Огонь Сталинграда
То мере приближения к берегу Волги в том месте, где работает переправа на Сталинград, вы начинаете все яснее и яснее понимать, что здесь не обычный участок фронта, что никогда до сих пор вам не приходилось не только видеть такое, что предстоит увидеть здесь, но даже читать о чем-нибудь подобном в военных трудах и описаниях.
Сама дорога ежеминутно напоминает об этом. На ветхих дощатых избах громадными, во всю стену, буквами написано: «Отстоять Сталинград!» В селах от стены к стене, от дерева к дереву, от забора к забору повторяется: «Наша Волга!», «Наш Сталинград!» И все окрестности, песчаные дороги в клубах дыма и желтой пыли, оголенные первыми холодами сады, рыбацкие поселки с сохнущими на берегу лодками, вся степная приволжская ширь, озаренная зловещими огнями, притихшая на краю великой битвы, взывает — отстоять, отстоять, отстоять, отстоять!
Военная дорога не оставляет вас в покое ни на минуту. То она обращается к идущим к Волге войскам: «Смелость — душа победы!», то бросает в моторный гул и рев, в скрежет переключаемых скоростей, в походную страду колонн и обозов: «Водитель! Ты доставляешь боеприпасы защитникам Сталинграда. Не медли. В твоих руках — их жизнь и бой!» И снаряды, мины, патроны идут безостановочно, днем и ночью, битва поглощает их жадно, десятками грузовиков, баркасами, баржами, и город в степи становится крепостью.
Чем ближе к берегу, тем строже и лаконичнее лозунги, длиннее дистанции между колоннами и автомобилями, и все чаще попадается на поворотах и перекрестках короткое слово «переправа» со стрелкой в сторону Волги.
До переправы еще далеко, однако новый человек так много наслышан о ней, что невольно охватывает его смутное чувство тревоги и нетерпеливого ожидания.
Еще в степи одни говорили, что нужно переправляться только ночью и лучше на лодках, по которым немцу бить труднее, особенно в дымзавесе. Другие, напротив, советовали дождаться баржи, она идет дольше, зато мины не причиняют ей большого вреда: как бы не расковыряли ее, а все будет держаться на воде. Третьи рекомендовали во всем положиться на русскую реку, ее смелых паромщиков, капитанов и лодочников.
Но из всего, что говорили о переправе более решительные или более осторожные люди, из народной молвы, идущей по длинным степным дорогам Заволжья, складывалось одно общее, поглощающее все мысли и чувства впечатление — не сама по себе переправа, как бы опасна она ни была, волнует воображение сотен и тысяч людей, а то, что река в этом месте отделяет все виденное и пережитое до сих пор на войне от того нового, великого и героического, имя чему — Сталинград в обороне.
Все, что движется навстречу, оттуда, со стороны Волги, привлекает к себе ваше пристальное внимание.
На лохматой лошаденке, отчаянно понукая ее, неловко вскидывая локтями, проскачет краснофлотец, и вы вспомните, как на днях бронекатера Волжской флотилии подошли к берегу, где скопилась большая группа наших раненых бойцов, огнем своих пушек прикрыли посадку раненых на катера и полным ходом, взрыв винтами воду, продолжая бить из орудий, вынесли раненых из прибрежного ада к спасению, к жизни, к хирургам.
Проедет на бричке пехотный командир в зеленом маскировочном костюме с бурыми пятнами. Он дремлет, и лицо у него бурое от пыли и дыма, и, видно, вырвался он из такого места, что теперь все ему нипочем, он спит, как бы ни тряслась его бричка.
И у раненых то же выражение успокоенности, их не испугает и не остановит одиночный взрыв бомбы в стороне от дороги. Они видели кое-что посерьезней, а здесь-то все для них мир и покой, они тихо бредут по степи и на вопросы встречных о положении в городе отвечают:
— Страсть как жмет! Да ничего, держимся. А ты куда?
— Туда.
Простое слово «туда» звучит серьезно и строго, и, помолчав, раненый говорит:
— Ну, давай. Ты сам увидишь. Смотри, не дрейфь. Трусов там не любят.
Вперед проходит целый караван рыбацких лодок на подводах, и вы снова вспоминаете о переправе. Но теперь вы уже стыдитесь своего тревожного чувства. После захода солнца быстро темнеет, и тогда со стороны Волги встает над степью воспаленное, багровое, страшное небо Сталинграда, и уже никто из идущих не может оторвать от него взгляда.
— Это он?
— Он.
Второй месяц пылает над Волгой, над Россией, над миром огонь Сталинграда.
