Б. Галанов

Возвращение в Червенево

Хорошо запомнил поездку в Червенево, хотя с той поры прошло почти сорок лет. В Прикарпатской Руси, так называлась еще в годы войны Закарпатская Украина, где-то в стороне от шоссе, соединяющего Мукачево с Ужгородом, стояли белые, крытые соломой хаты Червенева, точь-в-точь как под Винницей или Уманью. И густая грязь на разбитом проселке тоже казалась давно знакомой, винницкой. У околицы села наша редакционная «эмка» прочно засела в глубокой луже. Три мальчика, странно похожих на тульских, орловских, подмосковных, бежали нам навстречу.

— Это ваша машина? Можно на нее посмотреть? — спрашивали они по-русски.

— Чего на нее смотреть! — в сердцах сказал наш шофер Федя Охват, который уже безошибочно определил, что без пары лошадей ему из лужи не выбраться. — Обыкновенная машина...

— Эх ты, обыкновенная! Это же наша, русская.

Никогда еще, наверное, наша драная «эмка», даже в пору своей молодости, когда только начиналась ее служба в армейской газете «Знамя Родины», не вызывала столь бурных восторгов, такого прилива нежности:

— «Эмка»! Красавица. «Эмочка», дорогая...

Мы переглядываемся со спутниками. Капитан Борис Милявский говорит:

— Ну вот, кажется, цель достигнута.

Несколько дней мы разыскивали колонию советских детей, которых оккупанты, по слухам, вывезли вместе с двумя воспитательницами из-под Ленинграда, Смоленска, Витебска, притащили в эшелоне в Закарпатье и на железнодорожной станции Жорнава бросили во время бомбежки. Эту историю мы услышали в разгар осеннего наступления 1944 года войск 4-го Украинского фронта в Карпатах.

Мало пострадавшие от войны маленькие живописные города Прикарпатской Руси, с двумя-тремя чистенькими центральными улицами, с уютными домиками и палисадниками, после суровых карпатских перевалов казались прямо таки пряничными. На перекрестках толпились принарядившиеся горожане — мужчины надели шляпы с петушиными перьями, молодые женщины и девушки вплели в косы разноцветные ленты. Военные машины встречали и провожали аплодисментами, возгласами: «Давай!», «Давай!» Так на Ужокском и Верецком перевалах подбадривали друг друга водители, вытаскивая из грязи буксовавшие транспорты. И это солдатское «Давай!» спустилось на равнину раньше, чем там увидели наши машины. В кузовах «доджей» и «студебеккеров», наших отечественных полуторок солдаты пели «Катюшу». Сержант-автоматчик, оседлав козырек кабины водителя, лихо играл на аккордеоне, черт его знает каким манером ухитряясь удерживаться в этой позиции, когда на поворотах машину круто заносило то вправо, то влево.

В шумной, возбужденной толпе ужгородских жителей вновь довелось услышать историю двухсот советских ребят. В который уже раз передавали, что гитлеровцы угнали их из центральных районов России и бросили где-то здесь при отступлении. По совести говоря, мы не очень-то верили. К советским офицерам тогда подходило много людей потолковать о житье-бытье, поделиться разными былями и небылицами, потому что в эти насыщенные событиями дни рождалась масса слухов и легенд. Итак, рассказ о детях в первую минуту тоже выслушивали как легенду. В самом деле, к чему было немцам тащить до самого Ужгорода детский лагерь? Какой смысл? Однако эту историю с незначительными изменениями повторили столько людей, что под конец мы уже перестали сомневаться. Но где отыскать детей? Кто их приютил?

Случай свел с деятельницей местного Красного Креста Ольгой Сергеевной Лосиевской. Оказывается, она принимала близкое участие в судьбе детей и даже помогала переправить их подальше от Ужгорода, в женский монастырь под Мукачево.

Ничего не поделаешь, наведываемся в женский монастырь.

Отца протоиерея, крепко сбитого лысого мужчину лет пятидесяти, с черной седеющей бородой и разбойничьими глазами, встретили в монастырской канцелярии. Советские дети? Сто восемьдесят шесть детей! Знаете, здесь им было небезопасно. Шоссе рядом. Того и гляди могли нагрянуть немцы. Они частенько сворачивали в монастырь за продуктами. Пришлось подыскать место поглуше. У многих монахинь родственники в Чсрвеневе. Они охотно приютили у себя детей. Потом отозвались и другие.

