Солдат вернулся
Вот уже два дня, как Уланху вернулся в отчий дом... А какой переполох поднялся в юрте в первый день, как она ходуном ходила, как все были счастливы — отец, мать и он, Уланху!
К юрте Уланху подошел тихо-тихо, почти крадучись, и также беззвучно вошел внутрь. Остановившись на пороге, стал смотреть, как его отец с полным ртом сушеного творога — арула, который он обычно сосал за работой, выделывает скребком овчину. Увидев сына, старик так и застыл в изумлении, будто перед ним был не его Уланху, а гора Дэлгэрхангай, сошедшая со своего привычного места.
— Не может быть, сынок, это ты...
Отец резко вскочил на ноги, так что овчина, нож и скребок вместе с крошками мездры посыпались на пол. От шума проснулась мать, заспанными глазами она уставилась на мужа, затем узнала сына, вскочила и, путаясь в полах распахнутого дэла, бросилась к нему. С влажными от слез глазами, мешая друг другу, отец и мать обнимали и целовали нежданного и дорогого гостя. И Уланху не сдержал слез — вот ведь как соскучились по нему старики! Все еще стоя на пороге и не выпуская из рук седельного торока с поклажей, он переводил любящий взгляд с отца на мать, стараясь сдержать проступавшие слезы.
— Уж не сон ли это? Что же ты молчишь, сынок? — прерывающимся голосом быстро причитала мать, не выпуская сына из объятий.
— Сюда, сынок, проходи, садись, — показал рукой отец Уланху на проход в хоймор — почетное место в юрте.
Тут же послышалось звяканье поспешно водружаемого на очаг котла, бульканье наливаемой в котел воды и торопливое постукивание пестика в ступе.
Обстоятельного разговора в тот день так и не получилось, все было немножко суматошно и бессвязно: хотелось смеяться, плакать, говорить сразу обо всем. Осталось лишь воспоминание о том, как утром у рыжего коня пенилась слюна и как перекипел и убежал чай с молоком, который готовила мать, и что старики восприняли это как знак о приезде сына.
С того времени, как Уланху помнил себя, их юрта никогда не откочевывала далеко от привычных мест. Вот и теперь она, как и прежде, в одиночестве белеет близ источника Булу. Да и отец, как всегда, выделывает кожи для окрестных аилов, а мать прядет верблюжью шерсть, ловко выбирая зубами попадающиеся соринки, чтобы затем зубами же, скатав их в шарик, выплюнуть в подол. Уланху успел заметить, что волосы отца заметно поредели, а у матери на висках появилась седина. Скотины в хозяйстве отца вроде бы не прибавилось, хотя в основном это был уже молодняк, незнакомый Уланху по прежним годам.
Сразу же на следующий день после возвращения Уланху решил приняться за свою обычную работу. Встал он с зарей, поймал и привел к юрте рыжего коня, на котором отец пас овец. Затем сгонял на водопой овец к источнику Булу, помог матери во время дойки, подгоняя к ней коз, помог и отцу разминать овчины. Так в разных заботах и день прошел. К ночи, чувствуя в теле приятную усталость, Уланху разделся и удобно улегся в юрте, пропитанной запахами молока и кизячьего дыма. На дворе было тихо, Уланху лежал на своей кровати, наслаждаясь вечерним отдыхом, и думал о том, что это счастье: вернуться в родную юрту и заниматься простыми и нужными делами. Захотелось завтра же побродить по окрестностям, забраться на самые высокие перевалы и вершины гор, съездить в соседние аилы. Уланху размечтался и очнулся только тогда, когда услышал, как в юрту вошел отец.
— Сын уже спит? — шепотом спросил он мать. — Плохо мы с тобой, старая, сына приняли, — продолжал он, немного помолчав. — Ты ему теперь перед сном сама готовь кровать, да и чай не мешало бы подавать с большим почтением.
— Я-то стараюсь, постарайся и ты, — недовольно ответила мать, вызвав улыбку у сына, невольно слышавшего этот разговор.
