Вениамин Ивантер.

Соколиная стая

Оперативная сводка сообщила о том, что летчики части майора Андреева сбили за день десять немецких самолетов. Это повод для выезда на аэродром. Там оказалось, что десять — это осторожная цифра. Десять подтвердила земля в тот же день, то есть наземные войска подтвердили, что они видели десять сбитых самолетов. На следующий день земля подтвердила еще два. Значит, двенадцать. Это строго официально. Но неофициально, а фактически их четырнадцать. Эти четырнадцать самолетов были сбиты шестью летчиками за четыре вылета в один день.

Все они, вернее почти все, здесь на аэродроме, в одном автобусе на краю ледяного поля. На линейке, прижавшись к леску, в зеленых приставных деревьях стоят их самолеты. Автобус никуда не идет. На нем даже мотора нет. Есть железная печка и телефон. Здесь летчики ждут приказа на вылет.

Вот они истребители — рыцари воздуха, люди, которые всегда ищут боя, случая скрестить с врагом пулеметные очереди, сшибиться в схватке один на один, один на два, один на пять, один на сколько угодно. Эти никогда не уступят воздушную дорогу врагу, сколько бы его ни было. В своих меховых комбинезонах и унтах они похожи друг на друга, и сперва их отличаешь только по росту. Высокий — Барабанов. Почти двести боевых вылетов, больше 60 боев, 11 самолетов сбиты в группе и 14 лично, да еще два сбитых аэростата — таков его боевой список. Летчик среднего роста — Овчаров; 160 боевых вылетов, восемь самолетов, сбитых в составе группы, три лично. Маленький — Хаустов; 120 вылетов, 10 самолетов, сбитых в группе, и 7 лично.

Это только трое. Нет Залевского. Он в воздухе. Вылетел на боевое задание вдвоем с товарищем. Скоро должен вернуться. Точно в срок знакомый рокот моторов в воздухе, и летчики выбегают из автобуса встречать товарищей. Рулит самолет по земле. Летчик освобождается от лямок парашюта и еще издали показывает палец. Было тридцать воздушных боев, значит, тридцать один. Было пять лично сбитых самолетов, значит, шесть. Сбит «Дорнье-215». Загорелся в воздухе. Загнал в землю.

В автобусе рассказываются подробности боя. Оказывается, ничего особенного — увидел, навалился, рубанул двумя очередями — и все! Товарищи улыбаются. Еще один на счету части за семнадцать дней. Который? Официально — двадцать первый, фактически — двадцать четвертый. Но, кто знает, сколько их упало, не долетев до базы, там, на территории противника? Эти в счет не идут совсем.

— Значит, еще бутылка, — смеется Барабанов.

Командир батальона аэродромного обслуживания, имея некоторый запас, обещал летчикам за каждую сбитую машину по бутылке. Но запас оказался невелик. И когда летчики сразу нащелкали четырнадцать штук, комбат отказался от своего обещания:

— Вы будете каждый день по десятку сбивать, — никакого винного погреба не хватит. Нет уж, довольствуйтесь положенным.

Как же они все-таки сбивают самолеты десятками? Не так ведь это просто — рубанул и все. Но летчику легче кажется сбить самолет, чем рассказать, как это сделано. Нужно время для того, чтобы заставить их разговориться.

Нормальный бой

Итак, начну с Овчарова. Не потому, что он храбрее других. Трудно выбрать самого смелого из этой стаи смельчаков. Не потому, что он сбил больше самолетов, чем другие. Нет, на его счету меньше лично сбитых фашистских машин, чем у других летчиков. Сам Овчаров утверждает, что в тот памятный день, когда летчики части сбили четырнадцать самолетов, лично он не сбил ни одного. И тем не менее товарищи, гбворя о причине успеха, первым называют имя Овчарова. А он так же шутит, так же улыбается, как другие, те же два квадратика у него в петлице и только приглядевшись уловишь, пожалуй, в нем то, что отличает в стае вожака.

