряды на границу и встречали их! Оборотами стрелок этих «ходиков» измеряли службу, учебу, труд и отдых. Казалось, ничто не могло нарушить привычного течения времени, ритмичного отсчета секунд, минут и часов, как и четкой, рассчитанной по минутам жизни заставы. Никто из них тогда не предполагал, что минутная стрелка совершит всего лишь два оборота и наступит грань, роковая черта, которая рассечет время на две части: мир и войн а.

Фесенко направился к выходу. Жил он в домике на самом берегу Прута, на отшибе, вдали от заставы.

Вот и дом. Политрук не пошел в спальню, чтобы не будить жену и ее сестренку, гостившую у них, а, не снимая снаряжения, прилег на диван в прихожей. Усталость вмиг сморила его, будто провалился во что-то мягкое, приятное.

* * *

...Треск и скрежет сорванной с петель двери подбросили Фесенко с дивана. Еще не осознав, что произошло, он выхватил пистолет из кобуры. Когда в проем сорванной двери ринулись вражеские солдаты, он выстрелил в них несколько раз. Удар по голове оглушил его. В глазах померкло. Под ногами провалилась опора, и сразу все вокруг зашаталось, поплыло...

Все это промелькнуло в его сознании в считанные секунды. Фесенко с трудом открыл глаза. Над ним стоял офицер-верзила. Фашист размахивал пистолетом и покрикивал на суетившихся на берегу солдат. Потом повернулся к автоматчику, сидевшему на носу лодки со шмайсером, направленным на политрука, бросил ему несколько слов. Фесенко уловил одно, знакомое: «шиссен!» — «стреляй!». Было ясно, что это относилось к нему. И тут в уши ударил страшный грохот, словно раскололась земля. Небо, точно приподнятое этим взрывом, осветилось багровыми отблесками. Над заставой взметнулись огненно-черные столбы. Душу Фесенко обожгла страшная догадка: война! Минуту спустя он услышал, как заработали пулеметы. Политрук безошибочно определил — длинными очередями били из блокгаузов «максимы». В их долгие, ровные строчки вплетались короткие, отрывистые очереди «дегтярей», по всему периметру обороны заставы часто защелкали винтовочные выстрелы, захлопали взрывы гранат. Бой с каждой минутой разгорался. В треске пулеметной и ружейной пальбы слышались команды немецких офицеров, крики, стоны раненых. Фесенко приподнял голову и увидел, как к берегу, к лодкам немцы тащили убитых и раненых солдат. На сердце стало легче: застава дает отпор.

Офицер, стоявший на корме, что-то гаркнул, лодку оттолкнули, и она закачалась на волнах. «Сейчас увезут на ту сторону, в гестапо. Начнутся допросы, пытки...» От этой мысли сердце политрука сжалось до боли.

Фашист-верзила с пистолетом в руке глыбился над политруком. Лица его Фесенко не видел, широкий чугунный подбородок закрывал и нос, и глаза, и, казалось, еще полнеба.

Политрук видел наведенное на него дуло шмайсера и пистолет в руке офицера. «Малейшее движение — и пуля в лоб. Но лучше погибнуть в борьбе, чем под пытками гестаповцев». Мысль работала молниеносно. Глаза Фесенко впились в офицера и следили за каждым его движением. Тот, широко расставив ноги, задрав бульдожий подбородок, самодовольно смотрел вперед, видимо, предвкушая похвалу и награду за взятого в плен комиссара.

Фесенко собрал все силы, напряг до предела каждый мускул и ударил фашиста каблуком в пах. Гитлеровец взревел и, потеряв равновесие, рухнул за борт. В то же мгновение политрук выпрыгнул из лодки и ушел под воду. Автоматчик выпустил длинную очередь по кругам, расходившимся от того места, где скрылся под водой русский, ждал, когда тот появится. Прошло две-три минуты, и гитлеровец решил, что с русским покончено. Но Фесенко вынырнул с другой стороны лодки, метрах в тридцати. Вздымая фонтанчики брызг, полоснула длинная очередь. Политрук успел глотнуть воздуха и скрыться под водой. И так не раз он появлялся на секунду — и мгновенно исчезал. Фашист наугад строчил из автомата, а Фесенко под водой уходил все дальше и дальше.

Плыть под водой становилось все труднее, намокшее обмундирование тянуло ко дну, грудь ломило от недостатка воздуха, сердце неистово билось, кровь стучала в висках и ушах. Надо бы всплыть, отдышаться, но сзади слышались очереди фашистского автоматчика, пули поднимали вокруг фонтанчики брызг.

Более километра проплыл Фесенко вниз по течению Прута. Прибившись к берегу, ухватился за ветки кустарника. Выбраться из реки сразу не хватило сил. Передохнув, с трудом выкарабкался на берег, грудью упал на землю, одеревеневшими пальцами судорожно вцепился в холодную росистую траву, словно боясь, что плескавшиеся рядом волны Прута могут подхватить его беспомощное тело и, как щепку, унести в Дунай. Отдышавшись, он перевернулся на спину. В глаза ударила пронзительная синь неба. Было совсем уже светло, первые лучи солнца бросили бронзовые блики на деревья, изумрудом вспыхнули в капельках росы. Где-то в стороне в небе слышался нудный гул самолетов. «Фашистские стервятники», — по звуку определил Фесенко. Со стороны заставы и деревни Джурджулешты доносилось уханье снарядов и мин. «Как там застава? Что с семьей? — Семен за все это время впервые вспомнил о жене и ее сестренке. — Сумели ли спастись или их уже нет в живых?» — с тоской подумал он и решительно встал, но тут же опустился на колено: острая боль в ноге пронзила тело. Очевидно, когда выпрыгивал из лодки, пуля все же зацепила. В горячке он ничего не заметил и только сейчас почувствовал, что ранен.

Опираясь на палку, Фесенко доковылял до наблюдательного пункта моряков-пограничников. Там ему перевязали рану на ноге, забинтовали голову, дали сухую одежду — брюки, тельняшку, бескозырку. Что было с заставой, моряки не знали, телефонная связь прервалась в первые же минуты войны.

Пробираясь оврагами, кустарником, Фесенко с тревогой думал: сумела ли застава отразить удары неприятеля или враг уже захватил ее? На окраине Джурджулешты политрук увидел красноармейцев Чапаевской дивизии, занимавших оборону. От командира роты узнал, что пограничники отбили первые атаки. Не обращая внимания на боль в ноге, на разрывы мин, свист осколков над головой, Фесенко изо всех сил спешил на заставу. Вот она, родная! Стоит, окутанная пылью и дымом, кирпичные стены иссечены осколками снарядов, окна без стекол, там, где были клумбы, теперь воронки от снарядов и мин.

По ходу сообщения Фесенко добрался до блокгауза. Пограничники, увидев политрука, словно оцепенели, смотрели на него, как на приведение. Фесенко подумал, что их смутила его морская форма.

На командном пункте старшина Пивторабатько, увидев Фесенко, от неожиданности отпрянул, в смятении посмотрел на него расширенными от удивления глазами.

— Товарищ политрук, живы! — воскликнул он. — А мы ведь считали вас погибшим.

— Жив я, товарищ старшина, жив. Рассказывай, как тут у нас.

Высокий, широкоплечий, атлетического сложения Пивторабатько поправил ремень, оттянутый гранатами, одернул гимнастерку.

— Отбили, товарищ политрук, все их атаки, скинули поганых в Прут. — И тут, как бы вспомнив очень важное, что чуть было не упустил, старшина тепло улыбнулся. — Жинку вашу и ее сестрицу выручили. Все женщины и пацаны сейчас в дальнем блиндаже. Лидии Демьяновне треба сказать, шо вы тут, на заставе, а то вона убивается, вся в слезах.

Лицо Фесенко просияло:

— Значит, живы! Я уж думал, что не увижу их.

— Когда высадились фашисты на берег, — продолжал старшина, — тьма-тьмущая, аж жутко стало. А потом, как саранча, поперли на наши дзоты. Ну, мы их тут косили из пулеметов, били гранатами. Они только поспевали таскать к лодкам раненых да убитых. Те, что остались живы, удрапали на тот берег.

— Молодцы, ребята! — похвалил Семен. — Дали прикурить фашистам.

— Но и у нас, товарищ политрук, тяжелая потеря... — Пивторабатько смолк, опустив глаза, словно не решаясь сообщить тяжелую весть. Фесенко вскинул на него тревожный взгляд. — Плотников погиб...

— Как?! Александр Григорьевич?!

— В первые же минуты боя не стало начальника заставы.

Весть эта ошеломила Фесенко. Он не мог смириться с мыслью, что Плотникова нет в живых. Всего несколько часов назад они сидели с ним в канцелярии и обсуждали положение на границе. Он все еще стоял перед глазами Фесенко, серьезный, озабоченный, в ушах звучал его голос: «Похоже, Семен, не дадут нам фашисты мирно жить».

Старшина докладывал о раненых бойцах, которые не захотели ехать в госпиталь и, получив первую помощь, вернулись на боевые позиции, о пограничниках, отличившихся при отражении фашистских атак. Политрук слушал его, а из головы не выходил Плотников. Весть о смерти близкого товарища, боевого друга горечью опалила душу, жестким комом застряла в груди.

Опираясь на костыль, который раздобыл связной Карауш, прихрамывая, политрук обошел все огневые точки, поблагодарил бойцов за стойкость и умелые действия.

Затем направился в блиндаж, где находились женщины и дети.

— Сеня, жив! — бросилась к мужу Лидия Демьяновна, как только он появился на пороге блиндажа. — А мы тебя уже оплакали, думали, погиб, — уткнувшись лицом в плечо мужа, всхлипывая, причитала она.

— Жив я, как видишь, жив. — Он приподнял et голову и, глядя в искрившиеся слезами глаза, спросил: — Как вы тут?

Она не ответила, смотрела на мужа удивленно, словно не узнавала его.

— Сеня, ты поседел... Виски совсем белые...

— Главное, что голова цела. Немножко поцарапанная, но до серебряной свадьбы заживет, — отшутился Семен. — Не журитесь тут. Я побегу.

Фесенко шагнул к выходу и тут почувствовал на себе тревожный взгляд жены Плотникова.

— Семен, что слышно о Саше? Старшина еще утром сказал, что он ранен, отправлен в госпиталь, в отряд.

Вопрос застал политрука врасплох. От нее скрыли правду, пощадили ее больное сердце. Фесенко не знал, как ему поступить: открыть горькую истину или поддержать святую ложь? Анфиса Андреевна со страхом и надеждой смотрела на Семена, ждала ответа. Он не выдержал взгляда, отвел глаза.

— Связи с отрядом, Анфиса Андреевна, у нас нет. Но думаю, Александр скоро поправится.

Сказал это и быстро вышел из блиндажа. После полудня связь с отрядом восстановили. Фесенко доложил обстановку начальнику погранотряда.

— Как чувствуешь себя? Как нога? Может, в госпиталь отправить? — спросил подполковник Грачев.

Фесенко наотрез отказался.

— Тогда принимай от Пивторабатько командование. Нельзя допустить форсирование противником Прута в районе заставы и деревни Джурджулешты. Ваша застава — ключ к обороне всего правого фланга отряда. Высылаю подкрепление.

Связь оборвалась, враг начал артиллерийский и минометный обстрел. Наблюдатели докладывали, что на том берегу противник накапливает силы, подтягивает плавсредства. Пограничники заняли огневые точки, приготовились к отражению нового удара.

Пивторабатько с двумя пограничниками вкатил на командный пункт станковый пулемет.

-Зачем взяли «максим» из дзота? — строго спросил Фесенко. — Станковые пулеметы в дзотах — опора всей нашей обороны!

Он готов был крепко отругать Пивторабатько за самовольные действия. Но тот стоял и улыбался.

— Товарищ политрук, мы тех пулеметов не трогали.

— Где же взяли?

— Я из учебного зробыв. Сменил замок и ствол. Работает кратче боевого. Будет у нас как огневой резерв.

Фесенко только покачал головой: «Молодец Пивторабатько. Видно, семь лет службы на границе не прошли даром!»

До конца дня фашисты пытались форсировать Прут в нескольких местах и захватить плацдармы, но все их попытки были ликвидированы огнем и контратаками пограничников, поддержанных артиллерией и минометами Чапаевской дивизии.

Вечером политрук распорядился: жен и детей командиров отправить на ближайшую станцию для эвакуации в тыл.

На следующий день, 23 июня, противник пытался высадиться на левом фланге. Лейтенант Тандик, прибывший из отряда с группой пограничников, вступил в бой. В донесении он сообщал, что до двух рот немцев и румын пытаются захватить плацдарм. Просил подбросить людей и хотя бы один пулемет. «Двадцать человек с тремя пулеметами против двух рот — драться можно, — прикинул Фесенко. — Основные силы надо держать в кулаке здесь. Тут, в районе заставы, неприятель будет пытаться захватить плацдарм, чтобы воспользоваться железной и шоссейной дорогами для наступления на Бендеры и Кишинев». Но отказать Тандику в просьбе Фесенко не мог, надо было хоть чем-то поддержать молодого командира.

— Федоров и Мельников, с ручным пулеметом бегом на левый фланг к лейтенанту! — приказал политрук.

Не успели пулеметчики скрыться из виду, как с правого фланга прилетела тревожная весть: неприятель силою до взвода высадился на наш берег и пытается прорваться в тыл. Наряд младшего сержанта Михайлова ведет бой.

Спустя несколько минут пять кавалеристов, пароконная повозка со станковым пулеметом и четырьмя пограничниками во главе с политруком, поднимая пыль на дороге, мчалась на правый фланг. Пулеметчик Тараненко, навалившись грузным телом на «максим», придерживал его, чтобы на колдобинах не слетел с повозки.

Связной политрука красноармеец Карауш, смуглый крепыш, нахлестывал взмыленных лошадей, гнал галопом. Но Фесенко казалось, что едут они очень тихо, и он нетерпеливо подгонял возницу: «Быстрей! Быстрей!» Надо было успеть, пока противник не сбил наряд Михайлова. Сколько он может продержаться с тремя бойцами и ручным пулеметом против взвода? Если фашисты прорвутся оврагами к нашей артиллерийской батарее, могут захватить ее и ударить с тыла.

До стыка с соседней заставой было не больше четырех километров. Сколько раз, проверяя наряды, Фесенко прошагал их туда и обратно! Но никогда эти километры не казались такими длинными, как сейчас. С каждой минутой шум боя, пулеметные очереди и треск автоматов становились все ближе и ближе. Вот и высотка, на которой закрепился Михайлов. Его «дегтярь» короткими, гулкими очередями — тук-тук-тук — размеренно бил по противнику. Фашисты залегли и отстреливались из автоматов.

— Молодец, Михайлов! — воскликнул политрук. — Прижал гитлеровцев к земле!

Фесенко приказал конной группе отрезать неприятелю путь в тыл, а сам с пулеметом на повозке на полном аллюре зашел от реки и ударил фашистам в спину.

Бой длился не более получаса. Почти вся вражеская группа была ликвидирована. Несколько солдат во главе с раненым офицером попали в плен.

Повозка, нагруженная трофейным оружием, поскрипывала на ухабах проселочной дороги. Фесенко сидел на телеге, пристроив поудобнее нывшую от боли раненую ногу, облокотись на станковый пулемет. «Максим» еще дышал жаром и порохом. «Максимушка», — ласково похлопал его рукой политрук, — выручил нас здорово!» И тут же с благодарностью вспомнил слова Пивторабатько: «Будет у нас как огневой резерв». Вот и пригодился.

Над Прутом поднималось еще нежаркое, ласковое солнце. Серые ранним утром камыши наливались под его лучами яркой зеленью. Полупрозрачная дымка, курившаяся над водой, лениво уползла к берегам. На траве жемчугом сверкали пронизанные солнцем капли росы. Но ни политрук, ни его бойцы не замечали первозданной красоты. В ушах еще гремели пулеметные очереди, взрывы гранат, а разгоряченные боем взоры были устремлены к заставе, над которой висела пелена пыли и дыма от вчерашнего боя. Каждый думал: какие испытания готовит новый день?

Политрук и бойцы не успели остыть от жаркой схватки на правом фланге, как враг начал артиллерийский обстрел.

Фесенко, находившийся вместе с пулеметчиком Тараненко и связным Караушем на командном пункте, всматривался в противоположный берег. Сквозь завесу пыли, поднятую разрывами снарядов и мин, трудно было углядеть, что там происходило, но, по всем признакам, противник собирался форсировать реку.

Лодки с вражескими солдатами пограничники заметили, как только те отчалил и от своего берега. Их насчитали около полусотни, в каждой по семь — десять человек. По окопам полетела команда: «Приготовиться!»

Карауш, горячий, шустрый молдаванин, лежавший вместе с Тараненко за пулеметом, повернулся к Фесенко:

— Товарищ политрук, может, пора?

— Спокойно, пусть подплывут ближе.

Фесенко чувствовал по себе, что в эти минуты нервы у всех — как натянутые струны. Успокаивая подчиненных, он сам с трудом сдерживался, старался подавить мелкую дрожь, пробегавшую по телу. Из головы не выходили слова начальника отряда: «Ваша застава — ключ к обороне всего правого фланга...» Сумеет ли он удержать этот ключ? Справится ли?

Когда лодки противника приблизились на 100–150 метров, на них обрушился шквал огня. Били станковые и ручные пулеметы. Огонь открыли ротные минометчики и артиллеристы Чапаевской дивизии, находившиеся в тылу заставы. От взрывов снарядов и мин вода в Пруте кипела. Прямые попадания опрокидывали лодки, разносили их в щепки. Уцелевшие вражеские солдаты пытались достичь берега вплавь, но их встречали огнем пулеметчики и стрелки. Большинство десантников были потоплены. Те, кому удалось зацепиться за берег, штыковой атакой были сброшены в Прут.

Лейтенант Тандик доносил: попытки вражеского десанта высадиться на левом фланге отбиты.

Фесенко вытер рукавом мокрое лицо, облегченно вздохнул: «выстояли!»

Перед отправкой пленных в отряд политрук решил допросить офицера.

В канцелярию заставы ввели обер-лейтенанта. Широкоплечий, неуклюжий, в помятом френче, с забинтованной ногой без сапога, опираясь на палку, затравленным волком покосился он на сидевшего за столом политрука, обвел взглядом окна с выбитыми стеклами, стены с потрескавшейся штукатуркой и ухмыльнулся.

— Пусть садится, — сказал политрук переводчику связному Караушу, знавшему немецкий.

— Зитцен зи. — Карауш указал пленному на стул у стены.

Гитлеровец сел и, опустив голову, стал разглядывать забинтованную ногу.

— С какой целью высадились на наш берег?

Обер-лейтенант словно не расслышал вопроса, не взглянул ни на политрука, ни на переводчика, продолжал ощупывать повязку на ноге. Фесенко повторил вопрос. Фашист исподлобья покосился на него и, ядовито улыбнувшись, поднял голову.

— Вас интересирт? Битте, слушайт, коверкая русские слова, мешая их с немецкими, заговорил он. — Нам надо уничтожить ваша батарей.

По лицу Фесенко пробежала улыбка: «Значит, разгадал их план».

— Ви зря сопротивляюсь, — с наглой самоуверенностью продолжал гитлеровец. — Немецкая армия все разобьет, все сокрушит. Нет сила остановить нас. — Обер-лейтенант, выкатив глаза, выставил вперед чугунный подбородок. Казалось, он готов был гаркнуть: «Хайль Гитлер!»

Взгляд Фесенко приковал к себе этот массивный, как у бульдога, подбородок. Что-то знакомое ударило в глаза. Где-то он уже видел его.

— Это вы вчера по-бандитски ворвались в мой дом?

Фашист только ухмыльнулся и ничего не ответил.

— Запомнил я вас, как вы в лодке стояли надо мной и приказывали автоматчику стрелять без предупреждения.

У гитлеровца нагловатая улыбка сменилась растерянностью, смятением, бульдожья челюсть отвисла. «Наин... Наин... — залепетал он. — Майн гот...» Он не верил, что перед ним тот самый комиссар, за которого ему вчера влетело от полковника: не сумел доставить живым в штаб. Мало того, сам оказался в его руках, и жить ему или умереть, зависело теперь от этого фанатика-большевика. На побледневшем лице гитлеровца выступили капли пота. Он снова вытер лоб и подбородок.

Господин комиссар, я думай, не будете меня стрелять и бросать в реку, — упавшим голосом пролепетал он.

Фесенко встал, подошел к нему. Тот, опираясь на палку, поднялся со стула, вытянулся.

— Мы не фашисты и пленных не убиваем, — твердо сказал политрук. — Но захватчиков, вторгшихся на нашу землю, будем уничтожать беспощадно. Немецкая армия, о которой вы говорите «все сокрушит», испытает это на своей шкуре. Уведите его. Всех пленных отправить в штаб погранотряда.

* * *

Следующие дни были не легче. Несколько раз вражеские самолеты сбрасывали бомбы на укрепления заставы, обстреливали из артиллерии и минометов, пытались высадить десанты.

Десять дней пограничные заставы с подразделениями Чапаевской дивизии держали границу, не дали ни одному фашистскому солдату закрепиться на нашем берегу.

В приказе по отряду от 30 июня 1941 года, в частности, говорилось:

«Нам, пограничникам, выпала великая честь отразить первые удары подлого врага.
За первые дни боевых действий личный состав отряда проявил мужество и героизм в борьбе с фашистскими стервятниками.
Многие бойцы и командиры показали образцы самоотверженности, мужества и героизма...»

Среди особо отличившихся в тех боях одной из первых стояла фамилия политрука Фесенко.

За мужество и отвагу в первых боях на реке Прут многие бойцы, командиры и политработники были награждены орденами и медалями. Политрук Фесенко — орденом Красного Знамени.

По распоряжению командования все заставы отошли на новый рубеж. Сотни пограничников, отличившихся в первых боях на границе, срочно погрузились в эшелоны и отправились под Москву. В их числе был и политрук Фесенко.

* * *

Почти четыре года прошел по военным дорогам Семен Арсентьевич Фесенко, пока над рейхстагом не взвилось Знамя Победы. Много на этом пути было жестоких схваток с гитлеровцами, но самая памятная среди них — в первый час войны на реке Прут.

Шагнувшие в бессмертие

Близ города Сокаль, на Львовщине, на высоком берегу Западного Буга, там, где в сорок первом году одиннадцать суток сражалась легендарная застава лейтенанта Лопатина, высится памятник воинам-пограничникам. Застывший в камне солдат с автоматом на груди с высокого постамента смотрит на запад, откуда на рассвете 22 июня обрушился огненный шквал войны.

По обеим сторонам этого памятника два ряда гранитных плит — могилы отважных воинов. Над ними склонились плакучие ивы. Цветут розы... Душистые невесомые лепестки, тихо слетая, касаются гранитных надгробий, на которых золотом искрятся имена тех, кто первыми приняли на себя удар врага и не отступили перед ним ни на шаг.

На постаменте скульптор запечатлел один из эпизодов того жестокого, неравного боя. Горстка воинов, изнуренных многодневными боями, голодом и жаждой, мужественно отражает яростные атаки гитлеровцев. Истекающий кровью боец, с повязкой на голове, словно прикипел к рукояткам пулемета, строчит по фашистам. За ним двое раненых, поддерживая друг друга, ведут огонь по врагу из автоматов. Рядом командир — Алексей Лопатин. Своей стойкостью и бесстрашием он вдохновляет пограничников на решительный, смертельный бой.

В то тревожное утро 22 июня немецкий снаряд взорвал утреннюю тишину. Вздрогнули массивные стены здания заставы. В окнах зазвенели стекла. Дежурный по заставе красноармеец Зикин, не дослушав доклад наряда с границы, бросил телефонную трубку, выбежал во двор выяснить, что случилось. Перед глазами, словно огромный факел, пылала охваченная пламенем наблюдательная вышка.

— Потягайлов. Где ты? Потягайлов! — громко позвал дежурный наблюдателя.

Но Потягайлов не ответил. Он стал первой жертвой вражеского обстрела.

Черные столбы пыли и дыма вздыбились во дворе заставы и вокруг. Всполохи пожаров взметнулись над ближайшими селами — Скоморохи, Ильковичи, Стенятин.

Взрывом снаряда тряхнуло деревянный домик, в котором жили семьи Лопатина и политрука заставы Гласова. Стекла со звоном посыпались на пол. В разбитые окна вползал приторный запах взрывчатки. Лопатин вскочил с постели, мигом оделся. На секунду остановился на пороге:

— Собирай детей и быстро в блокгауз! — отрывисто бросил жене.

Лейтенант Лопатин и политрук Гласов мигом добежали до заставы. Пограничники, в дыму, в клубах пыли, под разрывами снарядов, по боевому расчету заняли огневые точки в окопах и блокгаузах.

— Быстрей на позиции станковые пулеметы, — торопил бойцов Лопатин. Увидев старшину Клещенко, крикнул: — Боеприпасы из склада — немедленно в блокгаузы и в подвал. Угодит снаряд — взлетит все на воздух.

Прибежал запыхавшийся лейтенант Погорелое, заместитель начальника заставы, живший неподалеку от заставы, в Скоморохах.

— Бери отделение и бегом к железнодорожному мосту, — сдерживая волнение, распорядился Лопатин. — Любой ценой мост удержать! В крайнем случае, — крикнул он уже вслед бежавшему с бойцами Погорелову, — взорвать!

От командирского домика к заставе спешили женщины с детьми. Впереди — жена начальника заставы, Анфиса Алексеевна, в легком ситцевом халатике. Она прижимала к груди крохотного Толю, оглядывалась на свекровь. Та, едва переводя дух, семенила за ней, держа за ручонку трехлетнего Славу. За ними торопилась жена политрука Евдокия Гласова с дочкой Любой. А спустя несколько минут на заставу прибыла и Евдокия Погорелова с дочкой Светланой. Дежурный по заставе Знкин направил женщин и детей в подвал заставы. Холодный, полутемный, с толстыми бетонными стенами, он служил на заставе овощехранилищем. Теперь стал укрытием от фашистских снарядов.

Артиллерийский и минометный обстрел усиливался. Снаряды долбили толстые кирпичные стены казармы. Со звоном сыпались на землю уцелевшие оконные стекла. Красновато-бурая пыль от битого кирпича багровым облаком поднялась над заставой. Во дворе горели склады, баня, конюшня. Пожары охватили и ближайшие села.

Едва умолк грохот последних разрывов, как на лугу поднялись серо-зеленые цепи фашистов. Переправившись через Буг, они начали наступление на заставу. И тут же по траншеям от блокгауза к блокгаузу полетело распоряжение Лопатина: «Огня без команды не открывать!»

Фашисты шли во весь рост: с засученными рукавами, с автоматами наперевес, не маскируясь, открыто, нагло. Думали: «Чего бояться, в Западной Европе брали не только города, но и целые государства».

Когда гитлеровцы приблизились к заставе на двести — триста метров, по ним ударили пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы.

Шквальный огонь «Дегтяревых» и «максимов» начисто вырубил первые цепи фашистов. Наступавшие сзади перебежками, ползком продолжали двигаться вперед, но их косили свинцом из первого блокгауза ручные пулеметы Галченкова и Герасимова. С левого фланга длинными очередями поливал гитлеровцев из своего станкача сержант Котов.

Поредевшие цепи залегли, а потом повернули назад. Но меткий огонь пограничников настигал их. Луг перед заставой был усеян трупами фашистов.

Лопатин собрал командиров отделений, поблагодарил за выдержку и умелые действия при отражении первой атаки.

— Берегите боеприпасы. До подхода наших частей придется отбить не одну атаку. Самое трудное впереди. Но я верю в вас, дорогие друзья!

