И вот теперь найти друг друга
Эд. Поляновский
Столько лет спустя
Родных и любимых можно ждать годы и десятилетия, если уверен, что дождешься. Но иногда и десять минут, согласитесь, ждать непросто, если не знаешь — дождешься ли, не напрасно ли ожидание.
А каково быть в неведении и все-таки — ждать: год, десять лет, тридцать! Иногда вопреки житейскому и здравому смыслу, когда даже отдаленная надежда на встречу невероятна: не вернется человек, потому что, видимо... нет его среди нас, живых. И все-таки — ждать!
Это было давно. Это было так давно. Женщины носили подставные плечики, и в моде были высоко взбитые прически. А мужчины были далеко от них и слали им треугольники писем: «Жди меня».
Впрочем, давно ли? Ведь матери и сейчас еще ждут своих сыновей, жены — мужей, а дети — отцов. Не просто ждут — ищут. В январе 1942 года Совет Народных Комиссаров принял постановление «Об устройстве детей, оставшихся без родителей». На органы внутренних дел был возложен розыск детей, потерявших связи с родственниками. Сейчас эти дети, давно ставшие взрослыми, сами ищут своих родителей.
С тех пор, с января 1942 года, удалось найти около 400 тысяч потерявшихся. В Министерстве внутренних дел СССР посоветовали ехать в Ленинград: там дело поставлено, как нигде, результаты — исключительные, о ленинградском розыске легенды ходят...
Я ехал, ожидая увидеть целый институт. А оказалось, всего-то шесть женщин в двух комнатках. Я сразу их и назову: два старших инспектора — капитаны милиции Татьяна Алексеевна Щербакова и Валентина Андреевна Черных; инспекторы — старшие лейтенанты милиции Вера Алексеевна Мелехина, Мария Степановна Светличная, Галина Федоровна Суворова и младший лейтенант милиции Тамара Михайловна Мунцева. Возглавляет розыскное отделение паспортного отдела УВД майор милиции Алексей Васильевич Бережанский.
Это они, несколько человек всего, организуют и ведут огромную работу, в помощь себе подключили радио, телевидение, печать. Ленинградские газеты завели у себя постоянные рубрики: в «Вечерке» — «Наши субботние встречи», в «Смене» — «Из почты «Отзовитесь», в «Ленинградской правде» — «Кто откликнется?».
Кто откликнется?.. «Я, Бок (возможно, Боков или Бокин) Александр Андреевич, 1928 года рождения, разыскиваю кого-либо из родных. До войны наша семья проживала в Ленинграде в районе Средней Рогатки, точного адреса не помню — мать моя, ее звали Софья, погибла в результате бомбежки, отец, его звали Андрей, ушел на фронт, сведений о его судьбе не имею. Сам я в 1942 году был вывезен из осажденного Ленинграда...»
«Я, Васильева (ныне Вишнякова) Римма Васильевна, 1938 года рождения, вывезена из осажденного Ленинграда, ищу кого-либо из близких. Подлинное у меня только имя, а фамилию и отчество мне дали в детском доме, там определили и год рождения...»
Блокадное детство — представить это нельзя, это надо пережить. Тыловые врачи не могли определить возраст блокадных детей: пяти-шестилетняя девочка — как старушка, личико — как печеное яблоко, взгляд безумный, больной. Оцепеневшие от испуга и горя, эти дети едва касались ногами непрочной земли. Медицинские показатели были таковы, что даже трехлетним малышам врачи давали на год меньше. Этих детей отправляли из Ленинграда эшелонами.
Но как искать ныне родных, если, кроме имени, не осталось ничего от прошлого? Как?
Остались еще воспоминания. Иногда полувыцветшие, полуобморочные, словно видение, иногда ясные, чистые, как сегодняшний день.
«Я, Игнатьев Юрий, 1938–1939 года рождения, эвакуированный из Ленинграда в 1942 году. Помню, что жили в 2–3-этажном доме. Мать шила на машинке. Помню, как упала на меня с керосинки кастрюля с водой. Имею ожог на лице в области левого глаза и уха...»
