Н. Тер-Минасова

Тимуровцы

Нынешние ровесники нашего военного отрочества (к счастью, к огромному счастью!) знают войну лишь по устным рассказам, книгам, фильмам. Глядя на экран телевизора, они со скромным достоинством знатоков определяют: «Это танк Т-34»; по стремительному пунктиру огня узнают: «катюши»!; по знакам различия немедля называют воинские звания. Осведомленность такая полезна, за нею стоит прежде всего интерес к военной истории.

Однако многие из них (и тут уже — к сожалению) не знают, как жили, что делали, о чем мечтали в войну их отцы и матери, появившиеся на свет слишком поздно для революции, но до поры повзрослевшие. Воспитание гражданина немыслимо без знания им истории: большой истории страны, мира и малой — истории своей семьи, близких, старших.

...Я расскажу о небольшом островке огромного тыла, на котором произошел непростой скачок из беззаботного, ясного, как летний полдень, детства в ту жизнь, окна которой, противоестественно их назначению, наглухо закупоривали маскировочные шторы, перекрещивали бумажные ленты. О жизни при дымящих коптилках, о скудном синеватом военном хлебе и сбереженных красных галстуках.

Нас эвакуировали из Москвы в город Киров. И без того небольшие комнаты общежития пединститута, где нас поселили, разделив фанерными перегородками, превратили в клетушки. Титан с кипятком, возле которого никогда не иссякала очередь. Карточки, которые надо было «отоваривать». Сахарин вместо сахара. Ломтик хлеба на весь день, и почти вкусовые галлюцинации об оставленных далеко дома черных домашних сухарях: у них горьковатый пригорелый запах и солоноватая тающая сладость.

Взрослые работали, напряженно вслушиваясь в сводки Совинформбюро, с открытым отчаянием или тайной мужественной тоской переживали утраты, ревниво лелеяли и будоражили себя памятью о прошлой, мирной жизни, которую в солнечное воскресенье 22 июня расстреляла война. И потому та жизнь казалась им теперь стократ прекраснее, чем была.

А мы, ребята, объединились в свой клан, жили настоящим, гибко приспособясь к его трудностям. Таково уж счастливое преимущество детства: оно свыкается со всем, многое принимает без раздумий и продолжает свои настырные поиски радости.

В одном мы стали едины со старшими — в недетском своем интересе к сводкам с фронта. И это был первый знак нашего гражданского вызревания.

И был другой знак. Продолжая играть и ссориться, дружить и по-ребячьи интриговать, мы все без понуканий настроились на одну задачу: помогать старшим. Мы мерзли в многочасовых очередях; несытые, в полутемных каморках, с особым, почти недетским упорством готовили уроки. И еще мы научились ничего не просить для себя. Трудное то время вытравляло в нас свойственные многим детям эгоизм, капризность, требовательность.

Паек делился поровну, и нужна была достаточная сила воли, чтобы ту небольшую долю хлеба, что положена на весь день, не проглотить сразу — ведь все время хотелось есть. И не расслабляла, не заманивала, а, напротив, дисциплинировала мысль: «Если съем все сейчас, мама потом отрежет от своей порции». Нельзя было такое допустить: мамы худели и старели на наших глазах — от работы, забот, похоронок...

Мальчишки организовали тимуровскую команду и при этом конечно же «дискриминировали» девчонок: им хотелось казаться мужчинами, заниматься сугубо мужскими делами, заменить тех, кто ушел на фронт. Но женщины тоже воевали, и мы создали свою тимуровскую команду. И началось всамделишное, очень деловое соревнование. Конечно (мы это поняли потом), нас направляли взрослые, но делали они это так умело, тонко, ненавязчиво, что нам и впрямь казалось: мы самостоятельны. А самостоятельность — это и потребность брать на себя все более трудные дела, и почти взрослая ответственность.

