Комиссар-летчик
Между невысокими округлыми сопками лежит ровная долина. На склоне сопки неясно виднеются врытые в землю палатки командного пункта истребительного полка. Здесь тихо, летчики спят. В долине у самолетов всю ночь кипит работа. Техники, механики, мотористы внимательно осматривают самолеты, приводят их в боевую готовность.
На востоке ширится зеленая, светлая полоса. В долине ревут моторы. Это проверка. Оружейники заряжают и пробуют пулеметы. Вот прозвучала короткая очередь. Голубые мечи огня рвались из стволов пулеметов, и в предрассветных сумерках блеснули снопы светящихся зеленоватых пуль.
Комиссар полка Калачев осторожно приподнимается с постели, быстро и бесшумно одевается, остерегаясь потревожить сон летчиков. До подъема еще около часа — это самый крепкий сон.
— Гони, гони, гони! — шепчет во сне Виктор Рахов, самый молодой летчик в этой палатке, любимый, сердечный друг Калачева.
И комиссар, нежно улыбаясь, выходит из палатки. Уже алеет зорька. Синеют степные травы. Комиссар сбегает по склонам к самолетам, разговаривает с инженерами и техниками. Он пристально всматривается в обожженные солнцем лица.
Все работают быстро. Ни одного вялого жеста, ни одного хмурого взгляда. Калачев обходит все самолеты. Над сопками нестерпимо ярко вспыхивает солнце, и сопки, и степные просторы, и долины словно загораются ликующим светом.
Над командным пунктом с шипением взлетает белая ракета, через мгновение взлетает другая — красная. От палаток бегут к самолетам летчики. Вот уже ревут моторы. Летчики, застегнув парашюты и нахлобучив шлемы, проворно залезают в кабины самолетов.
Первым срывается с места самолет командира полка Кравченко. За ним по густой, высокой траве стремительно пробегают и взмывают в голубую лазурь остальные истребители. Набирая высоту, они описывают широкий круг над долиной. Одна за другой из-за сопок подходят эскадрильи. Кравченко покачивает свой самолет с крыла на крыло, и эскадрилья послушно пристраивается к нему.
Полк ложится на курс, прямо на фронт, навстречу японцам. Комиссар Калачев смотрит вслед. Он подается вперед, словно сам летит за истребителями. Самолеты уменьшаются, тают в глубине неба. Калачев в волнении сжимает руки, лицо его морщится от боли. Он забылся, и рана в плече от разрывной вражеской пули, рваная, глубокая рана, сразу напомнила о себе. Превозмогая боль, Калачев спешит к командному пункту. Начальник штаба докладывает, что разведка обнаружила за озером японский аэродром и самолеты на нем. Весь полк вылетел громить противника на его же аэродроме.
Комиссар очень ясно представляет себе: товарищи уже пронеслись над серебряной лентой реки, сейчас обходят стороной зенитки неприятеля, а вон впереди — голубая чаша озера.
Калачев заходит в палатку. Край ее приподнят. Веет легкая утренняя прохлада. Дежурные телефонисты сидят, не отнимая трубок от уха. Оттуда, с линии фронта, слышатся непрерывные сообщения. Телефонисты повторяют вслух:
— Шум моторов на северо-востоке...
— Показались истребители...
— Завязался бой...
— Наших меньше...
В сердце Калачева пахнуло острым холодком. Вокруг него собираются встревоженные товарищи. Кто-то яростно шепчет:
— Товарищ комиссар, почему же наших меньше, а где же вся наша моща?
— Наша моща сейчас подходит, — спокойно говорит комиссар.
Светлые глаза комиссара невозмутимы и добры. Он старательно приглаживает русые пряди волос, непослушно спадающие на высокий лоб, как будто это больше всего на свете занимает его сейчас. А в глубине души кипит волнение и тревога за товарищей, за всех друзей, которые там, в бою. Как же долго тянутся томительные минуты ожидания! Воображение уносит комиссара туда, в небо, где идут бои.
