Л. Графова
Отец
Вернувшись с войны после тяжелого ранения в родной Узбекистан, Хамит Саматов собрал в своем доме, отогрел, спас тринадцать осиротевших детей. Вам может показаться, что вы о нем уже слышали. Но при этом вы наверняка будете иметь в виду совсем другого человека — кузнеца Шамахмудова. Это о нем написаны книги, сняты фильмы. А Хамит Саматов мало известен. То ли потому, что Каттакурган, где он живет, дальше, чем Ташкент, от корреспондентских дорог, то ли просто потому, что слава не любит повторений. Да и меньше всего думал о ней Хамит.
Есть люди (с годами их остается все меньше), для которых жизнь измеряется как время «до» и «после войны». Никакие мирные впечатления не могут перекрыть или даже пригасить остроту пережитого ими. Такой же «вечный фронтовик» и Хамит. Любой его рассказ или начинается с войны, или кончается ею.
Первым пошел на фронт младший брат Хамита — его еще до войны призвали на действительную службу. Мангит-апа все глаза проглядела, высматривая почтальона, но писем от сына все не было. Скоро почтальон принес конверт с повесткой среднему брату Хамита. Получалось, что Хамит, старший и единственный теперь сын в семье, должен оставаться со старыми родителями, а война, значит, будет идти и — чего доброго — кончится без него. Допустить этого Хамит не мог. Под небом своего ласкового Узбекистана он еще не совсем понимал, конечно, что такое война. Но одно знал твердо: с его страной стряслась большая беда и стыдно отсиживаться дома. Хамит явился в райвоенкомат. Его просьбу уважили.
«Так началась моя, совместная с братом, фронтовая жизнь». Они защищали Москву и форсировали Дон, освобождали Ростов и множество деревень, названия которых, хоть среди ночи разбуди, выдаст без запинки неусыпающая солдатская память: Первомайское, Колышкино, Глубокое...
У Каменец-Подольского война разъединила братьев. Хамит оказался в Сталинграде. А когда гитлеровцев погнали от Волги, он брал Изюм («Узюм», — упрямо ошибается Хамит, но это единственная ошибка во всей его русской географии). В Изюме его назначили командиром взвода, а после боя наградили медалью «За отвагу». Потом дивизия, в которой воевал Хамит, подошла к Павлограду Днепропетровской области и так отважно штурмовала этот город, что получила название 60-й гвардейской Краснознаменной Павлоградской дивизии (Хамит просит записать точно название — вдруг прочтут однополчане, отзовутся). Дальше Хамит брал Запорожье и получил за это орден Красной Звезды. И вот наконец Днепр.
Хамит не помнит дня своего рождения, вернее, не знал его никогда — в многодетных узбекских семьях не придавали значения датам, но 22 сентября 1943 года, день штурма Днепра, он запомнил на всю жизнь. В этот день умер Хамит. И родился заново.
...Полную боевую готовность объявили в 12 ночи. Ни секунды на размышление. 38 человек и три станковых пулемета погрузили в один баркас, и Хамит был командиром. «Вперед, вперед, Узбекистон!» — кричали ему по рации с берега. («Узбекистон» — так звали Хамита на войне). И он, отрываясь от наушников, тоже кричал: «Вперед! Вперед!» Бойцы налегали на весла, направляясь на тот берег реки, а враг «повесил» над рекой ракеты, и стало среди ночи светлей, чем днем, — хоть камешки со дна собирай. И тут враг начал бросать на людей все смертоносное, что только можно было бросить: пули, снаряды, мины. Баркас пробило — дыру заткнули шинелью. Не умолкая, строчили с баркаса пулеметы, но и крик, стоны тоже не умолкали. «Пятнадцать раненых, двадцать раненых», — считал, стискивая зубы, Хамит и повторял: «Вперед». Своих ран он не считал.
На середине реки баркас стал тонуть. Плавать Хамит не умел. Последнее, что осталось в сознании: левой рукой, которая горит как в огне, он хватается за невесть откуда взявшееся на воде бревно...
Февральской ночью 1944 года Хамит сошел с поезда. Ему казалось, он ступил наконец на обетованную землю, которая снилась ему в окопах. На перроне было пусто и темно. Вдруг он услышал, кто-то зовет его тоненьким голоском: «Дяинька, дяинька...» Не поверив своим ушам — наверное, ослышался, просто мяукает кошка, — он пошел не останавливаясь. Чувствует, кто-то дергает за полу шинели: «Дяинька!» У самых ног, на припорошенном снегом перроне, стояло босое, раздетое, от худобы почти прозрачное существо. Не раздумывая, Хамит подхватил ребенка здоровой рукой (левая после ранения висела плетью), закутал в шинель и быстро зашагал к дому.
