По синему небу плывут облака
С тех пор, как не стало отца, прошло полтора года, долгих восемнадцать месяцев... А прошлым летом моего старшего брата забрали в армию, и сейчас он, говорят, сражается с самураями на Халхин-Голе. Дома нас осталось четверо: бабушка, мама и я с сестрой. Стояло начало осени, как раз время сенокоса. Обычно это прекрасная пора, но та памятная осень принесла испепеляющую засуху. Горы и долины покрылись красноватой дымкой, опустели ласточкины гнезда, прилепившиеся к балке нашего старенького дома, пожелтели и поникли верхушки тонкого камыша на реке Сэруу, засохли и свернулись листья крестовника. Все в природе было уныло и печально, и даже легкий ветерок, ненадолго слетавший к нам с синеватых гор, казалось, нашептывал что-то грустное и почти не приносил прохлады.
Мы с мамой оставили сестренку и бабушку в летнем домике и отправились на сенокос. Придя на нашу старую зимовку, где в густо удобренной навозом земле вымахали заросли бурьяна, мы соорудили себе шалаш. Однако уже на третью ночь пришлось из шалаша перебраться в телегу с навесом — нас прогнали змеи.
Змей той осенью было великое множество. Проснувшись рано утром, я увидел, как из-под подушки выползает огромная, черная в крапинку змея. Я тогда до смерти испугался. «Не бойся, сынок, — успокаивала меня мама, — люди говорят: змей много — год хороший». Еще за день до этого в корыте с кизяком я увидел клубок змей и нескольких убил. И вот теперь решил, что змеи приползли мне мстить... Но маме я об этом, разумеется, ничего не сказал.
Глядя на нашу зимовку, щемило сердце. Ветер играл соломой на крыше коровника, в стенах зияли огромные дыры, ивовые прутья, скреплявшие столбы, ободрались, и оголенные жерди, пошатываясь, тыкались в небо. Помню, когда я был совсем маленьким, мама тяжело заболела, и отец, чтобы отогнать от нас беду, поставил здесь жертвенный столб. Столб был высокий и виднелся издалека. Я смотрел на него и на зимовку, и душа моя сжималась от боли. «Эх, если бы здесь были отец и брат, — с горечью думал я, — они-то уж сумели бы поднять развалившееся хозяйство. Но чем могу помочь маме я, в свои девять лет заменивший отца и брата, единственный в доме мужчина, опора матери и сестренки?..»
Я посмотрел на маму: она сидела перед шалашом и, глядя на потрескивающие в огне сухие ветки можжевельника, задумчиво кусала травинку. Она всегда кусала травинку, когда о чем-нибудь думала. За день она так уставала махать косой, что к вечеру ей не удавалось скрыть от меня ни усталости, ни той особой горечи, которая проступала на ее почерневшем от яркого солнца широком лице. В такие минуты я очень жалел ее и думал, что главное для меня сейчас — это научиться косить, и косить хорошо, как взрослый. Но где мне было взять силы взрослого мужчины!..
Пока мать задумчиво глядела на огонь, по небу, подобно гусиному клину, с гулом пролетели самолеты. Они летели с севера на юг, и мы с мамой, подставив к глазам ладони козырьком, долго смотрели, как они тают в серой пелене бездонного неба.
— Это советские самолеты, — сказал я, — они летят туда, где сражается брат.
Мать глубоко вздохнула и, молитвенно сложив ладони, прошептала:
— Да смилуется над нами небо.
Трудно было понять, за кого она молится — за советские самолеты, за брата или же за меня. А мать вновь задумчиво глядела на огонь, по ее щекам медленно текли слезы... После гибели отца мама неузнаваемо переменилась, стала часто плакать. Сначала я тоже плакал вместе с ней, а потом научился сдерживать слезы, — ведь я был главой семьи, а значит, настоящим мужчиной.
Вот так мы и жили с мамой в ту осень. У нас был огненно-рыжий скакун. Упрямый, постаревший, грузный, он еле плелся и уже не мог, как прежде, сбросить седока, но ездить на нем все же можно было. Спали мы в телеге под навесом, еду готовили на небольшом костре перед шалашом, и главной нашей заботой был сенокос. Чтобы прожить зиму без тревог, нужно было заготовить вдоволь сена для скота, и вот каждое утро с первыми лучами солнца мы, наскоро позавтракав, клали косы на плечо и шли в падь реки Талттай.
Я очень любил смотреть, как мать косит. Ловко держа большую косу, идя прямо и грациозно, она оставляла на скошенной траве, словно на сырой земле, ровные следы своих надетых на босу ногу растоптанных башмаков. Голова ее была туго повязана шелковой косынкой, связанные концами друг с другом косы с каждым взмахом прыгали по спине, полы вылинявшего на солнце халата развевались на ветру...
Я косил маленькой косой и изо всех сил махал ею, стараясь не отставать от мамы, однако из этого ничего не выходило: то коса зарывалась носом в землю, то за мной тянулись островки нескошенной травы. Мама старалась подбадривать меня:
— Молодец, сынок, гляжу, ты скоро будешь косить, как папа.
Как я радовался, услышав ее слова: ведь это большое счастье — во всем походить на отца! И я еще больше старался не отстать от мамы. Пройдя полосу, я оглядывался: узенькая, кустистая, словно траву выщипала старая корова, она была вдвое уже маминой полосы.
— Хватит, сынок, давай отдохнем, — звала мать, и, усталые, мы с облегчением валились на только что скошенную, пахнущую медом траву.
— Сынок, съезди после обеда за молоком, — просила мама.
— Хорошо. А если бабушка собрала черемуху — можно ее привезти?
— Как же ее привезешь, сынок, ведь у бабушки нет лошади.