Все волнуются и томятся так же, как Калачев. Он заставляет себя думать о другом. Он подзывает к себе секретаря партийной организации и расспрашивает его: всем ли известно, что теперь можно давать рекомендацию боевым летчикам для вступления в партию и в тех случаях, когда рекомендующий знает его меньше года, но узнал его в бою.
Комиссар вспоминает своего друга Виктора Рахова. Встретились они только здесь, на Халхин-Голе. Узнал он его по ночным беседам, а еще больше в бою. Ну, как же не дать рекомендацию бойцу, с которым не раз смотрели смерти в глаза и отбивали у смерти один другого тоже не раз!
Из бескрайнего синего неба доносится шум моторов. Калачев сбегает в долину к месту посадки. Один за другим приземляются истребители. Подскакивая на траве, они бегут все медленнее. Калачев уже проверил и пересчитал всех — все вернулись, все хорошо. Он подбегает к машине Кравченко. Тот, не снимая шлема, перегибается через борт кабины. Зеленоватые веселые глаза его хитро поблескивают. Комиссар не спрашивает. Это уже обычай. Летчик, вернувшийся из боя, сам сразу же рассказывает товарищам обо всем.
У палатки командного пункта полка жаркие разговоры. Летчики рассказывают о подробностях боя. Дежурные телефонисты принимают донесения с площадок эскадрилий, доносят, что не вернулось трое, но они, очевидно, сели в степи...
Два молодых летчика приземлились с десятками пробоин на самолетах. Комиссар мчится на «эмке» в эскадрилью. Он с привычной быстротой поворачивается, оглядывая небо в поисках самолетов — своих и чужих.
«Кто же там не вернулся? Не может быть, чтобы сбили», — думает Калачев и вновь еще пристальнее вглядывается в небо.
Он сворачивает на площадку эскадрильи, подъезжает прямо к самолетам, у которых хлопочут техники, мотористы, оружейники. Они показывают ему пробоины в крыльях и фюзеляже. Светлые глаза комиссара строги и серьезны.
Палатка молодых летчиков стоит поодаль на берегу степного соленого озера у густой гривы камыша. Комиссар откидывает полог из марли и входит в палатку. Летчики в одних трусах отдыхают на койках. Тут очень душно.
— Что закупорились? — спрашивает комиссар.
— А комары-то! — с притворным ужасом восклицает молодой, совсем еще юный летчик.
У него светлые, рыжеватые волосы, белая кожа чуть тронута загаром — новичок. Это он вернулся сегодня избитый.
— Вы на восьмерке летали? — спрашивает Калачев.
— Да.
Деликатно и в то же время строго комиссар говорит, какие ошибки допустил в воздушном бою летчик. По направлению и характеру пробоин комиссару ясно, как подходили, даже с какой дистанции стреляли враги.
Летчики с недоумением глядят на комиссара.
— Вы видели наш бой, с земли наблюдали? — спрашивает один.
— Это за сотню-то километров? Глаза мои так далеко не берут, — усмехается комиссар и добавляет: — Сам испытал, меня вот так же раз обвели вокруг пальца!
В расстегнутом вороте его гимнастерки виднеется белая повязка. Молодые летчики глядят на комиссара, на перевязанное плечо. Они ближе подсаживаются к нему. Не спеша он рассказывает о своих боях.
Он говорит о священных для нашего летчика-истребителя законах: в небе не ждать, а искать и уничтожать врага, не отрываться от своих, охранять хвост товарища и в беде бросаться на выручку.
Комиссар рассказывает о своих товарищах, о себе. Он многому научился у опытных летчиков, особенно у Григория Кравченко, командира полка.
Первый бой вспоминается Калачеву как что-то необъятное и маловразумительное. Но уже во втором бою он, увидев, что японский самолет заходит в хвост товарища, кинулся на врага.
На земле у комиссара были важные дела, он сознавал свою ответственность и работал охотно и легко, а в душе жило, пламенело неистребимое желание снова вздыматься вверх, в воздух, искать и разить врага...