В радости встречи отец и мать не разобрали сначала, что сын вернулся с войны не один. Заметив мальчика, Самат-ака нахмурился: «Это твой? Ты что, женился? Чем ты занимался на фронте?..»
Хамит рассказал, где подобрал ребенка. «Будет наш. Будет Донату младший брат», — решили родители. С самого начала войны в доме жил Донат Клепиков, мальчик из-под Иванова, потерявший при эвакуации родителей.
Так в семье появился еще один мальчик, Кучкар. Через несколько дней он тяжело заболел. «Случай безнадежный, — сказал врач, — не поможет и больница». В больнице к тому же не было ни одного места. Хамит ни вышел от врача, пока тот не согласился поставить койку в своем кабинете. Рядом с койкой присела на стул Мангит-апа. Она провела в больнице шесть месяцев, ухаживая за чужим ребенком. А ведь всю свою жизнь не признавала больниц. И выходили Кучкара. Стал он самым сильным, самым озорным сыном в семье.
«В ту же зиму я повстречал Арслана, — продолжает Хамит, — на углу улицы Карла Маркса и Ленина. Он был синий от холода, но не плакал. Я взял его за руку, он пошел и ни о чем по дороге не спрашивал. А потом, возвращаюсь раз с работы, вижу на Пушкинской женщины обступили мальчонку лет трех, чистый такой, игрушку в руках держит. «Давно он здесь?» — спрашиваю. «Часа три». — «Ладно, — говорю, — идите, я подежурю». Честно, до самой темноты ждал, но никто за мальчиком не пришел. Мой отец назвал его Суннатом».
И наконец — рассказ про Лизу (здесь уже не сдерживается, плачет Хамит):
«Несколько раз замечал ее у малярийной станции, ходила в грязном платье, что-то искала. А тут пришла к нашему двору, смотрит через забор, как ребята во дворе играют. Я ее узнал и спрашиваю: «Что ты на малярийной станции делаешь?» Испугалась, но отвечает: «Когда все уходят, я там сплю». Ну, не мог я стерпеть и взял ее в дом».
«Не мог я стерпеть...» Не мог, как те украинские женщины, которые, рискуя попасть на глаза врагу, подобрали его, умирающего, на берегу Днепра в октябре 1943 года.
«...Это — человек!» — услышал над собою солдат Саматов сквозь тяжелый, похожий на смерть сон. Разомкнул веки, но ничего не увидел, только белое и холодное запорошило глаза. Догадался, что занесен снегом, и лишь дыхание пробивает маленькую пещеру в сугробе. Застонал, чтоб подтвердить: да, я человек, я жив!
Снова очнулся уже в погребе — кто-то перевязывал его раны. И увидел два женских лица — совсем молодое и постарше. Прошептал: «Пить». Ему принесли растопленного снега. «И колодец, и дом разбомбило», — сказала молодая. Раскрошив, положили ему в рот немного макухи, кусочек сахара. Он проглотил. Они радовались вслух: «Оживает наш солдат».
Утром женщины запрягли в тележку корову и отвезли его в госпиталь. Больше он никогда их не видел. Как звать тех украинских женщин — Хамит не знал, отблагодарить их ничем не мог. И одно было утешение: он отблагодарит их тем, что сам никогда не пройдет мимо горя.
Когда он приводил домой голодных, раздетых детей, Мангит-апа говорила: «Кто бы он ни был, это — человек». И Хамиту были эти слова знакомы. И успокаивался он: правильно идет по жизни. Добро добром оборачивается.
«...Нуримахаммат... Местные жители говорили, что в их мечети умер человек, просивший по дворам хлеб. А сын его остался один, ходит по базарам с собакой, ночью спит на кладбище. Кровь у меня вскипела, когда все это услышал, постановил себе разыскать мальчишку. А он долго бегал, прятался от меня — не хотел ехать. Дорожил своей свободой и своей собакой. Пес, правда, большой, хороший. Нашего Шарика видели? Это той собаки сын... Вот какой теперь Нуримахаммат, шестерых детей имеет. А вот Арслан. Красавец!»