Благодарим отца протоиерея за информацию. Однако он не торопится нас отпускать. Хозяин словоохотлив. Ему хочется узнать, есть ли в Советском Союзе монастыри и как наладить с ними связь. На столе появляются сладкое монастырское вино и монастырский виноград. На своеобразном русско-украинско-чешско-венгерском языке отец протоиерей рассказывает нам о житье-бытье закарпатских украинцев, то и дело вставляя в свою речь малопонятные «тутошние» словечки — «фунговать», «без рессорта», «разны ворня», «офензива», «регуляция условий» и, наконец, нечто уже совсем загадочное — «легитимация головы»...

Только под вечер попали в Червенево.

В большом, просторном бараке мы сидели среди двух сотен ребят и слушали печальную повесть об их невеселом житье-бытье. Перебивая друг друга, ребята рассказывали, как целых три года оккупанты таскали их за собой по дорогам войны. Время от времени наезжали какие-то комиссии — ребят постарше и повыносливей отсылали на работу в Германию, больных и слабых отправляли в военные госпитали, но только оттуда так никто и не вернулся. А больных всегда хватало. Ведь кормили оладьями из картофельной шелухи — отбросами солдатских кухонь.

По случаю нашего приезда ребята устроили импровизированный концерт — читали наизусть страницы из «Петербургских повестей» Гоголя — единственной русской книги, сохранившейся у них, хором пели протяжную, грустную песню «Жизнь на чужбине», которую сами же сочинили:

Мы пытались записывать куплеты. Но бесхитростные слова и мелодию невозможно было слушать без слез, и вместо букв на бумаге получались какие-то неразборчивые каракули.

Потом мы стали спрашивать у ребят, тех, что сидели поближе, имена и фамилии. Маленькие фамилий не знали. И откуда они родом, — тоже. Кто-то помнил папины усы, кто-то мамино красное платье. Старшие рассказывали, как провожали на фронт отцов, как потерялись во время бомбежки мамы. Люда Кувшинникова и ее младшие сестры Ира и Валя были из Ленинграда. Вова Марсин оказался москвичом. Наташа, Клара и Даша Карпенко — из Витебска. 13-летний Витя Пискунов назвался орловским. Сказал убежденно:

— Если бы меня ночью сбросили с парашютом, а куда не сказали, все равно я сразу бы узнал, что нахожусь в Орле.

— А меня чего не спрашиваете? — вдруг донесся из задних рядов тоненький голосок. — Всех спрашивают, — обиженно сказала маленькая девочка, — всех записывают ехать в Россию (она кивнула на раскрытые наши блокноты). А меня никто не записывает.

— И нас! И нас! — раздались со всех сторон голоса. — Мы тоже ваши!

А маленькая девочка продолжала:

— Что же, мне теперь с монахинями оставаться? Думаете, я вела себя хуже всех?

Она хотела добавить что-то еще, но вдруг всхлипнула и громко расплакалась.

И еще ребята, волнуясь, говорили, что дня два назад, когда мимо Червенева прошли наши танки, мальчишки высыпали за околицу. Махали руками, кричали: «Папа! Дядя! Мы свои, советские!» И будто один из танкистов действительно признал в босоногом мальчишке племянника: «Витька? Ты?» Подхватил. Посадил на броню танка. Все это мы записали в свои блокноты, поверив и не поверив. А впрочем, почему бы и нет? Какие удивительные встречи случались на войне! Или, может быть, у нас на глазах уже складывалась легенда?

В редакцию возвращались поздней ночью. И писали, писали, по страницам передавая очерк наборщикам. Наутро армейская газета «Знамя Родины» вышла с подробным рассказом. Через всю полосу тянулась длинная фотография: дети, освобожденные из немецкого рабства. С каким волнением из рук в руки бойцы передавали газету с фотографией, вслух читали очерк о мытарствах детей в фашистской неволе!