Вечерами, когда уже кончилось летное время, когда на степь падают синие сумерки, возле Калачева всегда людно и шумно.
Приезжают политработники, секретари партбюро. Приезжают и приходят товарищи — летчики, техники, оружейники, мотористы. Каждый знает, что комиссар решит любой вопрос. Он умеет и любит слушать. Это очень важно: выслушать отзывчиво и заботливо товарища, у которого накипело, которому надо высказаться, разрядиться.
Бывают тяжелые минуты: весть о потере, весть о несчастье дома. И с этим летчики идут к комиссару. А у него в Ленинграде старая мать, нежно любимая. Ему двадцать девять лет, он холост. В короткие мгновения досуга любит послушать песню.
Однажды — еще не зажила у Калачева рана — врагу удалось близко подойти к аэродрому. Пробравшись с тыла, японские самолеты напали на наши площадки. Когда объявили тревогу, Калачев кинулся к боевой машине. Механик умоляюще показал на плечо. Комиссар остановил его строгим жестом руки. Он осторожно забрался в кабину самолета и ринулся в бой. Это был страшный бой для врага.
Летчики вспоминали:
— Мы видели комиссара в бою. Как он дерется, как дерется! На наших глазах сбил вражеский самолет, зажег и проводил до самой земли, пока дым столбом не ударил.
Комиссар Калачев провел свыше двадцати воздушных боев. У него бессчетное число боевых друзей и слава Героя Советского Союза.
Штурм сопки Ремизова
I
На фоне густой и недвижной, словно выкованной, синевы неба очень ясно видны зубчатые гребни ремизовских высот. Скаты и отроги изрыты воронками артиллерийских снарядов и авиационных бомб, пропороты траншеями и ходами сообщений.
Сереет вздыбленный песок. На самой макушке сопки видна купа чахлых деревьев. Давно ли они пышно зеленели, манили в свою прохладу!..
Там был командный пункт командира полка Ремизова.
Между ремизовскими высотами и вот этими песчаными буграми, словно травяная река, лежит ровная долина. Каждый метр этой долины простреливается оттуда, с ремизовских высот, из вражеских окопов и траншей, из последнего японского бастиона.
Наша артиллерия бьет из-за бугров по японским позициям. Снаряды рвутся там, в траншеях и окопах врага. На горизонте возникают сизо-белые султаны дыма. Но японцы все еще отвечают.
На севере, за дальними буграми, тоже идет бой, ухают орудия, строчат пулеметы. Смрадный дым пожарища стелется, извиваясь и клубясь. Командир 24-го стрелкового полка майор Беляков, заменивший раненого полковника Федюнинского, разглядывает в бинокль ремизовские высоты, седловинки между ними, скаты, отроги.
Худое и смуглое лицо Белякова невозмутимо. Внешне он кажется малоподвижным. Светло-серые глаза его быстры. Они схватывают сразу все — и большое и малое. Ничто не ускользает от этого спокойного и глубокого взгляда.
Батальон лежит у подошвы высот, за бугром. Сегодня высоты должны быть взяты. Но как их взять малой кровью?..
Рядом с Беляковым, пригнувшись над аппаратом, работают связисты. Начальник штаба капитан Полунии говорит с подразделениями. Командный пункт расположен на гребне песчаного котлована. Скаты котлована опоясаны глубокими траншеями и ходами. Тут и там видны черные норы, массивные козырьки блиндажей.
Всюду валяются японские винтовки, штыки, гранаты, ящики с патронами и пулеметные ленты.
Ветер шуршит, гонит по песку клочья бумаги, листы из книжек, испещренные столбиками японских иероглифов.
Здесь, в котлованах, тоже был узел обороны японцев. Этот бастион взят штурмом вчера. Уже увезли отсюда пять грузовиков с японским оружием, а его еще возить да возить...
Дальше, за котлованом, в долине, поросшей густым, высоким камышом, стоят танки и бензиновые цистерны.
Идет заправка. Быстро и ловко действуют экипажи в синих комбинезонах и черных шлемах.