О его выдержке, спокойствии и уверенности, о его командирской воле с уважением говорят летчики-сверстники. И это сначала даже удивляет. Живость, подвижность его сильного тела, блеск умных темных глаз вызывает впечатление, что это горячий и порывистый человек. Да и всего этому хлопцу двадцать пять лет. Но, видно, большая внутренняя сила сохраняет ясность его мысли в самой горячке воздушного боя в те считанные секунды, когда маневром, то есть работой мысли, решаются его исход и успех. Товарищи его вступают в бой, только увидев противника, он начинает бой еще до вылета, на земле.

На бой с тремя десятками немецких бомбардировщиков вылетело за Овчаровым пять испытанных летчиков на пяти новых, еще не испытанных в бою самолетах. Это была их первая боевая проверка. В летчиках сомнения не было: Барабанов, Залевский, Кравченко, Хаустов, Казначеев — на каждого из них Овчаров мог надеяться, как на самого себя.

Залевский первый еще за десять километров заметил вражеские самолеты. Немцы ходили над нашими войсками, выбирая цель для бомбежки. Залевский выдвинулся вперед и покачал свою машину. Потом другой и третий летчики подошли близко к Овчарову и, покачивая самолеты, показали, что видят цель. Но Овчаров словно не замечал немцев. Он не увлекся первым порывом товарищей. Он летел совсем не туда, где были немцы, а на юго-восток, прямо на солнце. И когда зашел на солнце, только тогда, невидимый в его сиянии, первым свалился на врагов со страшной воздушной кручи.

Это был сигнал для остальных. Немцы ходили звеньями. Каждый летчик выбрал себе цель для атаки, и звенья рассыпались. На отколовшиеся самолеты с сокольей стремительностью падали наши летчики. Вот уже два «Юнкерса-88» и один «Дорнье-215», загоревшись, летят вниз. Летчики увлеклись. Они гоняются за «юнкерсами». Цель истребителей достигнута. Прицельная бомбежка наших войск предотвращена. Тогда командир, первый подавший сигнал атаки, первый кинувшийся на врага, смотрит на часы и машет крыльями, собирая свою стаю в обратный путь.

Летчики дома. И еще не остыв от боя, но уже спокойно и трезво командир разбирает действия своей группы. Здесь на земле разгадывается замысел врага и намечается тактика следующего боя. Конечно, немцы на этот раз придут в сопровождении своих истребителей. Значит, решает командир, вести бой организованно, не бросаться сразу в кашу, не рассыпаться, а выяснить, где враг, каков он, сколько его, и тогда уже действовать. А главное, нужно помнить, что осуществить замысел командира дороже единолично сбитого «юнкерса».

Бои в этот день шли один за другим. Словно по уговору, как только над нашими войсками появлялись немцы, тут же прилетали наши. Прилетало по тридцать пять — сорок «юнкерсов» в сопровождении «мессершмиттов». Овчаров выбирал для атаки тех, которые были опаснее нашей пехоте. Во втором бою еще два «юнкерса» полетели к чертям. В третьем бою сбили еще два «Юнкерса-88» и один «Хеншель-126».

И, наконец, четвертый бой, уже на закате, завершил этот ясный для нас и черный для врага день.

— Этот бой был нормальный, — говорит Овчаров. — Сбили пять «юнкерсов» и два «мессершмитта».

«Нормальный бой», — говорит Овчаров. И становясь в тень своих друзей, прибавивших за этот день еще по одной — две единицы к личному счету сбитых самолетов, Овчаров не считает, сколько самолетов врезалось в землю, зажженных его очередями. Всего сбито четырнадцать, из них в группе с его участием — восемь. Но важно, что бой был неплохо организован. А если хорошо организовать бой, то с такими летчиками, как его товарищи, можно выиграть любое сражение. Так думает Овчаров, который считает схватку пяти против сорока нормальным боем для летчиков своей группы.