По ковру разбросан веер фотографий. Среди них вихрастый, с упрямыми глазами Иван, туркмен Кучкар, таджик Нуримахаммат, белорус Женя, еврейка Лиза. Своего старшего, свою гордость — Доната («Он главный инженер нашего маслозавода!») Хамит причисляет порой к украинцам, хотя он русский. Случайно или из особой любви к Украине? Он, не умеющий хитрить, допускает это невинное лукавство просто потому, что национальность в его понятии мало что значит. Впрочем, как и другие названия человека, не имеющие отношения к сути человека. Например, фамилия. Не стал же Хамит всех детей в Саматовых переводить. Кто помнил прежнюю свою фамилию, с ней и остался. Всех детей занес в домовую книгу, а как оформлять, знать не знал. «Документы нужны? Люди живые — вот мои документы», — улыбается Хамит. Тогда он думал только об одном — как прокормить детей. «Правду сказать, ничего у нас, кроме вшей и соломы, к концу войны не было. Зимой на всех детей пара галош одна, по нужде выйти — очередь ждали».
Не думал тогда Хамит, богат он или беден, не загадывал, чем будет кормить детей завтра, спешил спасти — не упустить детскую жизнь. На фронте убедился: есть одно богатство на свете — человеческая жизнь, но как же хрупка она, как мгновенно может оборваться... А тут ребенок, тонкий росток. Можно ли медлить?
Горше всего было видеть, как страдают на войне дети. Сможет ли забыть Хамит обезумевшую мать, которая идет по фронтовой дороге и баюкает мертвого ребенка? А ребенка, который сосет грудь убитой матери, можно забыть? На войне Хамит должен был воевать. А теперь пришло время спасать жизнь, согревать ее в детях изо всех сил и возможностей.
Когда вышли у Саматовых все продукты, а до урожая было далеко, Хамит решил: «Продам сапоги!» Отец молчал. Значит, давал согласие. Хамит понес на рынок и сапоги и шинель. За шинель предлагали два мешка отрубей, за сапоги — один мешок шрота. Ждал до обеда, надеялся получить побольше. Но тут уж народ стал расходиться. Хамит потерял надежду, и вдруг является откуда-то молодой парень, приценивается. «Давай, что даешь», — в отчаянии сказал Хамит. Принес с базара четыре мешка отрубей.
С проданной шинели начался добрый поворот в жизни семьи Саматовых. Кстати, и шинель и сапоги вскоре в дом вернулись. Их принес тот же парень и виновато объяснил, что сделать это велел ему отец. Когда парень описал внешность Хамита, старик сразу догадался, что шинель куплена у отца многодетной семьи, являющегося к тому же сыном Самата-ака, который всегда был известен своей добротой для других. «Он изюминку на сорок частей делить умел. Можно ли пользоваться бедой такого человека?» Отруби парень назад не взял.
На этом история с шинелью не кончилась. Пришел Хамит после ее продажи на работу, а начальник ему и говорит:
— В каком ты виде, Саматов! Уж не пропил ли ты сапоги и шинель?
— Я непьющий, — ответил Хамит. — Но должен же я накормить детей!
— Ты же холостой. Я своей рукой документы писал. Хамит предложил:
— Не верите — пойдемте ко мне в дом, проверьте!
Как вошли во двор и увидели всех детей, глаза у начальника стали мокрыми. Тут же повез он Хамита к себе, отдал последнюю буханку хлеба, попросил жену сшить из своих рубах одежки детям. С тех пор и он и другие сотрудники стали помогать Саматову, чем могли. И стали каждый день выделять семье по тринадцать обедов. С этих пор голод у Саматовых кончился.
А потом в доме появилась Санобар, ставшая матерью всех его детей. Ей было девятнадцать лет. Какая же трудная доля досталась этой маленькой, тихой женщине! Сама ли она судьбу себе выбрала, или родители выдали ее за Хамита? Правда, он как-то обмолвился, что любовь была только с его стороны, а у Санобар — одна жалость. Прав ли Хамит?
«...Уже была Санобар, когда я нашел Мирали с его отцом. Иду ночью с работы и — что такое? — прячется у забора старик, голова у него одна, а ноги четыре. Имея уважение к старшим, я подошел, поздоровался. Тут из-под чапана выскользнул вдруг мальчишка, а старик отвечает мне: «Э-э-эй, что спрашивать про судьбу? Не можешь помочь, иди своей дорогой». У них не было дома, скитались где придется, а старик был почти слепой. Я его за руку взял, он — мальчишку, и пошли в темноте гуськом».
Так стали жить у Хамита старик и его сын Мирали. Старика он вскоре устроил на работу — возить на арбе овощи и фрукты.
Особое место в рассказах Хамита занимает отец. «О, Самат-ака детей трудолюбию учил! Принесет кирпичи прямо во двор и — кто лучше? Кто быстрей? Победителю — приз, урюка две штуки».