Лица танкистов, их одежда — все прокоптилось пороховой гарью и дымом. Они уже дважды за этот день были в атаке.
Внизу, на дне котлована, комиссар полка Щелчков разговаривает с красноармейцем Смирновым. Смирнов только сегодня вернулся из лазарета. 8 июля, в тот день, когда был убит Ремизов, этого бойца ранило в бедро. Совсем юный, нескладный на вид, в большой, не по росту, шинели, Смирнов с жаром говорит комиссару:
— До чего же я боялся опоздать, товарищ комиссар! От командного пункта до переправы бегом бежал. Как же, думаю, я домой вернусь, если в победе участвовать не буду. И вот не опоздал. Прошусь в свой батальон.
Комиссар Щелчков крепко жмет руку Смирнову. Тот уходит. Комиссар глядит ему вслед. Синие, как это небо, глаза комиссара блестят. Они влажны от волнения. На смуглом лице его пылает ровный и сильный румянец. Плотный, широкоплечий, он легко и проворно поднимается по траншеям к командиру полка.
— Как в батальонах? — спрашивает Щелчков.
— Лежат, головы поднять нельзя. Просто удивительно, на что рассчитывают эти японцы. С той стороны высот вплотную подошли 149-й полк и бригада. Левее нас — 601-й полк и яковлевцы. Видно ведь, простым глазом видно, что деваться некуда. А все-таки сопротивляются. Наверное, рассчитывают, что генерал Камацубара им на выручку придет!
Щелчков поднимается на бруствер, разглядывает в бинокль позиции врага.
Над буграми, за которыми лежат батальоны, взрываются вражеские мины. Японские пули воют и свищут над землей. Над бруствером вздымается песок.
Совсем близко от комиссара легла длинная очередь пуль.
— Смотри в стереотрубу! — строго говорит Беляков и становится рядом с комиссаром. Майор показывает рукой:
— Вон те отроги, а за ними седловина, — видишь? Взять отроги, в седловине сосредоточиться — половина дела решена. А оттуда уже их штурмовать.
— Точно. Мы с тобой и думаем одинаково!
Беляков вызывает командира приданного ему танкового батальона. Майор Воронков, в короткой кожаной куртке, появляется снизу, словно из-под земли.
— По вашему приказанию явился, — звучно говорит он приятным баском.
Лицо его сурово — резкие черты, крутой подбородок, упрямая складка между бровей. А в светлых глазах веселые огоньки.
Беляков ставит Воронкову боевую задачу. Они еще раз разглядывают местность.
И снова совсем близко от них вражеские пули вздымают песок.
— Понятно, товарищ майор. Будет сделано! — чеканит Воронков. Обернувшись к комиссару, он говорит тихо и просто: — Мы вчера собрание провели, приняли в партию пять человек. Механика-водителя Пыркова приняли, того самого, у которого танк был подбит, загорелся, командира убило, а он вывел машину за укрытие и потушил пламя. Руки и лицо обжег, а в тыл не ушел. И сейчас на танке!..
Воронков сбегает в котлован, мчится к танкам. От машин к нему проворно собираются экипажи.
В стороне от командного пункта с гулом летят японские бомбардировщики. Беляков и Щелчков озабоченно поглядывают на них. Бомбят японцы плохо, почти всегда мимо цели, но каждый налет, конечно, мешает и тревожит.
Беляков вызывает к телефону командиров батальонов, знакомит каждого с обстановкой, ставит задачи. Щелчков говорит с комиссарами батальонов.
— Ну, что же танки? — вслух думает Беляков.
Из долины слышен рев заведенных моторов. И вот, с грохотом и скрежетом, вздымая пыль, наши танки огибают холмы и устремляются по широкой травянистой долине к отрогам ремизовских высот. Они идут широким фронтом. Командир батальона Воронков, возвышаясь над открытым люком, словно литая из металла скульптура, флажком командует: «Делай, как я!»
Рядом с его танком рвется японский снаряд. Воронков закрывает люк своей башни. Из жерла пушки вырываются кинжалы огня, и на всех танках командиры захлопывают люки, открывают огонь.
