От Дона к Донцу{2}
24.11.42. Перед рассветом переходим к излучине Дона. Лед еще тонкий, играют полыньи. Правее и левее над Н. Калининским, возле Рыбного, громоздятся обрывы, обледенелые скаты, разорванные глубокими и крутыми балками. На почти отвесных стенах — темные вихры кустарника, одинокие деревья, похожие на патрули. Серые вершины круч сливаются с низкими мутными облаками. Там, за гребнем, — противник, и туда, очевидно, придется лезть...
В маленьком сарайчике у костра тесно, как в московском трамвае в семь часов утра. Кто сушит портянки, кто протирает автомат или пулемет. Вовсю идет маскировка: маскировочных халатов еще не получили, выворачивают белой подкладкой наружу ватники и брюки, а у кого подкладка темная — надевают поверх теплое белье. Зеленые каски трут о побеленные стены сарайчика. Каски белеют, стены лупятся и темнеют. Мои бойцы, закончив маскировку, кто как дремлют в снегу.
Ленивый поднимается рассвет над Доном. Редко бьют орудия, просвистит, как утка крыльями, мина и крякнет в осиннике. Только слева где-то слышен непрерывный гул.
Знакомлюсь с планом наступления.
Нужно взять хутор Татарский — тот самый Татарский, в котором жил Григорий Мелехов из «Тихого Дона». (На карте, понятно, он называется иначе.)
Представьте улицу, где редкие дома в один порядок и все смотрят окнами в одну сторону. Представьте, что в крайнем левом доме наши, а в остальных — противник. Нужно взять третий дом с краю. Третий, а не второй!
Как лучше это сделать?
Пойти в лоб — затея бессмысленная: противник сидит высоко, заметит еще издали и расстреляет прежде, чем удастся достигнуть стен. Есть другое решение: перейти улицу против дома, занятого нами, а затем двигаться вдоль стен мимо второго дома к третьему. Противник не сможет вести даже минометный огонь, потому что рискует бить по своим, а стрелять, из пулеметов с верхних этажей вниз под стену невозможно: там мертвое пространство.
Улица — это Дон. Дома, фигурально выражаясь, — это хутор Рыбный (наш), Н. Калининский и Татарский (противника) и высоты между ними. Как раз против Татарского левый берег открыт, штурмовать в лоб — невозможно, тем более, что враг насторожен и именно отсюда ждет нападения. Мы перешли Дон между Рыбным и Калининским, прижимаясь к самым кручам, чтобы защищаться от пулеметного огня, по краю обороны врага должны выйти в Татарский. Задача батальона: после того как пехота вклинится в. глубину обороны, занять и удержать высоты справа и слева от Татарского, лишая противника возможности закрыть «ворота»...
Пятнадцать часов. Построение перед боем в овражке, занесенном снегом и укрытом кустарником. Кухня запоздала, провалилась в ерик, «чижики» (так зовут в корпусе молодых, еще не обстрелянных бойцов нашего саперного батальона) голодны, и вид у них сердитый. Кратко объясняю задачу, напутствую:
— Говорить много не время. Скажу только, что придется, вероятно, весьма тяжело, но поскольку на нас возлагается серьезная задача, стоять придется насмерть. Все готовы к этому?
— Готовы.
— Вопросы есть? Молчание.
— Больные есть? Молчание.
— Я вижу в строю Мокринского. Вы убежали из госпиталя и не хотите долечиваться в батальоне. Военфельдшер Зотин запретил вам участие в боевых операциях. Вы думаете, что если вы дважды награждены, то можете нарушать порядок?
— Я, товарищ капитан, здоров, честное слово... Вот хоть у ребят спросите... А назад я не могу пойти...
Что делать? Прогонять? И надо бы, и жаль, знаю, будет ко всем приставать с жалобами, а вернее всего — все равно убежит за ротой.
— Хорошо, Мокринский, но только чтобы это было в последний раз. Слышите? Сержант Губарев, ко мне.
Красивый, с тонкими чертами лица и большими карими глазами Губарев делает два шага вперед.
— Вам ставлю особую задачу: с тремя бойцами выйдите на край Калининского, в глубину обороны, займите домики, запирающие выход из балки. Днем у противника там только патрули, да еще солдаты шляются за пшеницей и подсолнухом... Вас обнаружат, как только мы начнем действовать, а может, и раньше. Придется туго, но отходить не разрешаю — поставите под удар наш тыл. Обо всем интересном — доносить.
— Ясно. Разрешите пару автоматчиков?
— Берите... Да, кстати, я не раз говорил во время учебы, что на войне всякое бывает — и поспишь в снегу, и голодным походишь. Так вот, этот час пришел, обеда не будет. Все, можете идти.
— Есть идти.
Наш наблюдательный пункт — на левом берегу против Н. Калининского, у самой воды. Дон здесь неширокий, метров сто пятьдесят, на той стороне сразу за дорогой висит на круче целая гроздь дзотов, словно ласточкины гнезда на карнизе. Большая часть амбразур в нашу сторону, но и на хутор тоже в достатке, участок опасный...
Из-под обрыва гуськом, в плотном строю, втягивается в хутор первая стрелковая рота. Впереди — мои «чижики» Бездудний и Резенков с миноискателями. Они идут, обшаривая тропинку, не поднимая глаз, все ближе и ближе к дзотам. В ушах у них тонкое, комариное пение мембраны, глаза прикованы к земле: больше они не должны ничего видеть и слышать. Пожалуй, это самое трудное в бою — идти впереди всех и не поднимать глаз, не видеть, не смотреть на противника, хотя бы тысячи винтовочных дул глядели тебе в самое сердце. Но «чижики» держатся здорово. Вот они уже поравнялись с дзотами, вот уже прошли их и движутся на Татарский. Гитлеровцы прохлопали, мин здесь нет.
Проспав свой берег, противник увлекся нашим. Пулеметные струи, словно вода из пожарного шланга, пляшут перед глазами, и над амбразурой ревут мины, одна из них влетает в ход сообщения... Нас отбрасывает к стенке. Убит корректировщик-минометчик. Пыль и дым застилают глаза, запоздалые дубовые листья кружатся в снежном вихре. Но надо смотреть. Вот уже вторая рота втягивается в хутор, проскочила.
В этот момент на высоту за хутором гитлеровцы бегом выносят батарею тяжелых минометов. Поняли. Первый залп выбрасывает столбы воды, второй черным дымом затягивает тропинку. И как раз там, где нужно проходить моей первой саперной.
— Бегом, — кричу, — бегом!..