А еще Самат-ака давал внукам весьма оригинальные уроки честности. Расскажет, например, притчу о том, почему плохо брать чужое, спрашивает каждого: понял? Вроде бы все понимают. Проходит время, и вот однажды на базаре говорит Самат-ака кому-то из них: «Возьми яблоко с чужой арбы». Внук мнется, а потом берет. «И-и-эх, — скорбно качает головой дед, — ничего ты пока не понял». — «Но ты же мне приказал!» — «Мало ли, кто что тебе прикажет! Ты не должен слушать. Ты свое сердце слушать должен».
Когда голод был, Самат-ака катышек хлеба возьмет в рот, а остальную свою порцию — детям. Они запоминали. Если бьет один другого, Самат-ака не ругается, скажет только: «Это — брат, твой брат. Ему, как и тебе, больно». Сажает Самат-ака виноград во дворе, дети воду таскают, радуются: «Вырастет, вкусно будет». «Это — нам польза», — объясняет Самат-ака. А потом сажает виноград на улице, дети не понимают: «Зачем? Чужие оборвут». — «Человек твою виноградину съест, тебя вспомнит, — объясняет Самат-ака. — Это больше, чем польза. Это доброта будет».
Радовался Хамит. Из какого горя пришли к нему его дети, сколько зла он сам на войне видел, а теперь все-все добром оборачивается. Кем бы они ни стали, главное — чтоб хорошие люди вышли, чтоб уважение к каждой жизни имели. Ну, а как же! Вот ползет муравей. Ты его обойди. Откуда тебе знать, по каким своим важным делам он ползет! Не ты его посылал. Разве человек затем родится, чтоб убивать?
«...Иван. Кто он мне? Нет, скорей, не сын, а брат будет. Приметил парнишку лет шестнадцати, один рукав, как у меня, болтается. Просил махорки или хотя бы затянуться. Отца его, оказалось, на фронте убили, мать при бомбежке погибла, сам партизанил, а теперь от всех отбился, бродягой стал».
Четыре года жил Иван Широков у Саматовых. Потом исчез. Искали его долго, но в один, как говорится, прекрасный день явился сам и — с порога: «Бейте меня, ругайте, я виноват». Теперь Иван регулярно приезжает из своего Свердловска. А если долго не приезжает, Хамит отправляется к нему сам. Скучает Хамит.
И ничего ему от детей не надо. Были бы они счастливы. После войны объявились родственники Лизы. Когда приехали за ней, Хамит был в командировке. Предлагали они Санобар деньги, но она, говорят, так на них посмотрела!.. Два дня, правда, ждали они Хамита, чтоб спасибо сказать. Хорошие люди! Пусть счастлива будет Лиза.
День за днем шла жизнь. Начали к Хамиту люди наведываться с просьбой отдать ребенка на воспитание. Обижался Хамит: что, у меня им плохо? Да и сами дети не хотели от Саматовых уходить. Только Сунната, и то уже взрослого, отдал Хамит — решил он помочь Бахраму-ака, доброму человеку, который на старости лет остался один и которому некому хозяйство передать. Пусть будет счастлив Суннат.
Зато как торжествовал Хамит, когда дети находили родных. «Война рассыпала людей, как просо, будь проклята подлая война!» Сколько неожиданных встреч, сколько праздников видел двор Саматовых! Вот Нуримахаммат, тот мальчишка с собакой, отыскал сначала брата, потом сестру, и, наконец, родную мать нашли. Пусть будет счастлив Нуримахаммат. Пусть будут счастливы все дети!
Вот какая история про Хамита Саматова и его детей. Их дом — в самом центре утопающего в садах города Каттакургана, рядом с кинотеатром «Космос». Откроешь калитк~у — и кажется, что попал на деревенский двор. Привольно разгуливают куры, жужжат пчелы над ульями, цветет урюк, и каждое дерево как розовое облако, севшее на землю. Кроме дома Хамита на дворе стоит дом его брата Рабиджана и дом младшего брата Азима. А еще — каркас большого и длинного, как караван-сарай, строения. Это дед Самат-ака начал сооружать дом на совместную жизнь своим многочисленным внукам, чтоб все-все жили вместе, под одной крышей. Был Самат-ака хорошим каменщиком, и строение могло выйти на славу. Но не успел, умер Самат-ака.
При Хамите живут теперь только младшие, можно бы сказать — его собственные дети, но разве старшие тринадцать — не его дети? И лучше так: с отцом живут те пятеро сыновей и одна дочь, которые родились уже после войны и пока не успели обзавестись своими семьями.
— По-русски будем садиться или по-узбекски? — спрашивает Хамит. Санобар уже хлопочет в другой комнате, расстилая белую скатерть прямо на полу (пол, конечно, покрыт ковром), раскладывая по сторонам бархатные подушки.