На командном пункте полка появляется комиссар дивизии Лебедев. Стремительный и резкий, он забрасывает вопросами Белякова и Щелчкова, выскакивает на вершину гребня. Карие глаза его становятся совсем круглыми от волнения.
— Танки атакуют, а наши пушки смогут им помешать? Или они будут молчать?
Беляков посылает начальника штаба к артиллеристам, стоящим с орудиями на обратном скате. Артиллеристы быстро прицепляют орудия к танкеткам. Вот уже мчатся танкетки, а сзади на прицепе подпрыгивают пушки.
А танки дошли уже до последних складок перед отрогами высот. Они ведут огонь из пушек и пулеметов. По склонам и по отрогам высот, словно волны, непрерывные всплески пламени, кипят разрывы, мечутся тревожные космы дыма.
На буграх вдруг вспыхивают огнем красные флажки.
Вот уже и пушки отцеплены от танкеток. Артиллеристы выкатили их на прямую наводку. Звонкие голоса пушек присоединяются к огневому хору танкового оружия.
Майор Воронков на своей машине подъезжает к седловине. Беляков все так же спокойно говорит по телефону командиру батальона, чтобы тот поднимал своих бойцов и вел их вслед за танками.
Комиссар Щелчков, не отрываясь, смотрит в бинокль. Полные губы его сурово сжаты. И вдруг сердце вздрагивает от радости. Из передней линии японских окопов, что на склоне, ведущем в седловинку, словно выброшенный пружиной, выскакивает японец и бежит, пригнувшись, в глубину. За ним — другой, третий. Щелчков ясно видит их ошалелые фигурки, их безумные и частые прыжки. А из окопов все выскакивают и выскакивают японские солдаты. Танки и пушки переносят огонь сюда, на скат и в седловинку. Японцы падают. Ясно видно, как по самому гребню высоты бегут три японца. И вдруг там встает облако дыма. Когда дым рассеивается, на гребне уже никого нет. Над ним безмятежно сияет кованое степное небо.
Комиссар стискивает бинокль. Пальцы побелели от напряжения. Он видит, как над складками поднялись наши бойцы. Они стремительным броском проскочили переднюю линию японских окопов. Вот они уже и в седловинке, залегают на отрогах высот.
Первая часть задачи выполнена.
II
Догорает холодный закат. В долине за котлованом заправляются горючим и боевыми комплектами танки.
Щелчков возвращается на командный пункт. Он только что отправил в батальон походные кухни с горячей пищей. Беляков, пригнувшись над телефонным аппаратом, внимательно выслушивает комбатов. Лицо его очень серьезно. Поднимает голову навстречу комиссару.
— Из дивизии приказ: в 22 часа атаковать ремизовские высоты. Я думаю, мы с тобой в батальоны пойдем. И во второй. Ему придется наносить главный удар.
— Ну, а я в третий пойду, — говорит Щелчков. — Вот увидишь, первыми будем на высотах.
Беляков сдержанно улыбается. И раздумье охватывает на мгновение обоих.
Через шесть дней исполняется ровно два месяца непрерывных боев. Настают долгожданные минуты...
Быстры степные сумерки. Сизая туча закрыла закат солнца. На востоке уже показался чистый диск луны. Беляков и Щелчков крепко жмут друг другу руки, порывисто обнимаются и идут каждый в свой батальон.
Бойцы третьего батальона кончали ужинать у ложбины. Над головами была вечерняя мгла. Огненно-красными шмелями мелькали трассирующие пули японцев. Резко взрывались, вспарывая тьму, японские мины. Отрывисто и сухо стучали винтовочные выстрелы.
Комиссар побеседовал с командиром батальона Акиловым, с командирами рот и политруками. Все говорили сдержанно и приподнято.
Щелчков вслушивался, вглядывался, и в глубине души у него нарастало светлое, радостное чувство. Командиры и политработники торопливо разошлись по своим ротам. Вокруг Щелчкова на траве расположилась группа красноармейцев.