23 августа гитлеровцы обрушили на город первый, невероятный и страшный своей преднамеренной жестокостью бомбовый удар. Три четверти города были в огне и в развалинах. Свыше тысячи самолетов бомбили город, разрушая прекрасные площади и светлые дома, И когда враги решили, что города больше нет, измученный, израненный город встал, поднялся и вышел на бой.
Немцы сбрасывают над городом листовки: «Сдавайтесь!» Листки немецкой бумаги превращаются в пепел еще на высоте в тысячу метров — город сжигает их своим гордым огнем. У Сталинграда есть старший брат — Севастополь. Но в Сталинграде нет крепостей, нет скал и пещер, он вытянулся узкой полосой на голой, открытой со всех сторон земле, и за спиной у него Волга. И все же растерзанный бомбами город вышел на бой, и десятки гитлеровских дивизий уперлись в него, как в скалу, скребут танками, долбят самолетами, подтачивают минами, тысячами солдатских трупов падают к его ногам, но город стоит, город сражается.
Вот он, перед нами. Города не видно. Виден огонь. Дома, улицы как будто плавятся в медленном пламени. На фоне багрового неба видны скелеты зданий, бесформенные массивы разрушенных стен, желтые, огненные дыры окон и дверей. Кажется, что там нет и не может быть ничего живого. Но из клокочущего пламени поминутно выпархивают зеленые, красные, белые ракеты, с остервенением ввинчиваются в небо трассирующие пули, мечутся голубые лучи прожекторов, немецких и наших, шарахаются и вдруг обрываются светящиеся жгуты пулеметных очередей — там люди, там войска, там бой.
На этой стороне Волги идут приготовления к переправе очередной группы войск.
Никакой дымовой завесы не нужно, река и так в дыму. Слышны сигнальные рожки, как на станционных путях, скрипят во мгле канаты, стучат конские копыта по деревянному трапу, фыркают заводимые моторы автомобилей, расторопный буксирный пароходик «Абхазия» развернул громадную баржу под погрузку.
Все это делается в кромешной темноте, почти на ощупь, приказания отдаются приглушенным голосом; и все мы выполняем их поспешно и молча, и не можем оторвать взгляда от пылающего, гремящего залпами города. На лицах у нас бродят багровые огненные блики. Вдруг вся масса людей на несколько минут замирает. Пронзительный вой и треск. Над берегом рвется немецкий снаряд.
— По всему берегу щупает. Ничего. Скоро заткнется. Это говорится спокойно, пренебрежительным тоном бывалого человека, но человек этот очень еще молод. Комлев был начинающим журналистом в провинции, а теперь война направила его сюда, под Сталинград, комиссаром на борт волжского буксира.
Погрузка продолжается под огнем. Волга поддерживает Сталинград своими людьми, матросами, капитанами, у
Мария Ягупова пришла на буксир работать матросом. Ее ранили в голову. Она отлежалась в деревне, где остался у нее ребенок, и вернулась назад на буксир. Капитан «Абхазца» Хлынин двадцать шесть лет на воде. Теперь он дерется за Волгу — пятьсот рейсов с берега на берег, десятки тысяч бойцов, доставленных в бой. Семья капитана осталась в огне, в квартале, захваченном немцами. Но капитан здесь, рядом, он еще отобьет свой квартал. Молодой комендант буксира Домаров говорит печально и гордо:
— Я тоже сталинградец.
Комлев добавляет:
— Все мы теперь сталинградцы. Вчера убит мой друг Кузнецов с баркаса «Пожарский». Мы похоронили его на берегу под двумя тополями. Никуда не уйдем мы от этого города.
Буксир отдает концы, нагруженная баржа тяжело отваливает от берега. Через полчаса мы будем там, в огне. Разговоры затихают. Сосредоточенное и торжественное молчание воцаряется среди бойцов. Гул Сталинграда колеблет воздух над великой рекой. Город принимает в свой раскаленный мир новый отряд Красной Армии.
Черный, обугленный, изглоданный бомбами берег. Обожженные плавучие пристани и плоты. Чудом сохранившаяся вышка водной станции. Это был веселый, молодой, трудолюбивый город. Гитлеровцы решили его убить. Тогда город стал бойцом и героем. В день первой бомбардировки среди стонов раненых, обгоревших, полузадушенных обломками людей женщина кричала:
— Не смогут, проклятые, сжечь нашу землю, не бойтесь! Нас сожгут, а землю не смогут.