Когда командиры отделений разошлись по своим местам, Лопатин обратился к Гласову:

— Павел Иванович, займись ранеными и посмотри, как там женщины с детьми.

От железнодорожного моста доносились пулеметные очереди, ухали взрывы. Лопатин и Гласов прислушались.

— Погорелов... — первым нарушил молчание политрук. — Трудно, видно, ему там приходится...

— Да, труднее, чем нам, — вымолвил Лопатин, беспокойно глядя в сторону моста. «Сумеет ли Погорелов с горсткой бойцов удержать мост до подхода наших частей?» — это тревожило его не меньше, чем оборона заставы. Но о трагедии, разыгравшейся у железнодорожного моста, о судьбе Погорелова и его товарищей он узнает только к концу дня.

Гласов появился в дверях подвала как всегда спокойный, невозмутимый.

— Ну как там? — Тревожные взгляды женщин впились в него. — Мы уж тут чего только не передумали.

— Отбили атаку фашистов, — облегченно вздохнул политрук. — Ничего, выдержим!

Слова Гласова немного успокоили женщин. Он окинул быстрым взглядом отсек подвала.

— Вот что, дорогие женщины, переносите сюда из казармы матрацы и постели. Устраивайте детей и готовьте место для раненых. — Политрук сделал небольшую паузу. — А чтобы в голову мысли дурные не лезли, берите-ка ящики, распечатывайте их и набивайте патронами диски, ленты. Когда фашисты ринутся в новую атаку, времени у нас на это уже не будет.

Во двор заставы на коне влетел Василий Перепечкин, серый от пыли. Час назад Лопатин послал его в Сокаль за подкреплением.

Не дожидаясь, когда он спешится, Лопатин спросил:

— Ну что, пробился? Будет подкрепление?

— Кругом немцы, — сказал тот, спрыгивая с коня.

— Надо было тебе через Стенятин.

— Там тоже их мотоциклисты, я попробовал по Тартаковскому шоссе, и там... Везде фашисты.

Лопатин и Гласов молча переглянулись. Они поняли, что ждать помощи в ближайшее время неоткуда, нужно держаться своими силами.

К вечеру на заставу из группы Погорелова приполз раненный в ногу и лицо красноармеец Давыдов. Тяжело дыша, сплевывая сгустки крови, он рассказал о том, что случилось у моста.

Более получаса Погорелое с отделением удерживал железнодорожный мост. Пулемётным огнем срезал взвод конницы, стремившейся проскочить по мосту. Все попытки овладеть мостом были отбиты. Тогда гитлеровцы переправились через Буг выше и ниже по течению и стали окружать горстку пограничников. Лейтенант приказал раненому Давыдову поспешить на заставу за подкреплением. Еще издали Давыдов увидел, как фашисты окружили группу Погорелова, услышал ожесточенную стрельбу и команду лейтенанта: «Бей их, гадов, гранатами!» Затем стрельба прекратилась.

Вечером, когда бой утих, политрук Гласов созвал коммунистов заставы. В одном из отсеков подвала собралось не более десяти человек. В полумраке, при слабом свете керосиновой лампы, белели повязки раненых, лихорадочно горели глаза людей. Но не было здесь лейтенанта Погорелова и многих из тех, кто в ночь на 22 июня находился в наряде на границе и принял неравный бой.

Парторг заставы сержант Д. С. Моксяков в своих воспоминаниях рассказывает:

«Это было необычное партийное собрание нашей заставы. Первое собрание в боевой обстановке. Мы не избирали президиума, не вели протокола. Начальник заставы Лопатин обрисовал обстановку:
— Положение наше трудное. Фашисты окружили заставу плотным кольцом. Помощи в ближайшие часы ждать неоткуда...
Затем выступил Гласов. Он говорил спокойно, но с какой-то особой проникновенностью:
— Коммунисты первыми шли на смертный бой с интервентами и белогвардейцами в гражданскую войну. Будем же и мы драться до последнего патрона, до последней капли крови, так же геройски, как сражалась группа Погорелова. Если потребуется, умрем, но не отступим...
Коммунисты расходились по окопам и блокгаузам с суровыми лицами, полные решимости драться до последнего вздоха».

На рассвете 23 июня наблюдатели заметили на шоссе колонну немецких грузовиков с солдатами, двигавшуюся на восток, к Сокалю.

— Огонь по фашистам! — скомандовал Лопатин.

И сразу заговорили пулеметы. Подбитые машины остановились, некоторые свалились в кювет, загорелись. Уцелевшие фашисты поспешно выпрыгивали из кузовов и прятались в пшенице. Долго враг не мог опомниться от этого неожиданного удара.

Получив накануне отпор, немцы не решались атаковать заставу в лоб. Укрываясь за обгоревшие развалины складов, конюшни и бани, они стали скрытно подползать с тыла. Но уловка не помогла. Пограничники вовремя обнаружили их. Со второго этажа заставы открыли огонь из ручных пулеметов Моксяков и Зикин, с фланга — из станковых пулеметов бойцы отделения Котова. Фашисты ринулись к заставе. В это время со второго этажа пограничник Герасимов сбросил на них ящик с гранатами, предварительно выдернув из одной предохранительную чеку. Взрыв потряс округу. Немцы повернули назад, но пули настигали их. Более двух десятков солдат и офицеров нашли свою смерть во дворе заставы и на подступах к ней.

На следующий день пограничники обнаружили, что гитлеровцы установили на краю села Скоморохи орудия и стали бить по заставе прямой наводкой.

Фашисты уже считали, что все пограничники погибли. Но стоило им приблизиться к развалинам, как из амбразур, пробитых в стенах подвала, из уцелевших блокгаузов ударили станковые и ручные пулеметы, из окопов полетели ручные гранаты. Атака фашистов срывалась.

На время артобстрела пограничники уходили в подвал, заваленный битым кирпичом. Но как только обстрел прекращался, быстро занимали боевые позиции и встречали врага огнем.

Артиллерийские обстрелы сменялись атаками, атаки — огневыми налетами. Так продолжалось изо дня в день.

При каждой попытке захватить заставу гитлеровцы оставляли на ее подступах десятки убитых и раненых. Но и небольшой гарнизон пограничников день ото дня редел, все меньше оставалось в строю людей, способных держать оружие. Кончались боеприпасы. На исходе были и скудные запасы продуктов. Воду давали по глотку, берегли для раненых и детей, а больше всего — для станковых пулеметов. Теперь, когда стрелков становилось меньше и меньше, на «максимы» была вся надежда при отражении вражеских атак.

С наступлением темноты, едва прекращался обстрел, Лопатин и Гласов обходили огневые точки, осматривали уцелевшие укрепления — блокгаузы, блиндажи. Пограничники расчищали окопы, ходы сообщения, поправляли поврежденные блиндажи и дзоты. Гласов вытащил из-под битого кирпича иссеченный осколками транспарант, висевший у входа в казарму: «Чужой земли мы не хотим, но и своей ни одного вершка не отдадим». Стряхнул с него бурую пыль и стал укреплять на уцелевшем обломке стены. Лопатину показалось, что политрук не делом занимается, расчищать окопы, восстанавливать поврежденные дзоты надо, но, подумав, сказал:

— Не так ставишь, Павел. Поверни, чтобы виден был изо всех окопов и блиндажей. Пусть все знают, что, пока жив хоть один человек на заставе, враг не получит ни одного вершка этой земли.

— Надо еще флаг укрепить, — вспомнил политрук и полез на самую высокую груду кирпича. Он взял сбитый флаг, стряхнул с него пыль и укрепил древко. Кумач снова затрепетал на ветру.

Скоро ли придет подмога? Два дня назад отправили на связь надежных ребят — замполитрука Галченкова и командира отделения Герасимова, — наказали любой ценой пробиться к своим и доложить, что застава держится. ждет помощи. Начальник заставы и политрук надеялись, что вот-вот придут танки и разорвут кольцо блокады. Если уж танки не пробьются, на худой конец, прилетят самолеты, заберут раненых, женщин и детей. Ночью они подготовили на Карбовском лугу посадочную площадку, выложили опознавательные знаки. Но ни Лопатин, ни Гласов не знали, что армейские части, к которым пробились Галченков и Герасимов, сами с боями прорывались из кольца окружения и прийти на помощь не могли.

В ночь на 27 июня гитлеровцы начали обстреливать заставу термитными снарядами. Удушливая серная вонь ползла по траншеям, скапливалась в блиндажах, проникала в подвал. Лопатин приказал законопатить все отверстия. Женщины мокрыми тряпками затыкали щели в окнах и дверях подвала, который стал теперь не только местом укрытия от снарядов, но и санчастью, где лежали раненые.

К удушливой вони примешивался тошнотворный трупный запах. В первые дни обороны пограничники подбирали вокруг заставы трупы гитлеровцев и стаскивали их в канаву у бани. Из-за непрерывного обстрела не удавалось закопать их. И теперь, когда ветерок тянул со стороны бани, дышать становилось невозможно.

Интенсивный обстрел термитными и бронебойными снарядами продолжался и на следующий день. Враг готовился к новой атаке. Все, кто мог держать оружие, заняли места у бойниц, в блокгаузах, приготовились к отражению очередного штурма. Снаряды нещадно долбили стены подвала, стальные осколки влетали в амбразуры, косили все на своем пути. В подвальном отсеке, названном санчастью, появились новые раненые: ефрейтор Песков, прикрывавший ладонью окровавленные лоб и щеку; за ним стоял пулеметчик Конкин с бледным, искаженным болью лицом, левой рукой он сжимал запястье правой, кисть которой была оторвана. Женщины быстро усадили раненых на матрацы. Дуся Погорелова принялась обмывать лицо Пескову, Анфиса, преодолевая дурноту, подступившую к горлу от страшной картины, принялась бинтовать культю Конкину. Закусив губы, он зажмурился и только после того, как рука была забинтована, сквозь зубы процедил:

— Жаль «максим». Весь искорежило. Чем теперь будем отбиваться?

Песков, ощупав повязку на лице, с горечью произнес:

— Исковыряло меня так, что мать родная не узнает.

— Главное, глаза целы, — успокоила его Дуся, — а все остальное заживет.

В это время дверь в отсек раслахнулась, и все вдруг застыли в немом оцепенении. Первой издала страшный вопль Евдокия Гласова:

— Павлик! — И бросилась к Лопатину, который держал на руках безжизненное тело Павла Гласова.

Голова его была запрокинута, с затылка каплями стекала кровь. Евдокия дрожащими руками оторвала кусок простыни и принялась бинтовать голову мужу.

— Не надо, Дуся! Ему уже не поможешь, упавшим голосом сказал Лопатин и положил бездыханное тело на матрац.

Руки Евдокии беспомощно выронили бинт. Она опустилась на колени и сидела так, пока тело мужа не унесли в дальний отсек, где лежали убитые и умерите от ран.

Смерть Гласова была тяжелой утратой для заставы. В нем, как и в начальнике заставы Лопатине, бойцы видели свою опору. Павла любили за смелость, отвагу и душевную чуткость. И вот его не стало.

Беспрерывный артиллерийский обстрел, атаки, голод, бессонные ночи вымотали силы людей. Постоянное напряжение все заметней сказывалось и на начальнике заставы. Днем он командовал боем, а ночью ходил от блокгауза к блокгаузу, из одного отсека в другой — проверял дежуривших на огневых точках, подбадривал уставших. Шутил с детишками...

И только Анфиса видела, каким усилием воли он держал себя в руках.

— Ты бы хоть на часок прилег! — попросила она, когда Алексей заглянул к ним в отсек.

Он положил руку на плечо жены:

— А ты как тут справляешься?

— Сам видишь... — И перевела взгляд на детей. Они лежали на матрацах, укутанные одеялами. При свете коптилки худенькие, заострившиеся личики казались землистыми. Подошла Евдокия Гласова.

— Алексей Васильевич, детям оставаться здесь нельзя. И вообще всем надо уходить.

— Всем? Оставить заставу? — Лопатин пристально посмотрел на Гласову и задумался. — Нелегко, Дуся, сделать этот шаг, — помолчав, сказал он. — Был бы жив Павел, посоветовались бы... Один решить не могу. Поговорю с бойцами...

Он повернулся и вышел из отсека.

Ночь 29 июня. Близился рассвет. Кругом было непривычно тихо: немцы в этот час не обстреливали заставу. От реки голубовато-серой дымкой тянулся туман. Под его покровом ложбинками, оврагами, минуя немецкие посты, осторожно пробирались на восток защитники заставы. Впереди — дозорные, потом Лопатин с группой бойцов, с пулеметами и винтовками наготове. За ними шли женщины с детьми. Замыкали колонну раненые.

Пройдя метров восемьсот, Лопатин остановился, прислушался к тишине, оглянулся и застыл в мучительном раздумье. По его напряженному лицу Анфиса догадывалась, что Алексей принимал трудное для него решение.

— Вот что, дорогие наши женщины, — сдерживая волнение, заговорил Лопатин, — идите дальше без нас. Одних вас с детьми немцы, если даже, обнаружат, возможно, не тронут, а увидят с нами — могут перестрелять.

— А как же вы? — вскинула тревожный взгляд на мужа Анфиса.

— Вернемся на заставу.

— Алексей Васильевич, пойдемте с нами, — умоляюще посмотрела на него Гласова.

Анфиса дернула Евдокию за рукав: не упрашивай, если уж решил — не отступит.

— Нет, Дуся, наше место на заставе. — Он приподнял Славика и поцеловал его, потом взял из рук Анфисы худенькое, невесомое, закутанное в одеяло тельце Толика, нежно прикоснулся губами к его личику и, преодолевая подкативший к горлу горячий ком, почти шепотом сказал жене:

— Береги их, им продолжать начатое нами...

Попрощался с остальными.

— Идите, а мы будем биться до последнего, живыми фашистам не дадимся.

Еще трое суток пограничники отбивали атаки врага. Немецкие танки входили уже во Львов, а над развалинами 13-й заставы продолжал развеваться красный флаг.

— Мы все дывились на той червоный флаг, — рассказывал потом житель села Скоморохи Петро Баштык. — Флаг е, а стрельбы нэма!.. Ну, думаем, загинули вси прыкордоныки. А як тильки фашисты сунуться — враз вогонь! То мы ради, шо живы наши прыкордоныки. А потом гукнул страшный взрыв, и стало тыхо-тыхо!.. Мабуть, то фашисты подложили пид заставу мину. А мабуть, сами прыкордоныки подорвали фашистов.

Одиннадцать суток пограничники 13-й заставы боролись с врагом. Погибли, но не сдались. Отважному командиру Алексею Васильевичу Лопатину посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его имя носит пограничная застава, на которой он сражался.

В тот трудный день

Осень 1922 года. В военкомате шахтерского городка Макеевки шумно и тесно: идет очередной призыв в Красную Армию. В коридорах толкотня, гомон, дым табачный до потолка. Призывники кучками толпятся у дверей, спорят о преимуществах родов войск — кто хвалит пехоту, кому больше нравится кавалерия, а некоторые мечтают об авиации. Все волнуются, ждут: куда же пошлют? Волнение пытаются скрыть шутками.

— Всем вам, братцы, дорожка в матушку-пехоту, топать ать-два, ать-два, — подтрунивал над товарищами щупленький, вертлявый, с белой, как лен, вихрастой шевелюрой.

— А сам куда метишь?

— В летчики, конечно. Я же легонький, как перышко.

— И язык у тебя как пропеллер, — добавил кто-то.

— А я во флот, — густо пробасил широкоплечий увалень с мелкими оспинками на щеках и, подмигнув товарищам, весело добавил: — Поплаваю, хлопцы, по морям.

— Тю-у, моряк! — насмешливо скосил на него маленькие шустрые глаза щупленький. — Заметут в пехоту, будешь топать и пыль глотать.

— А тебя с твоим языком и в пехоту-то не возьмут. Пошлют в обоз клячами командовать, — лихо отпарировал коренастый под дружный хохот присутствующих.

Дверь в комнату призывной комиссии распахнулась, и на пороге появился уже знакомый всем писарь с листком в руках.

— Середа Иван Михайлович! — громко выкрикнул он. Широкоплечий парень с оспинками на лице метнул на вихрастого торжествующий взгляд и скрылся за дверью. Иван Середа смело шагнул к столу, протянул военкому путевку райкома комсомола.

— Доброволец? — спросил военком, рассматривая комсомольскую путевку. — Так... Семнадцать лет... — Военком окинул взглядом крепкую плечистую фигуру Середы, как бы сомневаясь в правильности указанного в документе возраста.

— Отец кто у тебя? — спросил член комиссии.

— Шахтер, в забое работает.

— А сам?

— Тоже в шахте, коногоном.

Куда же ты хочешь, коногон? — Военком оторвался от бумаг, пристально посмотрел на молодого шахтера.

— Во флот! — выпалил Середа. Сказал это с такой убежденностью, словно другого решения и быть не могло.

— Во флот? — переспросил военком, и в глазах его мелькнула загадочная улыбка. — Раздевайся, посмотрим.

Врачи придирчиво осматривали Ивана, внимательно выслушивали, выстукивали и никакой задоринки не нашли — годен.

— Ну что ж, — заключил военком, — по всем статьям подходишь во флот, но нет у нас туда разнарядки. Коногоном в шахте работаешь, знаешь лошадей, пойдешь в кавалерию.

Военную службу молодой боец Середа начал в Первом Червонноказачьем корпусе. В одном с ним эскадроне оказался и тот вертлявый, бойкий на язык конторский писарь Костя. В летчики его не взяли. «Задробил врач-очкарик, — жаловался он Ивану, — нашел «повышенную нервную возбудимость». Но кавалерия, Иван, — это тоже сила! — продолжал, воодушевляясь, Костя. — Шашки к бою! Галопом — ма-а-рш, ма-а-рш!»

Нелегко на первых порах давалась молодым бойцам военная выучка, особенно кавалерийская подготовка. Командир взвода был горячий, строгий и кавалерист лихой. В обучении подчиненных следовал одному принципу: «Делай, как я!» На рубке, бывало, возьмет два клинка, направит коня между станков с лозой и на галопе правой, левой — только клинки как молнии сверкают, и лоза, словно бритвой срезанная, валится... На вольтижировке выделывал цирковые номера. Но и бойцам своим давал жизни. Выведет на манеж, сделает разминку пять — десять минут и командует: «Брось стремя! Строевой рысью — марш!» И вот жмут на одних шенкелях. Пот с них градом, шенкеля горят. Разрешит взять стремя на несколько минут, и опять команда: «Брось стремя и поводья! Руки в стороны, за головным на препятствия галопом — марш!» Упаси бог, если кто ухватится за луку или за гриву. Коршуном налетит комвзвода: «Как сидишь, мокрая курица!» И так часами каждый день гонял на манеже, укрепляя посадку, вырабатывал кавалерийскую закалку. Кто послабее — не выдерживали, со слезами просили отправить в пехоту. У Середы на шенкелях образовались кровавые струпья. На верховой езде иногда становилось невмоготу, но он, стиснув зубы, не подавал виду.

С Костей на кавподготовке был смех и грех. Команда: «Брось стремя!» — Костя обеими руками за луку. Конь на препятствие — Костя кубарем на землю. Командир взвода кипятится, кричит: «Бегом догнать коня — и в седло!» Где там догнать! Костя еле ковыляет по манежу, слезы на глазах. Не выдержал остряк, написал докладную, чтобы отчислили из кавалерии. Спустя несколько дней Середа встретил Костю у штаба, тот летел словно на крыльях.

— Всё, шашки в ножны! — широко улыбаясь, выкрикнул он. — Посылают писарем в хозчасть!

«Хилый телом и духом, — подумал о нем Середа. — Вишь как доволен, рот до ушей!»

Через год, как лучшего бойца, Середу направили на учебу в кавалерийскую школу имени Буденного.

Окончив ее, молодой командир служил в Закавказье, охранял рубежи Родины, сражался с бандами дашнаков и мусаватистов.

И когда в 1940 году капитан Середа прибыл на западную границу комендантом погранучастка, за его плечами был уже немалый командирский стаж и солидный боевой опыт.

Положение на новой границе в Прикарпатье было сложное. Фашистская Германия, оккупировавшая Польшу, забрасывала на нашу территорию шпионов и диверсантов, использовала в подрывных целях банды украинских националистов.

— Объяснять вам оперативную обстановку на границе не буду, вы ее знаете не хуже меня, — начал новый комендант, обращаясь к начальникам застав, вызванным на совещание в комендатуру. — Я собрал вас, чтобы обсудить меры, которые исключали бы всякую возможность прорыва через границу не только вооруженных банд, но и отдельных нарушителей.

Начальники застав, отложив карандаши и блокноты, не без любопытства разглядывали богатырскую фигуру нового коменданта. Плечистый, с крупной головой, он больше смахивал на тяжелоатлета, чем на строевого командира. Капитан встал из-за стола, спина его закрыла окно, а массивная фигура, казалось, заполнила все пространство небольшой комнаты. Середа подошел к карте, ткнул указкой в тонкую голубую жилку, причудливо петлявшую меж отрогов Восточных Карпат, — реку Сан, вдоль которой, повторяя все ее замысловатые изгибы, тянулась красная полоска границы Советского Союза.

— Мы имеем дело с коварным и наглым врагом, который пытается забрасывать в наш тыл агентуру. Необорудованность новой границы и горно-лесистый рельеф затрудняют нашу службу. — Середа прочертил указкой по темно-коричневым хребтам вдоль всего участка границы и снова повернулся к начальникам застав. — Вот и давайте помозгуем вместе, как закрыть все щели и сделать границу неприступной для фашистской агентуры.

От карты перешли к макету участка границы, решали разные варианты задач: на поиск и задержание прорвавшихся из-за кордона диверсионных групп, на взаимодействие застав в случае появления крупных банд в пограничной полосе. По тому, какие задачи ставил комендант и как разбирал решения, начальники застав поняли: работа предстоит большая и сложная, капитан Середа умеет организовать службу на границе.

После обеда комендант решил проверить подготовку начальников застав. Стреляли из всех видов оружия. Потом перешли на спортивные снаряды, а после — на импровизированный манеж, на площадь, занимались верховой ездой с преодолением препятствий. Капитан на своем гнедом — стройном, тонконогом Беркуте первым чисто и красиво взял препятствия, показав пример остальным.

У начальника 4-й заставы лошаденка норовистая, никак не шла на препятствие. И препятствие-то пустяковое: «хердель» — забор из хвороста.

— Лейтенант Буланов! Энергичней посылайте коня вперед! — командовал Середа. — Выжимайте шенкелями!

— Я уже выжал из него все, — в сердцах ответил тот.

— Буланов, ко мне! Слезайте! — решительно приказал Середа.

Комендант проверил стремена, подпруги и легко, красиво вскочил в седло. Он выехал на исходный рубеж и с места послал лошадь в галоп. Легко взял забор из жердей, а перед «херделем» конь круто повернул и ушел в сторону. Капитан снова заехал, взял лошадь в шенкеля, пришпорил, птицей перемахнул забор. Перед «херделем» конь взвился на дыбы и рухнул на препятствие.

Треск хвороста, клубы пыли — ни коня, ни всадника. Когда пыль рассеялась, начальники застав увидели: Середа наклонился над лошадью, пытаясь поднять ее за поводья. Лошадь не вставала. Тогда он взял ее за подпруги, приподнял и поставил на ноги. Начальники застав только ахнули. Потом этот случай шутники передавали как анекдот: лошадь, мол, не могла перепрыгнуть через забор, споткнулась и упала. Середа вгорячах подхватил ее и вместе с ней перемахнул через препятствие.

После занятий начальники застав окружили коменданта.

— Ну и дали вы нам жару, — вытирая мокрый лоб, пожаловался один. — Спина потная...

— Нет у вас кавалерийской закалки. Это же легкая разминка, а вы все в мыле, — с усмешкой заметил Середа. — Вот когда я учился в кавшколе Буденного, там действительно давали нам жару. Бывало, после кавподготовки гимнастерку хоть выжимай. Да и на южной границе, куда я после школы прибыл в двадцать седьмом году, тоже приходилось нелегко.

...Вторую неделю пограничный отряд нес службу по усиленному варианту. Стало известно: вооруженная банда буржуазных националистов готовит переброску агентов гестапо за кордон.

Капитан Середа, склонившись над картой, прикидывал: «Где же она попытается прорваться? Скрытых подступов больше на правом фланге. Но там две недели назад уже разгромили одну банду, пытавшуюся уйти за кордон. Вряд ли враг сунется еще раз туда, где был бит. Вероятно, попытается проскользнуть на левом фланге». Комендант только что вернулся оттуда, обошел с лейтенантом Булановым все места, которые следовало взять под особый контроль, уточнил план охраны и взаимодействия. Вроде все предусмотрел, принял меры. И все же на душе было неспокойно.

Домой Середа пришел далеко за полночь, прилег на диван, не снимая снаряжения. Поднял его резкий продолжительный телефонный звонок, Дежурный докладывал:

— На участке четвертой заставы наряды ведут бой с бандой.

— Быстро коня! — энергично бросил в трубку Середа. — Поднять резервную заставу!

К месту боя комендант прискакал на взмыленном коне. У командного пункта начальника заставы Середа резко осадил Беркута. Лейтенант Буланов, разгоряченный, взволнованный, докладывал:

— Банда напоролась на засаду. В перестрелке один бандит убит, пятеро захвачены в плен, остальные рассыпались по лесу. С нашей стороны потерь нет, ранен боец Филатов.

— Быстро перекрыть все пути к границе, — натягивая поводья, распорядился Середа.

— Уже перекрыты. Поисковые группы справа и слева берут банду в клещи.

Капитан круто повернул Беркута и поскакал навстречу подходившей резервной заставе. Она завершила окружение, и к утру вооруженная банда из двадцати шести человек была ликвидирована. Ни одному лазутчику не удалось уйти за границу.

Комендант горячо поблагодарил участников боя за умелые и решительные действия. Особо отметил смелость пограничника Филатова. Тот стоял в строю с забинтованной головой. Пуля бандита попала ему в звездочку на фуражке, скользнула и задела висок. Кровь заливала лицо, глаза, но отважный воин продолжал бой. О его подвиге 12 декабря 1940 года писала «Комсомольская правда»: «Раненный в голову пограничник Филатов после ожесточенной перестрелки один захватил пять бандитов. Оставив для их охраны красноармейца Сидорова, он снова бросился по пятам нарушителей».

Вскоре стало известно, что в банде были фашистские агенты. У них изъяли важные документы, по которым органы госбезопасности раскрыли крупную шпионскую организацию в нашем тылу.

В марте 1941 года в Москве, в Большом Кремлевском дворце Михаил Иванович Калинин вручил капитану Середе орден «Знак Почета». Вместе с ним получили награды отличившиеся при ликвидации банды лейтенант Буланов и красноармеец Филатов.

...Третью неделю пылал на нашей земле пожар Великой Отечественной войны. Все это время подразделения 94-го погранотряда, прикрывая отход частей 13-го стрелкового корпуса, вели непрерывные бои, разведку, совершали ночные вылазки в тыл врага. После двадцатидневных боев 12 июля подразделения отряда сосредоточились в местечке Сквира, юго-западнее Белой Церкви, для отдыха, пополнения оружием и боеприпасами.

Все дни тяжелого и горького отступления капитан Середа с болью думал: «Где же тот рубеж, на котором мы остановим врага, дадим ему решительный бой и заставим повернуть назад?»

Начальник погранотряда майор Босый сообщил: после пятидневного отдыха отряд получит новую задачу — охрану тыла 26-й армии. Середа облегченно вздохнул: «Наконец-то фронт стабилизируется, враг будет остановлен на подступах к Киеву...»