Воздушный боец

Когда Барабанов подходит к своему самолету, кажется, что он вот-вот закинет ногу и сядет на него верхом. Если бы этот летчик был на полметра ниже, то и тогда он, вероятно, считался бы высоким человеком. Худой, костистый и жилистый, он истребитель не по росту, а по духу. У него всегда руки чешутся — подраться. И он всегда знает, где можно найти такой случай. Ему известны военные воздушные дороги. Он знает, где искать врага.

— Если хочешь драться — ищи базар, ищи, где бойкое место, — говорит он, — куда они постоянно ходят.

Немало немцев Барабанов сбил на бойком месте Ленинградского фронта. И у нас на Калининском этот любитель поединков, острых схваток и лобовых атак всегда находит базар, где можно померяться силой с противником, заставить его выдержать лобовую атаку, натянуть его нервы до последнего и рубануть так, чтобы только дым пошел.

Сорок бомбардировщиков ходило над нашими частями, когда прилетел Барабанов с товарищами. Он издали увидел желтые пятна и черные кресты немецких самолетов. Они шли сплошной массой. В душе у Барабанова поднялось то ощущение боевой злости и охотничьего азарта, какое всегда приходило к нему в бою. Но охотник не чувствует отвращения к дичи, которую стреляет, Барабанов же просто глядеть не мог на эти желтые клейма с черными крестами над чистой, свежей снежной пеленой, покрывшей нашу землю. Он атаковал и зажег крайнего «Ю-88» и тут на него самого сверху с огромной скоростью налетело два «Мессершмитта-109». Барабанов сделал крутой вираж, развернулся и поровнялся с одним из немцев.

Они шли рядом настолько близко, что Барабанов ясно видел немецкого летчика, его красное от напряжения лицо и очки гармошкой. Рассказ о воздушном бое большей частью длинней, чем сам бой. Какие-то секунды Барабанов и немец шли рядом, будто в строю. Затем Барабанов пропустил немца чуть вперед и «дал ту очередь, от которой стволы загибаются». Немец взорвался.

Это был тринадцатый немец, сбитый Барабановым. Второй «мессершмитт» пробил ему водо — и маслосистему и вынудил приземлиться. Но зато через два дня Барабанов сбил четырнадцатого немца. Это — не считая одиннадцати, сбитых в группе, и двух аэростатов.

В стенгазете части на него нарисован дружеский шарж. Барабанов, очень похожий (впрочем, его легко рисовать), стоит рядом с кучей сбитых самолетов. Под рисунком подпись:

Так работает летчик Барабанов, бывший засольщик на рыбных промыслах, сменивший свою специальность на специальность истребителя. Возможно, что и засольщик он был неплохой, но истребитель он превосходный. Он один из тех летчиков, которые на международном счету зовутся «ассами» — тузами. Но если Барабанов — туз, то козырной, и вся часть майора Андреева никогда не проигрывает, когда ходит с этого туза.

Надежный товарищ

— Ну как? — спросил я у Залевского.

— Скучаю, — сказал он и улыбнулся.

У него очень славное, простое лицо, голубые смеющиеся глаза, немного смущенная улыбка и на руке, видно еще с детства, вытатуировано «Володя», чтобы не спутали ни с кем другим.

— Почему же скучно?

Так же улыбаясь, он пожал плечами:

— Так ведь боев нет, что за жизнь!

— Позвольте, ведь вы только позавчера сбили «Дорнье».

— Так то позавчера, — говорит он, — когда было! Это Залевский. Любимец части, милый товарищ, шутник и простецкий парень с добрым и мягким лицом.

Это Залевский, за которым таран, один из первых в Отечественной войне, партизанская борьба в тылу у немцев и шесть лично сбитых самолетов.