Глухая 18-километровая дорога Мукачево — Червенево в те дни необычно оживилась. В Червенево ехали врачи. Интенданты везли детям одежду. Благо, на захваченном военном складе оказалась форма мадьярских скаутов. Пригодилась на первых порах. И еще: пришла полуторка с продовольствием для ребят и подарками. То-то был праздник!

Сколько раз потом я рассматривал в газете эту не слишком четкую фотографию, над которой всю ночь бился в нашей походной типографии старшина Ваня Цыцаркин, вытягивая в номер клише. Разглядывал хмурое, недетское выражение на худых лицах разутых, раздетых ребят. В правом углу наш фотограф, не мудрствуя лукаво, собрал малышей, в левом — ребят постарше. В последнем ряду, с совершеннейшими крошками на руках, стояла немолодая женщина — воспитательница тетя Настя или тетя Вера. Их было двое в лагере. Обе добровольно отправились со своими воспитанниками в неволю. Обидно, не успели узнать фамилии, и поэтому вслед за детьми называю их тетей Настей и тетей Верой.

А в Червенево дороги войны привели меня всего один раз. Возвратиться тогда не довелось. Фронт продвинулся на запад. Бои шли уже на территории Чехословакии. Закарпатье осталось в глубоком тылу. Мы знали, что детей подлечили и отправили домой к родителям — у кого отыскался дом и родители, в детские приюты тех, которые остались круглыми сиротами. Можно было поставить точку. И все-таки, сколько бы раз впоследствии ни вспоминалась эта история, ставить точку не хотелось, лучше запятую, потому что я не терял надежду когда-нибудь услышать о жизни ребят после войны. Как? Каким образом? Не знаю. Рассчитывал на телефонный звонок или весточку по почте. Ведь именно так представлялись новые завязки старых сюжетов.

Но дальше было молчание.

Целых тридцать лет дети числились для меня как бы пропавшими без вести, пока однажды с телефонного звонка заново не возник старый военный сюжет. Литератор Валентин Томин сообщил, что собирает материалы о судьбах детей червеневского лагеря и хотел бы поделиться своими находками. В ближайшую субботу он приехал, и не один, а вместе с Володей, прошу прощения, с Владимиром Маренным, 44-летним инженером-химиком, а тогда, в черневенском лагере, босоногим мальчишкой, чье имя в числе других упоминалось на страницах армейской газеты.

Из чемоданчика «дипломат» Томин извлек объемистую пачку карточек. На них были записаны имена детей. Не все. Далеко не все. Те, которые Темину уже удалось установить. И факты, которые пока успел собрать.

Медленно, по кусочкам собирались сведения о послевоенных судьбах детей, о скитаниях в годы войны.

Так я узнал, что 17 июня 1941 года в городок Новоельня Барановичской области из Москвы на летние каникулы привезли детей иностранных коммунистов — австрийцев, словаков, болгар, немцев, китайцев. А через несколько дней Новоельню заняли гитлеровцы. Детей поместили в приют под присмотр надзирательницы, назначенной оккупантами, и держали там два года. У Томина на карточках отмечено, кому из ребят постарше посчастливилось оттуда бежать, благополучно перейти линию фронта или присоединиться к партизанам, кого угнали на работу в Германию, кто погиб от болезней, голода и холода, не вынеся тяжкого режима, похожего на тюремный.

Весной сорок третьего маленькую итальянку Полетту Глюкозио, корейца Вову Марсина и других уцелевших ребят отправили из Новоельни в село Дятлово, где присоединили к большой группе ленинградцев. Потом всех погрузили в железнодорожный эшелон и повезли бог знает куда. Из города в город. Со станции на станцию. Ехали долго. Еще дольше стояли на запасных путях. Питались объедками и случайными подаяниями.

Добытую пищу делили на всех. Никто ничего не съедал один, втихаря. Детский коллектив силен был прежде всего своей сплоченностью. Каждый чувствовал себя членом коммуны. Когда вагоны с детьми гоняли со станции на станцию, запрещая выходить на остановках, за едой охотились малыши. Старшим шататься по железнодорожным путям было небезопасно. А малышам ничего, сходило. Вова Марсин и его неразлучный дружок Ваня Шутов считались «чемпионами». Каждый притаскивал до 50 кусков кукурузного хлеба. Но для этого в 8–9 лет надо было заделаться хорошими физиономистами. Сколько раз случалось, чужой солдат добродушно поманит пальцем: «Комм! Комм!» — даже плеснет в котелок супу, а потом как даст под зад сапогом, сразу отлетишь на десять шагов. В одну сторону ты сам, в другую — котелок.