Ни капитан Середа, ни его начальник не знали тогда, что обстановка на том участке фронта резко изменится, что уже через день в образовавшуюся брешь на Киев устремятся танковые и моторизованные дивизии фашистов и пограничникам придется вступить в смертельный бой с танковой армадой. Но это произойдет через сутки. А пока бойцы приводили в порядок обмундирование и снаряжение, командиры принимали пополнение, получали оружие, боеприпасы. Вечером после ужина пограничники пошли отдыхать, а капитан Середа со старшим политруком Петром Колесниченко собрали начальников застав, подвели итоги и наметили план на следующий день.

Начальники застав отправились в свои подразделения. Середа устало повалился на соломенную постель, приготовленную ординарцем, но сон не шел. Перед глазами возникали эпизоды недавних боев, сожженные железнодорожные станции с разбомбленными эшелонами беженцев. У Середы сжималось сердце: где-то в таком же эшелоне была и его жена Александра Ильинична с дочкой Олей и сыном Витей.

В памяти всплыло тревожное утро 22 июня... Шура была взволнованна, но, как всегда, сдержанна. Привыкшая за многие годы пограничной службы мужа к частым ночным тревогам, неожиданным вызовам, она подхватывалась вместе с Иваном и, ни о чем не спрашивая, помогала ему быстрей собраться — подавала снаряжение, планшетку, фуражку. В то утро Середа вскочил от первых разрывов вражеских бомб и умчался на границу, даже не попрощавшись с женой и детьми, только крикнул с порога: «Шура, на всякий случай приготовься!» Капитан знал обстановку на границе, готов был ко всяким неожиданностям, но не хотел верить, что началась война. Еще теплилась надежда: а может, это только провокация?

Когда пограничный отряд по приказу командования отходил от границы на новый рубеж, семей уже не было. Эшелон с женами и детьми военнослужащих на второй день войны отправился на восток.

Все эти дни трудного, горького отступления Середа с щемящей тоской думал о семье: где они, что с ними? В коротких тревожных снах ему часто виделись жена и дети. Сын Витюша являлся то уже подросшим мальчиком-школьником, то забавным карапузом, каким он был, когда Середа еще служил на закавказской границе. Нахлобучив отцовскую фуражку, Витя из-под козырька сверкал довольными лукавыми глазенками:

— Я тоже пограничник.

Середа подкидывал сынишку к потолку, бодал ежиком стриженых волос.

— Пограничник должен быть крепким и сильным, а ты каши мало ешь и плохо растешь.

Витя рос смышленым, любознательным. Отцу хотелось, чтобы сын пошел его дорогой, он мечтал послать его в пограничное училище и мысленно уже видел Виктора молодым лейтенантом-пограничником. И вот война все опрокинула, перечеркнула...

Утром 13 июля пограничный отряд получил боевую задачу: занять оборону западнее станции Попельни, перекрыть Житомирский тракт и задержать передовые части танковой колонны врага, рвущейся на Киев. Весь день и ночь рыли окопы, укрепляли оборону.

Следующее утро выдалось тихое, безоблачное. Выглянувшее из-за горизонта солнце быстро рассеяло сумрачные тени, теплые бронзовые лучи упали на черепичные крыши домов, на пологие скаты небольшой круглой высоты. Пограничники и бойцы мотострелкового полка внутренних войск за ночь превратили эту высоту, прикрывавшую Попельню с запада, в опорный пункт.

Капитан Середа из своего окопа смотрел на подернутую сизой дымкой опушку леса. Где-то там терялась узкая полоска Житомирского тракта. Захваченный накануне немецкий пленный показал, что по Житомирскому тракту на Попельню движутся танковые и моторизованные дивизии армии Клейста. Наша разведка подтвердила: за лесом все села забиты немецкими танками, бронетранспортерами и мотопехотой.

Появился первый вражеский самолет-разведчик. Пролетев над позициями пограничников, он скрылся за лесом.

— Сейчас жди «гостей», — спокойно сказал Середа старшему политруку Петру Колесниченко.

— Что же, встретим как положено, — ответил тот. Накануне боя комиссар собрал членов ВКП(б) и ВЛКСМ комендатуры. Все они в один голос заявили: стоять насмерть. Тогда же из коммунистов и комсомольцев создали группы истребителей танков. На них была главная надежда в бою. Со связками гранат и бутылками с горючей смесью они приготовились к решительной схватке с фашистскими танками.

— Давай, Петро, на правый фланг, держи там! — распорядился Середа. — А я буду здесь, в центре.

...Тяжелый бой с танками длился несколько часов. Раскаленная жестоким боем и палящим солнцем земля дышала жаром, чадила гарью. Середа с марлевой повязкой на голове, сквозь которую проступали темные пятна запекшейся крови, с автоматом в руках переползал от окопа к окопу, подбадривал бойцов.

Во второй половине дня натиск врага усилился, положение пограничников осложнилось. Смолкли поддерживавшие их пушки — кончились снаряды. Застыли два наших подбитых танка. Противник начал охватывать фланги, в тылу появились фашистские автоматчики. Дальше удерживать оборонительные позиции не было возможности.

По приказу командования пограничники отходили на новый рубеж, за реку Ростовицу, к селу Строков. Шли при тридцатиградусной жаре по высокой пшенице, кукурузным полем. Мучила жажда. Люди, утомленные многодневными переходами, бессонными ночами, выбивались из сил. Многие были ранены, но держались мужественно, несли на себе пулеметы, боеприпасы.

— Быстрей, товарищи, быстрей! — торопил бойцов капитан Середа.

Надо было оторваться от противника, отойти на новые позиции, пока враг не сбил слабое прикрытие, оставленное на старом рубеже.

В пути капитан получил письменное распоряжение от начальника штаба отряда майора Врублевского — вместе с группой лейтенанта Артюхина задержать противника на промежуточном рубеже, после чего отойти к узкоколейке, где их будет ждать паровоз с вагонами, и соединиться с основными силами.

Пограничники развернулись по склону высоты между селами Парипсы и Голубятин, оседлали шоссе и начали готовить оборону. Но не успели отрыть окопы, как на дороге появились вражеские танки. Они с ходу открыли беглый огонь, передние развернулись в линию и двинулись на позиции пограничников. Горячий ветер донес до бойцов лязг гусениц и запах едкого дыма.

— Собрать гранаты! Приготовить связки! — скомандовал Середа.

Бойцы рвали нательные рубахи, связывали гранаты. Несколько пограничников поползли навстречу танкам. Раздались взрывы. Две машины, окутанные дымом, заскрежетали гусеницами, завертелись на месте. Остальные повели огонь с места. За танками соскакивали с машин автоматчики.

— Пулеметам, огонь по пехоте! — раздалась команда Середы в грохоте взрывов и свисте осколков.

Застрочил станковый пулемет Лукичева. Меткие очереди срезали не менее десятка вырвавшихся вперед автоматчиков. Ударили ручные пулеметы и автоматы слева и справа, поредевшие цепи фашистов откатывались, ища укрытия за броней танков.

Середа, лежавший в воронке от снаряда, рукавом вытер капли пота на лице, облегченно вздохнул: первая атака отбита. «Задержать бы еще хоть на полчаса, чтобы наши успели отойти. А потом по оврагу к узкоколейке — и к основным силам». Грохот взрывов, свист осколков, вой мин слились в сплошной рев. Черное облако земли и дыма повисло над позициями.

Едва смолк грохот канонады, Середа услышал справа и слева на флангах длинные пулеметные и автоматные очереди, взрывы гранат. Из-за густой завесы пыли нельзя было рассмотреть, что там происходило, но капитан понял: враг решил смять фланги и взять в кольцо. «На правом — Колесниченко, этот не отступит, — подумал Середа. — Выдержит ли левый?»

Он вскочил и побежал туда, но не успел сделать и несколько шагов, как впереди грохнула мина. Черный, косматый столб с огненными языками взметнулся высоко и медленно стал оседать. Вместе с ним, словно подкошенный, падал на землю и Середа. Что-то острое, обжигающее прошило обе ноги, от нестерпимой боли потемнело в глазах. В затуманенном сознании мелькнула горькая мысль: «Неужели конец?»

Середа открыл глаза. Ординарец Степа, склонившись над ним, торопливо зубами отрывал куски от своей рубахи и перевязывал ему раны.

— Оставь, — прошептал капитан. — Беги к комиссару, передай, чтобы отводил людей к узкоколейке! Быстрей!

Стиснув зубы, хватаясь за жесткую обгоревшую траву, Середа подполз к станковому пулемету, отодвинул убитого пулеметчика, вставил новую ленту и сжал рукоятки. На измятом пшеничном поле появились фашистские автоматчики. Уверенные, что после мощного налета минометного огня все пограничники уничтожены, шли не маскируясь, в рост, с засученными рукавами. Гитлеровцев было около двух десятков. Подпустив их поближе, капитан припал к прицелу и нажал на гашетку. Он строчил долго, пока в прорези прицела не исчез последний фашист. «Это вам не Западная Европа! — Середа приподнялся, вытер рукавом с лица капли пота, оглянулся. — Успел ли Колесниченко отвести людей?»

Справа и слева, утюжа окопы пограничников, ползли бронированные коробки с черно-белыми крестами. Прямо на пулемет Середы двигались два танка. Длинные черные стволы, торчавшие из башен, на рытвинах раскачивались вверх, вниз, в стороны, словно выискивали жертву. Когда до машины было не более полусотни метров, Середа отчетливо увидел: из башен торчали не пулеметы, а стволы огнеметов. Мгновенно вспомнилось учение на полигоне, когда танки-огнеметы выжигали в дзотах огневые точки. В черных клубах пламени и дыма горела земля, плавился металл. Но не страх, а горькая досада охватила капитана: нечем ответить наглому врагу. Выпущенная по танку пулеметная очередь не причинила ему никакого вреда. Связку бы гранат под гусеницу.

Середа лихорадочно шарил руками у пустых коробок от лент. Гранат не было. Нащупал бутылку с горючей смесью. Стиснув зубы, приподнялся на колени, размахнулся и бросил в ближайший танк. Звонко брызнуло стекло. Огонь мгновенно охватил башню, багровые языки пламени жадно лизали броню, пожирая ненавистные черно-белые кресты. В то же мгновение две шипящие раскаленные струи вырвались из стволов. Огненный удар ослепил Середу. Словно солнце обрушилось на него всей своей огромной раскаленной массой. И сразу все потонуло в огненной круговерти...

Отходившие на новый рубеж бойцы видели, как на том месте, откуда свинцовым огнем разил фашистов станковый пулемет, высоко в небо взметнулось багрово-черное пламя...

В тот трудный день, 14 июля 1941 года, пограничники 94-го погранотряда, пришедшие с Карпатских гор, грудью своей преградили путь фашистским танкам, рвавшимся к столице Украины, задержали их продвижение на один день. Всего на один день! Но из таких дней начинала складываться наша победа.

* * *

Недалеко от станции Попельня, что юго-западнее Киева, на развилке дорог между селами Голубятин и Парипсы стоит обелиск, на нем золотом искрятся слова:

«Товарищ! Низко поклонись этим полям. Они окроплены кровью героев. Здесь 14 июля 1941 года в неравном бою с фашистскими танками пали смертью храбрых Герой Советского Союза капитан Середа, политрук Колесниченко и 152 бойца 94-го пограничного отряда».

Главная батарея

В землянке комбата Шорина был полумрак. Маленькое оконце, дребезжавшее при каждом взрыве, скупо пропускало слабый свет хмурого сентябрьского утра. И может, от этого усталое, с воспаленными от бессонницы глазами лицо комбата казалось еще более мрачным.

Облокотившись на грубо сколоченный из необструганных досок столик, майор левой рукой держал трубку полевого телефона, а правой быстро делал пометки на карте. Устало, но твердо произносил:

— Патронов нет! И не обещаю до вечера! Рассчитывайте на свой запас. Уточните, где замечены танки и пехота. Так... Ясно... Сунутся — встретьте как следует. Я скоро буду у вас.

Майор положил трубку, быстро сунул карту в планшет и взял каску.

В это время дверь скрипнула, из-за нее глухо прогудел неторопливый бас:

— Разрешите, товарищ майор?

Повар-инструктор батальона Волков с трудом протиснулся в узенькую дверь, остановился у порога. Головой уперся в потолок, спиной закрыл сразу полстены землянки.

Комбат, не успевший еще надеть каску, поднял голову и смерил недовольным взглядом не ко времени явившегося кулинара.

— Ну что у тебя? — холодно спросил Шорин, поправляя бинокль на груди и всем своим видом показывая, что времени у него для разговора нет.

— Товарищ майор, заложил последние продукты в котел. Сегодня накормлю, а завтра... — Повар беспомощно развел руками.

— Н-да, — озабоченно процедил Шорин и потер жесткой ладонью щетинистый подбородок.

Волков стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, ждал ответа. Но что утешительного мог сказать комбат этому добродушному бойцу, если час тому назад он приказал все оставшиеся на ходу машины срочно отправить за боеприпасами! Заместитель по снабжению заикнулся было, что надо бы одну полуторку послать за продуктами, но Шорин одернул его:

— Если не успеем подвезти снаряды и патроны, вряд ли кому понадобятся крупы и макароны!

Третью неделю батальон курсантов Новопетергофского военно-политического пограничного училища вел упорные бои на Кингисеппском шоссе, сдерживая вместе с ополченцами натиск фашистов. Обстановка была трудная. Батальон то и дело менял позиции, отходил на новые рубежи, контратаковал ночью... Но не было случая, чтобы Волков застрял где-нибудь со своей автокухней и не накормил людей в срок. За все дни боев только один раз чуть не попал в беду.

Фашисты прорвали оборону. Роты пограничников отходили на новый рубеж. Тылы, поспешно свернув свое хозяйство, откатывались назад. Спешил со своей автокухней в указанный ему район и Волков. На лесной дороге фашистский стервятник заметил его, начал бомбить, обстреливать из пулеметов. Взрывной волной чуть не опрокинуло машину. Осколки и пули изрешетили кабину, разбили стекло. Заглох мотор. Волков с шофером Сашкой выскочили из машины в канаву, отползли в кустарник. И тут откуда ни возьмись — немецкий мотоцикл с коляской, прямо к машине.

Фашист, что сидел в коляске, залез в кабину, начал заводить мотор.

— Гад, угонит автокухню, чем буду кормить курсантов! — У Волкова от злости потемнело в глазах.

Сорвался с места и с криком «Ура!», стреляя на ходу, вместе с Сашкой бросился на немцев. Фашисты даже не успели опомниться. Сидевший за рулем мотоцикла не сделал ни одного выстрела, дал стрекоча в кусты. А того, что копался в кабине, скрутили и — в кузов.

* * *

Кухня своевременно прибыла в свой район.

Когда курсанты не могли прийти с передовой за пищей, Волков доставлял ее в термосах в окопы. Какой бы жаркий бой ни шел, как бы враг ни бомбил передний край и тылы, горячий обед был всегда приготовлен и доставлен бойцам. Как повар ухитрялся все это делать, никто не знал. Курсанты любовно называли Волкова «наш Павел Федорович», а его кухню в шутку окрестили главной батареей.

Комбат, посмеиваясь, говорил:

— Без отличной работы твоей батареи, Волков, немцев нам не сдержать...

— Так что же делать? — не выдержав затянувшейся паузы, спросил Волков.

— Что делать? — Комбат недовольно хмыкнул и, сузив глаза, уставился на Волкова. — Повар-инструктор, знающий все премудрости кулинарии, спрашивает, что ему делать?! Да делай что можешь! Бифштексы, ромштексы!..

Голос Шорина звучал строго, взыскательно, а лицо Волкова расплылось в добродушной улыбке: под изогнутыми бровями начальника он уловил плохо спрятанные насмешливые искорки. Видно, на войне без шутки, как и без махорки, не обойтись.

— Бифштексы и ромштексы, товарищ майор, — подхватил Волков, — нам раз плюнуть. Но, как говорят, для того чтобы сделать жаркое, надо иметь...

— Знаю, знаю, — перебил комбат. — Когда есть, из чего сделать, всякий может. Вот при Суворове, — майор многозначительно поднял палец, — не только повар, но любой солдат мог из жука суп сварить.

— Из жука? — усмехнулся Волков. — Что-то не слыхал. Вот из лягушек за границей делают разные деликатесы. Это я знаю точно.

— А знаешь, так и делай! — Комбат лукаво подмигнул, поймав кулинара на слове.

— Так это ж, товарищ майор, для всяких фонов, баронов, а наш брат не станет есть такую дрянь. Ему подавай настоящую, русскую пищу. — Волков ладонью похлопал себя по животу. — Такую, чтоб ремень трещал.

Майор усмехнулся, вышел из-за стола, потер пальцем наморщенный лоб.

— С наблюдательного пункта мне доложили, что вчера на правом фланге, за оврагом, недалеко от нашего переднего края, немцы сгружали с машин в сарай какие-то мешки и ящики. — Комбат с хитрецой поглядел на Волкова. — Смекаешь, что за груз?

Волков недоуменно шевельнул плечами:

— В ящиках могут быть и патроны и макароны, а в мешках определенно крупа и сахар.

— А теперь смекай дальше.

— А что дальше? Это же у немцев, не у нас.

-»Попросить» надо у них взаймы эти продукты. Соображаешь?

Волков улыбнулся:

— Соображать-то соображаю, но один я разве «выпрошу»? Склад-то, наверное, охраняется?

— Дам тебе в помощь двух курсантов.

— Это мало, товарищ майор, — запротестовал повар. — Если уж «просить», то надо минимум полсклада, тут меньше чем отделением не обойтись.

— Ишь загнул! Отделение! — Майор даже рассмеялся. — Иди к командиру взвода разведки, передай, что я приказал выделить трех курсантов. И чтобы к утру батарея твоя работала на всех парах. Понял?

— Будет сделано! — выпалил и метнулся к двери, боясь, как бы комбат не передумал и не изменил своего решения.

...Затаившись в кустарнике на опушке леса, недалеко от немецкого склада, несколько часов подряд лежали курсанты вместе с Волковым. Все точно подсчитали: сколько шагов часовой делает туда и обратно, через какое время происходит смена, откуда появляется разводящий. Тщательно изучили местность, составили план действий. И как только наступили сумерки, старший группы Стародымов с одним курсантом двинулся вперед. Волков с Бурцевым навели автоматы на сарай и замерли, готовясь на случай неудачи прикрыть отход товарищей.

— Ну что, скоро? — шепнул сзади шофер Сашка. Волков вздрогнул от неожиданности.

— Что тебе, черту, не терпится, — огрызнулся он. — Я же сказал: позову, крикну совой. Понял?

— Да уж очень долго вы копаетесь тут. Стемнело, начинать нужно, а то...

— Слушай, иди-ка ты к своей кобыле, — шикнул на него Бурцев, не отрывая взгляда от сарая, — а то она еще со скуки заржет, и тогда плакали наши продукты.

Саша сегодня выступал в необычной для него роли: был не за баранкой машины, а на конной повозке. Неугомонный и пробивной, он раздобыл для сегодняшней операции лошадь и большую повозку на бесшумных резиновых колесах. По сигналу Волкова должен был быстро подкатить к складу и принять груз.

Волков и Бурцев вглядывались в темноту. Затаив дыхание, ловили каждый шорох. У сарая, смутно вырисовывавшегося на фоне серого неба, маячила фигура часового. Она то удалялась, то приближалась. Когда часовой двинулся к лесу, Бурцев ткнул локтем Волкова в бок: начинай отвлекать.

Волков хрустнул переломанным в руках сучком. Часовой остановился, прислушался. Волков хрустнул еще сильней.

Фашист вздернул автомат и замер. Бурцев двинул локтем Волкова.

— Тише, медведь! — зло прошипел он. — Замри, пусть успокоится.

Немец потоптался на месте, присел, чтобы на фоне неба рассмотреть, кто шуршит на опушке леса. И как присел, так больше и не встал. Молнией метнулись из-за сарая две тени и в одно мгновение подмяли его. Несколько секунд темный ком копошился, затем последовал условный сигнал.

Часовой с кляпом во рту, связанный и завернутый в плащ-палатку («Это чтобы не отсырел», — шутил Стародымов), лежал в стороне.

Работа у склада закипела. Волков с Сашкой быстро отвезли в лес груженную доверху повозку. Со вторым рейсом захватили и немецкого часового.

С рассветом «батарея» Волкова работала на полную мощность. Аппетитный запах жирного, наваристого супа и гречневой каши с тушенкой плыл до самых немецких окопов. Волков накладывал пищу в большие термосы, прилаживал один за спину, другой брал в левую руку, в правую винтовку и отправлялся в окопы, к курсантам.

Две роты накормил, а вот к третьей никак не подобраться: фашисты простреливали каждый метр открытой местности из минометов и пулеметов. Вернулся Волков злой, снял с плеч пробитый термос, потрогал обожженную горячим супом спину и долго клял поганого фашиста. А потом снова наполнил два термоса, взял две веревки и стал что-то мараковать.

Из второго рейса Волков не вернулся.

Вечером в землянке медпункта комбат Шорин сидел у его постели и с беспокойством в голосе спрашивал:

— Ну как чувствуешь себя, богатырь?

— Звенит, — сухими губами пролепетал он и слабым движением руки показал на ухо.

— Контузило его, товарищ майор, — бойко пояснила маленькая, шустрая санинструктор Вера Царева, хлопотавшая возле больного. — Счастливо отделался, нигде ни одной царапины. Вот только спина обожжена. И как-то странно: гимнастерка целая, а кожа пунцовая, в волдырях.

— Ничего, это не страшно, заживет. — Майор ласково похлопал Волкова по плечу.

Тот кивнул в знак согласия, но сразу встрепенулся:

— Товарищ майор, третья рота ведь осталась ненакормленной.

Комбат жестом успокоил его: Не волнуйся, все пообедали.

Нам с наблюдательного пункта позвонили, снова зачастила Вера, — что какого-то бойца миной не то ранило, не то убило, лежит недвижимый. Я туда. Смотрю, а это наш Павел Федорович. Уложила его на плащ-палатку и хотела потащить, но не тут-то было: не могу стронуть с места.

Шорин громко рассмеялся и по-отечески положил свою сильную руку на худенькое Верине плечо.

— Муравьишка хотел утащить слона.

Вера насупила брови и обиженно посмотрела на комбата.

— Самого-то его я запросто утащу. Но вы знаете, что он придумал? — Вера стрельнула сердитым взглядом на Волкова. — Тащу его, аж жилы трещат, а он ни с места.

А потом смотрю — батюшки! — у него к каждой ноге по термосу привязано. Это он так пищу на передовую доставлял.

— Да они же маленькие, всего по двадцать литров, — вяло улыбаясь, оправдывался Волков.

— Вы бы, Павел Федорович, еще автокухню свою привязали к ноге.

— Оказывается, ты хитрец большой, — заметил комбат. — Воюешь со смекалкой.

— А как же солдату без смекалки? — довольный похвалой, ответил повар.

— Хитрец, хитрец, — лукаво щурился комбат. — Вот только суп из жука сварить не можешь. Ведь не получится, а?

— Нет, почему же, — с серьезным видом возразил Волков, — можно из жука, если только поблизости будут немецкие склады с продовольствием.

Глубокий рейд

Третьи сутки отряд пограничников шел по глухой заснеженной тундре. Ни деревца, ни кустика вокруг — снег и снег. В белом безмолвном царстве слышен скрип жесткого снега под лыжами да напряженное дыхание бойцов. Четыреста воинов в белых маскхалатах, с десятидневным запасом продовольствия и боеприпасами, сливаясь со снежной тундрой, уходили в глубокий тыл врага.

В голове колонны размеренным шагом шел командир отряда майор Калеников. Высокий, широкоплечий, в маскхалате поверх полушубка и ватных брюк, он походил на огромного снеговика, но при всей своей грузности был необыкновенно легок и подвижен. Майор то и дело на ходу раскрывал планшет, сверяя проложенный на карте маршрут с ориентирами на местности. Мысли его были заняты предстоящей операцией. Член Военного совета 14-й армии, высокий, худощавый генерал, отправляя их, напутствовал: «Немцы готовят новое наступление на Мурманск. По магистрали Петсамо — Мурманск идет интенсивная переброска к фронту живой силы и техники. Ваша задача — выйти в район озера Медвежье, к высоте двести тридцать два и перерезать дорогу...»

Рейды за линию фронта для пограничников стали обычным делом. В сентябре 1941 года командование 14-й армии сняло почти все пограничные части с переднего края, использовало их для ведения разведки и действий в тылу фашистских войск. Не один рейдовый отряд отправлял в тыл противника майор Калеников, ходил и сам. Пограничники проникали за линию фронта на десятки километров, разрушали мосты, линии связи, уничтожали склады с боеприпасами и продовольствием, совершали налеты на штабы. Каждый выход в тыл врага был нелегким делом. Но этот не мог сравниться ни с одним из предыдущих. Отряду предстояло углубиться в тыл неприятеля до ста километров, внезапным ударом уничтожить гарнизон, охранявший дорогу, и закупорить магистраль. Командир отдавал себе отчет в сложности этой задачи, но сейчас его беспокоило другое: не сбиться с маршрута, выйти к цели в назначенный срок.

Идти приходилось главным образом ночью (днем вражеская авиация вела непрерывную разведку и могла обнаружить отряд). Ориентиров почти никаких, если не считать похожих одна на другую небольших, заснеженных высот да однообразных островков карликовых берез и низкорослого кустарника, но и эти ориентиры пропадали в белой круговерти колючего снега, когда с Баренцева моря налетал снежный заряд.

Другой важной заботой командира отряда было — сохранить силы людей для предстоящих боев.

Шли по пересеченной местности. Голые, обдуваемые ветрами холмы и высотки сменялись засыпанными глубоким снегом ложбинами, впадинами озер. Беспрерывные спуски и подъемы выматывали. Особенно доставалось охранению и тем, кто торил лыжню.

Командир распорядился чаще менять охранение и бойцов, прокладывающих лыжню. Торопливо обгоняя голову колонны, вперед выходило отделение младшего сержанта Кузнецова.

— Не спешите, Кузнецов! — предупредил командир отряда. — Держите размеренный шаг, иначе выдохнетесь на первых километрах.

— Мы не из слабаков, товарищ майор, — поравнявшись с командиром, весело бросил пулеметчик Матвеев.

— Пулемет-то зачем потащил, оставил бы в колонне — и без него тяжело, — крикнул ему вслед Калеников.

Матвеев повернул круглое, обрамленное белым капюшоном обветренное лицо, сверкнул озорной улыбкой:

— С ним, товарищ майор, лучше лыжню давить!

— Вот орел! — провожая его долгим взглядом, покачал головой Калеников.

— Комсорг роты, — кивнул ему вслед военком отряда старший политрук Филатов, — во всем подает пример.

Филатов, рослый, плечистый, под стать своему командиру, на марше лишь изредка появлялся в голове колонны, все время шел с бойцами, подбадривал уставших советом, шуткой.

На привале бойцы обступили военкома, слушали его рассказ о планах гитлеровцев по захвату Мурманска.

— Бросив на Кольский полуостров стопятидесятитысячную армию, имея двукратное превосходство в сухопутных войсках и четырехкратное в авиации, фашистское командование рассчитывало на молниеносный захват нашего незамерзающего порта. Командующий девятнадцатым горнострелковым корпусом генерал Дитл хвастливо заявлял, что Мурманск падет через три дня. Он обещал своим егерям отдать город на три дня в их распоряжение. Поблескивая нарукавными бляхами «Герой Нарвика», фашистские молодчики, уверенные в легкой победе, двинулись в поход, имея при себе трехдневный паек и пригласительные билеты на банкет в мурманскую гостиницу «Арктика».

Упоминание о пригласительных билетах на банкет вызвало среди бойцов оживление, смех.

— Малость подзадержались самоуверенные вояки, — весело заметил младший сержант Кузнецов, — давно уже остыли приготовленные для них угощения.

