Бои бригады Катукова
Комиссар нагнулся и осторожно тронул Катукова за плечо:
— Генерал, командирское пополнение прибыло...
Катуков привстал с матраца, брошенного на каменный пол, потер глаза, выпрямился и машинально расправил складки шинели. В тесном, задымленном подвале, который генерал в шутку прозвал «пещерой Лейхтвейса», было попрежнему шумно. Входили и выходили офицеры связи. Солидный врач длинно и обстоятельно корил кого-то, виновного в том, что в походную баню привезли мало воды. Механик радиопередвижки, стараясь перекричать всех, рассказывал, как внимательно слушали немецкие солдаты организованную сегодня для них передачу, — «аж из блиндажей повыскакали!» В уголке подполковник, отгородившись плащ-палаткой, докладывал по телефону:
— Все в порядке. Не хватает только шпор... Хозяйство три восемь прибыло... Один хозяин беспокоится насчет вилок... Консервы? Консервы готовы!..
Генерал улыбнулся, — все обстояло вполне нормально. Проснись он в мягкой постели в тихой и пустой комнате, — наверняка почувствовал бы, что ему чего-то не хватает.
— Командирское пополнение прибыло, генерал, — повторил комиссар, — пора начинать...
Командиры ждали в соседнем отсеке подвала, усевшись на изломанных школьных скамьях (когда-то над этим подвалом стоял дом, и в доме был техникум). На столе мигала керосиновая лампа, и желтые блики ложились на обветренные, не по летам строгие лица. Эти уже понюхали пороху: все они побывали в строю и только на время покинули армию, чтобы подлечить раны.
— Ну, здравствуйте, товарищи, — негромко сказал генерал, входя в отсек.
— Здрасте, — грянул ответ, и командиры вытянулись в струнку перед человеком, о котором они так много слыхали. Они вглядывались в спокойное, немного усталое худощавое лицо генерала, в котором сочеталась какая-то домашняя, обыденная мягкость с решимостью военного человека. Немного удивила некоторых грубая красноармейская шинель генерала, из-под ворота которой виднелась серая фуфайка. Катуков перехватил недоуменный взгляд молодого лейтенанта, и в глазах его промелькнула лукавая искорка.
— Ну, кто здесь есть из наших ветеранов? Товарищ Зайцев? Отлично. Помню вас. А остальные? Все воевали? Отлично! Начнем знакомиться. Кстати, вот что, — полушубочки придется вам снять. Конечно, это вещь неплохая, но мы командиров бережем. Милая это мишень для немецкого снайпера! Поедете в тыл — надевайте полушубок. Идете в бой — будьте добры: шинель и фуфаечку. Вот как наш комиссар, — и генерал указал на стройного, молодецки затянутого в шинель своего соратника, стоявшего рядом. — Поняли? Это, так сказать, к слову...
Катуков на минуту умолк, прислушался к грохоту ближних разрывов (операция, за которой он внимательно следил со вчерашнего вечера, развивалась успешно) и продолжал:
— Так вот, товарищи, вы прибыли в первую гвардейскую танковую бригаду. Служить в этой бригаде — большая честь для каждого из нас. Думаю, что сработаемся. Сказать вам надо многое, и за один раз обо всем не упомянешь. Запомните главное — воевать надо умеючи. Война — дело долгое, и нам с вами очень важно как можно дольше уберечь и людей и машины.
Генерал потянулся через стол и взял запыленные аптекарские весы, каким-то чудом уцелевшие в этой сутолоке, — последнее воспоминание о некогда существовавшем физическом кабинете техникума. Он задумчиво поколебал их роговые чашечки, сильным ударом погнал одну из них книзу и продолжал:
— На войне не бывает равенства сил. Наш комиссар, полковой комиссар товарищ Бойко, часто говорит так: «Не тот силен, кто сильнее, а тот силен, кто умнее». И я с ним целиком согласен. Вот товарищ Зайцев вам может рассказать, как дрались мы под Орлом с Гудерианом. Был Гудериан сильнее во много раз, а, между прочим, сражение выиграли мы, а не он. Конечно, трудно нам было. Но ведь тут решает крепкое сердце. Как ни трудно тебе, — тянись из последнего, а виду не подавай, что тебе трудно. Атакуй, хитри, ловчись, — пусть немец думает, что он имеет дело только с авангардами твоими, а главные силы, мол, еще не тронуты!..
В соседнем отсеке стало немного тише, и оттуда подходили люди. Танкисты в кожаных шлемах, штабные командиры, на минуту оторвавшиеся от карт, корреспонденты, заехавшие сюда, чтобы проследить за развертыванием интересной операции, и даже маленькая Анюта, готовившая ужин командирам штаба, — все внимательно слушали генерала.
В сутолоке фронтовых будней редко выпадает случай обратиться к вчерашнему дню, продумать, критически осмыслить пережитое. Может быть, именно поэтому Катуков говорил с таким подъемом, и беседа с командирским пополнением как-то сама по себе превратилась в интересную лекцию о стратегии и тактике современного боя.
Генерал рассказывал о незабываемых июньских днях, когда части прикрытия, расположенные у западной границы, грудью встретили бешеный натиск вооруженных до зубов мотомеханизированных армий Германии. Вспомните короткую строчку в сообщении Информбюро: «На Луцком направлении в течение дня развернулось крупное танковое сражение, в котором участвует до 4000 танков с обеих сторон. Танковое сражение продолжается». В этом сражении участвовал и Катуков. У него было всего тридцать машин, и все они погибли поистине героически в первом же бою, каждый танк уничтожил от трех до девяти вражеских. А потом...
— Потом дрались врукопашную, дрались винтовками, лопатами, гаечными ключами, ломами. И еще была у нас артиллерия, — чудесная наша артиллерия. Под Луцком и Дубно мы прошли великолепную школу, — такая школа ценнее любой академии. Вы знаете, у нас, большевиков, есть одно прекрасное правило: никогда не переоценивать, но и не недооценивать силы своего врага. Люди вы сами обстрелянные и знаете, что воюем мы с опытными, первоклассными по своей выучке и оснащению вооруженными силами. И вы прекрасно поймете меня, когда я скажу, что значило для части, которой мне тогда довелось командовать, в тех условиях, под Луцком и Дубно, разбить 75-ю диверсионную дивизию СС. Когда мы добились этого, — и, надо сказать, добились дорогой ценой, — я понял, что годы мирной учебы не прошли для нас даром...
Генерал на минуту задумался. В печи с шипением потрескивали сырые дрова. Тянуло сладковатым запахом горелой осины. Каждый из нас отчетливо вспомнил эти трудные июньские дни, любой из них казался годом. Вспомнились горькие строки оперативных сводок об арьергардных боях наших отходящих частей, вспомнились дымы первых пожарищ, вспомнился неумолчный стрекот чужих самолетов, над головами, вспомнился суровый жизненный отбор воинов в боях, — вот таких людей, как Катуков, которые за один день вырастали в полководцев, беря инициативу в свои руки.
Катуков тогда был полковником. Рокоссовский, дравшийся неподалеку от него, тоже не имел еще генеральского звания. Лизюков, которого теперь знает вся страна, в те дни также был рядовым армейским командиром. Они скромно делали свое дело, не мечтая о славе. Слава сама нашла и подняла их. Но, вероятно, и в те июньские дни Катуков выглядел вот так же, как и сегодня, — простым солдатом.
— Да, учеба не прошла для нас даром, — повторил генерал, — мы дали это почувствовать нашему противнику еще раз под Малином, где удалось нам разбить 44-ю, 98-ю и 99-ю немецкие дивизии. В сущности говоря, именно там — под Луцком, под Дубно, под Малином — мы и поняли, что тактика немецких клиньев, стремительных ударов, прорывов без опаски за фланги, устрашения противника всеми этими театральными эффектами представляет собой изобретение, рассчитанное на подавление армии, живущей старыми представлениями о войне. Ну, такой армии, например, какой была французская армия. Но ведь нас учили иначе, чем французов. И мы кое-где, еще до начала этой войны, показали, что искусство маневра отнюдь нам не чуждо. Теперь же, получив уроки маневренной войны в таких широких масштабах, мы не только не растерялись, как ученики Гамелена, но, наоборот, закалились. Вот только техники у нас тогда было меньше, чем у немцев. Если бы не это — кто знает, как могли бы повернуться еще тогда события!
Катуков заговорил о практических выводах из первых боев с немцами, которые он сделал для себя как водитель танковых войск.
Конечно, было бы очень заманчиво воспользоваться многими приемами, которые обеспечили немецким танковым частям успех во Франции. Кто не знает силы массированного удара танков, когда сотни боевых машин идут стальными волнами, грозно, неотвратимо, сплошной массой? Десятки, может быть, даже сотни танков погибнут, но в конце концов они обязательно проломят, прогрызут любую оборону. Но так может действовать только тот, кто обладает огромными резервами танков. Иначе массированный удар может превратиться в авантюру, которая повлечет за собой плачевный результат.
Надо было искать новые пути, надо было вырабатывать новую тактику применительно к создавшейся обстановке. И она создавалась на ходу, складываясь из открытий отдельных, наиболее одаренных военачальников, из удачных находок рядовых танкистов, из ловких маневров, удачно примененных в одной из схваток и повторенных в другой. Катуков рассказывал своим командирам именно о таких находках, чтобы каждый из них не ограничивался слепым выполнением приказа, а сам искал настойчиво и страстно новых и новых решений на поле боя.