Последний период лагерной жизни, уже в селе Червеневе, мне описал Владимир Марсин: очень было страшно, когда вблизи Мукачево разгорелись бои. Дети укрывались в стогах сена и молились богу (монастырское воспитание!). Видели наши танки. А вскоре приехали и военные. Сперва — вы с блокнотами. Назавтра — врачи. И еще целая грузовая машина с подарками из политотдела армии. В тот день все «от пуза» объелись абрикосовым джемом.

Конечно, 11-летний Вовка запомнил далеко не все детали и отнюдь не самое главное. Но если когда-нибудь одиссею ста восьмидесяти шести детей удастся восстановить во всех драматических подробностях, если прибавится к ней рассказ о судьбах повзрослевших героев этой старой истории, то и тогда пусть вспомнится маленькая деталь: джем! Абрикосовый джем! Настоящий детский праздник. Первый сладкий день после стольких нескончаемо горьких, долгих, угрюмых, голодных.

...А потом давний фронтовой сюжет стал дополняться новыми подробностями. Пришел болгарский журнал «Отечество» с очерком о детях из лагерей Новоельня — Червенево. Из журнала я выписал эту фразу: «Вот так, Йонко! Мы выжили и увиделись», — сказала Йонке Ченгелову Полетта Глюкозио.

Выжили, увиделись всего-навсего через 38 лет, взрослыми, уже пожилыми людьми, болгарин Йонко Ченгелов и итальянка Полетта Глюкозио. В интернациональном лагере Новоельня они мало знали друг друга: «итальянка», «болгарин». Но вот встретились и, казалось, взаимному отчету не будет конца. В первые дни, вернее, часы оккупации несколько мальчиков бежали из Новоелыш. Надеялись перейти линию фронта. Среди них был Йонко, сын коммуниста-подпольщика Петра Костова Ченгелова. В 1942 году Петр Костов был схвачен фашистами в Пловдиве и повешен во дворе тюрьмы.

Тогда Йонко еще ничего не знал о судьбе отца, о его письме жене и детям из камеры смертников: «Выше голову! Да здравствует победа, которую я уже вижу, чувствую», которое прочитал через несколько лет. Скитаясь по немецким тылам, Йонко не однажды рисковал жизнью. В Смоленске из-за колючей проволоки его вызволила чужая, незнакомая женщина. В слезах крикнула: «Это мой, мой ребенок!» Сняла с пальца кольцо и отдала часовому. Можно ли забыть такое?..

Под Невелём Йонко приютили хорошие люди, в их семье дождался прихода Советской Армии, через военных сообщил матери, что цел. Об этом узнал Георгий Димитров, который принял горячее участие в судьбе сына Петра Ченгелова, своего соратника по революционной борьбе.

И вот Москва.

— Мама обняла меня и плакала, плакала. Смотрела на мою длинную, не по росту одежду. А я утешал: пускай длинная, зато теплая. На столе груда писем. «Восемьсот, — сказала мама, — столько написала, тебя разыскивая. И на все один ответ: «Такой не значится».

Полетта, дочь итальянского коммуниста Марио Глюкозио (Джузеппе Павезе), умершего в середине 30-х годов после тяжелой болезни в Москве (его жена хранила партийную характеристику Павезе, написанную Пальмиро Тольятти), осталась в Новоельне. Но «лагерная биография» Полетты оказалась не легче, чем у Йонко. В Москву попала 8 мая сорок пятого, навсегда запомнив праздник Победы, и салют в московском небе, и долгое-долгое мамино объятие: «Милее нет ничего в целом свете. И дороже!»