«Я, Зайцев Ренат, 1933 года рождения, разыскиваю кого-либо из родных. Родился я где-то в селе под Ленинградом. Когда началась война, я находился в детском доме под Псковом. Помню, приходил ко мне то ли отец, то ли какой-то другой человек в форме солдата, принес мне оловянных солдатиков и сказал: «Сыночек, как кончится война, я обязательно возьму тебя домой». Прилагаю свою фотографию...»
Кто откликнется?
Трудно этим блокадным детям, давно уже выросшим. Особенно трудно тем, кто помнит родительскую ласку. Как слепому, бывшему зрячим и успевшему все увидеть и понять, что он потерял.
Еще труднее примириться с мыслью о потере — матери.
Поиски иногда ведутся годами, случается — безрезультатно. А бывает, как, например, у Валентины Андреевны Черных: за один удачный, а точнее, даже счастливый год взяла три «дела» по розыску и все закончила.
Вот одно из них, не самое трудное и не самое легкое, вполне рядовое.
Валентина Андреевна получила письмо от сверловщицы завода «Вулкан» Тамары Козуновой:
«Сегодня, 9 мая, в День Победы, я прочла в газете «Смена» рассказ о том, как Вы помогли найти Людмиле Чикиной отца по совсем небольшим данным. Во мне пробудилась надежда: а вдруг и у меня найдется кто-нибудь? Ведь я совсем одна, так плохо быть одной. По метрическим данным, я родилась в Ленинграде, родители: Козунов Михаил, мать — сведений нет. Однажды я уже пыталась разыскать родных, но я и фамилию-то свою точно не знаю, Козунова ли...»
Черных запросила все районные отделы ЗАГСа Ленинграда. Все 22 ЗАГСа ответили: «Записи о рождении за 1940 (41–42) г. р. на гр. Козунову Тамару не найдено». Валентина Андреевна запросила районы и сельсоветы области, ей отвечали Кириши, Луга, Ломоносов, Лодейное Поле, Киров, Подпорожье, Тосно, Кингисепп, Сланцы, Тихвин, Волосово, Бокситогорск, Волхов, Всеволжск... И так далее, и так далее. И отовсюду один ответ: не найдено, не найдено, не найдено. Иногда с неутешительными подробностями, например, поселковый Совет Стрельни ответил: «Проверено за семь лет. Книги записей о рождении с 1941 по 1943 гг. не сохранились».
Черных запрашивает всех вторично, потом в третий раз. Проверила архивы райвоенкоматов — об отце никаких следов. Запросила архивы детских домов в гороно и облоно, проверила сохранившиеся кое-где «книги движения» воспитанников в самих детдомах. С огромным трудом строила Тамарину жизнь. Биографию детства.
Не странно ли и не грустно ли, по долгу службы один человек узнает о другом все, а тот, другой, ничего о самом себе не знает. Тамара еще ничего о своей жизни не ведала, а Валентина Андреевна уже знала, что мама ее умерла а январе 1942 года, сама Тамара, восьмимесячная, сидела в это время возле нее, перебирала игрушки. Что отец ее — и не Михаил вовсе, а Алексей — осенью того же сорок второго погиб. Что какая-то старушка подобрала ее и отправила в приемник-распределитель.
Впрочем, я забежал вперед, следы Тамариных родителей, близких Валентина Андреевна не могла найти долго. Написала в Красный Крест: есть ли какие сведения по детской картотеке на Козунову Тамару, не обращался ли кто-то к ним или в органы милиции по розыску ее? Нет, никто не обращался.
Все это время Тамара звонила Валентине Андреевне: «Как, ничего пока?» И звонила вроде без особой надежды, но, услышав: «Нет. Пока нет», каждый раз чувствовала, что теряет землю под ногами. Даже в отпуск уехать Тамара боялась, как будто здесь, в Ленинграде, она была ближе к своему невозможному счастью.
