Жеребенок (рассказ)
По широкой степи нескончаемой колонной тянулись войска. Белая пыль клубами вздымалась из-под копыт лошадей и еще долго не оседала, носимая ветром. По небу на запад неторопливо плыли серые лохматые облака. Казалось, два гигантских потока в небе и на земле движутся параллельно друг другу. Изможденные лошади мигали своими черными глазами и дремали прямо на ходу. Убаюканные их мерной поступью, зябко поеживались бойцы. Я ехал в середине колонны, и рядом со мной осторожно ступал маленький жеребенок. Его никто не вел на поводу и никто не подгонял, но тем не менее он ни на шаг не отставал от нас. Слабые ноги его ступали робко и неуверенно и походили на тоненькие ножки детенышей антилоп. За длинный путь он сильно ослабел, а его нежные копытца разбились о камни. Ступал он ровной иноходью и часто, пугаясь собственной тени, отскакивал в сторону. При каждом таком прыжке он, словно кисточкой, взмахивал своим коротким, пушистым хвостом. Ножки он ставил осторожно и бережно — было видно, что ему очень больно из-за растрескавшихся копытец.
По краям дороги виднелись остовы разбитых машин, зияли черные пасти воронок — эти раны истерзанной земли, зловещее напоминание жестокой войны, которой не должны знать будущие поколения. У жеребенка смыкались глаза, и он то и дело дремал. Видно, ему снились прекрасные детские сны, в которых он видел кобылицу-мать. Вот она поит его душистым, вкусным молоком, после которого так хочется весело скакать по степи, но мать строга и не позволяет убегать от других жеребят. Жеребенок открывает тихие ясные глаза и так шевелит серебристыми губами, славно он и впрямь сосал во сне налитое молоком вымя кобылицы и нежная пена в углах его рта еще не успела растаять. Но матери нет, нет и материнского молока, а есть травы, те самые сочные зеленые травы, которые дают кобылице сытное молоко, но не могут заменить жеребенку материнское вымя.
В тот день я был в дозоре и впервые услышал ржание этого жеребенка. Он, видно, заблудился, потому что, увидев моего коня, звонко заржал и словно ветер поскакал к нам во всю прыть. Мой конь ответил на его призыв, и их голоса слились в один. У меня защемило сердце от жалости — нечасто во время боев услышишь такое.
...Но вот жеребенок проснулся, обогнал меня, немного поскакал в голове колонны и снова задремал, словно маленький ребенок. Мимо него все так же ехали солдаты. Но едва жеребенок поравнялся со мной, как он тут же встряхнул гривой и с жалобным ржанием «влился в строй». Видно было, что он совсем ослаб, а его потрескавшиеся копытца, которые я недавно натер мазью, еще не зажили. Я погладил нежную гриву жеребенка и, забыв о мозолях на спине моего коня, натертых от долгой езды верхом, перекинул через седло жеребенка, а сам сел позади. Но мой рыжий с месяцем во лбу жеребенок тут же соскочил и, проскакав немного, остановился как вкопанный, что-то обнюхивая. Я подъехал к нему и увидел лежавшую у обочины кобылицу с разорванным боком. Видно, разорвалась в степи самурайская бомба и разлучила с матерью крошечного жеребца, еще не познавшего ничего, кроме вкуса материнского молока.
Жеребенок с жалобным ржанием топтался вокруг кобылицы, словно она была его матерью. Из его черных глаз на землю скатывались слезы, и казалось, что трава почернела от их горечи. Я невольно подумал о себе, представил слезы жены, маленького сынишку, только что начавшего ходить. На душе стало сумрачно и горько. Чтобы развеять тяжелые мысли, я стал смотреть, как легкий ветер играет пушистой гривой жеребенка и жесткими гривами шагающих мерной поступью наших коней.
Двигаясь все дальше и дальше, наша колонна продолжала рассекать широкую грудь степи. Приемыш рос, и мои товарищи по очереди брали его к себе. То ли потому, что он был еще мал и беспомощен, то ли потому, что он напоминал солдатам их малых детей, конники ласково прозвали его Сандага — звездно-рыжий и очень полюбили Рыжика.
Когда я поил его чаем, он высовывал розовый, как у козленка, язычок и, вытягивая мордочку, чмокал. Я смешивал пшено с маслом, делал шарики и кормил ими малыша. Долгое время это было единственным его питанием, но вскоре он окреп настолько, что уже мог с удовольствием жевать траву. Ко мне он привязался, как ласковый сын к отцу, и, едва завидев меня, издавал ржание и, распушив по ветру гриву, мчался, ударяя передними ногами по земле.
Изгнав врага с родной земли, наша победоносная конница возвращалась домой. Над колоннами войск, курлыча и почти касаясь крыльями кочующих над степью облаков, пролетали на юг перелетные птицы. Они покидали родные места. Жеребенок с любопытством провожал их взглядом, в его глазах сверкали искорки. Я смотрел на караваны птиц и думал о доме, о родных... По небу плыли лохматые серые облака; они медленно сопровождали нас, словно отдавая дань признания воинам, добывшим победу в бою.
Идя в ногу с колонной, жеребенок часто смотрел в голубеющую даль. Как-то раз он поднял уши, глаза его загорелись огнем, и он громко заржал, будто призывая мать или табун. Мгновенно все кони встрепенулись, словно отозвались на неслышную команду, стали обнюхивать друг друга, и вот уже на всю степь разнеслось их дружное ржание. Они становились на дыбы и так трясли гривами, словно хотели стряхнуть с себя пыль сухой земли. С лиц конников исчезла усталость, близость родного очага и встречи с любимыми радовала людей, вселяла в сердца надежду на близкое счастье...
В эти минуты всадник и конь были одно целое — так после долгой знойной ночи в ожидании первых лучей солнца сливается роса с цветком.