А сколько до этой минуты счастья Полетте пришлось пережить страданий и унижений, голод, холод, болезни! Взрослому человеку с лихвой хватило бы на целую жизнь. В Червеневе ей пошел четырнадцатый год, и вместе с другими старшими девочками она взяла на себя заботу о маленьких. Оставить их без присмотра, бежать из лагеря, как Йонко, Полетта не могла, если бы даже появилась такая возможность. Малыши болели тифом, корью, скарлатиной. Надо было выхаживать больных. Но сама Полетта выжила чудом. Лекарств не было, врачей не было. Да и еды не было тоже. Откуда ей было взяться? Одна вода, да и то не всегда. Это в Червеневе прекратилась детская смертность. А до Червенева, бывало, в день умирало сразу несколько человек. И те, кто выхаживали, нередко заражались от тех, кого выхаживали. Переболела сыпняком и Полетта.

В июне 1981 года, когда Закарпатский обком партии, горкомы и горисполкомы Ужгорода и Мукачева пригласили «детей Червенева» в гости к тем, кому дети были обязаны спасением от голодной смерти, приехала из Болгарии к своим «червеневским мамам» и Полетта Глюкозио. В Софии она живет много лет, преподает в школе русский язык. Там, в Софии, теперь ее дом и семья. Как память о пережитом, она привезла и показала мне письмо к маме, то первое письмо, которое написала после стольких лет разлуки. Бумагу и карандаши ребятам роздали советские солдаты, проходившие через Червенево. И вот что Полетта написала тогда на своем листке:

«Знаешь, мамочка, я была больна тифом, очень сильно, чуть-чуть не умерла. Меня два раза стригли наголо. Мамочка, при фашистских варварах мы были голые и босые, ходили по грязи босиком, в октябре месяце без пальто, в одном платье...» И наверное, чтобы вконец не расстроить маму, в уголке Полетта нарисовала девочку с длинными косами, с бантами и румянцем во всю щеку (не пожалела цветной карандаш), нарядила в красивую кофточку и под рисунком написала: «Вот Полетта. Мамуся, это я рисовала себя. Уже научилась».

Ох как мало походили «червеневские дети» на румяную девочку, нарисованную Полеттой! Мы, армейские журналисты, видели их в те дни, когда Полетта писала маме письмо. Были они в одежде не по росту — с плеча хозяйских ребятишек, в штанах и платьях, наскоро сшитых крестьянскими мамами из полотенец. Ведь детей привезли в лохмотьях, без обуви, малышей в одних рубашках. Полетте смастерила платье тетя Аня Парамонова. Не такое нарядное, как на картинке, но все равно старое платье Полетта носила, пока окончательно из него не выросла.

Дети есть дети! Запоминали все, что как-то скрадывало существование: синее платье Полетты, пароход, который, нырнув под длинный железнодорожный мост, вдруг этак чудным образом сложил трубу. Володе Марсину вспоминался сладкий джем, Ване Шутову — бодливый баран во дворе хаты, где приятели тайком (бывало и такое) съели миску каши, а теперь, 37 лет спустя, воспользовались случаем, повинились перед хозяйкой.

Все-таки «черненькую цыганочку» Полетту я помнил, хоть и смутно, еще с сорок четвертого года и на общей фотографии червеневских детей довольно быстро отыскал в последнем ряду. Михаила Николаевича Бирюкова я не знал или забыл начисто. И неудивительно. В ту пору он был еще совсем малышом. Когда же встретились через много лет, он произвел впечатление человека замкнутого и немногоречивого. Выступая на вечере встречи в червеневском Доме культуры, произнес самую короткую речь: «Буду умирать и перед смертью скажу, повторю: «Спасибо червеневцам».

Что ж, в Червеневе он действительно впервые почувствовал внимание и заботу. Война отняла у него родителей, когда ему, наверное, не было еще и двух лет. Пишу «наверное», потому что дату и место своего рождения не знает, фамилию — тоже. Угодил в неволю в том возрасте, когда для ребенка имя отца — Папа, матери — Мама, а весь окружающий мир вообще безымянный. Едва ли не первое воспоминание, как в пустой хате забился в печку, прятался от гитлеровцев, они выковыривали его оттуда, а он держал изнутри заслонку. В Червеневе узнал, что есть и добрые взрослые. Но в Некрасовском дошкольном доме под Орлом, куда эвакуировали освобожденных из плена детей, всех еще сторонился, держался дичком. На воспитателей смотрел исподлобья. Поэтому, наверное, они и решили: будешь ты у нас Бирюковым. Мишей Бирюковым. Имя и фамилия для тебя подходящие. Ну а в графе «Рождение» тогда же записали эту самую Некрасовку, хотя в голове почему-то вертелось другое название — Дубровка. А в той Дубровке — примета: церковь неподалеку от пруда.

