День, в который ничего не произошло
В городе кажется, что уже весна. Здесь, в лесах Смоленщины, среди берез и сосен, по пояс заваленных небывалым снегом, — здесь еще зима.
Стало теплее, на дорогах снова видны оттаявшие воронки; под березовыми немецкими крестами летают черные вороньи стаи, напоминая о декабрьских боях; из-под снега снова начинают показываться серые башни разбитых немецких танков.
По календарю весна. Но стоит на пять шагов сойти с дороги, и снег снова по грудь, и двигаться можно, только прорывая траншеи, и пушки надо тащить на себе.
На косогоре, с которого широко видны белые холмы и синие перелески, стоит памятник. Жестяная звезда; заботливой, но торопливой рукой человека, снова идущего в бой, выведены скупые торжественные слова:
«Самоотверженные командиры — старший лейтенант Бондаренко и младший лейтенант Гавриш — пали смертью храбрых 27 марта в боях под рощей Квадратной.
Прощайте, наши боевые друзья. Вперед, на запад!»
Памятник стоит высоко. Отсюда хорошо видна зимняя русская природа. Может быть, товарищи погибших хотели, чтобы они и после смерти далеко провожали взглядом свой полк, теперь уже без них идущий на запад по широкой снежной русской земле.
Впереди расстилаются рощи: и Квадратная, в бою под которой погибли Гавриш и Бондаренко, и другие; Березовая, Дубовая, Кривая, Черепаха, Нога.
Они не назывались так раньше и не будут называться потом. Это маленькие безыменные перелески и рощицы, Их крестными отцами были командиры полков, дерущихся здесь за каждую опушку, за каждую лесную прогалину.
Эти рощи — место ежедневных кровавых боев. Их новые имена каждую ночь появляются в дивизионных сводках, иногда упоминаются в армейских. Но в сводке Информбюро от всего этого остается только короткая фраза: «За день ничего существенного не произошло».
День. — Двадцать четыре часа непрерывного боя, глухих минных разрывов, треска ломаемых танками деревьев, короткого щелканья пуль о стволы берез.
Семь часов вечера. Полк майора Грищенко только что овладел маленькой рощей со злым названием «Аппендицит». Роща врезалась в наши позиции. В ней зарылись немцы. Несколько дней она мешала жить полку. Ее называли по-медицински — «Аппендицит» и сделали именно то, что и полагается с ним делать — зашли вглубь и отрезали.
Сейчас в роще все тихо. Молчат полтора десятка крытых в четыре наката землянок. Молчат мертвые немецкие солдаты, в разных позах лежащие под белыми русскими березами. Один из мертвецов сидит на снегу, вцепившись в березу руками, и почему-то хочется оторвать от нее эти вцепившиеся нечистые руки.
В двух местах мертвецы сложены в штабеля. Они убиты еще вчера и позавчера, и, очевидно, оставшиеся в живых немцы, отчаявшись вырваться из кольца, стащили их вместе, чтобы похоронить здесь или сжечь.
Да, они дерутся с волчьим упорством. И побеждать их — это значит каждый день на каждом метре земли ломать их невероятное упорство своим еще более невероятным напором.
Здесь это знают и не закрывают на это глаз.
В феврале Гитлер взял клятву с каждого солдата не отступать ни на шаг без его личного приказа. Это был призыв к воинскому духу солдат.
Но этого оказалось мало. Тогда было объявлено, что скупо раздававшиеся награды будут теперь даваться за каждое ранение, даже царапину.
Это был призыв к тщеславию, но и его оказалось недостаточно.
Тогда был введен немедленный расстрел за каждую попытку отхода.
Это был призыв к чувству страха.
Все вместе создало безысходность, которая, наряду с издавна вскормленной привычкой к тупому повиновению, вдавила немецкого солдата в этот снег и сказала: лежи до конца.
Мы убиваем их много, но штабель из трупов такой, как сегодня, — редкость. Немцы во что бы то ни стало уносят убитых в тыл. Это может показаться проявлением солдатской солидарности — чувство товарищества бывает ведь и у зверей. На деле это не так. Немецкий солдат может уйти на время в тыл, только унося раненого или труп. И вот он под огнем ждет смерти соседа, чтобы, вынося его труп, на сегодня спастись от смерти. Мертвый на время спасает живого.
Волчье упорство, волчьи нравы, волчья дружба.
Вечер. Стволы берез становятся синими. Снежные навалы и наших и немецких траншей сливаются с окружающим снегом. В немецких землянках черные дыры бойниц замаскированы платками и обрывками белья. Все бело и невидимо.
Короткие полчаса обманчивой тишины. Только кое-где редким дятлом стукнет автомат.
Там, где только что взятая роща соединяется перелеском со следующей, которую в сводках называют теперь «Дубовой», в наскоро вырытых траншеях лежит батальон. Он зарылся в снег и приготовился отражать ночную контратаку.
Утром подойдут наши танки, и батальон будет брать Дубовую рощу. А сейчас, лежа на краю длинной снежной траншеи, комиссар батальона вслух читает последнюю сводку трофеев Ленинградского фронта.
