Черная туча (Из одесских записей)
Бой ушел вперед. Он гремел теперь далеко от этих окопов, и сюда доносилось лишь приглушенное ворчание разрывающихся мин и снарядов: стремительный и яростный удар (морских полков отогнал врага на восемь километров.
Сейчас здесь было тихо и пусто. Над безлюдными окопами, где две недели держались моряки, легкий ветерок чуть шевелил деревья — вернее, огрызки деревьев. Тонкие их стволы были срезаны, расщеплены или белели ранами сорванной коры, ветви — надломлены, обгрызаны, посечены, и пробитые, надорванные листья преждевременно пожелтели. По этой изуродованной зелени можно было судить о том, что было в этой посадке. Две недели подряд свистел в этой рощице металлический вихрь, две недели рвались здесь мины, снаряды, авиабомбы, густыми роями летели пули из автоматов и пулеметов — и высокие пышные акации превратились в низкий кустарник. Общипанный и жалкий, он стоял теперь немым свидетелем этих двух недель, когда здесь, в посадке, отсиживались в неглубоких своих окопах черноморские моряки, вышедшие на берег для смертного боя.
Спереди, сзади, справа и слева были фашисты. И только высокая кукуруза, протянувшаяся к железнодорожному полотну, где оборонялась остальная часть полка, была единственной дорогой, по которой ночами подтаскивали ящики с патронами, пищу и воду. Посадку нужно было удержать во что бы то ни стало: отсюда с подходом подкреплений должен был начаться удар по осаждающим Одессу войскам врага.
Это было окружением. Но об окружении не раз беседовал со своими бойцами их командир, полковник Осипов, в прошлом матрос с «Рюрика» и «Гангута», боец первого кронштадтского матросского полка гражданской войны, командир отряда моряков на Волге, затем полковник и командир Одесского военного порта.
— Окружением маленьких пугают, — неторопливо говорил он глуховатым своим голосом, пережидая взрывы мин и снарядов, ибо беседа велась в этой самой посадке: полковник не раз пробирался туда по кукурузе, чтобы подбодрить моряков, побеседовать по душам и распорядиться насчет очередной атаки. — Поглядите, как вы тут ладно устроились: посадочка-то ваша углом идет... Полезут они внутрь угла — будете бить с двух сторон. Полезут справа — левая посадка фланговый огонь по ним даст, а слева пойдут — правая так же с фланга будет косить. На самый угол полезут — у вас полная мощь огня. За такую посадку денежки платить можно... А что касается окружения, не все ли равно, где врага бить: сзади, с боков или спереди? Только не зевайте, высматривайте откуда лезет. Крепче держитесь, товарищи, по-флотски держитесь!.. Скоро эту посадочку оставим, вперед пойдем, не на мертвом якоре тут стоим!
Врагу было известно, что эту посадку держат два батальона морского полка, — того полка, который, появившись на боевом участке, сразу же отбросил их от подступов к городу. И против этих двух батальонов моряков противник сосредоточил почти целую дивизию — два пехотных и один артиллерийский полк. Фашистам удалось просочиться между посадкой и остальными силами моряков. Ежедневными атаками враг пытался сломить сопротивление моряков, закрывших доступ к позиции, выгодной для обстрела Одессы. Две недели подряд на эту посадку одна за другой накатывались волны атакующих (в иную атаку до восьми волн!) — накатывались и разбивались о твердость и выдержку советских моряков, как о скалу.
Эти волны застыли у окопов безобразными грудами тел, наваленных друг на друга. Тут были и давние трупы, уже высохшие и съежившиеся за две недели, были и вчерашние. И одинаково у всех пули были во лбу, в сердце, в груди — точные прицельные пули спокойного морского огня, — и одинаково у всех не было с собой тех автоматов и пулеметов, с которыми они лезли на горсточку храбрецов: оружие их давно попало в руки моряков, и верхние тела были повалены пулями из тех автоматов, которые принесли сюда нижние.
Только полсотни шагов отделяло убитых от окопов: моряки подпускали к себе атакующих вплотную, чтобы бить их наверняка — в лоб или в сердце. Так учил своих бойцов полковник Осипов.