За грохотом боя ничего не слышно. Машу рукой — не замечают. Впереди роты старший лейтенант Бабушкин, он останавливается на минуту перед стеной разрывов, словно размышляя, и эта минута кажется мне вечностью, от волнения кусаю ногти. Но вот Бабушкин поворачивает голову и бросает через плечо краткое приказание, в тот же момент рота принимает левее, за дома... Через минуту первые бойцы выскакивают под кручу. Молодец, Бабушкин, благополучно...
Меняем наблюдательный пункт. С Калининским покончено, там остался только Губарев. В редком лесу передвижения не скрыть, оказавшаяся без работы батарея минометов подгоняет нас по пятам. Открытый берег, около четверти километра. Напротив на обрыве — вражеский пулеметчик и автоматчик, чертова парочка, и я перед ними, как Ванька-встанька на белой скатерти. Сначала пригибаюсь, потом перехожу на «гусиный шаг», зачем ползу. Пули повизгивают вокруг, белые стружки снега затягиваются в кольцо, слышу их шелковое шипение... В этот момент всем телом припадаю к земле, за воротник шинели брызжет сухая, подрезанная пулями травка. Пока лежу, гитлеровцы теряют меня из виду и начинают охоту за ординарцем и адъютантом, следующими позади. Тогда еще бросок, шесть — семь метров, и снова передышка. Ординарец беспокоится — не ранен ли я. Машу рукой — нет, еще здравствую.
Вваливаюсь, наконец-то, в щель. Мокрый, потный... Противник осатанел от злобы, шарит поверху разрывными и трассирующими. В щели — целое «общество»: красивая белокурая девушка — военфельдшер, лейтенант, связист, инструктор политотдела. Кто-то даже пытается развести костерик для удобства «приезжающих на войну».
Но засиживаться некогда, нужно двигаться дальше. Игра начинается сначала...
Стрелки вклинились во вражескую оборону, заняли Татарский, высоты справа и. слева. И вдруг — катастрофа: мощной контратакой гитлеровцы выбили стрелковую роту с правой высоты на левый берег. Открывается тыл и фланг других рот и подразделений. Командир группы капитан Малышевский поминает всех святых.
— Капитан, — обращается он ко мне, — как саперы?
— А что, помочь?
— Выправлять... и поскорее...
Вызываю по телефону своего заместителя старшего лейтенанта Юру Кондратюка, который ближе всех находится к месту прорыва.
— Приказать старшему лейтенанту Борисову: атакой закрыть брешь. Исполнение немедленно. Связь держать во что бы то ни стало.
Пятьдесят шесть «чижиков». Винтовки и два автомата. Они привыкли воевать молча — ночью, минами. И вот развертываются в цепь, все командиры — в строю. Высота гудит от криков, от разрывов, изрыгает пламя, как вулкан.
Юра Кондратюк, ростовчанин, носил баки. Все, даже генерал, звали его Пушкиным. Еще он любил стрелять из пистолета — куда ни приезжали, он ухитрялся организовать «черное стрельбище». И вот он сам ведет саперов-в атаку. Осколок дробит ему ногу. Он падает на колени, вытягивает пистолет — смешное оружие в громовых раскатах боя — к вершине:
— Вперед, саперы, вперед!
Прямое попадание мины. Юра убит. На его месте вырастает старший лейтенант Борисов — молодой, озорной.
У этого тоже причуда: чтобы казаться солиднее, носит короткие пшеничные усики типа «Чарли Чаплин». Как-то я дал ему выговор за озорство. Два дня он не показывался в районе штаба, на третий явился с «выгодным предложением»: он нашел два склада итальянских боеприпасов, один в нейтральной полосе, другой — на переднем крае итальянцев. Он лично подорвет их, а я за это «подчищу биографию» — сниму выговор. Операцию решил провести днем, так как именно в эту пору итальянцы наименее бдительны. И подорвал. Пришел в поту, черный от копоти, исцарапанный.
— Честный расчет, товарищ капитан, — сказал он. — Выговорчик прикажете писарю Коваленко вычеркнуть?
Конечно, вычеркнул...
Теперь он подхватывает оборвавшуюся команду Юры:
— Саперы, вперед! — и по своей солдатской слабости прибавляет трехэтажный «стимул».
Убит командир отделения сержант Осипов, редкий образец дисциплины и спокойствия, первоклассный подрывник. Отделение ведет сержант Свечихин, великий мастер плотнического ремесла. Убит. Отделение ведет сержант Хрисуля, с месяц назад раненный в разведке под Вешками и, как Мокринокий, сбежавший из медсанбата. Сержант Овчинников прикалывает немецкого пулеметчика, берет на руку пулемет и ведет огонь на ходу.
Внезапно Борисов появляется на НП, несмотря на мороз, в гимнастерке и мехжилете. Лицо потемнело, пшеничные усики, потеха батальона и соблазн казачек, мокры от снега.
— Разрешите узнать, товарищ капитан: как мне — переждать маленько или двигаться дальше?
— А где противник?
— Не мог догнать... Люди устали, прошлой ночью сорок шесть километров прошли.
— А кто на высоте? — почти кричит от нетерпения Малышевский.
— Сперва были мы, а теперь там старшина Смирнов собирает трофеи. Мы продвинулись на километр вперед и занимаем вторую линию вражеских окопов...
Малышевский бросается к телефону:
— Батарея?.. Огонь по вызову отменить, там уже наши. Когда успели? Ну, успели, да и все тут. — И к Борисову: — Опоздал бы на две минуты, я бы тебе показал, как терять связь! А теперь что сказать? Молодцы саперы. Чем поддержать?
— Стрелков вернуть, чтобы хоть правый фланг прикрыли... И патроны.
Наступила ночь.
Гитлеровцы идут в контратаку. Саперы отбивают. Пауза. Минометный огонь хлещет вхолостую — враги не видят, не знают, где именно находится Борисов. Вторая Контратака... Зловеще чернеет степь бесчисленными фигурами. Кончились гранаты и патроны, взвод Ситникова полуокружен. И тогда «чижики» вылезают из окопов и с криком «ура», без единого выстрела, идут в штыковую атаку...
Гитлеровцы оробели, нервы их не выдержали...
Ночь. Приказ — отойти, боевые действия закончить. Отходят левая, центральная и затем правая группы. Борисов прикрывает отход, выносит убитых и раненых. Кстати, стремительность атаки буквально спасла нас от тяжелых потерь — мы имеем только пять убитых и двух легко раненных; на высоте свыше пятидесяти убитых и переколотых штыками гитлеровцев, прихвачен «язык». При обыске у него находим медаль «За штурм Одессы». Доштурмовался!
У старшины Смирнова полный воз трофейного добра: два станковых пулемета, несколько ручных, автоматы, винтовки, ящики с немецкими патронами, пулеметные ленты.
— Смирнов!
— Слушаю, товарищ капитан.