Значит, такие вот ребята, с мягкой улыбкой и веселыми глазами, идут на таран, то есть нередко на гибель. Это случилось, как Залевский рассказывает, очень просто. Его боекомплект был весь расстрелян, у немца же был поврежден мотор и убит стрелок, но самолет еще цел. Залевский подлетел к нему на пять метров, он сам видел убитого стрелка, который лежал, склонившись на правый борт. Немец понял, что советский летчик идет на таран. «Ю-88» вильнул вправо, влево, немцы ведь очень боятся тарана... А высота была всего сто метров, то есть никаких шансов на прыжок с парашютом. У Залевского был выбор: он мог отвалить от немца. Никто бы его за это не осудил. Но бой зашел уже далеко, и немец еще не сбросил своих бомб.

— Была не была, то я один погибну, а то сотни людей. И рубанул я ему винтом по хвосту.

Конечно, кроме храбрости, у Залевского было немало умения, если он после тарана на высоте ста метров ухитрился посадить свою машину в болото на «живот», сохранить самолет и остаться целым.

Заленский, что называется сформировавшийся летчик, человек, который уверенно владеет и машиной и собой. А второе в летном деле, особенно в истребительном, едва ли не важнее, чем первое. Он был на немецкой стороне, когда зенитка подбила ему управление. Самолет мог набрать высоту, потерять высоту, но не мог повернуться ни вправо, ни влево. И тут из-за облаков вынырнули три «мессершмитта». Летчика ранило осколком в руку, но нервы остались в порядке. Он не выпрыгнул с парашютом, потому что был над расположением немцев. Он не сдался на волю судьбы с плохо управляемым самолетом. Он выжал из самолета все, что только можно было из него выжать. Залевский стал уходить на бреющем полете. Только потому, что не хватило горючего, он опустился на «пятачке» и ушел к партизанам, потом через линию фронта пробрался к своим.

И лишь тогда прохватил его мороз по коже, когда в стенной газете он прочитал обведенную траурной рамкой прочувствованную статью о своей героической смерти. Статья написана была тепло и трогательно, но от этого Залевскому было еще больше не по себе.

Так он и продолжает летать, напевает изредка про себя в самолете, когда врагов не видать, сбивает их, когда видит. Хороший, покладистый друг в общежитии, он надежный товарищ в бою. Он не раз выручал друзей, выбивая насевших на них с хвоста «мессершмиттов».

Каждый день и по нескольку раз он вылетает на боевое задание. И ищет встречи, чтоб ему «улыбнулся» фриц. И если фриц, «улыбнувшись», грохнулся об землю, то мы видим это по веселому лицу летчика, по поднятому вверх указательному пальцу правой руки. На ней вытатуировано «Володя», чтобы не спутали. Но разве его с кем-нибудь спутаешь, этого славного парня, отличного летчика и надежного боевого товарища?

Малыш

Маленький и крепкий, в унтах выше колен, Хаустов стоит, слегка расставив ноги и согнув колени, как будто вот-вот прыгнет. А тогда прощай! Этот человек яростный, настойчивый и злой в бою. Он не. отпустит врага, пока не перервет ему глотку, не отстанет от «юнкерса», пока серый дым не покажется из хвоста, пока желтое пламя не выскочит на плоскость. Его можно сбить, но трудно заставить отвалиться от врага, к которому он прыгнул на спину черт знает с какой высоты. Как всякий истребитель, он рвется в высоту. Высота — это преимущество над врагом. Высота — это победа. И он настойчиво идет вверх, как можно выше. Истребители говорят: «Захожу на солнце». И оии действительно взбираются на солнце и звенят в сияющей вышине, невидные и неслышные врагу, оглушенному ревом собственных моторов.

Хаустов взбирается на солнце. В последнем бою солнце само опускалось ему навстречу. Огромное, оранжевое, оно освещало белые поля, где зияли круглые черные пятна разрывов, темные леса и дымящиеся развалины города, между которыми изредка блистали вспышки выстрелов.