— Ты пойми, наш сын уже не мальчик, — продолжал отец с некоторой досадой в голосе, — а солдат. Уланху с врагами воевал, награды имеет. Государство его вон как уважило. А отец с матерью тем более должны уважение оказывать. А как мы его встретили, чем угостили? Только и поставили на стол, что бобы.
— Это ты во всем виноват, — послышался сердитый голос матери, — раньше других отцов отправил сына... А теперь, конечно, сидишь и жалеешь.
Уланху живо представил, как мать недовольно поджимает губы, и опять улыбнулся.
— Кто спорит, — глубоко вздохнул отец, — конечно, мы сглупили тогда. Правду говорят, человек задним умом крепок. А тогда мне хотелось, чтобы сын посмотрел мир, человеком стал...
Слушая отца, Уланху ясно представлял себе, как его старик сидит, опустив глаза, а его трубка повисла в правом уголке рта. «И чего это разошлись мои старики?» — подумал он и тут же унесся мыслями в прошлое: «Вот бы узнать, где сейчас кочует Слон-Гочо!{12}» Он лежал, вдыхая волнующий запах степной полыни и прислушиваясь к похрустыванию жующих овец, топоту коз и ржанию коней с далеких пастбищ. Вспомнилась Дэнсма. Раньше это была высокая и стройная, как тростинка, девушка. «Носит ли она по-прежнему красный шелковый платок, повязанный узлом над левой бровью?» А как замечательно она смеялась! Вспомнишь — и сердце замирает. В памяти пронеслись события того года, его отъезд на службу в армию. Перед глазами Уланху стояла юная Дэнсма, он видел ее лицо, слышал заразительный смех, от которого трепетал кончик узла косынки над левой бровью...
...Семейство Слон-Гочо владело большим табуном. Как-то раз они поставили свою юрту по соседству с угодьями, на которых пасли скот родители Уланху. Уже через несколько дней Уланху знал, что воду они берут из Северного родника, а за водой к источнику ходит высокая, стройная девушка по имени Дэнсма. Однажды, рассчитав время, Уланху отправился к источнику, зная, что туда придет Дэнсма. Вот тогда-то молодые люди и встретились впервые. С тех пор Уланху неизменно поджидал девушку у источника. Встречи становились все более частыми и нужными. Уланху разливал воду в большие чаны и помогал Дэнсме навьючивать их на верблюдов. Девушка очень нравилась ему, и Уланху, желая понравиться и ей, не находил ничего лучшего, нежели постоянно поддразнивать ее разговорами о якобы имеющемся у нее женихе. Услышав первое попавшееся имя, девушка начинала звонко смеяться, и эхо в скалах еще долго вторило ей. В такие минуты Уланху был счастлив. Чаще всего они шалили, как дети: брызгались водой, играли в камушки, по-детски ссорились. Беззаботное и бурное веселье сменялось тихим созерцанием, когда они затаив дыхание следили за полетом над источником бабочек и шмелей или голова к голове склонялись над водой, молча разглядывая свое отражение. В эти минуты они становились тихими и задумчивыми, их сердца бились учащенно и громко, словно стараясь этим биением передать друг другу самые сокровенные чувства и мысли...
Больше всего на свете Уланху боялся Слон-Гочо. Как-то на надоме один приятель уговорил Уланху попробовать свои силы в состязаниях по борьбе — дескать, борцов мало и выступать некому. Более того, он внес его имя в состав участников, даже не предупредив об этом Уланху. И надо же было так случиться, что в первой же схватке жребий свел его со Слон-Гочо. Нельзя сказать, что Уланху не умел бороться — со сверстниками он неоднократно мерился силами, — но вот перед зрителями выступать, да еще на надоме, ему ни разу не приходилось.