— Брось барахло... Ну, на черта ты везешь станковые пулеметы, если нам даже ручные не положены! Мы саперы. Выкинь их, Малышевский подберет.
— Никак не могу, товарищ капитан. Наши ребята завоевали. В хорошем хозяйстве и гвоздь находка, хоть стрелять ребята поучатся, мало ли какой случай.
Гитлеровцы психуют, рычит шестиствольный «ишак», десятки мин сразу ложатся в лес, кровавые вспышки разрывов и грохот заполняют придонскую степь. Старшина Бондарев кормит «чижиков», расспрашивает у Смирнова, как он таскал патроны на высоту и как там было.
— Почти как в Сочи, разве немножко потеплее... Нет, что ни говори, а Смирнов во всех случаях верен себе.
25.11.42. В три часа Борисов со своими «чижиками» еще раз переходит Дон и занимает высоту у Н. Калининского. Скаты обледенели, кое-где приходится ползти на четвереньках. Снег. Мороз. Попробовали окопаться — лопаты не берут: камень. Сто пятьдесят метров голой степи. Позади обрыв и незамерзший Дон, впереди вражеские дзоты. Но высота господствует над ближайшей местностью, отсюда просматриваются балки и дороги в тылу противника, хорошо видны высоты. Ее приказано удержать.
С наступлением утра веду рекогносцировку этого самого маленького в мире «предмостного укрепления». Выхожу на оборону в голую степь. Со мной исполняющий обязанности старшего адъютанта лейтенант Богданов.
— Идите назад, — приказываю, — справлюсь один. — Не пойду.
Богданов белорус да к тому же бывший штурман авиации, отчисленный от авиачасти после ранения, следовательно, вдвойне упрям.
— Не пойду... В уставе прямо записано, что подчиненный не должен оставлять командира одного на поле боя... Как я приду в батальон, если с вами что-либо случится?
— А еще там записано, что приказ командира — закон. Видеть я все должен своими глазами, вас послать не могу, а вдвоем идти — огонь накликать... Ясно? Так и скажете в батальоне...
— И вовсе это не ваше дело — днем лазать за передним краем, сами можем сделать, — ворчит Богданов, но остается сидеть на бугре. Ослепительно сверкает снег. Вражеские дзоты просматриваются до мельчайших деталей, из окопов торчат головы солдат, как гуси на жнивье. Но не стреляют. По правде говоря, мне на этот раз (второй раз в жизни) совершенно безразлично — убьют меня или нет: смерть Юры оборвала что-то внутри, двигаюсь и делаю все механически, по инерции... Да, хорошая высота, а вот гранаты приходится таскать ползком, по две штуки... Здорово досталось «чижикам» — сорок шесть километров марша, бой, вот эта голая, со всех сторон обдуваемая ветром круча. А Губарев все сидит в Калининском...
Подхожу к «чижикам». За исключением охранения, все забились под каменный обрыв, покуривают, дремлют, опершись на винтовки.
— Как дела, товарищи?
— Да песни петь не хочется, — отзывается Овчинников, так и не расстающийся с трофейным пулеметом.
— А выдержим?
— Выдержим, раз надо... Только хоть бы погреться. Сменили бы или дров подбросили...
Отдаю приказ подтащить дров, выдать водку, поднести горячий обед в термосах. Посылаю сменить Губарева. Уже двадцать шесть часов, как он, голодный, держится на окраине. Раза два пытались сунуться гитлеровцы, пришлось сменить дом — разбило минами.
Похоронили со всеми почестями Юру и остальных павших товарищей. Я не мог пойти, чувствовал — не выдержу, да и нужно было налаживать оборону. Перед вечером приезжает дивизионный инженер Домикеев, спрашивает, как жизнь.
— Убит Кондратюк.
— Пушкин? Убит? Не может быть...
— Убит, — повторяю я, и вдруг судороги перехватывают горло, хочу подавить слезы, а они бесстыдно катятся,-и губы дрожат, и не могу выдавить ни одного слова. Домикеев отворачивается, делает вид, что свертывает папиросу. Когда немного успокаиваюсь, говорит:
— Чем мне тебя утешить? Нечем. Война. Сам хоронил друзей. Сам плакал. А теперь поедем к генералу, доложи, как выполнил приказ...
Докладываю в присутствии Члена Военного Совета генерала Желтова. Член Военного Совета и генерал объявляют благодарность батальону. В мое отсутствие к «чижикам» приезжает командир полка, на участке которого мы действовали и Малышевский, объявляют личную благодарность.
— Теперь уж и неудобно называть «чижиками», придется, видно, в «орлов» специальным приказом переименовать, — говорит генерал-майор Запорожченко. — А Пушкина жаль. Приказываю над могилами павших поставить каменный памятник — это были настоящие русские храбрые солдаты. Сводку читал?
— Нет...
— Тогда придется объяснить, какую задачу ты выполнял... Во-первых, разведка боем. Во-вторых, наш сосед перешел в решительное наступление, а вы отвлекали силы противника и демонстрировали ложное направление главного удара. Признавайся, голоден?
— Да, но Домикеев меня везет к Суворову — есть кое-какие дела, к тому же там должны быть пельмени или что-то в этом роде.
— Тогда все. Можешь идти.
14.12.42. Соседи слева ушли далеко вперед. «Чижики» волнуются:
— Все, товарищ капитан, наступают, а мы сидим...
— Да кто все? Кому приказано, тот наступает. Солдатское дело такое: скажут ждать — жди, прикажут наступать — наступай.
Нетерпение, впрочем, обуяло всех — от бойца до командира, стало духом войск. Войска утратили страх. На «Ю-88», от которого летом было тошно, смотрят с недоумением — неужели еще летает? Ладно, скоро отлетаешься. Бьет немецкая пушка? Ничего, сволочь, замолчишь скоро. Враги сидят в дзотах? Хорошо, досидишься ты у нас... Летнее отступление не то что забыто, но стало поводом к остротам.
Счастлива армия, которая, пережив горькие неудачи, сохранила здоровый юмор, чтобы посмеяться над своими ошибками и поиздеваться над противником. Бойцы и командиры, которые с кровопролитными боями отходили от самого Донца во вражьем окружении, голодные, забрызганные собственной кровью, переплывавшие под огнем реки на вещевых мешках, устававшие до того, что спали на ходу, — теперь шутят:
— Первенство по кроссу взяли соседи, но и мы дали сто очков братьям Знаменским.
Кстати, соседи на фронте — это вообще удобная вещь. О ком позлословить? О соседях. На кого кивнуть при неудачной операции? «Сосед подвел». При всем том соседом дорожат и встречают всегда почтительно.
