Первые тринадцать
Семейство Сандаков
Сандаки — коренные улан-баторцы. У пожилых супругов пятеро детей. Старшие уже покинули отчий дом, и теперь с родителями живут только двое младших: сын и дочь. Дочь зовут Агийма. Глава семьи много лет прослужил в государственном банке и недавно вышел на пенсию. Супруга его, Жама, ведет хозяйство. Квартира у них большая, светлая, обстановка хорошая.
Сейчас у Агиймы в мягком кресле сидит ее лучшая подруга Долгор, и они о чем-то тихо беседуют.
Агийма окончила медицинский институт и уже около года работает врачом в одной из столичных больниц. У девушки ласковый взор, женственные движения. На белом, не тронутом загаром лице выделяются тонко очерченные брови. И хотя красавицей ее никак не назовешь, она с избытком наделена тем, что обычно называют обаянием, да и за своей внешностью девушка тщательно следит. Вот и сейчас на ней ладно сшитое платьице из шелковой светлой материи в мелких цветочках, модные туфли, а в гладко зачесанных черных волосах — две заколки из слоновой кости.
Подруга Агиймы, Долгор, работает закройщицей в швейной артели. У нее правильные черты лица, прекрасные глаза и волосы. Редко кто пройдет и не оглянется на красавицу Долгор. Она ужасная непоседа, а слова с большой скоростью вылетают из ее хорошенького ротика. Обычно Агийма не замечает этого недостатка подруги, но сегодня он мешает ей сосредоточиться, и девушка ласково просит:
— Долгор, милая, помолчи и посиди минутку на одном месте, я хочу с тобой посоветоваться.
Подвижное личико Долгор застывает в ожидании.
— Скажи, Долгор, как ты находишь моего Худрэ? Одобряешь мой выбор?
— Тебе с ним жить, не мне, — сдвинув брови, отвечает Долгор. — Впрочем, по-моему, он человек деловой, интересный. Только уж очень упрямый. Тебе не кажется?
— Нет!
— Зачем же ты тогда меня спрашиваешь?
— Все боюсь ошибиться. «Чем исправлять ошибки, лучше их не делать», — говорят старики.
— Так-то оно так, но ведь Худрэ после защиты диплома нипочем не останется в городе, его как агронома непременно пошлют в худон. Скажи, Агийма, он уже сделал тебе предложение?
— Спросил, когда, мол, поженимся. Но я пока не дала ему ответа.
— Ты поедешь с ним?
— Стану женой, так поеду, зачем тогда замуж выходить?
— Знаешь, один знакомый моей матери работает в далеком худоне. И когда приезжает в Улан-Батор, рассказывает, как плохо жить там женщине: ни умыться, как следует, ни постирать...
— Интересно, откуда взялся такой допотопный субъект? — спросила Агийма.
Лицо Долгор залилось краской. Девушка хотела было ответить порезче, но не успела — Жама, мать Агиймы, крикнула из коридора:
— Девочки, принимайте гостей!
Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился Худрэ со своим приятелем Намсараем.
— Что за удовольствие вы находите, девушки, в болтовне? — поинтересовался Намсарай, высокий худой юноша с гладко зачесанными волосами. — Пить хочется, у вас найдется что-нибудь?
— Ты хочешь сказать, нет ли у нас вина? — засмеялась Долгор.
— Вовсе не это. Я всегда говорил: холодный чай — лучший напиток!
— А я предпочитаю горячий! — воскликнул Худрэ, присаживаясь на стул. — Не хлопочи, Агийма, мы на минутку. Сегодня решается наша судьба. Комиссия по распределению начала работу.
Агийма слегка покраснела.
— Желаю удачи, — сказала она, не глядя на Худрэ.
— Проводи нас до ворот.
— Хорошо.
— Агийма, дорогая, если меня пошлют в худон, я не один поеду? — успел шепнуть девушке Худрэ, покуда она открывала щеколду.
— Не знаю!
— Я столько раз спрашивал тебя об этом. Тебе не надоело?
— Ладно уж, иди! — засмеялась Агийма.
— Я еще раз зайду к тебе вечером! — крикнул он напоследок.
На новом месте
Весной 1960 года работники Буйринского рыбокомбината были удивлены — неподалеку от их поселка вырос палаточный городок.
— Вероятно, новая метеорологическая станция, — говорили одни.
— Вряд ли, у них и снаряжения-то никакого не видно, — возражали другие.
