А. Пальм

Хлеб на бинтах

У меня хранится самодельная книжица, скроенная из обложки довоенной «Большой Советской Энциклопедии». На ней написано: «Членский билет № 1» группы «Капитан Нельсон». Стоит мне взять ее в руки, как память уводит в детство — на Северный Кавказ, в город Грозный.

«Группа» состояла из школьников, детей рабочих и служащих промыслов «Грознефть». Все мы жили в Красном городке, поселке, где по обе стороны асфальтированной улицы стояли двухэтажные дома с балконами. На вторые этажи вели деревянные лестницы, но самые ловкие предпочитали забираться и спускаться по ветвям лип и ясеней, которые подступали к домам.

Мы долго играли «в Испанию». Бросали в «их» танки «гранаты», изо всех сил кричали: «Но пасаран!» За три точных попадания полагался «орден Дон Кихота». Галя Болотова, комиссар группы Нельсона, нарисовала испанского идальго в тельняшке, с гранатой у пояса и красным знаменем в руке. Я тоже получу этот «орден», но уже тогда, когда город станет прифронтовым.

Мы ложились и просыпались с Испанией, не зная, что война стоит у порога нашего дома.

Странное дело, весть о ее начале была воспринята нами с энтузиазмом. Конечно же пора собираться на фронт! Нас одолевало нетерпение.

А Грозный преображался с каждым днем. Опустели улицы. Ветер гонял по ним бумажную метель — уничтожались архивы. Мама заклеила крест-накрест оконные стекла. Врач, она не подлежала эвакуации, так же как рабочие нефтяных промыслов. Крутолобые качалки продолжали качать горючее, не останавливаясь ни на минуту.

Отец Бориса Савельева был буровым мастером, и, случалось, мы помогали ему следить за работой дизелей. Запах нефти и теплого железа преследует меня по сей день. Он вплетался в курлыканье нефтяных качалок, а сердце замирало от сознания того, что Над головой расположен рубильник, подсоединенный к взрывчатке. Это — на самый крайний случай. Рабочие были вооружены и состояли в истребительных отрядах, одним из которых командовал капитан милиции Дербишин.

Я запомнил этого богатырского сложения человека в аккуратной гимнастерке с белоснежным подворотничком. Самое яркое воспоминание — Дербишин и пленный немецкий летчик. Летчик шел по главной улице Красного городка. Слева от него — Дербишин с наганом в руке. Никогда я не видел так близко врага. Молодой, нахальный, он шел и ел вишни. Не берусь описывать свои чувства. Одно помню — недоумевал: почему Дербишин, нет, не стреляет, почему не отберет у него вишни?! Я стоял на дороге и во все глаза смотрел на летчика, который прилетал затем, чтобы убить меня и моих друзей.

Я очутился на улице до отбоя сигнала воздушной тревоги. В бомбоубежище было душно. Вентилятор помогал мало. Он приводился в движение при помощи маховика, ручку от которого по очереди крутили все, кто прятался под землей. Там горел каганец — сплющенная консервная банка, заправленная керосином с солью. Разговаривали шепотом: боялись, что летчики с «юнкерсов» могут услышать.

У меня было срочное дело — в условленном месте ждали Боря Савельев, Боря Малинин, Ваня Хрестюк, Люся Ольховская. Ехать надо было на трамвае к вокзалу. Десятиклассники из нашей школы уезжали на фронт. Как потом выяснилось, их послали под Эльхотовские ворота, в долину, которая открывала дорогу на Грозный.

Однажды — это было позже — я упросил сержанта Горшенина, шофера полуторки из 10-го гвардейского стрелкового корпуса, взять меня с собой. Ехали мы в сторону Эльхотова. В долине открылось поле недавнего боя. Только что сержант шутил: «Мою фамилию легко запомнить: есть генеральный прокурор Горшенин, так я — не он». Фамилия сержанта забудется и снова вспомнится, а то, что открылось моему взору в сыром тумане уходящей осени, останется в сердце навечно.