Скудная примета!

Все же разыскать свою Дубровку пробовал. Писал в Невскую Дубровку, в Житомирскую. Во все Дубровки, занесенные в справочники. Ни одного положительного ответа. Из Закарпатской Дубровки прислала письмо Анна Юрьевна, секретарь сельсовета. Тоже неутешительное, однако такое задушевное, что Бирюкову захотелось непременно с ней встретиться. Сама Анна Юрьевна не червеневская, но, наверное, ей свойственны доброта и отзывчивость червеневских женщин. От Червенева до Дубровки рукой подать — километров 10–15.

Одним словом, Михаил Бирюков теперь живет в Закарпатской Дубровке с женой Анной Юрьевной и дочкой. Счастлив. Своими руками дом выстроил. Если бы... если бы не эта незаживающая рана войны. Хочется знать: откуда он родом? Не дает покоя вопрос: кто родители? Да разве один Бирюков ищет ответ? Василию Ивановичу Бесфамильному, другому червеневскому ребенку, в Орле анкетные данные, как и Бирюкову, определяли «на глазок». И числился он Бесфамильным, пока однажды воспитательница не подозвала его вместе с другими бесфамильными: «Дети, кто хочет к папе и маме?» Василий поднял руку первым. «Иди, вот твои папа и мама». Старый коммунист, участник войны в Испании, интербригадовец Каган усыновил мальчика. С тех пор он носит фамилию приемного отца.

В рассказе о червеневских детях вскользь уже несколько раз упоминалось имя Ивана Филипповича Шутова. Всем понравился этот живой, подвижный, общительный и очень неравнодушный человек. Всегда он «заводился» первым на многолюдных вечерах-встречах, в дружеских, доверительных беседах за «круглым столом» и, органически не приемля общие, нейтральные фразы, каждое свое слово согревал жаром собственной души.

У Шутова была своя невеселая история.

Маму потерял восьми лет, когда фашисты выгнали ее с четырьмя малыми детьми из родной деревни Большое Сыроквашино, что под Смоленском, только уйти далеко не дали. Объявили о мобилизации на дорожные работы. Мать заупрямилась: «Никуда не пойду. На кого брошу ребятишек?» Все равно увели силой и, передавали потом очевидцы, расстреляли неподалеку от дороги за «строптивый характер». В пересыльном лагере эпидемия тифа унесла 4-летнюю Тоню и 6-летнюю Дуню. Остался Иван на попечении 11-летней Сони. Давным-давно это было. Выжил Иван. Впереди предстояла целая долгая жизнь. На помощь пришли люди. После войны окончил школу в Орловском детдоме, затем сельскохозяйственный техникум и заочный сельскохозяйственный институт. Учился в партийной школе, работал агрономом в колхозах и совхозах. Тушил лесные и торфяные пожары, награжден медалью «За отвагу на пожаре». А сегодня в городе Петушки Иван Филиппович — деятель профсоюза работников сельского хозяйства.

Само Червенево для него, как, впрочем, и для всех, кто прошел бок о бок с ним свой крестный путь, — свято. Вот Ираида Георгиевна Уваровская, радиооператор из поселка Мама Иркутской области, отправляясь на встречу в Червенево, пересекла чуть не всю страну. Но если бы даже прибавилась лишняя тысяча километров, Ираида Георгиевна не стала бы раздумывать. Есть решения, которые принимают не колеблясь, по зову сердца... Ведь в Червеневе жизнь начиналась заново. Там, после бесконечных скитаний по немецким лагерям, когда баланда из картофельной шелухи уже считалась роскошью, дети узнали вкус хлеба, червеневского хлеба, и запомнили его. Но главное даже не это. Там они узнали человеческую доброту крестьян Червенева, которые, рискуя многим, приняли детей в свои семьи, сберегли от невзгод, там, в Червеневе, они встречали Советскую Армию. И везли их домой, на родину, в вагонах с красными полотнищами: «Дети Советской Армии»...