В палаточном городке стояла всего-навсего одна юрта, и она была отдана Донровом, начальником целинного отряда, Намралу, жена которого ждала ребенка. По вечерам, когда все стихало, до палаток доносился равномерный плеск воды — это шумел Халхин-Гол. По обоим его берегам простиралась бескрайняя степь, плодороднейшие земли которой предстояло превратить в тучные пашни.
— Богатые урожаи будут в здешних местах, — сказал Худрэ Намсараю, заводя мотоцикл. — Едем со мной, посмотрим, где нам лучше всего строиться.
Ветер дул им в спину, мотоцикл подпрыгивал на ухабистой дороге, и, выведя машину в открытую степь, Худрэ поехал прямо по целине. Халхин-Гол встретил их глухим рокотом, шелестом прибрежной листвы, запахом воды.
— Подумать только, что здесь когда-то шла война с японцами. Война не на жизнь, а на смерть, — задумчиво произнес Намсарай.
Худрэ долго молчал, вглядываясь в степной простор, близоруко щурил глаза.
— Земля, политая кровью, — сказал он наконец словно про себя, — а мы польем ее потом. Видно, чтобы дать земле новую жизнь, одной крови мало. Посмотри-ка на этот луг, Намсарай, как ты его находишь?
— Место хорошее, сам Донров-дарга одобрил бы наш выбор.
— Застолбим?
На берегу они срубили деревцо, вытесали кол и вогнали его в землю.
— Здесь будет у нас штаб. А справа соорудим навес для тракторов.
— Нет, — возразил Намсарай, — построим тут лучше зернохранилище.
— Ладно, — согласился Худрэ, — а вон там что будет?
— Памятник первым тринадцати.
— Это при жизни-то памятник? Не дури, Намсарай, не за что нам памятник ставить.
— Пожалуй, ты прав. Боюсь только, как бы нам не пришлось собирать деньги на надгробный памятник для тебя, дорогой Худрэ. — Он насмешливо оглядел невысокую, исхудавшую за эти дни фигуру товарища.
— Это почему же?
— Видать, по жене очень скучаешь, смотри не протяни ноги до ее приезда.
Худрэ улыбнулся.
— Вот ты о чем! А ну, садись на мотоцикл, нас в лагере ждут.
После обеда Худрэ сказал Пагмажав, поварихе их отряда, чтобы она готовила сковородки — он идет на рыбную ловлю.
— Ты только не задерживайся, завтра переезжаем на Халхин-Гол, надо вещи собрать, уложить, — по-матерински говорила она ему.
— Что там собирать! Брошу в кузов узел с постелью, да и все тут.
— А кто мне поможет посуду упаковывать? Если я ее побросаю в машину, пожалуй, от тарелок одни черепки останутся. Кстати, лучше не приноси сюда рыбу, предупреждаю, готовить все равно не буду.
— Отличная еда — жареная рыба! — воскликнул Худрэ, на его скуластом смуглом лице появилось лукавое выражение.
— Монголы издавна рыбного в рот не брали, не требуй от меня этого, Худрэ. — Голос старой женщины прозвучал жалобно, и Худрэ стало стыдно за свою настойчивость.
— Ладно, тетушка Пагмажав, не буду вас просить. Но сковородку-то, надеюсь, дадите?
— Пожалуйста, только хорошенько почисти ее песком, после того как поджаришь рыбу.
Худрэ внимательно посмотрел на Пагмажав. Она была матерью тракториста Доржи, славного веселого парня из их отряда, вечно насвистывающего какие-то песенки. Когда она попросилась в отряд, начальник его, Донров, принял ее, решив, что материнская забота в сочетании с поварским искусством пойдет на пользу всем ребятам. Пагмажав была пожилая, но очень подвижная женщина, удивительно легко носившая свое располневшее тело. Из-под белой повязки, под которую она забирала черные, без единой седины волосы, смотрели глаза, черные и блестящие, как ягоды смородины, обрызнутые дождем. Глядя вслед Худрэ, который с удочками на плече направился в сторону озера, она пробормотала:
— Эх, сынок, сынок, чем пустяками заниматься, лучше бы подумал, как жену встречать будешь. Через несколько дней приедет твоя Агийма, а у нас, кроме муки да соли, нет ничего.
Фундамент
На площадке, где ударная группа из тринадцати целинников собиралась заложить фундамент первого дома, было шумно, точно в большой праздник.
— Тетушка Пагмажав, вам, как самой старшей, предлагается произнести благопожелание — таков старинный обычай, — сказал Донров поварихе, но она на него только руками замахала. — Ну, хорошо, старая, тогда слушай Худрэ, он вроде собирается говорить.