Земля Сталинграда жива, люди его в бою. Война вошла в тесные кварталы городской окраины со всем своим чудовищным багажом: с авиацией, с танками, с пушками, с минометами. То, что Гитлер готовил для целого фронта, обрушилось на один город. Кто знал до сих пор, что воздушная армия может драться с одним кварталом, с одной улицей? На это пошли нацисты в Сталинграде, но Сталинграда они не получили. Здесь бой идет вплотную, как рукопашная схватка, где люди хватают друг друга за горло и душат. Но рукопашная схватка в окопе длится минутами. Здесь это продолжается второй месяц. Мы повстречались с бойцами. Они шли за патронами. Один сказал:
— Ворвались в первый этаж одного дома. А на втором сидят немцы, стучат сапогами, трещат пулеметами. Мы их выбьем.
Тонкий потолок отделяет здесь наших от немцев; потолок и есть линия фронта в этом доме.
Как дерутся здесь за дом? Приходят к голым стенам с вырванными окнами, вцепляются в камень, стреляют из чердаков и подвалов. Снаряды и мины вышибают из стен камень за камнем, на месте дома остается груда обломков, но люди держатся в этой груде или умирают.
Дома нет, но бой за дом продолжается. Раскаленные камни развалин — это тоже рубеж, и его надо держать.
В Сталинграде можно быть или героем или трусом, другого выбора нет. Но трусов здесь не щадят. Я слышал, как над трупом одного из них командир сказал:
— Пусть зарастет его могила горькой полынью, пусть каркает над ним воронье, пусть воют над ним злые ветры.
Но как же мучился этот командир, когда не смог узнать имени моряка с автоматом в руках и с гранатами, занявшего дом после того, как этот дом безуспешно атаковал целый взвод. Таковы законы уличного боя. Иногда одному, но отважному, легче ворваться в дом, чем целому взводу слабых духом и нерешительных. Здесь действительно дерутся не числом, а умением.
В истории войн не было задачи более трудной, чем оборона Сталинграда. Узкой полосой вытянулся город по берегу Волги. Он вплотную прижат к воде. Его во многих местах прорезают глубокие овраги и балки — лазейки для немецких автоматчиков. Защитники города не имеют ни одного метра пространства для свободного маневра. Но бойцы Сталинграда срослись с многострадальными камнями города и отходят только после того, как камни рассыпаются в прах.
Я видел один из командных пунктов генерала Чуйкова. Землянки врыты в склоны оврага, а земля вокруг них в черной накипи мазута, в наплывах горевшей нефти. Волжский ветер гнал сюда потоки огня; пламя ревело кругом, ручьями стекало в блиндажи, катилось в воде, завивалось там смерчами, столбами, перекидывалось на плоты, на дебаркадеры, плыло по реке багровыми островами, и вода закипала; а на командном пункте люди сидели над картами и за телефонами.
С восходом солнца над городом появляются бомбардировщики. По тысяче самолето-вылетов в день. «От ударов взрывных волн барабанные перепонки у нас дышат, как жабры», — сказал один из командиров.
На открытом месте стоит боец. Ударом в колокол он предупреждает о приближении бомбардировщиков. Бьет колокол, как на вокзале, но уж слишком часто, каждые две — три минуты. Все скрываются в землянках, а боец стоит во весь рост, следит за идущими в пике самолетами.
— Хожде-ение! — кричит боец. — Эй, там, на галерке!
И снова звонит его колокол. С истерическим визгом и треском рвется поблизости мина. Песком запорошило глаза. Через мгновение мы поднимаем головы. Боец лежит на земле. К нему бросаются помогать, но он уже на коленях. Вот люди подбегают к нему, но он опять стоит во весь рост.
— Хожде-ение! — кричит он сердито, и тихо звонит его колокол. Но теперь боец звонит левой рукой. Правую он затянул бинтом.
Это рядовой сталинградец. Такие здесь на всех рубежах, ими держится город.
Образ Сталинграда в бою отчеканен в моей памяти поступком старого паромщика. Это было ночью. Его лица, его имени никто не запомнил. Паром разбило авиабомбами, люди бросились в темную волжскую воду. У молодого лейтенанта шинель набухла водой, его тянуло ко дну. Старый паромщик схватил его за полы шинели и быстро перекинул с себя спасательный круг.
— Бери! Держись! — хрипел он.
Лейтенант молча отпихивался.
— Дурак! — вскричал старик. — Мне оторвало руку. — Я старый, отвоевался, а тебе воевать! Держись!
Он оттолкнулся и, загребая одной рукой, ушел в темноту.
Этот человек великого города, человек сталинградской обороны, безыменный герой, которыми и держится Волга против бешеного натиска гитлеровцев.
