Девушка из Крыма
Когда я думаю о том, что такое счастье, я вижу рыжие скалы в черных соснах и между ними в расселине — синий-синий треугольник. Крымское море... Милое крымское море! Бывают дни, когда вода его кажется воздухом, и тогда хочется глубинно вздохнуть, чтобы насытиться его голубизной и самому стать немножко морем.
Такой именно день был тогда, когда Феодора Барыбкина, капитан Сидоров и боец, имя которого до нас не дошло, уходили из ущелья в горы. Они взошли на взъерошенный валун, изрытый железистыми подтеками, — и пред ними во весь свой рост вертикально поднялось море. Но Феня не испытывала счастья. Напротив, вид этой умиротворяющей синевы, которая баюкала ее детство, болью отдался в ее сердце. Неужели она никогда больше не увидит моря? Нет, не вообще моря, а вот этого, своего, крымского.
Капитан хромал. Он говорил, будто натер ногу, но было ясно, что он ранен. Останавливаться некогда. Немцы прочесывали ущелье. Солдат от солдата шел на расстоянии 10 метров. Они придерживались этой дистанции с невероятным упрямством. Стоило кому-либо из них отстать или отделиться, как лицо его обезображивалось страхом: отделявшиеся пропадали, и потом их находили мертвыми.
Партизанский отряд, действовавший в ущелье, рассыпался. Немцы образовали ряд петель, и одна из них захлестывалась вокруг Фени и двух ее товарищей. Оставался один выход: к морю. Иначе говоря, положение было безвыходным.
Скалы подошли к обрыву. Глубоко внизу бежала сизая асфальтовая дорога. Впереди золотился пляж с красноватыми зализами от набегавшей зыби. И, наконец, голубое дыхание, тающее, снящееся, влекущее душу — море.
— Дальше некуда, — сказал капитан, обернулся к ущелью, лег на живот и стал прилаживать свой ППД.
Боец опустился по правую от него сторону, Феня — чуть левее и ниже.
— Биться будем до последней пули, — снова сказал капитан, ни к кому не обращаясь.
— А потом?
— А потом каждый сам себя.
— Значит, до предпоследней? Капитан поглядел на Феню вполглаза:
— Эх ты, учительша. Все бы тебе точность.
Выстрелы приближались. Осенние деревья стали быстро и как-то наспех осыпаться. Подстреленные листья дубов и буков падали почти не кружась. Некоторые были еще почти зелены — пятна охры и киновари на них казались кровью. Вот шевельнулся большой, пышный, еще полный сил и соков куст, похожий на взрыв зеленой бомбы. Капитан выстрелил. Кто-то охнул, кто-то выбранился по-немецки. Феня ударила по этому голосу. Ломая сучья, из зелени вывалилась чья-то расстрелянная туша в голубо-сером мундире. Все трое в ту же минуту стали обстреливать куст по всем направлениям. Тишина. Ответных выстрелов не было. Но не было уже и покоя. Все деревья и кусты казались маскировкой. Они сами были теперь врагами, потому что за ними прятался враг.
Феня взглянула на руку. Часы показывали четыре. Минут десять я еще проживу... Ну, а пятнадцать? Может быть, и пятнадцать? А двадцать? Но уже тридцати не будет. Это уж наверно. Никогда больше не будет тридцати. Как странно. Она уже никогда не увидит, как вот эта большая Синяя стрелка опустится на цифру шесть. Боже мой, скоро она станет трупом, а часы на руке все еще будут тикать. Вот эти самые часы. Мертва. Застрелена. Труп. Скажите пожалуйста, где Барыбкина Феня? Феня Барыбкина умерла. Где-то в Крыму умерла Феня Барыбкина.
И вдруг это имя показалось ей далеким, чужим, лишенным всякого содержания. Вот так. Хорошо. Так уже легче. Надо много раз повторять: Феня Барыбкина, Феня Барыбкина, тогда будет казаться, что это не она, это кто-то другой, чужой. Это какая-то другая, чужая Феня, но не эта, не я. О господи! О чем я думаю, как не стыдно. Наверное, в таких случаях настоящие люди думают совсем, совсем по-другому.
Немцы стреляли, лезли, падали, опять стреляли, опять падали. Феня прожигала их узкой стрункой горячего металла. Стиснув белые до голубизны крепкие, девичьи зубы, зажмурив левый глаз, она вся ушла в свою последнюю трудную и упоительную работу. Один! Другой! Третий! Так его, так его! Щеки ее горели, руки жгло, каждый нерв жил битвой. Вдруг где-то очень близко от нее, почти рядом, грохнул выстрел. Он показался ей пушечным. За ним тут же другой. У нее заложило в ухе. Почесать некогда. Феня сделала глотательное движение, пузырек воздуха лопнул, она снова стала слышать. В ту же секунду девушка почувствовала, что на правой щеке у нее сидит большой шмель и перебирает лапками. Она сделала гримаску, надеясь, что он слетит. Шмель держался цепко. Тогда она смахнула его рукой, но шмеля, оказывается, и не было: поглядела на пальцы — кровь. В. то же мгновение слева в нижней челюсти она ощутила как бы лишние зубы. Они царапали язык. Она хотела раскрыть рот и потрогать их пальцем, но челюсть не поддалась. В ужасе оглянулась на капитана. Он лежал лицом вверх, как всегда спокойный и строгий. Во лбу его курилась маленькая черная дырочка, окруженная ожогом.
