А. Друзенко

Один день и вся жизнь

Почему переломный в судьбе человека день начинается так буднично? Чтобы погасить предчувствие? А может, его начало видится таким — невыразительным — уже потом, после?

Невзрачно выглядел и тот мартовский день 1978 года, когда Болеслав Чихацкий, житель самой маленькой в Хелмском воеводстве — всего одиннадцать дворов — деревни Забудново, запряг с утра лошадей и поехал покупать удобрения. В городе Чихацкий довольно быстро уладил дела, собрался было в обратную дорогу, совсем немного проехал по улице, и тут его окликнули. Он оглянулся и увидел подходившего почтальона.

— День добрый, пан Чихацкий! Вам письмо.

Он натянул поводья, лошади стали. Почтальон достал письмо, а Чихацкий смотрел на него, начиная сознавать, что сейчас, сию минуту могут потерять всякое значение и эта фурманка, и мешки с удобрениями, и этот пасмурный день, вообще все вокруг, кроме конверта, обрамленного красно-синим пунктиром.

Он торопливо, дрожащими руками вскрыл его, прочитал первые слова:

«Дорогой наш Георгий!»

Дальше читать не мог: буквы прыгали перед глазами, расплывались...

Он хорошо помнит тот страшный, оглашаемый взрывами бомб и снарядов июньский рассвет сорок первого года, ставший переломным не только в его судьбе, девятилетнего сына старшего политрука Василия Васильевича Кругленко. Накануне, в субботу вечером, отец обещал взять его на рыбалку, и он уснул в радостном ожидании воскресенья.

Разбудила его война.

— Мама, что это? — спросил он, не понимая, почему грохочет небо и содрогается земля.

— Не знаю. Спи.

— А где папа?

— На заставе.

Отец заглянул к ним в полдень, прямо из боя. Осунувшийся, рука на перевязи. Гимнастерка над правой лопаткой разорвана. Увидел его, проговорил, тяжело дыша:

— Жора, позови быстренько маму.

Сын пошел за ней, потом остановился и, обернувшись, спросил:

— Папа, а война скоро кончится?

— Скоро, сынок, скоро. Давай быстро за мамой! Жене Василий Васильевич сказал:

— Паша, я пришлю машину, собирай детей и уезжайте. Что это? — он приподнял руку. — Пустяки... Прошу тебя — сразу уезжайте.

И бросился назад, на заставу. Таким, уходящим в бой, Георгий видел отца в последний раз.

Машины не было час, другой, третий... А бой уже гремел на окраинах Владимира-Волынского, приближался к улице Ковельской, к их дому. Прасковья Кондратьевна подхватила на руки младших — Толю и Тамару. Пятилетний Вася стоял рядом, уцепившись за юбку.

Мать позвала Жору, но тот вдруг закричал:

— Никуда я не пойду! Здесь останусь. Скоро папа вернется! Он сказал, война скоро кончится...

Теперь не понять, как все вышло тогда, как она выпустила мальчика из глаз, как потеряла его.

Война окончилась не скоро, разлучив их на тридцать семь лет. Но тогда этого не знали ни уходившая с младшими на восток мать, ни сын, спрятавшийся в доме, который, можно сказать, был уже по ту сторону фронта.

Он лежал, уткнувшись в подушку, и плакал. Звал в мыслях отца, еще не понимая, что с этих горестных минут началась его — не Георгия и не Кругленко — вторая жизнь.

Пройдет несколько часов, он выйдет на улицу и отпрянет назад, увидев проносящиеся мимо мотоциклы с колясками и мотоциклистов с закатанными рукавами. Он переживет невообразимо долгие дни и особенно ночи одиночества. Встретит польскую женщину Брониславу Хайновску, которая приютит на время его, сына комиссара, а затем переправит в деревню, туда, где безопаснее. Там, в деревне, его возьмут в свою семью Варвара и Болеслав Чихацкие, спасут и укроют. Он будет помогать им по хозяйству, а еще — молчать («Никому ни слова, — повторяли они, и он понимал почему. — Ни о том, как тебя зовут, ни о том, кто твой отец»). Он станет приемным и единственным сыном Чихацких, и ему дадут имя приемного отца — Болеслав. Вместе с ними в феврале 1943 года он поедет за Буг, на польскую землю, по дороге попадет в заСаду гитлеровцев, полосовавших людей очередями, и чудом останется жив. После войны окажется в деревне Забудново, где родители получат от народной власти земельный надел. Узнает пот и соль крестьянского труда. Похоронит отца и мать, умерших в одну неделю. Приведет в дом жену Катерину. Станет отцом восьмерых детей, дедом четырех внуков — и всю эту выпавшую на его долю еще одну жизнь будет помнить имя свое.

И — искать.

Он писал запросы, обращался в польский Красный Крест, в Советский Союз — писал письма в города, где, как он помнил, служил перед войной отец. Получал ответы с неумолимым «неизвестно». Но не терял надежды и писал снова. Пока, наконец, не наступил тот буднично начавшийся мартовский день, когда почтальон подал ему письмо, начинавшееся словами: «Дорогой наш Георгий!»

