Воинский почтальон
Богословский появился на линии огня с винтовкой в руках и перекинутой через плечо холщовой сумкой в тот самый час, когда его батальон шел в наступление. Чуть пригнувшись, Богословский пересек поле, отделяющее рощу от деревни, и, проворно перебегая от хаты к хате, спрашивал встречных бойцов:
— Где лейтенант, где наш лейтенант?
У горящего овина он увидел лейтенанта. В сдвинутом на затылок стальном шлеме, с лицом потным, разгоряченным, лейтенант сидел на корточках у зеленого полевого аппарата. Заслоняясь рукою от искр, летевших в воздухе, он говорил хрипло и возбужденно:
— Сирень! Слушай, сирень! Перенести огонь правее трех ветел.
Задыхаясь от бега, воинский почтальон еще издали крикнул:
— Товарищ лейтенант! Город Фрунзе, улица Маяковского, дом тридцать шесть, — и протянул открытку и письмо, сложенное треугольником.
Лейтенант Дышловой медленно выпрямился. Глядя затуманенным взглядом в направлении трех ветел, он сказал машинально:
— Фрунзе... Маяковского... тридцать шесть...
Аппарат тихонько заверещал. Лейтенант повернул в руках трубку, коротко засмеялся и поспешно добавил:
— Не обращай внимания, сирень. Да, да, три ветлы, Его крепкие руки с широкими ладонями вздрогнули, когда он взял открытку и письмо. Хмельными от счастья глазами он пробежал открытку и осторожно подбросил на ладони письмо.
— Богословский, — сказал он бойцу, — если бы ты знал, как ты меня обрадовал...
Богословский улыбнулся. Он очень хорошо знал, что значит для человека, уже отчаявшегося найти свою семью, вдруг получить первую весточку. Открытку и письмо, понимаете, открытку и письмо. Адрес семьи и три строки:
«Дорогой мой, где ты воюешь теперь?...»
Служил Богословский воинским почтальоном — фигура на первый взгляд малозаметная. В один и тот же час утра он появлялся на полевой почте 16–23, забирал почту для своего батальона, сортировал ее и разносил бойцам. Дело как будто не сложное и не требующее никакого героизма. Все это так. Но сколько теплоты и человеческого участия вкладывает Богословский в эту свою скромную работу воинского почтальона. Он знает: красноармеец, у которого слева в кармане гимнастерки лежит письмо от родных, воюет с подъемом всех сил, и молча тоскует боец, когда нет у него связи с семьей, когда он лишен простых человеческих слов любви, изложенных на четвертушке бумаги.
Комиссар батальона говорил Богословскому:
— Ты — центральная фигура батальона. К тебе сходятся мысли и души бойцов.
Сам комиссар долгое время не имел писем из дому и не знал, живы ли дети, жена, мать. Прикрываясь шуткой, он, бывало, говорил воинскому почтальону, который на зависть всем часто получал письма из дому:
— Повидимому, Богословский, ты используешь свое служебное положение — сколько писем ты получаешь!..
Но однажды лицо комиссара просветлело: было это в тот день, когда Богословский вручил ему письмо с Урала.
Комиссар не ошибся, когда сказал, что Богословский — центральная фигура батальона. Именно он, спокойный и приземистый, стал для красноармейцев тем необходимым человеком, которому они поверяют свои тайны, делятся с ним и горем, и радостью.
От внимательного взгляда Богословского не ускользнуло, что скуластый тихий татарин Шафрутдинов осунулся, заскучал. Причину тоски воинский почтальон понял по-своему: «Да, без писем человеку скучновато жить». Другим есть письма, а Шафрутдинову никто не пишет. Но кто мог написать одинокому бойцу, у которого не было семьи?
Случай помог воинскому почтальону.
Среди подарков, полученных из станицы Ольгинской в день Красной Армии, Богословский наткнулся на письмо в самодельном конверте из газеты. Писала Фрося Марьянчук из «Искры социализма». Писала незнакомому бойцу о том, о чем в наши дни пишут многие девушки. Она коротко рассказала о себе и просила «дорогого бойца описать свою жизнь на фронте борьбы с фашизмом».