И впрямь, Худрэ, который неожиданно очутился в кругу товарищей, крепко взявшихся за руки, торжественно произнес ерол:
Счастливым сегодняшний день,— Молодец, Худрэ! — закричал Донров. — Теперь дай и мне слово сказать. Дорогие товарищи, недалек тот день, когда вместо палаток на этом самом месте вырастет новый город. Я верю в это! И мы с вами — те первые тринадцать, которые заложат на Халхин-Голе фундамент коммунизма.
— Качать начальника, качать!
Между тем тетушка Пагмажав говорила, ни к кому в частности не обращаясь:
— Почему же тринадцать? Зачем меня считать, ведь я старуха?
— Зато душа у вас молодая! — крикнул Худрэ.
Он ласково обнял повариху, и слезы радости потекли по ее увядшим щекам.
Потом опять были речи...
— А вы знаете, на какой земле мы стоим? — взволнованно спросил Худрэ и торопливо продолжал, боясь, что его прервут другие и он не успеет высказать своих заветных мыслей: — Когда-то наши братья, монголы и русские, отдали жизнь за свободу Монголии и посеяли здесь зерна мира. А теперь мы, молодое поколение, отдадим этой земле свой труд, чтобы в безлюдной степи созревали яблоки и вишни, чтобы сладким мучнистым соком наливались тугие пшеничные зерна...
Прибавление семейства
— Донров, у нас мука кончается, — сказала однажды утром начальнику отряда повариха Пагмажав.
— Придется как-нибудь перебиться.
— Перебиться? А люди голодные будут ходить? — сердито возразила Пагмажав. Лицо ее покраснело, и губы дрожали.
Пряча глаза — мука действительно кончалась, и где раздобыть ее, он не знал, — Донров надвинул на лоб кепку и вызывающе сказал:
— Вам, тетушка Пагмажав, как повару я поручаю позаботиться о том, чтобы все были сыты.
Начальник повернулся и пошел прочь, а она крикнула ему вдогонку:
— Идол бессердечный, завез людей в голую степь, а чем кормить их, не думаешь! Ступай, ступай, все равно от тебя толку мало.
Она сдернула с головы платок и прижала его к глазам. Но не в ее характере было предаваться отчаянию. Не прошло и минуты, как белая повязка снова красовалась на голове Пагмажав, а на ее зов торопливо бежал к кухонной палатке шофер Наван.
— Гони сюда машину, едем к пограничникам, попросим муки взаймы.
Она забралась в кабину; поудобнее устроилась на сиденье, не выпуская из рук большого мешка. Домой оба возвратились хотя и поздно, но довольные — пограничники охотно поделились с целинниками своими запасами. Войдя в палатку, Пагмажав застала там одного Пунцука — он выскребал из котла остатки ужина, мурлыкая себе под нос какую-то песенку. Заглянув в котел, она поняла, что им с Наваном сегодня поесть не придется. Она сердито покосилась на Пунцука, с завидным аппетитом опустошавшего огромную миску каши, но ничего не сказала. Однако в душе у нее шевельнулась обида — она старалась для всех, а об ужине для нее никто не позаботился. Старуха присела подле остывшей печки, глотая непрошеные слезы. За стеной палатки перекликались звонкие молодые голоса. Она прислушалась.
— Намрал, как твоя женушка? Еще не родила тебе сына?
— Нет! Врачиху ждем из комбината, вот-вот должна прибыть.
— Ночь наступила, ты бы посоветовал жене не рожать до утра, а то все равно в темноте не разберешь, кого родит: мальчишку или девчонку.
— Дельное предложение, — согласился покладистый Намрал, его нелегко было пронять шутками, — вы здесь посидите, а я схожу к жене, передам ей ваш наказ.
— Где Намрал? — послышался голос Держи. — Что расселся? Беги скорей, жена тебе сына родила!
Пагмажав тут же выскочила из палатки, за ней последовал и Пунцук.
— В честь появления на свет первого коренного жителя целины — салют! — радостно кричал Худрэ.
Он уже сбегал за ружьем и теперь палил не переставая, пока не кончились патроны.
Донров подошел к поварихе, словно у них и не было утром неприятного разговора, и, положив ей руку на плечо, попросил:
— Вы бы сходили к жене Намрала, тетушка Пагмажав, за новорожденным женский присмотр нужен.
Провожая Пагмажав глазами, Пунцук хмуро сказал:
— Так-так, а кто же будет кухарничать?