Прошло два месяца с тех пор, как бой вошел в израненное, обожженное, но еще живое тело города. Нож войны гитлеровцы пытались вонзить в самое его сердце и приготовили барабаны, чтобы праздновать его смерть. Теперь они хоронят своих барабанщиков. Русский город восстал из пламени и крови, вышел к предместьям и здесь повалил врага на землю, в окопы, в подвалы, в щели.
Враги поняли, что город живьем не взять. Тогда они решили убить его, доконать медленной пыткой. Они подняли в воздух тысячи тонн бомб и бросили их на улицы и площади, где еще недавно девушки продавали цветы, на бульвары и парки, где садовники берегли молодые деревья, на базары, где шумно торговались хозяйки, на школы, больницы, жилые дома. Бомбардировка была продумана тщательно и выполнялась с жестокой аккуратностью. Бомбили последовательно квартал за кварталом, передвигаясь на новый отмеченный на карте квадрат только после того, как на первом не оставалось уже ни одной целой стены, ни одной крыши, никаких признаков жизни, никаких надежд у людей на возвращение к старому очагу.
Когда камни были перемолоты бомбардировкой, гитлеровцы кинулись в наступление. Город встретил их из развалин пулями, снарядами, гранатами. Они снова зарылись в землю и предали город огню, и Сталинград пылал много дней и много ночей, зарево было видно в степи на пятьдесят километров; с Волги дул ветер, гнавший пламя от здания к зданию. Немцы опять перешли в наступление, но город восстал из пепла; черный, обугленный, раскаленный, он жил, он сражался. И враги опять спрятались в землю, убрались в подвалы.
Теперь они толкуют о Вердене.
Да, Верден в сердце каждого из защитников Сталинграда. Можно говорить о глубине обороны. Она невелика, в иных местах от переднего края до волжской воды шестьсот, восемьсот метров. Сотнями танков и сотнями «юнкерсов» гитлеровцы вот уже два месяца пытаются продолбить эту узкую полоску земли в городе, который не имел ни фортов, ни укреплений Вердена.
Здесь нужны другие измерения. Восемьсот метров — ничтожная величина в современной войне, но в городе, где советские люди решили стоять и держаться, глубина обороны становится бесконечной, она измеряется силой и живучестью русского сердца.
Кто солдаты сталинградской обороны? Красноармейцы, которые неделями держатся на земле, шатающейся от взрывов. Лодочники, плотовщики, паромщики, капитаны, матросы пороховой, кровавой волжской переправы. Рабочие, чинившие в продырявленных снарядами цехах пушки и танки и уходившие в бой, когда немцы наваливались на город силой целого фронта и на дымящихся улицах не хватало людей, которые могли бы стрелять из этих же пушек, водить в бой отремонтированные танки. Бить, бить, гнать от города врага! Не метрами, а нервами, выдержкой этих людей измеряется здесь глубина обороны.
Я помню слова начальника штаба 62-й армии, которую возглавлял генерал-лейтенант Чуйков. Начальник штаба работал в землянке, вырытой на самом берегу Волги. Он кашлял так, что больно было смотреть на него. Я думал, что он болен, и пожалел его и сказал ему об этом, а он рассмеялся. Через полчаса я тоже стал кашлять, и тогда уже полковник пожалел меня и улыбнулся, и я понял, что кашель вызывается взрывными газами от немецких снарядов и бомб.
Начальник штаба трудился невозмутимо и обстоятельно, как в московском своем кабинете, приказания по телефону отдавал вполголоса, давая тем самым понять своим подчиненным, что все в порядке, обстановка для работы нормальная. И в тот день я запомнил его слова:
— Если бы три недели назад мне сказали, что и сегодня мы будем в Сталинграде, я бы не поверил. Прижатые к Волге, без возможности маневра, с одной переправой... Нет, не поверил бы.
В то утро, когда происходил этот разговор, гитлеровцы бросили на поселок завода «Красный Октябрь» 130 танков с пехотой и автоматчиками. Бой развернулся в полутора километрах от землянки, в которой беседовал со мной полковник. Он продолжал:
— Кто может гарантировать, что через двадцать минут здесь не появятся немецкие танки и всем нам придется карабкаться на эти прибрежные кручи, чтобы выскочить, если до этого нас не прихлопнут? Это не только возможно, это более, чем вероятно. Тем не менее этого не будет.
Я спросил:
— Вы уверены, что вам удастся продержаться? Глядя на меня воспаленными от бессонницы глазами, полковник быстро ответил:
— Теперь да.
— Но ведь теперь вам труднее в тысячу раз, чем прежде, чем неделю, чем месяц назад.