— Но мы им припасли горячую закуску. — Матвеев похлопал по вороненому диску пулемета. — А на заедки еще по котлетке. — Озорно подмигнув, подбросил на ладони лимонку.

Четырнадцатая армия Карельского фронта внесла в планы гитлеровских генералов свои поправки, — продолжал Филатов. — Молниеносный захват Мурманска не состоялся. Гитлеровский плаз «Реннитер» («Северный олень») провалился. Такая же участь постигла и «Зильберфукс» («Черная лиса»), и вот наконец появился «Блауфукс» («Голубой песец»).

— Провалится и этот, — раздались дружные голоса.

...То были четвертые сутки похода. В предрассветной мгле наша разведка заметила вьючных лошадей, идущих по тропе в сторону фронта. Отряд залег, приготовился к бою.

— Первыми огня не открывать, — распорядился командир отряда.

К Каленикову подползли военком Филатов и начальник штаба капитан Зябликов. Командир неотрывно следил за приближением каравана, до него было не более трехсот метров.

— Хорошо бы ликвидировать всех, шепнул Филатов. — Один залп — и всё.

— Шуму наделаем, обнаружим себя преждевременно, — не отрывая глаз от противника, ответил майор. — Можем сорвать выполнение главной задачи.

Лошади поравнялись с отрядом. Немцы увидели людей в маскхалатах, очевидно, приняли за своих, замахали руками.

— Эх, чесануть бы сейчас! — скрипнул зубами военком.

— Спокойно, комиссар!

В душе Каленикова тоже кипела ненависть, и палец готов был нажать на спусковой крючок, но вместо этого майор поднял руку и помахал фашистам в ответ.

— Видите, все обошлось без шума, — облегченно вздохнул командир отряда. — Отлично! Враг принял нас за своих.

На пятые сутки перед рассветом отряд вышел к цели. Разведка доложила, что дорожный батальон немцев, охраняющий шоссе, находится в землянках и деревянных передвижных домиках. Все солдаты спят, только у дверей выставлены часовые. Калеников поставил задачу командирам подразделений:

— Ни один гитлеровец не должен уйти. Чтобы не обнаружить себя до времени, еще раз проверьте подгонку снаряжения каждого бойца. Чтобы ни малейшего шума, а главное — ни одного преждевременного выстрела!

Густой туман, окутавший все вокруг, позволил пограничникам бесшумно подползти к вражеским землянкам, снять часовых и нанести внезапный удар. Бой длился не более двадцати минут, гарнизон был ликвидирован. Военком Филатов собрал коммунистов и комсоргов подразделений. Те оживленно рассказывали о своих действиях.

— Мы с Игнатовым нацелились на вагончик, в котором светились окна, и чуть было не проскочили землянки, — взволнованно докладывал еще не остывший от боя пулеметчик Матвеев. — Оглянулся я — из снега торчат две трубы, и дымок из них валит. Говорю Игнатову: возьми еще бойца, тихонько подберитесь к трубам и по парочке гранат в каждую... Как только фрицы начали выскакивать из землянок, я их из пулемета. Не успели мы разделаться с землянками — из того вагончика фашисты посыпались, словно тараканы. Залегли на снегу, открыли огонь из автоматов, нескольких наших ранили. Подоспел Кузнецов со своим отделением. Тут мы их из пулеметов и автоматов всех уложили.

— А у нас была задача ликвидировать немцев в двух домиках, — рассказывал лейтенант Ширихин. — Возле каждого стоял часовой. Одного удалось снять без шума, а другой, заметив нас, заорал: «Рус!» — и поднял стрельбу. Из окон теплушек застрочили пулеметы и автоматы. Гитлеровцы в панике начали выскакивать на снег, некоторые в одном белье, подняли пальбу из автоматов. Пришлось под огнем атаковать. Одного человека мы потеряли, троих наших ранило. Но забросали вагончики гранатами! Несколько солдат пытались драпануть, но пулеметные очереди настигли их.

Филатов, выслушав всех, кратко подытожил:

— Выполнена лишь половина задачи. Самое трудное впереди. Только храбрость и умелые действия могут обеспечить успех. К этому нужно готовить людей. Помните: главное в бою — личный пример.

Майор Калеников на командном пункте, оборудованном за большим валуном, отдавал распоряжения командирам подразделений по организации обороны, уточнял секторы обстрела, определял направления контратак.

Отряд занял оборону на высотках, вплотную прилегавших к дороге. Возвышенности у магистрали ощетинились десятками стволов пулеметов и автоматов.

Начальник штаба капитан Зябликов с саперами осматривал дорогу.

— Да, дорожка что надо!

— Видно, немало фашисты гонят по ней техники и живой силы, — говорили бойцы, разглядывая широкую, накатанную магистраль.

— Пора, хлопцы, сказать им «Стоп!», — деловито заключил капитан и показал, в каких местах заложить фугасы, чтобы в нужный момент взорвать их.

Редела утренняя мгла, туман медленно уползал в лощины. Взгляду открывались снежные просторы, белизну которых лишь изредка нарушали крупные темные валуны да чернеющая ниточка дороги, убегавшая вдаль.

Калеников смотрел на взятую под прицельный огонь магистраль и думал, надолго ли удастся закупорить ее. Немцы предпримут решительные действия, чтобы освободить шоссе, бросят сюда крупные силы. В воображении Каленикова уже рисовались жаркие схватки с превосходящими силами врага. Он обдумывал действия на случай обхода противником флангов и окружения отряда. Больше всего его беспокоил правый фланг. Оттуда, со стороны Петсамо, вероятнее всего появятся фашисты и навалятся всеми силами...

— Настроение у всех боевое, — прервал его мысли комиссар Филатов. — Только что собирал коммунистов и комсоргов подразделений. Молодцы ребята! После такого перехода, после боя и виду не подают, что устали. А ведь вымотались, как черти! По себе сужу: вчера еле тащился, лыжи — словно двухпудовые гири на ногах. Филатов за эти дни заметно похудел. Большие серые глаза на обветренном осунувшемся лице стали еще крупней, выразительней и горели задором, решимостью.

— Пулеметчик Матвеев подал заявление в партию, — продолжал военком. — Говорит, пока жив, на его участке ни один фашист не пройдет.

— Добрый хлопец, настоящий казак! — Слово «казак» в устах Ивана Иустиновича звучало как «герой». — С такими, как Матвеев, враг не страшен.

Калеников тронул военкома за плечо, показал на дорогу, идущую из Петсамо, откуда ожидалось появление врага:

— Шестьдесят стволов пулеметов, сотни автоматов нацелились и ждут команды: «Огонь!» — И, подмигнув, добавил: — Как думаешь, устроим фашистам фейерверк?!

...Вторые сутки стылую тишину заснеженной тундры дробили пулеметные и автоматные очереди, сотрясали гулкие взрывы мин и гранат. Немцы спешили освободить дорогу. Они подбрасывали на грузовиках одно подразделение за другим, с ходу бросались в атаку. Попав под прицельный огонь пограничников, цепи их быстро редели и отступали. Подтянув свежие силы, фашисты вклинились в нашу оборону, но и это не поколебало пограничников. Все попытки гитлеровцев сбить их с занимаемых позиций не принесли успеха.

Во второй половине дня фашисты прекратили лобовые атаки и перенесли удары на фланги, надеясь смять их и окружить отряд.

— Не пора ли нам отходить? — беспокоился начальник штаба Зябликов. — Боеприпасы и продовольствие на исходе. Дальше оставаться тут — большой риск.

— Риск! — повторил Калеников.

Сколько раз он произносил это слово в разных сочетаниях: «риск — благородное дело», «оправданный риск»... Но впервые оно обрело для него такую весомость. В этом слове слились сейчас судьбы бойцов его отряда и людей, сражавшихся на линии фронта.

— Да, риск большой. Но ведь и весь наш рейд — это огромный риск! Риск ради выигрыша в главном. — Калеников внимательно посмотрел на начальника штаба. — Будем держать дорогу столько, сколько хватит сил.

— Притихли фрицы, видно, что-то замышляют, — рассматривая в бинокль позиции противника, тихо проговорил Филатов.

— Ждут подкрепления, не иначе, — отозвался Зябликов.

— Покосили мы их тут немало, — заключил комиссар. — На правом фланге перед пулеметом Матвеева снега не видно — одни серо-зеленые шинели.

...Кончался короткий полярный день. Огромный багровый, словно набухший кровью, шар солнца тяжело опускался за горизонт. От высот тянулись длинные тени, лощины наливались синевой. Только над дорогой еще вспыхивали языки пламени и клубился едкий черный дым от догоравших вражеских машин.

С наступлением темноты майор Калеников перегруппировал силы отряда, вместе с военкомом обошел все подразделения. Проверили наличие боеприпасов, готовность к отражению атак.

Утром, едва рассеялась мгла и открылись дали, на КП прибежал взволнованный разведчик. Не успев отдышаться, доложил, что на дороге со стороны фронта появилась колонна грузовиков с людьми, в ней не менее двух десятков машин.

— Колонна машин с востока?.. — удивленно переспросил майор, все еще не веря сообщению разведчика.

Военком с начальником штаба переглянулись тревожно. Калеников какое-то мгновение испытывал чувство смятения: всего мог он ожидать, только не появления противника с востока, и в таком количестве. Затем он вопросительно посмотрел на Филатова и Зябликова:

— Что будем делать? Уйдем или примем бой?

— Туго придется, — озабоченно произнес начштаба. — Надо все взвесить.

— Да, бой будет нелегким. — Калеников перевел взгляд на комиссара.

— Попробуем удержать дорогу хотя бы до вечера.

— Значит, принимаем бой, — твердо заключил командир. Лицо его оживилось, в глазах сверкнули озорные огоньки. — А ведь это, черт возьми, не так уж плохо! Фашисты вместо наступления на Мурманск наступают на наш отряд. Мы не только закупорили дорогу, но и заставили бросить против нас часть сил, предназначенных для фронта.

Пограничники заняли круговую оборону. Завязался ожесточенный бой.

На высоты, которые обороняли взводы лейтенантов Ширихина и Перова, противник направил главный удар, три раза бросался в атаку, и все три атаки были отбиты. Когда в одной из контратак лейтенант Перов был смертельно ранен, командование взводом взял на себя младший сержант Кузнецов. Раненный в обе ноги и руку, он руководил боем, пока фашисты не были отброшены.

Пулеметчик Матвеев метким огнем отбил несколько атак. Фашисты открыли по нему ураганный огонь. Пулемет замолчал. Гитлеровцы были уверены, что он уничтожен. Но когда поднялись в новую атаку и приблизились на пятьдесят-шестьдесят метров, их встретил кинжальный огонь. Враг отпрянул, заметался, ища укрытия. Пограничники начали забрасывать фашистов гранатами. Стрелок Игнатов бросил гранату в гущу немцев. Сраженный пулей, он упал на снег. Матвеев бросился к нему на помощь. В это время пуля пробила ему грудь. Немцы заметили, что пулемет молчит, попытались снова подняться в атаку. Смертельно раненный, Матвеев сумел дотянуться до пулемета и выпустить очередь по врагам.

Бой прекратился поздно вечером, когда темень окутала округу.

Боеприпасы в отряде были на исходе, кончалось продовольствие, и Калеников решил, пользуясь темнотой, выйти из боя и оторваться от противника. Но чтобы вырваться из вражеского кольца, надо было нащупать в нем слабое место. Помогла пограничная смекалка. По позициям немцев был открыт огонь. Фашисты ответили на него десятками очередей трассирующих пуль. Огненные светляки четко обозначили расположение вражеских сил. Определив направление, откуда не летели огненные стрелы, отряд встал на лыжи и вырвался из окружения.

В течение суток враг шел по пятам, навязывал бои, пытался взять в клещи пограничников, но они героически отбивались. Длинная ночь и пурга, заметавшая следы, помогли оторваться и уйти от преследования.

Отряд шел на юго-восток к своим по новому, незнакомому маршруту. Ориентиров никаких. Надежда была только на компас. Калеников хорошо понимал, что сбиться с пути в безлюдной тундре всегда опасно. Для отряда, изнуренного более чем стокилометровым маршем, тяжелыми боями, обремененного десятками раненых, оставшегося без продовольствия, потерять ориентировку равносильно гибели. Все мысли командира были теперь подчинены одному — точно выдержать маршрут, вывести людей в расположение своих войск.

...Три дня назад съели последний сухарь. Оставленные для раненых несколько банок сгущенного молока, немного сахара и спирта на исходе. Вся надежда теперь на самолеты, которые должны сбросить отряду продовольствие. Но вторые сутки небо закрыто плотными облаками. Тяжелые, унылые, они ползли медленно и так низко, что, казалось, задевали шапки бойцов. При такой облачности обнаружить отряд с воздуха было невозможно. И все же люди с надеждой глядели на свинцовое небо, ловили каждый звук, похожий на гул самолета, ждали чуда — вот-вот из-за хмурых облаков появятся белые парашюты с тюками продовольствия. Но чуда не было.

Временами у кого-то падало настроение, появлялось неверие в свои силы. Тогда командир и комиссар старались подбодрить: «Ничего, хлопцы, ветер разгонит эти злополучные тучи, и самолеты сбросят нам продукты. Выше головы, орлы!» И на изнуренных, осунувшихся лицах снова вспыхивал огонек надежды, люди оживлялись, решительней наваливались грудью на бьющий в лицо ветер и шли вперед.

Особенно трудно было тяжелораненым. Их везли на волокушах, сделанных из лыж. Врач Югов ни на минуту — ни во время движения, ни на привалах — не отходил от них. Обескровленные, слабые, они помимо воли впадали в глубокий сон. На сильном морозе это грозило гибелью. Калеников с Филатовым поочередно навещали раненых. Добрым словом, шуткой подбадривали их.

— Ну как дела, казак? — Калеников склонился над волокушей младшего сержанта Кузнецова. Бледное лицо его казалось безжизненным, только глубоко впавшие глаза при виде командира заискрились теплой улыбкой.

— Держимся, товарищ майор.

На одном из очередных привалов Калеников отозвал Филатова в сторону:

— Комиссар, вышла из строя рация.

— Час от часу не легче. — В округлившихся глазах; Филатова вспыхнула тревога. — Выходит, ждать помощи с воздуха бесполезно?

— Отыскать нас в тундре, не зная наших координат, — все равно что найти иголку в стоге сена.

Наступила тягостная пауза. Командир и военком пытались осмыслить трагизм положения, в котором оказался отряд.

— Будем надеяться на счастливую случайность, — наконец нарушил молчание Калеников. — Может, еще обнаружат самолеты...

— И не только на нее, а на стойкость духа и мужество бойцов, — добавил военком.

До передовой базы 181-го отдельного погранбатальона, куда держал путь отряд, оставалось тридцать-сорок километров. В нормальных условиях — один дневной переход. Но обессилевшие, изнуренные люди могли преодолеть только пять-шесть километров в сутки. Каждый пройденный метр давался неимоверным усилием воли, упорством. Когда на пути попадались полянки с чернеющей из-под снега ягодой вороницей, останавливались. Люди на коленях закоченевшими пальцами разгребали снег, набирали горсть горьковато-кислых ягод и утоляли голод. Но волчьи ягоды, как их называли бойцы, казались роскошью. Когда их не было, голод заставлял жевать ягель, высасывать терпкий сок и глотать его.

На привалах командир отряда доставал из сумки тетрадь и делал в ней записи:

«21 ноября 1941 г. 16 бойцов подали заявление о приеме в партию. Принимали всем отрядом. Пулеметчик Матвеев принят в партию посмертно».

Минуло еще двое суток. На очередном привале в дневнике Каленикова появилась новая запись:

«Прошли за день еще пять километров. Многие бойцы совсем обессилели, часто падают. Товарищи помогают им. Наверное, нас считают уже пропавшими без вести. Но мы упорно идем. Моральный дух бойцов крепкий, держатся все хорошо».

На восемнадцатые сутки отряд майора Каленикова вышел к своим.

Газета «Правда» 15 декабря 1941 года писала об этом рейде пограничников:

«Перерезав дорогу на протяжении четырех километров, отряд прервал подвоз боеприпасов и продовольствия. Три дня была закупорена дорога. Три дня бойцы Каленикова, занявшие прилегающие к дороге высоты, отбивали яростные атаки врага.
...Обратный путь был неимоверно труден. Отряд шел по глухим местам. Пять суток бойцы ели ягоду Воронину и сосали мох — ягель.
Высокое сознание долга и неукротимая воля двигали вперед.
И они дошли».

Большая группа командиров и рядовых воинов за этот героический рейд в тыл врага была награждена, орденами и медалями. Иван Иустинович Калеников — орденом Красного Знамени.

На Волге и под Керчью

Будет связь!

«Связь! Связь!» Это слово не сходило с уст комендоров канонерских лодок и бронекатеров. Тревожное, требовательное, оно летело на командный пункт Волжской военной флотилии.

Канонерские лодки, бронекатера и плавбатареи, укрывшись в узких протоках Волги, за островками, заросшими кустарником, огнем поддерживали бой нашей пехоты с фашистскими танками и автоматчиками на улицах Сталинграда. Без телефонной связи с корректировочным пунктом на правом берегу Волги они были слепы. Радиосвязь не обеспечивала быстрого, оперативного управления огнем — пока принимали и расшифровывали команды, передавали на корабли, противник менял расположение, и залпы наших орудий не достигали цели. Нужно было протянуть с острова Голодный от базы бронекатеров через главное русло Волги на правый берег провод длиною около пятисот метров. Кто сможет выполнить эту задачу? Кто бросится в холодную воду, кипящую от разрывов снарядов и мин, с тяжелой катушкой за плечами, достигнет противоположного берега, подаст провод на корректировочный пункт? Где взять такого смельчака и отличного пловца?

Перед командиром двизиона бронекатеров старшим лейтенантом Борботько стоял моряк среднего роста, атлетического сложения, с выгоревшими светлыми бровями и пытливо глядящими серыми глазами. Из-под бескозырки, на ленточке которой красовалось «Морпогранохрана», выбивалась прядка светлых волос.

Старшину 1-й статьи рулевого Виктора Уса, сибиряка, отличного пловца и спортсмена, хорошо знали во всей бригаде погранкатеров. Старшему лейтенанту Борботько он запомнился еще в июле сорок первого, как только прибыл из морпограншколы в дивизион.

...На корабле тогда шла приборка — мыли палубу, драили медяшки, и только раздалась команда боцмана: «Кончай приборку!» — кто-то прямо в брюках и тельняшке плюхнулся за борт.

— Кто это? — строго спросил боцман.

— Новенький...

Боцман метнулся к борту, у которого уже столпились краснофлотцы. Тревожные взгляды всех устремлены вниз, на расходившиеся по воде круги.

— Ну и фокус-покус! — озадаченно протянул худенький, длинношеий моряк.

— Что с ним?

— Видно, не все в порядке... — Моряк пальцем покрутил у виска.

— Круг ему надо бросить!

Кто-то кинулся за кругом. Новичок в это время вынырнул, бросил на палубу ботинки и снова скрылся под водой. Появившись второй раз, швырнул товарищам брюки и тельняшку. Снова исчез и появился уже с другой стороны стоянки кораблей, поднырнув под тремя бронекатерами.

— Вот дает! — воскликнул худенький краснофлотец.

— Циркач, — буркнул боцман.

Вечером Виктор Ус, вытянувшись в струнку, стоял перед командиром дивизиона.

— Что это за трюки вы там выкидываете, товарищ Ус?

Виктор пожал плечами:

— В морпограншколе, товарищ старший лейтенант, у нас соревнования такие проводились — кто быстрее под водой разденется и дольше всех...

— Вы соображаете, — не дослушав объяснения, строго прервал его командир, — когда нырнули под катера, могли удариться головой и пойти ко дну!

— Я же не утюг, моряк все-таки! — Старшина метнул в командира насмешливо-озорной взгляд. — Если всего бояться, то и в обыкновенной луже можно утонуть.

Старший лейтенант прищурился: «Нашкодил и еще хорохорится».

— От этих ваших штучек один шаг до ЧП. Учтите!

— За меня, товарищ старший лейтенант, не беспокойтесь. На воде и под водой чувствую себя уверенней, чем на палубе.

Старший лейтенант улыбнулся, покачал головой. Он собирался крепко отругать Уса, но суровость прошла: было что-то подкупающее в этом отчаянном моряке и его бесшабашном поступке.

И вот теперь, когда потребовался отважный пловец для установления связи с правым берегом, Борботько сразу вспомнил о Викторе Усе.

Командир дивизиона объяснил старшине задачу. Виктор стоял задумавшись. За время боев под Сталинградом ему не раз приходилось бывать в жарких переделках, выполнять сложные задания, но это...

— Знаю, что трудно и опасно, — поднимаясь из-за стола, нарушил молчание командир. — Не всякому такое задание под силу, но вы отличный пловец! Командование верит в вас. — Он подошел к Виктору, коснулся его плеча. — Нужно, товарищ Ус... Очень нужно!

Командир не приказывал, но его слова «Нужно... Очень нужно!» Виктор воспринял как боевой приказ.

...Ледяная вода обжигала, сковывала движения. Над головой с воем пролетали снаряды, вода клокотала от разрывов, а моряк все плыл и плыл. Когда большая часть пути осталась позади и берег был уже недалеко, мины стали ложиться совсем рядом, спереди и сзади. «Заметили! Сейчас накроют». Виктор набрал полные легкие воздуха и быстро ушел под воду. Вынырнув, оглянулся — сзади оседали два огромных водяных столба. Первая мысль: цел ли провод? Ус стал энергично грести и, когда почувствовал упругую, сдерживающую движение силу, облегченно вздохнул: провод цел.

Чем ближе к берегу, тем чаще он уходил под воду, спасаясь от осколков, и каждый раз, вынырнув на поверхность, с тревогой проверял: не перебит ли провод? «Самого ранят — доплыву, — думал Виктор, — провод перебьют — придется все начинать снова».

До берега оставалось несколько десятков метров, а сил становилось все меньше. Неимоверно потяжелевшая катушка давила спину. Казалось бы, оставив на дне реки сотни метров провода, она должна стать легче, а тут, наоборот, чугунным грузом лежала на спине. Виктор понял: протянувшийся через Волгу провод, подхваченный течением, тянул его на дно.

Старшина отчаянно загребал руками, отталкивался ногами. А берег не приближался. Тело налилось свинцовой тяжестью, суставы не сгибались... «Неужели не дотяну? — с тоской подумал Виктор. — Погибнуть, не выполнив задания? — Он решительно отгонял эту мысль. — Можно отстегнуть катушку и самому выбраться на берег. Никто не осудит. Ведь сделал все, что мог!.. А корабли? Они останутся без связи». И снова в ушах звучало: «Связь! Связь! Связь!..» Перед глазами возник комдив: «Нужно, товарищ Ус!» — «Я сделал все...» Но тут же решительно возразил себе: «Нет, еще не все, еще можно вырвать у реки несколько десятков метров». И что было мочи Ус греб закоченевшими руками... Тяжесть за спиной непрерывно нарастала, неумолимо тянула ко дну.

«Конец», — мелькнуло в сознании. Погружаясь, Виктор успел вдохнуть полные легкие воздуха с твердой решимостью не сдаваться и под водой двигаться к берегу. И в этот самый миг ощутил, как ноги коснулись чего-то зыбкого, ускользавшего, почти неуловимого. «Земля!»

Выбравшись на берег, он сбросил с плеч казавшуюся стопудовой катушку и повалился на холодную мокрую гальку. От радости хотелось крикнуть так, чтобы его услышали на той стороне Волги: «Задание выполнено! Корабли получат надежную связь!» Но, обессилевший, он только тихо прошептал: «Есть связь! Есть!»

Ночью старшина протянул провод, на наблюдательный пункт. А утром наблюдал, как точно скорректированный огонь орудий канонерских лодок, плавбатарей и бронекатеров крушил немецкие огневые точки, истреблял фашистскую пехоту, сеял в стане врага панику.

От непрерывной бомбежки линия телефонной связи то и дело выходила из строя. Исправлять ее неизменно направляли Уса. Четырнадцать раз он пересекал кипящую от взрывов Волгу. В один из тех октябрьских дней Виктор в течение суток шесть раз переплывал Волгу для восстановления связи кораблей с корректировочным пунктом.

Корабли, выполняя свою задачу, заставили замолчать многие немецкие огневые точки. В этом была немалая заслуга героя-пограничника Виктора Уса.

Дерзкий прорыв

В темную непроглядную ноябрьскую ночь дивизион бронекатеров получил боевой приказ: прорваться к правому берегу в район завода «Баррикады». Там, на узком клочке земли, отрезанные от соседей, прижатые фашистами к Волге, героически сражались бойцы 138-й дивизии. У них кончились боеприпасы и продовольствие. Попытки сбросить все необходимое с самолетов не имели успеха — тюки падали в Волгу либо на территорию, занятую врагом. Единственная надежда на бронекатера, на их смелый, дерзкий прорыв.

Две недели назад такой рейс был бы обычным. Сотни раз юркие, неуловимые бронекатера пересекали Волгу под огнем противника, переправляя на правый берег боеприпасы, продовольствие, людей. Труден был каждый рейс к правому берегу под огнем противника, вдвойне труднее было совершать его теперь, когда Волга покрылась сплошной шугой, а узкие протоки сковал ледяной панцирь.

Бронекатер, рулевым на котором был Ус, шел головным, прокладывая путь в кромешной тьме, чутьем отыскивая разводья между белыми ледяными полями. Рулевой, сжимая штурвал, казалось, слился с катером, заставляя его лавировать между льдинами. Нужно было незаметно подойти к правому берегу и под носом у противника прорваться в Денежную воложку, к лощине, где наши воины ожидали бронекатера.

Гитлеровцы обнаружили головной катер, когда он миновал тракторный завод и, обогнув остров, вошел в воложку. Десятки огненных стрел прошили темноту, застрочили пулеметы, автоматы. Боевая рубка загудела, точно по ней стучали сотни клепальных молотков. Фашистам ответили из спаренного крупнокалиберного пулемета, обрушили на них огонь из носовой и кормовой пушек.

Катер полным ходом шел к балке, где должен был гореть сигнальный костер — место причала. Вот он, костер! Рулевой отчетливо видел его. Но чей он? Как определить: наш или чужой? Отовсюду гитлеровцы били по катеру трассирующими пулями. Огненные линии, прошивая тьму, высекали искры из брони. Только от костра не тянулись светящиеся трассы. Значит, наш! Сигнал — и катера, развернувшись, подошли к берегу. Высаженные с катеров десантники подавили часть огневых точек противника, огонь с берега заметно ослаб. Началась разгрузка, прием раненых.

По боевому расписанию старшина Ус в роли боцмана руководил разгрузкой, принимал раненых, размещал их по кубрикам. И вдруг — резкий удар в лицо. Виктор схватился за щеку — на пальцах кровь. Теплая, солоноватая, она стекала на шершавые опаленные губы. Пришлось спуститься в кубрик, сделать перевязку — и снова на палубу. Кубрики были забиты ранеными. Катер уже принял на борт больше нормы, а раненых все подносили.

Закончив прием раненых, бронекатера повернули обратно. На выходе из воложки в главное русло реки фашисты встретили их сильным артиллерийским и пулеметным огнем. Орудия били прямой наводкой, строчили крупнокалиберные пулеметы... Но и бронекатера открыли огонь по гитлеровцам из пулеметов и пушек. Гудела броня от града осколков и пуль, трещал взламываемый снарядами лед. Поднятые взрывами столбы воды и ледяного крошева с шумом падали на палубу. Казалось, катер попал в кипящий котел. Тупой, раздирающий броню удар тряхнул корабль, на рулевого брызнуло выбитое стекло иллюминатора. Сзади в металлический ящик с инструментами угодил снаряд. Клубы едкого дыма заполнили рубку. Ус почувствовал жгучую боль в ноге, в глазах потемнело. «Только бы не потерять сознание, — сжимая штурвал и наваливаясь на него грудью, думал Виктор. — Только бы не посадить катер на мель и не врезаться в берег, занятый врагом». Дверь в рубку распахнулась.