На этот раз тоже сосед «подвел»: взяли в плен три вражеские дивизии, прошли до Калача, захватили огромные трофеи, о них пишут газеты. А плацдарм еще осенью создавали мы. «Где же, братцы, правда на войне!»
Вызывают в штаб. У входа — группа командиров и бойцов дивятся на пленного. Тощий, черный, в подпаленной бараньей шапке, в растоптанных ботинках, он стоит, согнувшись крючком, сверкая белками глаз:
— Мой не стрелял...
— ...И вот, значит, привели мы его, — рассказывает автоматчик, — вывернули карманы, а там колоски пшеницы. По снегу собирал. Дали ему полбуханки хлеба и целый котелок супу — прямо, как за ухо кинул. Повар наш только головой качает — ну и едок. Навалили мы еще котелок каши, думаем — не осилит... И вот, братцы, аж страшно стало — съел.
Старая казачка сокрушенно качает головой:
— И это он, такой, пришел к нам народом править. Стояли они у нас, все горсти показывали — вот, дескать,» сколько русских осталось, жменька одна. Скоро всех в Волге утопим. А мы, дуры, плачем, жалко вас, болезных. А как стали вы наступать, забегали они: «Матка, капут нам, рус идет». Да, говорю, чего вы мельтешитесь, горстка ж их, сами говорили. «Ты, говорит, дура, матка». И как поглядели мы на вас — опять в слезы. Какие вы все здоровые да хорошо убранные...
Иду к подполковнику Малахову. Говорит:
— Завтра ночью мне нужно провести из-за Дона тяжелую артиллерию. Степь просматривается, а дорога по кручам узка и обледенела…
Ночью работаем — времени мало, взрываем. По льду вдоль Дона от Плешаковского идут машины на скоростях, способных довести до обморока московских милиционеров. На высотах догорает «рама», сбитая зенитчиками. Ночь наполнена гулом моторов, сдержанным говором, скрипом тысяч ног — на нашей стороне, светом ракет, настороженным молчанием или припадками бесцельной стрельбы — у противника.
К вечеру саперы возвращаются, приказываю отдыхать, но приезжает командир танковой части подполковник Моисеев.
— Давай дорогу, сапер.
— До Рубежинского уже сделал для Малахова, пройдете и вы.
— Мне нужно дальше. Гитлеровцы ждут прорыва от Рубежинского — Кривского, здесь у них минные поля, а мы пройдем под кручами и ударим через Н. Калининский. Место, сам знаешь, удобное.
План операции мне уже и самому известен. Наш удар на Кружилйн через В. и Н. Калининский, соседи идут в том же направлении из-за Ягодного. Группировка врага перед Рубежинским — Кривским остается в мешке. Справа от Базков фланг прикрываем уступчатыми заслонами по мере продвижения.
До вечера — рекогносцировка на местности, в ночь — «чижики» делают дорогу и снимают мины.
15.12.42. Ночь. Все готово. Саперы спят. Шесть часов отдыха перед танковой атакой. Тихий снежок ровным слоем маскирует дороги и машины. Изредка ухают тяжелые снаряды по окраине, домик вздрагивает и покачивается. С нашей стороны — ни одного выстрела. Ординарцы упаковывают вещмешки и укладывают сухой паек...
16.12.42. Дорога из Рубежинского круто сбегает к реке. Мощный гул моторов — идут танки. Гитлеровцы щупают дорогу снарядами: свист, удар — перелет.
Под обрывом покуривают «чижики» — тридцать человек в маскхалатах. Первый Т-34 сползает со спуска, разворачивается и останавливается. Сажаю первую пару саперов — они сопровождают танки в прорыв... Еще и еще раз. Все. Танки уводят. У «чижиков» манеры бывалых солдат и нетерпение молодости. Взобравшись, они кричат в люк:
— Готово, поехали!
Машут руками, поднимают кверху винтовки.
Бой.
Он длится весь день. Генерал мерзнет в наскоро отрытой щели на высоте у НП. Кругом снег почернел от мин и снарядов. Впереди, справа, слева, насколько обнимает глаз, одно и то же. Принимаем радиосводку от майора Криворотенко, действующего на правом фланге: отбил двенадцатую контратаку. В бинокль видно, как идут плотными массами гитлеровцы, как они вдруг начинают кружиться на месте, ложатся... не встают. Словно корабли в белой пене и языках оружейного пламени, бороздят степь танки — и наши и немецкие. Вот один горит — черный столб дыма жирной спиралью раскручивается к небу. В нашу радиостанцию включается гитлеровец, говорит по-русски:
— Зря стараетесь, все равно загоним в Сибирь.
— Ну! — улыбается майор Каменецкий.
— Мы уже взяли Сталинград, мы уже на Волге.
— Ты вот что, друг, ты давай пятки смазывай вазелином, а то мы с тебя завтра спустим штаны.
Немец загибает матом и исчезает...
Под Н. Калининским штурмующая пехота натыкается на минное поле. У «чижиков» жаркая работа, ползет разминировать Архипов. Ранен. Смирнов выносит Архипова и продолжает его работу. Ранен. Юрченко выносит Смирнова и разминирует. За один час снято семьдесят пять мин, пехота идет в проход. Дорога отсюда идет вправо на высоту, там видны дзоты и пушки. На высоту откуда-то из вражеского тыла выворачивается Т-34, укатывает дзоты и пушки. Огонь стихает, тем временем сержант-сапер Тесля со своим отделением режет проволоку. Под Татарским саперы помогают артиллеристам втаскивать на высоты орудия, чтобы бить прямой наводкой. Всюду, где препятствия, где нужно помочь, — действуют сегодня мои «чижики»...
Сумерки. Возвращается первый десантник — тихий молоденький комсомолец Могилин. У него пробито колено, повязка намокла кровью и обмерзла. Опирается на ручной немецкий пулемет.
— Откуда?
— С танка, из вражеского тыла. Ранило. Винтовку разбило.
— Зачем ты тащишь пулемет, если сам еле идешь?
— Ребятам пригодится. А за мою кровь я отомстил: много там гитлеровцев положил...
Пробиты обе руки у Харитоненко, в спину осколком ранен сержант Гукин. В сумерках они слезают с танков, идут по вражеским тылам, прячутся в подсолнухе. По дороге натыкаются на сержанта Овчинникова — ранен в пах. Расстилают палатку, тащат — двое раненых третьего.
Харитоненко вцепился в палатку зубами: руки не действуют. Выбираются. У Дона подбирают санки и привозят сержанта в штаб.
— Здорово они били, ну, и мы их лупили. Показывали танкистам, где пушки, гранатами били, трофейными пулеметами, потом связки тола. Будут помнить комсомольцев-саперов.
Очнулся Овчинников, оглядел товарищей:
— Вы лучше путешествовали... Умру. Я свое сделал — будут помнить.