— Значит, сегодня кончаем с японцами, товарищ комиссар? — спросил Щелчкова боец.
— Вы же знаете, товарищи, что японцы окружены. На этих высотах последнее их логовище. Кругом — наши части. Все рвутся к сопке. Еще неизвестно, кто скорей захватит высоту...
— Ну, это известно. Чтобы кто-нибудь раньше нас подоспел? Да никогда! — задорно проговорил красноармеец, яростно пыхнув папиросой, озарившей его молодое упрямое лицо.
Все рассмеялись...
Сизая туча постепенно закрыла все небо. Ветер шумел в траве, срывал с бугров песок и швырял его в долину.
— Монгольский дождик начинается, — сказал кто-то.
Сквозь тучу пробивался свет луны. Фигуры бойцов, отроги сопок, былинки — все стало неясным, приобрело причудливые очертания. Беляков был во втором батальоне. Связисты уже подали ему туда связь.
Командир батальона Коровяк провожает разведку. Это шесть отважных добровольцев: Привалов, двое Снитковых, Мирхайдаров, Василий Смирнов, тот самый, который только утром вернулся из лазарета. Командир добровольцев — лейтенант Люпаев.
Двинулась и пропала в призрачной тьме шестерка храбрецов.
Командир полка все так же не спеша и вразумительно говорит по телефону с другими батальонами:
— Пора!
Зелено-фосфористые стрелки на циферблате сошлись на цифре «10».
Вглядываясь в тьму, Беляков угадывал, что в подразделениях готовятся к новому бою. Десять минут, оставшиеся до срока, кажутся майору нескончаемо долгими. Наконец он уловил шум движения. Батальон двинулся вперед.
Комиссар батальона Тихон Буряк шел в передней цепи. На правом фланге рядом с ним, плечом к плечу, шагал младший комвзвода Василий Кирин. Комиссар передал ему Красный флаг:
— Смотри, от меня не отходи. Мы с тобой знамя на самой сопке поставим.
Кирин вчера только прибыл в батальон. Был в первом своем бою, в атаке — и сейчас вот какая честь!
Буряк, сжимая винтовку, шагал впереди, пристально, до боли в глазах, всматриваясь в темноту. Он чувствовал и понимал волнение Кирина. Сам он стал комиссаром всего пять дней назад, а прибыл в полк только к началу наступления.
По ту сторону ремизовских высот то утихала, то вспыхивала и разгоралась стрельба. Здесь было тихо, но Буряку казалось, что ночь полна шума от дыхания бойцов, от их шагов, от стука их сердец.
Где-то впереди, невдалеке, беззвучно двигалась разведка. Буряк поднимался по скату вверх. Он вышел к кусту и, когда начал обходить его справа, увидел на земле человека. Сквозь узкие прорехи туч просвечивала луна. Буряк ясно увидел, что на земле лежит японец. Он нагнулся, чтобы проверить, не убитый ли. Но тут японец выбросил руку с пистолетом. Штык Буряка мгновенно пригвоздил его к земле. Дикий вопль прорезал ночь. И сразу же с вражеских траншей загремели выстрелы, рядом стали рваться гранаты.
Красный огонь разрывов вспарывал тьму. Было хорошо видно, как выскакивали из траншей японцы и падали. И уже прыгали со штыками наперевес бойцы в траншеи врага по всей вершине сопки. Откуда-то из мрака хлынули снопы красных трассирующих пуль.
— Ложись!
— Окопайсь!
Батальон залег и быстро окопался. Буряк лежа тихо позвал Кирина.
— Да, я здесь, товарищ комиссар, — отозвался Кирин.
— А флаг?
— Вот он.
И Буряк разглядел недалеко от себя древко, и полотнище флага, и силуэт бойца возле него. Василий Смирнов молча стоял около флага, водруженного на вершине сопки. Как спешил он из лазарета сюда! Как боялся опоздать! И вот не опоздал. Стоит на высоте Ремизова, рядом с флагом.
— Кто там стоит? Ложись! — строго говорит комиссар.