— Ус, что с вами, живы? — послышался встревоженный голос командира катера.

— Все в порядке, товарищ лейтенант. Держу точно по курсу.

Командир внимательно посмотрел на рулевого. Тот придавил штурвал грудью, заметно припадая на одну ногу. Из разорванного осколками голенища стекала кровь.

— Дайте штурвал! — Лейтенант Цейтлин осторожно отстранил моряка. — Немедленно в кубрик на перевязку!

Прикусив от боли губы, старшина выбрался из боевой рубки. Товарищи, Смирнов и Поняев, подхватили его под руки. В кубрике Виктору наложили жгут, перевязали рану. Боль немного утихла. По шуму боя, доносившемуся сверху, Виктор знал, что катер все еще находится в зоне вражеского обстрела. И точно. Второй сильный удар с грохотом потряс корабль. Виктор вскочил с койки, но острая боль в ноге снова свалила его.

В открытом люке показался пулеметчик Поняев:

— Прямое попадание в рубку, лейтенант ранен или убит! Катер потерял управление, сейчас сядем на мель!

Ус попытался встать.

— Дай руку, браток, помоги взойти наверх, — попросил Поняева.

Опираясь на плечо товарища, Виктор Ус добрался до боевой рубки. Командир, сраженный осколком, лежал без движения.

Краснофлотцы бережно подняли его и унесли в кубрик. Старшина Ус, поддерживаемый товарищами, встал за штурвал. Нога ныла, при малейшем напряжении или толчке боль пронизывала тело. Виктор, наваливаясь на штурвал, старался больше опираться на руки. С каждой минутой катер все больше отдалялся от берега, уходил из-под неприятельского огня. Рвавшиеся снаряды уже не представляли опасности для корабля. Команда заделывала пробоины в корпусе, откачивала воду. Когда рулевой стал уже различать смутные очертания левого берега, в рубку вбежал радист Решетняк, протянул шифровку. Приказ штаба флотилии гласил: «Вернуться к правому берегу, разыскать потерпевший аварию катер-речник и оказать ему помощь». Решетняк смотрел на Уса, ждал ответа.

«Что ответить штабу? Сообщить, что убиты командир и несколько человек из команды, что дважды ранен сам и с трудом держу штурвал, что катер перегружен: вместо ста человек на борту — сто пятьдесят? Если обо всем этом сообщить, штаб отменит свой приказ, и можно со спокойной совестью идти на базу. Но что будет с потерпевшим аварию катером? С ранеными? С наступлением рассвета фашисты обнаружат катер и расстреляют прямой наводкой. Нет! Нельзя оставлять речников в беде».

— Передай в штаб: приказ будет выполнен!

Катер развернулся и взял курс к правому берегу — снова в огненное пекло, из которого он только что вырвался.

Под огнем фашистских пулеметов и пушек старшина разыскал в протоке потерпевший аварию речник. Снаряд угодил в машинное отделение, вывел из строя двигатель. Катер приткнулся к острову и ждал помощи. Старшина взял его на буксир и сквозь огонь и льды привел на свою базу.

Утром в дивизион приехал командир бригады бронекатеров контр-адмирал Воробьев.

— Покажите мне вашего храбреца. Хочу посмотреть на него своими глазами. — И спустился в кубрик.

Ус приподнялся на койке.

— Лежите, лежите, — остановил его комбриг. Виктор откинулся на подушку, контр-адмирал присел рядом, пожал ему руку.

— Молодец! Поступил как настоящий моряк-пограничник! Только так сражаясь с врагом, мы можем победить его. — Контр-адмирал перевел взгляд на располосованную штанину ватных брюк и забинтованную ногу старшины. — Что, вот так, сквозь ватные брюки? — И, шутливо подмигнув, добавил: — В следующий раз надевай двое брюк. А теперь, — он обратился к стоявшим краснофлотцам, — помогите ему добраться до моей машины — и в госпиталь!

Там, в госпитале, Виктор Ус узнал, что за этот ночной рейс к осажденной дивизии и спасение катера он награжден орденом Красного Знамени.

«Снаряды еще послужат»

Отгремели бои под Сталинградом, враг отходил на запад. Корабли Волжской военной флотилии, переброшенные в Азовское море, готовились к высадке десанта на Керченский полуостров.

В ночь на 3 ноября 1943 года после мощной артиллерийской подготовки через Керченский пролив на штурм крымского берега шли бронекатера, канонерские лодки, морские охотники, самоходные баржи, речные пароходы, баркасы с десантами на борту. Все, что только могло двигаться по воде, устремилось вперед.

И опять, как в ту памятную ночь под Сталинградом, бронекатер Виктора Уса шел первым, прокладывая путь к цели, сквозь огонь и минные заграждения.

Почти у берега фашисты ослепили бронекатера лучами прожекторов, но пулеметчики быстро «погасили» их. Огненные хвостатые снаряды «катюш» накрыли вражеский берег.

Виктор Ус не отрывал глаз от берега. С полуслова понимая командира, он виртуозно управлял катером, каким-то особым чутьем угадывал траектории снарядов, успевая переложить руль вправо или влево, чтобы уклониться от прямого попадания. Катер уверенно шел вперед. Крутой каменистый крымский берег весь в дыму и огне. Уцелевшие огневые точки фашистов огрызаются, бьют трассирующими пулями. Длинные очереди наших крупнокалиберных пулеметов заставляют их одну за другой замолчать.

Старшина подвел катер к месту высадки, корабль носом ткнулся в дно. «Отлично, — подумал Ус, — хорошее место: глубина не более метра, к тому же берег прикрывает... Надо высаживаться». Но никто из десантников не осмеливался первым прыгнуть за борт, не зная глубины воды. Каждая минута промедления грозила потерями. Виктор, не раздумывая, бросился в воду.

— Смелее, ребята, прыгай! Тут мелко! Давайте мне пулемет! — кричал он, стоя по пояс в воде.

Увлеченные примером моряка, десантники штурмом взяли первые линии вражеских укреплений и захватили плацдарм на берегу.

Для закрепления успеха нужно было перебросить на крымский берег крупные силы. Трое суток моряки работали без смены, без сна и отдыха. На рассвете 9 ноября бронекатер после доставки десантникам боеприпасов возвращался на базу. В предрассветной дымке Ус заметил на горизонте силуэт неизвестного судна. «Что за «калоша» там болтается? — подумал рулевой. — Не немецкий ли катер минирует пролив?»

Командир корабля поднял экипаж по тревоге, скомандовал: «Полный вперед!» Обнаруженной целью оказалась наша небольшая тонущая баржа. Люди метались по палубе, прыгали в воду.

Первым делом подобрали тонущих. Попытка взять баржу на буксир оказалась безуспешной — сильно поврежденное судно неотвратимо погружалось в воду.

— А что в трюме? — спросил кто-то.

— Ящики со снарядами, — ответили в один голос бойцы, снятые с тонущей баржи.

— Жаль, что погибает такой ценный груз. — Командир катера вопросительно посмотрел на стоящих рядом матросов. Те — на медленно погружавшуюся в море баржу.

Трюм уже был затоплен, волны перекатывались через палубу. Спасти? Но как? Кто осмелится? И вдруг с борта катера на палубу тонущей баржи прыгнул Ус и нырнул в трюм. За ним на баржу соскочили еще несколько человек.

Виктор вынырнул из трюма, держа над головой ящик с боеприпасами.

— Эй, ребята, принимай! — крикнул старшина. Товарищи подхватили груз. Виктор сплюнул морскую воду, набрал полную грудь воздуха и снова скрылся в трюме. Несколько секунд — и он появился со вторым ящиком.

Крутая волна, перекатываясь по палубе, накрывала смельчака. А он продолжал нырять, подавая товарищам новые и новые ящики с боеприпасами. Опускаться в трюм становилось все тяжелее, мокрая одежда тянула ко дну, закоченевшие руки с трудом удерживали тяжелые ящики.

Но Ус знал, как дорог сейчас на Керченском полуострове каждый снаряд, и продолжал нырять... Сорок раз опускался Виктор в темную пучину трюма, сорок ящиков со снарядами поднял.

Взобраться на борт катера он был уже не в силах. Задеревеневшими руками уцепился за леера. Товарищи подхватили его и втащили на палубу. Переодевшись в сухую одежду, Ус встал к штурвалу, развернул корабль и повел к крымскому берегу.

Отвага и мужество моряка в боях на Волге и при форсировании Керченского пролива были отмечены Золотой Звездой Героя Советского Союза.

Еще не одну сотню километров прошел Виктор Георгиевич Ус военными дорогами, сражался с фашистами на Черном море, на Дунае. Закончил бои под Братиславой и с победой вернулся домой.

Старший сержант Женя

Просматривая подшивки фронтовых газет, всегда ждешь какого-либо открытия: яркого боевого подвига или человека с необычной судьбой.

С пожелтевшей страницы газеты «На страже Родины» смотрит улыбающаяся девушка. Открытое, живое, веселое лицо, густые волнистые волосы. На гимнастерке гвардейский значок, две боевые медали. Под фотографией подпись: «Гвардии старший сержант Женя Кушнаревская. Парторг пограничной заставы, активная участница боев с фашистскими захватчиками. Ей 19 лет, она с первых дней войны на фронте...»

Девятнадцать лет — и четыре года под огнем, член партии, парторг заставы! Пятнадцатилетней девчушкой ушла на фронт! Где она теперь? Жива ли? Как сложилась ее судьба?

Долгие поиски в архивах, расспросы ветеранов-пограничников навели на след. Он петлял по заставам и отрядам западной, дальневосточной границы и наконец привел в Киев.

Женя Кушнаревская — теперь Евгения Дмитриевна Морозова, жена офицера-пограничника, мать двоих сыновей — была в пору нашей встречи инструктором окружного Дома офицеров по работе с семьями.

Кабинет Евгении Дмитриевны увешан броскими объявлениями о предстоящих лекциях, киноутренниках, концертах, встречах. Тут и вечер «Для вас, женщины», и цикл бесед «Для молодой офицерской семьи», и другие увлекательные мероприятия.

Евгения Дмитриевна рассказывает о проведенном вечере «Сражались мы не ради славы, а ради жизни на земле», о своих новых планах и задумках. Чувствуется, что военно-патриотическая тема — самая близкая и любимая для нее.

Увидев в моих руках фотографию из фронтовой газеты, она вскинула темные густые брови и улыбнулась так же весело, молодо, как когда-то фотографу из фронтовой газеты.

— Где вы ее разыскали? Это было в начале сорок пятого. Наш сто тридцать пятый пограничный полк находился тогда в Чехословакии. Мы ликвидировали бродившие в тылу наших войск недобитые группы фашистских вояк, вылавливали шпионов и диверсантов.

И разговор незаметно перекинулся к самым памятным событиям в ее жизни.

...Июль 1941 года. Фронт отодвигался на восток. Фашисты уже вторглись на территорию Винницкой области. Маленький, тихий город Турбов был охвачен тревогой. В военкомате сутолока, шум. Людей — не пробиться.

Женя и ее подруги долго стояли в дверях, потом, осмотревшись, стали протискиваться к перегородке. Военком повернулся в их сторону, нахмурился.

— А вам, девочки, что тут надо?

Женя приподнялась на цыпочках, через барьер протянула заявление. Военком пробежал глазами исписанный аккуратным ученическим почерком листок и перевел взгляд на замершую в ожидании Женю.

— Никакого фронта. Ступайте домой. Воевать у нас есть кому и без вас, — сказал и вернул заявление.

Всю ночь Женя не сомкнула глаз.

На следующий день она написала новое заявление, достала все свои значки: БГТО, БГСО, «Юный ворошиловский стрелок», аккуратно приладила их к курточке и направилась в военкомат: «Пусть видят, неспроста прошусь на фронт».

Домой Женя вернулась расстроенной до слез, незаметно прошмыгнула в свою комнату и уткнулась мокрым лицом в подушку. Пришел отец и еще с порога спросил, дома ли Женя. Подозвал ее, посадил рядом:

— Не ходи ты, дочка, больше туда, не отрывай занятых людей от дела...

Женя закусила губу, опустила голову. Отец ласково обнял ее худенькие плечи.

— Мала ты еще на фронт.

— «Мала»! — еле сдерживая слезы обиды, воскликнула дочь. — Мне уже шестнадцатый год! Умею стрелять из винтовки и нагана, могу перевязывать раненых...

— Вот и хорошо, будешь помогать нам в истребительном батальоне, дежурить у телефонов.

Отец и мать Жени в первые же дни войны стали бойцами истребительного батальона и теперь почти каждый день выезжали по тревоге на ликвидацию выброшенных в тыл немецких парашютистов.

— Немец-то прет и прет... — озабоченно продолжал отец. — Видно, скоро и нам придется уходить на восток.

Женя тревожным взглядом впилась в посуровевшее лицо отца: она знала, что наша армия терпит неудачи, отступает, но это же временно. А тут вдруг страшные, холодящие душу слова отца — «уходить на восток».

...Истребительный батальон покидал город с последними подразделениями Советской Армии.

Тревожные сумерки окутывали землю. Женя смотрела на полыхавшее над родным городом зловещее зарево и чувствовала, как по щекам катятся слезы.

Под Запорожьем, в Ново-Московске, истребительный батальон влился в 275-ю стрелковую дивизию. Мужчин распределили по полкам, а женщинам предложили отправиться в тыл, к родным и знакомым. Женя решительно заявила родителям, что никуда не поедет, останется с отцом в дивизии. Напрасно уговаривал отец, плакала мать, дочь была непреклонной. Отец сдался и упросил командование оставить ее в медсанбате.

— Ехать бы тебе в тыл, школу кончать, — с укором и сочувствием сказал начальник медсанбата военврач 2 ранга Коровин, придирчиво осмотревший Женю от коротких, торчавших в сторону косичек до стоптанных туфель. — Но так уж и быть, останешься в медсанбате. Пойдешь к Софье Львовне помощницей. Будешь прилежно учиться — сделает из тебя хорошего санинструктора.

Высокая, сухощавая, строгая с виду Софья Львовна Розенберг встретила Женю приветливо, и девушка сразу потянулась к ней сердцем.

Старшая медсестра учила Женю, показывала, как накладывать жгут, перевязывать раны. Когда Женя занималась в санкружке, все у нее получалось быстро, ловко. Там все казалось просто: условные раны, условные перевязки. А тут и кровь, и раны настоящие. От прикосновения к ним у Жени дрожали руки, сковывала робость. Особенно трудно было в ночные дежурства. От стонов, криков, окровавленных бинтов и ран Жене иногда становилось дурно, кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу.

— Женя, тебе плохо, ты вся побледнела, — часто после боя говорила Софья Львовна. — Пойди, детка, отдохни.

— Нет, ничего, пройдет, — подавляя чувство тошноты, отвечала она, брала из рук своей наставницы бинты и продолжала работать.

В августе под Запорожьем завязались тяжелые бои. Отец Жени командовал отделением разведчиков. Несколько раз он появлялся в медсанбате, навещал дочку.

— Как себя чувствуешь, главный санитар? — Дмитрий Константинович доставал из кармана кусочек сахара, аккуратно завернутый в бумажку. — Держи. Это тебе.

— Зачем, папочка, — хмурилась Женя, — я ведь получаю такой же паек...

— Бери, бери! Знаю, какая ты у меня сладкоежка.

В последний раз он забежал в медсанбат на несколько минут, спросил дочь, как она живет, и тут же заспешил в обратный путь.

— Прощай, доченька, тороплюсь. Сегодня ночью уходим на серьезное задание.

Он обнял ее и поцеловал в лоб. Жесткая щетина небритого подбородка царапнула щеку. Женя посмотрела на отца. Прежде он работал директором Дворца культуры. Всегда чисто выбритый, в белой накрахмаленной рубашке с галстуком, Дмитрий Константинович выглядел аккуратным, молодцеватым. Теперь же, в загрубевшей, пропитанной соленым потом гимнастерке, крепко перехваченной ремнем, он показался Жене сильно постаревшим.

А через несколько дней в медсанбат прискакал на коне командир разведвзвода Демин. Он и раньше не раз заезжал. Бывало, еще издали увидев Женю, кричал: «Привет главному санитару!» — и доставал из кармана завернутый в бумажку кусочек сахара. На этот раз молча слез с коня, достал из кармана сахар и, не поднимая глаз, тихо сказал:

— Тяжелую весть я привез тебе, Женя.

Несколько дней она находилась словно в тяжелом бреду. Все для нее померкло и опустело. Как тень бродила по медсанбату, не замечая вокруг себя ничего, не слыша слов друзей, пытавшихся утешить ее. Потом пошла к начальнику медсанбата.

— Не могу я больше оставаться здесь. — И посмотрела умоляющими, сухими, выплакавшими все слезы глазами. — Отправьте на передовую. Буду мстить за отца.

Военврач Коровин не сразу ответил. Потирая пальцами наморщенный лоб, он долго подыскивал слова, которые могли бы облегчить ее горе и заставить отказаться от своего решения.

— Милая моя девочка, — с отеческой теплотой сказал он. — Не могу я выполнить твою просьбу.

— Прошу вас, отпустите на передовую, — глотая слезы, настаивала Женя.

Получив отказ, она писала новое заявление. Наконец начальник госпиталя сдался, отпустил Кушнаревскую на передовую.

...Командир роты автоматчиков встретил девушку недоуменным взглядом. Капитан не без улыбки осмотрел огромные кирзовые сапоги почти в половину ее роста, покачав головой, перевел взгляд на свисавшую с плеч гимнастерку с подвернутыми рукавами. Потом кивнул на стул, пригласил сесть и рассказать о себе, о том, как оказалась на передовой.

— Трудно будет тебе, — выслушав девушку, сказал капитан. — Но, коль твердо решила отомстить фашистам за отца, будем воевать.

Он вызвал старшину и показал на санинструктора:

— Одеть ее как настоящего бойца.

В первые дни пребывания в роте Женя часто ловила на себе удивленные взгляды бойцов. Некоторые пожимали плечами, как бы говоря: «И зачем только посылают таких на передовую?» А другие с юмором думали: «Ей не с санитарной сумкой на передовой, а с куклами бы еще возиться!»

Но такое мнение держалось до первого боя.

— Молодец, Женя, — похвалил командир роты, — боялся я, что растеряешься, а ты смело действовала. Двух раненых вынесла в тыл.

— Что вы, товарищ капитан, «вынесла»... — смущенно улыбнулась Женя. — Я только взяла у них автоматы и чуточку помогла им. Они сами...

— А не страшно было? — улыбнулся капитан.

— Страшно, — прошептала Женя. — Особенно когда пули вжик-вжик над головой, а я все носом в землю. Бойцы смеются: «Женя, та, которая пропела, далеко уж улетела».

Еще не один бой, не одно испытание выдержала она, прежде чем почувствовала себя настоящим бойцом, санинструктором.

В 10-й дважды Краснознаменной Терской гвардейской бригаде, в батальоне автоматчиков не было санинструктора. Кушнаревскую направили туда.

Комбат, плечистый усатый майор, взглянув на нее, поморщился, сказал холодно:

— Я не просил присылать мне девчонок. У меня, видите, какие орлы. — И кивнул в сторону автоматчиков. — Им придется оказывать помощь, с поля боя вытаскивать. — И, не повернув головы, сурово буркнул: — Так что можете возвращаться.

— Никуда я не пойду, — твердо заявила Кушнаревская. — Не хотите принимать, звоните в бригаду.

...Бой начался на рассвете. Стремительной атакой батальон выбил немцев из первой линии траншей. Фашисты отступили за железнодорожную насыпь. Автоматчики, преследуя противника, прорвались за железную дорогу. Но враг плотным огнем отсек основные силы батальона, прижал их к земле. В это время Женя услышала крик: «Сестра! За насыпью раненые!»

Вскинув санитарную сумку за спину, взяв автомат в правую руку, она по-пластунски поползла вперед. Когда поднялась на насыпь, по цепи передали команду: «Отходить». Но Женя даже не оглянулась, перемахнула через рельсы, скатилась вниз, перевязала раненых и только собралась с ними в обратный путь, сзади, справа, слева послышались крики, треск автоматов: фашисты поднялись в контратаку. «До насыпи не успеть», — с горечью подумала девушка. Взгляд ее остановился на бурых зарослях камыша.

— Скорее туда, в укрытие!

— Сестренка, оставь нас, уходи сама, еще не поздно.

Но она и слышать этого не хотела. Подставила плечо одному раненому, взяла под руки другого и, не теряя ни секунды, устремилась в заросли камыша.

— Быстрее, миленькие! Быстрее! — тяжело, прерывисто дыша, торопила она раненых.

Скользя на замерзших, запорошенных снегом лужах, спотыкаясь о кочки, они забрались в самую гущу камышей, приготовили автоматы и затаились.

Голоса гитлеровцев все ближе и ближе, треск автоматов уже совсем рядом. Сквозь камыши видны сгорбленные фигуры. Фашисты двигались к насыпи, поливая все перед собой свинцом. Над головами раненых свистели пули, срезанные метелки камышей сыпались на спины. Автоматчики вставили запалы в гранаты, положили перед собой.

— Дайте ее мне, — потянулась Женя к одной гранате. Раненый отвел ее руку, обратил к девушке бледное, с горящими глазами лицо.

— Если фрицы обнаружат, — тяжело, прерывисто дыша, сказал он, — мы откроем огонь, а ты уходи.

— Дело он говорит, — поддержал другой раненый, — нечего тебе рисковать. А фашистам дадим по зубам. — Он кивнул на гранаты. — Живыми не возьмут.

Женя отрицательно покачала головой...

Поздно вечером блиндажи и землянки автоматчиков облетела радостная весть: санинструктор и два раненых бойца вернулись.

Дверь в медпункт распахнулась, и вместе с клубами морозного воздуха через порог шагнул комбат Соболев. Увидев Кушнаревскую, примостившуюся на ящике у раскаленной печки и силившуюся снять сапоги, широко улыбнулся, довольно разгладил усы:

— Молодчина! Как дела?

— Все в порядке, товарищ майор. — Женя хотела встать, но офицер жестом остановил ее. — Вот портянки примерзли к подошвам.

— А ну держись покрепче! — Майор сдернул один сапог, потом другой. — Левченко, помогите растереть ноги спиртом. Хорошо накормите и не будите ее, пока не досмотрит последний сон...

* * *

...Особенно запомнился Кушнаревской теплый мартовский день сорок третьего года, когда принимали в партию. Бойцы-автоматчики, которым храбрости не занимать, о своем санинструкторе говорили с большой теплотой и уважением, ставили ее в пример. Рассказывали, как в одном бою благодаря Жениным храбрым действиям удалось взять неприступный опорный пункт фашистов. Было в этой истории немало преувеличений и солдатского юмора. А произошло вот что. На Кубани близ станицы Тимашевской фашисты превратили один хутор в сильно укрепленный опорный пункт. Несколько попыток взять его успеха не имели. Тогда решили выбить немцев внезапной ночной атакой. Темной ночью автоматчики незаметно подошли к хутору. Но враг обнаружил их раньше, чем они достигли рубежа атаки. Хлынул пулеметный ливень. Бойцы залегли. Огонь усиливался с каждой минутой. Трассирующие пули, словно огненные струи, хлестали по залегшим цепям. «Что же мы лежим? Где командир? Может, убит?» Женя не помнила, как к ней пришло это решение, вскочила и с возгласом «Вперед!» бросилась к хутору.

* * *

Трудными дорогами с санитарной сумкой и автоматом прошла Евгения Кушнаревская сотни верст. В составе 135-го пограничного полка участвовала в боях на территории Румынии, Венгрии. День Победы праздновала на чехословацкой земле. Там повстречала друга жизни, офицера-пограничника Петра Матвеевича Морозова.

...Пока мы беседовали, телефон то и дело звонил. Одни советовались, как лучше организовать встречу с ветеранами войны и знатными людьми, другие просили помочь подготовить устный выпуск журнала «Боевые подруги», третьи — приехать на заседание женсовета...

— Бывает и трудно, — сознается Евгения Дмитриевна, — что греха таить. Иногда намотаешься так, что белый свет, кажется, не мил. Но вспомнишь, что на фронте бывало и потруднее, скажешь себе: «Выше голову, гвардии старший сержант!» И снова за работу.

Навечно правофланговый

Осень 1939 года. На высокогорную заставу закавказской границы прибыло молодое пополнение. Среди новичков выделялся высокий, плечистый боец Петр Таран. Он был на голову выше самых рослых своих сверстников. Друзья шутили, что Петр может, не поднимаясь на вышку, наблюдать все, что делается вокруг.

Спокойный, с добродушной хитринкой в серых глазах, Таран внимательно осматривал заставу, одноэтажную, деревянную, казавшуюся приплюснутой к земле окружавшими ее громадами высоченных гор, упиравшимися вершинами в небо. Хлопцу, выросшему на благодатной, щедрой земле Полтавщины, на берегу красавца-Днепра, все здесь казалось удивительным, диковинным. На его родине богатые, щедрые черноземы (как говорили старики: воткни в землю кол — вырастет дерево), а тут сплошной камень и под ногами, и выше — насколько видит глаз.

Общительный по натуре, Таран быстро сроднился с небольшим, дружным коллективом заставы, полюбил границу. Вскоре он знал уже все дозорные тропы, каждый кустик и камень.

Маленький гарнизон заставы жил напряженно: постоянные ночные тревоги, поиски нарушителей, стычки с лазутчиками... Все время в боевой готовности. Днем и ночью начеку.

Еще на учебном пункте Таран твердо усвоил: чтобы надежно охранять границу, бойцу нужна не только военная и пограничная подготовка, но и физическая закалка. Победить в схватке с хитрым, коварным врагом может только сильный и ловкий. И Таран настойчиво тренировался. В свободное от службы время приходил на спортплощадку — то на брусьях делал стойку на руках, то на турнике крутил «солнце». Но больше всего Петр любил повозиться, или, как он говорил, «поиграть», с гирями. Посмотреть на это собирались все бойцы заставы. Словно легкий шарик, подкидывал он двухпудовку в воздух и ловил, как жонглер. Коронным номером Петра был толчок одной рукой сразу двух гирь. Таран связывал их ремнем за ушки и, глубоко вздохнув, рывком брал железный груз на плечо. Еще рывок — и два чугунных шара, глухо звякнув, повисали над головой на взбугрившейся стальными мускулами руке. Напряженная тишина, воцарявшаяся перед этим, сменялась дружными восклицаниями присутствующих: «Вот это да!», «Ну и силища!»

Грянула война. В конце 1941 года из пограничников Закавказья был сформирован полк. Геройски сражался Таран в 1942 году в Крыму, на Керченском полуострове, защищал перевалы Кавказских гор. Но особую храбрость проявил во время изгнания фашистов с Кубани.

Весна в сорок третьем, когда наши войска начали штурм Голубой линии немцев, была на редкость дружной, напористой. Тучные черноземы быстро одевались изумрудной зеленью, заживляли свежие рубцы от гусениц танков и рваные оспины от мин и снарядов. Разогретая южным солнцем щедрая земля дурманила ароматом, слепила бело-розовой кипенью садов, чудом уцелевших среди сожженных хуторов и станиц. Набегавшие с Черного моря грозовые тучи сотрясали небо, обрушивали ливни. Но не от раскатов грома гудела кубанская земля. Тугими волнами катился по ней гул канонады, и летела по освобожденной земле слава о мужестве и доблести советских воинов.