— Поймите основное: ни один род оружия, кроме танков, да еще, пожалуй, авиации, не требует такой обостренной инициативы и самостоятельности. С того момента, как вы получили боевой приказ, и до момента возвращения каждый из вас действует на свой риск и страх. Там, на поле боя, ни я, ни мой начальник штаба ничем помочь вам не сможем. А обстановка меняется с каждым часом. И если вы сами не будете новаторами, если вы ограничитесь слепым выполнением приказа, — заранее могу сказать: вы плохо кончите. А вы действуйте вот так, как, к примеру, действует у нас капитан Бурда: не горячись, на рожон не лезь, трезво оцени обстановку, сам прими решение. А принял решение, — от него не отступай, бейся до последнего, но выполни. Количественного перевеса противника не опасайся. Умеючи можно и одному против десятка драться. Выскочил из-за бугорка, трахнул, — обратно за бугорок. Выскочил левее, опять трахнул, — снова за бугорок. Выскочил правее, опять трахнул. Так и дерись. Обязательно следи за товарищем. Ты его прикроешь, он тебя. Если надо, спрячься, устрой засаду. Подпусти противника вплотную и разгроми, да так, чтобы он опомниться не успел. Танковый бой требует молниеносного решения, запомните это...
Примостившись в уголке «пещеры Лейхтвейса», я мысленно перебирал свои летучие встречи военного корреспондента с этим интересным человеком и командиром. Было немного досадно, что ни обстановка, ни время не позволяют как-нибудь зацепиться за одну деталь, за одну операцию, раскрыть ее во всей полноте так, чтобы показать генерала и его танкистов во весь их богатырский рост. Но в конце концов эта досада была слишком наивна, чтобы принимать ее всерьез: быть может, и наши беглые фронтовые записи сослужат в будущем свою службу историку. И мне захотелось хотя бы наспех, в первом приближении, свести их воедино.
Мы познакомились с Катуковым в тихом подмосковном селе с певучим именем Чисмена. Я подчеркиваю — в тихом селе, ибо именно эта удивительная тишина поражала тогда больше всего людей, знавших, что передний край обороны проходит в семи — десяти километрах отсюда. Тогда эта танковая бригада не называлась гвардейской, а Катуков все еще носил в петлицах четыре «шпалы».
Поселок в густом лесу выглядел на редкость мирным. Над избами курились дымки. Ребятишки катались на лыжах. Девушки по вечерам сходились на посиделки. Но в самом воздухе было разлито какое-то гнетущее беспокойство; именно эта настороженная тишина действовала на нервы сильнее самой оглушительной канонады.
Штаб Катукова мы нашли в просторной крестьянской избе. В красном углу висели потемневшие от времени иконы. За печью стрекотала пишущая машинка. На столе была разложена большая карта. Вокруг карты группа людей в кожаных пальто, среди них — полковник Катуков. Он и тогда был такой же, как сегодня, — спокойный, немного иронический, хорошо умеющий скрывать от посторонних то, что беспокоит его.
Ему не хотелось тревожить корреспондентов некоторыми неприятными деталями оперативной обстановки, и только несколько дней спустя мы узнали, что именно в тот вечер, когда полковник непринужденно беседовал с нами об особенностях немецких танков, он ждал оглушительного удара двух немецких танковых дивизий, подтянутых на этот участок фронта.
В те дни фашисты готовили свое второе наступление на Москву. На участок фронта, прикрытый танкистами Катукова, германское командование бросило отборные части, в том числе даже дивизии танков, доставленные в подмосковные леса из далекой африканской пустыни. Гроза должна была разразиться с часу на час. Но пока что ни один выстрел не нарушал спокойствия заснеженных лесов, и только партии разведчиков день и ночь выискивали тайные тропы, ведущие в лагерь противника.
— Самое главное — обезопасить себя от всяких неожиданных сюрпризов, — говорил нам тогда подполковник Кульвинекий. — Разведка, разведка и еще раз разведка! Пока мы обороняемся, а они наступают, на их стороне всегда фактор внезапности. Но мы имеем все возможности, чтобы свести этот фактор к минимуму.
И мы видели в те дни собственными глазами, что значит настоящая, умно организованная разведка. Катуков, новатор по натуре, сумел организовать дело так, что буквально каждый шаг немцев находился под контролем у танкистов. Сейчас не время подробно рассказывать о том, как все это было сделано. Скажу только, что в распоряжении штаба были все средства и виды разведки вплоть до кавалерийской. Да, да, у танкистов завелась своя конница!
Конные разведчики в своих кожаных шлемах выглядели довольно экстравагантно, однако это была самая настоящая кавалерия: мотоциклисты, пересевшие на коней, прекрасно пробирались по самым глухим, заметенным метелями тропам там, где не прошел бы даже автомобиль, не говоря уже о мотоцикле.
Ходили в дальнюю разведку и танки. В Чисмене Катуков познакомил нас с лейтенантом Коровянским. Тогда он не был еще так знаменит, как теперь, и не имел даже ордена. Но то, что он делал, было поистине изумительно. Требовалось исключительное самообладание, чтобы, оторвавшись от своей базы, уходить на десятки километров в глубокий тыл врага, воевать там, поднимать дух у советских людей, оставшихся в селах, завоеванных немцами, громить застигнутых врасплох мародеров. Коровянский не любил возвращаться из разведки с пустыми руками. Как раз накануне нашего приезда в Чисмену он приволок на буксире саперную автомашину с полным набором новейших миноискателей и прочего ценного оборудования.
— Наверно, сгодится нашим, — просто сказал он и добавил: — Там еще было кое-что, не каеаемое до войны, так я колхозникам вернул.
Это «кое-что», как выяснилось, состояло из кадки ворованных немцами огурцов, кадки капусты, семи живых поросят и кур.
Но это так, между прочим. Главное же заключается в том, что Катуков благодаря своим лихим разведчикам каждый час знал, что именно делают его противники, что именно замышляют командиры немецких танковых дивизий. Он предвидел, что удар будет нанесен одновременно с нескольких направлений, и заблаговременно продумывал все варианты будущего боя, как хороший шахматист, готовящийся к матчу, заранее анализирует возможные варианты предстоящих партий. Разведку он вел вкруговую, беря на учет все до единой лесные тропы. Как мы увидим в дальнейшем, и эта предусмотрительность оказалась далеко не лишней, — в трудную минуту она спасла бригаду.
Танкисты Катукова в те дни еще жили свежими воспоминаниями о только что закончившихся боях под Орлом, откуда бригада пришла форсированным маршем, чтобы занять позиции на подступах к Москве. Эти бои, за которые несколько дней спустя после нашей встречи в Чисмене бригада была переименована в гвардейскую, а Катуков получил орден Ленина, решили судьбу тульского направления, — танковая армия Гудериана разбилась о стальной катуковский заслон и истекла кровью. Это была огромная победа: Катукову удалось сорвать большой маневр германского командования, рассчитанный на выход к ближним подступам к Москве с юга.
Вечером, когда все текущие дела были закончены и работники штаба освободились, поскольку может быть свободен на фронте человек, ежеминутно ожидающий каких-нибудь новых событий, мы разговорились с ними об этом интереснейшем сражении. Катуков и его комиссар Бойко широкими штрихами нарисовали картину драматических событий, значения которых многие из нас и не постигали в полной мере в те дни, когда Информбюро сообщало об ожесточенных боях в районе Орла.
Один из созидателей теории молниеносной войны, опытнейший мастер танкового боя генерал Гудериан, уже давно лелеял мечту — прорвать линию фронта бронированным кулаком, выйти на оперативный простор и проложить дорогу к воротам Москвы. Несколько попыток, предпринятых им, потерпели полную неудачу: танки Гудериана были биты. Но всякий раз ему удавалось довольно быстро восполнять потери и снова вводить в бой свою мощную танковую группу. После того как Гудериану не удалось прорваться под Брянском, где он был разгромлен довольно основательно, его танковые дивизии, пополненные за счет резервов, опустились на юг и внезапным стремительным ударом сумели, наконец, пробить узкую брешь в районе Севска. Отсюда они устремились в бешеном темпе на Орел. Создалось трудное, угрожающее положение на этом участке. Здесь-то и взошла звезда бригады Катукова.
Эта бригада, незадолго перед тем сформированная и обученная опытными командирами, прошедшими суровую школу первых месяцев войны, находилась на станции Мценск в эшелонах. Кроме танкистов, здесь находился пехотный полк. Катуков оказался старшим командиром. Ему надлежало принять решение. Ответственное и трудное решение! Полковник прекрасно понимал: от того, как он распорядится своими танками и пехотным полком, зависит судьба всего направления, зависит судьба Тулы и, быть может, судьба Москвы. Надо было во что бы то ни стало задержать Гудериана, остановить его бронированную армию до того момента, когда подойдут наши резервы и удастся закрыть брешь.
Данные разведки говорили: Гудериан ведет две танковые и одну мотодивизию. Еще одна дивизия движется от Волхова. Всего у противника было свыше 500 танков. Катуков мог противопоставить им лишь несколько десятков боевых машин. К этому надо добавить, что инициатива находилась в руках немцев, а Катуков вынужден был обороняться на широком фронте, не зная, где именно будет нанесен главный удар. И все-таки Катуков без колебаний отдал приказ — разгрузить эшелоны и встретить немецкие танковые дивизии в открытом бою.
— Это была самая страшная и ответственная из всех операций, какие я помню, — задумчиво говорил генерал, глядя на пламя керосиновой лампы, — теперь об этом можно сказать открыто. Мы думали, что придется погибнуть всем до одного. Однако было твердо решено: биться до последнего, но не отходить. А на деле оказалось лучше, чем мы думали, — и он мягко улыбнулся, — гораздо лучше, чем мы думали!..
Это было маневренное сражение большого масштаба, растянувшееся на много дней. Танкисты Катукова бесстрашно ринулись на армию Гудериана. Грудь с грудью, сталь со сталью, металл с металлом ошиблись под Орлом. Немцы не ожидали встретить такой стремительный, упорный и дерзкий отпор. Гудериан не мог предполагать, что так смело и энергично может выступить против его армии всего лишь одна бригада, поддержанная пехотным полком. Это противоречило всем положениям воинских уставов. Предполагая, что советскому командованию удалось сосредоточить здесь крупные силы, немцы решили попытаться с хода пробить новую брешь.