Земля была сплошь перепахана воронками. Еще чадили подбитые танки. Взрывы вывернули их внутренности. Один танк был проломан насквозь, видимо, болванкой из орудия большого калибра. Из бака тягача тонкой струйкой вытекал соляр. Убитых еще не успели убрать. Ленты на бескозырках рассказывали: «Черноморский военно-морской флот», «Каспийская военная флотилия», «Тихоокеанский военно-морской флот». Лежали на земле граненые пластмассовые медальоны. В них, как я знал, находились кругляши бумаги с фамилиями владельцев, адреса их родных. Почтовые ящики смерти...

Я опоздал на проводы десятиклассников. С того места, где я находился, надо было перейти по мосту через реку. Как сейчас понимаю, мост был невелик, каких-нибудь шестьдесят метров, но почему-то он тогда казался мне бесконечным. Вода горной речки слепила. Хотелось кричать всем идущим навстречу: возьмите меня за руку, переведите на ту сторону. Но крик застревал в горле, и я в сотый раз отступал, не умея объяснить себе сути происходившего. Наконец, закрыв глаза, дошел примерно до половины моста. Крик ослика, тащившего арбу с овощами, заставил вздрогнуть. Открыл глаза, и все повторилось: рев потока воды буквально сшиб меня с ног, и я потерял сознание. Очнулся дома с высокой температурой. Мама сказала: «Малярия».

Адрес, по которому военный патруль принес меня домой, был записан в «Членском билете № 1». Среди фамилий участников группы «Капитан Нельсон» значилась и фамилия Дербишина-младшего — Толика. Можно представить себе лица солдат патруля и недоумение капитана милиции, на стол которому лег документ, подтверждающий наличие «подпольной организации» на территории Октябрьского района.

— Зачем вам это нужно? — спросил Дербишин, собрав нас всех у себя в кабинете.

— Чтобы помогать друг другу.

— Это правильно. Нашим бойцам нужны бутылки с горючей смесью. Не хватает пустых бутылок. Приносить будете к нам во двор. Ясно?

Лишь один раз Дербишин улыбнулся. На его вопрос: «Почему «Капитан Нельсон»?» — я ответил: «Он был бесстрашным капитаном». Дербишин устало поправил: «Адмиралом». На прощанье мы выторговали привилегию — ходить на стрельбище истребительного батальона. Стреляли неплохо — из трехлинейки, пистолета ТТ, нагана.

Нас объединило чувство коллективизма, необходимость как-то защищаться от хаоса и одиночества. Война сблизила нас, детей фронтовиков. С легкой руки Гали Болотовой капитан стал выше адмирала. Впрочем, военные уставы мы «подгоняли» к себе. Мы знали назубок слова воинской присяги, разбирались в боевом уставе пехоты, азах топографии.

Между тем канонада приближалась к городу. Осенью 1942 года танки Клейста достигли окраины Орджоникидзе. Ожесточенные бои шли подле селения Майрамдаг, возле Эльхотовских ворот, у входа в Саурское ущелье. Гитлеровцы намеревались захватить Военно-Грузинскую дорогу, по которой шло снабжение советских войск и жителей Грозного. Так что каждый ломоть хлеба, который мы ели, был оплачен кровью. Его давали по карточкам, 300 граммов на иждивенца. Наша группа к тем 300 граммам получала добавку. Происходило это таким образом: чуть свет мы отправлялись к оборонному госпиталю (почему он так назывался, не знаю до сих пор), возле Клубной горы разделялись, и каждый шел к своему окну.

Мое окно — на втором этаже, четвертое справа. Совсем недавно там был наш класс. Но уже в начале войны привезли раненых. На классной доске не успели стереть: «Анна унд Марта баден». Однажды обожженный летчик-истребитель закричал, чтобы детей в госпиталь не пускали. А мы шли с гостинцами: вареными початками кукурузы, огурцами, абрикосами. На крик прибежал комиссар госпиталя Грачик Карапетович Мадонян. Он забрал нас к себе в кабинет и предложил посмотреть на звезды — школьный телескоп стоял у него на столе. Комиссар забыл, что на дворе день. Наверное, он хотел нас утешить. Однако ходить в палаты временно запретил. Зря, конечно. Шла война, и ничего нельзя было от нас скрыть.