Черных выписала в адресном бюро всех Козуновых в Ленинграде и области — 40 человек. Со всеми почти переговорила — ни у кого Тамара в войне не потерялась. «Скоро Ноябрьские праздники, — говорила старший инспектор всем Козуновым, — будете встречаться с родственниками, поспрашивайте».
Время от времени Валентина Андреевна просила:
— Тамарочка, милая, помоги мне, вспомни хоть что-то из самого раннего детства.
— Первое, что помню, правда смутно, вокзал в Тосно, неубранный, разрушенный. Нас, помню, все куда-то везли, везли на машинах... Черемыкино уже лучше помню, на стенах детдома широко, во весь рост, фашисты черные в касках нарисованы, потом закрасили. Ходили, помню, за ягодами, лес страшный, сосны большие, боялись далеко ходить. В Сиверский санаторий меня возили, туда всех дистрофиков из детдома возили. Помню, нас все время взвешивали. Коек в детдоме не хватало. Кому на одного достанется — рад! Дальше — Лужский детдом. Там — школа, озеро, река. Только потом, в Волосовском детдоме, это уже в 1953 году, я впервые поняла вдруг, что я — сирота. К другим какие-то дяди, тети приходят, гостинцы приносят, а ко мне — никого. Других на каникулы к себе берут, а я — одна.
Через полгода после начала розыска, 10 ноября, в День работников милиции, Черных велела Тамаре принести две фотокарточки. «Плохи дела, — сказала она, — будем печатать объявление в «Смене». Тамара поплакала, разошлись.
А ровно через час к Черных заглянула женщина, одна из Козуновых, уже приходившая к ней накануне. Седьмого ноября она была в гостях у родственников по мужу, и хозяйка дома Капитолина Алексеевна Евстифеева (Козунова) рассказала, что в войну у нее потерялась племянница Тамара Козунова, дочь ее брата Алексея, погибшего на войне. Жена Алексея Анастасия эвакуировалась с Тамарой в Гатчину и там вскоре умерла. Тамару никто не искал, все считали ее погибшей: в Гатчине зверствовали фашисты. Ныне жива-здорова старшая сестра Тамары Галя.
Придя на работу, Тамара нашла записку: «Позвони срочно Валентине Андреевне». — «В чем дело, только что была у нее? Что-нибудь еще для «Смены» нужно, — решила она, — но почему срочно?» И вдруг разволновалась, да так, что забыла номер телефона. Утром, успокоившись, вспомнила, выскочила во двор к телефонной будке. Голос Валентины Андреевны:
— Тамарочка, ты только не волнуйся, у тебя, кажется... родственники нашлись. Хорошие родственники, близкие.
Она молчит, плачет.
— Успокойся, успокойся. И никому пока не говори, будем еще проверять.
Потом звонила снова и снова: — Ну, кто все-таки? — Думаем, сестра. Галя. — А где она живет? — Нет-нет, пока нет. Жди.
Через несколько дней: — Хочешь фотографию детскую Галину посмотреть? Приезжай.
Приехала, глянула и вспомнила себя, детдомовскую: — Это же я. — Как? — испугалась Черных. — Нет, просто похожа очень.
— Потом, — рассказывает Тамара, — Валентина Андреевна показала мне фотографию мамы. Я ревела, вообще я в те дни все время ревела. На 17 декабря в 11 часов назначили, наконец, встречу с родными. А меня Валентина Андреевна к десяти пригласила и около часа готовила меня, успокаивала. Я для смелости с подругой пришла, с Таней, тоже детдомовской девочкой. Сидим. Ровно в 11 звонок: нас ждут. Это — в соседней комнате. Я встала, ноги не идут. Вошли — народу, цветов! И голос Валентины Андреевны плохо слышу: «Ну, Тамарочка, где твоя сестра?..» Кто к кому первый кинулся — не помню...