Здесь-то и пригодился Катукову опыт, накопленный им в первых боях под Луцком и Дубно. Он экспериментировал смело и энергично, с большим размахом и виртуозной изобретательностью. Именно здесь, под Орлом, родились новые методы танкового боя, которые сейчас нашли широкое применение во всей армии: метод танковых засад, метод подвижных групп, метод танковых десантов.
Надо было заставить Гудериана поверить, будто танки Катукова — только авангарды крупных сил, что на самом деле у нас танков во много раз больше, чем у немцев. Этого можно было достигнуть только смелостью и хитростью. Катуков так и поступал. Он учил своих командиров скрытности, терпению, хитрому маневру, умению выждать благоприятный момент и потом нанести молниеносный удар, от которого противник долго не мог бы опомниться.
У станции Д. под Орлом разыгрывался трудный, затяжной бой. Катукову все время не давала покоя мысль о дороге, которая шла параллельно железнодорожному полотну в тыл танкистов. Пока на этой дороге все было спокойно. Но, как опытный танкист, Катуков не мог себе представить, чтобы немцы могли забыть о ней. Он рассуждал так: «Если бы я был на месте Гудериана, я обязательно использовал бы этот вариант; значит, здесь надо ждать удара». И, как ни туго приходилось основным силам бригады, Катуков оторвал два танка и поставил их в засаду на этом тихом и безобидном шоссе.
Возглавлял засаду лейтенант Кукарин, молодой, способный танкист. Он умел ждать, и за это его особенно ценил полковник. Как ни досадно было танкистам сидеть без дела в тот самый час, когда их друзья изнемогали под тяжестью ударов врага, — Кукарин не уходил с шоссе. Затишье продолжалось долго, очень долго. Временами даже сам Катуков начинал колебаться, — полно, не переоценил ли он значение этого участка? Но он твердо решил не снимать засаду.
В конце концов события развернулись именно так, как подсказал Катукову его трезвый расчет: немцы, решив, что они перехитрили Катукова, двинули по шоссе мощную группу тяжелой артиллерии, группу танков и машин с боеприпасами. Успех прорыва этой группы мог бы решить исход всего сражения в пользу врага. Стойкие танкисты лейтенанта Кукарина точно выполнили приказ Катукова: превратив свои танки в хорошо замаскированные долговременные огневые точки, они подпустили немецкую колонну на минимальную дистанцию и расстреляли ее в упор: сначала сшибли головную машину, потом замыкающую и расстреляли всю колонну.
Надолго запомнился танкистам бой, который разгорелся десятого октября у Мценска, где немецким танкистам и мотопехоте удалось прорваться в тыл к катуковцам. «Мы не признаем слова «окружение», — говорил по поводу этого боя Катуков, — но многие на нашем месте его произнесли бы».
Катуков решил пустить в ход несколько подвижных групп, чтобы и на этот раз создать видимость крупной группировки наших сил и короткими, но энергичными ударами разбить немцев по частям. Семь танков и роту пехоты Катуков бросил вглубь населенного пункта, в который ворвались немцы, чтобы навязать им уличный бой. Шесть танков он выбросил на фланг, где двигалась огромная немецкая колонна. Именно здесь должна была решиться судьба операции: надо было разгромить немцев, пока они шли в колонне, не дать им развернуться. Развернись они — и шесть катуковских танков были бы мгновенно уничтожены!
На стороне Катукова были верные союзники: внезапность и подвижность. Шесть танков скрытно подошли к железнодорожной насыпи и внезапно открыли из-за нее ураганный огонь прямой наводкой с ближней дистанции.
Вторая подвижная группа действовала столь же решительно и энергично. Результат: немцам не удалось окружить бригаду, они понесли тяжелые потери...
Мы беседовали долго в этот вечер с Катуковым и его штабными работниками. Чувствовалось, что эти люди действительно не растеряются в трудных условиях, что для них нет безвыходных положений. В конце, как водится, заговорили о риске и страхе. На фронте об этих вещах говорят и думают просто, без лишней лихости и ухарства. Здесь человек как на ладони, он виден со всех сторон. Может быть, поэтому на фронте люди так откровенны.
— Когда было всего страшнее? — спросил себя и своих друзей Катуков. — Пожалуй, под селом Первый Воин, — не так ли, комиссар?..
Бойко утвердительно кивнул головой.
— Чудесные, знаете ли, места. Тургеневские места. Это недалеко от Бежина Луга. Мы держали там оборону. Моя мотопехота зарылась в землю. Надо было удержаться во что бы то ни стало. Вот и нашла коса на камень. Помните, товарищи, тот день, когда мы с комиссаром штаба под мины попали?..
Батальонный комиссар Мельник, молодой веселый танкист, бывший строитель Харьковского тракторного завода, подтвердил:
— Да, денек был веселый. Я уж не чаял, что выберемся!
Вот документально точный, ничем не прикрашенный рассказ об этом страшном и прекрасном дне, который навеки войдет в историю бригады Катукова, да и не только в ее историю. Этот рассказ записан со слов самих участников изумительного сражения.
Позиции у леса, раскинувшегося по обе стороны шоссе, танкисты заняли с вечера. На организацию обороны времени было мало, но Катуков сделал все, что было возможно: мотопехота подготовила окопы. В лесу на скрытных позициях разместились танки, заранее наметившие ориентиры для ведения огня. Противотанковые орудия заняли огневые позиции в боевых порядках мотопехоты. Были оборудованы командные пункты, проведена связь. Зенитчики приготовились прикрыть оборонительный район от ударов с воздуха.
Полковник почти не спал в эту ночь. Он великолепно отдавал себе отчет в том, что задача, которую он поставил перед собой, практически почти неосуществима: от Орла на север двигались мощные танковые колонны, силы которых во много раз превосходили то, что ему удалось наскрести. Но отсюда, от Первого Воина, он не смел отойти: до тех пор, пока в тылу не сосредоточится новая армия, спешившая закрыть брешь, он не имел никакого права отходить и никогда этого не сделал бы. Значит, оставалось драться до последнего танка и до последнего бойца, и притом так, чтобы жизнь каждого танкиста окупалась самой дорогой ценой.
Раннее октябрьское утро было солнечным и на редкость теплым. Пожелтевший лес выглядел празднично. Остро пахли увядающие травы. В высоком, совсем не осеннем, небе мирно плыли кудрявые облака.
Даже не верилось, что весь этот прекрасный и немного печальный мир русской осени обречен, что через несколько часов снаряды скосят нарядный лес, гусеницы танков сомнут травы и небо замутится пороховым дымом и бензиновой гарью.
Катуков в мокрых от холодной росы сапогах и кожаном пальто шел по склону холма. Он проверял расстановку противотанковых орудий, мысленно ставя себя на место немецких танкистов, которым вскоре придется, перевалив через гребень противоположной высотки, двигаться вот по этому самому склону.
Пустынное асфальтовое шоссе опускалось в лощину, переваливало через мостик и поднималось на гребень. В сущности говоря, мостик пора было бы уже взорвать, но там, за высоткой, где-то находился броневичок разведки Катукова, возвращения которого Катуков ждал с нетерпением. К тому же, мостик этот существенной роли не играл: танки могли и обогнуть его.
Полковник услышал знакомый шум мотора. На гребне появился долгожданный броневичок. Он на бешеной скорости мчался к мосту. На некотором расстоянии за ним двигалась огромная механизированная колонна — то ли танки, то ли автомобили, рассмотреть в бинокль было трудно. Это несколько удивило полковника. Немцы? Но почему они идут походным порядком в таком тесном строю и не стреляют, хотя прямо перед ними мчится советский броневичок? А может быть, это свои? Говорили же, что где-то в районе Орла пробиваются из окружения какие-то части!
Катуков из предосторожности начал отходить к шоссе, поближе к переднему краю своих позиций. Его заметили с броневичка. Водитель круто затормозил, открылся люк, командир выскочил и подбежал к полковнику. Загадочная механизированная колонна все так же неторопливо ползла вдоль шоссе. Теперь уже можно было различить, что она идет тремя параллельными порядками: один по дороге и два по бокам.
— Товарищ полковник! Немцы!.. Больше сотни танков!.. — закричал Катукову командир разведки.
И в ту же минуту раздался неистовый грохот. Окутавшись дымом, немецкая танковая колонна открыла огонь, и сотни снарядов взрыли землю, тысячи пуль засвистели над головами.
— Вижу, — коротко сказал полковник, — немедленно в лес!..
Теперь уже все было ясно. Опасность оказалась грознее, чем мог предполагать Катуков. Гудериан двинул вдоль шоссе сто восемьдесят танков, считая, что против такого массированного удара не выстоит даже самая мощная оборона. Отправив броневик, Катуков поспешил на командный пункт. Он шел пешком под дымными струями трассирующих снарядов, под градом осколков и пуль.
Бой развивался так, как и предвидел Катуков. Немецкие танки, с грохотом и рычанием развертываясь в боевые порядки, расползались по широкому фронту, стремясь охватить позицию танкистов, а кое-где и прорвать ее передний край массированным ударом. Противотанковые орудия Катукова и танки, подпустив врага на прицельную дистанцию, вели из засад расчетливый, меткий огонь. Уже остановились и замерли несколько темно-зеленых машин со свороченными набок башнями, уже вспыхнули языки пламени над подожженными танками, уже заволоклось пеленой дыма поле и стало темнее, словно тучи набежали на небо, — а танки все ползли и ползли.
Страшнее всего было именно это неотвратимое движение немецких танков вперед и вперед. И хотя все видели, что количество их быстро уменьшается, — у каждого невольно рождалось опасение, что какая-то часть их все-таки дойдет до окопов мотопехоты, и тогда... Но зачем говорить и думать о том, что произойдет тогда? Самое главное — это выстоять, не уйти, драться, драться и драться. Драться даже тогда, когда танки подойдут вплотную, — ведь у каждого есть и гранаты, и бутылки с горючей жидкостью.