Как легенда передавалась в те дни из уст в уста, от бойца к бойцу молва о бесстрашном сержанте-пограничнике с грозной фамилией Таран: в рукопашных схватках отвагой и дерзостью своей наводил он на гитлеровцев смертельный страх.

Природа не обидела Петра Тарана ростом, наградила завидной силой. Любой окоп, скрывавший бойца с головой, ему был только по плечи. Когда он входил в блиндаж, то сгибался, чтобы широченными плечами не задеть бревенчатый накат.

Сержант Иван Душко, служивший с Петром в одной роте, вспоминал:

«Петю уважали и любили не только в нашей роте, но и во всем полку. Он был добрым, душевным, помогал всем. Бывало, в походе кто притомится, он подойдет: «Давай подсоблю», — возьмет винтовку или пулемет. А станкач всегда носил сам. Скажет только: «Хлопцы, подсобите». Вдвоем взвалим ему на спину «максим», он тряхнет плечами — хоть бы что».

В районе станицы Крымская 3 мая завязались тяжелые бои: 26-й пограничный полк, в котором служил Таран, штурмовал высоту 104.3. После Кавказских гор, где полк оборонял перевалы, высота эта казалась заурядным бугорком. «Шишка на ровном месте», — шутили бойцы. Но овладеть ею оказалось не легче, чем сбросить фашистов с самого высокого перевала. Немцы опоясали сопку несколькими линиями траншей, опутали колючей проволокой, соорудили дзоты.

До огневой точки противника, которой предстояло овладеть отделению Тарана, оставалось не более ста метров, но преодолеть их даже стремительным броском было невозможно. Вражеский пулемет неистово хлестал свинцом, прижимая бойцов к земле. «Если не заткнуть ему пасть, — подумал Таран, — можно положить все отделение и не выполнить задачу».

— По пулемету бронебойными — огонь! — скомандовал сержант, а сам с гранатами по-пластунски пополз вперед. Вжимаясь богатырским телом в ложбинки, сноровисто используя каждый бугорок и кустик, Таран метр за метром приближался к цели. Когда до нее осталось метров тридцать, пулеметная очередь просвистела над головой. Обжигающая опасность еще плотнее прижала его к земле. Но как только пулемет перенес огонь на другую цель, Таран приподнялся на колено и метнул одну за другой две гранаты. Там, откуда хлестали огненные струи, взметнулось пыльное облако.

— За мной! — крикнул сержант.

Таран ворвался в траншею. Его автомат короткими очередями бил по мелькавшим в клубах дыма и пыли каскам и сгорбленным фигурам отступающих фашистов.

Справа и слева, растекаясь по траншее и ходам сообщения, дрались бойцы его отделения, за ними в оборону противника ворвались и другие подразделения. Треск пулеметов и автоматов, взрывы гранат, крики «Ура!», команды заполнили высоту.

Перескакивая через разбитые ящики, брошенные пулеметы, Таран огнем автомата прокладывал себе путь. Вырвавшись за изгиб траншеи, он наскочил на фрица. Палец мгновенно рванул спусковой крючок, но руки не ощутили привычную дрожь металла: автомат молчал; в пылу боя сержант не заметил, как израсходовал последний диск. Немец в сбившейся на затылок каске испуганно замер. Таран остановился, словно оценивая обстановку, и тут заметил, как фашист дрожащей рукой пытается вставить рожок в шмайсер. Сержант мгновенно взмахнул автоматом и ударил гитлеровца прикладом по голове. Фашист рухнул на дно окопа. Таран перескочил через него и, орудуя прикладом, как палицей, продолжал крушить врагов.

— Ну и задал же ты фрицам! — восхищался друг Петра сержант Иван Душко, возвращаясь к сборному пункту. — Вся траншея завалена фашистами, я насчитал десять солдат и одного офицера. Чем ты их?

— Автоматом, гранатами, — нехотя пробасил Таран. — А кончились патроны — прикладом... Жаль, загубил добрый пэпэша... — Петр сожалеючи показал на разбитый приклад.

— Наш сержант, завидев гитлеровцев, тигром становится, — хитро прищурив темно-карие глаза, сказал Душко. — Злость в нем кипит против фашистов, он огненным вихрем обрушивается на них и крушит напропалую, и получается, хлопцы, что злость лютая против врагов бережет солдата, как броня, от всех пуль, — подмигнув, закончил сержант Душко.

— Сберегла б тебя та «броня», як не було б солдатской смекалки та вдобавок пограничной закалки, — под общий смех заметил Таран.

В короткие передышки между боями Петр с горечью смотрел на израненную снарядами кубанскую землю, на сожженные хутора и станицы, сиротливо торчавшие обгорелые трубы и вспоминал Полтавщину, родную Шушваловку.

— И в нас, на Полтавщини, тепер цвитуть сады, щебечуть птахи и над усим цим таке ж блакитне небо, — горестно вздыхал он. — Тильки нема вид цьего никому радости, колы фашисты мордують ридну землю, знущаются над людьми.

Вспоминались родные края, и ненависть к врагу жгла сердце, распирала грудь. Нежная голубизна глаз Петра отливала холодной сталью, на щеках вспухали и медленно перекатывались желваки.

— И шо мы тут чухаемось? — досадовал он. — Гнать надо фашиста без передыху до самого его логова.

— Не горячись, Петро. Нам с тобой еще не один день воевать, — успокаивал его Иван Душко, — даже до твоей Полтавщины шагать да шагать, а до Берлина — и подавно.

Наше наступление возобновилось 9 мая: 26-й пограничный полк штурмовал высоту 195.5, опоясанную траншеями и опутанную несколькими рядами колючей проволоки. Первую линию укрепления пограничники прорвали, а на второй атака захлебнулась, роты залегли — путь преградило новое проволочное заграждение.

Отделению сержанта Тарана приказали проделать в нем проход. В последнее время бойцам довелось выполнять немало трудных задач. Однако все невольно переглянулись, когда услышали этот приказ: для резки проволоки не было ножниц.

Сержант твердо знал: любой приказ должен быть выполнен. Служба на границе, опыт войны многому научили. Нет ножниц — есть топор и саперные лопаты.

Маскируясь за низким кустарником, десять воинов во главе со своим командиром поползли к проволочному заграждению. Когда до него осталось несколько десятков метров, земля вздыбилась взрывами вражеских мин. Нужно было преодолеть страх, пройти через стену огня. Таран первым устремился вперед, увлекая за собой бойцов. Полоса заградительного огня осталась позади. Теперь он с отделением у цели. Заскрежетала, зазвенела проволока.

Лежа на боку, сержант энергично орудовал топором, другие рубили колючку саперными лопатами. Спустя несколько минут из трех рядов остался один. И тут неожиданно стряслась беда — сломалось топорище у Тарана. Саперные лопаты затупились и плохо рубили проволоку.

Послышались разрывы мин. Таран оглянулся. Все ясно: враг открыл огонь по ротам, залегшим перед проволокой. Медлить было нельзя. От быстроты его действий теперь зависело многое — и жизнь товарищей, и выполнение боевой задачи.

Решение созрело мгновенно. Таран встал на колени, раскачал три кола заграждения, подлез под проволоку, сжался в упругий комок и пружиной рванулся вверх. Проволока десятками ржавых игл впилась в плечи. Еще рывок — и, выдранная из земли, она вместе с кольями повисла на вытянутых руках над головой сержанта.

Первыми в образовавшуюся брешь бросились бойцы его отделения, за ними поднялась в атаку вся рота. Затарахтел вражеский пулемет. По земле ударил свинцовый град. Таран почувствовал, как с него сбило пилотку и голову ожгло, словно лезвием бритвы. По лбу и щеке поползла горячая струйка. «Ранило», — подумал он, и в этот миг что-то тяжелое, тупое ударило ниже плеча. Раненая рука повисла плетью. Ржавые иглы проволоки впились ему в правое плечо. «Неужели не выдержу, уроню?» Стиснув зубы, он рывком, как когда-то толкал гири, выпрямил руку. От сильной боли потемнело в глазах, крупные капли пота покрыли лицо. «Только бы не потерять сознание и не упасть, — стучало в висках. — Выстоять, удержать тяжесть, пока не пройдет вся-рота».

Пот застилал глаза, и Петр не видел пробегавших под колючей проволокой бойцов, только слышал топот их сапог и торопливое дыхание. Казалось, они бегут долго-долго. Словно не рота, а целая дивизия проходит под стальной колючкой, висящей на его израненных руках, и думалось — движению этому не будет конца.

И тут до Петра долетело долгожданное дружное «Ура!». Грозное, разноголосое, оно прозвучало как победная музыка. Радость охватила его: «Наши штурмуют!» С трудом освободился от колючей проволоки и бросился вслед за своими бойцами. Ворвавшись во вражескую траншею, уничтожил несколько фашистских солдат.

Казалось, не было такой силы, которая могла бы свалить этого не ведавшего страха богатыря. Сама смерть страшилась его и долго обходила стороной.

Но во время штурма неприятельского дота вражеская пуля оборвала жизнь героя. Однако у всех, кто только что пробегал под колючей проволокой, поднятой им, он все еще стоял в глазах живым, сильным, бесстрашным. Могучие руки его, словно паутину, вздымали над головой стальную колючку, открывая путь на запад.

Таким он и стоит теперь в Центральном музее пограничных войск в Москве, застывший в бронзе на века, — бесстрашный богатырь Петр Таран. Имя его золотыми буквами вписано в книгу Почета ЦК ВЛКСМ.

В наградном листе на представлении Петра Тихоновича Тарана к высшей награде Родины сказано: «В боях за социалистическую Родину показал себя бесстрашным командиром, умеющим повести за собой бойцов на любые подвиги. В бою за высоту 104.3 3 мая 1943 года он первым во главе отделения ворвался во вражеский окоп, броском гранаты уничтожил ручной пулемет противника и огнем из автомата истребил 10 немецких солдат и одного офицера. В бою за высоту 195.5 он под сильным пулеметно-минометный огнем противника достиг, проволочного заграждения... вырвал три кола заграждения и держал проволоку вверху в окровавленных руках, пока не прошла вся рота...

За время войны на его счету было более 70 уничтоженных фашистских солдат и офицеров».

В политдонесении дивизии о подвиге сержанта Тарана есть такие строки: «...Этот эпизод героизма тов. Тарана следует запечатлеть в картине художника, которую выставить в Доме Красной Армии в Москве».

Поэт Лев Ошанин в поэме «Сын Украины» писал о нем:

Телом крупный, сердцем чистый
И душою великан,
Он недаром был чекистом,
Легендарный Петр Таран...

Постановлением Совета Министров Азербайджанской ССР имя Героя Советского Союза Петра Тарана присвоено пограничной заставе и навечно занесено в списки личного состава.

* * *

...По вечерам, когда застава на далекой южной границе, где служил комсомолец Петр Таран, окутывается густой синевой, воины выстраиваются на боевой расчет.

В суровой, торжественной тишине звучит голос офицера, выкликающий правофлангового: «Герой Советского Союза сержант Таран!..»

Живет Таран в делах и мыслях воинов заставы, незримо ходит с ними дозорными тропами, стоит бессменно в боевом расчете на правом фланге, и все — бойцы и командиры — держат на него равнение.

Непокоренный дот

В Москве, в Центральном музее пограничных войск, у одного из стендов подолгу задерживаются посетители.

Они внимательно рассматривают небольшой макет железобетонного колпака, испещренного осколками снарядов и мин, фотографии четырех воинов-пограничников: Федора Алтунина, Павла Куприянова, Ивана Величко и Георгия Михеева, оборонявшихся в нем. Рядом, под стеклом, — пожелтевший от времени листок бумаги, с обтертыми углами. Уникальный документ — протокол необычного партийного собрания, проведенного в бою, под огнем врага.

На этот раз у стенда посетители плотным кольцом обступили невысокого, сутуловатого человека с золотой медалью «Серп и Молот» и двумя орденами Ленина. Это один из той отважной четверки, сражавшейся в бронеколпаке, — Павел Гаврилович Куприянов. Спокойный, с жесткими морщинками на впалых щеках и с густой проседью на висках, он неторопливо рассказывает о событиях, происшедших на Кавказе осенью 1942 года.

* * *

— В первых числах ноября сорок второго года под Орджоникидзе завязались тяжелые бои, — вспоминал Павел Гаврилович. — Фашисты, не считаясь с потерями, упорно рвались на Кавказ, к нашей нефти. В разбросанных листовках они хвастались, что 7 ноября, в день двадцатипятилетия Октябрьской революции, будут в городе Орджоникидзе.

Воины 26-го Краснознаменного пограничного полка поклялись не пропустить врага, стоять насмерть. Павел Куприянов, преклонив колено перед развернутым знаменем части, сжимая в руках автомат, с горячим волнением произносил слова этой клятвы:

«Слушайте, снежные горы Кавказа!
Слушай, Родина-мать!
Наш лозунг: «Ни шагу назад!..»
До тех пор, пока бьется сердце чекиста,
Пока жив хоть один воин-пограничник,
Не бывать врагу в столице Северной Осетии!
Город Орджоникидзе был и будет советским!»

На рассвете 3 ноября гитлеровцы обрушили мощные удары на позиции дивизии НКВД и 26-го погранполка, оборонявшего шоссе Гизель — Орджоникидзе. Им удалось захватить траншеи и доты на переднем крае. Но один железобетонный колпак стал для фашистов неприступным. Четыре окруженных в нем пограничника во главе с сержантом Алтуниным стойко оборонялись, отражали яростные атаки. Парторг заставы Михеев, плотный, приземистый шахтер из Донбасса, припав к амбразуре, отбивал атаки гитлеровцев с фронта, коммунист Куприянов, сухощавый, жилистый колхозник-муромчанин, и комсомолец Величко стояли в траншее у входа в дот и били из автоматов фашистов, наваливавшихся с тыла и флангов. Сержант Алтунин руководил боем. Он то становился к амбразуре рядом с Михеевым и помогал ему отбивать атаки, то хватал гранаты и бросался на помощь Куприянову и Величко.

Гитлеровцы обрушивали на дот десятки мин, били по амбразуре из крупнокалиберного пулемета, но как только поднимались в атаку, их встречал шквал огня. Огненный вихрь бушевал вокруг дота пограничников уже несколько часов. В колпаке трудно было дышать от порохового дыма. Выбыл из строя тяжело раненный Величко — пуля пробила ему грудь, но остальные продолжали драться еще яростнее.

Вечером, когда бой утих и темень окутала все вокруг, Алтунин ползком пробрался на КП, который находился в нескольких сотнях метров от них. Он сообщил, что все живы, просил эвакуировать раненого Величко. Захватив боеприпасы, сержант вернулся назад. Они могли бы под покровом ночи покинуть огневую точку, вынести раненого товарища, соединиться со своими. Но оставить дот — значит освободить около роты немцев, которых приковывали к себе, дать врагу дополнительные силы для натиска на нашу оборону.

— А ведь это здорово, ребята! Мы вчетвером держим около себя роту фашистов, — подбадривал товарищей Алтунин.

— Втроем, — слабым голосом поправил его лежавший на полу, укрытый ватниками Величко.

— Ты, Ваня, больше всех нас уничтожил фашистов, — заметил Куприянов. — Вот как бы переправить тебя в тыл, в госпиталь.

— Брось об этом думать, — прерывисто дыша, перебил его Величко. — Драться надо до последнего...

Глубокой ночью приполз санинструктор Мартыщенко, притащил патроны и унес в тыл Величко. А с наступлением утра все повторилось: огонь минометов, обстрел амбразуры из крупнокалиберного пулемета, атаки. Сколько их было — трудно сказать. В первый день пограничники отбили более десяти, а потом счета не вели.

Временами становилось до отчаяния трудно. Казалось, что волна фашистской атаки вот-вот захлестнет дот. В эти критические минуты в наседавших врагов летели гранаты. То был сигнал смертельной опасности. И тогда наша артиллерия обрушивала град снарядов, опоясывая дот спасительным огненным кольцом.

К концу второго дня гитлеровцы, понеся большие потери, откатились от дота, и для его защитников наступила передышка. Можно было, подменяя друг друга, по очереди покурить, перевести дух. Парторг Михеев, сменившийся с поста у амбразуры, присел на выступ, наскреб в карманах щепотку махорки, посмотрел на Алтунина.

— Лоскутка газетки не найдется, сержант?

Алтунин пошарил в карманах, пожал плечами.

— Нету, Георгий, ни клочка.

Куприянов, стоявший у амбразуры, достал из кармана гимнастерки листок газеты, развернул его и тут же снова спрятал в карман. Михеев и Алтунин посмотрели на Павла, переглянулись. Куприянов уловил в их взглядах еле заметный укор: «Пожалел, решил приберечь для себя».

Тот вынул из кармана газету, протянул товарищам.

— Курите.

Михеев развернул истертую страничку, пробежал ее быстрым взглядом, изумленно поднял глаза на Куприянова.

— Нет, Павел, это курить мы не будем, возьми и храни на память.

Повернувшись к Алтунину, парторг пояснил:

— В газете про Павла написано — про то, как его в тридцать девятом году в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, серебряной медалью наградили.

Павел Гаврилович бережно свернул пожелтевшую газетную страничку, положил в нагрудный карман. Ему вдруг вспомнились довоенные годы, родное село Панфилове, сады на живописном берегу Оки, звонкие голоса детворы, гул тракторов, стада, пасущиеся на заливных лугах. А он, бригадир полеводов, идет по мирной земле, нога приятно утопает в рыхлой пашне. Смотрит Павел хозяйским глазом на щедрую, дышащую неизбывной силой землю-кормилицу и прикидывает, как взять от нее побольше хлеба, овощей, как заставить ее давать такие урожаи, о которых прежде и не думали. Мечты его вскоре сбылись. Бригада начала снимать невиданные урожаи знаменитого муромского огурца. Об успехах Куприянова заговорили не только в районе и области, но и в Москве...

Где-то вдали прогремел выстрел. Куприянов машинально дернул автомат. «Размечтался», — упрекнул себя. И тут же подумал: как далеко от Кавказских гор до его Панфилова и как долго еще война будет опалять огнем нашу землю.

Куприянов вздохнул, оглянулся на Михеева. Тот, привалившись к железобетонной стенке и обхватив автомат руками, погрузился в раздумья. Возможно, ему тоже виделся родной Донбасс, жена, дети. Сержант Алтунин стоял у входа в дот, положив автомат на бруствер. Приземистый крепыш в светлом проеме двери бронеколпака, он казался высеченным из камня. Повернувшись к товарищам, Алтунин спросил:

— Что будем делать?

Он мог бы и не спрашивать — заранее знал, каким будет ответ. Но в те трудные минуты Алтунин считал нужным узнать мнение подчиненных, посоветоваться с ними.

— Драться. Пока мы живы, ни один фашист здесь не должен пройти, — неторопливо, с расстановкой ответил Михеев.

Другого ответа командир отделения и не ждал. Не зря этого коммуниста, профработника из Донбасса, в полку называли железным парторгом. Хмурые под крутым лбом, глаза Алтунина оживились, он перевел взгляд на стоявшего у амбразуры Куприянова. Муромчанин медленно повернул голову, потрогал на щеке запекшуюся кровь: при отражении одной из атак пуля угодила в приклад автомата и ранила его в лицо. Мужественный боец не отошел от амбразуры, продолжал вести огонь, пока враг не откатился от дота.

— Правильно говорит Георгий. Бить фашистов, пока есть патроны и руки держат автомат.

— Добро! — заключил Алтунин. — Будем сражаться до последнего. Встретить врага есть чем. — Он похлопал ладонью по диску автомата. — А кончатся патроны — есть еще гостинцы на закуску. — Сержант взял лежавшую рядом связку гранат, как бы взвешивая, сколько в ней смертей припасено для врагов.

Еще вчера они приготовили эти связки, и каждый поклялся: живым не даваться. В случае безвыходного положения с этими связками броситься под танк или в гущу врагов.

— Фашисты еще поломают зубы о наш дот! А если уж придется умирать... — Алтунин нахмурил брови, прищурил карие глаза, — то умрем как коммунисты.

Михеев взглянул на Алтунина. Последние слова сержанта тронули его.

Неделю назад Алтунин подал заявление о приеме в партию, а Михеев, парторгзаставы, за это время не смог собрать коммунистов и рассмотреть заявление. Обстановка сложилась тяжелая, ни дня покоя: то одни в бою, то другие... «Как только вернемся на заставу, сразу же соберу партийное собрание», — успокаивал себя Михеев. Сейчас он чувствовал себя виноватым перед Алтуниным. Сержант словно угадал его мысли.

— Слушай, Георгий, а мое заявление здесь, у тебя?

— Нет, осталось в сумке, с документами. Вернемся — сразу обсудим на собрании.

Алтунин, не сказав ни слова, отвернулся. Михеев не видел его лица, но догадался, каково было на душе у сержанта. На войне даже один день — большой срок: его надо прожить.

У парторга тут же созрело решение.

— Павел, давай разберем заявление Алтунина о приеме в партию, — обратился он к Куприянову.

— У тебя же нет с собой его заявления.

— Разберем устное.

— Но нас только двое, мы не правомочны.

— Это верно. — Михеев задумался.

Могли ли они, осажденные в этой крохотной крепости, перед лицом смерти взять на себя такое право?

— Слушай, Павел, я думаю, что партия простит нам такое нарушение устава. Ну а если останемся живы, разберем на собрании и оформим все как положено.

Парторг встал, пошевелил сухими потрескавшимися губами и объявил собрание открытым.

— Какие будут предложения насчет президиума?

Куприянов оторвался от амбразуры:

— Давай председательствуй, я — секретарем...

Так началось это необычное партийное собрание. Участники его, не выпуская из рук оружия, стояли на своих боевых постах. Собрание без регламента, без речей и ораторов...

Два коммуниста заслушали устное заявление своего беспартийного командира и решили принять его кандидатом в члены ВКП(б) как доказавшего в боях за Родину преданность партии Ленина.

— Ну вот и все! — кинув взгляд на Алтунина, сказал Михеев и шагнул к сержанту, чтобы поздравить его.

— Слушай, Георгий, — остановил его Куприянов, — нужно бы протокол составить. Случится что — никто знать не будет...

— Верно, — согласился Михеев. — Но где взять бумагу и карандаш?

Все документы, записные книжки и блокноты они оставили на заставе.

Начали шарить по карманам. Наконец Куприянов нашел огрызок карандаша, а Михеев — завалявшуюся в кармане гимнастерки расписку за сданный им в военкомате паспорт. Расписка была написана на клочке обоев. Куприянов приспособил на коленях автомат, разгладил на ложе листок, огрызком карандаша стал выводить:

«Протокол партийного собрания заставы № 12 3-го батальона 26-го погранполка, от 4.XI.42 г. Присутствовали: Михеев и Куприянов. Повестка дня: Слушали заявление т. Алтунина».

Алтунин стоял, не сводя глаз с Куприянова, следил, как его цепкие руки, двое суток не выпускавшие автомата и без промаха разившие врага, сейчас неловко выводили угловатые буквы.

Скрепив протокол подписью, Михеев с чувством исполненного долга поднял глаза на Алтунина.

— Теперь все по форме.

Он свернул протокол и хотел сунуть в карман гимнастерки, но поймал на себе пристальный взгляд сержанта.

— Георгий, дай его мне. Он будет у меня вместо партбилета.

Посуровевшее и осунувшееся за эти дни лицо парторга озарилось мягкой улыбкой. Он шагнул к сержанту и взволнованно сказал:

— Держи и считай себя коммунистом!

— Спасибо! Доверие партии оправдаю, — взволнованно прошептал сержант, пряча бесценную для него бумагу в карман гимнастерки.

Друзья молча пожали ему руку. Бывают такие минуты в жизни, когда молчание выше самых ярких слов. Такой была и эта минута, когда в огне войны родился коммунист. К миллионам прибавился один. Но в осажденном доте парторганизация выросла сразу на одну треть. Теперь весь гарнизон этой маленькой крепости стал партийным.

Еще двое суток мины и снаряды перепахивали землю вокруг дота.

Двое суток крошечная крепость ходуном ходила. Железобетонные стены ее трещали и крошились. Но крепче железобетона были воины-коммунисты, сражавшиеся в ней. Без сна, без пищи и воды, экономя каждый патрон, они отражали атаку за атакой. Более сорока гитлеровских солдат и офицеров, рвавшихся к доту, нашло себе могилу на его подступах.

Вечером 6 ноября, на четвертый день осады, бойцы увидели, как на востоке вздрогнуло, озарилось всполохами небо, по земле прокатился упругий гул, подобный раскатам далекого грома. Гул нарастал, приближался — началось наше контрнаступление.

Спустя несколько часов враг был отброшен. Три воина-пограничника вышли из своего израненного, наполовину засыпанного землей, но не покорившегося врагу дота. Обросшие, черные от порохового дыма, голодные и смертельно уставшие, они с трудом держались на ногах. Но в душе каждый ликовал: клятву выполнили.

Героизм и мужество Федора Алтунина, Георгия Михеева, Павла Куприянова, Ивана Величко были отмечены орденом Ленина. Величко награжден посмертно — спасти жизнь ему не удалось.

После войны Павел Гаврилович Куприянов за большие заслуги в развитии животноводства был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

Паренек из Мордовии

— Не могу я вас отпустить! — сдерживая жесткие нотки в голосе, твердо сказал военком полка, глядя в худое, обветренное лицо младшего сержанта. — Если отпустить всех желающих, кто же будет обучать пополнение для фронта? У меня, видите, сколько рапортов? — Батальонный комиссар взял со стола пухлую стопку тетрадных листков, потряс ими в воздухе. — Все хотят на фронт!

Младший сержант Чадайкин без интереса взглянул на кипу заявлений.

— Я же не требую отправить всех, я прошу только за себя. Что стоит отпустить одного человека?

Военком развел руками, большие усталые глаза его заискрились улыбкой.

— Ну, Чадайкин, ты даешь! Так ведь каждый просит только за себя!

— Но, поймите, я хочу на фронт! Я должен быть там!

— А я, по-твоему, не хочу? — повысил голос комиссар.

— Так вы уже были на фронте, дрались с фашистами. — Младший сержант глазами показал на красную ленточку на груди военкома. — А я вот уже скоро полгода околачиваюсь в тылу. Мне стыдно письма писать домой...

— Стоп, стоп! Приехали, — оборвал его батальонный комиссар. — Выходит, все, кто не на передовой, «околачиваются» в тылу и им должно быть стыдно? — Военком откинулся на спинку кресла и посмотрел на Чадайкина. — Стыдно, что они день и ночь не покладая рук работают для фронта, отдают все свои силы для обеспечения победы над врагом?!

— Я не в том смысле, а сколько можно сидеть в тылу? — уточнил свою мысль Чадайкин.

— Столько, сколько потребуется! — отрезал комиссар.

— Не отпустите по-хорошему, сам убегу, — сердито сказал Чадайкин. Худая, тонкая шея в просторном воротнике напряглась, всегда открытое, добродушное лицо с мягким, доверчивым взглядом улыбчивых глаз стало жестоким, непокорным.

Не будь это Чадайкин, батальонный комиссар за такие дерзкие слова дал бы ему крепкую взбучку и скомандовал бы «Кругом — марш!», но к этому белобрысому пареньку из Мордовии он испытывал особое чувство. Старательный, способный младший командир, но с норовом. Военком понимал, что на характер паренька наложила отпечаток трудная жизнь. Рано оставшись без родителей, Чадайкин хлебнул горького через край, изведал и голод, и холод. В армии этот мешковатый крестьянский парень, неуверенно державший на первых порах винтовку, не умевший отрыть стрелковую ячейку, превратился в грамотного, сноровистого бойца. Его направили в школу младших командиров. И не ошиблись. Военное дело ему давалось легко. Пулемет «максим», считавшийся сложным для многих, в его руках казался игрушкой. Чадайкин мог с закрытыми глазами разобрать и собрать хитрый и сложный замок или другой механизм.