— Вот ты и возьмись за это дело, поварской колпак тебе будет к лицу, — радуясь собственной шутке, засмеялся тракторист Батар.
— Раз ты такой веселый, так и становись к котлу, — огрызнулся Пунцук, — я больше гожусь в сторожа.
— Перестаньте, ребята, спорить. Думаю, что лучше всех может готовить тракторист Содов.
— Верно! — ухмыльнулся Пунцук.
— Вот и отлично! Ты, Пунцук, заменишь Содова у штурвала, а то мне вообще непонятно, чем ты у нас занимаешься, не то сторож, не то рассыльный, — ответил ему Худрэ.
— Ты меня не унижай! — угрожающе сказал Пунцук, всем своим огромным телом надвигаясь на Худрэ.
— Отстань, Пунцук, — попросил Худрэ, — разве быть трактористом не завидная должность для такого молодца, как ты? Чистенькой работы ищешь?
Пунцук, видя вокруг себя посуровевшие лица ребят, разжал кулаки.
— Коли так, я вовсе не хочу с вами работать, не только что разговоры вести. Оставьте меня в покое.
— Ясно. Тебя не только наше общество не устраивает, тебе и Халхин-Гол не по душе, да и вообще вся наша жизнь. Тебе бы только бездельничать да изредка карандашиком в тетрадочке водить. Читать да писать — такая работа нам тоже нравится, но мы ее отложили ненадолго. Если Пунцук отказывается работать, как все, нам остается только пожелать ему счастливого пути.
— Правильно, Худрэ! — поддержал Донров. — Пусть он завтра же с попутной машиной отправляется обратно. Он хочет диссертацию защитить. Посмотрим, что у него получится.
— Получится, не сомневаюсь, если впредь будет столько есть, сколько сейчас, — сердито буркнул Худрэ, и все засмеялись.
Пунцук долго молчал, мучительно соображая, как ему лучше поступить. Хорошо, положим, он вернется в Улан-Батор. Его научный руководитель первым долгом осведомится, какой материал он собрал на целине, а у него почти ничего нет — ведь урожая-то еще не было, чтобы судить о результатах. Вполне вероятно, что его не допустят к защите. Если бы не это, с каким бы удовольствием Пунцук повернулся к ребятам спиной и ушел прочь. Но он преодолел свою минутную слабость и жалобно сказал:
— Не поступайте со мной слишком сурово, испытайте меня еще раз, я постараюсь исправиться.
— Вот это другой разговор! — радостно воскликнул Донров. — Как, ребята, оставим его?
— Погоди, начальник, — возразил Намсарай, — вот мы с Худрэ хоть и агрономы, а не стыдимся никакой работы, да и вы сами тоже. Но если человек считает, что работа бывает белая и черная, то вряд ли он перестроится.
— Не горячись, Намсарай, людям надо верить. Пусть Пунцук испытает себя еще раз.
Агийма
Машина, в которой ехала Агийма, резко затормозила у длинного деревянного дома. Солнце било в чисто вымытые стекла, и они полыхали огнем. Шофер Намжил первым выскочил из кабины, открыл Агийме дверцу и весело сообщил:
— Здесь, в поселке, нам придется передохнуть, машину надо заправить да и зажигание проверить, барахлит что-то. А вы тем временем отдохнете в гостинице.
Очевидно, Намжила хорошо здесь знали, — ему немедленно дали номер, и, провожая туда Агийму, он шутил громко, на весь коридор:
— На Халхин-Гол везу жену нашего Худрэ, вы уж, будьте добренькие, подоприте снаружи дверь чем-нибудь тяжелым, на всякий случай, чтобы она не сбежала обратно, не доехав до мужа.
— Вы не обижайтесь на него, — сказала Агийме маленькая седая женщина в аккуратном синем халатике, — он всегда такой.
— А я и не обижаюсь, за дорогу привыкла, — улыбнулась Агийма.
— Вот и хорошо, дочка. Моего мужа тоже звали Намжилом, как и вашего весельчака шофера.
Женщина присела на стул, и только тут Агийма заметила, какие печальные у нее глаза.
— Где он теперь?
— Много лет прошло с тех пор, как здесь, в нашем поселке, стояли воинские части. Мы с Намжилом тогда только что поженились. Намжил окончил военную школу, и отсюда я проводила его прямо на фронт. Отважным солдатом был мой муж, сам Жуков хвалил его за храбрость. Не один самурай пал от его снайперской пули.
Женщина замолчала, глаза ее увлажнились.
— А что было дальше? — робко спросила Агийма.