В лесу у Катукова стоял резерв — около тридцати танков. Они стояли молча, ничем не выдавая себя, хотя артиллеристы противотанковых батарей и экипажи танков, стоящих в засадах, выбивались из последних сил: Катуков берег их для крайнего случая, отлично понимая, что выбросить резерв против ста восьмидесяти тридцать танков — значит потерять его.
Немцы ввели в действие свою артиллерию и минометы. Катуков, находившийся со своей оперативной группой на опушке леса, опустил бинокль и скомандовал:
— На командный пункт! В блиндаж. Связные — со мной...
Комиссар штаба нетерпеливо взял полковника за рукав:
— Товарищ полковник, а вы? Катуков молча поднял бинокль к глазам. Комиссар штаба вопросительно посмотрел на комиссара бригады. Бойко вполголоса сказал:
— Тяни его с собой.
И громко заявил командиру:
— Товарищ полковник, вам придется тоже уйти... Катуков шел к блиндажу вдвоем с комиссаром штаба.
Он знал, что Мельник впервые в таком жарком бою. И как он ни был занят, ему не хотелось упускать ни малейшей возможности, чтобы первое настоящее боевое крещение для молодого способного работника прошло с максимальной пользой. Вокруг них градом падали немецкие бронебойные снаряды, — немцы упорно пытались нащупать неуловимые советские танки, которые так метко били из засад. Не встречая брони, снаряды с шипением зарывались в мягкую землю и не разрывались. Катуков на мгновение остановился, нагнулся над еще теплым бронебойным снарядом и сказал улыбаясь:
— Смотри, какой тупорылый! Возьмем его на память, а?..
Мельнику стало весело, он рассмеялся. И вдруг на душе стало почему-то легче.
Вскоре Катуков и Мельник услышали знакомый вой: немцы ввели в действие минометы. С надрывным плачем мины шмякались оземь и рвались где-то совсем неподалеку. Комиссар штаба предложил идти быстрее. Катуков качнул головой:
— Погоди минутку...
Снова взвизгнула мина. На этот раз она легла ближе.
— Ложись, — скомандовал полковник, — сейчас упадет рядом!
И действительно, мина рванула совсем рядом, осыпав полковника и батальонного комиссара комьями земли. Полковник тотчас поднялся и спокойно сказал:
— Вот теперь можно идти спокойно. Забирай только чуть-чуть правее. Сейчас мины будут рваться левее. И впредь имей в виду: попадешь под минометный обстрел — прежде всего обрати внимание, как ложатся мины. Главное — уловить направление. Тогда всегда сумеешь уйти невредимым. А побежишь, не разобравшись, — сам свою голову подставишь...
В блиндаже командного пункта началась обычная напряженная работа. Теперь полковник, побывав на переднем крае в самый разгар операции, отлично представлял себе все детали боя и мог свободно планировать действия бригады и оперативно руководить ими. Трудно было со связью: вот уже два часа над рощей висели немецкие бомбардировщики, методически и жестоко перепахивая бомбами землю. Блиндаж завалило обломками деревьев, образовавшими дополнительный настил, и штаб чувствовал себя в относительной безопасности. Провода рвались то и дело, и все-таки связисты ухитрялись снова и снова тянуть нити проводов сквозь изломанный, обгорелый лес, сквозь дым и огонь, под градом раскаленных осколков.
И в самые страшные минуты, когда казалось, что земля вот-вот разверзнется и поглотит остатки рощи со всем, что в ней находится, когда рев танков, артиллерийская канонада, вон мин» свист пуль и рокот десятков авиамоторов достигали предельного напряжения, — телефонист штаба все тем же спокойным, немного усталым голосом повторял:
— Я — Незабудка... Я — Незабудка.» Сосна, Сосна, я тебя слышу. Сейчас даю Тормоз...
Катуков брал трубку и с картой в руках слушал условный код. Немецкие танки уже ворвались на передний край и злобно вертелись волчком над окопами мотопехоты, силясь размолоть их вместе с людьми, которые там укрывались. Под гусеницы летели связки гранат. Гибли одновременно и те, кто атаковал, и те, кого атаковали. Ни один боец не отступал. Катуков знал, что именно так все и должно было произойти, и все же ему было страшно больно и горько, — он успел полюбить людей своей бригады, такой дружной и сплоченной.
Было сделано все, что посильно человеку, и даже больше того: Катуков знал, что на поле боя уже сгорело несколько десятков немецких танков, намного больше того, чем располагал Катуков; что у него потерь в танках еще нет никаких; что наступательный порыв немцев постепенно ослабевает. И все-таки было еще рано пускать в ход танковый резерв, а бросать его в контратаку и вообще немыслимо — слишком велико было неравенство сил. И только в самые критические минуты, когда казалось, что немцы вот-вот прорвутся и все полетит к черту, — Катуков выбрасывал из лесу для короткого и стремительного удара небольшую подвижную группу, которая сердито огрызалась и отскакивала обратно в лес.
Особенно тяжко пришлось минометной роте, против которой немцы бросили сразу четырнадцать танков. Минометчикам требовалась немедленная помощь, и Катуков приказал бросить в бой на этом участке взвод танков. Их повел в бой молодой танкист Лавриненко. Как горячие кони, рванулись с места его боевые машины. С грохотом и лязгом устремились они вперед, вытянув длинные шеи своих мощных орудий. Вот уже они вырвались на опушку. Вот они запрыгали на неровностях луга. Огонь! Еще сильнее огонь! Немецкие танки, водителям которых уже мерещилась в дыму и пламени близкая победа, несколько опешили от неожиданности: они не ожидали встретить здесь, после того, как, казалось, все уже кончено, свежие, без единой царапины, мощные советские боевые машины.
А Лавриненко действовал по-суворовски, так, как учил его Катуков еще в глубоком тылу, где бригада проходила учебу: огонь с ближней дистанции, смелый маневр, уход в укрытие, снова огонь — с другой позиции — и снова маневр. Восемь танков уничтожил взвод молодого командира в течение считанных минут, остальные пустились в бегство, а Лавриненко вернулся в лес и лихо подвел все свои машины к стоянке, как вводит флагман свою эскадру в родную гавань.
— Молодец! — коротко сказал Катуков. И когда Лавриненко передали эту оценку, он невольно покраснел от смущения. А полковник был занят уже новым эпизодом боя. Ему сообщили, что другая мощная танковая группа немцев обходит позиции бригады на левом фланге. Снова надо было пускать в ход драгоценный резерв. На этот раз в бой был двинут свежий танковый взвод Воробьева.
Обе стороны понимали, что здесь, на левом фланге позиций Катукова, почти обойденном немцами, может решиться исход всего сражения. На стороне немцев был количественный перевес. На стороне советских танкистов была хитрость.
Командир танка, комсомолец Любушкин, дрался одновременно с восемью немецкими машинами. Начни он единоборство с ними, — его расстреляли бы мгновенно. Любушкин, заприметив на лугу большой стог сена, облюбовал его в качестве прикрытия и начал игру в жмурки: выскочит из-за стога налево, даст два — три выстрела, спрячется за стог. Потом выскочит справа, опять два — три выстрела, и опять за стог. Немцы никак не могли рассчитать, откуда он вынырнет через минуту: хитрый танкист играл своей машиной, как виртуоз. Зажечь стог им тоже не удавалось. И такая шаткая на первый взгляд преграда, как жалкий стог сена, оказалась решающей для Любушкина: он уничтожил несколько немецких танков, а остальные обратил в бегство.
Сражение длилось до глубокой ночи. Наблюдатели, следившие в бинокли за полем боя, насчитали на почерневшем лугу сорок три подбитых немецких танка. Сорок три из ста восьмидесяти! Остальные танки, как раненые звери, бессильно отползли в лощину и замерли там до утра. Но Катуков вовсе не был намерен давать им передышку, он приготовил еще один жестокий сюрприз. Как только на поле, залитое бензином и кровью, опустилась ночь, из леса выползли разведчики. Они точно установили место сбора немецких танков, выждали, пока из тыла подошли их резервы, и доложили об обстановке Катукову. Звонок в артиллерийскую часть, которая до этого не подавала никаких вестей о своем существовании, — и там, где несколько минут тому назад стояли немецкие танки и машины с боеприпасами, к небу поднялся высокий огненный смерч...
Было уже далеко за полночь, когда танкисты закончили свой коллективный рассказ о страшном бое у селения Первый Воин. Они говорили горячо, вспоминая мельчайшие детали пережитого, — ведь этот бой был особенно близок каждому из них, как экзамен, на котором бригада завоевала право именоваться гвардейской.
Бой у Первого Воина явился одним из решающих на том направлении: потеряв десятки танков, встретив сильнейшее и неожиданное сопротивление, танковая группа Гудериана остановилась и надолго выпустила инициативу из своих рук.
— Ну, а дальше начинается новая глава, — сказал в заключение Катуков. — Как раз тогда под Москвой обстановка складывалась особенно трудно: это было в середине октября. Надо было спешить. Нам предлагали грузиться в эшелоны, но мы попросили разрешения дойти своим ходом, — это было труднее, но надежнее: нам незачем было рисковать и ставить свои танки под угрозу бомбежки с воздуха. Нам дали разрешение, и мы пришли сюда. Между прочим, в пути Лавриненко снова отличился: он один со своим танком спас город, к которому прорывались немцы. Невероятно? Но так было. Лавриненко отстал от колонны, что-то у него не ладилось в машине; кончил ремонт, а тут — прорыв; к нему обратились за помощью, и он, не долго думая, пошел в бой и отогнал немцев. Не могли же они предполагать, что против них сражается всего-навсего один танк! А машина у Лавриненко очень грозная. Впрочем, это особый разговор. О Лавриненко целую книгу можно написать. А сейчас пора уже спать, товарищи. Завтра у всех у нас большой рабочий день...
Переночевав в Чисмеме, мы выехали ранним утром на передний край позиций, занятых бригадой Катукова. И здесь мы увидели много такого, что до сих пор отнюдь не было типично для танковых частей. Мы увидели танкистов, занятых саперными работами, танкистов-землекопов, танкистов-минеров, танкистов-строителей.