Сейчас Галя живет и работает в Котлах, недалеко от Кингисеппа. Она доярка в совхозе. Тамаре очень удобно ехать к сестре — по Таллинскому шоссе три часа всего. Она идет на автовокзал к Обводному каналу и садится на «Икарус». Через час с небольшим всматривается в окрестный лес, луга, смотрит на широкую дощечку, белыми буквами по синему на ней написано: «Черемыкино». Вот он — ее бывший детдом. Каждый раз, проезжая мимо, она прячет лицо от пассажиров.
Вначале я говорил о том, что за год у Валентины Андреевны все три дела окончились счастливо. А что считать неудачей? Долголетние безуспешные поиски? Конечно, обидно: чужая судьба становится уже как своя собственная. Но это еще не главная беда. Бывает, выходят на след, но оказывается... умер человек недавно. Но и это еще не главная беда.
Случается другое. Татьяна Алексеевна Щербакова по просьбе молодого человека разыскивала его родителей. Помнил он мало что: «Отец был каким-то большим начальником... Мать была очень красивая... Пол в квартире был из цветных плиток». После работы она ходила вместе с ним по всем возможным адресам. «Не то, не то, не то», — говорил он, прикусывая при этом как-то странно нижнюю губу. Однажды среди ночи вдруг в полусне осенило ее: не там искала. И поняла вдруг, куда идти. И уже не смогла уснуть, и рано утром, еще до работы, поспешила. Нашла дом, вошла в квартиру и первое, что увидела, — старые, довоенного настила, цветные плитки пола.
Родители были старенькие, нескладные, беспомощные. Престарелые мать с отцом плакали от радости, а он отказывался: «Нет, не они». Он нервничал, прикусывал губу. А над столом висела давняя фотография отца — с прикушенной губой.
Этот случай — из редких. Обычно даже те, кто давно обзавелся собственными семьями и не помнят родства своего, пишут: «Помогите найти мать, она теперь, наверное, старая и нуждается в моей помощи». Это важно: человек, не по своей воле утративший сыновние чувства, сохраняет чувство сыновнего долга. Важно потому, что, оставшись сиротой, ребенок не остался беспризорным и вместе с образованием получил еще и достойное воспитание.
Горький пример я привел, чтобы показать, какие нервы надо иметь инспекторам милиции. Нервы надо — железные, а мягкость — материнскую. Работают — на часы не смотрят, времени своего свободного не жалеют. После работы — снова работа; именно вечером женщины-инспектора обходят дома, говорят с людьми.
Дело в том, что розыск потерявшихся в войну людей для инспектора паспортного отделения не только не единственная, но далеко и не главная обязанность. Они сами сделали эту работу главной для себя, настолько главной, что нашли себе новые обязанности. Обычно розыск «лиц, утративших родственные связи» ведут органы внутренних дел по месту жительства заявителя. Ленинградские же инспекторы, если дело в прошлом связано с блокадой, Ленинградом, по доброй своей воле принимают заявления о розыске из любых концов страны. Они никому еще не отказали. Впрочем, это надо объяснить.
Валентина Андреевна Черных всю блокаду была в Ленинграде. Умер от голода отец, потом сестра. Погиб на фронте брат, восемнадцать лет ему было, только одно письмо успел черкнуть: «Ведем бой...» В этом первом бою и погиб. Валентина Андреевна помнит, как хлеб сушили — чтобы сосать, не есть. Термитно-фугасная бомба два одеяла в окне прошибла, шкаф — в сторону, самовар вдребезги, а она чудом жива осталась.
И Татьяна Алексеевна Щербакова тоже блокаду пережила. А ее отец, дедушка, тетя — умерли.
И Мелехина Вера Алексеевна блокаду пережила. «Мы с мамой воду в Неве поварешкой черпали и — в чайник. А потом этот чайник с водой вдвоем едва-едва везли, такие худые были. Мы на Петроградской стороне жили... Идешь-идешь, бомбят — под аркой встанешь и стоишь спокойно. Никакой реакции. И умирали — не плакали, как каменные. А однажды зимой меня артобстрел на Неве застал, я присела, воротником закрылась. Потом встала, отряхнулась и пошла. Я тогда все думала: какая же я дура, что раньше первое не ела. Война кончится — теперь уж буду маму слушаться и по две тарелки есть».