— Дальше? Вернулся он с победой домой, да через год умер — у него осколок был в легком. Вот и все. Выходит, дочка, разлучила нас с мужем война. Ну а ты отдыхай, путь до Халхин-Гола не ближний.
Она ушла, оставив после себя ощущение легкой светлой грусти. Агийма прилегла на кровать, но сон не приходил, и она обрадовалась, когда за дверью послышался голос шофера:
— Готово, товарищ доктор, поехали.
Так в целинном поселке появилась еще одна семейная юрта — Худрэ, которую чаще всего называли врачихиной. Прошло несколько дней, Агийма осмотрелась, попривыкла на новом месте и поняла, что ей как врачу работы здесь будет немного.
— Все вы работаете не покладая рук. Ты целыми днями пропадаешь на своем пшеничном поле, а как же я? — спросила она мужа.
— Что ты хочешь сказать? — проговорил Худрэ, и сердце у него сжалось при мысли, что Агийме здесь не понравилось и она собирается вернуться в Улан-Батор.
По его растерянному виду она поняла, о чем он подумал. Рассмеялась и ласково погладила его по щеке.
— Какой ты у меня недогадливый, Худрэ! Никуда я отсюда не уеду. Просто хочу, чтобы ты поговорил с Донровом, пусть разрешит мне работать на стройке.
— Это с твоими-то руками? — Он поднес к губам ее мягкую белую ладошку.
Она вырвала у него руку.
— Я так и знала, в тебе еще сидит старый феодал! Не хочешь говорить — не надо! Я сама поговорю.
На другой день после обеда, сменив белый халат на комбинезон, она с мастерком в руках пришла на строительную площадку. Донров исподлобья взглянул на нее.
— Раз уж пришли, оставайтесь, но у меня для вас на примете есть другое занятие, только обождать немного придется.
Он широко улыбнулся, и Агийма подумала, как не вяжется такая улыбка с суровой внешностью этого человека, в сущности очень доброго. Поэтому она не удивилась, когда через три недели Донров сам подошел к ней.
— Вот разрешение вчера пришло из Академии наук, — сказал он. — Будете заниматься эпидемиологической работой — оздоровить местность надо, а то заели нас комары да оводы. Когда поедете в районный центр за всем необходимым?
Теперь жизнь Агиймы была заполнена до отказа — она лечила больных, ездила по вызовам даже в поселок рыбокомбината, была акушеркой и зубным врачом, исследовала микроклимат, вела борьбу с мошкарой. Кроме того, она занималась хозяйством, научилась печь хлеб, разводить костер при сильном ветре. Она и сама порой удивлялась, откуда у нее берется время и главное — силы.
Наводнение
Тракторист Доржи, за свое пристрастие к сложению стихов прозванный халхин-гольским лауреатом, лежит в пожелтевшей осенней траве и, глядя в синее, по-летнему еще знойное небо, сочиняет стихи:
В мерцающих сумерках— Вот ты, оказывается, где! — кричит Намсарай. — Я с ног сбился — тебя ищу.
— Чего тебе? — недовольно отзывается Доржи.
— Тумурху телеграмма пришла — к нему жена приезжает.
— Разве он женат? Ну и хитрец же наш Тумурху, ну и тихоня!
— Погоди, Доржи, жене его, Амгалан, на первых порах остановиться негде, жилье еще недостроено. Спроси у тетушки Пагмажав, может быть, она временно приютит ее в вашей юрте?
— Ну и чудак ты, Намсарай, конечно, приютит, тут и спрашивать нечего. Что еще ты хотел сказать?
— Хватит тебе валяться, Худрэ велел всем плодовые саженцы утеплять, а не то они пропадут, как только ударят первые заморозки.
Они быстро зашагали к поселку, и тут до их слуха донесся тревожный звук гонга. В него ударяли, когда нужно было срочно собрать всех целинников. Доржи и Намсарай переглянулись и пустились бегом.
Начальник отряда Донров еще с вечера уехал в сомонный центр, а его заместитель Ванчик стоял перед целинниками с побледневшим от волнения лицом и теребил в руках какую-то бумажку.
— Беда, ребята! — сказал он. — Беда! От осенних дождей ночью так разлился Халхин-Гол, что затопило даже сопку, а на ней огромное стадо овец соседнего объединения. Не меньше двух тысяч голов. Вывозить надо. Животные по брюхо в воде. Трактористы — по тракторам!