Обычно Богословский письма девушек относил в пулеметную роту: там бывалые ребята, они умеют ловко и красиво отвечать на все вопросы, волнующие девушек. Разведчики тоже за словом в карман не полезут...
И на этот раз он отложил письмо Фроси из станицы Ольгинской в почту, предназначенную для пулеметной роты, но потом раздумал.
Вновь перечитывая Фросино письмо, Богословский решил, что оно «в самый раз для Шафрутдинова — лучше и не придумаешь».
Он вспомнил лицо татарина — молчаливо-грустное, замкнутое.
Когда он вручил Фросино письмо Шафрутдинову, тот удивился и даже недоверчиво пожал плечами,
— Ты ошибся, — сказал он Богословскому.
— Тебе, тебе, — мягко сказал Богословский. — Из Ольгинской, от Фроси...
— От Фроси? — еще более удивился Шафрутдинов и, вынув из конверта, долго и внимательно читал письмо, шевеля губами.
Он прочел письмо от буквы до буквы, сложил вчетверо и решительно вернул его Богословскому.
— Это не мне, — сказал он. И пояснил: — Меня зовут Степан Шафрутдинов, и она меня не знает. Я из Канаша, а она из Ольгинской. Ты ошибся, товарищ...
Богословский не ожидал такого оборота. Он сердито сказал:
— Эх, ты... канашская твоя душа... Знаешь, как в пульроте обрадовались бы Фросиному письму? Живо ответ бы отработали, Шафрутдинов долго думал, потом нерешительно сказал:
— А ты... мне поможешь?..
Что-то больше часу Шафрутдинов трудился над письмом Фросе. Богословский успел за это время раздать письма в двух ротах. Когда он вернулся в блиндаж к Шафрутдинову, тот все еще страдал над первой строкой письма.
Богословский заглянул через плечо Шафрутдинова, прочел вслух и похвалил:
— Славно, брат... «Фрося, дорогой товарищ, бесценный друг мой...»
Еще с полчаса трудился Шафрутдинов и, наконец, вспотевший, раскрасневшийся, дал воинскому почтальону свое первое письмо. Решено было отправить письмо «заказным», и Богословский выдал бойцу надлежащую квитанцию. От себя Богословский сделал приписку: «Дорогой товарищ из «Искры социализма», наш храбрый боец Шафрутдинов ждет ваших писем, опишите ему вашу жизнь, что и как. Получить письмо для бойца — это как воздух». И подписался: «Воинский почтальон Иван Богословский».
«Письмо для бойца — это как воздух» — были слова Паламарчука, начальника полевой почты 16–23. Так определял техник-интендант Паламарчук значение хорошо налаженной связи фронта с тылом. В высоком грузном технике-интенданте второго ранга жила душа поэта. К счастью, поэтическое сочеталось в нем с точностью и аккуратностью в работе ППС.
Он собрал воинских почтальонов и сделал им доклад о работе полевой почты. В самый разгар совещания на село налетели гитлеровские пикирующие бомбардировщики, сбросившие серию бомб поблизости от ППС. В хате, где проходило совещание, зазвенели стекла, под окнами взметнулась земля. Воинские почтальоны попадали на земляной пол, переждали, когда разрывы бомб и пулеметные очереди затихли, и, поднявшись, снова вернулись к обсуждению вопроса об улучшении работы ППС.
В заключение начальник полевой почты прочел свои стихи, обращенные к воинским почтальонам. В поэтической форме техник-интендант утверждал, что «письмо — это душа», «это мысли, согретые сердцем», он взывал к своим подчиненным и требовал чуткости и внимания к письмам, идущим с фронта и на фронт.
Что касается Шафрутдинова, то только шесть недель спустя в его адрес пришло письмо от Фроси. Шафрутдинов был в ту ночь в разведке. Богословский дождался его в блиндаже и, когда Шафрутдинов вошел, молча протянул ему письмо в газетном самодельном конверте.
Так началась переписка Шафрутдинова с Фросей.
Бойцы и сам комиссар столько раз поражались: «Что это стало с Шафрутдиновым?.. Словно живой водой паренька вспрыснули. Охотником идет в разведку, а однажды «языка» привел...»