...Текут годы, десятилетия. И все-таки никогда Иван Шутов не сможет вычеркнуть из памяти, что слово «мама» в последний раз произнес восьмилетним мальчишкой. Вот еще одно из жесточайших преступлений войны: дети, лишенные детства, дети, потерявшие матерей. Иван Шутов помнит день, когда в последний раз произнес имя матери. Его друг Володя Марсин — когда в первый раз опять научился его произносить. Ему посчастливилось, он встретил свою маму. Но долго еще стеснялся называть маму мамой. Отвык, разучился. Как чужой, незнакомой женщине говорил ей «вы», этим «вы» доводя маму до слез.

А разве Галя Андрончик сразу признала маму? В сорок первом, оставшись с полуторагодовалым братом Толей на руках, Галя заменила ему мать и, хотя ей самой еще не было восьми, нянчила и выхаживала. Когда в Орловском детдоме воспитательница подвела к ней маму, Галя на всякий случай покрепче прижала к себе брата. Кстати, по укоренившейся с детства привычке Галина Тимофеевна не спускала с Анатолия материнского взгляда, даже когда сама стала матерью двух детей. И на встрече в Червеневе Андрончики были неразлучны: он — знатный механизатор, она — крановщица, строитель новых домов в Белгороде. Я слышал, как одной их своих червеневских мам Галина Тимофеевна говорила с гордостью:

— Помните, тетя Маша, Толика? Голодный, слабенький, ножки болтаются. А теперь вон каким стал. Орденом награжден за досрочное выполнение заданий девятой пятилетки.

В Ужгороде и Мукачеве дни были заполнены до отказа. Утром встречи с пограничниками, потом до позднего вечера — со студентами. Назавтра — с участниками семинара пропагандистов и в издательстве «Карпаты». И уже накануне поездки в Червенево — на фабрике мукачевского производственно-трикотажного объединения. У ворот встречала энергичная и распорядительная молодая женщина Этелла Васильевна Монда, секретарь партийной организации фабрики. Прежде всего краткое знакомство с предприятием. Этелле Васильевне не терпится провести нас по цехам, показать новое оборудование, образцы только что освоенных тканей, из которых одна — «гуцулка» сияет нежными красками весеннего луга, и кажется, даже ее узоры пахнут весенними травами. В цехах пусто. Рабочий день окончен. Искуснейшие мастерицы, те, что умеют безошибочно распорядиться тысячью игл и тысячью цветных ниток, собрались в красном уголке. Подозрительно часто вытирая глаза, они слушают рассказы о том, как в Новоельне после прихода немцев дети тайком зарывали в овраге пионерские галстуки и значки, как мыкались в концлагерях, как расставались с мальчиками и девочками, которых по достижении 14 лет отправляли в Германию. Когда же вечер подошел к концу, Этелла Васильевна, поднявшись на сцену поблагодарить гостей, неожиданно — да простит она мне, что я выдал эту подробность, — громко всхлипнула, залившись слезами обняла Ираиду Уваровскую и Галю Андрончик и бросилась за кулисы. Сколько молодых матерей собрались в тот вечер в зале, и каждая, должно быть, остро почувствовала прикосновение войны, и каждая подумала о собственных детях.

А в Червеневе на просторной площади собралось чуть не все село — от мала до велика. В сорок четвертом мы видели здешние облупившиеся хаты и на разбитом проселке запомнили непролазную грязь, потому что в ней, проплутав по колдобинам, прочно, всеми своими колесами увязла наша «эмка». Теперь на месте старых хат стояли нарядные домики. С магистрального шоссе на Червенево вела новая асфальтовая дорога, по которой плавно катил наш автобус. И все это вместе — тепличный комбинат, тракторный стан, дома культуры, библиотеки, не одна — целых пять, магазины, детские сады, ясли, всего не перечислить — принадлежало червеневскому колхозу-миллионеру имени Чапаева.

Вероятно, тех, кто захочет повести историю села Червенева от дней сегодняшних, не так сильно, как нас, поразят перемены и преобразования, о которых рассказывал председатель колхоза Иван Туряница. Но мы-то начинали отсчет с событий сорокалетней давности. Даже самый пылкий фантазер не смог бы предугадать тогда нынешний облик Червенева.