А там на поле в туманной к вечеру степи все идет битва. Три друга на танке — застенчивый, как девушка, Копий, белокурый весельчак Левченко, маленький, с девичьим голоском, скромница и умница Серов. Входит танк на окоп, бьют гитлеровцы из автоматов, три друга отвечают гранатами. И уходит танк, и никого в окопе, кроме мертвецов. Убитый Копий сваливается на повороте. Левченко слева замечает батарею орудий, стучит танкисту прикладом — давай. И танк, как божья кара, лезет, рыча, на пушки, но еще успевают они сделать залп, прежде чем превратиться в куски железа, и прямым попаданием снаряда сметает с танка белокурого и розовощекого Левченко — в сумерки, в степь, в вечность, — и уже один Серов остается на танке. И дальше, дальше идет танк, и нет уже у Серова ни патронов, ни грават, и ранен, хоть и легко, в голове шум от мин, рвущихся на броне... Сваливается он в степи, очнувшись, идет к своим, да на пути заворачивает в землянку гитлеровского офицера, прикалывает ординарцев, тащит друзьям через линию огня ящики сигар и пачки сигарет... И, напрягая голос, как все оглушенные, рассказывает, как упал с другого танка и затерялся в степи сержант Холодков.
Вы, которым еще воевать, вы, которым еще жить и строить, — поглядите в даль, представьте себе сизую от снега, черную от разрывов, алую от огня степь, и неукротимый топот танков над Доном, и треск ломающихся орудий, и вой снарядов, и битвы одного против десяти, и двух раненых товарищей, что зубами тянут на плащ-палатке третьего, умирающего... Представьте этих русских и украинских парней и отдайте им земной поклон и спойте песню о них...
Раненых угощаем водкой, кормим, перевязываем и отправляем в санбат. Прощальные солдатские поцелуи. Харитоненко поднимает пробитые руки:
— Не могу обнять вас, товарищи, но не в позорном деле, а в честном бою пролил кровь. До свидания. Бейтесь хорошо, идите далеко, а мы еще вернемся и повоюем вместе.
К утру возвращаются остальные... Танки сделали свое дело; оборона врага шатается, как гнилой зуб. Нет, потери меньше, чем я думал — два убитых, один, Овчинников, умер в медсанбате от ран. Позже всех вернулся Холодков.
— Вас считали убитым...
— Меня? Да у меня ни одной царапины.
— А что с вами стало?
— А ничего. Увидел раненого, спрыгнул с танка, перевязал, направил в тыл. Пошел за танками, думал, попадет навстречу, проголосую, подвезут. Ну, так и ходил, пока танки ходили, где гранату в землянку швырнешь, где фриц на мушку сядет. У них там суматоха, за своего издалека принимают.
— Где же вы гранат столько набрали, что на целые сутки хватило?
— Да там немецкими все дороги и тропинки завалены, под гусеницами, как орехи, лопаются. Потом танки ушли, и я совершил организованный отход. Погреться бы трошки...
Получает «норму», идет отдыхать...
17.12.42. В штаб приводят большую партию пленных, среди них — подполковник. Допрашиваем. Он командир корпусного саперного батальона, был брошен в семнадцатую по счету контратаку вместе со спешенным кав-эскадроном. Контратака провалилась. Больше резервов нет.
18.12.42. Бой достиг кульминационного пункта. Грохот движется волнами, как прибой. Все больше пленных, все дальше в оборону вгрызаются части.
19.12.42. Вечером свертываю штаб и сам выезжаю на запад. Проезжаем Н. и В. Калининский. Хутора разнесены в щепки. На дороге в бурьяне — немецкие винтовки, патроны, пулеметы, трупы, раздавленные орудия, сгоревшие легкие танки, магнитные мины.
На высоте у перекрестка дорог Кружилин — Базки — Рубежинский сгоревший Т-34. Далеко в сторону отлетела башня, ствол орудия упал внутрь танка. Идем по его следу и читаем историю гибели. Вот он протаранил легкий танк — башня отскочила, борта с черно-желтыми крестами вдавлены. Немного дальше — раздавленная гаубичная батарея, под обломками трупы артиллеристов. Еще дальше — ямка на месте дзота. Еще одна батарея, на этот раз противотанковая. Растертые в щепки сани с боеприпасами. И вот здесь — он сам, написавший гусеницами на снегу историю своей жизни и гибели.
Делаем привал в блиндажах дальнобойной немецкой батареи. Пушки — на месте, артиллеристы — удрали. Блиндажи построены добротно, на всю зиму. В углу — потемневшие от копоти иконы.
— Вот драпали, даже бога в плену оставили, — шутят «чижики».
20.12.42. Три часа ночи. Снегопад. Нигде ни одного выстрела, ни одной ракеты. По всем дорогам в степи идут пешие, скачут конные, скрипят обозы, светят фарами машины. Кажется, никакой войны, никакого противника и нет, хотя еще в середине дня здесь были чужие тылы и бой закончился уже в темноте — все неудержимо, неотвратимо рвется на запад. Настроение такое, что Любой боец не задумываясь примет бой с целой ротой противника, попадись она ему. Но, кроме брошенных пушек, повозок, пулеметов, снарядов, мин, ничего не попадается.
Ошиблись дорогой и влетаем в крайние домики Чука-рина. Заходим в избу. Горит свет. Пожилая казачка растапливает печь. При виде нас садится к столу и плачет причитая:
— Слава тебе, господи, свои...
— А чужие есть? — спрашиваем.
— Минут десять назад окаянные забегали. Опешат, видно...
— Как на Кружилин проехать?
— Да, сыночки мои, да подождите вы, я вот тут сальца поджарю. Родные вы мои, свой-то у меня тоже где-то сражается.
— Некогда, мать, другие подъедут.
У выхода из следующего хутора от плетня отделяется казак — сивый, шапка лихо сбита набок. Прихрамывает. Точь-в-точь Пантелей Прокофьевич из «Тихого Дона». Всматривается:
— Вы чьи же будете?
— Как чьи? Свои.
— А и вправду свои, разрази меня господь. Ну, здорово, казачки. С какой станицы будете?
— Какие там казаки, дед? Из Подмосковщины.
— Ага. Ну, все равно. Прошу до хаты. Дело у меня до вас военное.
— Некогда, дедок. А какое дело-то?
— Пленных, станишники, имею, сдать полагается.
— Что еще за пленные?
— Румынской нации. Забежали на меня, тикают, вижу. Шуманул я на них, — что, дескать, приспичило, всыпали вам казаки? А они черт те что подумали, винтовки бряк, руки в гору тянут. Оружие-то я от греха на баз в яму кинул, а они ждут решения судьбы, в горнице сидят. Дочка с кочергой в дверях пост держит... Да забегите, коли пленные не к надобности — так старуха пышки напекла... как заслышала гуркотню, — ну, говорит, слава те, казачки до дому вертаются, привечать надо.