На высотах слева тоже гремят выстрелы и плещется победное «ура».
Это третий батальон. Он занял свой рубеж. Когда батальон подошел к японским окопам, навстречу полетели гранаты. Кто-то из бойцов дрогнул и подался было назад. Щелчков грозно крикнул:
— Куда? Вперед, товарищи, за мной!
— За Родину! Все, как один! — подхватил командир батальона Акилов.
Батальон ринулся в траншеи. Никто из врагов не успел уйти. И первый батальон столь же быстро, штыковым ударом опрокинул врага, занял свой рубеж.
Щелчков разыскал в темноте командира полка. Тот обосновался в глубокой яме. Телефонисты успели подтянуть сюда, на новый командный пункт, провода. И Беляков уже говорит с командирами батальонов:
— Шестая, ты меня слышишь?
— Слышу, — отвечает Акилов.
— Я нахожусь на двойке — знаешь?
— Нет.
— Смотри зеленую ракету.
Беляков приказывает пустить зеленую ракету. Раздается выстрел, и ракета, шипя, озаряет дрожащим, призрачным светом окрестность.
— Видали ракету? Хорошо. Теперь давайте вы ракету. Покажите, где находитесь.
Командир полка устанавливает расположение своих батальонов и передвигает их. Батальоны окапываются. Раненые уже отправлены в тыл. Беляков добивается связи с дивизией.
— Где враг? Что он затевает еще?
Перед рассветом командиру полка доносят, что в глубоких лощинах слышен шум. Комиссар батальона Буряк тоже слышит какое-то движение. Он приказывает командиру пулеметной роты кубанскому казаку Григорию Доле подтянуть свои станковые пулеметы.
Беляков отдает приказ, и артиллеристы на руках подтягивают по отрогам и скатам пушки.
— Идут! Идут!
В предрассветных сумерках по узкой ложбине между двумя сопками приближались японцы. Они двигались густой массой и вдруг неистово закричали: «Банзай!..»
Огненный ливень обрушился на врага.
Группа японцев бросилась на батальон Буряка. Завязался гранатный бой. Одна граната упала в траншею рядом с комиссаром. Он успел выпрыгнуть. Осколками ранило его в руку, ногу и шею.
Пулеметы Григория Доли смели японцев.
Когда командир батальона Коровяк прибежал со своего левого фланга сюда, на правый, врага уже не было. Красноармейцы перевязывали комиссара.
— Немножко пощипали, — объяснил он Коровяку.
— Отправить в санчасть...
— Ну нет, ни за что!
— Так приляг, отдохни!
Комбат бережно накрыл шинелью прикорнувшего на дне окопа комиссара и умчался снова на левый фланг.
Буряк закрыл глаза, чтобы немного вздремнуть. Но какой же тут сон? Он подозвал Кирина и приказал ему тщательно наблюдать за той стороной, откуда только что показались японцы. Пулеметчику Доле — направить пулеметы на ложбину. Тот озорно и хитро усмехнулся:
— Где Доля, там ясно и точно. Пулеметы уже стоят!
Приближалось утро. Небо на востоке становилось зеленым. За высотами Ремизова, в долине реки Хайластин-Гол, били пушки, рвались мины, стучали пулеметы, урчали снаряды.
Щелчков сказал Белякову:
— Как бы своих не зацепили...
Он заметил, что по гребню за лощиной перебегают, пригибаясь, люди. А если это к японцам подошла помощь?
Щелчков с двумя красноармейцами пошел в разведку. Сначала по склону, а потом и по вершине гребня, навстречу тем людям. В сумерках раздался окрик:
— Эй, кто вы такие?
Щелчкова обожгла радость: «Наши!».
— А вы кто?
— Не слышите? Свои!
— Ура!.. Ура!.. — загремело и с той и с другой стороны.
Свежее утро развертывало знамена над высотами. Флаг над сопкой Ремизова. Флаг, водруженный рядом, — яковлевцами. Флаг на дальней сопке.
Над горизонтом показалось солнце, и алые флаги вспыхнули пламенем большой победы.