— У меня от стульев ноги замирают. Да-а. И галстук не могу носить. Душит. Старший мой Донат галстук мне подарил, чтоб культурно было. Но беда с галстуком... Еще пиалушку? Кок-чай, полезно.
— И-и-эх, хорошо живем, правда? — спрашивает нараспев Хамит. — Все дети выросли, все крепкие, хорошие люди вышли. Своих детей имеют. Семья теперь наша девяносто душ стала. Хоть разъехались дети, а нас не забывают. Приезжают, письма шлют. Я персональную пенсию получаю. Кто в Узбекистане живет — мед даю, кто дальше уехал — фрукты посылаю. Что еще надо? Ишак у меня был, пчелам воду возил. Один человек говорит: машину как инвалид войны хлопочи. А мама моя старенькая говорит: «Не надо, не проси. Мы как в войну и после войны жили? Голод терпели. А сейчас чего не хватает?» Права Мангит-апа, ой, как мы терпели... Да вон он, музей!
В глубине двора стоит кособокая избушка.
— Вот здесь и жили. Тринадцать детей, Самат-ака, Мангит-апа и я. Сломать бы ее, но жалко. Музей!
Какой радостью было для Хамита письмо Надежды Ивановны Николаевой.
«Глубокоуважаемый Хамит! Только увидела Вашу фотографию в газете{1}, и обмерло сердце. Стала читать статью и все больше волновалась. Сколько раз я и раньше вспоминала те страшные осенние дни 1943 года под Запорожьем. Фронт проходил через село Ново-Александровка, где мы жили тогда с мамой. В нашем подвале лежало несколько раненых бойцов, но одного я запомнила особенно. У него был восточный склад лица. Он больше молчал, может быть, не знает русского, думали мы с мамой. Но он так удивительно улыбался, превозмогая страдания. Столько света, столько благодарности было в его улыбке, что мы не смогли забыть это лицо.
Помните, к рассвету подъехали две телеги, раненых уложили по двое. А мы с матерью шли, держась руками за телегу, ни шагу не отступая в сторону. Лейтенант предупреждал нас, что будут проходы через минные поля. За селом попали под обстрел — к Ново-Александровке уже подступал враг. После первого взрыва лошади понесли. Кто-то из раненых крикнул: «Ложись!» Вторым взрывом нас с матерью присыпало землей. Мы остались живы, работали потом на кухне военного госпиталя, но тот обоз с ранеными так и потеряли.
Не знаю, дорогой Хамит, Вы ли это были в нашем подвале? Некоторые факты не совпадают. Вы говорите: Вас увезли на телеге, в которую была впряжена корова. Но ведь корова только шла за телегой. Вы вспоминаете кусочек сахара, но у нас не было сахара, мы давали раненым кусочки яблока, чтобы утолить жажду. Вы запомнили дату 18 октября, а мне кажется, что бой был 18 сентября.
Может быть, это и не Вы... Но так или иначе, разве Вы должны благодарить «тех украинских женщин»? Это Вам низкий поклон до земли и всегдашняя благодарность, что ценой своих страданий спасли нашу жизнь, жизнь многих миллионов, кровью своей отстояли нашу землю. Спасибо и за Ваш гражданский подвиг после войны.
Мама моя, ей уже восемьдесят, тоже узнала Вас на фотографии и говорит, что человек с такой улыбкой, которую мы помним, мог совершить такое благородство — воспитать тринадцать чужих детей».
Хамит ответил Надежде Ивановне и вскоре получил от нее второе письмо, в котором она уточняла некоторые факты и сообщала о себе.
«Конечно, мы должны, мы будем не только переписываться, но и встречаться. Для всей Вашей большой семьи наш дом должен стать совсем родным. Напишите всем детям, если у кого отпуск, командировка, пусть не минуют нашего дома», — писала Надежда Ивановна.
Когда она с мужем приезжает в Каттакурган, Хамит призывает из разных городов своих детей, и они спешат в дом отца: Кучкар — из Оренбурга, Арслан — из Куйбышева, Нуримахаммат — из Кашка-Дарьи...
Собравшись вместе, достроили они, поштукатурили и побелили тот дом, похожий на караван-сарай, что заложил еще Самат-ака.
Указом Президиума Верховного Совета СССР «За активное участие в общественно-политической жизни и воспитание 13 детей, потерявших родителей» Хамита Саматова наградили орденом Трудового Красного Знамени.
...Нет, не думал о славе Хамит! Но слава сама нашла его. Все правильно, все справедливо... Хоть доброта и не нуждается в наградах, но мы, люди, нуждаемся в том, чтобы воздать ей и помнить о ней.