Феня поняла все. Но тут же ее обожгла мысль: а что же с третьим? Она глянула повыше: бросив винтовку и подняв вверх руки, он — предатель — шел к немцам.
Феня слышала, как немцы переговаривались с ним, улавливала отрывистый голос пленного, отвечавшего на вопросы. По мелким шорохам и листанью она догадалась, что они просматривали документы. Затем послышались крупные солдатские шаги. Ближе, ближе. Один из гитлеровцев подошел к трупу капитана и на всякий случай выпустил в него два заряда: один в живот, другой в ногу. Затем он повернулся к Фене. Она затаила дыхание. Фашист постоял над ней в раздумье, потом медленно провел по ее телу от горла и до колен ложем своей винтовки. Феня потеряла сознание.
Очнулась она от дикой боли в челюсти. Язык разбух и подпирал нёбо. Она могла дышать только носом. Вторым ощущением была обнаженная грудь. Кто-то обыскал ее и унес бумаги. Она осторожно оглянулась. Никого. Капитан лежал теперь на боку. А где-же боец? Ах, да, изменник! Феня вдруг с ужасом поняла, что он на допросе может выдать явки партизан. Может быть, уже выдал. Надо действовать. Но как? Потеря крови была обильной. Сердце едва билось. Который час? Но часов не было. Феня чувствовала, что малейшее усилие, — и она снова потеряет сознание. Но надо же спасти товарищей! Жить ей осталось недолго. Ну что ж. Она... она... сделает... сделает все, что можно.
Рядом с ней на траве лежала ее карточка. Маленькое фото для удостоверения. Очевидно, выпала из блокнота. Феня подползла к ней, затем, вынув патрон и обмакнув пулю в собственную рану, написала на обороте: «Один сдался, измените явки. Феня». Потом попыталась встать. Это был чудовищный, почти невыполнимый труд. Но явки должны быть изменены — и она. встала.
Феня бежала от дерева к дереву. Дерево было ее опорой. Дерево же было и прикрытием. Каждый метр от дуба к дубу казался ей милей, но она бежала. Потому что, если не бежать, то можно свалиться, а валиться надо только на что-либо вертикальное, на дерево — лучше много и долго бежать, чем, один раз упав, подниматься.
О, подниматься! Они никогда не думала, что это такая сложная работа. Ей стало странно от сознания, что она миллионы раз в своей жизни поднималась с земли, с пола, с постели и даже не замечала этого. Иногда ей казалось, что она больше не выдержит, что лучше свалиться, упасть и так остаться навеки. В таких случаях она говорила себе, что добежит только до того дерева, которое с дуплом. И бежала. Потом она уговаривала себя добежать только до того, на котором птица. Нет, нет — не дальше! Только до птицы. Но за птицей намечалось новое... И она снова, снова бежала, бежала. Но когда сил уже не было вовсе, решительно, окончательно, и не спасали ни дупла, ни птицы, тогда Феня поворачивала голову к югу и видела море. Но про это нельзя сказать «видела». Она всасывала его голубизну в синие свои глаза, как умирающие от жажды сосут из ручья воду. И ей казалось, что морская сила вливается в ее жилы, что это синее пламя заменяет ей кровь, — и она снова бежала. От дерева к дереву. И от дерева к дереву шло рядом с ней море. Ее милое крымское море.
Куда же стремилась Феня Барыбкина? Чего искала? Искала она бук. Но не простой. А такой бук, знаки которого говорят о нем, как о почтовом ящике. Трое суток искала она заповедное это дерево. И нашла его. И спрятала, наконец, в условленной щели под корнем свою фотографию с кровавой припиской.
Когда в человеке живет подлинное сознание ответственности, он способен на неслыханное. Сама смерть не в состоянии его осилить. Безногие ползут через холмы и овраги, безрукие плавают по-змеиному, переплывая речки, обескровленные бегают от дерева к дереву трое суток. Но когда долг выполнен, тогда вместе с тяжестью, свалившейся с плеч, улетучивается и та таинственная сила, которая вела людей долга к их цели.
Феня спрятала свое фото в щель. Больше она ничего не помнит.
Боевой самолет, поджав орлиные свои лапы, перелетел из Кавказа в Крым. Партизаны уложили Феню поудобнее, уложили со всей той огромной нежностью мужчин, которая только и возможна в суровых сердцах на фронте. И вот Феня на Большой земле.
— О чем вы сейчас мечтаете, Феня?
Она не ответила. Только подняла на меня глаза — и я увидел в них милое, трепещущее бликами, тающее, снящееся, похожее на воздух, на свет, на теплоту море.