Пока трактористы заправлялись горючим, Агийма бегала из дома в дом, собирала одежду, чтобы было во что переодеться после похода. Тетушка Пагмажав наливала чай в термосы. Через пятнадцать минут тракторная колонна тронулась в путь. На первом тракторе за штурвалом сидел Доржи, рядом с ним — старший агроном Худрэ. Но вот и вода... В воде каждую минуту мог заглохнуть мотор, поэтому двигались медленно, чтобы как можно ближе подойти к сопке. Потом люди прыгали в реку и по грудь в воде брели в гору, туда, где, сбившись в кучу, жалобно блеяли мокрые овцы. Они покорно давались в руки, и спасатели, как по конвейеру, передавали их друг другу, грузили на тракторные прицепы, а потом везли на сушу свой необычный груз под присмотром взволнованных пастухов. Стемнело, работать стало труднее. Холодная вода леденила тело, мокрая одежда уже не согревала. На пригорке разбили походную палатку, развели костры, сушили телогрейки и ватные брюки. Сохли они плохо и долго. Люди натягивали сырую, пахнущую дымом одежду и снова шли в воду. Шли как в бой, как в атаку. Жгли факелы, в их дрожащем свете вода казалась еще глубже, еще темнее, но никто даже не заговаривал о передышке.
Агийма отдала кому-то свой верхний дэл и в короткой жилетке и брюках удивительно походила на подростка — маленькая, смуглая, коротко остриженная. Муж до сих пор вздыхал о ее длинных косах, оставленных в улан-баторской парикмахерской перед отъездом на Халхин-Гол. Он как раз прибежал погреться, выпить глоток горячего чаю, и Агийма принялась его отчитывать за то, что Ванчик слишком долго не приходит передохнуть и обсушиться, что у Намрала слабое здоровье и его надо силой тащить из воды. Худрэ ничего не успел ей возразить: приехал председатель объединения и, соскочив с коня, закричал:
— Молодцы целинники, ей-богу, молодцы!
Подоспевший Ванчик попросил председателя продать им на мясо несколько овец — с продовольствием в отряде, особенно с мясом, было по-прежнему туговато.
— Конечно, — тут же согласился председатель, — берите хоть два десятка.
— Два десятка, — пробурчал подошедший к ним Пунцук, — да если бы не мы, у вас ни одной бы овцы не осталось. Председатель, по совести вы должны бы подарить нам по меньшей мере две сотни.
— Замолчи, Пунцук, — попросил Худрэ, — брось заниматься вымогательством. Я знаю, ты это просто так, ведь если бы тебе пришлось не сутки, а месяц провозиться в ледяной воде, ты даже не подумал бы о вознаграждении. Правда, дорогой Пунцук?
— Гм, — растерянно пробормотал тот, не зная, что ответить.
Вдруг откуда-то из темноты донесся пронзительный крик — по голосу Агийма и Худрэ тотчас же узнали Намсарая. Они побежали на крик по липкой глине, поминутно скользя и падая. Следом за ними, тяжело пыхтя, бежал Пунцук. Навстречу медленно шагал Намсарай, неся на руках человека. Он шел, и крик отчаяния то и дело срывался с его губ:
— Погиб, погиб наш Тумурху!..
Вместе они донесли безжизненное тело до палатки и бережно опустили на чей-то дэл. Агийма велела делать Тумурху искусственное дыхание. Но она и сама видела, что это не поможет, — сердце, видно, уже давно перестало биться.
Спускаясь с сопки, Тумурху увидел, как один из пастухов провалился в глубокую расщелину. Тракторист вытащил его, но сам потерял сознание и пошел ко дну. Намсарай, шедший впереди него, не заметил исчезновения товарища, а когда спохватился и бросился назад, было слишком поздно.
Над степью светили далекие звезды. Где-то совсем рядом шумела река. Завтра снова встанет солнце, люди отдохнут и выйдут в поле сеять озимые, но ничего этого уже не увидит Тумурху...
Когда кончили спасать стадо, стояла глубокая ночь. Но людям не хотелось расходиться. Тогда Худрэ предложил:
— В честь нашего Тумурху давайте встанем на ночную вахту. Выведем в поле трактора.
Все поддержали его, только Пунцук проворчал, что ему хотелось бы вернуться домой и отдохнуть, но тут же спохватился, а Худрэ, словно не слыша его слов, добавил:
— Если каждый будет думать только о себе, разве мы добьемся цели? — И первый зашагал к трактору.
Вернувшись домой, Агийма тоже не могла уснуть и села за письмо к подруге.