— Не нервничай, ближе подпускай, они идут, орут, поливают из автоматов, на психику берут... вон вчера с музыкой и иконами пошли в восемь рядов: нам, мол, все нипочем!.. А ты его тоже на психику бери: молчи и жди... Топай, мол, топай, а я обожду, когда у тебя гайки начнут сдаваться... Они лезут, а ты посиживай, посматривай, выбирай цель, — и тогда только бей, когда его проклятую рожу разглядишь, а на ней — страх... Такого и бить веселей: одного свалишь, десять назад побегут.
И сидели моряки под обгрызанными своими акациями, под срезанными начисто ветками, часами выдерживая бешеный минометный и артиллерийский огонь, предвестник атаки. Сидели и при самой атаке под диким ливнем автоматического огня наступающих цепей, сидели, «не нервничая», поджидая команды и разглядывая лица врагов. С каждым шагом мимо наваленных штабелями трупов (а ведь накануне те так же шли на эти окопы!) небритые, грязные лица атакующих, уже перекошенные страхом подневольной атаки, и впрямь искажались ужасом перед этим грозным молчанием окопов, таящим смерть, перед выдержкой и мужеством «черных комиссаров».
«Черные комиссары», «черная туча», «черные дьяволы» — так прозвали краснофлотцев, бойцов морских полков, пригнанные на нашу землю румынские солдаты. Моряки пошли с кораблей в окопы, как были — в черных брюках и бушлатах, в черных бескозырках, — такими они и запомнились врагу при первых встречах, когда сказались все качества моряков: боевое упорство, смелость, сплоченность и пренебрежение к смерти. Такими узнал он их впервые, когда моряки, подпустив врагов вплотную к окопам и покосив их ряды яростным огнем, ринулись в контратаку, когда черные высокие фигуры замелькали в зелени посадки и в желтых зарослях кукурузы, когда острые штыки настигали бегущих могучим ударом в спину. С первой этой встречи многое изменилось во внешнем виде моряков: теперь они были в защитной пехотной форме, в пилотках, в плащ-палатках. Но часто, быстрым морским прыжком взлетая для контратаки на бруствер, словно на мостик, моряки вытаскивали откуда-то из-за пазухи флотские бескозырки, и флотские ленточки развевались на бегу, и черные фуражки опять мелькали в шелестящей кукурузе наводящим ужас видением «черной тучи» — нетерпеливой, грозной, целеустремленной силы, направленной лишь к одному: разбить и уничтожить врага.
Такими запомнили одесских моряков враги. Нам же, кто повидал и помнит прежние бои за революцию, эти бескозырки в зелени посадок, эти ленточки, развевающиеся на бегу, напоминают другое. Как будто из боевых своих братских могил встали матросы гражданской войны, те, кто дрались и в степи и в лесах, и на конях и на бронепоездах — везде, куда посылал их в бой революционный народ и партия. Как будто воскресло орлиное племя матросов революции: тот же дух, то же боевое упорство, натиск, смелость, игра со смертью, веселость в бою и ненависть к врагам. Пусть эти новые моложе, но это одна кровь, одна родная семья моряков, какие бы имена кораблей ни сверкали на их ленточках, с какого бы моря ни сошли они на сушу бить врага — с Черного ли, с Балтийского ли, с Тихого или с Ледовитого океана, — и враг узнает тяжелую матросскую руку, бьющую наотмашь.
В своих бригадах, полках и батальонах они сохраняют на берегу ту сплоченность и боевую дружбу, которая рождается только кораблем — кораблем, где люди живут, учатся, спят, бьются в бою и гибнут рядом, локоть к локтю, сердце с сердцем. Корабль создает из них монолитный коллектив, единый в мыслях и чувствах.