Военком по-отцовски любил этого неуемного парня.

В один из дней Василия неожиданно вызвали к военкому. «Очередной нагоняй», — думал он, подходя к кабинету.

Батальонный комиссар пригласил младшего сержанта сесть поближе, поинтересовался, как идет обучение новичков, и, улыбнувшись, переменил тему разговора.

— Формируем команду на Юго-Западный фронт. Хотите поехать?

Чадайкина словно пружиной подбросило со стула. Вытянувшись в струнку, он громко отчеканил:

— Так точно, товарищ батальонный комиссар!

— Посоветовались мы с командиром и решили как лучшего младшего командира направить вас в пограничный полк.

134-й погранполк формировался на станции Ровеньки Ворошиловградской области. Прибывших встретил командир-пограничник. Стояло теплое апрельское утро. Чистое голубое небо, прозрачный невесомый воздух, плавившиеся теплой бронзой на крышах домов лучи солнца наполняли тихие улочки безмятежным покоем. И только коробки разрушенных домов, обгорелые трубы, скорбно смотревшие в небо, напоминали о недавних боях.

Командир полка внимательно осмотрел новичков.

— Наша основная задача, — сказал он, — охранять тыл действующей армии от шпионов и диверсантов, ликвидировать недобитые или прорвавшиеся в тыл фашистские группировки, очищать освобожденную территорию от вражеской агентуры.

— А сразу на фронт нельзя? — спросил Чадайкин.

— Ты хоть пообедай сначала, — под общий смех сказал командир.

Нет, Чадайкину явно не нравилось действовать в тылу. Конечно добивать прорвавшихся в тыл фашистов, вылавливать агентов — дело важное, но ему не терпелось попасть на передовую.

Вскоре в полку стали отбирать бойцов на курсы снайперов. Василий прослышал, что они выезжают на стажировку на фронт, и тут же написал заявление с просьбой зачислить и его.

В школу снайперов, как называли в полку эти курсы, отбирали преимущественно кадровых пограничников, побывавших на фронте. Они были отменными стрелками, умели наблюдать за местностью, маскироваться, поэтому быстрее овладевали снайперским делом. Среди других предпочтение отдавалось сибирякам-таежникам, закаленным, выносливым, прирожденным стрелкам. Чадайкин не относился ни к первой, ни ко второй группе. При отборе кандидатов начальник курсов, пожилой капитан, прослуживший на границе не один год, не без колебаний согласился взять Чадайкина.

Огненный вал войны неумолимо катился на запад. Пограничный полк двигался за 3-м Украинским фронтом. Оставались позади города и села Донбасса, Харьковщины, Одесской и Днепропетровской областей, Молдавской ССР. В походах, во время боевых действий — в любой обстановке занятия на курсах снайперов не прекращались ни на день. Программа была напряженная. Изучали баллистику, учились правильно выбирать позицию на местности, маскироваться. Но больше всего занимались стрельбой. Стреляли в основном по «головке» — мишени с изображением головы фашиста с «яблочком» на переносице. Начинали с дистанции сто метров. Кто укладывал все пули в «десятку», переходил на двести метров, затем на триста. Тех, кто на этой дистанции не выпускал пули из «десятки», направляли на боевую стажировку на фронт.

Часто рядом с Чадайкиным на огневом рубеже лежал с секундомером в руке замполит школы, кадровый пограничник. Он слыл отличным стрелком и теперь щедро передавал опыт молодым.

Наступил долгожданный день — Василий с группой снайперов отправился на фронт.

На рассвете Чадайкин со снайперской винтовкой, в маскхалате, пригибаясь, торопливо пробирался по траншее к своей засаде. Первая боевая задача — обнаружить и снять вражеского пулеметчика. Сзади за ним шел боец с биноклем, его напарник. Выбрав удобную позицию, Чадайкин оборудовал ее, тщательно замаскировал, как учили на курсах; когда рассвело, стал наблюдать за обороной противника. Наконец сбылась его мечта — он на передовой, лицом к лицу с врагом и может открыть свой счет мести.

Шли часы, а вражеский пулемет молчал, ничем себя не выдавал. Но вот над нашей траншеей мелькнула каска, и с той стороны прогремела короткая очередь. Чадайкин заметил место, откуда раздалась очередь, но позицию пулемета обнаружить не мог. Снова потянулись часы ожидания, а немец молчал. Так можно было просидеть до темноты и уйти ни с чем. «А что, если пойти на хитрость?» — подумал Василий. В стороне над траншеей его напарник осторожно приподнял каску, и тут же с немецкой стороны полоснула очередь. Чадайкин точно засек позицию фашистского пулеметчика.

— А теперь отползи в сторону и еще раз покажи, — приказал Василий.

Немецкий пулеметчик и на этот раз не удержался, дал длинную очередь. Чадайкин поймал его в перекрестие прицела, нажал на спуск, и пулемет захлебнулся. Выстрел показался Чадайкину необыкновенно громким. Может, потому, что он очень долго ждал этот первый свой выстрел по врагу.

Вечером в тесной, полутемной землянке, где собрались снайперы после дневной охоты, Чадайкин сидел на ящике из-под патронов, чистил винтовку и распевал частушки:

Ганс писал письмо домой,
Не закончил строчку,
Снайпер наш своей рукой
В ней поставил точку.

Слабый язычок пламени, трепетавший в гильзе, еле освещал бронзовые обветренные лица друзей, в углах землянки стоял полумрак, но Василию казалось, что все вокруг светилось и над всеми полыхало яркое солнце.

За время первой стажировки на фронте Чадайкин уничтожил шестнадцать фашистских солдат и офицеров и был награжден орденом Красной Звезды.

Во вторую стажировку снайперу Чадайкину пришлось решать более сложные задачи.

На одном участке в течение нескольких дней активно действовал фашистский снайпер. Стоило на нашей стороне кому-нибудь неосторожно высунуться, как раздавался выстрел. По тому, как снайпер ловил цели в разных местах, чувствовалось, что их указывал наблюдатель.

Чадайкин получил задание выследить немецкого снайпера и рассчитаться с ним. Василий с вечера разведал местность, ночью оборудовал основную и запасную позиции и еще затемно перебрался туда. На участке обороны противника, где действовал снайпер, стояло несколько деревьев с густыми кронами. Он тщательно осмотрел местность близ деревьев, затем обшарил каждый кустик и бугорок справа и слева, но ничего подозрительного не обнаружил. «Придется ждать выстрела, пока сам не раскроет себя», — решил он.

Прошел час, другой. И вот от крайнего дерева раздался выстрел. Но при самом тщательном осмотре этого участка обнаружить позицию снайпера не удалось. Ничего не заметил и напарник, наблюдавший в бинокль. Чадайкин всматривался в каждый кустик и холмик. Корягу с вывернутыми корнями, лежавшую чуть поодаль, изучил так, что мог с закрытыми глазами нарисовать все ее обломанные щупальца. Но вот порывом ветра раздвинуло ветки на дереве, и на вершине его Чадайкин увидел фашиста с биноклем.

— «Кукушка»! — крикнул ему напарник. — Снимай.

Цель была как на ладони, и снять ее ничего не стоило. Но Чадайкин стрелять не стал. На дереве был наблюдатель, значит, снайпер где-то внизу. Терпение и еще раз терпение. Прошел еще один час. Нервы у фашиста сдали, и Чадайкин точно засек его позицию. Тот искусно маскировался за корягой. После выстрела гитлеровец стал перезаряжать винтовку и чуть приподнял голову. Тут-то Чадайкин и пригвоздил его. А потом без труда снял и «кукушку» с дерева.

За другим вражеским снайпером Чадайкину пришлось охотиться двое суток. Замаскировавшись на чердаке дома, тот буквально не давал нашим бойцам поднять головы. Целый день Чадайкин потратил на поиски его позиции, промерз до костей, но обнаружить не смог. Наступил вечер, и Василию пришлось вернуться ни с чем. На другой день гитлеровец долго не открывал огня. Попробовал спровоцировать его на выстрел чучелом, но фашист стрелять не стал. Прошло много времени. Руки и ноги у Василия закоченели, глаза устали от напряжения.

Приблизился вечер. Теперь надо было уходить, но Чадайкин лежал неподвижно и продолжал наблюдение. И дождался. Когда наступили сумерки, гитлеровец, очевидно, уверенный, что за ним никто не наблюдает, поднялся, чтобы спуститься с чердака. Вот тут-то Чадайкин и взял его на мушку.

За эту стажировку младший сержант Чадайкин уничтожил десять фашистов и был награжден орденом Славы III степени.

В феврале 1945 года войска 2-го и 3-го Украинских фронтов добивали окруженную в Будапеште вражескую группировку. Наша разведка установила, что немцы готовят прорыв. Советское командование подтянуло сюда дополнительные силы, в том числе подразделения двух погранполков. Пограничники создали за линией обороны прочный заслон, чтобы ликвидировать в случае прорыва из кольца окружения отдельные группы фашистов.

Чадайкин выбрал удобную позицию для ручного пулемета. Через пролом в стене хорошо была видна небольшая площадь, примыкавшие к ней улочки, заваленные кирпичом, черепицей, рваным железом, битым стеклом. Еще засветло младший сержант осмотрел местность, наметил ориентиры, определил расстояние до них и приготовился к бою.

В полночь перед позицией пограничников неожиданно завязалась жаркая перестрелка: строчили пулеметы, мелкой дробью рассыпались автоматные очереди, то тут то там ухали взрывы гранат. Было ясно: боевое охранение столкнулось с немцами. Но откуда они? На линии обороны армейских частей было относительно тихо, а здесь, в тылу, вовсю гремело. Вскоре картина прояснилась. Пограничник, прибежавший с донесением из боевого охранения, торопливо доложил командиру батальона капитану Хукову:

— Немцы лезут из канализационных люков. Часть люков мы забросали гранатами, но они прут из других...

Капитан приказал приготовиться к бою. Всю ночь грохотали пулеметы, не смолкал треск автоматов. Отчаянные попытки фашистов прорваться через заслон пограничников натыкались на непреодолимую огневую завесу. Чадайкин косил фашистов без передышки, еле поспевал менять диски.

На рассвете младший сержант заметил, как из-за одного здания вышли люди. В туманной дымке нельзя было определить — немцы это или наши? Когда группа людей приблизилась, Чадайкин ясно увидел, что это фашисты.

— Гитлеровцы! — крикнул он, припав к пулемету, и, дал длинную очередь.

— По врагу! — громко скомандовал лейтенант Щерба.

Кинжальный огонь пулеметов и автоматов срезал вырвавшихся вперед гитлеровцев, остальные в панике заметались, бросились в стороны, ища укрытия от губительного огня пограничников.

— В атаку, за мной! — Лейтенант Щерба первым сорвался с места, преследуя врага.

Отстреливаясь на ходу, бросая раненых, гитлеровцы беспорядочно разбегались. Чадайкин заметил, как, спасаясь от огня станкового пулемета, в одном здании укрылась группа гитлеровцев. Василий с ручным пулеметом поспешил туда. Вихрем ворвался в дом и длинной очередью полоснул под потолок. Раздались крики, вопли.

— Бросай оружие! Руки вверх! — приказал младший сержант.

Фашисты были ошеломлены внезапным появлением, решительностью советского пулеметчика. Одни бросили оружие, другие кинулись к противоположной двери, некоторые попытались выскочить в окна, но меткие пули настигали их.

В разгар боя у Чадайкина кончились патроны. Загнанные в угол, обезоруженные гитлеровцы, очевидно, заметили это и пошли на пограничника. Младший сержант мог выскочить из дома — до двери несколько шагов. Но не в правилах Чадайкина отступать в решающую минуту. Схватив пулемет за ствол, он начал молотить врагов прикладом. А затем, выхватив гранату, крикнул:

— Хенде хох!

Построив двадцать семь пленных в колонну, Василий повел их к штабу. По пути его встретил замполит батальона капитан Логинов.

— Чадайкин, ты ранен?

Вражеская пуля рассекла кожу на лбу, кровь струилась по лицу, но мужественный воин не замечал этого, продолжал бой.

Капитан приказал подошедшим пограничникам отконвоировать пленных, а Чадайкину следовать в санчасть.

— Какая там санчасть, — махнул рукой Василий, — когда вон в том доме полно фашистов.

Капитан не успел оглянуться, как младший сержант исчез. Не раздумывая, он ворвался в дом и, наставив пулемет, властно крикнул:

— Бросай оружие!

Под грозно нацеленным дулом фашисты с поднятыми руками выходили на улицу. Не знали они, что у русского сержанта в пулемете не было ни одного патрона.

В это время вторую группу пленных доставил начальник заставы лейтенант Приходченко. Он со своими бойцами захватил весь штаб командующего будапештской группировкой немецких войск, во главе с генерал-полковником Пфеффером, пытавшимся по канализационной системе выйти из окружения.

Доставленный к командиру батальона А. М. Жукову Пфеффер просил вернуть ему фамильную шпагу, украшенную драгоценными камнями, доставшуюся от воинственных предков. С этой шпагой гитлеровский вояка прошел победным маршем по многим странам Европы.

Пограничники шутили: «Храбрый генерал прошел огни и воды, но застрял в канализационной трубе».

В боях за Будапешт младший сержант Василий Чадайкин пленил сто шестьдесят два вражеских солдата и офицера. Родина отметила его подвиг высшей наградой — орденом Ленина и Золотой Звездой Героя Советского Союза.

Зори над Бугом

Прекрасная традиция живет на именных пограничных заставах. Каждый день — и росистым утром и дождливыми или вьюжными сумерками — во всякую погоду бойцы, отправляясь на охрану границы, строевым шагом подходят к бюсту героя, чье имя носит застава. В минутном молчании они мысленно сверяют свои дела с подвигом героя, в душе клянутся быть достойными его.

Вот и теперь перед бюстом Героя Советского Союза Андрея Кижеватова застыли три молодых бойца. Наталья Михайловна Кантровская, зубной врач погранотряда, видела, что они всматриваются в застывшее в бронзе лицо героя, пытаясь представить совершенный им подвиг. О нем они знают из рассказов командиров и политработников. Перед ее же взором из холодной бронзы возникал живой человек, каким она знала его до войны и видела в огненном пекле в первые дни обороны Брестской крепости. Ей захотелось поделиться всем этим, пережитым и выстраданным, с молодыми бойцами.

...В ленинской комнате заставы собрались пограничники. Отдохнувшие после ночных нарядов, они выглядели свежо, бодро, оживленно перешептывались, бросали любопытные взгляды на замполита и Наталью Михайловну, сидевших за маленьким столиком, накрытым красным сукном.

Замполит поднялся и постучал карандашом по графину.

— Все мы гордимся тем, что служим на именной заставе, всеми своими делами стремимся высоко держать честь именной, правофланговой. Мы знаем о герое, имя которого носит наша застава, из документов и книг, а вот перед нами женщина, — он повернулся к Кантровской, — которая знала Кижеватова еще до войны и вместе с ним сражалась в Брестской крепости. Послушаем ее рассказ.

Раздались дружные аплодисменты.

Кантровская вышла из-за стола к маленькой трибуне и ощутила на себе десятки внимательных взглядов. И хотя она уже выступала на уроках мужества перед школьниками, рассказывала о Кижеватове, на этот раз немного смутилась — аудитория была иная, пограничники. Как и о чем им рассказывать, чтобы было интересно? Она повернулась к замполиту:

— Не соображу сразу, с чего начать. Вы, наверное, уже многое читали и о Кижеватове, и о боях в Брестской крепости?

— Начните, Наталья Михайловна, с самого начала, — участливо улыбнулся ей замполит. — Как приехали на границу, как встретили войну.

Слова замполита, его ободряющая улыбка сняли волнение.

— Приехали мы с мужем в этот пограничный отряд в сороковом году, — начала Наталья Михайловна. — Муж, Сергей Чувиков, работал помощником начальника штаба погранкомендатуры, а я — зубным врачом в триста тридцать третьем стрелковом полку. Жили в доме начсостава на Западном острове, где находилась школа шоферов. Крыльцо и окна квартиры выходили прямо к Бугу.

Помнила Наталья Михайловна, как первое время, проводив ночью мужа на границу, подолгу, почти до рассвета, засиживалась на крыльце: слушала пение птиц, тихие всплески играющих рыб, наблюдала, как на темной глади Буга таяли зыбкие отражения звезд, вспыхивали розовые блики загоревшейся на востоке утренней зари.

— Перед самой войной нам дали квартиру в крепости, в двухэтажном кирпичном доме, где размещался штаб погранкомендатуры и девятая застава лейтенанта Кижеватова.

Наталья Михайловна почувствовала раскованность и начала рассказ о мужестве о бесстрашии пограничников в обороне Брестской крепости.

...В то тревожное утро — 22 июня война ворвалась в ее квартиру с первыми снарядами и бомбами, обрушенными фашистами на крепость. Страшный взрыв потряс дом, разворотил крышу и потолок. Сверху на пол с грохотом посыпались куски штукатурки, щепки. Вскочив с постели, Наталья Михайловна, еще не сознавая, что произошло, бросилась к детской кроватке, прикрыла собой ребенка. Над головой зиял пролом, через который виднелось мутное, задымленное небо. Багровые языки пламени жадно лизали стропила горевшей крыши. Схватив ребенка, одеяльце, подушку, она кинулась к лестнице. «Там, внизу, на нервом этаже, — мелькнуло в сознании, — можно укрыться от огня, осколков и рушащихся стен здания».

В маленькой комнатушке, куда прибежала Наталья Михайловна, уже было много женщин. Жена начальника заставы Кижеватова, Катя, прижавшись к стенке, успокаивала перепуганных ребят. Увидев Кантровскую с малышкой на руках, она подозвала к себе, показала на свободное место рядом.

— Что же будет с ними? — тяжело вздохнув, глазами показала на детей.

Наталья Михайловна еще не успела перевести дух, только печально покачала головой.

Женщины, наспех одетые — кто в ночной сорочке, кто в легком халате, некоторые с накинутыми на голые плечи одеялами, — уговаривали плачущих детей. Из разрушенных квартир начсостава кто-то из женщин принес кое-какую одежду, одеяла, матрацы для детей.

В комнату вошел сержант, держа на руках раненого трехлетнего мальчика Диму Шульженко, тот был весь в крови и темных пятнах от пыли и копоти. Сержант подобрал его около убитой матери — малыш ползал рядом, теребил ручонками платье, плакал: «Мама, вставай, мама...»

Наталья Михайловна взяла мальчика у сержанта. Кто-то подал кусок оторванной простыни. Она начала бинтовать его раны. Сжавшись от боли и страха в комочек, малыш дрожащими кулачками закрывал глаза, постанывал. Забинтованного, его уложили на матрац в углу комнаты.

Снаряды и мины все чаще и чаще рвались около квартиры, где находились женщины и дети. От взрывов, сотрясавших стены, со звоном вылетали из окон уцелевшие стекла. В комнату вбежал запыхавшийся, с черными подтеками пота на лице пограничник.

— Лейтенант Кижеватов приказал всем срочно перейти отсюда в казарму! — крикнул он с порога.

Оторопевшие женщины с недоумением смотрели на бойца, не понимая распоряжения лейтенанта.

— Ведь застава почти разрушена, здесь безопасней, — обратилась к бойцу Наталья Михайловна.

— Всем немедленно в казарму, — повторил боец и пояснил: — Рядом, за стенкой, склад боеприпасов. Если попадет снаряд, понимаете...

Но как перейти в помещение заставы? Через двор невозможно: осколки мин и снарядов скосят людей. Заставу от квартиры, в которой сбились женщины с детьми, отделяла кирпичная стена. Наталья Михайловна предложила пробить в стене проход. Она передала девочку Кате Кижеватовой, взяла подвернувшийся под руку топор.

Долбили кирпичную стену кто чем мог, обливаясь потом, задыхаясь от пыли. Наконец сделали проход.

На заставе женщин с детьми разместили в полуразрушенном помещении. Окна выбиты, в стенах пробоины, в зияющий пролом в потолке были видны вражеские бомбардировщики, пикирующие на крепость. Слыша свист и вой падающих бомб, люди теснились в уцелевшем углу, подальше от пролома в потолке и пробоин в стенах. И вдруг в этой жуткой, напряженной обстановке в помещении появился знакомый всем заставский повар, с винтовкой за плечами, гранатами на ремне и кастрюлей каши в руках.

— Принимайте, мамаши, кормите детишек, — спокойно сказал он, раздавая ложки.

И так же внезапно исчез. Но его появление с кастрюлей каши, хладнокровный, добродушный тон немного успокоили всех. Матери присели с малышами у кастрюли.

В распахнувшейся двери, в клубах пыли и дыма появился лейтенант Кижеватов. Фуражка сдвинута на затылок, на пыльной повязке, выше бровей, проступали пятна крови. Глаза лихорадочно горели.

— Андрюша, ты ранен! — вскрикнула жена и бросилась к нему.

— Ерунда, чуть царапнуло, не опасно.

Он быстрым взглядом окинул женщин, кормивших детей, на секунду задержался на своих и тут же перевел взгляд на Кантровскую.

— Наталья Михайловна, там раненые, — он показал на дверь, откуда доносился треск стрельбы и грохот взрывов, — им нужна помощь. Прошу вас...

Наталья Михайловна передала дочку женщинам и поспешила за лейтенантом. В разбитом снарядами крыле здания, окутанном пороховым дымом и бурой пылью, пограничники, укрывшись кто за грудами кирпича, кто за выступами разбитых стен, вели огонь по врагу. Треск пулеметных очередей, разрывы гранат и снарядов ошеломили Кантровскую. Она вздрагивала и ежилась при каждом взрыве, втягивала шею и пригибалась при свисте пуль. Кто-то из пограничников подал ей простыню и показал на раненого пулеметчика. Автоматная очередь прошила ему обе ноги. Наталья Михайловна взяла пыльную простыню и остановилась в замешательстве, не решаясь бинтовать раны нестерильным материалом.

— Что же вы стоите? Перевязывайте! — крикнул лейтенант. — Лучших условий не будет.

Бойца после перевязки хотели унести в укрытие для раненых, но он запротестовал:

— Товарищ лейтенант, руки же у меня целы, прикажите — к пулемету.

Его положили к «максиму». Вцепившись в рукоятки, он снова застрочил по врагу.

Едва смолк грохот канонады, как от Тереспольских ворот послышались команды, шум. Наблюдатель, примостившийся на втором этаже за выступом полуразрушенной стены, доложил, что гитлеровцы готовят очередную атаку. Кижеватов направил группу бойцов с гранатами вперед, за развалины здания. Сам лег за станковый пулемет. Когда гитлеровцы с криками «Хайль!» приблизились, пограничники встретили их длинными пулеметными очередями и прицельной ружейной стрельбой.

Попав под губительный огонь, фашисты заметались, ища укрытия, бросились к развалинам, но их забросали гранатами пограничники из засады. Кижеватов вскочил на груду кирпичей, взмахнул над головой пистолетом:

— За мной!

Разноголосое грозное «Ура!» прокатилось над развалинами заставы. Пограничники рванулись вперед за своим командиром в штыковую. Их контратаку поддержала группа бойцов 333-го стрелкового полка, ударившая фашистам во фланг. Гитлеровцы повернули вспять к Тереспольским воротам. Немногим из них удалось тогда уйти от сокрушительного штыкового удара.

Пограничники вернулись на развалины своей заставы. Некоторые от усталости валились на груды битого кирпича. Женщины подавали им кружки с водой, полотенца, чтобы вытереть мокрые от пота лица, подносили хлеб, консервы. Наталья Михайловна спешила до очередной атаки фашистов перевязать раненых.

Из-за Тереспольских ворот долетал скрипучий металлический голос. Из репродуктора на ломаном русском языке слышался ультиматум немецкого командования, защитникам крепости предлагалось немедленно сдаться. «На размышление — полчаса. Жизнь или смерть!» — предупреждали фашисты.

Наталья Михайловна видела, как на опаленном, потемневшем лице Кижеватова гневной яростью вспыхнули глаза.

— Бандиты! Мы еще покажем им, кому жизнь, а кому смерть! — гневно сказал он.

Из репродуктора доносилось монотонное тиканье часов, отсчитывавших время. Тот же хриплый, дребезжащий голос предупреждал: «Осталось двадцать минут... Десять...» Пограничники стали готовиться к отражению новой атаки. Два бойца пристраивали на выступе разрушенной стены ручной пулемет для стрельбы по самолетам.

Над крепостью появились бомбардировщики с крестами, обрушили десятки бомб. Женщины прижались к уцелевшим стенам, заслонили собой детей.

Кижеватов с тревогой обернулся к ним, крикнул сержанту:

— Женщин с детьми немедленно переправить в подвалы казармы триста тридцать третьего полка, там надежней.

В полутемных подвалах казармы пахло сыростью и плесенью, но женщины облегченно вздохнули: над головой не свистели осколки снарядов и пули. Рядом в отсеке находились раненые, они лежали на холодном цементном полу. Не было бинтов, медикаментов. Женщины рвали на куски простыни, белье, перевязывали раненых.

Вскоре в дверях отсека появился Кижеватов. Левый рукав его гимнастерки разорван, виднелась пропитанная кровью повязка. Кантровская подошла к нему, осторожно взяла за раненую руку, поправила бинт, хотела спросить, не известно ли ему что-либо о муже Сергее — ночью он ушел проверять наряды на границу, — но передумала: если бы знал, сказал бы сам. И заговорила о другом:

— Андрей Митрофанович, переходите сюда, в подвалы, из окон, как из бойниц, можно вести огонь по фашистам.

— Нет, Наталья Михайловна, — покачал головой Кижеватов. — Не можем мы оставить заставу. Фашисты подумают, что уничтожили нас. — Он секунду помолчал, здоровой рукой поправил оттянутый гранатами поясной ремень, сказал твердо: — Пока жив хоть один пограничник, застава будет сражаться.

Повернулся и вышел.

Видимо, с этой минуты Кижеватов властно вошел в ее сознание как человек непреклонной воли, для которого долг превыше всего. Когда становилось невыносимо трудно, перед ее мысленным взором возникала угловатая, смертельно уставшая, но не сломленная фигура лейтенанта и в ушах звучали его слова.

Теперь, когда она слышит слова одного стихотворения, посвященного неизвестному пограничнику:

«Не верьте, что нету границы,
Я вижу, граница пылает в огне,
Я знаю, что мне не уйти, не пробиться.
И мне невозможно уже отлучиться,
Поскольку граница проходит по мне!» —

ей кажется, что это сказано о нем, Кижеватове.

Шел третий день войны. Третьи сутки в крепости бушевал огненный смерч. Взрывы бомб и снарядов сотрясали толстые стены подвала. Женщины с детьми, сбившись в полутемном углу, с волнением и тревогой ждали подкрепления защитникам крепости.

— И почему так долго нет наших? — сокрушалась Катя Кижеватова. — Андрей говорил, что до лагерей, куда вышли войска на учение, всего сорок километров.

— Наверное, пробиваются с боями.

— А если не сумеют пробиться, что тогда?

— Должны пробиться, — тяжело вздохнув, успокаивала Наталья Михайловна, хотя сама твердо не верила в то, что говорила. Ее, как и других, мучил вопрос: «Почему так долго нет наших?» — Если уж пехота не сумеет быстро прийти, то танки обязательно пробьются! — пересилив сомнения, закончила она.

В отсеке снова появился Кижеватов. Женщины окружили его, беспокойными взглядами впились в уставшее, почерневшее лицо лейтенанта.