«Ювкерсы» шли косяком. Хаустов зажег одного с первой атаки, но их было так много, что некогда было даже заходить, а били их с хода. Это был тот бой, в котором пять наших летчиков сбили семь немецких самолетов. Хаустов привязался к «юнкерсу», убил стрелка, увидел дым, не успокоился, дал длинную очередь, пока не вырвалось такое пламя, которое немецкому летчику не удалось бы сбить никаким маневром. Это был его седьмой фашист. Тогда только он отвалил, осмотрелся, нет ли «мессеров», и пошел привычной дорогой боевым разворотом на солнце.

И тут ударила по нему зенитка. Она ударила в правый бак и взметнула такое пламя, которое не сбить было и ему со всем его мастерством и смелостью опытного летчика.. В. плоскостях дыра — подушкой не закроешь, и нога во всю ее длину в ранах от осколков. Надо прыгать, надо бросать самолет. И все-таки перед самым прыжком, когда уж, кажется, все было ясно, Хаустов еще подергал ручку управления. Ручка подавалась, но самолет не реагировал. Однако Хаустов все же заставил его сделать последнее, на что он был еще способен — перевернуться. Но машина не выбросила летчика. Она пошла в штопор, и струя воздуха накрепко прижала летчика к сиденью, как веревкой привязала. Усилием всех мускулов Хаустову удалось вытащить свое тело до пояса. Земля была уже близко — метров полтораста. И тут та же струя воздуха, что прижимала его к сиденью, выбросила его наружу, ударила о стабилизатор... и дальше Хаустов ничего уже не помнил.

Он очнулся в темноте в снежном сугробе. Он покусал пальцы рук и еле почувствовал свои острые зубы. Ноги были голые, унты слетели во время падения. Он пощипал пальцами кожу на ногах. Ноги были чужие. Он видел, что они сгибались, но не чувствовал этого. Но все-таки ему удалось укутать ноги шарфом, свитером и подшлемником.

Нужно двигаться. Но куда? Где он? На их стороне, на нашей? Нужно двигаться. Но как? Ноги не ходят.

Что же — сдаться? Кому? Морозу, снегу, неизвестности? Такие, как Хаустов, не сдаются никому.

Он пополз. Полз до кустов на локтях, потом от одного куста к другому, от другого к третьему. Полз на слух туда, где слышалась канонада и, как он думал, шла линия фронта. Он полз, сзади что-то шуршало. Оглянулся — это его же голая нога шуршала по снегу. Он стащил рукава комбинезона, зубами выпорол мех из рукавов, натянул его на ноги, как чулки, и пополз дальше по кустам. Но и по кустам шел шорох. Не немцы ли? Хаустов проверил пистолет. Оказалось, однако, что в кустах беспокойно спали птицы и шорох шел от них.

Сил не хватало. Приходилось отдыхать. Он лежал на спине и смотрел на звезды, мерцавшие из-за веток. По-. том вылезла большая, как ломоть дыни, луна, и Хаустов стал вспоминать астрономию. Где же должна всходить луна в месяце марте?

Вспомнить было трудно, но необходимо. И он вспомнил — луна сейчас в юго-восточной четверти. Значит, канонада с севера и с запада, значит, он на своей стороне.

И так же настойчиво, как днем, он в своей яростной машине взбирался на солнце, так и теперь, израненный, в меховых лохмотьях, он пополз на луну, привязав только к локтям, чтобы они не проваливались в снег, еловые ветки, по еловой лапе на каждый локоть. Так он полз всю ночь, потом весь день и к вечеру дополз до березовой рощи и телеграфного столба. Отсюда поднималась луна — здесь была проезжая дорога.

Теперь он лечит свои раны, лечит требовательно и настойчиво, как делает все в жизни. Заслышав знакомый прерывистый звук над собой, он прислушивается... Потом, опираясь на палку, он все-таки выходит во двор и провожает самолеты со свастикой злыми и настороженно внимательными глазами.