— С шестнадцатого по двадцать шестое марта войсками Ленинградского фронта захвачены следующие трофеи...
Он останавливается, и рядом с ним лежащий боец, повернувшись к следующему, тихо повторяет:
— С шестнадцатого по двадцать шестое марта войсками Ленинградского фронта...
А через три минуты эти слова, повторенные уже сотыми устами, слышатся на другом конце траншеи.
Тишина обманчива. Стоит пройти по траншее, зашуметь, обнаружить себя, и лес снова огласится воющим полетом мин.
Но лежащие на снегу на смоленской земле люди хотят сегодня же знать, что произошло в Ленинграде, и комиссар терпеливо повторяет фразу за фразой:
. — Семьдесят шесть орудий, восемь танков, два самолета...
Девять вечера. Самое темное время. Луна еще не взошла. Нервы напряжены до предела. Пальцы даже не замечают, как холодна сталь автомата. Все ждут контратаки.
Но автоматная трескотня неожиданно начинается не с запада, откуда ее ждали, а сзади, из взятой сегодня днем рощи.
Майор Грищенко отправляет отряд еще раз прочесать рощу.
По мере продвижения отряда огонь стихает.
Короткая очередь сверху. Прижавшись к стволу ели, сержант Королев стреляет вверх, в гущу ветвей, где что-то мелькнуло.
«Кукушка» падает вниз неуклюжим серым мешком. Со вздрогнувших ветвей хлопьями сыплется мокрый снег. Вот и землянка. Узкие амбразуры, толстые накаты, черные дыры входов. Внутри брошенные каски, тряпье. Здесь мы проходили уже раньше, днем. Но сейчас, сунув штык под широкие низкие нары, бойцы натыкаются на что-то мягкое. Резкий крик. Несколько коротких рукопашных схваток в темноте землянок.
Днем бойцы торопились, они наскоро проскочили землянки и пошли дальше. Ночью двое или трое из немцев вышли на воздух и открыли автоматную стрельбу. И вылезших и оставшихся постигла одинаковая участь. В роще прибавилось еще восемнадцать трупов.
Уже к рассвету прочищавший рощу отряд, продвигаясь шаг за шагом, дошел почти до опушки. Здесь одного из шедших впереди бойцов сразила неожиданная автоматная очередь. Он молча упал. Его соседи продолжали двигаться вперед, перебегая от ствола до ствола, падая и снова поднимаясь. Огонь усиливался. В густо, заросшей лесом лощинке засела оставшаяся у нас в тылу крупная группа немцев. Теперь стреляли уже не только автоматы. Прерывисто, короткими очередями били немецкие ручные пулеметы. В синеватом холодном рассвете за низким снежным бруствером траншей то там, то здесь было заметно движение.
Нельзя было двигаться дальше вглубь Дубовой рощи, не истребив этих засевших у нас в тылу солдат. Но и особенно откладывать атаку на Дубовую рощу тоже было нельзя.
Майор Грищенко приказал своему головному батальону, прикрывшись с фронта тонкой цепочкой, всех остальных бросить в тыл для молниеносного уничтожения засевших там немцев.
Атака была короткой и бесстрашной. Может быть, именно благодаря своей стремительности она не сопровождалась большими жертвами.
Немцы были выбиты из наспех вырытой траншеи, рассеяны и убиты поодиночке.
Всего здесь их было пятьдесят. Сорок девять мертвых солдат и обер-лейтенант. Они накануне думали, отойдя из рощи, отсидеться здесь и потом прорваться к своим. Но их нервы оказались слабей наших. Они не выдержали прочесывания леса и выдали себя огнем.
Впрочем, мертвых солдат здесь было не сорок девять, а сорок пять.
Помня об истории с землянками, бойцы, не веря одним глазам, пробовали трупы штыком, и, не выдержав этого испытания, четверо мертвецов встали и подняли руки. Глубоко впечатанные в снег, чернели лежавшие под ними на всякий случай автоматы.
В одиннадцать часов в роще «Аппендицит» все было кончено. Оставалась Дубовая. Шла уже вторая половина суток напряженного боя.
В половине двенадцатого к одной из немецких землянок, теперь уже служившей командным пунктом майора Грищенко, подошел представитель танкистов.
Он доложил, что танки прибыли. Майор вышел вместе с ним. Танки стояли на опушке — тяжелые серо-белые машины, ломающие, как спички, двадцатисантиметровый березовый лес.
Сделав несколько сильных огневых налетов рано утром, немцы теперь вели систематический минометный и орудийный огонь. То здесь, то там среди стволов взметались высокие снежные столбы.
Впереди, в роще, как выяснила разведка, были две линии глубоких продольных снежных траншей с тремя — четырьмя десятками укрепленных землянок. Подходы к ним были минированы.
Но майор уже не первый день штурмовал эти лески и перелески.
У него были заранее отобраны маленькие штурмовые группы по шесть — семь человек в каждой. По три группы на танк. Одна впереди его, две по бокам. На опушке, рядом с танками, наготове ждали легкие сорокапятимиллиметровые орудия.
Майор подзывал к себе одновременно командира штурмовой группы, командира танка и командира орудия.
