Грозен Днепр
I
Гневный и величественный, будто исполненный ощущения силы и великолепия, жил своей волшебной жизнью Днепр. Долгие столетия проносил он голубые воды к морю, и каждая его капля, казалось, вмещала в себе мир и целую историю.
Великое прошлое нашей прекрасной страны связывалось с мощью этой многоводной реки; бурная, некогда клокотавшая народная страсть воплощена была в дикой непобедимости его неугомонных порогов. Днепр — это была Украина.
Он и остался воплощением этой жемчужины. Он был верен земле, которую омывал. Он жил так, как жила Украина. Вместе с ней стонал он когда-то; в новый век всенародного расцвета он тоже вошел вместе с ней.
Над крутыми его берегами, над седыми гранитными кручами зазвенела кирка. Динамит и аммонал перекликнулись в тишине долгостонущим эхом. Взлетели «кресло Екатерины», скала Сагайдачного, хортицкие берега... Человек пришел менять облик своего Отечества. Это был новый, невиданный, но настоящий человек.
1927 год. Будущая плотина — одно из величайших созданий человеческих рук — должна была высоко поднять уровень воды и затопить десятки старых соломенных сел, тысячи хат, изъеденных червями и превращенных в труху.
И вот из Харькова приехала правительственная комиссия по переселению жителей затопляемых районов на новые места. Комиссия отводила плодородные участки, снабжала переселенцев деньгами и материалами для постройки новых и светлых домов, для обзаведения новым хозяйством. Люди с радостью встречали улыбающееся им счастье, они понимали, что их зовет будущее, и покидали свои полуистлевшие гнезда, уходили на Хортицу, на Нижний Днепр, чтобы жить, идя в ногу с зовущими их событиями.
Я помню сельскую сходку в Кичкасе. Население собралось для обсуждения вопроса о переселении. Все местечко решило пойти навстречу Советской власти. И только один дед Яким отказался покидать свое насиженное место.
— Отец умер здесь, дед умер и прадед. И меня здесь погребут, — говорил он тихо, но властно.
Дед Яким помнил похороны Тараса Шевченко, он часто перевозил через Днепр художника Репина. Перед его глазами прошло почти целое столетие, и сам он был воплощением прошлого своей великой Украины. Дед Яким был сед, как Днепр, и, как Днепр, непокорен. Он цеплялся за свое прошлое и трепетал перед идущим навстречу веком его правнуков.
Но правнуки, победившие Днепр, победили и деда Якима. В эти дни они совершали прыжок в будущее. Они пошли из села, делая вид, что оставляют его на площади одного. Но, украдкой оглядываясь, все увидели, как старик после долгой и мучительной борьбы с собой, медленно, весь содрогаясь от старческого волнения, пошел за ними.
— Идолы, — сердито ворчал он. — Ваша правда.
Когда он сделал первые робкие шаги, от толпы отделился его правнук Омелько и подбежал к нему. Он схватил под руку своего прадеда, улыбался, ободрял старика, он был счастлив, что мудрость времени пошла за ним.
Замершая толпа стояла в немом оцепенении, созерцая величественный союз прошлого и настоящего. К ним приближались прадед и правнук. Прошлое оправдывало и вдохновляло молодых.
Через 5 лет было завершено одно из самых замечательных строений человеческого гения. Это был не храм, подавляющий человека своим величием и превращающий его в ничтожную пылинку. Днепровская плотина возвеличивала Омелько, ибо сам и для себя создал он этот гигантский памятник; ибо велик тот, кто сам способен создать подобное величие.
Днепро преобразился. Его трудно было узнать. Как радуга, в брызгах и пене встала величайшая плотина на земле. Внизу, на расчищенных берегах кипящей реки, на Хортице, убранной в майский изумруд, выросли прекрасные строения. В них жили люди, переселенные из затопленных древних сел. Дед Яким сидел на стеклянной веранде ослепительного домика и. восхищался плодом труда своего правнука... Этот труд воздвиг новый мир и погрузил на днепровское дно испепеленное прошлое, казавшееся невозвратимым, поверженным навсегда.
II
Передо мной сидит странный человек. Он молод, но бледное лицо окаймлено бесформенной рыжеватой бородой. Он грязен и оборван. Пальцы выглядывают из продранных сапог.
Я с трудом узнаю в нем Омелько — юношу, которого встречал когда-то в Кичкасе, а потом почти ежедневно видел в цементных блоках строившейся плотины.
Что случилось с этим стройным, недавно красивым человеком? Какое горе одело его в это грязное тряпье, и смутило озорной мальчишеский блеск серых, почти прозрачных глаз?
Он пришел из-за Днепра. Он перенес плен и неволю. Его пытали немецким штыком и били кулаками, поблескивавшими неуклюжими бюргерскими кольцами.
Он пришел к своим по огромным пространствам разоренной, сожженной и ограбленной страны. Он видел горе тех, кто стонет под германским сапогом, но ждет и верит в нашу победу.
Омелько оборонял Днепрогэс. Грудью своей хотел он защитить то, что создал в поте лица. Он смотрел на ровные улицы прекрасного города, по которым били крупповские орудия, и сердце его обливалось кровью. Здесь, в этом городе, олицетворявшем завоевания его поколения, на плотине, воплощающей его молодую мечту, в бурно пенившемся водопаде покоренной днепровской стихии был видимый, ощутимый, почти осязаемый социализм.
Немцы нажимали все сильней и сильней. Им нужно было форсировать реку вверху. Но Днепр был широк и многоводен. Лазурное озеро Ленина преграждало им путь — оно было непреодолимым препятствием.