«Дорогая Долгор, — писала она, — сегодня у нас большое горе, погиб наш дорогой товарищ Тумурху. Такую тяжесть не скоро сбросишь с сердца. Оказывается, и в мирное время бывает как в бою. Я давно не писала тебе, извини, дел у меня по горло. И Худрэ совсем замотался, стал тонкий, как тростинка. Только и знает одно — сад и поле, поле и сад. Лишь изредка бывает со мной дома. И хотя трудновато иной раз приходится, жизнь бьет у нас ключом. Худрэ готовится вывести новый морозостойкий сорт пшеницы и обещает назвать его моим именем. Намсарай тоже не отстает. Он уверяет меня, что его новый сорт яблок удивит по крайней мере весь монгольский север. Правда, о его личных делах я мало осведомлена, на этот счет он очень скрытный. Но догадываюсь, что в столице у него есть красивая умная девушка. Ты случайно не знаешь, кто она? Хорошо бы и тебе перебраться сюда. Нам так не хватает рабочих рук! Подумай только — огромный сад, посевы, пасека, огороды. Правда, нас уже гораздо больше, чем два года назад, а все-таки недостаточно. Мы теперь называемся целинной станцией, у нас три десятка добротных домов и даже маленькая электростанция. Скоро больницу построим, настоящую, а пока у меня лишь маленькая комната, которая громко именуется поликлиникой. В сущности, так оно и есть. Я здесь и хирург, и акушерка, и детский врач. Дорогая Долгор, может быть, ты сама привезешь ноты, которые я тебе заказала? Приезжай, увидишь, какая у нас здесь самодеятельность...»
Агийма в ту ночь не дописала письмо. Утомленная, она так и заснула над ним и спала до тех пор, пока вернувшийся с поля Худрэ нечаянно не разбудил ее, перенося на кровать.
Восход солнца
Целинники собрались строить новую школу. Она была необходима как воздух — много детей теперь стало в поселке, а со временем будет еще больше. Из столицы прислали учителя. Помимо своих основных обязанностей, ему придется здесь делать и многое другое — быть директором школы, ее сторожем, истопником, комендантом. Собираясь в дорогу, учитель Дондов в Баянтумене купил верблюда с повозкой, погрузил на нее кровать, чемодан, два ящика с книгами, старенькое ружьецо и прибыл на целину, как любил подшучивать над ним Худрэ, «в полной боевой готовности». Приехал учитель, а школу строить еще не кончили. Рано утром Тавхай, секретарь партийной ячейки, который взялся сложить в школе печь, разбудил учителя.
— Где лучше печь поставить, может, посередине, чтобы тепло шло равномерно?
— Пожалуй, — согласился Дондов.
Он даже не посетовал, что его подняли с постели в такую рань. В тот же день он старательно написал на куске картона большими буквами: «Школа» — и собственноручно прибил его над дверью недостроенного здания.
Школьников набралось ровно двенадцать человек вместе с его собственным семилетним сыном. Справа от печки он посадил первый класс, слева второй и учил их одновременно. Он начал с рассказа о том, как интересно жить на Халхин-Голе.
— Здесь водятся дикие козы, кабаны, волки, медведи. А в реке — бобры и выдры. Умные, красивые и очень ценные зверьки.
А после занятий он повел ребят к реке и показал им памятник, воздвигнутый в честь советских и монгольских воинов, павших в боях за Родину.
— Теперь на месте старых боев шумит пшеница, шелестят сады, — говорил он ребятам. — Это чудо своими руками сотворили ваши отцы и матери. Дети, будьте же им достойной сменой!..
— Понравилось вам у нас? — спросил учителя Худрэ.
— Понравилось! Только...
— Что?
— Надо было заранее подумать о строительстве семилетки!
Худрэ засмеялся и в ответ на обиженный взгляд учителя заметил:
— Вы не сердитесь на меня, жена ждет ребенка, вот я и подумал, что вы очень правильно поставили вопрос.
Быстро, очень быстро бегут воды бурной реки Халхин-Гол, но им не обогнать стремительного бега нашего времени.
Недавно на Халхин-Гол перевели сомонный центр. Намсарай написал диссертацию и будет защищать ее в Советском Союзе, откуда он со дня на день ждет вызова. Похоже было, что Долгор приедет к нему, но этому уже давно никто не верит, даже он сам. Тракторист Доржи исписал много тетрадей стихами. Теперь у него новое прозвище. «Наш Нацолдорж!» — ласково говорят о нем целинники, ведь когда приезжают почтенные гости, никто лучше его не скажет приветственного слова.