Скажите, уважаемый читатель, может ли человек, который в голодном детстве защищал себя от снарядов воротником пальто, может ли этот человек заниматься розыском пропавших в войну людей вполчувства?
Все шестеро женщин — ленинградки.
Работают — на часы не смотрят, ног своих не жалеют — все в пути, в поисках. Фантазия нужна, воображение. Но, с другой стороны, — усидчивость, дотошность бухгалтерская.
Из Владивостока к Черных обратилась Люба Экварь: в блокаду попала в ленинградский детский дом и ничего о родных не знает. Валентина Андреевна все перепроверила — никаких концов. Потом попалась фамилия «Эккаре» — стала на нее искать (нам с вами странно, а Черных-то, знает, как в войну, в спешке, в сумятице бомбежек, пожаров, эвакуации писали наспех, на обрывках бумажек, кто-то потом букву-другую не разобрал или не так фамилию расслышал — а уже все другое). Приглашает Ирину Павловну Эккаре.
— У вас дети в войну были?
— Были, да все умерли.
— А Люба была?
— Была, погибла. Я на работу ушла, соседке ее оставила, а та зазевалась, Люба на улицу вышла и пропала. Я ее больше всех берегла, она была последняя.
— Какие приметы?
— Голубые глаза, светлые волосы.
— Понимаете, одна девочка ищет свою мать... Черных снова и снова стала запрашивать Владивосток,
Любу: воспоминания, какие воспоминания? «Ничего я не помню, — писала Люба. — Вот только иногда смущает меня одно воспоминание — или я сама это вообразила, или видела. Помню комнату, где я жила, она была небольшая, и около двери, когда заходишь в комнату, с левой стороны стояла кровать. Один раз в комнате сидела какая-то женщина, и мать очень смеялась, у нее были светлые волосы». Черных снова пригласила Ирину Павловну:
— Вы довоенную комнату хорошо помните? Где кровать Любы стояла?
— Ну как же, как входишь — сразу слева.
Через несколько дней Валентина Андреевна встречала в Ленинграде Любу (инспектора сами же их и встречают). Повезла в гостиницу.
— Завтра увидишь маму.
— А сегодня нельзя?
Почему, в самом деле, спросил я Черных, люди десятилетиями ищут и ждут друг друга, и вот, когда нашлись вроде бы, снова надо так долго ждать встречи? С Тамарой Козуновой уже 10 ноября все более или менее прояснилось, а встреча состоялась только 17 декабря.
— Это не только самый волнующий, но и самый ответственный момент, — сказала Валентина Андреевна, — тут надо все подогнать, чтобы сходилось. Знаете, как бывает... Московский спортсмен обратился ко мне за помощью. Одна женщина, ленинградка, узнала его: сын. Подготовили встречу, даже телевидение приехало. Оказалось — не сын... Это от желания, от жажды, если хотите, найти своих.
Валентина Андреевна помолчала, вздохнула:
— А этой женщине, ленинградке, вы знаете, я все-таки нашла сына. Долго искала. Напала на след. Все вроде совпадает, а я парня переспрашиваю: воспоминания? «Помню, — говорит, — у мамы была зеленая юбка и на углу дома в одном и том же месте я спотыкался, меня мама за руку удерживала». Я у этой женщины потом спрашиваю: «У вас юбка зеленая до войны была?» «Была... А что?» — смотрит удивленно. «А сын на одном и том же углу спотыкался?..» Знаете, с ней плохо стало.
Кто кого чаще ищет? Родители — детей. Хотя старшие смотрят на жизнь трезвее: они больше видели, больше знают и меньше верят в чудеса. Впрочем, дети тоже ищут, особенно беспокойно начинают искать, когда сами обзаводятся семьями, детьми: у них открываются тогда малознакомые раньше материнские и отцовские чувства. Мы об этом подробно говорили с Верой Алексеевной Мелехиной.