Им пришлось пойти через Хортицу, где река была хоть и узка, но форсировать ее приходилось дважды. Советские люди, поклявшиеся ничего не оставлять ненавистному врагу, взорвали радужные мосты, висевшие над голубыми омутами. Сотни грабителей полетели вниз. Но гитлеровцы не жалели человеческой крови. Они бросали все новые и новые полчища в Днепр. Окровавленными телами своих солдат прудили они реку, переходя на Хортицу. Высока была цена, но далека победа. Советские воины дрались, как львы, и история не забудет имен защитников Хортицы. Им памятником будет победа, их славой — высокая доблесть и мужество, с которыми они встречали смерть.
Но положение с каждым часом осложнялось. Немцев нужно было задержать на правом берегу, пока еще не вывезены заводы, пока от смертной угрозы не спасены женщины и дети, пока не отошли войска на новые оборонительные рубежи. Велика была цель, и никакая ценз не могла казаться непомерной.
И вот на рассвете произошел взрыв. В старом Запорожье на расстоянии многих километров от страшного сотрясения вылетели оконные рамы. Целый пролет гигантской величественной днепровской плотины разлетелся в прах.
Вода ринулась вниз. Она бушевала, как дикое животное, отыскавшее выход своей ярости. Она ломала германские переправы, сносила тяжелые орудия и танки, она заливала пространства, превращая и этот путь через Днепр в дорогу смерти. Цель была достигнута: нацисты искромсаны могучим ураганом, стерты в порошок обломками бетона, уничтожены, истреблены.
Но вода рвалась дальше. Она устремилась к маленьким красивым домикам у подножья изумрудной Хортицы. Она крушила, равняла с лицом земли места, где люди нашли свое счастье, где недавно жили те, кто в трудовые часы деловито ходил по длинным стеклянным анфиладам турбинного зала, кто осуществил свою мечту, воздвигнув этот сияющий памятник своему времени.
И чем больше мелело озеро Ленина, чем явственнее сближались так недавно далекие берега, тем отчетливее выплывали страшные остатки прошлого, погребенного когда-то под водой.
Медленно, будто снова мучительно рождаясь, появилась из воды уродливая, вся обвитая водяными растениями кичкасская церковь. Все больше и больше оголялись крутые скалы старых днепровских берегов. Затем стали появляться черные и прогнившие за двенадцать лет подводной жизни крыши некогда брошенных строений, появились стены домов, кривые улицы и покрытая песком и илом ярмарочная площадь. Это всплыло забытое прошлое, мир, угнетавший деда Якима, давно уже погребенный в хортицкой земле на старом казацком кладбище. Это всплыли пройденные века, звеня каторжными кандалами, свистя длинными арапниками крепостничества и угнетения, зияя воспаленными глазами, полными вдовьих слез и сиротского горя.
...Осунувшийся, постаревший правнук деда Якима сидит передо мной. Он видел, как рождалось будущее и как было воскрешено прошлое, но разве проходят безнаказанно преступления людей, вмешивающихся в закономерный бег времени? И разве сомневается кто-нибудь в том, что это насилие должно быть достойно отомщено?
III
Когда-нибудь мы назовем фамилию Омелько. Люди, взлелеянные голубым Приднепровьем, узнают того, кто громил немецкие обозы, кто поджигал вражеские танки, кто взрывал склады с боеприпасами в далеком тылу германского фронта.
Омелько защищал Хортицу. Он мужественно сражался с врагом, и на его руках один за другим умирали его товарищи. Позже, когда держаться уже не было сил, он включил рубильник. Собственной рукой поднял он в воздух то, ради чего жил. Враг не должен был воспользоваться его бесценным достоянием, его воплощенной мечтой. Омелько укротил боль, но умножил горечь обиды, чувство ненависти, жажду мести и решимость бороться.
Он ушел в партизанский отряд. Он мстил за поруганную честь, за окровавленную Украину, за возмущенный Днепр, за поруганные законы историй и времени. Он мстил, жестоко мстил!
Гитлеровцы дрожали перед именем этого неизвестного мстителя. Никто не знал, откуда он появлялся во главе своих товарищей, но он был вездесущ. Была назначена большая награда тем, кто покончит с неизвестным храбрецом. Сначала сумма назначалась за живого Омелько. Потом немцы согласились получить хотя бы его голову, затем они объявили, что удовлетворятся указанием места, откуда совершаются дерзкие налеты.
Все было напрасно.
Но теперь, когда Омелько сидит перед нами, когда после крупной и удачной операции он прошел через все заградилки, чтобы попасть к своим, мы откроем тайну этого необычного человека.
В день, когда из-под воды всплыли сгнившие, занесенные илом домики Кичкаса, Омелько пережил вечность, сделавшую его стариком. Он решил, что сможет надежно укрыться в этих домиках, куда враг не рискнет полезть, но где ему знаком каждый закоулок, каждая улочка. Руины всплывшего Кичкаса скрыли его следы. Отжившие, страшные, они тоже мстили за свое противозаконное возвращение к жизни, которая по незыблемым законам времени должна была принадлежать Днепро-строю, ныне погребенному под днепровскими волнами.
...Омелыко сидит передо мной. Вера его жива. Он будет драться до конца, вдохновленный историей своего народа и своей собственной биографией. Он не успокоится до тех пор, пока враг не заплатит за боль и обиду советской земли, пока вывороченные камни мостовых не перестанут вопить о священной мести.
Он не успокоится до тех пор, пока весна не раскует порабощенный Днепр, пока освобожденные воды не смоют с лица его земли страшного кошмара, душераздирающего сна на мгновенье ставшего действительностью; пока снова не скроется под бушующими волнами на минуту ожившее прошлое; пока страсть созидателя не получит славного почетного выхода; пока время и история не вступят в свои права.
(Перевод с украинского)