Поначалу мы организовали художественную самодеятельность. Наши концерты, видимо, вносили разрядку в постоянное напряжение, с каким жили старшие, — ту разрядку, которая так нужна людям, переживающим трудную пору.

Наши выступления собирали всех обитателей общежития. Потом, не расходясь, люди подолгу рассказывали друг другу о событиях на фронте. Здесь были отвоевавшие свое бойцы. Читались стихи Симонова и памфлеты Эренбурга, говорили, вспоминали, строили планы. Именно тут, на скромных этих концертах, люди, прежде не знавшие друг друга, взаимно отгороженные каждый своими невзгодами, роднились в коллектив.

Вскоре из общежития мы перешли со своими концертами в госпитали. Это стало нашей второй жизнью, делом столь же важным и постоянным, как школа и работа по дому.

Мы были универсальными актерами: пели, танцевали, читали стихи, разыгрывали скетчи. Очень скоро нашло нас «признание»: госпитали приглашали наперебой. А днем — школа, и магазины, домашние задания и репетиции. Мы очень заботились об обновлении репертуара: нельзя с теми же номерами выступать дважды в одном месте!

В узком проходе, сжатом койками раненых, девочка танцевала вальс, который назывался красиво и грустно: «Бабочка с подбитым крылом». Она принесла его из довоенного детства, из балетной школы и танцевала почти профессионально.

Вдруг погас свет. Мальчик-аккордеонист остановился. А зрители дружно закричали:

— Девочка, танцуй! Танцуй, милая!

И во мраке, лишь слегка окропленном мерцанием кем-то найденной свечи, вновь зазвучала нежная, мирная мелодия.

Успехом у публики пользовался наш безыскусный пустяковый водевиль «Генерал-майор Бакланов», сочиненный, возможно, еще во времена павловской муштры и неизвестно кем и как занесенный к нам из давнего армейского балагана. Весь смысл этой пьески (да был ли в ней смысл?) состоял в несуразных вопросах царского генерала, делавшего смотр войскам, и в не менее глупых рифмованных ответах вытянувшихся «во фрунт» солдат. Мы добросовестно выпучивали глаза, рыкали писклявыми голосами, путали команды... И все это, наверное, было смешно, как клоунада, как раешник.

А быть может, солдат, взглянувших напрямую в глаза войне, оторванных от своих семей, от собственных ребят, просто трогало нешуточное наше рвение, искреннее стремление доставить им радость. Потому они и радовались, смеялись до слез, аплодировали. Те, у кого целы были руки.

Конечно, мы не только выступали с концертами. Мы делали все, что положено тимуровцам. Точно по Гайдару: помогали семьям фронтовиков, престарелым людям, приглядывали за младшими, быстро становясь умелыми няньками. Мы научились полностью обслуживать себя, чтобы не быть лишней тягостью и в без того отягощенной — работой, неустроенностью, недоеданием, скорбью — жизни родителей. Мы мгновенно откликались на любой призыв старших: участвовали в заготовке дров, мастерили подарки для фронтовиков, штопали одежду, научились стирать и готовить.

Один из нас, тогдашних тимуровцев, стал видным комсомольским работником; другой — популярный обозреватель на телевидении; третья, пройдя нелегкую школу жизни, оставшись без отца, работала, одновременно училась и стала инженером-маркшейдером, специалистом нелегкой мужской профессии. Конечно, они стали достойными людьми не потому только, что прошли через «тимуровство», познали в детстве недетские заботы и прежде, чем это считается положенным по возрасту, поломали в себе ребячьи слабости, преодолели беспомощность, инфантилизм, свойственный опекаемым. Не только поэтому. Но и потому — тоже.

В 1944 году мы возвращались домой, в Москву. Здесь еще шла трудная жизнь, многим ее пришлось налаживать заново. Но уже приближалась Победа. Трудно было всем, а потому каждый старался подставить плечо другому — дружбу, скрепленную совместными делами, совместным преодолением тягот, совместными радостями, мы сохранили на долгие годы.