И это свойство моряка — быть не одному, а в коллективе, гордиться именем своего батальона и в разведке. Разные люди с разных кораблей сошлись в роте, в батальоне, но, глядишь, через день — два этот окоп или блиндаж напоминает кубрик: уже появились ласково-грубоватые шутливые прозвища, уже известно, что Васильев с «Червоной Украины» — спец по ночной разведке, а Петров с «Беспощадного» — отличный снайпер, что старшина роты, комендор с «Ворошилова» — человек очень горячий, что в атаке надо за ним присматривать, того и гляди залезет один в самую гущу и погибнет дуром. Уже известно, что нет во всем полку лучшего минометчика, чем Иванов с тральщика, — не тот Иванов из авиабригады, который при высадке пристрелил мотоциклиста и рванул дальше на его машине, и не тот Иванов с канлодки, который пошел ночью в кукурузу оправиться, а вернулся с двумя румынами: напоролся на разведчиков, одного стукнул по голове, а другой сам лапки кверху, — а тот Иванов, у которого усы и который играет на баяне. И каждый из моряков расскажет вам о своем полковнике, о его легендарной машине, пробитой осколками снарядов и прошитой пулеметами, в которой он подлетает к окопам, словно на катере. Вам расскажут и о военкоме полка Владимире Митракове, о том, как видели его рядом с собой в самых опасных местах, как обучал он моряков стрельбе из тут же добытых трофейных пулеметов, первый овладев этим оружием, как пробирался он к окруженным подразделениям, неся с собой волю к победе, уверенность, веселую шутку и дружеское теплое слово, и как провожали его, раненного, в тыл, и как ждут его обратно — всем полком, — и какую встречу ему готовят...
Посидите с моряками вечерок в посадке или в окопе, и вся жизнь нового коллектива этого корабля на суше станет перед вами во всей ее суровой и веселой простоте, в шутках и подначках, в уважительных отзывах о храбрейших, в мужественной скорби по погибшим товарищам, с которыми так и не поспели сдружиться.
Дух крепкого флотского товарищества, корабельная твердая дружба расцветает в степи или в лесу, — и морская часть на суше становится кораблем, то есть сплоченным боевым коллективом смелых советских людей, готовых до последнего вздоха драться за Родину, за счастье советских народов, за их и свою свободу.
И если в такой коллектив попадает молодой человек, не видевший ранее ни корабля, ни моря, он впитывает в себя этот великолепный дух, эти традиции, эти боевые навыки и желание сделать свой батальон первым, лучшим, красивейшим и храбрейшим. Его мучает и смущает, что не может он, подобно товарищам, надеть в бой драгоценную ленточку с именем своего корабля, что в беседах между атаками не может назвать тех, с кем плавал, кто командовал его кораблем, кто был на нем комиссаром... Но тем более хочется ему доказать этим особенным людям, понимающим друг друга с полуслова, что и он достоин войти в их тесную и смелую семью, что его тоже можно назвать высоким именем советского моряка. И он идет в бой впереди других, уходит в опасную разведку, кидается один на десятки врагов — все это для того, чтобы перед самим собой завоевать право не опускать глаз перед этими мужественными, простыми и веселыми друзьями моряками.
Так было и с молодым севастопольским пареньком Юрием Меем. Он пришел в Третий морской полк добровольцем, не служив на флоте. Вместе с остальными он прыгнул с барказа в холодную воду по грудь, высоко подняв винтовку и гранаты, и так же, как для остальных, для него не был ощутим холод осеннего моря (моряки потом говорили: «Холодная вода, понятно, но очень тогда азартно было, не замечали»). Вместе с остальными он ворвался в темноте в прибрежную деревню, напоролся на тяжелые орудия — те, которые стреляли по порту и городу, перестрелял и переколол с товарищами немецких артиллеристов, вытаскивал из орудий и прятал замки, потому что было ясно, что кучке моряков, заскочившей в деревню, этой позиции никак нельзя было удержать. Так провел он ночь, день и еще ночь в яростном бою — в первом своем бою.
Удар десантного полка во фланг фашистов в сочетании с лобовой атакой батальонов Первого морского полка (покинувших, наконец, для этого свою знаменитую посадку) отбросил противника на несколько километров. Моряки заняли новые позиции, расположившись в недавних румынских окопах и повернув их фронт к врагу. Напор моряков освободил Одессу от обстрела тяжелой немецкой батареей. Орудия были отправлены в город, и каждую пушку провезли по улицам с выразительной надписью, выведенной белой краской на черном длинном стволе: «Она стреляла по Одессе, больше не будет», — и отвезли в Севастополь к Историческому музею.