— Знакомьтесь, — сказал комиссар штаба Мельник, подводя нас к коренастому танкисту в теплом комбинезоне, — старший лейтенант Бурда. У него на текущем счету уже шесть немецких танков, а будет штук шестьдесят, — ручаюсь! Посмотрите, как он здесь устроился...
Старший лейтенант Бурда, поздоровавшись, заметил:
— Вперед трудно загадывать, но постараемся...
Позиция у него и впрямь была первоклассная. Свои танки он разместил на скате высокого холма в глубоких земляных укрытиях и так замаскировал их сеном и снегом, что разглядеть их можно было только вблизи. В каждом укрытии имелся хорошо оборудованный путь отхода для танка: в любую минуту водитель мог дать задний ход, выскочить из укрытия и ринуться на врага. Это и была танковая засада, замечательное изобретение советских танкистов, сыгравшее такую большую роль в памятных боях у Орла.
Холм, на котором танкисты оборудовали свои засады, командовал над местностью. Далеко-далеко вперед, чуть ли не до самого Волоколамска, уходили занесенные снегом поля. Поодаль высилась темнозеленая стена леса. Темными линиями проектировались на снегу дороги. И здесь, как и всюду, царила тишина. Но людей было уже меньше: танкисты настоятельно советовали колхозникам уходить.
Бронированные крепости танкистов, выдвинутые на аванпосты столицы, были готовы принять сокрушительный удар немцев; в том, что такой удар последует, ни у кого не было и тени сомнения.
Вечером мы снова сидели в штабе полковника. Он по обыкновению был радушен и гостеприимен, угощал гостей чудесными алма-атинскими яблоками, присланными в подарок командирам, рассказывал интересные истории о приключениях своих лихих разведчиков; но было видно, что мысли Катукова были где-то очень далеко.
Когда полковник куда-то вышел, комиссар нам сказал:
— Вы знаете, у него большое горе. Сын Катукова — пилот. Истребитель, командир звена. Расстались они в июне, и с тех пор ни одного письма, ни одной весточки. Только в сентябре пришло письмо от деда, отца нашего полковника — был тогда пилот жив, писал деду, что кагуковскую марку держит: сбил уже семь немецких самолетов. А потом опять ни слова. Недавно ему исполнилось двадцать четыре года. Ну, мы тут заочно его именины справили, хотели немного повеселить полковника. Да что там! Человек он — кремень, снаружи не увидишь, что у него внутри делается. Но мы-то знаем, что ему это спокойствие дорого стоит...
Катуков вернулся, и комиссар резко оборвал разговор.
Кто-то из журналистов невпопад спросил:
— Ну, а каковы все-таки ваши ближайшие перспективы, полковник?
Катуков, как всегда, вежливо улыбнулся:
— Ближайшая перспектива — строго сохранять военную тайну. А если вы хотите узнать о перспективах дальнейших, не теряйте с нами связи. Загляните ко мне через недельку. Я думаю, что к этому сроку германское командование что-нибудь придумает...
Подумав, он добавил:
— Придумает... А может быть, кое-что придумаем и мы.
Через недельку наша видавшая виды фронтовая «эмка» снова ковыляла по ухабам занесенных снегом проселков. В Чисмене мы генерала (теперь Катуков уже стал генерал-майором) не нашли. Не нашли и Первой гвардейской танковой бригады (теперь она уже стала гвардейской).
— Гвардейцам надоело ждать, — пошутил регулировщик, указавший нам путь налево, — пошли будить зверя...
Мне вспомнилась фраза, оброненная как бы невзначай Катуковым: «Запомните: лучший вид защиты — это нападение». Да, он оказался верен своему слову. Готовя прочную оборону занятых позиций, Катуков в то же время делал все, чтобы в любую минуту бригада была готова к наступлению. И теперь, когда советское командование решило упредить немцев и внезапным ударом расстроить их наступательные планы, бригада Катукова легко и стремительно рванулась вперед...
Как раз накануне был опубликован приказ Народного Комиссара обороны СССР, в котором было сказано: «За отважные и умелые боевые действия 4-ю танковую бригаду впредь именовать «1-я гвардейская танковая бригада». Одновременно было напечатано сообщение о том, что полковнику Катукову присваивается звание генерал-майора и что он награждается орденом Ленина.
И вот уже мы подъезжаем к полю битвы. Как резко изменился пейзаж этих благодатных подмосковных мест! Куда исчезла безмятежная тишь! За ближним лесом поднимаются к небу зловещие клубы дыма. В небе тают облачка разрывов. На обочине шоссе багрово-желтым пламенем пылает огромный тягач незнакомой фирмы. Село, через которое приходится проезжать, завалено рваной, измочаленной щепой, — это все, что осталось от изб после артиллерийского обстрела. Снег на обочине посерел и словно покрылся сыпью: здесь рвались мины.
Штаб Катукова мы нашли в совершенно неожиданном месте; трудно и придумать хитрее. На опушке леса — полуразвалившаяся землянка. Сюда тянутся нити проводов, присыпанные снегом. Никому из немецких разведчиков и в голову не придет, что генерал может забраться со своим оперативным штабом в такую некомфортабельную дыру. И пока немецкие бомбардировщики вьются над соседней деревней, штаб спокойно и деловито руководит боем.
Вот и Катуков. Он все такой же, спокойный, уравновешенный. Только под глазами легли резкие черные тени.
В землянке холодно. Генерал — в простой красноармейской шинели, на петлицах которой наскоро нарисованы химическим карандашом две звездочки. Катуков никогда не гонится за внешним эффектом, — сейчас война, а не парад.
За лесом ревет артиллерия. Со свистом и шипением взвиваются одновременно десятки мин. Черная копоть оседает на одетые снегом ели. Без умолку звонят полевые телефоны. Начальник штаба чертит торопливо новую схему удара.
— Поздравляем вас, генерал, с орденом...
— Спасибо. Но давайте условимся: сегодня наш разговор будет коротким. Пройдемте вон под ту елку, не будем мешать начальнику штаба...
Канонада еще больше усиливается. Генерал смотрит на часы.
— Сейчас стрелки пойдут в атаку... Обстановка такова. Данные разведки, полученные нами, показали, что немцы готовят новое крупное наступление на Москву. Одним из многих опорных пунктов они избрали село Скирманово, вон там, за лесом. Командование поставило задачу — упредить противника, нанести ему удар первыми, спутать тем самым их наступательные планы на этом участке. Сегодня ночью, действуя во взаимодействии с другими частями, мы выбили немцев из Скирманова. Немцы оставили десятки подбитых танков, несколько орудий, тягачи, большое количество вооружения и боеприпасов. Сейчас бой идет за Козлове. Наши части развивают успех...
Катукова зовут к аппарату. Он просит извинения и прощается.
— Загляните в Скирманово. Там вы найдете кое-что любопытное.
Мы побывали в Скирманове. Сейчас, когда пишутся эти строки, после Калинина и Клина, Калуги и Медыни, многое из того, что нас поразило тогда, кажется обыденным и привычным. Человек легко осваивается с самыми удивительными вещами, и наши фоторепортеры, например, попросту презрительно морщатся, завидев подбитый немецкий танк: «Подумаешь, невидаль! Вот если бы встретили эшелон, груженный танками, тогда, быть может, стоило бы снять!» Но в тот день Скирманово произвело на нас, москвичей, определенно отрадное впечатление: ведь это был один из первых наших контрударов.
Все было любопытно нам: и громады горелых немецких танков, и огромное орудие новейшего выпуска с силуэтом краснозвездного танка на стволе, означающим, что оно применяется специально для борьбы с нашими сухопутными дредноутами, которых немцы боятся как огня (недаром за уничтожение каждого из них немецкое командование сулит «железный крест»!), и немецкие блиндажи, заваленные грудами куриных перьев и крадеными женскими телогрейками.
У одного из блиндажей мы остановились. Фотографов соблазнил оригинальный натюрморт: у входа в грязную немецкую нору валялись обглоданные свиные ноги, неведомо зачем притащенная из избы какого-то колхозника икона, украшенная наивными бумажными розами, каска, обшитая краденым старушечьим платком, и несколько пулеметных лент. Я заглянул внутрь этого логова, заваленного сеном, в котором еще вчера отогревались его недавние обитатели.
— Осторожнее, не наберитесь вшей...
Спокойный голос показался знакомым. Оборачиваюсь. Да ведь это же старший лейтенант Бурда! Вот и знакомые силуэты грозных боевых машин, которые мы видели в засаде у Чисмены. Сейчас они притаились в укрытиях, повернув свои длинные шеи в сторону раскинувшейся в лощине деревни Козлово, над которой сейчас рвутся одновременно десятки снарядов, — там продолжается ожесточенный бой.
Некоторых гвардейцев нет. Ранен смелый разведчик Коровянский. Погиб смертью храбрых танкист-орденоносец старший сержант Матросов. Недешево далась победа! И все-таки, в сравнении с потерями немцев, потери гвардейцев невелики.
Усевшись на завалинку чудом уцелевшей в этой переделке избы, мы беседуем с танкистами о событиях минувшей ночи. Беседа отрывочна, немного сбивчива, — люди еще целиком во власти пережитого. Но впечатления эти ценны своей непосредственностью и неподдельной искренностью.
— А помнишь, как они, сволочи, за кладбище уцепились? А Евтушенко-то, Евтушенко, — вот комик! Фриц-капрал бежит, а он — прыг из танка, за манишку гада и — будь здоров — в плен! Ну, а как Заскалько им жару дал! Двенадцать орудий по нему в упор, а он — нуль внимания, фунт презрения: будьте добреньки под гусеницы! Ему что эти снаряды — горох! Черта с два броню пробьют. А Самохин? Что ж ты молчишь, Самохин? Скажи, как ты их гранатами из люка лупанул!..