— Да. Но теперь-то мы и узнали как следует наших солдат. Никто из них не хочет ни уходить, ни сдаваться. И они не уйдут, они верят в победу.
— Здесь?
— Да, — ответил полковник, — именно в этом положении и стоит верить в победу.
— Вы надеетесь на чудо? — спросил я.
Полковник усмехнулся:
— В советском военном лексиконе такого понятия нет. Мы надеемся на себя.
Тесно войне в Сталинграде. Участок обороны зажат в грудах камня, в развалинах, где ютятся бездомные жители. На пустынной, насторожившейся улице вдруг открывается железная крышка водостока, с трудом вылезает из-под земли худенькая, бледная девочка. Там, под железной крышкой, врезанной в мостовую, ее дом, она живет там с матерью. Девочке показалось, что стало как будто тише, земля не так сильно дрожит, девочка с ведром пробирается за водой. Другие живут в оврагах и ярах, выкопали землянки, не уходят, ждут, когда немцев отгонят от города. Я видел старика. Он шел через площадь. Упал снаряд, разорвался, все заволокло дымом. Когда дым рассеялся, поднявшиеся с земли увидели, что старик идет, как и шел, постукивая палочкой.
— Эй, дядя, — сказали ему, — что же не хоронишься? Железный?
— Железный, — ответил старик. — Я теперь, верно, железный. Меня теперь ничем не убьешь. Меня уж один раз убили.
Помолчав, он добавил:
— Сына моего гитлеровцы погубили, красноармейца. Тут, под городом. Пусть теперь от меня хоронятся.
— Где воюешь? — спросили его.
— Сторожем при заводе.
Постукивая палочкой, он побрел дальше к своему заводу, к продырявленным стенам, к которым пришел в самый страшный для города час, заменил молодого и стал с ружьем у ворот. Он не боится снарядов, как не боятся их многие: два месяца обороны, два месяца непрерывного рева и грохота, и короткая тишина, а в тишине, как желуди с дуба, продолжают стучать по камню осколки, и потом опять вой, свист, грохот, рушащий стены, но уже неспособный разрушить волю, стойкость здешних людей.
Заводы вошли в линию фронта, они под огнем. Никто не уходит, никто не тушит печей там, где они могут еще стоять. Тракторный завод в трудную для города пору поднял всех людей, стариков, созвал их к цехам, и они работали двадцать четыре часа под бомбежкой, и многие были ранены; завод нес потери, как фронт, и дрался, как фронт. Через сутки люди, стоявшие у станков, бросили на рубежи обороны двести собранных, исправленных пушек. Рабочие сами тащили их в бой. Не хватало орудийных расчетов, и бывшие мастера-оружейники вышли на огневые позиции, стреляли из собственных пушек. Враг понял, что такое глубина обороны в Сталинграде.
Заводы принимали от фронта подбитые танки, тягачи, моторы и через несколько часов возвращали их готовыми к битве. Рабочие вооружались. За три дня сформировался отряд в девятьсот человек. Он занял свое место на линии обороны, брешь была заполнена, цепь сомкнулась, и немцы сотнями танков не смогли прогрызть дорогу к Волге. Женщины, дети, старики взялись за лопаты и ломы, строили баррикады. Пожар обжигал их, гнал в сторону. Они обливались водой и возвращались на место. Пережившим бомбардировку 23 августа ничего, ничего не страшно.
Бой идет в подвалах, на лестничных клетках, в оврагах, на высоких курганах, на крышах домов, в садах, во дворах — тесно войне в Сталинграде. Гитлеровцы гонят дивизию за дивизией; у них много дорог, и в степи есть место для новых могил. Дивизии приходят и вымирают, и гниют в земле фашистские барабанщики, которых вели на парад. А город стоит, в развалинах, в пепле, но живой, — стоит стеной на том берегу, и за ним — Волга. Русский город! Россия!
Ни фортов, ни бетонных укрытий. Линия обороны проходит через пустыри и дворы, где хозяйки развешивали белье; через линию узкоколейной железной дороги; через дом, где жил бухгалтер с женой, двумя детьми и старухой матерью; через десятки таких домов; через пустынную теперь площадь с выкорчеванным снарядами асфальтом; через заводскую территорию, где орудуют оружейники; через сад, где нынешним летом шептались на зеленых скамьях влюбленные. Город мира стал городом боя. Законы войны поставили его в центре фронтов — в точке, где развернулась борьба, во многом влияющая на исход всей войны. Линия обороны проходит здесь через сердца советских людей. Что это значит, фашисты узнали за шестьдесят дней боев. Они бормочут: «Верден».
Это не Верден. Это новое в истории войн — Сталинград!