Юношу буквально вытолкнули на площадку, где сходились борцы. Тут же стремительно вбежал в круг Слон-Гочо. Он был в монгольских гутулах с коричневыми передками. Одной рукой он помахал в сторону шатра, приветствуя почетных гостей праздника, а другой могучей дланью так шлепнул о плечо своего секунданта, что чуть не сбил его с ног. С дрожью в коленях Уланху принял борцовскую стойку и стал внимательно следить, как с протянутыми для захвата ручищами надвигается на него Слон-Гочо. Вот он стальными руками стиснул плечо Уланху и рванул на себя, но Уланху быстрым контрприемом захватил мускулистое бедро противника. Пытаясь сохранить равновесие и освободиться от захвата, Слон-Гочо начал скакать на одной ноге. Напряжение борьбы передалось зрителям, слышны были крики: «Ну же! Давай! Бросай его!».
Слон-Гочо все же потерял равновесие и упал на землю. Зрители криком выразили свой восторг. Уланху счастливо улыбался и хотел уже было выйти из круга, как вдруг увидел потемневшее от гнева лицо Слон-Гочо и его налитые кровью, как у разъяренного быка, глаза. Юноша оробел. Этого было достаточно, чтобы Слон-Гочо схватил его за плечо и под колено, легко поднял над головой и бросил на землю. Затем он великодушно помог Уланху подняться, а сам гордо направился в палатку для переодевания.
Голова Уланху гудела, ноги дрожали, во рту стоял привкус крови. Шатаясь, он подошел к шатру, где его угостили борцогом{13}. Затем, смутно различая зрителей, которые нелепыми бликами плыли в его глазах, Уланху, по обычаю, побрызгал водой в их сторону и тут же постарался раствориться в толпе.
Во втором туре Уланху почти не оказал сопротивления своему новому противнику, был побежден и выбыл из борьбы. Через пару дней на теле Уланху в тех местах, которых коснулась мощная кисть Слон-Гочо, образовались саднящие кровоподтеки.
Их поединок тогда стал темой многих разговоров. Почтенные старики осуждающе качали головами: «Этот глупый юнец совсем не уважает старших». А Слон-Гочо так объяснял свое поражение: «Когда этот мозгляк вышел в круг, я испугался, что, чего доброго, еще порву ему единственную одежонку. А он, чертенок, возьми да и воспользуйся этим, свалил меня. Нет, видать, пришла пора кончать мне с борьбой». Слушая такие разговоры, Уланху только и усмехался, не зная, гордиться ему или печалиться.
Однажды Дэнсма, посмеиваясь, сказала Уланху, что ее отец знает об их встречах и что Уланху он называет не иначе как щенком.
— Так что, щенок, — заключила она, прыская в кулак, — приходи к нам после того, как кобылиц пригонят на дойку. Придешь, а, щенок?
Кому понравится, что его называют щенком, но девушка так ласково и весело говорила об этом, что Уланху не почувствовал обиды. К тому же, раз его приглашают в гости — значит, оказывают уважение. Домой он вернулся возбужденный и радостный, но там его ждала новость, круто повернувшая всю его судьбу. Местный богатей Сант, имевший столько скота, что с ним едва управлялась семья из трех человек, приехал просить, чтобы Уланху пошел на военную службу вместо его единственного сына. За это он давал пару овец и верблюда. И отец Уланху согласился.
— Не расстраивайся, сынок, — ободрял он сына, — военная служба — дело серьезное, мужское. На службе закалишься и станешь настоящим мужчиной. К тому же увидишь свет, а не только отцовскую юрту. Служи, сынок, хорошо и возвращайся с честью.
Уланху согласился: слово отца для него — закон. Вместе со своими сверстниками он на казенном коне отправился из сомонного центра на военную службу — как раз в тот день, когда должен был прийти в юрту Слон-Гочо. Так и не попрощался он тогда с Дэнсмой. Покачиваясь в седле, он только и думал что о девушке. «Я привезу ей в подарок самый красивый гребень», — решил Уланху, вспомнив, что Дэнсма приглаживала волосы руками.