Пока ехали в автобусе, Иван Шутов и Владимир Марсин мечтали отыскать на окраине села грушу, которую любили трясти. Грушу-кормилицу они заранее выбрали своим ориентиром в предстоящих прогулках по селу. А выяснилось, что дерева давно уже нет, высохло. И окраина села больше уже не окраина. Память оказалась ненадежным помощником. И не потому, что с годами многое забылось. Напротив, помнилось, и очень прочно. Просто все вокруг изменилось.

На митинге в Червеневе у обелиска односельчанам, павшим в боях за Родину, в почетном карауле стояли пионеры. Девочки — все с белыми бантами в косах. Как девочка на картинке Полетты. Но только живые, всамделишные. Гремели трубы деревенского оркестра. У обелиска вырос холм ярких цветов. И опять в который раз за эти дни на глаза навертывались слезы. Сколько пережито и выстрадано! Сколько добыто и завоевано!

До начала встречи — в деревенском Доме культуры — оставалось несколько часов, и червеневские мамы, как 37 лет назад, «разобрали» по домам своих бывших питомцев. Олена Петровна Довганич приютила тогда у себя сразу четырех девочек. Так уж получилось. Едва привезли в Червенево детишек, одна маленькая с плачем бросилась к ней: «Мама! Мама!» Олена Петровна говорит: «Я не мама, я тетя». «Все равно мама-тетя», — и еще крепче к ней прижалась. С тех пор маленькая ленинградка Людочка Кувшинникова стала жить то у Олены Довганич, то у Полины Решетарь, а вместе с Людочкой ее сестры — Ира, Валя. Ну и эту «цыганочку» Полетту женщины тоже решили взять. Можно было долго слушать рассказы червеневских мам, если бы Полетту властно не потребовала к себе дочка Полины Решетарь — Магдашка, или, говоря официально, Магдалина Юрьевна Курта — директор червеневского Дома культуры. У Магдалины засиделись. Шутка сказать, сколько лет подружки не виделись: с военного детства. А ведь от Магдалины предстояло зайти по крайней мере еще в один дом. И там с самого утра держали накрытый стол. Грех обижать хлебосольных хозяев. А у них третий за сегодняшний день суп-лапша, картофель, голубцы. И ключ от двери у хозяйки в кармане. Хочешь не хочешь, отведать надо.

Сердце Магдалины разрывалось. В Доме культуры вечер назначили ровно на шесть. И, наверное, уже давно поджидали директора. Мы безбожно запаздывали. Магдалина была убеждена, что схлопочет выговор от секретаря Мукачевского районного комитета партии. Разве что не станут омрачать праздник. Не стали!

По насыщенности впечатлениями и богатству душевной отдачи день в Червеневе стал таким полным, что показался равным году. И в то же время, как быстро промелькнул! Даже за один июньский день, самый длинный день календаря, разве вспомнишь все пережитое. И грустно было на этом празднике многих не досчитаться. Одни не приехали. Другие до сих пор не разысканы. Николая Видяшенкова, бывшего вожака червеневских ребят, разыскали уже после праздника. Живет под Ленинградом, преподавал в школе, теперь стал ее директором. Своего гостя ждала бабушка Мария Федоровна Довганич. Сколько у нее собственных детей и внуков, не знаю. А правнуков девять. Но в то утро ждала того, кого усыновила в сорок четвертом. Встречать вышла спозаранок. И не хотела верить, что ее Славик не приехал. Не мог Славик не приехать. Все вспоминала осенний день в октябре, когда Славик шел по улицам села с барабаном, всех и каждого извещал барабанным боем: нет больше оккупантов в округе!

На этом заканчивается рассказ, но не история спасения червеневских детей. В финале рано ставить точку. Лучше запятую или многоточие. И не потому только, что бабушка Довганич по-прежнему дожидается своего Славика. В Москве группа болгарских кинематографистов снимала эпизоды для фильма о червеневских детях, и тогда, уже не заочно, а лично, я познакомился с Йонко Ченгеловым, ныне работающим в Москве, и от него услышал захватывающие дух истории ребят, которые вместе с Йонко скитались по вражеским тылам. Но это уже начало другой главы. Время все дальше уводит в прошлое события военных лет, и время же воскрешает в памяти новые факты, новые поразительные подробности.