— Эх, если бы наш Рыжик был кобылой, он бы принес много жеребят, и тогда у каждого из нас было бы по коню.
— Зачем нам много лошадей, сынок? Быстроногий конь нужен только тебе...
У мамы на глазах заблестели слезинки, они стали быстро расти и вот покатились по щеке. Стараясь походить на взрослого, я пробасил:
— Мама, лучше ты иди за молоком, а косить буду я.
Тогда мать улыбнулась сквозь слезы.
— Ты еще маленький, — сказала она, вздыхая, — не забудь сказать бабушке, чтобы дала архи{1}. К нам обещал приехать на косилке кузнец Молом. Он поможет нам управиться с сенокосом, а я ему за это обещала выделанные шкурки. Но он такой человек, что без водки и шагу не ступит.
В тот день я был очень горд, что мне поручили такое важное дело. Уже на следующее утро, будто издалека почуяв запах архи, на красной косилке, запряженной двумя здоровыми, как лоси, лошадьми, приехал кузнец Молом. С важным видом откинувшись на сиденье, он заявил:
— Прежде чем начать косить, нужно подтянуть стремена.
Приняв из рук матери деревянный туесок архи, стал понемногу отливать в пиалу и, щелкая беззубым ртом, потягивать ее и развлекать нас с мамой фронтовыми новостями.
— Говорят, эти советские самолеты, что тут недавно пролетали, вовсю бомбят самураев. А один смелый парень, говорят, командир кавалеристов, Дандар, бьется как настоящий герой. Он бросается в атаку и так размахивает своей саблей, что японские пули знай только отлетают от него: фьюить, фьюить... Бой был, говорят, невиданный, земля с небом смешалась, а уж народу полегло — пропасть...
Затаив дыхание, я слушал старика и пытался представить тот невиданный бой, пытался, но не мог. Я посмотрел вверх, но там ничего не было, ничего, кроме безмятежной синевы неба, по которому медленно проплывали облака. «У брата тоже есть сабля, — думал я, — и он тоже ходит в атаку. А может, и он лежит в земле? Неужели самураев так много, что даже советские самолеты не могут их разбомбить?» А тем временем кузнец Молом, уже немного захмелевший от архи, принялся косить прекрасный луг в восточной пади нашей зимовки. Мама сидела и ждала, когда он закончит. В руках она держала туесок с архи. Сначала Молом прикладывался к туеску после каждых двух кругов, затем стал частить и уже после каждого круга останавливался со словами:
— Ну, пусть лошади отдохнут малость, да и я промочу горло.
— Может, еще круг сделаете? — просила мама, но старик был с норовом:
— Экая ты жадная баба, на тебя работают, а ты и отблагодарить не хочешь.
Я испугался, что у мамы кончится «угощение», — ведь оставалось еще не меньше пяти кругов, а Молом уже сердился не на шутку. Когда мать сказала, что архи кончилась, старик взвился, словно древесная гусеница:
— Вот оно что! И ты хочешь извести меня и моих лошадей за какие-то дрянные шкурки? Не бывать этому!
И, стеганув лошадей, он вихрем помчался, словно был не на косилке, а в обычной телеге. Мама так и застыла с пустым туеском в руках, она не мигая смотрела на дальние вершины, пока глаза ее не заблестели от слез.
Той ночью я так и не уснул. Едва дождавшись рассвета, я тихонько вылез из-под одеяла, взял мамину косу, прошел задами через двор и бурьян, укрепил ручку и принялся косить. «Когда придет мама, у меня уже будет скошена вся осока. Я докажу этому противному Молому, что и мы чего-то стоим», — думал я и сам себе казался сказочным богатырем, наделенным волшебной силой.
Стояла поздняя осень. Люди скирдовали сено, с покосов потянулись возы. Мы с мамой пересчитали наши копны — нам едва хватало сена для скота на зиму. Однажды мать вернулась домой с чудесной новостью:
— Говорят, бои на Халхин-Голе кончились. Самураев побили, солдаты возвращаются, и скоро твой брат будет дома.
Как я обрадовался! Конец войне, конец нашей тяжелой жизни, и брат, живой и невредимый, скоро прискачет домой на своем боевом коне. Что и говорить, нелегко мне дался этот сенокос, хоть я и бодрился изо всех сил и старался косить, как взрослый.
Мы стали с нетерпением ждать возвращения брата и то и дело поглядывали на дорогу, по которой он должен был прискакать. А высоко в небе над нами пролетали советские самолеты, но теперь уже они летели обратно, с юга на север. Длинной нитью тянулись они в ясном небе, по которому плыли похожие на белые раковины осенние облака.
— Советские самолеты летят домой, — сказал я маме, — значит, и брат скоро приедет.
Мама, глядя вслед самолетам, сказала:
— Дорогие дети наши живы и спешат домой.
Для всех уже сенокос давно закончился, остались только мы с мамой. Я с Рыжиком перетаскивал копны, а мама готовила слеги для скирд. День был холодный и ветреный. Вдруг на дороге показались два всадника. «Брат едет!» — подумал я и побежал им навстречу. Это был он! Нагнувшись, брат прямо с коня поцеловал меня:
— Как ты подрос, малыш!
Сам он за это время нисколько не изменился. Вот только на его синем чесучовом дэле{2} красовался круглый знак, на нем, под знаменем, был изображен солдат, идущий в атаку с высоко поднятой вверх саблей. Увидев медаль, я тут же представил, как брат, смело размахивая саблей, несется в атаку, а пули так и отлетают от него: фьюить, фьюить.
А он уже спрыгнул с коня и бежал к матери. Мама бросилась ему навстречу и, не стесняясь, рыдала так, как ни разу за всю эту долгую и такую трудную осень.
Я поднял голову: степь была окутана нежной желтой дымкой, а по синему небу плыли легкие белые облака...