На конверте был обратный адрес: УССР, Кировоградская область, Александрийский район, село Войновка.

Время испытывало его, меняясь только в измерении. Тридцать семь лет не знать, где твои мать, отец, братья, сестра. Два месяца ждать встречи, улаживая формальности, заканчивая неотложные дела, собираясь в дорогу. Два дня ехать, пересаживаясь с поезда на поезд, а потом автобусом.

Сын Казимеж и дочь Алиция, поехавшие вместе с ним, сидели в автобусе молча, ни о чем у отца не спрашивали. А он все время смотрел в окно, надеясь узнать село, в котором давным-давно, еще пятилетним мальцом, гостил летом у бабушки. Увы, он не смог бы его узнать хотя бы потому, что там, на вокзале в Александрии, волнуясь, не спросил, в какую сторону следует ехать. И это продлило их путь (и его ожидание) еще на несколько часов.

Пока ждали автобус в обратную сторону, Чихацкий думал о письме, которое получил из Ленинграда от дяди — Кругленко Григория Васильевича. Тот просил непременно предупредить о приезде, поскольку сам тоже решил поехать в Войновку, чтобы как-то подготовить Прасковью Кондратьевну к встрече.

На этот раз, как только сели в автобус, Чихацкий попросил сказать, когда будет Войновка.

— А вам на какой остановке выходить? — спросила кондуктор. — В начале села или в центре?

Он подумал и ответил:

— В центре.

И угадал. Они вышли из автобуса и сразу узнали школу и памятник, о которых читали в письмах. Оставалось пройти совсем немного вперед, по улице Ленина.

Дядя Гриша ввел его в сени, попросил подождать и пошел в комнату. Чихацкий слышал приглушенный голос:

— Паша! Пойдем-ка на минуту со мной.

Мать вошла. Георгий рванулся к ней, обнял и, не пытаясь сдерживать слезы, проговорил:

— Прости!

...И часу не поспал первые три ночи в Войновке. В доме все затихало, он лежал, не сомкнув глаз, повторяя и повторяя в памяти рассказ матери о прожитом с того первого дня войны.

С тремя детьми она добежала до казарм и увидела грузовик, на который укладывали снаряды. Брать ее сначала не хотели: «Куда ты, здесь же снаряды!», — но она настояла. Доехала до Ковеля и попала в бой. Она сидела на дне окопа, прижав к груди Толю. Двух остальных ребят разобрали здесь же, в окопах, солдаты. Рядом с ней убило пулеметчика, и она минут десять вела огонь по приближающимся врагам. В минуту затишья ее довели до станции и вместе с детьми посадили в поезд, который шел в сторону Киева. В пути их жестоко бомбили.

Только добравшись до Войновки, она ненадолго перестала беспокоиться за тех троих, что были с ней. Мысль о четвертом уже стала нескончаемой болью. Потом и в Войновку пришли фашисты, и кто-то донес на нее. В дом приходили гестаповцы, били, угрожали расстрелом...

Они пришли снова после той ночи, когда в окно кто-то постучал и Прасковья Кондратьевна, прильнув к окну, увидела в темноте лицо мужа. Старший политрук Кругленко в первых боях на границе был ранен, потерял сознание и очутился в лагере для военнопленных. Через несколько дней организовал побег, скрывался в лесах, пока зажила рана, затем двинулся к линии фронта. По дороге не мог не заглянуть в Войновку — увидеть жену, детей.

Фашисты нагрянули на рассвете, оцепив хату с трех сторон. К четвертой, задней, стене вплотную подходило поле, в ней было окно, закрытое высокой кукурузой, и гитлеровцы его не заметили. Это спасло отца: он выпрыгнул, прополз через поле, пересек кладбище, за которым был лес.

Он снова продолжал свой боевой путь. Увидел падение Берлина. Закончил войну, участвуя в разгроме Квантунской армии, вернулся в Войновку и узнал о том, что жена чудом избежала расстрела, что один из его сыновей — Вася — умер во время оккупации, а старшего — Георгия — война занесла в бесконечный список пропавших без вести. Они разыскивали сына, писали запросы, ездили во Владимир-Волынский, где не оказалось никого, кто мог бы что-нибудь знать о Георгии. В 1973 году фронтовые раны свели отца в могилу.

...Рассказ матери сплетался с собственными воспоминаниями Георгия, сон не шел к нему. И ночь — июньская, украинская, короткая, в сиянии звезд — казалась ему по-зимнему долгой и томительной.

Зато дни дарили радость. Быть после стольких лет разлуки с матерью, говорить с сестрой Тамарой, братом Анатолием — офицером, приехавшим в те же дни в Войновку, с дядей Гришей. Сколько же сразу нашел он родных и близких! Как подсчитали на семейном совете, тридцать восемь человек — от воспитанников яслей до заслуженных пенсионеров.