— Это все Фросины письма, — утверждал воинский почтальон. — Ведь письмо — это как воздух...
Он и Паламарчук склонны были все успехи батальона приписать действию писем.
Маленький коллектив работников полевой почты 16–23 живет одной жизнью с ротами и батальонами. Здесь приравняли полевую почту к боеприпасам: и то и другое должно бесперебойно поступать на линию огня. Война не знает передышек, боевые действия протекают и в буран, и в распутицу.
В марте разразился трехдневный буран, затем началась весенняя распутица, развезло дороги, и все-таки Паламарчук пробился на грузовике на базу. Там удивились: «С неба, что ли, вы свалились?» Три дня на базу редко кто заглядывал. У работников ППС была удобная ссылка — дурная погода, и только грузовик ППС 16–23 пробивался, забирал свою почту и заодно захватывал почту для соседней дивизии. Усталый, посиневший от холода и сырости, Паламарчук возвращался к себе в хатку, где его дожидались воинские почтальоны.
Быстро шла обработка почты. Богословский забрал письма и газеты батальона, сложил их в сумку, которую спрятал от дождя под плащ-палатку. Верхом на мохнатой лошадке он двинулся в батальон.
Весенний ветер бьет в лицо. В пути Богословский мысленно перебирает свою почту. Письмо в большом самодельном конверте из газетной бумаги, наверное, из Ольгинской Шафрутдинову. Письмо, свернутое треугольником, с адресом, написанным детским неровным почерком, — Попову. Как он обрадуется письму сынишки! Есть письмо из колхоза Кагоеву. Да, не забыть: надо будет заставить Попова тут же написать ответ, заленился парень, а семья, наверное, в беспокойстве. Письма Ильюшину и старшему лейтенанту Пуканову нужно будет переадресовать на госпиталь, где они сейчас лечатся после ранения. Письмо в голубом конверте с бисерным почерком — от жены Мелкова. Нужно будет сегодня же написать ей, что Мелков ранен — он хорошо воевал, его семья может им гордиться.
Он посторонился, давая дорогу зеленой санитарной повозке, крытой брезентом. Повозка медленно шла по вязкой, раскисшей грязи. Перегнувшись в седле, Богословский заглянул под брезент: на соломе лежало трое раненых; один из них был Шафрутдинов. Лицо его посерело, стиснув зубы, он страдальчески морщился; правое плечо его шинели было в крови.
— Шафрутдинов! — позвал его воинский почтальон и, сойдя с коня, пошел рядом с повозкой.
Татарин посмотрел на него широко открытыми глазами.
— Я тебя звал, — сказал он Богословскому. — Плечевое ранение. Минным осколком.
Он устало закрыл глаза, передохнул и сказал: — Пиши за меня Фросе... Я скоро вернусь обратно. Я снова пойду в разведку...
— Хорошо, хорошо, — торопливо сказал Богословский, — я буду писать ей.
— Отправь заказным, — открыв глаза, сказал Шафрутдинов. — Сохрани квитанцию.
Богословский кивнул головой. Повернув коня, он тронулся по дороге в батальон.
До самого вечера воинский почтальон обходил бойцов, вручал им газеты, письма, терпеливо ждал, когда Попов напишет ответ семье, заполнял почтовые переводы. При свете коптилки разведчик отвел в сторону Богословского, тихо сказал:
— На Дону у меня женка... Через час иду в разведку... Всяко бывает...
Воинский почтальон спрятал письмо, вышел из хатки и направился на линию огня. И вот он переползает от окопа к окопу и вручает письма адресатам. Его любят здесь, как самого близкого друга и товарища. Пулеметчику нельзя выпускать из поля зрения свой сектор обстрела. Он просит:
— Прочти, друг.
Все почерки родных бойцов знакомы воинскому почтальону. Он распечатывает письмо и читает при свете луны, медленно, нараспев:
— «Если бы ты мог одним оком, милый мой, взглянуть на нашего Сашку. Как он вырос. Был маленький — стал большой и на войну просится...»
Воинский почтальон ползет дальше, а вслед ему летит из окопа взволнованное:
— Спасибо, товарищ!