Память похожа на склад с кинопленками. Воспоминания живут там своей жизнью, подчиняясь единственному киномеханику — времени. Оно сортирует их. Вот эти — для каждого дня. Эти — близким людям, пусть поглядят да вернут. А вот эти — только для себя.

Моя память привязана ко второй палате оборонного госпиталя. Там находился человек, который никаких поручений не давал и ни о чем никогда не просил. Он был «лежачим» и третий год не вставал с койки. Он был пограничником и взорвал себя гранатой в первый день войны. Его часто оперировали. Палата получала на пограничника паек и распределяла детям за окнами. Я не должен напрягать память, чтобы увидеть, как раскрывалось окно и чьи-то руки подавали хлеб на бинтах... Много лет я искал Якова Васильевича Реву. Помог случай. Вдруг обнаружилось, что живет он в селе Песчаном Днепропетровской области. Встретились...

Грозный долго не бомбили, но, когда надежды фашистов на грозненскую «бензоколонку» рухнули, они решили сжечь нефтеперерабатывающие заводы. И вот они налетели — Ю-87. Под прикрытием «мессеров», тремя волнами. Я был на огороде, копал картошку. Самолеты разворачивались над моей головой и устремлялись к Старому городу с его заводами и бензохранилищами. Били зенитки, вспучивая синеву неба белыми, как будто из ничего рождающимися облачками. Метались «ишачки» — истребители устаревшей марки И-16.

Страха не было. Детство бесстрашно еще и потому, что у него нет опыта, оно не знает размеров опасности.

Бомбы угодили в мазутохранилище, расположенное в горах. Волны горящего мазута хлынули на городские окраины. Взлетали в воздух укрытые маскировочными сетями бензохранилища. Бомбы ложились на территорию нефтеперегонного завода. Ракеты указывали цели для бомбометания. Такое тоже было.

Оборонный госпиталь от бомбежки не пострадал. Мы ходили туда, читали книги, помогали медсестрам, бегали для раненых на базар. Чаще всего покупали для них самосад — красная тридцатка за два больших стакана.

Писали письма: «Дорогая моя жена, Татьяна Георгиевна, а также дети, Ванятка и Светочка! Пишет вам отец, а ныне инвалид Великой Отечественной войны Советского Союза...» Уйму писем на все случаи жизни. Откуда только слова брались!

А Старые промыслы горели. Мир изменился — в нем пропало солнце. Затянутое дымом, оно превращалось в багровый пятак. Очень скоро не осталось неба — только жирный дым да пламя. Сутки... двадцатые... тридцатые... В это время был получен приказ об эвакуации в Ташкент. Уезжали только дети. Наш эшелон далеко не ушел. «Мессеры» поочередно снижались над вагонами с красными крестами и строчили из пулеметов. С потолка сыпались щепки, с полок текло варенье из разбитых банок. Крики, стоны, безумные глаза. Вспомнилось поверье, жившее среди мальчишек нашей улицы: «Погибают те, у кого на фронте некому держать пули». Мой отец наводил переправы на Волге под Сталинградом, и я уцелел...

Однажды я сделал открытие: капли дождя похожи на слезы. Невесть какое открытие! Но это были слезы Гали Болотовой — она читала то последнее письмо, что приходит с фронта, — казенный треугольник. Все дожди, которые были после и которые еще будут, не стоят одной Галиной слезинки. Да она больше и не заплачет. Возле Эльхотова стоит обелиск в честь девушек-зенитчиц. Там и ее имя.

Мне понятен смысл легенды, услышанной недавно в горах Саян от чабана-тувинца. Есть, оказывается, в горах ущелье, где спрятались все голоса минувшей войны. Склад ужасов.

Оттого у меня на Украине тишина. Мы бережно храним большой мир на земле.