— Знаете, трудность наша в чем, — сказала она, — у блокадных детей ведь очень плохая память, особенно зрительная, у эвакуированных лучше. Пишут: «Я помню наш дом, возле него были львы». А в Ленинграде — львов!.. А фантазия у военных детей знаете какая: у всех папы — непременно фронтовики и непременно офицеры, мамы — врачи или медсестры. Многие эвакуированные в тыл дети видели себя обязательно ленинградцами. Одна мне пишет: «Ленинградка». Помнит только, как их эшелон в Адыгее расстреливали фашисты, даже двери теплушек не открывали, думали сначала — взрослых привезли, а потом дверь распахнули — дети, но все равно добивали их. И вот она, представьте, уцелела. Я уже трижды печатала ее объявление и фотографию в газете, все проверила — нет ее нигде, ни в каких справках, а она настаивает: «Я — ленинградка».
Часто начинают поиски с большим опозданием, это затрудняет работу. Другая трудность — родители боятся к старости потерять приемных детей и скрывают правду. Только когда тяжелая болезнь свалит, открываются...
Нина Петровна Барабанова из Кировской области жила с Надей душа в душу. Однажды после инфаркта сказала ей: «Ты не Барабанова. Ты — Лескова, детдомовская. В Ленинграде у тебя должны быть родственники».
Понять женщину нетрудно: вырастила, выходила, по сути, — дочь. Вот послушайте рассказ ее.
«Я очень хотела в войну взять ребенка. Пришла в детдом, там все дети из Ленинграда. Воспитательница говорит: «Выбирайте». Я смотрю — и беленькие, и черненькие, и помладше, и постарше. Никто не приглянулся. «Больше, — говорю, — нет?» «Все, — отвечает. — Правда, есть еще одна, она в изоляторе, очень истощена, но сейчас выздоравливает». Привели. Она вошла и сама ко мне подошла. На колени сразу села и в карман нагрудный за конфеткой потянулась. Спрашивает: «Ты мама моя?» Я заплакала, говорю: «Да».
Так случается, что бывшие сироты обретают трех матерей.
Ту, что родила и, наконец, нашлась.
Та, что вырастила, выходила, как Нина Петровна Барабанова, тоже, конечно, остается матерью.
Ну и третья мать — Валентина Андреевна Черных. Я читал праздничные открытки ей: «Дорогая мамочка Валентина Андреевна! Поздравляю Вас, желаю...»
Чего обычно желают ей — «счастья в личной жизни», «здоровья», «душевного спокойствия». То есть всего того, чего им самим когда-то так не хватало.
На столе у Валентины Андреевны цветы никогда не вянут — не успевают. Сегодня ландыши, завтра гвоздики.
— Будут ли после нас искать? — сказала как-то в раздумье Валентина Андреевна.
Сколько, в самом деле, будут еще люди искать и ждать друг друга? Десять лет, тридцать? Не гадайте. Тут и сто лет — не время. Вот история. В 1876 году (сколько лет тому — больше ста?) турки уничтожили и сожгли болгарское село Батаки. Уцелели (спрятались на огороде) два маленьких брата Петр и Дмитрий, одного из них, Диму, русский офицер отвез в Петербург. Сами братья, конечно, давно умерли. Но вот недавно уже дети Петра начали поиски детей Дмитрия. Удивительно, но факт: Щербакова нашла дочь Дмитрия, и в те дни, когда писался этот очерк, Марфа Ивановна Селезнева, архитектор, гостила в Болгарии у своих родных.
...Когда я иду по Невскому, по Горького, по Дерибасовской, то исподволь, не без зависти, разглядываю юных, которым по четырнадцать-пятнадцать. Они хотят казаться старше, да они и выглядят старше. Высокие, как мачтовые сосны, модные, ухоженные. Сытые, здоровые, привыкшие к заботам и ласкам матерей и отцов.
Это дети того самого поколения... Это их матерям и отцам к трем годам от роду давали на целый год меньше.