Когда группа новобранцев прибыла в аймачный центр, Уланху сразу же направился в магазин и выбрал для Дэнсмы красивый, украшенный янтарем гребень и круглое зеркальце. Подарки эти он не отослал тогда, а бережно хранил их. Вот и сейчас они лежат в пакете между войлоком и матерчатым чехлом юрты. А сколько дружеских насмешек вытерпел он из-за них во время службы!
Уланху лежал в темноте и продолжал погружаться в прошлое. Он думал о том, как завтра найдет Дэнсму и подарит ей то, что так долго хранил. «А что, если Дэнсма вышла замуж?», — мелькнула тревожная мысль, но Уланху тут же отогнал ее.
Проснулся он от цокота конских копыт. Звуки нарастали, становились все отчетливее. Казалось, целый табун скачет к источнику на водопой. Но вот отчетливее других стало слышно цоканье, одиночного коня, затем послышалось: «Эй, попридержи собаку», — и Уланху с радостью узнал голос давнего своего приятеля Оргоя. И вот уже Оргой, притоптывая хромой ногой, смеясь, входит в юрту:
— Эй, где здесь прячется зазнавшийся орденоносец?
Друзья крепко обнялись.
— Да ты, гляжу, возмужал, окреп, — восхищался Оргой, — молодцом смотришься!
Его слова нашли горячее одобрение в глазах родителей Уланху, любовавшихся сейчас своим сыном.
— Ну-ка, показывай свои награды, не прячь их. Да и сам не прячься. Я вот только узнал, что ты вернулся, вскочил на коня — и мигом здесь. Поехали ко мне!
Отказавшись от чая и еды, Оргой быстро прошел в хоймор{14}, где на сундуке, служившем одновременно подставкой для бурханов{15} лежал дэл Уланху с привинченным к нему орденом. Оргой стал внимательно рассматривать его.
— Вот это здорово. Рад за тебя. Ну, не томи, рассказывай, как воевалось. Ты не знаком с героем Дандаром? Конь его, говорят, быстр, как ветер. А саблей он владеет так, что на лету разрубает вражеский снаряд. А ты много врагов уложил?
Глаза Оргоя блестели, отрывистый смех заполнял юрту, было видно, что он искренне радуется за товарища.
Взволнованный дружеским участием, Уланху угостил Оргоя махоркой, сел рядом и, покуривая, с улыбкой смотрел на восхищенного приятеля, не дававшего вставить в разговор ни словечка.
— Ты рассказывай, рассказывай, — не унимался Оргой, — а то мне, сам знаешь, говорить не о чем. Эх, не повезло мне... Будь у меня нога в порядке, я бы тоже в армию ушел и, кто знает, может, и с наградами вернулся... А тут, как призыв — так меня бракуют. Все в армии, все сражаются за родину, только я один...
Оргой охромел еще мальчишкой: повредил ногу при падении с лошади во время надомских скачек. Однако это не помешало ему стать отличным наездником. Его не мог сбросить ни один скакун, но особенно лихо Оргой умел заарканивать коней.
Потирая глаза, слезящиеся от табачного дыма, он приготовился слушать Уланху. На лицах родителей Уланху тоже прочел нетерпеливое желание побольше узнать о подвигах сына.
Уланху ненадолго задумался.