Самохин немного сконфуженно улыбается:
— Ну, так то ж не по уставу. Что я буду делать, если снарядов не осталось, а фрицы тут, рядышком, в блиндаже, тепленькие?
И, как всегда, из таких отрывочных замечаний постепенно складывается картина боя, стройная, четкая картина. Мне невольно приходит на ум любимая фраза Катукова: «Надо крепкое сердце иметь». Именно это крепкое сердце решило успех операции минувшей ночью.
Немцы хорошо укрепились в Скирманове. Не будем вдаваться в детали операции: людям, ими интересующимся, они уже известны из специальной печати. Скажем только, что село было превращено немецким командованием в крепкий узел обороны с прекрасно организованной защитой. Само расположение его благоприятствовало обороне: слева и справа овраги, а прямо — открытая местность, отлично пристрелянная.
Атака началась с утра после мощной артиллерийской подготовки. Катуков применил строй клина. Впереди шли разведывательные машины. Они мужественно принимали на себя огонь немецкой противотанковой обороны и тем облегчали движение главных сил. За разведчиками, поддерживая их, двигались могучие сухопутные корабли. Они шли клином, в несколько эшелонов, тараня и взламывая немецкую оборону.
Сокрушая все на своем пути, этот бронированный клин врезался в село. И все же одним ударом проломить оборону противника не удалось. Тут-то и потребовалось то самое крепкое сердце, о котором любит говорить Катуков. Надо было на ходу быстро и четко перестроиться, применить новую тактику. И генерал сумел это сделать. Не давая врагу ни минуты передышки, он начал планомерно и методически выбрасывать вперед небольшие группы танков, изматывая до предела нервы немецких офицеров. Надо было создать видимость бесконечного наращивания сил.
Танки двигались вперед короткими скачками, нанося молниеносные удары с разных направлений. Снова отличился Бурда. Когда противник, стремясь поправить пошатнувшиеся свои дела, бросил в контратаку припрятанную в резерве мощную танковую группу, он смело бросился вперед и один — один! — со своим экипажем уничтожил шесть немецких машин. Когда на кладбище ожили немецкие дзоты, он бросился туда и похоронил под гусеницами своей машины шесть блиндажей со всей начинкой, живой и мертвой. Когда понадобилось вклиниться в глубину села, он, не задумываясь, влетел туда, давил, мял, крушил немцев, как только позволяла техника.
Так наращивался, нагнетался успех. Уже погас день, спустились сумерки, зажглись в дыму пожарищ тусклые звезды, — а Скирманово все еще гремело, клокотало, шумело. Генерал, поеживаясь от холода в своей шинели, внимательно прислушивался к пульсу боя и, как опытный врач, ждал кризиса.
Нам рассказывал потом комиссар:
— Честное слово, его скупость некоторых злила. Ну, скажи на милость, зачем так жаться? Кажется, вот-вот подбрось еще пяток танков, и все кончится. А он их держит и держит в резерве. И это было правильно. Именно потому победа досталась нам не такой дорогой ценой, какую пришлось бы заплатить, если бы мы хоть чуть-чуть погорячились и поспешили...
Генерал и комиссар выждали до глубокой ночи. Они уловили момент, когда в стане врага обнаружилось какое-то микроскопическое, едва уловимое ощущение неуверенности, — и тогда по сигналу, переданному с командного пункта, с ревом и грохотом вылетели из укрытий, устремились на врага и главные силы бригады. Взвыли могучие моторы, загрохотали гусеницы, багровые языки пламени проводили первые снаряды, вырвавшиеся из длинных стволов орудий, и немецкая пехота, ослепленная пламенем, оглушенная грохотом,-подавленная этим проклятым боем, который длился вторые сутки без передышки, дрогнула и начала откатываться. Сначала медленно. Потом быстрее. Потом еще быстрее. И наконец побежала...
Все это происходило буквально за несколько дней до того, как Гитлер отдал свой знаменитый приказ: «Учитывая важность назревающих событий, особенно зиму, плохое материальное обеспечение армии, приказываю в ближайшее время любой ценой разделаться со столицей Москвой». Последующие события как-то заслонили, отодвинули Скирманово. Но тот, кто в будущем займется изучением вопроса о том, как вырабатывалась наступательная тактика советских бронетанковых сил, найдет в своем труде место и для этого эпизода.
События развивались грозно и стремительно. Нужно было обладать крепкими нервами для того, чтобы полностью сохранить душевное равновесие в эти дни. Пятьдесят одна немецкая дивизия рвалась к Москве. Наши войска сопротивлялись с невиданным мужеством, но все же вынуждены были шаг за шагом отступать, теряя пространство и выигрывая время, необходимое для группировки новых ударных армий, призванных остановить и обратить вспять врага.
В холодный ноябрьский день в редакцию ввалился шумный фронтовой фоторепортер, обвешанный с ног до головы трофейным оружием и фотоаппаратами. Сбивая снег с воротника полушубка, он немного таинственно объявил:
— Из Истры.
И добавил, вытаскивая из-за пазухи новенький парабеллум:
— Тысяча и одна ночь! Это от Лавриненко...
Мы поинтересовались положением в Истре, но он вздохнул и отправился проявлять пленку. На снимке, который он показал нам через час, был снят горящий город Истра. На площади, в дыму и гари, стоял знакомый танк, а возле него Лавриненко. Оправившись от ранения, полученного в Скирманове, танкист вернулся в строй и сразу попал в горячие дела.
В то утро половина города уже была занята немцами, а вторую половину удерживали наши войска. Лавриненко со своим танком прикрывал одно из важных направлений. Буквально в две минуты он рассказал фоторепортеру, что происходит в городе, терпеливо постоял перед объективом, дал прикурить, а потом сердито сунул ему трофейный пистолет и крикнул:
— Что же ты стоишь, дурак? Не видишь, — мне воевать надо!..
— Ну, я и ушел, — немного обиженно закончил свой рассказ наш репортер. — И хорошо сделал, что ушел: там мины падать начали.
Еще через день линия фронта еще ближе придвинулась к Москве. И мы встретились со старыми знакомыми совсем близко от городской заставы, — в это время грохот канонады явственно доносился до холодных, прокуренных кабинетов редакции нашей газеты на улице «Правды». Танкисты попрежнему не падали духом, хотя смертельная усталость была написана на их лицах, — они не выходили из боя уже много дней. И что за бои это были!..
— Когда-нибудь про эту войну будут писать книги, — задумчиво сказал мне комиссар, — и какие книги! Вот тогда и напишут про то, как мы уходили из Чисмены.
Мне вспомнилась тихая деревушка, в которой нас принимали гостеприимные танкисты две недели тому назад, кудрявые дымки над трубами, ребятишки на салазках и тишина, странная, удивительная фронтовая тишина. На фронте мы ко многому присмотрелись и теперь отлично знали, во что превращаются такие деревушки после того, как через них перехлестывает вал войны.
В этот раз я только мельком увидел генерала, — он еще больше похудел и осунулся: приступ застарелой болезни скрутил его, и только чудовищное напряжение воли давало ему возможность сохранять все тот же отлично усвоенный невозмутимый и немного иронический тон.
— Теперь мы с вами соседи, — сказал он с печальной улыбкой, — но, честное слово, мы не будем слишком назойливы. Придет время, и вам опять придется гоняться за нами!
На память об этой встрече я сохранил измятый клочок бумаги, исписанный карандашом. Это черновик какого-то донесения, который мне сунул начальник политотдела: описание исхода танкистов из Чисмены. Теперь уже можно предать его гласности как памятник времени:
«18 ноября 5-я, 6-я, 11-я и 35-я немецкие дивизии перешли в решительное наступление по всему участку фронта. 1-й гвардейской танковой бригаде было поручено прикрыть узел Покровское — Язвище — Гряды — Чи-смена, оказывая поддержку пехотной и кавалерийской частям. Наступление немцев было предпринято с четырех направлений — с юга, юго-востока, с запада и с севера. Многократное численное превосходство и географические выгоды обусловили успех немецких атак. Невзирая на героическое сопротивление наших частей, немцам удалось вклиниться в наше расположение. Гвардейцы вели себя достойно своего высокого звания, — они умирали, но не отступали. Шесть гвардейских танковых экипажей погибли смертью храбрых, прикрывая перегруппировку пехоты. Гвардейский зенитный дивизион, отвечая на удары немцев с воздуха и с земли, прикрывал сплошной огневой завесой поселок Чисмену. Одновременно два средних и три малых танка смелыми контратаками сдерживали натиск превосходящих сил противника. Все атаки с запада и с севера были отбиты. Но в это время немцам удалось выйти на южные подступы к Чисмене, ударив с тыла. Для отхода бригады оставался один путь — лесными тропами на северо-восток и на восток...»
Да, предосторожность генерала, который в дни затишья так много внимания уделял разведке, оказалась далеко не лишней. Любая часть, оказавшаяся перед лицом четырех вражеских дивизий, отрезанная от дорог, была бы поставлена под смертельную угрозу, не изучи ее командование заранее во всех деталях все тропы и проселки!
Немцы сделали все для того, чтобы одним ударом покончить с гвардейской бригадой, причинившей им столько неприятностей. Им казалось, что пробил последний час Катукова: непрерывные воздушные бомбардировки, комбинированные удары с различных направлений, баснословный численный перевес — что еще требуется для разгрома одной-единственной танковой бригады?
И все-таки сломить волю танкистов не удавалось. Они цепко держались за каждый клочок земли, за каждую позицию, заранее подготовленную для круговой обороны. И только тогда, когда отходящие части закончили перегруппировку, танкистам было приказано организованно отступить.
В донесении сказано коротко:
«Отход на Шебалково был совершен организованно, небольшими группами по лесным тропам...»