Впрочем, как близкого его встречали все жители села. Приглашали в гости, расспрашивали о жизни, рассказывали о своих делах, водили по улицам, фермам, полям, что-то дарили на память.

Тот солнечный месяц в Войновке потряс его, и, уезжая, он уже сознавал, что надежда, сбывшаяся через тридцать семь лет, принесла ему радость, но не успокоение.

...Об истории Кругленко-Чихацкого я узнал случайно. Впрочем, может, и не случайно. Дело было так: давняя моя знакомая, коллега по «Известиям», оказалась как-то по своим делам в Управлении розыска Красного Креста. Там ей и рассказали об этом эпизоде, удивительном, происшедшем, как говорится, не в кино, а в реальной жизни. В тот же день в варшавском корпункте «Известий» раздался звонок из Москвы, я поднял трубку, услышал:

— Немедленно поезжай в Хелмское воеводство. Вот адрес — деревня Забудново.

Назавтра я был у Чихацкого. Признаюсь, такого разговора в моей журналистской практике еще не было — я не знал, как называть этого человека. А он сидел за столом, бережно дотрагиваясь ладонями до писем и фотографий, и все рассказывал, рассказывал...

Временами надолго замолкал, отворачивался и прикрывал лицо дрожащей рукой. Чтобы успокоиться, брал фотографии, показывал: «Это отец». Спрашивал: «А важные у него ордена?» Я ответил, что ордена Отечественной войны двух степеней можно получить только за мужество в бою.

Еще он долго смотрел на фотографию матери, словно узнавая снова и снова.

Да, это только в кино у таких историй бывает спокойный и лучезарный исход. Это киногерой способен остаться безусловно счастливым, обретя второй дом и вторую семью. В жизни все сложнее. К каждому из двух своих домов стремится человек всем своим существом. Если бы можно было совместить их, наложить, как накладывают друг на друга изображения на детских «волшебных» картинках, получая неожиданно третью. Вот это третье и стало бы истинным чудом — чудом без волнений и даже боли. Но здесь, как говорится, третьего не дано.

И потому я читаю тревогу на лице этого счастливого человека. Он смотрит на фотографии, принадлежавшие его родному дому, который сейчас там, на Украине, вдали, а здесь — на столе вокруг, на стенах — фотографии его детей. Да и сами они тут, рядом, в комнате или на кухне.

Он рассказывал о них в том самом порядке, в котором они появились на свет в этой небольшой польской деревушке. Старшие дочери — Данутца и Лилия — уже нянчат своих детей. Рышард и Станислав — оба отслужили в армии, работают шоферами. Казимеж окончил профессионально-техническое училище, штукатур на стройке. Алиция, та, что ездила с ним в Войновку и лучше всех знает русский язык, учится в общеобразовательном лицее. Кшиштоф ходит в третий класс. А самая младшая — Иоланта — только собирается сесть за парту.

Большая польская семья. Семья польского крестьянина. Его семья, его жизнь. Прошлая, нынешняя и будущая. Жизнь непростая, порой нелегкая, но сейчас отзывающаяся в нем чувством кровного родства. Не порвать связи и благодарности им, его вторым родителям — Варваре и Болеславу Чихацким, воспитавшим его. К ней, его второй родине, к ее земле, кормившей его. Ко всем тем и всему тому, что окружало его все эти годы и составляло его жизнь.

— Вы меня поймите, — говорил он. — Я сейчас здесь, а словно бы там, в Войновке, возле мамы, у могилы отца. Я готов полететь туда, но ведь мне тоже дорога и память о моих приемных матери и отце, о тех, кто спас меня в страшные годы, кто помог выжить. Корни мои здесь большие...

Он говорил, а его дочь ставила на стол чашки с кофе, сахарницу, а затем, чуть сдвинув в сторону письма и фотографии, — большой домашний торт, на котором шоколадной вязью было выведено: «37». В память о тридцати семи годах поисков и надежд.

Эхо войны — это не только неразорвавшиеся снаряды и мины, но и такое вот ожидание близких, пропавших без вести в военной буре. И стоит ли удивляться, казалось бы, удивительному факту: когда Георгий Кругленко гостил в родном доме в Войновке, то встретил там человека с подобной судьбой (только в географическом смысле все было как бы наоборот). Иван Макаренко не помнит своего настоящего имени и фамилии. В 1939 году еще мальчиком он, убегая от напавших на Польшу фашистов, попал на территорию Советского Союза. Столько лет прошло, а он не теряет надежды. Знает, что жил до войны в деревне Терноватка возле Томашова Любельского, что отец Стефан умер в 1936 году, что имел двух братьев и сестру.

Газета «Курьер Польски» опубликовала фотографию Ивана Макаренко, где он снят — перед самой войной — вместе с младшим братом в мундире харцера. Под снимком — обычное в подобных случах обращение к читателям. Пока никто не откликнулся.

Но надежду терять — нельзя.