Благодарим деда, утешаем — пышки не пропадут, к утру охотники найдутся.
Кружилин.
Только что кончился бой. Арьергард противника попытался задержаться на высотах за станцией, но его накрыла артиллерия и танки. На перекрестке столпотворение вавилонское — кухни, пушки, танки, обозы, строятся колонны.
Сюда с двух сторон вошли наши и соседи (на этот раз не подвели), и вся эта масса людей, машин, танков походным порядком в шесть рядов идет по шляху в гору на Каргинскую. Походя от озорства устраивают целую иллюминацию — клубятся сигнальные желтые дымы, немецкие многохвостные зеленые, красные, фиолетовые, белые ракеты ливнем перечеркивают горизонт. В небе эскадрильи «илов». Из-за облаков вывернулся немецкий разведчик, крутится над станцией, качает крыльями, дает сигнальные ракеты — очевидно, немцы потеряли связь и теперь пытаются уяснить, свои ли это бегут или русские наступают. Земля отвечает только огнем, затем два «мига» садятся на хвост гитлеровца, и тот драпает. С земли крик:
— Го-го, так ему, так.
— Давай, давай, справа заходи, справа, — принимает земля горячее участие в воздушном бою.
Капитан Николай Краснов, едва отдышавшийся от погони за вражеским капралом, восторженно загибает соленое солдатское словцо.
— Ну, двинулась матушка. Теперь ее ничем не возьмешь — на пушки плевать, на самолеты чихать и на смерть тоже.
В балках у Кружилина степь черна от вражеских трупов — это работа танкистов теперь Героя Советского Союза Позолотина. Мы гнали от Дона, он встречал тут в тылу.
Интенданты считают склады с продуктами, я пытаюсь осмотреть инженерное имущество, артсклады, но, оказывается, их здесь так много, что и за день не обойдешь, к тому же оружием и боеприпасами, включая пушки и снаряды, забиты все балки.
Казачка рассказывает про старуху соседку: — Алексеевна у нас старуха дюже самостоятельная, только самолетов боится — страсть. Но когда супостаты объявились на станице, наших самолетов долго не было, а тут утречки налетели. Алексеевна, как была, в окоп кинулась, ан уж бомба южит. Бац... «А спаси, господи, рабу твою», — кричит Алексеевна, а сама глазом зирк, звезду на крыле увидела. А бомба опять южит. «А никак наши», — крестится Алексеевна да опять голову в колени. Бомба около хаты — бац, стекла ветром продуло насквозь. Алексеевна опять голову высунула, шумит: «А слава тебе, царица всевышная, казачки прилетели», — да тем часом опять в окоп ныряет, потому как бомба опять южит...
Идем на Каргинскую.
Наступление Юго-Западного фронта нарастает, как лавина, по Дону. Левее нас группа наших войск движется на Тацинскую, правее группа генерал-лейтенанта Кузнецова, заняв Богучар, выходит в район Миллерово — Чертково. Сломлена не только огневая мощь немецкой обороны — подорван дух войск противника. Наши танковые группы, прорываясь в тылы противника, бороздят донскую степь, появляясь в самых неожиданных местах, громя тылы, перерезая пути отходящим частям, рассеивая и уничтожая резервы. Все более и более вырисовываются контуры гигантского плана, задуманного Ставкой, молот, расчетливо занесенный для удара, обрушивается на всю глубину немецкой обороны.
В большой школе полным-полно пленных. В перемежку итальянцы, немцы и румыны. Румыны, оборванные, одетые кое-как, восстанавливают справедливость: разувают и раздевают эсэсовцев, забирают себе, что получше, а им отдают свои обноски. Часовые не вмешиваются: это внутренние дела. Партии пленных самостоятельно идут получать хлеб — впереди итальянцы, позади румыны. Лихо сбив набок полуметровую баранью шапку, веселый темнолицый румын кивает на идущих впереди итальянцев и обнажает в улыбке ослепительные зубы:
— Муссолина... Капут!
Какой-то командир стрелкового взвода задерживает двух здоровенных мужчин в штатском, отводит их к канаве, затем разворачивает взвод лицом к задержанным.
— Узнаете вы их? — спрашивает он у бойцов,
— Узнаем... Наши.
— Вы помните, как они убежали через Дон к гитлеровцам, бросив порученный пост и засыпав песком пулемет? Я через них получил головомойку, весь взвод опозорился... — И к задержанным: — Ну, помогли вам фашисты? Далеко убежали? Вы думали, что немцы вас приласкают, защитят, что русский народ пропал? Врете, сволочи. Вон как драпают «победители». А русский народ жил, живет и будет жить, и всякую мразь, предателей и перебежчиков, мы на дне моря достанем. Верно я говорю?
— Верно.
— Не скроются.
— Какое решение примем — вести будем или тут кончать?
— На месте решить.
— Некогда с ними, собаками, возиться... Наступать надо.
— Взвод, к бою! По изменникам Родины, по фашистским холуям — пли!..
Взвод идет дальше, на запад. Запевала начинает песню. Два предателя валяются в канаве.
22.12.42. Между Каргинской и Каменской есть высота, где дорога круто поворачивает вправо. Жаль, нет фотопленки — ее следовало бы сфотографировать в назидание всем, кто вздумает еще раз воевать с нами.
Здесь поработали танки. На три километра дорога завалена трупами гитлеровских солдат и лошадей, раздавленными повозками, противотанковыми пушками, запорошена штабными бумагами. Мощные следы гусениц пересекают дорогу во всех направлениях, уходят в степь; там тоже что-то чернеется по буграм.
Свернуть с дороги некуда. Расчистки хватит на неделю, а нужно двигаться вперед. И наши обозы и машины идут прямо по трупам, по минам, по снарядам, патроны, как просо, поблескивают, перемешанные со снегом. Иногда из-под колеса вывернется бинокль, телефонный аппарат, пулемет или автомат. Мои «чижики» довооружаются сверх комплекта — на каждый взвод прихватывают по шкодовскому пулемету. Немецкие пулеметы не уважают — они хуже чехословацких.
Каменка — небольшой хутор по дороге Миллерово — Каргинская. На подступах утром был короткий и ожесточенный бой: противник хотел прикрыть отходящую артиллерию и большую колонну машин. Их смяли атакой в лоб и фланг.
По правой стороне дороги высятся подозрительные пирамиды, замаскированные снегом и кустарником. Подходим. Еще не засыпал снег стежку, протоптанную часовыми. Отбрасываем ветки — патроны, снаряды, мины... Семь складов.
