Сарайчик
Это был обыкновенный сарай из дикого камня, какие на Черноморском побережье строят всюду для разных хозяйственных надобностей. Местность вокруг него была пустынной, а уцелевшие еще строения казались заброшенными и утратившими всякий смысл, как пустынным и заброшенным выглядит в полосе боев все, что некогда было полно жизни, имело какое-то свое, полезное людям назначение. Сарай входил неотъемлемой деталью в этот мертвенный ландшафт войны, и толькр влажное дыхание близкого моря временами освежало смрадный, отравленный пороховыми газами, гарью и тлением воздух, стлавшийся над лысыми холмами, склоны которых были изборождены волнистыми линиями окопов.
Девять месяцев кряду это утлое сооружение подвергалось обстрелу, забрасывалось минами и гранатами, и стены и крыша его были опалены разрывами. И все же оно продолжало стоять, как если бы жалкий внешний вид его был всего-навсего искусной маскировкой его поразительной живучести. Кто-то назвал однажды этот сарай крепостью, но громкое это название, вызывающее в представлении некое хитроумное инженерное сооружение, одетое в гранит и сталь, несокрушимое и неприступное, не привилось к нему, и бойцы попрежнему величали его ласкательно, с оттенком уважения и гордости «сарайчиком».
Сарайчик находился метрах в двадцати от немцев. Попасть в него днем было невозможно. Впрочем, и ночью опасность путешествия к этому аванпосту наших позиций у самого синего моря уменьшалась не на много — надо было долго и бесшумно пробираться по узкому ходу сообщения среди минных полей и лесных завалов и замирать в ожидании, когда же, наконец, сомкнется над твоей головой тьма; раздвинутая ослепительным мерцанием ракеты, и спешить дальше, непрерывно ощущая ветерок и свист роящихся вокруг тебя и готовых ужалить пуль.
Побывать в сарайчике считалось доблестью даже среди видавших виды командиров части, занимавшей здесь оборону с сентября 1942 года. И те, кого дела службы приводили в сарайчик, вели счет этим своим непродолжительным визитам. Те же, кто составлял гарнизон сарайчика, свыклись с жизнью под его ветхой кровлей в опасном соседстве с врагом и не ставили себе это в заслугу. Может быть, когда-то давно, в первые дни «новоселья», они и ощущали как-нибудь по-особому остро эту необычную близость к немцам, которая держала их в состоянии постоянной настороженности и изготовленности к бою. Но проходили дни и недели, и они привыкли угадывать в каждом шорохе и выстреле, в гомоне, доносившемся из немецких окопов, и даже в молчании все, что могло последовать затем. Тогда они принялись устраивать свой быт таким образом, чтобы удобнее было воевать.
В сарайчике находилось двадцать человек. Были они разных возрастов и профессий, различных характеров и национальностей. И вот они стали людьми одной судьбы. В сарайчик они ворвались в пылу боя, сдерживая натиск немцев. Они слышали только чмоканье пуль, ударявшихся в стены сарайчика, на полу которого залегли, и в щели этой стены, расширив их, видели только немцев, приближавшихся к ним, падающих под их огнем и снова подымающихся. Когда первая атака немцев была отбита, они осмотрели это свое случайное убежище, его мрачные, затканные паутиной углы, почерневшие от времени слеги, неровный и местами будто усыпанный мукой земляной пол. Кое-где на полу бурела кровь, которую не успела еще впитать земля. Это была их кровь.
— Ничего себе блиндажик! — сказал, окинув критическим взглядом все это убогое хозяйство, их командир Тулсумбеков.
— Тут складывали тару из-под цемента, — отозвался пулеметчик Иванов. — Я ведь здешний, новороссийский.
В одном из углов сарайчика действительно лежало несколько бочек, в которых перевозится обычно цемент. Они подошли к бочкам.
— Портландский, — сказал старик Кочетков, захватив щепоть цемента из насыпанного на полу холмика. — Сколько мы, калужские бетонщики, из него заводов воздвигли и курортов, боже мой!
Он толкнул бочку ногой. Она не покатилась.
— Э, да мы богатые, — сказал он.
Всю ночь они рыли внутри сарая вдоль стен траншеи и укладывали брустверы и амбразуры камнем и мешками с песком, заливая пазы цементом, разведенным водой, которую они носили сюда из ближайшего родника в котелках и касках. Утро следующего дня показало, что цемент был здесь очень кстати. Немцы предприняли в тот день несколько атак. Не раз они обтекали сарайчик, но взять его, выбить из него небольшую группу бойцов им так и не удалось. С тех пор двадцать советских людей, уцепившихся вначале за сарайчик без прямо поставленной задачи удерживать его во что бы то ни стало, стали его гарнизоном и принялись обосновываться в нем как следует быть, прочно и с окопной точки зрения даже комфортабельно: они устроили себе нары для сна и печи, чтобы обогреваться самим и подогревать пищу.
Они не очень-то таились от немцев. Все равно они были на виду в этой своей щелястой коробке, которая втиснулась в линию немецких позиций, сломала ее и в изломах держала под губительным фланговым огнем всех огневых средств, которыми располагал гарнизон сарайчика. За свои фланги они не боялись: если бы немцы попробовали обстрелять сарайчик с одной из узких боковых его сторон, они подвергли бы обстрелу свои же позиции на противоположной стороне. Точно так же немцы не могли обстреливать сарайчик артиллерией и бомбить его с воздуха, так как это угрожало бы им самим. Неуязвимость сарайчика раздражала гитлеровцев, как красный цвет раздражает быка. И, подобно стаду быков, обезумев от ярости, фашисты не раз с ревом бросались на сарайчик, готовые смести его с лица земли. Чаще всего они штурмовали сарайчик глубокой ночью, пытаясь под покровом ее с разбега проскочить три десятка шагов, отделявших их от горстки храбрецов, которые в течение всего дня не давали им высунуть носа из окопов, сковывали все их движения, били их на выбор. И тогда из всех амбразур скрытого темнотой сарайчика вылетали огненные снопы трассирующих пуль, в немцев летели десятки гранат и ночь оглашалась проклятиями и стонами немцев, вызвавших весь этот фейерверк и ставших его жертвами.