Батальонный комиссар Мельник подробно рассказал мне, что кроется за этой лаконичной фразой. Я живо представил себе знакомый мачтовый лес, узкие тропы, занесенные сугробами, и упрямых людей в синих комбинезонах, идущих вслед за сердито рычащими машинами. Танки буксовали в рыхлом и мокром снегу. Под снежной пеленой скрывались зыбкие топи, и бурые пятна, страшные вестники трясин, преграждали путь. Надо было искать обходы, надо было вытаскивать на буксире застревающие машины, надо было отстреливаться от вражеских автоматчиков, надо было идти, идти и идти, чтобы вовремя поспеть туда, где пехота уже ждала поддержки танков. И нельзя было оставить в этом мертвом, гнилом царстве ни одного танка, ни одного тягача, ни одного автомобиля, ибо каждый из них в эти трудные дни решал исход боев.
С одной из групп шел генерал Катуков. Он шел пешком, худой и бледный, но, как обычно, подтянутый и стройный. Генерал мог бы уехать вперед, мог бы сесть в танк, в автомобиль, но он предпочитал идти пешком, потому что знал — никакой приказ в трудную минуту не окажет такого сильного воздействия на бойца, как личный пример командира. Танкисты видели, что генерал идет с ними, и им сразу становилось легче и радостнее на душе.
Люди рубили вековые ели и клали их поперек незамерзших лесных бочажков, протаптывали дороги для автомобилей и помогали тягачам тащить пушки. Каждый шаг давался им с боем. Но к сборному пункту все подразделения вышли вовремя, и ни один снаряд, ни один ящик с продовольствием не был оставлен в пути.
Передышки не было. Танки генерала Катукова немедленно развернулись и заняли новый рубеж, готовые оборонять его любой ценой...
Москвичи хорошо запомнили тревоги первых дней декабря.
Им памятны и свист немецких авиабомб, и отдаленный рокот дальнобойных батарей, мерная поступь новых и новых отрядов, уходящих к фронту, и наглые немецкие листовки, обещавшие скорый конец советской столице.
В эти дни пульс фронта бился особенно напряженно. Дальше отступать было некуда: синие и красные стрелы на штабных картах вонзались уже в ближние дачные поселки, так хорошо знакомые нам всем, в те самые поселки, где еще в мае гуляли по выходным дням москвичи. И чаще всего в штабах повторялось слово «Крюково».
Да, немцам удалось прорваться сюда, на ближние подступы к Москве. Захватив ценой огромнейших потерь поселок Крюково, они готовились вонзить бронированный клин в самое сердце Москвы. Именно теперь немцы хвастались, что они видят в бинокли «самую середину» советской столицы. Но теперь уже можно со всей определенностью сказать, что на душе у них как раз в эти дни было черно: победы на флангах Москвы оказались для немцев Пирровыми победами.
Танкисты Катукова снова оказались на самом ответственном участке — под Крюковом. Генерал знал, что в самые ближайшие дни должно произойти нечто такое, что прогремит на весь мир: проявляя изумительную выдержку, советское командование в сложнейшей обстановке немецкого наступления скрытно и умело заканчивало сосредоточение новых мощных армий, которые должны были все перевернуть вверх дном и положить начало разгрому фашистских армий, истекших кровью на подступах к Москве.
Может быть, именно поэтому генерал, невзирая на смертельную усталость, выглядел необыкновенно бодро. в эти дни. С обостренным вниманием следил он за действиями противника.
— У нас было совсем не много сил, — рассказывал впоследствии Катуков. — Две недели непрерывных боев сделали свое дело. Но я чувствовал — понимаете, как-то физически ощущал, — что у немцев дела обстоят немногим лучше. Знаете, как говорят теперь наши бойцы: «Не тот немец пошел. Скучный немец, вялый». Правда, они еще наступали, а мы отступали. Но уже чувствовалось, что назревают какие-то новости. Надо вам сказать, что в нашем деле великую роль играет психология. Ее надо обязательно учитывать в военных замыслах. Ну, и вот мы с комиссаром подметили нечто весьма любопытное. Было это, по-моему, у Надовражья...
И генерал начал подробно рассказывать об этой операции, которая принадлежит к числу особенно любимых им.
За несколько дней до начала наступления частей Красной Армии — второго или третьего декабря — генералу донесли об удивительном происшествии: в районе Горетовка — Бакеево три гвардейских танка пошли в контратаку и не встретили такого ожесточенного сопротивления, с каким им обычно приходилось иметь дело. Больше того: немцы при виде этих трех танков обратились в бегство, и притом в паническое бегство. Они бросили все военное имущество.
Катуков внимательно изучил все обстоятельства этого странного события. Здесь могла иметь место либо провокация — преднамеренная демонстрация мнимой слабости для того, чтобы заманить танкистов, — либо подлинная слабость. Самое придирчивое изучение показало, что ни о какой провокации не могло быть и речи: немцы понесли большие потери и не получили никаких тактических выгод. Можно было предположить, что на этом участке действовала какая-либо необученная, неопытная часть. Катуков разведал, — оказалось, что от трех танков бежало кадровое подразделение. Значит, действительно на психике немецкого солдата начало сказываться смертельное переутомление и полное истощение всех физических и моральных сил. Отсюда следовало, что время для активных наступательных операций назрело.
Катуков все же решил произвести еще одну проверку правильности своих выводов. Для этого требовалось как следует тряхнуть какую-нибудь гитлеровскую часть и посмотреть, что из этого выйдет.
Танкисты в те дни обороняли отдельными засадами огромный участок фронта, прикрывая фланг армии. Тем не менее Катуков решил пойти на риск и снял с фронта восемь машин, свел их в единый бронированный кулак и сосредоточил для удара по немецкому тылу. Операция была поручена лихому танкисту Самохину, тому самому, который когда-то в Скирманово забрасывал из люка танка немецкие блиндажи ручными гранатами.
Операция была тщательно подготовлена. Разведчики изучили тайные лесные тропы. Техники идеально подготовили материальную часть. Сами танкисты тщательно изучили по карте местность, на которой им предстояло действовать, и продумали свой маневр. Генерал и начальник штаба проинструктировали их. И вот глухой зимней ночью восемь танков Самохина углубились в лес и скрытно начали пробираться к селу Надовражье, превращенному немцами в опорный пункт. В предрассветных сумерках они подкрались к околице деревни. Оказалось, что как раз в этот час здесь остановилась большая немецкая колонна — до десяти танков, около сорока автомобилей, много пехоты, отряд мотоциклистов.
Дав полный газ, танки Самохина ворвались в Надовражье, стреляя из всех орудий и пулеметов. Что произошло дальше — описать трудно. «Пожар в кабаке с музыкой и танцами», — говорит по этому поводу Самохин. Его молодцы дважды промчались по улицам Надовражья, оставляя за собой какое-то месиво: достаточно одного легкого прикосновения гусеницы тяжелого танка, чтобы любой автомобиль, не говоря уже о его содержимом, превратился в гладкий металлический блин.
Расстреляв три немецких танка, уничтожив сорок автомобилей, пятьдесят мотоциклов и около роты пехоты, танкисты Самохина так же стремительно вылетели из деревни, как и влетели в нее. На этом можно было бы считать инцидент исчерпанным, если бы Самохин не заметил, что из лесу выходят две немецких танковых колонны, спешащих на выстрелы. Одна колонна подходила к селу с одного конца, вторая — с другого. Их водители смутно отдавали себе отчет в том, что произошло в селе.
— Вот тут-то мой Самохин и показал им, что такое военная хитрость, — говорит, мягко улыбаясь, генерал, — артистический маневр!..
Об этом маневре он не устает рассказывать, — ему доставляет удовольствие сознание, что его воспитанники овладевают не только боевой техникой, но и тактическим искусством. А Самохин действительно сманеврировал артистически. Скрытно передвигаясь за деревьями, он обстреливал то одну, то другую немецкую колонну. Окончательно сбив с толку фашистских водителей, он заставил их в конце концов сцепиться друг с другом, — каждая из немецких колонн приняла своих соседей за советских.
— Они лупят друг друга, а он добавляет, а он добавляет — то одному, то другому!..
Все восемь танков Самохина вернулись на свой сборный пункт. Генерал был вполне удовлетворен результатами операции. Теперь окончательно было установлено, что наступательный порыв немцев выдыхается. Во-первых, они не сумели организовать оборону и действовали вяло, в то время как раньше на такие дерзкие налеты отвечали энергичными контрударами; во-вторых, они явно растерялись, чего с ними никогда раньше не было; в-третьих, командиры двух немецких колонн не смогли даже разобраться в создавшейся оперативной обстановке, не нашли противника и начали бить друг друга — значит смертельно измотались.
Теперь Катуков совершенно уверенно и спокойно ждал приказа о наступлении. Он знал, что успех его обеспечен, хотя даже теперь было совершенно очевидно, что немцы окажут самое ожесточенное и свирепое сопротивление — сопротивление отчаяния. Надо было думать о каких-то новых приемах, о новой тактике боя, рассчитанной на новые условия. Если раньше, в период отступления, Катуков славился как чрезвычайно скупой, бережливый военачальник, который трижды рассчитывал и трижды взвешивал все «за» и «против» перед тем, как ввести в бой хотя бы один танк из резерва, то теперь он сам предупредил танкистов, что каждый экипаж получит активное боевое задание в первой же атаке. Если раньше танки Катукова преимущественно дрались из засад в одиночку, мелкими группами, то теперь он планировал массированные удары бронированным кулаком.
— Отныне мы будем действовать дерзко, — запомните это, — говорил генерал танкистам. — Дерзость, стремительность и, если хотите, нахальство, — вот что нам требуется сегодня!
Танкисты Катукова должны были решать в наступлении вместе с стрелковой частью трудную задачу — надо было выбить немцев из поселков Каменки и Крюкова, тесно примыкающих друг к другу. Это была прекрасно укрепленная, танконедоступная позиция: с северо-запада и с лога ее защищали глубокие овраги и долины речек, остальные участки немцы прикрыли прекрасно организованной системой огня. Поселки изобиловали прочными каменными зданиями, которые немцы превратили, как обычно, в долговременные огневые точки.