Мало кто знает, что, кроме стихов, Доржи пристрастился к прозе. И хотя это всего лишь записи наподобие дневника, когда-нибудь он напишет по ним целый роман. В этом он уверен. А пока заглянем в его дневник, тем более что сам Доржи не против этого.
«Конец марта 1960 года. Приехала наша маленькая группа в открытую степь. Жжем костры и ночи напролет мечтаем о том, как зашумят здесь яблоневые и вишневые сады. Наверное, это пустая мечта. У нас и в более теплых краях фрукты растут плохо.
29 марта. Была метель. Палатки занесло до самого верха. Придется их откапывать.
30 марта. Метель не прекращается. Холодно. Все держатся хорошо, я — тоже.
24 апреля. Впервые сел за руль трактора «Беларусь». Отличный трактор.
1 мая. Организовали вечер. Только я собрался выступить с новыми стихами, как примчался мой напарник Дугаржав и закричал, что трактор вышел из строя — рама треснула. Ну и волновался же я! Пришлось взяться за ремонт.
19 июня. Провели соревнования по волейболу. Нашим единственным зрителем была моя матушка. Право, если бы она участвовала в игре, моя команда выиграла бы. А то она только кричала: «Давай, давай, поднажми, растяпа!» Вот бы мне ее пыл!
25 июня. Копали ямы под фундамент. Ободрал ладони. Горят, как в огне. Но все это терпимо, если бы не комары. Покоя не дают, совсем заели, проклятые.
27 июля. Вечером было собрание ревсомольской ячейки. Днем бездельничал, комаров кормил — у трактора забарахлил мотор.
Конец августа. Вручную сеяли рожь.
2 сентября. Рыли котлован. Ночью читал книгу Толстого «Хождение по мукам». Кончилось горючее.
3 сентября. Выдали по пятьдесят тугриков. К чему нам деньги? Вот если бы на них можно было купить хлеба и сахара! Хочется хорошего чая и мясных пельменей.
6 сентября. Молодежное собрание. Комары кусали, но не очень. Или, может быть, я привык к ним и просто не замечаю?
10 октября. Продрогли до костей. Идет дождь со снегом. Этакая мерзость!
16 октября. Ездил за дровами.
5 ноября. Готовились к праздничному концерту».
А вот его записи через год.
«Конец сентября 1961 года. Много событий произошло за это время. Надо быть поистине историком, чтобы оценить их. В нашей юрте поселилась удивительная женщина. Когда я увидел ее впервые, в груди моей словно что-то оборвалось. Никогда я не писал стихов, посвященных женщине, считал, что и так на свете написано чересчур много. Но у нее такие глаза...
15 ноября. Мне очень, очень грустно. Амгалан — поэтичное имя, не правда ли? При звуке его в памяти возникает спокойная, оживающая под лучами солнца весенняя степь, тихо позвякивают колокольчики на овцах, высоко в небе поет свою песню жаворонок».
Здесь в дневнике большой пропуск и опять:
«Август 1966 года. Только что возвратился из нашего сада, чего там только нет! Смородина, малина, крыжовник величиною с виноград, каждая ягодка его налита медвяным соком. Кто бы подумал шесть лет назад, что этакое чудо возможно в безлюдной степи! А яблоки! Боже мой, какие же они крупные! Худрэ сказал, что пшеницу будем отправлять во Вьетнам. Помочь надо.
Сентябрь. Говорят, зимой может случиться бескормица для скота, как в памятном 1962-м. Ездили с концертом в сомон Матад. Как всегда, отлично пела жена Худрэ, Агийма. Когда председатель сомона хотел поцеловать ее в благодарность за песню, кто-то крикнул: «Поосторожней, дарга, у нее муж ревнивый!» Все засмеялись, а она покраснела.
Амгалан! Мама часто огорчается, когда эту женщину называют ее невесткой. Видимо, не судьба нам быть с ней вместе. Впрочем, отчаиваться пока рано. Ведь она никуда не уехала, ни с кем не встречается».
И в самом конце дневника запись, свидетельствующая о том, что Доржи заранее готовит свои праздничные речи:
«Дорогие товарищи, друзья, почтенные гости из Улан-Батора! Открываем праздник новогодней елки! У нас с вами есть чему радоваться! Много лет назад здесь шли бои: мчались танки, ревели самолеты. А теперь нам приходится воевать только с природой да еще с самими собой, чтобы стать лучше, чище, целеустремленнее. Да здравствуют все, кто создал новый, мирный Халхин-Гол! Да здравствует жизнь! Салют, дорогие товарищи!»