В центре Каменки, прямо на дороге, — свыше дивизиона орудий разных калибров, среди них, словно слон, охраняющий стадо, высится наш Т-34. В хате греются танкисты.
— Мастерской не видели? — спрашивают, — Какой?
— Все равно, лишь бы починиться.
— Нет, не видели. А вы запросите свой тыл.
— Да, запросишь его так скоро. Все идут, едут, движутся, спешат, а мы, как проклятые, сидим. Мы ведь как воевали? Горючее немецкое, сардины голландские, сигары французские — так и топали. Командир только одно твердит — беречь боезапас, больше на гусеницы нажимать. Вот и нажимали... Сколько фашистов передавили, как вспомнишь за обедом — даже водка в горло не лезет. А вот теперь свистим на мели — на мине подловили, черти...
— А вы — как те артиллеристы... Пушку у них разбило, так они трофейную подобрали себе по характеру и постукивают.
— Думали уже. Танки, конечно, имеются трофейные, да дохлое это дело — свои подобьют... Что бронебойщики, что истребители — озверел народ, под горячую руку не попадайся.
Посочувствовали. Отставать от части в такое время — дело, конечно, скучное. У меня Юрченко, раненный во время разминирования, прилетел, как говорится, в мыле — боялся часть потерять.
Сразу за Каменкой дорога вырывается в открытую степь — первоклассный грейдер, который немцы обозначили вехами, собираясь ездить зимой. Более тяжелой дороги, чем этот грейдер, наверное, для шофера не существует на свете: ехать приходится зигзагами, как пьяным, объезжая с разных сторон трофейные машины. Они стоят здесь гуськом, в центре и по обочинам, через каждые двести — триста метров: итальянские грузовики «Спа», семитонные немецкие раскрашенные во все цвета, в том числе и в желтые цвета пустыни, — «фиаты», легковые машины разных типов, тягачи. В кузовах — боеприпасы, обмундирование, штабное имущество. Справа от дороги настоящая выставка образцов артиллерийского вооружения 1942 года, пушки всех калибров и всех «союзников» оси. Парад открывает гаубица, съехавшая колесом в канаву. Постромки обрублены, зарядный ящик на месте, — видать, бравые пушкари так спешили переквалифицироваться в кавалеристов, что даже не поснимали хомутов, Три, пять, десять километров — парад продолжается. В самом конце, недалеко от Поповки, на мосту застряла огромная дура «Берта» со съемным стволом. Зрелище внушительное. «Чижики» заглядывают в необъятное дуло, пробуют замок. Батальонный философ и неутомимый стрелок по самолетам солдат Рыбалка выступает в роли экскурсовода.
— Ось яке стерво! Мабуть, вона мене перелякала пид Еланьской. Як садане, та в другiй раз, та в третiї... Весь день лупцювала.
Что называется, свиделись на узкой дорожке старые знакомые.
Справа и слева от моста балка на добрый километр забита фургонами и машинами. По этой картине легко представить, как немцы и итальянцы, очумелые от страха, натыкались на свою громадину-пушку, загородившую дорогу, как проклинали расторопных артиллеристов, вовремя успевших смыться, как бросались в обход, буксовали, а потом, приняв гул своих машин за грохот наших танков, бежали, забывая включить моторы. При этом румынские ездовые, впервые за всю жизнь, имели возможность поиздеваться над спесивыми гитлеровскими шоферами: как-никак у румын были кони, а чистокровные арийцы шпарили пешком.
У въезда в Поповку — повторение предыдущего: через мост можно протиснуться только на лошади. Шоферы чертыхаются, растаскивая трофейные машины, чтобы пропустить свои.
Уже темно. На улице меня встречает начальник штаба:
— Сколько с тобой людей?
— Половина.
— Нужно организовать охранение... Знаю, знаю, сейчас скажешь, что прошли сорок с лишним километров... Ничего не поделаешь, передовые части ушли под Кашары, а тут кругом шатается всякая шпана в достатке...
23.12.42. Ночую в украинской хате — село это является каким-то вкраплением, украинским островком среди донского казачества. Рано утром просыпаюсь от громкого разговора на кухне — слышен голос ординарца Кочубея и чей-то другой, по-детски тоненький, похожий на голос Серова.
— Ты мне и докладывай, — говорит Кочубей. — Я могу все твои дела разрешить в один момент... Ну, говори.
— Ничего не можешь, ты рядовой, — упирается детский голос.
— Рядовой, — смеется Кочубей. — А ты кто, генерал, что ли? Смотри, какой у меня трофейный автомат... Хочешь, подарю? Говори.
Пауза. Видно, посетитель раздумывает над блестящей перспективой иметь автомат, но потом решается:
— Не скажу... Автомат ты все равно не подаришь, знаю.
— Ну, тогда и жди, пока капитан проснется. Он, брат, целые сутки с нами пешком топал, спать долго будет. А то я еще могу тебя и выгнать за неподчинение...
Приказываю Кочубею пропустить посетителя. «Иди, — шипит Кочубей, — тоже мне делегат». В комнату входит мальчик лет двенадцати — тринадцати. Большая шапка-ушанка съезжает на нос, одет в поношенное школьническое пальтишко с бараньим воротником. Он бойко шмыгает простуженным носом и выпаливает:
— А вы, дяденька, командир или начальник будете? Я дипломатически размышляю — как мне удобнее назваться?
— Ну, допустим, начальник...
— Мы вам пленных итальянцев приведем, ладно? А у нас чтобы винтовки не отбирали.
— Кто это мы?
— Отряд наш имени Октября. У нас все мальчики, только одна девочка Катя, она у нас разведчица. А бригадир говорит, чтоб оружие сдать...
— Сколько у вас пленных?
— Нисколько. Мы сейчас пойдем ловить.
Кочубей заливается хохотом, делегат смущен и размашисто вытирает нос рукавом.
— Эге, этак вы меня обманете, — смеюсь и я. — Пленных нет, а винтовки выманивать хотите, — говорю я таким тоном, словно эти винтовки уже у меня в кармане.
— Честное слово, дяденька, приведем, — спешит делегат. — Мы приведем, а вы нам потом разрешение напишете, ладно? Мы вчера одного карабином ка-ак постращали, он сразу на живот шмякнулся. А три сразу сдались, мы их красноармейцу передали, он нам компас подарил...
— Ладно, — говорю, — если тут по садам, то ищите, да осторожно, а если в степи да в балки пойдете — самих арестую и посажу.
«Делегат» степенно топает к выходу; но спустившись с крыльца, приударяет во всю прыть, и за окном слышен его восторженный голос:
— Разрешил... Айда.