— Красота, кто понимает, — говорил Тулсумбеков, довольный работой своего «улья»: он увлекался до войны пчеловодством, и амбразуры сарайчика напоминали ему летки, из которых вылетают огненные пчелки и секут, и бьют наглых захватчиков.
Оставив у пулеметов боевой наряд, они ложились на нары, но сон, как всегда после возбуждающей нервы схватки, не приходил, и они отдыхали, вглядываясь в синеющие сквозь дыры в крыше сарайчика клочки неба, в заоблачной выси которого совершали свой извечный круг алмазные миры. И каждый из них видел под этим звездным небом своей родины все, что желал и что любил: родные города и хаты, детство свое и детство детей своих, пережитое, наводящее грусть своей невозвратностью, и будущее, манящее своей неизвестностью, открывающей простор самым сладостным мечтам. В такие минуты стены сарайчика как бы раздвигались, исчезали, и обитатели его переселялись в необъятный и бесконечно дорогой мир жизни, в которой всему находилось свое место: и воспоминаниям, и привязанностям, и мечтам. И горделивое сознание, что и они причастны к великой освободительной борьбе своего народа за чистоту и неприкосновенность этого мира, за священную землю отцов, — эта гордость солдата, исполнившего свой долг, пронизывала все их существо и сближала их. Они мечтали вслух, поверяя друг другу самые заветные мысли. У Дашалидзе они витали среди виноградников Кахетии и подымались горной тропой к прозрачному источнику вместе с женщинами, несущими на плечах высокие узкие сосуды. Нечаев говорил о зеленых полянах среди пронизанных солнцем березовых рощ Смоленщины, о тучных стадах, которые он пас подростком на этих полянах. Коваль весь уходил в песвю о девушке, тоскующей по любимому в вишневом саду на Полтавщине...
Первым спускался на суровую землю войны трезвый Кочетков. Он говорил:
— Ну, что там сарайчик! Это не город, и не село, и даже не какой-нибудь знаменитый трехэтажный дом. Сарай для тары! Кто узнает о нас?! Вот севастопольцы — это да! О них говорит весь народ. Или сталинградцы. Вот это, братцы, действительно герои!
Севастопольцы и сталинградцы рисовались ему, как отлитые из бронзы, в то время как он сам и те, кто находился с ним в сарайчике, были для него простыми людьми с простыми запросами и интересами, вращающимися вокруг письма с родины, вокруг пулемета, кисета с табачком, незалатанной дыры в стенке ихнего «улья».
Кое-кто из товарищей уже готов был согласиться с Кочетковьш, но упрямый Нечаев прервал его с горячностью:
— Ну и что ж, что никто не узнает о нас! Наше дело не показное. Мы свой долг исполняем. Вот, к примеру, тебе правительство дало высокий орден. Значит, и нас народ видит. Сегодня нам здесь приказано стоять — мы и стоим. Прикажут стоять еще где в другом месте или брать какой город — будем там воевать. Наша Родина велика. И я так, братцы, думаю, что будет после войны поставлен такой памятник, что прославится в нем навеки каждый из нас и вся вообще Красная Армия...
Однажды в разгар такой вот задушевной беседы они услыхали какой-то подозрительный шум за стеной. Они соскочили с нар, подземной лазейкой выбежали наружу и увидели четырех немцев, карабкавшихся на крышу и сующих в дыры гранаты. Те, кто был поближе, не раздумывая долго, метнули в свою очередь гранаты в немцев. Раздались короткие сухие взрывы, и немцы покатились на землю. В другой раз их внимание было привлечено какими-то глухими ударами под землей. Они долго прислушивались и наблюдали и, наконец, поняли, что противник, бессильный в своей ярости, пошел на древнюю военную хитрость — подкоп. Установив точно глубину и направление этой кротовьей норы, они заложили параллельно ходу ее сильные фугасы и в одну из ночей похоронили в ней тех, кто рыл для них могилу.
Дважды против их участка сменялись измотанные немецкие части, а они продолжали стоять в сарайчике как ни в чем не бывало.
Дивизионный корреспондент написал о них очерк, взяв к нему эпиграфом строфу из Руставели: «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор».
Они прочитали заметку, но для своего боевого листка вырезали из нее только этот эпиграф, пленившись суровой лаконичностью этого мужественного девиза, обрамляющего солдата как бы лавровым венком.
Когда пришла смена, они медленно, с явным сожалением покинули сарайчик. Им не хотелось отходить назад, хотя бы этот отход был всего-навсего выводом их на заслуженный отдых. Это казалось им в какой-то степени изменой сарайчику. И Тулсумбеков сказал новому начальнику гарнизона:
— Смотрите же, держите наш сарайчик!
— Он не только ваш. На него глядит вся армия, — возразил ему новый командир. — И мы за честь считаем, что именно нам приказали стоять здесь.
И когда они проходили длинными ходами сообщения в тыл, к белым домам хуторов, к густому лесу, в котором им предстояло отдыхать, встречные бойцы уступали им дорогу, и они слышали, как вслед им говорили:
— Они из сарайчика!
Это была дань уважения им, преклонение перед их стойкостью. А уж они-то лучше, чем кто-либо другой, знали цену похвалы своего брата-фронтовика.