Бои под Крюковом шли уже несколько дней, но пехоте не удавалось прорвать обороку немцев, несмотря на то, что на отдельных участках ее поддерживали танки. Немцы располагали преимуществом укрепленной позиции, к тому же у них было в три раза больше танков. Надо было и в новых условиях — в условиях наступательного боя, еще раз доказать, что в бою силен не тот, кто сильнее, а тот, кто умнее и хитрее. И Катуков выдвинул свой дерзкий и смелый план. Он предложил свести все танки бригады в две массированные группы и нанести одновременно два решительных обходных, удара по Каменке и по Крюкову с тем, чтобы пехота атаковала немцев в лоб в тот самый момент, когда танки дезорганизуют немецкую оборону ударом с тыла.
План Катукова был принят командованием. Генерал перебрался вместе с комиссаром в железнодорожную путевую будку, где расположил свой командный пункт командир пехотной части, и оттуда начал руководство операцией танкистов.
Поздней ночью заговорили орудия. Немцы решили, что готовится очередная атака на их передний край, и приготовились к ее отражению. А в это время две мощные танковые группы под грохот канонады обтекали немецкие фланги, готовясь нанести внезапные удары с тыла. Группа, действовавшая против Крюкова, пересекла железнодорожную линию, вышла в район кирпичного завода и на предельной скорости ворвалась в расположение немцев с востока. Другая группа обошла Каменку с севера и ударила прямо в тыл противнику.
Танки мчались молча, грозные и стремительные. Немцы, не разобравшись, приняли их за свои машины. И только подойдя вплотную, гвардейцы открыли ураганный огонь из всех орудий и пулеметов — по штабу, по автобусам, по автоколоннам противника. Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно; здесь, на улицах Крюкова и Каменки, решался исход операции. Невероятно тесная близость противников умножала ожесточение боя. Два танка, наш и немецкий, одновременно в упор выстрелили друг в друга, и оба разлетелись в куски. Неимоверный грохот стали, стоны раненых, рев моторов смешивались в один свирепый гул.
Пехота противника, сосредоточенная на переднем крае оборонительной полосы, повернула вспять и начала втягиваться в поселок, предполагая, что советские части обошли Крюково и ведут бой в тылу у них. Наши пехотинцы, только и ждавшие этого, устремились в лобовую атаку. Все смешалось. Зажатые между танками и нашей пехотой, солдаты противника заметались и начали отходить.
Но и здесь им пришлось получить еще один сюрприз, заранее приготовленный предусмотрительным генералом: его пехотинцы, установив на флангах станковые пулеметы, лавиной кинжального огня отрезали путь отступления противнику.
Это был удар, от которого гитлеровцам было трудно, почти невозможно опомниться. И они побежали. Побежали так, как до этого никогда и нигде не бегали. Тогда-то и образовались вдоль дорог великие кладбища немецкой техники, которые теперь отлично знакомы каждому по газетным фотографиям и киносъемкам.
Танкисты Катукова отступали с боями от Чисмены до Крюкова в течение месяца.
От Крюкова до Чисмены они дошли в период наступления за семь дней...
И вот уже мы в добрых ста тридцати километрах от Москвы. Много дней минуло с тех пор, как мы познакомились с Катуковым и его чудесными бойцами и комиссарами, много событий прошло, много снегу выпало в Подмосковье, и много дорог пройдено. Собравшись на коротком биваке в генеральской «пещере Лейхтвейса», мы перебрали по именам своих фронтовых друзей. Некоторых недосчитались. Больнее всего было узнать о том, что нет уже на свете храброго танкиста Лавриненко. Сорок семь танков уничтожил этот юноша, трем смертям смотрел в глаза, три машины сменил на поле боя, но крепко берегла его судьба до тех пор, пока пустой случай не оборвал его молодую жизнь: вышел он на дороге из танка, хотел осмотреться, и шальной снаряд, рванувшийся рядом, убил его.
Нет Лавриненко, нет Матросова, нет еще многих. Но жив Бурда, — теперь он уже капитан и командует танковым батальоном; жив Самохин; выздоравливает Коровянский, — жива и сильна бессмертная танковая гвардия. И вот ее пополнение — молодые, храбрые командиры; каждый из них готов, не задумываясь, сию же минуту пойти хоть к черту в пекло, но показать, что и он достоин быть настоящим гвардейцем.
Мигает закоптелая керосиновая лампа, колеблются тени на стенах. Генерал заканчивает затянувшуюся беседу с пополнением:
— Остается сказать о себе... Должны же вы знать, кто вами будет командовать. Сам я из крестьян Московской области, Коломенского уезда, — это километров сто от Москвы. В детстве батрачил. Потом революция, гражданская война. С 1919 года в Красной Армии. Начинал бойцом. Был под Царицыном, под Воронежем, под Варшавой. Дрался с бандитами на Гомелыцине. Потом учился на курсах комсостава. Был помкомроты, комроты, комбатом, ну и так далее — до командира дивизии. Кончил школу «Выстрел». Учился в академии механизации и моторизации. С 1932 года в партии. Воюю с 22 июня. Всяко приходилось; бывало и трудновато. Но ведь война вообще — специальность нелегкая. Думаю, что привыкнете и вы...
Откинув плащ-палатку, заменяющую дверь, в отсек подвала вошел человек в полушубке.
— Разрешите обратиться, товарищ генерал. По срочному делу — от командарма...
Катуков кивнул офицеру связи, поднялся и сказал:
— Закончим на этом. Начальник штаба вручит каждому из вас назначение, и — в полк, в полк! Вас ждут там. Всего наилучшего, товарищи командиры!..
Распечатав пакет, генерал углубился в чтение полученного приказа. Вместе с командирами мы поднялись по обледеневшим ступеням и вышли во двор. Грохот канонады стал явственнее. В небе полыхали багровые зарницы. Высоко взлетали голубоватые осветительные ракеты. Трассирующие пули, как мотыльки, трепеща, уносились куда-то вдаль.
Привычный и строгий пейзаж войны! Вот только трупов здесь, пожалуй, побольше. За этот пригорок дрались особенно ожесточенно: немцы сидели вон в том кирпичном здании, а наши — здесь, через двор. Так и дрались, с расстояния в сорок метров. Гитлеровцы дорого дали бы за то, чтобы удержаться на этом берегу реки. Не вышло. А теперь им придется катиться и катиться все дальше на запад: оборонительная линия взломана на всю глубину...
Послышался легкий скрип снега. Я оглянулся, — генерал, запахивая на ходу шинель, шел с каким-то военным в полушубке и на ходу корил его:
— Как же это вас угораздило засадить его в ров? Суворов через Альпы переходил, а мы что же разве такие уж стали слабосильные? А вы знаете, какая у него мощность?..
Я понял, что речь идет о мощном танке, который сегодня ночью увяз в снегу, свалившись в ров. Катуков уже несколько раз говорил об этом как о возмутительном факте, — он бережет каждую машину, как драгоценность. Командир что-то смущенно ответил.
— Ну, вот видите! — воскликнул Катуков. — Такая силища! Когда я служил до войны в Витебске, у нас там была трикотажная фабрика. Считалась фабрикой союзного значения. А мощность ее моторов, всех вместе взятых, в два с половиной раза меньше, чем у вашей машины. Понимаете, что вы наделали? Две с половиной фабрики засадили в канаву!..
Командир снова попытался оправдаться, но Катуков наотрез отказался слушать объяснения и сухо оборвал:
— К утру машина должна быть в строю. Понятно? Можете идти...
Я догнал генерала. Он шел к церкви, у которой дымились походные горны, — там уже третьи сутки беспрерывно работала походная мастерская, возвращавшая жизнь танкам, изувеченным в боях. У одной машины перебирали гусеницу, у другой ремонтировали мотор, у третьей меняли приборы.
Катуков озабоченно осматривал танки, советовал, торопил, расспрашивал техников о том, что им требуется для того, чтобы ускорить ремонт. Было заметно, что виденное вполне удовлетворяло его. И все-таки он добивался убыстрения темпов. В конце концов он выяснил, что к утру все интересующие его машины смогут принять участие в операции. Только тогда он оставил танки в покое, вытер руки, и мы направились обратно в «пещеру Лейхтвейса». У шоссе пришлось на минуту задержаться, — по замерзшей, обледенелой дороге грохотали могучие тягачи, тащившие за собой чудовищные сверхмощные орудия.
— А-эр-ге-ка, — с удовлетворением сказал Катуков и пояснил: — артиллерия резерва главного командования. Чудесные музыканты! Теперь уже скоро начнется концерт. Вы его послушаете...
Он помолчал, всматриваясь в небо, исчерченное ракетами и освещенное багровым пламенем, и вдруг добавил:
— Вы знаете, — у меня сегодня большая радость! Вам, наверное, рассказывали о том, что у меня исчез сын? Не отговаривайтесь, — я же знаю, что наши товарищи устроили тут целый заговор: все боялись, чтобы как-нибудь кто-нибудь меня об этом не спросил. Чудаки! Впрочем, это от хорошего сердца идет... Так вот, сегодня получил письмо от сына. Был ранен. Сейчас в госпитале. Скоро опять поедет воевать. Честное слово — гора с плеч!
Я вспомнил далекую теперь Чисмену, тихий вечер в избушке, где помещался штаб, торопливый рассказ комиссара о пропавшем, улыбку Катукова, — улыбку, не могшую скрыть тревоги, которую ему так хотелось скрыть. Захотелось от всей души поздравить этого человека, сумевшего отвлечься от всего личного ради этой войны и все эти дни продолжать работать с аккуратностью добротного механизма, который одинаково ровно движется и в стужу, и в жару, и под дождем. Но разве найдешь для этого настоящие слова?
А по дороге мимо штаба все шли и шли колонны сверхмощной артиллерии, бежали лыжники в белых халатах, проходили полки пехоты в теплых шапках, в ладных валеных сапогах; неслись конники.
Продолжалась суровая жизнь войны.