— Одним словом, чистые шибеники, — говорит хозяйка. — Понасобирали винтовок и шаландают по балкам, итальянцев ловят. А те, бедные, сами рады сдаться в плен хоть кому-нибудь.
Районный центр Кашары — бывшая стоянка армейского немецкого штаба. Немцы укрепились здесь, отгородились рекой от танковых атак. Генерал не хотел терять времени — приказал обойти Кашары по высотам справа и степью слева. После короткого боя, заметив обходный маневр, гитлеровцы бросились наутек.
В центре города пусто, только через улицу перетянут плакат на немецком языке да на перекрестке стоит будка для регулировщика. Нам нужно достать бензина и папирос — снабжение запаздывает. Местные жители рекомендуют нам идти в дальний конец города. Идем. На улице стоит немецкая штабная машина. Шофер открывает капот, ругается:
— Разморозили, дьяволы. Убивать таких водителей надо.
Чем ближе к складу, тем больше на улицах машин, по преимуществу легковых. Окраинная улочка завалена чемоданами, в которых уже успели похозяйничать местные жители. На снегу, папки, тетради, записные книжки, фотографии сытых, откормленных, как поросята, офицеров. Наши интенданты забирают бумагу, копировку, связисты — телефонные аппараты.
На складе — сотни бочек бензина, масла, антифриза, более двух десятков заправленных машин, мотоциклы.
Хотя передовые части только что вышли из Кашар, «торговля» кипит вовсю. На подъеме в гору тоже чернеет табор фургонов и машин.
Беру бензин и масло. Из щели выволакивают гитлеровского начальника штаба и гестаповца. Женщина бросается на них с явным намерением вцепиться в физиономию:
— Замучили нас, душегубы, дочку угнали...
— Тетя, не волнуйтесь, — утешает красноармеец.
— Да как же мне, родненькие, не волноваться...
— Не волнуйтесь, тетя. Они отвоевались.
Немцы падают на колени, плачут, что-то бормочут в оправдание.
— Видите, тетя, — продолжает боец, — они совсем смирные. У них только крылья еще не успели отрасти, а так вполне законченные ангелы. И мы так рассуждаем, что пусть отправляются в тыл, там разберутся.
У амбара лейтенант ведет мирные переговоры с бойцом. Боец завел себе мотоцикл и собирается ехать, но что-то не ладится с переключателем скоростей.
— Подари ты его мне, — говорит лейтенант, — ну на что он тебе?
— Пойду часть догонять.
— Чертова работа — догонять часть на одной скорости. Разве ж их на первой скорости догонишь? Они на машинах чешут.
— А пишком швыдче, чи що?
— А разве я говорю пешком? Теперь, орел, пешком только противник жмет, а у нас сколько машин идут, на любую сядешь. А то, если сумеешь, заводи вот ту семитонку, роскошная машина, всю роту посадишь.
Оба смеются.
25.12.42. Говоря откровенно, никаких крупных сражений не происходит. Немцы слишком растеряны и ошеломлены, чтобы оказать сопротивление, а наш генерал действует решительно.
— Мне на мелкие группы плевать, — говорит он, — мне время дорого, чтобы не дать противнику построить оборону. А недобитки фашистские отдаю на съедение партизанам...
Сегодня вышли на р. Калитва. Где-то здесь в свое время сражался и одержал победу над татарами Дмитрий Донской.
Соседи наши отстали: левый — километров на шестьдесят, правый — километров на сорок. В тылу и левее обнаружена крупная группа гитлеровцев, обстреливающая из орудий совхоз под Кашарами. Нам приказано остановиться на рубеже Калитвы, однако генерал наш смотрит дальше и с хода форсирует реку и захватывает значительный плацдарм на правобережных высотках. Кстати, в наши руки попадает приказ немецкого штаба, где частям ставится задача любой ценой не пропустить нас через Калитву. Опоздали. Теперь противник изо всех сил пыжится, чтобы столкнуть нас, разгораются жестокие схватки. Опросом пленных выясняем, что против нас действует свежая дивизия, только что прибывшая из Франции. Грузили и везли ее с такой поспешностью, что один полк потеряли по дороге. Итальянцев и румын на фронте нет.
Подводим итог первого этапа. За десять дней уничтожено до десяти тысяч солдат и офицеров, восемь тысяч (точнее, немногим больше) взято в плен. Колоссальные трофеи только начинают подсчитываться. Наши потери — две пушки, четыре или пять подбитых танков — в материальной части и совершенно незначительные в живой силе.
Мороз. Воздух словно дымится от инея. На дорогу из балок выходят подмороженные немцы, итальянцы и румыны — стоят и ждут, кому сдаться в плен. В Позднеевке, у моста, долго дивимся на колонну странных машин — это что за орудия смерти? Оказывается — вошебойки. Кочубей в восторге:
— Вот, черти, пушки побросали, машины побросали, а вошебойки куда довезли. Должно быть, голодной куме хлеб на уме, а зимнему гитлеровцу — вошебойка.
К вечеру получаю приказ организовать оборону в районе Позднеевка — Мельничный. На передовых оставляется только боевое охранение, основные войска снимаются и уходят на ликвидацию группировки в тылу. Руководит операцией сам генерал.
— Вот теперь, когда остановились, можно и порядок наводить, — говорит он. — Всякому овощу — свое время.
Красноармеец Сегайло просится на двое суток в отпуск — где-то поблизости находятся его родные.
26.12.42. Группа противника в тылу ликвидирована. Жаль, два генерала удрали на самолетах. Соседи вышли на рубеж, сужаем фронт. Красноармеец Сегайло пробыл сутки дома и вернулся.
— Что же не догуляли?
— Какое там гулянье, все думаешь, — а вдруг часть ушла? И замучили меня... Что баб набралось, что знакомых, кто плачет, кто за освобождение благодарит... И все расспрашивают — ел я дохлых лошадей или нет. Им же немцы наговорили, что нас горсточка осталась, а кто не убит, так от голода помирает. Вот отца и мать с собой привез, поживут тут, а в случае выступать, — я всегда готов...
Объявляю приказ ~ семьдесят два командира и бойца награждены орденами и медалями. Борисов получил орден Александра Невского.
Вот тебе и «чижики»!
3.1.43. Сегодня у нас праздник: в газете Опубликован Указ Верховного Совета о присвоении нам гвардейского звания. Кроме того, мой батальон представлен к ордену Красного Знамени за оборону на Дону, за августовское наступление, за атаку у Татарского, за танковый десант, за разминирование, за обеспечение наступления и другие Дела. По этому поводу устраиваем небольшой ужин с приглашением гостей — первый ужин с вином с начала прихода на Дон. Есть за что выпить. Ничего не поделаешь.
Наступление продолжается.