Кижеватов молча поглядел на изнуренных бессонницей и страхом детей. В полумраке холодного, сырого подвала изможденные лица казались бескровными, землистыми. Лейтенант посмотрел на женщин и опустил глаза. То, что он собирался сказать им, комом застряло в горле.

— Вам с детьми надо уходить из крепости, — тяжело, мучительно, но твердо проговорил он.

— Как? К фашистам, в плен?!

— Не пойдем. Лучше погибнем здесь! — раздались протестующие голоса.

Кто-то всхлипнул, запричитал. Кижеватов поднял руку, успокоил.

— Ради спасения детей вы должны это сделать. Вам оставаться здесь больше нельзя.

— Андрей Митрофанович, — вымолвила Наталья Михайловна. — Скоро подойдут наши, потерпим...

— Выдержим все, подождем, пока подойдут, — поддержали ее.

— Обманывать вас не стану. Помощь в ближайшие дни не подойдет. Оставаться вам здесь больше нельзя, — повторил Кижеватов. — Уходите, берегите детей. А мы будем драться здесь до последнего вздоха.

Он попрощался с женщинами, поцеловал своих детей, жену и мать, решительно повернулся и направился к двери, за которой трещали пулеметные и автоматные очереди, рвались снаряды и бомбы.

Женщины, проводив лейтенанта, стояли убитые отчаянием и горем, предвидя все ужасы фашистского плена.

...Два бойца с белым флагом вывели женщин с детьми из Тереспольских ворот к пешеходному мостику через Буг, на Западный остров, занятый гитлеровцами. Попрощавшись, они вернулись в крепость.

Наталья Михайловна, вступив на зыбкий деревянный мостик, по которому сотни раз легко и весело пробегала в крепость на работу и обратно, домой, когда жила на Западном острове, вдруг почувствовала, как ноги подламываются. Отчаяние затуманило взор, острая боль пронзила сердце: «Лучше броситься в Буг, чем идти к фашистам». Но шевельнувшееся на руках, у груди, теплое крошечное существо напомнило о себе безмятежным сонным посапыванием, отодвинуло страшную мысль. В висках, словно молоточки, стучали слова Кижеватова: «Берегите детей... Берегите детей...» И Наталья Михайловна плотнее прижала малышку к груди. Всякий раз, когда Кантровская вспоминала об этой страшной минуте отчаяния, грудь сжимала острая боль — не продохнуть. Вот и теперь ощутила то же самое, на глазах выступили слезы, потупила взор, поднесла платок к глазам. Замполит торопливо налил в стакан воды, протянул ей.

Справившись с волнением, Наталья Михайловна продолжала:

— На Западном острове, за Бугом, гитлеровцы загнали нас с детьми за колючую проволоку, установили со всех сторон пулеметы, выпустили несколько очередей, пули просвистели прямо над головами.

Некоторые женщины в страхе упали на колени, запричитали: «Что же теперь будет с нами?» Кантровская толкнула соседку в бок:

— Встаньте, не к лицу нам стоять на коленях перед фашистскими подонками.

Всю ночь гитлеровцы продержали женщин и детей за колючей проволокой, под открытым небом. Ни на минуту Наталья Михайловна в ту ночь не сомкнула глаз. Мучила неизвестность: «Где муж? Что с ним? Сражается, убит или — страшно подумать — попал в плен?»

— После кошмарной ночи, проведенной за колючей проволокой, — рассказывала Наталья Михайловна, — наступили мучительные дни допросов и угроз. Гитлеровцы допытывались, какие воинские части находятся в Брестской крепости и какова их численность, есть ли среди женщин коммунистки, жены комиссаров и пограничников. Они выстроили всех нас, офицер со свастикой на рукаве прохаживался перед нами и, тыча стеком в грудь, в лица, угрожающе предупреждал:

— Немецкое командование будет расстреливай каждого, кто скрывайт коммунистов и большевистских комиссаров.

Но женщины держались стойко, на все вопросы отвечали: «Не знаем», «Нам неизвестно».

После нескольких дней допросов пленных отправили в села на оккупированной территории под надзор полицаев.

У Натальи Михайловны заболела дочка. Лечила разными травами, но не помогало. Ребенок таял на глазах. Узнала, что в местечке Малорыта, недалеко от Бреста, есть больница, в которой наши врачи лечат советских людей, и отправилась туда. Ее приняли на работу зубным врачом и медсестрой.

В больнице действовала подпольная группа, помогавшая партизанскому отряду медикаментами. Стала и Кантровская помогать народным мстителям. Распространяла листовки, подкладывала их под подушки и в тумбочки больным, передавала руководителю группы Воробьеву тайно накопленные медикаменты и перевязочные материалы.

Вскоре Воробьев ушел в партизанский отряд. Через некоторое время его назначили комиссаром партизанского отряда имени К. Е. Ворошилова. А Наталья Михайловна получила задание переехать в Брест, устроиться на работу в аптеку или в больницу и добывать для партизанского отряда медикаменты...

* * *

Беседа окончилась, но воины не расходились, обступили Наталью Михайловну: «Как удавалось справляться с новым заданием? Что еще известно о судьбе Кижеватова и его семье?»

— Работа эта была очень опасная, — тяжело вздохнув, вспоминала Кантровская. — Фашисты по малейшему подозрению в связи с партизанами хватали людей и расстреливали. Боялась я не столько за себя, сколько за свою малышку, ведь фашисты не щадили никого. Так они зверски расправились с семьей Кижеватова. Как только гестаповцы в тысяча девятьсот сорок втором году узнали, что это семья начальника заставы, они тут же расстреляли всех — мать, жену и трех маленьких детей.

Не раз опасность быть схваченной гитлеровцами грозила Кантровской. Наталья Михайловна писала тревожные письма Воробьеву: «Как быть?» Тот отвечал: «Продержитесь еще немного. Скоро заберем вас в партизанский отряд, но сейчас вы нужнее там». Так и держалась она до прихода Советской Армии, изгнания фашистских оккупантов с белорусской земли.

* * *

После ужина Кантровская вышла во двор заставы. Наряды отправлялись на охрану границы. Строевым шагом подходили к бюсту Андрея Кижеватова, застывали в минутном молчании, как бы прикасаясь душой к его подвигу. Наталье Михайловне думалось, что, может быть, и от ее рассказа в их сердцах затеплилась дополнительная искорка любви к своей заставе, трудной пограничной службе, к матери-Родине. Пристальным взглядом, с чувством гордости провожала она уходивших в ночь, на дозорные тропы, воинов в зеленых фуражках охранять мир, труд и тихие зори над Бугом.

Последние метры войны

Командир штурмовой группы майор Бондарь, невысокий, с голубыми веселыми глазами, перед выходом на задание построил добровольцев, чтобы проверить оружие, боеприпасы, исправность снаряжения. Дойдя до сержанта Петра Кагыкина, остановился, окинул внимательным взглядом, посмотрел на ордена Красной Звезды и Славы, потрогал вещмешок, набитый патронами:

— А продовольствие-то захватил?

— Были бы, товарищ майор, патроны и гранаты, а шоколад я у фашиста достану.

Бондарь усмехнулся. Кагыкина он знал еще по боям за Варшаву и на Одере у Зеловских высот. Худощавый, среднего роста, сержант внешне ничем не выделялся. Лишь серьезные серые глаза на обветренном, словно выточенном лице подчеркивали его собранность и готовность к действию. Об этом храбром, смекалистом сержанте в артиллерийском полку рассказывали немало интересного.

* * *

...В октябре сорок четвертого при освобождении Варшавы наши войска отбивали яростные контратаки гитлеровцев на правом берегу Нарева. Фашистские танки протаранили передний край и прорвались к артиллерийским позициям. «Тигры» и «пантеры» в упор расстреливали наши орудия. Один за другим выбывали из строя артиллеристы. Из всего орудийного расчета остался один Кагыкин. Раненный, оглохший от грохота, из последних сил он вел огонь по фашистским танкам, пока взрывом снаряда не опрокинуло орудие. Подоспевшие на помощь бойцы подобрали сержанта — контуженного, без сознания, со снарядом в руках. В наградном листе на Кагыкина после того боя скупым языком документа сказано: «Участвовал в отражении 10 контратак противника. Проявил себя смелым и мужественным воином, умелым заместителем наводчика. 6.10.44 г. он в составе расчета сжег два немецких танка и уничтожил два взвода автоматчиков. 7 октября огнем своего орудия уничтожил до 15 гитлеровцев и сжег одну автомашину».

* * *

Проверив готовность группы, майор Бондарь сказал:

— Друзья, наступил час, которого мы долго ждали, который мы приближали в боях у стен Сталинграда, на Курской дуге, на Днепре, Висле и Одере, — час окончательной расплаты с фашизмом. Войска третьей ударной армии приготовились форсировать реку Шпрее, после чего начнут штурм последнего оплота фашизма. Военный совет армии выделил группу разведчиков, которая должна водрузить Красное знамя над рейхстагом.

Майор сделал паузу, прошелся перед строем.

— Нашей группе командир корпуса поставил задачу: ворваться в рейхстаг и поднять над ним красный флаг. Сержант Канунников, покажите...

Канунников вышел из строя, развернул алое полотнище, в углу которого горела пятиконечная звездочка, а в центре крупно написано: «79-й ск».

— Командование корпуса, доверившее нам эту трудную и почетную задачу, надеется, что для ее выполнения каждый из нас не пожалеет ни крови, ни самой жизни.

Майор еще раз окинул строй взглядом и добавил:

— А теперь, хлопцы, вперёд!

Части 3-й ударной армии, взламывая оборону противника, метр за метром продвигались к рейхстагу. Упорные бои шли за каждый дом, схватки разгорались на этажах и лестничных клетках. Группа майора Бондаря, следуя вместе с батальоном Самсонова, огнем автоматов и гранатами прокладывала себе путь. На одном из перекрестков бойцы попали под сильный огонь. Гитлеровцы укрепились в полуподвале разрушенного здания, в окнах установили пулеметы и поливали улицу свинцом, не давая нашим воинам поднять головы.

— Пока не заткнем эти амбразуры, не продвинемся ни на шаг, — озабоченно заметил Бондарь.

— Разрешите мне... — вызвался Кагыкин.

— Действуй. С тобой пойдет Канунников!

Два сержанта, маскируясь в развалинах, поползли к цели. Вскоре один за другим впереди раздались глухие взрывы. Из окон полуподвала, откуда били вражеские пулеметы, вырвались клубы сизого дыма. Над грудой развалин приподнялся Кагыкин, махнул рукой — путь свободен. Штурмовая группа ворвалась в отсек полуподвала и очистила его от противника. Но за стеной, из другой части полуподвала, фашисты продолжали вести пулеметный огонь. Их надо было немедленно выбить. В стене, под самым потолком дымного полуподвала, Кагыкин заметил крохотное оконце, заложенное кирпичом. Огляделся, увидел ящик, подтащил к стене, взобрался на него. Бойцы смотрели на Петра недоумевая: что он решил делать? Кагыкин осторожно вынул кирпич и жестом подозвал к себе сержанта Докина:

— Дай пару лимонок.

За стеной ухнули два взрыва. Послышались крики, шум.

Через минуту все стихло: фашисты покинули соседний отсек полуподвала.

— Молодец, Кагыкин! — похвалил командир группы. — Чувствуется пограничная смекалка.

— На войне, как и на границе, товарищ майор, солдату без смекалки нельзя.

Служба на дальневосточной границе, где почти ежедневно приходилось пресекать провокации японской военщины, и впрямь многому научила Кагыкина. Она требовала ежеминутной боевой готовности, стойкости, бдительности, сметки. Там, на дозорных тропах Приамурья, он постигал военное мастерство, закалял волю и характер. Запомнился Петру декабрь сорок первого. Морозы стояли небывалые, лед на Амуре трещал, в ночной тишине бухал, словно орудийные выстрелы. Чтобы выдержать такую стужу в ночном дозоре даже в полушубке и валенках, требовались крепкая закалка и выносливость. Но еще больше холодили душу сводки с фронта. Под Москвой шла гигантская битва. Фашисты рвались к столице. Возвращаясь из наряда с границы, Кагыкин с затаенным дыханием слушал по радио сообщения Советского информбюро. В те дни у начальника заставы на столе выросла стопка заявлений с просьбой отправить на фронт. На заставу приехал начальник политотдела отряда.

— Поймите, товарищ батальонный комиссар, — умолял его сержант Кагыкин, — нет больше сил ждать, внутри все кипит, и руки горят — бить фашистов.

— А вы думаете, у меня не кипит, у других руки не горят? — он кивнул на стопку заявлений. — Если отпустить всех желающих, кто же будет границу охранять?

С дальневосточных застав в ту тяжелую пору на фронт ушла почти половина личного состава. Каждый оставшийся нес службу за двоих: по десять-двенадцать часов в сутки. А еще занимались боевой подготовкой, строили оборонительные сооружения. Обстановка была крайне напряженная: милитаристская Япония сосредоточила у наших границ миллионную Квантунскую армию, только и ждала удобного момента, чтобы напасть на Советский Союз.

— Не можем мы отпустить больше ни одного человека, — твердо ответил начальник политотдела. — Обстановка, товарищ сержант, сами понимаете, не из легких.

Разумом Кагыкин все понимал, а душа и сердце не хотели мириться, рвались на фронт.

Осенью сорок второго на заставы прибыло пополнение. С приходом новичков старослужащих бойцов отозвали с границы на формирование 102-й Дальневосточной дивизии. В числе счастливцев был и Петр Кагыкин; как ранее служившего в артиллерии, его направили в артдивизион Амурского полка.

...Первые бои на Курской дуге, первое ранение. А потом — Днепр, Висла, Одер...

28 апреля наши войска очистили от гитлероввцев несколько берлинских кварталов и у моста Мольтке вышли к реке Шпрее. По всему противоположному берегу гитлеровцы построили сплошную цепь дотов и дзотов, превратили каждый дом в опорный пункт. От интенсивного огня вода в реке бурлила, как в кипящем котле. Попытки переправиться на противоположный берег успеха не имели. Наступающие части залегли. Предстояло поработать «богу войны» — артиллерии.

Кагыкин устроился за выступом разрушенной стены.

— Отдыхай, пехота! Теперь слово за артиллеристами. — Повернулся к сержанту Канунникову. — Расскажи, Василий, как ты вчера заставлял непослушного фрица поднять руки вверх.

— Да ладно тебе, Петя, — отмахнулся от него Канунников.

— Скромничает. Ну тогда я за него расскажу. Это когда майор послал нас с Василием выбить фашистов из лодвала. Подобрались к цели, я прикрываю огнем, Канунников делает рывок. В амбразуры летят гранаты, один за другим раздаются взрывы, из подвала доносится шум и грозный голос Василия: «Хенде хох!» Через пролом в стене врываюсь туда, вижу, в углу несколько фрицев с вытаращенными глазами подняли руки, а Василий знай командует: «Руки вверх!». Сидит эдак на фрице, придавил его и командует: «Хенде хох!»

— В дыму ничего не видно, — смущенно отвечал Канунников на смех товарищей, — ну я, чтобы побольше нагнать на них страху, и кричу.

— Скорей бы, братцы, скомандовать «Хенде хох!» самому бесноватому, — неторопливо свертывая цигарку, мечтательно начал москвич сержант Докин. — Возьмем рейхстаг — войне конец, и айда по домам. Желающих приглашаю в гости в Москву.

«Войне конец... По домам». Слова эти, слышанные уже много раз, сейчас особенно радостно, тепло отозвались в сердце Кагыкина. Мысли его вдруг перекинулись на далекие берега Амура, где остались боевые друзья, жена и дочь. Когда уходил на фронт, дочке было всего шесть месяцев, а сейчас Томочка уже большая, спрашивает: скоро ли папа приедет? Но он, как и его товарищи, хорошо понимал — путь домой лежит через рейхстаг. До него оставались сотни метров, но это были самые трудные метры войны, и каждый отдавал себе отчет, что кто-то не дойдет до светлого праздника Победы. Сейчас об этом никто не хотел думать и говорить.

— Нет, хлопцы, сначала домой, — затягиваясь махоркой, отозвался Кагыкин. — Дома ждут не дождутся.

— Предложение твое, Докин, насчет Москвы принимаю, — подал голос Канунников. — Я хоть и жил недалеко от Москвы, а был в ней всего два раза. Когда учился в семилетке, нас, отличников, возили на экскурсию. Запомнил только Третьяковку да Красную площадь.

— Счастливый ты, Василий, семилетку окончил, — со вздохом отозвался Кагыкин. — А мне учиться не довелось, три класса — вся моя академия.

Родился и вырос Петр в сибирской глухомани, и село его называлось Волчье. Не исполнилось ему и трех лет, умер отец. Осталось на руках у матери четверо — мал мала меньше. А когда в тридцатом стукнуло восемнадцать, подался на Кузнецкий металлургический и проработал на нем почти десять лет. Большую школу жизни прошел там.

Завод поразил паренька своей громадностью, в каждом из цехов, казалось, можно уместить все их село вместе с дворами и огородами. Мартеновский цех, куда Петра определили разливальщиком, ошеломил гулом и жаром огнедышащих печей. Худой, сутуловатый, прокаленный огненным металлом мастер Митрофаныч водил его по цеху, показывал, объяснял. Петр смотрел на все расширенными от удивления глазами и недоумевал: неужели и он когда-нибудь сможет работать здесь так, как все эти люди, запомнить, о чем рассказывал умудренный опытом сталевар?

«Ты, Петруня, только не робей, — объяснял Митрофаныч, — человек, он все может, если полюбит свое дело и будет относиться к нему с душой».

Петр внимательно слушал советы мастера, старался изо всех сил, однако на первых порах не все ладилось у него. Митрофаныч строго, но без зла внушал: «Сталь разливать — это тебе не похлебку: кому погуще, кому пожиже — сойдет. — И тут же своими цепкими, заскорузлыми руками начинал показывать, ворча под нос: — Здесь надо все делать с умом. Сталь, она как живая, ее надо понимать, чувствовать. Не очистишь хорошо изложницы, поспешишь разлить горячий металл, и выйдут у тебя слитки рыхлые, с трещинами, с раковинками внутри. А замешкаешься, застудишь металл, слитки покроются морщинами, корявыми будут — черт-те что. Вот и надо потрафить, чтобы все было в аккурате. Тогда и слиток выйдет чистенький, гладенький, хоть смотрись в него, как в зеркало, и отходов не будет».

Многому Кагыкин научился на заводе у Митрофаныча и других мудрых и добрых людей. Ну а на границе и теперь вот на войне наука своя. Ее постигать заново пришлось...

...В полночь взрыв огромной силы потряс окрестность. Огненный столб взметнулся к небу, сверху в реку и на берега посыпались куски дерева, железа, бетона. Когда дым рассеялся, стало ясно — фашисты взорвали мост Мольтке. Середина его осела на разрушенные опоры, провисла до воды. Ни танки, ни артиллерия по нему пройти уже не могли. Но как только артиллерия перенесла огонь в глубину, пехота ринулась на подручных средствах и вплавь пошла на штурм вражеского берега. Кагыкин, Канунников и остальные бойцы группы майора Бондаря устремились вперед.

Сразу же за мостом группа вырвалась на улицу, ведущую на Кенигсплац, к рейхстагу. Ее перекрывали многочисленные баррикады, завалы, траншеи. Канунников, Кагыкин и Казанцев преодолели первую баррикаду и завязали бой с фашистскими автоматчиками и фаустниками.

...Дом за домом советские воины очищали последний перед Кенигсплацем квартал. До рейхстага оставалось метров пятьсот. Вся площадь перед ним перекопана траншеями, изрыта воронками от снарядов и бомб. Десятки дотов, блиндажей, колючая проволока, стальные ежи, ящики и мешки с песком. Тут же — зарытые в землю танки, перевернутые остовы грузовых машин. И все это стреляет, гремит, отчаянно сопротивляется.

Наступлению мешал и глубокий, затопленный водой ров — часть трассы строившегося метрополитена.

Группа майора Бондаря залегла. Из четырнадцати человек в ней осталось девять. Один из них, Канунников, ранен.

— Тебе, Василий, лучше бы в медсанбат... — сказал Кагыкин. — Кровь-то сочит...

— Что ты, Петя, «медсанбат»! До рейхстага рукой подать... Вместе брать будем. — Не желая больше об этом говорить, перевел на другое: — Ловко ты снял этих двух фаустников! Я ведь тоже заметил их, сажу из автомата, от кирпича только пыль летит, а достать их не могу. Да и того, который сбоку вылез со шмайсером, не увидел. Не крикнул бы ты, так и остался бы там. По правде сказать, похолодела моя душа. Да и у него, видать, рука дрогнула, когда ты закричал, потому очередь стороной пошла, вот одна только дура и зацепила. Так что, Петя, до гроба тебе спасибо.

— Да уж похолодеет, когда на тебя автомат в упор! — усмехнулся Кагыкин. — Был у меня такой случай. Летом сорок четвертого под Рогачевом танки их прорвались к нашим артиллерийским позициям. Мое орудие за бугорком, и гитлеровские танкисты не сразу его заметили. А я приловчился: как только танк выползает на бугор, тут я его прямой наводкой — бац... Четыре штуки подбил! А потом гляжу — пехота прет. Ну, эту шрапнелью. Все б ничего, да откуда-то сбоку выползла чертова коробка с крестами и прямо на орудие. Вижу — не успею развернуть свою полковушку, каюк нам пришел. Кричу подносчику: быстрей бронебойный! Развернул пушку, а танк уже шагах в тридцати. Стальная громадина надвигается, грохочет. Минута — и раздавит пушку и весь расчет. Вот тогда у меня тоже в груди похолодело. Не помню, как в казенник вогнал снаряд. А он, подлый фашист, упредил. Меня ударило в грудь, опалило огнем, но, к счастью, я успел рвануть за спуск... Ребята потом говорили: не дошел тогда фашистский танк до моего орудия шагов десять, вспыхнул факелом.

Короткая передышка кончилась, смолкли разговоры. В два часа дня залпом сотен орудий началась артиллерийская подготовка. Над головами приготовившихся к атаке солдат с воем и свистом летели мины, проносились, шипя, реактивные снаряды «катюш». Их шкворчащие, ослепительные хвосты напоминали Кагыкину раскаленный металл, выливавшийся из ковша в изложницы, разбрасывающий мириады искр. Когда гвардейские минометы открывали огонь по врагу, Петр неизменно испытывал чувство торжества. Ему казалось, что на головы фашистов низвергается тот самый металл, который он с Митрофанычем плавил на Кузнецком заводе.

От взрывов все потонуло в грохоте и черных клубах дыма. Бойцы штурмовой группы приготовились к броску. И как только артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны, Кагыкин, успевший перекинуть через ров бревно, первым перемахнул на ту, другую сторону и увлек за собой остальных. Расчищая путь огнем автомата, он бежал, перескакивал через траншеи, воронки и завалы. От него не отставали сержант Докин, ефрейторы Казанцев, Лященко и сержант Канунников с развернутым флагом. На Кенигсплац ворвались бойцы сразу нескольких полков. В дымном воздухе алыми вспышками замелькали в разных местах флаги других штурмовых групп. До рейхстага — пятьдесят, тридцать, двадцать метров... И вот наконец ступеньки лестницы, ведущей к главному входу; Кагыкин, метнув в окна несколько гранат, в числе первых взбежал по ней. Оглянулся и увидел, как сержант Канунников, бежавший за ним с флагом, покачнулся и упал на мостовую. Ефрейтор Лященко подхватил его, взял из ослабевших рук Канунникова флаг, рванулся по ступенькам вперед. Массивная входная дверь не открывалась. Несколько солдат притащили бревно.

Удар, другой — дверь с треском распахнулась. В рейхстаг ворвались сотни бойцов, завязалась перестрелка с гитлеровцами, открывшими огонь из всех углов и соседних комнат. Штурмовая группа после короткого боя ворвалась наверх. Кагыкин с товарищами пробрался по крыше к скульптурной группе, установленной на северном крыле здания рейхстага, и укрепил на ней красный флаг. Ветер подхватил алое полотнище, и оно затрепетало в дымном воздухе. Мгновение воины с сияющими, гордыми лицами, затаив дыхание, смотрели на бьющийся на ветру стяг. Треск автоматов, свист пуль заставили их лечь. Из чердачных окон с противоположной стороны ударили фашистские автоматчики. Укрыться было негде.

— Отходить вниз! — скомандовал майор Бондарь.

Бойцы кубарем скатились на второй этаж, в банкетный зал. Сбегая вниз, Бондарь успел кинуть взгляд наверх, где минуту назад ярким пламенем полыхал водруженный ими алый стяг, но в дыму трудно было что-либо разглядеть. На втором этаже шла ожесточенная перестрелка. Не успел Кагыкин занять позицию за опрокинутой тумбой и открыть огонь, как услышал: «Берегись, сзади фрицы!» Обернулся — верно: группа фашистов. Сержант полоснул по ним длинной очередью. На помощь подоспели сержант Докин и ефрейтор Ляшенко. Более десятка вражеских солдат повалились на пол, остальные торопливо подняли руки.

К концу дня 30 апреля накал боя в рейхстаге ослаб. Залы и комнаты очищались от гитлеровцев. Группа добровольцев Бондаря после многочасового боя спустилась на первый этаж. Бойцы присели на ступеньки лестницы, вынули кисеты. Кагыкин оглянулся. В центре зала, напротив входа, возвышалась большая статуя. Когда ворвались в рейхстаг, в дымном полумраке он чуть не натолкнулся на нее, но разглядывать было некогда, быстро промчался наверх. Теперь же с любопытством созерцал ее. Надменный властелин с сурово насупленными бровями недружелюбно смотрел на бойцов.

— Кто это? — спросил Кагыкин. — Что он так хмурится, вроде чем-то недоволен?

— Бисмарк. «Железный канцлер», как зовут его немцы, — ответил всезнающий москвич Докин. — Железом и кровью создавал великую Германию.

— Что, тоже вроде Гитлера? — скручивая цигарку, допытывался Петр.

— Нет, он был поумней. Предупреждал немцев — никогда не воевать против России.

— Видать, башковитый был, не в пример бесноватому фюреру. Чуял, кто пойдет на Россию, тот непременно приведет за собой русских солдат прямо в рейхстаг, — под общий смех закончил Кагыкин.

30 апреля площадь и вся местность, прилегающая к рейхстагу, огласилась громогласным «Ура!». В воздух полетели пилотки, фуражки, шлемы танкистов. Над главным куполом рейхстага взвилось Красное знамя, водруженное разведчиками 3-й ударной армии сержантом Михаилом Егоровым и младшим сержантом Мелитоном Кантария.

С ликующими лицами, горящими радостью глазами солдаты обнимались, поздравляли друг друга с Победой.

Долгими трудными дорогами шли они к ней. Петр Кагыкин вспоминал боевых друзей — пограничников Дальнего Востока, которые, отправляя его на фронт, наказывали сражаться храбро, мужественно, гнать фашистов до самого Берлина. Теперь Петр мог доложить им, что наказ выполнил.

Родина высоко оценила подвиг сержанта Петра Петровича Кагыкина, присвоила ему звание Героя Советского Союза.

* * *

После войны Петр Кагыкин вернулся на Дальний Восток, на берега Амура, где прежде служил на границе. Работал в отделе социального обеспечения райисполкома села Ленинское Хабаровского края.

В 1952 году тяжелая болезнь оборвала жизнь героя. Но память о нем живет в сердцах людей. В селе Ленинское его именем названы средняя школа и одна из улиц.

В 1975 году постановлением Совета Министров РСФСР имя Героя Советского Союза Петра Петровича Кагыкина присвоено пограничной заставе, на которой он служил.

Идут годы, меняются на заставе люди, но живет славная традиция — ратными делами, отличными показателями в службе и учебе оправдывать высокое звание именной.

Дальше