Немецко-румынские войска решили вернуть потерянные ими выгодные позиции. Удар за ударом, атака за атакой, тысячи мин и снарядов посыпались на Третий морской полк. Враг попытался подавить его количеством: 29 сентября до полуторы тысяч фашистов двинулись на окопы, где был только третий батальон молодого полка. Автоматчики заранее, в темноте, подкрались по кукурузе на семьдесят метров к окопам и держали моряков в земле, не давая поднять головы. Потом пошли волны атаки — одна за другой. Моряки подпустили атакующих вплотную, как обычно, и скосили первые их ряды. Краснофлотцы Дмитренко, Вчерашний и Лисьев выскочили из окопа, закололи автоматчиков в кукурузе и их же оружием начали бить во фланг следующей цепи.
Выскочил из окопа и Мей, залег с винтовкой в кукурузе. На него, прячась за копнами, пошло до шестидесяти врагов со станковым пулеметом. Мей поднялся во весь рост, швырнул две гранаты, рванулся к пулемету, повернул его и погнал его огнем все шесть десятков румын. Увлекшись, он перетаскивал приобретенный пулемет все дальше и дальше, кося им отходящих врагов... И хорошо, что командир роты заметил это и выслал к Мею еще семерых моряков, иначе тот был бы отрезан от своих. С этой поддержкой пулемет, затащенный Меем далеко вперед, очень помог бою, ведя губительный фланговый огонь. Так доброволец Юрий Мей вошел в боевую семью морского полка как равный, и никто уже не спрашивал его с дружеской насмешкой, с какого он корабля и какой специальности.
В этом же бою произошло то, что командир батальона, старший лейтенант Торбан, смеясь, назвал потом «стихийной атакой».
Батальон отражал одну атаку за другой. Бешеный автоматический огонь сменялся минометным, затем снова надвигались цепи противника. Поднять людей в контратаку под этим огнем, прижимавшим к земле, командиру батальона казалось делом трудным, и он медлил с приказанием. Но в девятой роте, далеко от командного пункта, командир отделения Вялов, пригибая голову под роем свистящих пуль, повернулся к командиру роты Степанову, лейтенанту с торпедного катера:
— А что, товарищ лейтенант, если самим на них кинуться... Прямо терпения никакого нет, до чего хлещет... Может, ударить — драпанут?
И из окопа на бруствер, под огонь, которого, казалось бы, не могли выдержать человеческие нервы, выскочило во весь рост сразу трое: Вялов, Степанов и услышавший этот разговор пулеметчик с канлодки Соболев. За ними как один человек встала вся девятая рота... Увидев это, тотчас поднялась и соседняя, седьмая. За ней — первая. Боевой порыв шквалом поднял моряков из окопов и в соседнем батальоне... «Черная туча» ринулась на атакующих и через груды вражеских тел, наваленных перед окопами, покатилась неудержимой страшной лавиной. Фашисты дрогнули и побежали назад...
— Ну и дали они ходу — узлов на тридцать, — рассказывает Степанов. — Сперва они в свои окопы попрыгали, а мы обошли, налетели сбоку и порядком их там перекололи, кто не поспел выскочить. А тех — гнали, гнали, пока краснофлотцы не притомились. Главное дело — пить очень хотелось, а воды — ни у нас, ни у них... Так и отогнали за восемь километров, тут и сидим теперь.
Этот бой дал огромное количество трофеев: две тяжелые батареи, которые держали порт под обстрелом, автоматы, пулеметы, винтовки, минометы, танки, зенитки... В новых окопах возле каждого моряка Первого и Третьего полков лежал теперь заработанный в бою автомат или пулемет, выставив из зелени посадки свой длинный черный ствол и поджидая бывших хозяев.
Так показал себя в первом же восьмисуточном бою морской полк, только что сформированный из моряков, впервые сошедших с кораблей в десант. В непривычной обстановке, не умея еще применяться к местности, окапываться, вести разведку, держать связь, моряки показали образцы боевого напора, смелости, инициативы. Вперед, только вперед — вот с чем ринулся с кораблей на берег морской полк.