— Вот — командир группы, которая пойдет впереди твоего танка, — говорил он танкисту, показывая ему на рослого сержанта с автоматом через плечо. — Вот — танкист, который за тобой пойдет. А вот — командир орудия, который вас обоих поддержит.
Трое людей молча стояли перед майором. Они молчали потому, что им все было ясно. Они видели друг друга и видели цель, на которую им всем троим предстояло идти через пятнадцать минут.
Так, не торопясь, но и не теряя времени, майор сводил вместе всех командиров, которые должны были идти в атаку.
Все было предусмотрено. Орудия на широких лыжах были подтащены по траншеям к самому переднему краю. Танки стояли, заглушив моторы. Люди ждали бесшумно, поправляя на плечах ручные пулеметы и автоматы.
Было ровно двенадцать. Сквозь стволы просвечивало полуденное солнце, и, если б не глухие разрывы перелетавших через голову мин, лес бы выглядел, как в мирный зимний день.
Первыми скользнули вперед штурмовые группы. Они шли по снегу во главе с саперами, очищая путь для танков.
Пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят щагов, — немцы еще молчали. Но вот кто-то не выдержал. Из-за высокого снежного завала раздалась пулеметная очередь.
Штурмовая группа залегла. Она сделала свое дело, вызвав на себя огонь. Танк, шедший за ней, на ходу повернул орудие, сделал короткую остановку и ударил по замеченной пулеметной амбразуре раз, другой, третий. В воздух полетели снег и обломки бревен.
Немцы замолкли. Штурмовая группа поднялась и рванулась вперед еще на тридцать шагов.
Снова то же самое. Пулеметные очереди из следующей землянки, короткий рывок танка, несколько снарядов и летящие вверх снег и бревна.
Немцы отступали по траншее. Но танк, то лавируя между деревьями, то ломая их, тоже двигался вдоль траншей, посылая туда снаряд за снарядом.
Сначала немцы, пробежав несколько шагов по траншее, пробивали дырку в бруствере и, просунув в нее ствол автомата, били по нашей пехоте, сами оставаясь неуловимыми. Теперь им все чаще приходилось выскакивать из одной траншеи и, проваливаясь по пояс в снегу, пытаться дойти до следующей.
Но в эти секунды поднимались наши, шедшие впереди танков бойцы, и одна за другой темными пятнами оставались лежать на снегу немецкие шинели.
В роще, казалось, свистел сам воздух, пули врезались в стволы, рикошетили и бессильно падали в снег.
Первая линия траншей была занята. Артиллеристы, с помощью пехоты расчищая рыхлый весенний снег, на руках волокли свои пушки вслед за танками и с каждой остановки били, без конца били по землянкам и блиндажам.
Все уже стало так близко, что стоявшие на противоположной опушке немецкие минометы были приведены в молчание, иначе им бы пришлось бить по своим.
Впереди была вторая линия траншей. Огонь оттуда стал яростным.
Немцы потеряли остатки выдержки и, уже не боясь себя обнаружить, истерически и беспрерывно обстреливали все находившееся перед ними пространство.
Под этим огнем трудно было поднять голову. Но первая траншая без второй — это была бы не половина успеха, а едва десятая доля его. В бою обыкновенная арифметика неприменима.
И усталые бойцы, как им ни хотелось хоть минутку отсидеться, передохнуть в только что отбитой траншее, все-таки вылезали и шли дальше рядом с танками и впереди них, вызывая на себя огонь автоматов.
К семи вечера полк, пройдя с боем восемьсот снежных и кровавых метров, дошел до противоположной опушки. Роща Дубовая была взята. Несколько сот убитых немцев, восемь пленных, пулеметы, автоматы, винтовки — сколько их еще, не знали, еще продолжали считать, но уже знали, что много.
Землянок было до сорока, частью брошенных, частью разбитых. У их входов обломки дерева были смешаны с почерневшим от орудийных разрывов снегом.
Санитары выносили раненых. День выдался тяжелый, раненых было много.
Мимо командира полка пронесли на носилках командира штурмовой группы политрука Александренко.
Он лежал, смертельно раненный, бледный, со стиснутыми губами.
Майор Грищенко остановил носилки и взглянул ему в лицо.
— Хорошо хоть отомстил им, это хоть хорошо, — с трудом раздвигая губы, сказал Александренко и, застонав от боли, закрыл глаза.
Носилки понесли дальше.
Теперь роща была целиком наша, и немцы открыли по ней ураганный минометный огонь.
Уже темнело. Между стволами теперь были видны не только снежные столбы, но и вспышки разрывов.
Усталые люди, тяжело дыша, лежали в отбитых траншеях. У многих от усталости, несмотря на оглушительный огонь, смыкались глаза.
А по лощине, к опушке рощи, пригибаясь и перебегая в промежутках между разрывами, шли термосоносцы с обедом. Шел восьмой час, кончались сутки боя.
В штабе дивизии писали оперативную сводку, в которой среди других событий дня отмечалось взятие Дубовой рощи.
А ночью в редакции газет поступила очередная, как всегда скромная, сводка Информбюро: «На фронте за день ничего существенного не произошло».