— Наши части приближались к Халхин-Голу. В те дни японцы часто устраивали провокации на нашей границе, забрасывали разведчиков. Наш кавалерийский полк маршем продвигался к границе. А мы, табунщики-коноводы, двигались следом. Мы уже миновали Большую мэнэнскую степь и ехали дальше. По рассказам товарищей выходило, что до реки Халхин-Гол уже рукой подать. Солнце палило нещадно, жара стояла изнурительная. И люди и кони страдали от жажды. Как-то мы услышали гул самолетов, шел он с востока. Скоро они и сами появились. «Интересно, чьи это самолеты, — думали мы, продолжая не спеша продвигаться вместе с табуном. — Не может быть, чтобы вражеская авиация появилась в тылу наших войск. Ведь мы еще не дошли до Халхин-Гола». И, грохоча копытами и поднимая облака пыли, наш табун продолжал следовать своим путем. И вот тут-то и началось. Неожиданно один из самолетов резко спикировал вниз и сбросил бомбу. Затем другую, третью... Одна из них разорвалась почти перед самым табуном, который, обезумев от взрыва, не разбирая дороги, понесся в степь. А бомбы со страшным ревом сыпались на нас сверху. Кони мечутся, ржут, товарищи кричат, одним словом, паника. Я ехал на своем коне впереди табуна. Смотрю — ближайшие ко мне табунщики скачут, стараясь не отставать. А другие спешились, коней уложили и сами залегли. И тут над нами самолет низко заходит — того и гляди голову заденет. Выхватил я из-за спины винтовку, зарядил зажигательными, в небо вскинул, жду. И вижу, он, гад, в самую середину табуна нацеливается. Чувствую, время стрелять. И на всем скаку стреляю по самолету. Вижу, не попал. Щелкнул еще раз затвором, перезарядил. А он снова заходит и из пулемета нас поливает. Я опять выстрелил. Вдруг вижу: прямо на меня скачет обезумевший табун. Мне с трудом удалось вовремя убраться с его пути. Я тотчас же спешился и стал стрелять лежа. Стреляю, целюсь в мотор. Вдруг вижу, самолет удаляется на восток, оставляя за собой хвост дыма. Я на коня — и за ним; глупо, конечно, но я его догнать пытался. А он скрылся за холмом, и вдруг оттуда взметнулось пламя и пошел густой дым. Грохнулся, значит, самолет. Обрадовался я тогда, как малое дитя, — ведь я и мечтал участвовать в сражениях и бить врагов. И вот, сбил самолет... На этом все мои воинские подвиги и кончаются. Лицом к лицу с врагом сходиться мне не пришлось, ведь я на войне был всего-навсего табунщиком. Вот, а потом мы принялись сгонять разбежавшихся коней. Товарищи мои радовались, что все люди целы, никто даже не ранен. Вот только два десятка коней все-таки бомбами уложило... Делать нечего, двинулись мы дальше.
А за сбитый самолет командование мне объявило благодарность, а правительство потом и орденом наградило. Вот и все мои воинские дела...
— Это да... — причмокнул Оргой, восхищенно поглядывая на орден. — Ты себе идешь, а орден блестит... Слушай, айда ко мне. К кому ж тебе и поехать-то, если не к старому другу. У меня, знаешь ли, послезавтра будет своя, отдельная юрта. — В глазах Оргоя мелькнули искорки гордости.
— Кто же она, твоя избранница? Кто будет хранительницей твоего очага? — спросил Уланху.
— Да ты ее знаешь. Дэнсма — дочь Слон-Гочо, — сказал Оргой и вышел из юрты, чтобы оседлать коней.
Уланху показалось, что он ослышался, язык прилип к гортани, в висках зашумело, казалось, остановилось сердце.
Занимался рассвет, послышались голоса ранних жаворонков. Сквозь незакрытое дымовое отверстие юрты было видно, как светлеет небо.
— Помнится, она звонко смеялась, — сказал Уланху вошедшему другу, стараясь быть как можно более спокойным. — А как она сейчас, такая же хохотушка?
— Такая же, а сейчас смеется так, что горшки лопаются!
Уланху промолчал. Что говорить — прошло пять лет. Долгих пять лет, как они расстались. К тому же за эти годы он так и не написал ей ни разу. И ни Дэнсма не виновата, ни его старый друг Оргой. Виновата война! Горькая боль сдавила грудь Уланху. Боль и ненависть к войне, отнявшей у него его любовь, его веселую Дэнсму.
Над степью уже вовсю звенели трели утренних птиц, и было слышно как, горячась, позвякивают удилами оседланные кони...