И моряки шли вперед «черной тучей», сметающей сопротивление, сеющей ужас и панику, шли, сшибая мотоциклистов и мчась дальше на их же машинах, сшибая кавалеристов и громоздясь на трофейных коней.
Дело порой доходило до курьезов. Разведчик Казмир, оторвавшись от своих, встретил румынского кавалериста, рассчитался с ним и пошел в разведку на его коне. В свете раннего утра он заметил на опушке рощицы кучку румын. Какими-то непонятными жестами румыны стали манить к себе одинокого моряка.
— Я, признаться, подумал, может, они, увидев матроса, желают без лишнего шума сдаться... Не мне же сдаваться предлагают?
Он поскакал к ним. В ста метрах румыны встретили его огнем. Он кубарем слетел с коня, залег в ямку и повел бой — один против двух десятков. Человек шесть — семь положил, понял, что пора выбираться... Оглянулся — а лошадь давно ушла назад.
— Надо было ее на якорь возле поставить, да не догадался... Пришлось по ямкам, по воронкам подаваться назад... Ничего, оторвался от боя, еще двоих положил...
Дважды, трижды раненные, моряки не бросали оружия. Так до конца первого боя оставался в строю командир батальона старший лейтенант Матвеенко, так силой пришлось оторвать от пулемета старшину группы Родионова... К упавшим подбегали санитары и ползком под огнем вытаскивали раненых. Оставшиеся на ногах шли вперед, в тьму, в неизвестные и непонятные рощицы, называемые здесь «посадками», в сожженные и разграбленные деревни, шли, окруженные врагами, в самую гущу которых ворвалась с моря эта «черная туча».
Так две ночи и день шел через расположение врага морской полк, пока не вышел на соединение с армейскими нашими частями и с Первым морским полком. Советские пехотинцы встретили показавшиеся из кукурузы черные фигуры моряков, запыленных и обожженных боем, радостными криками: «Ура! Моряки!»
Но иногда встречи были любопытные.
На второй день боя трое разведчиков Третьего полка, пробираясь по кукурузе, заметили, что в ней кто-то шевелится. Присмотрелись — насчитали шестерых. Все — в камуфлированных плащ-палатках, румынские автоматы торчали из этого одеяния. Разведчики шепотом посоветовались — шестеро, а может, там еще кто притаился?.. Но проверить надо, на то и разведка...
Выскочили моряки из кукурузы, кинулись через прогалину в рост, наклонив штыки:
— Сдавайсь, моряки идут!.. Матрозен, мы матрозен!..
Из кукурузы проворно выскочила фигура в румынской плащ-палатке. Она кинула автомат и раскрыла руки, как для объятия. Моряки на бегу переглянулись: сдается, факт!.. И вдруг «румын» закричал на русском языке:
— Славному Третьему морскому полку ура!
И кукуруза подхватила «ура», и из-за шуршащих стеблей выскочили еще люди в румынских плащ-палатках, и трудно было понять, кто кого брал в плен, — так переплелись дружеские объятия. Связь между двумя полками морской пехоты, разделенными врагом, была установлена. Когда первый восторг встречи улегся, моряки Третьего полка недовольно сказали:
— Черт вас догадал так обрядиться. Мы же вас вполне пострелять могли. Хорошо, на штык вас решили взять, а то бы подырявили пулями...
— Да мы вас уж полчаса в кукурузе видим, — ответили «старички»-осиповцы. — Бушлатики, товарищи, поснимать придется. Война здесь другая... А что втроем в атаку идете — это по-нашему, по-осиповскому. Значит, сдружимся.
И через несколько дней краснофлотцы Третьего морского полка научились и окапываться поглубже, и в разведку незаметно ходить, и прикрывать черную матросскую робу защитной гимнастеркой или плащом. Одному не изменили бойцы: верности флотским традициям, идущим от «Потемкина», от штурма Зимнего, от давних боев на Урале, Перекопе, Волге и Донбассе, — мужеству, напору, верности Родине, готовности быть всегда и всюду первыми.
И грозное слово «черная туча», родившееся в исторической обороне Одессы, где на каждого советского воина приходилось не менее шести врагов, пошло гулять по фронтам Отечественной войны всюду, где навстречу врагу появлялись яростные и гневные полки морской пехоты.