3
Ничего она не знала. Только страшная величественная сила влекла, и все, остальное — тьма.
Англичане со своим лордом Керзоном еще до польского нападения предлагали белым скорее заключить с большевиками перемирие, распустить Добровольческую армию, и обещали обеспечить мир всей мощью флота. Врангель же хотел армию сохранить и требовал прирезки Северной Таврии для продовольственного снабжения. Англичане видели в Крыму новый Гибралтар, а сам Крым — маленьким новообразованием, как Грузия или Азербайджан, что их вполне устраивало.
Французы, наоборот, смотрели на британские действия весьма кисло и не желали разделения Российского колосса, ибо тогда остались бы в одиночку на континенте против Германии. А оставаться против Германии, даже поверженной, было страшно, еще не забылись немецкие армии под Парижем в 1914 году и не забылась русская жертва в Восточной Пруссии. К русскому противовесу французы теперь собирались добавить и Великую Польшу.
А что Нина?
На огромных, залитых кровью весах, сейчас лежали Крым, Черное море, плывущий по морю пароход «Дон». В трюме — четыре тысячи тонн каменного угля. Нина Петровна Григорова, шахтовладелица, участница Первого Кубанского похода, вернулась на этом пароходе в Россию, забыв новороссийский ужас.
Ночью «Дон» подошел к Севастополю и встал на рейде. Город мерцал в темном круге бухты редкими огнями, высились неподалеку тяжелые тени военных кораблей, мерно шлепали в борт волны.
Нина стояла на палубе, ежась от холода и сырости, смотрела на помаргивающие электрические огни. Возвращаться в душную каюту не хотелось, там она ощущала себя беженкой, а здесь уже дышала родным воздухом. В душе было тревожно, и теперь Нина думала: вот вернулась, а кто тебя встретит, кто поможет?
Из-за надстройки повеяло табачным дымом. Кто-то там тоже стоял, смотрел на Севастополь. Потом донеслись обрывки разговора:
— Ничего... Великие... Нахимов мог... Сразу в отряд, летать..
В словах звучало знакомое Нине чувство — как вызов судьбе. «В отряд? — подумала она. — Офицер. Все просто. «
Кто-то подошел к ней, встал рядом и спросил:
— Дым отечества? Или даже — дым от отечества! — И хмыкнул.
Нина промолчала.
— Я летчик, — сказал мужчина. — Смешно, ей-Богу, но я боюсь. Вы не боитесь... Дым от отечества! — повторил он с каким-то вызовом и выбросил папиросу за борт.
Красный уголек прочертил дугу и пропал.
— Кто ваш муж? — спросил он. — должно, полковник. Или брать выше?
— Мой муж погиб в армии Самсонова, — ответила Нина, чтобы остановить пошловатую болтовню. — Извините, я хочу побыть одна.
Летчик что-то буркнул и отошел шага на три. «Бурбон, — подумала Нина. — Прячет человеческое в грубости. Не может по-человечески!» Его присутствие мешало спокойно размышлять, мысли стали перескакивать на отвлеченные предметы: на необходимость замужества, надежного устройства. Хотя какое нынче замужество?! Вот в каюте возвращаются к мужьям жены и все считают, что мужья без них пропадают. Но какая от них защита! Надеяться на семью, на родную землю, на державные законы — это иллюзии, есть только одна сила — армия, и возле армии можно....»Что можно? — спросила себя Нина. — Ну что можно? Разбогатеть? Или просто выжить?» Сперва надо было выжить.
Утром на пристани несколько чиновников и офицеров встречали пассажиров «Дона».
Апрельское ласковое солнце и холод воды обдавали пристань теплом и свежестью. Золотились широкие погоны на мундире толстощекого чиновника из центрального эвакбюро, нахально выпячивая самовольную подмену узких чиновничьих погон на более героические, офицерские.
Нина смотрела на крымские лица, ища в них следы новой жизни.
Толстощекий читал список прибывших, составленный еще на пароходе, и, поднимая голову, коротко оглядывал каждого.
— Есаул Мухин, — назвал он.
Офицер в казачьих шароварах и кожаной летной куртке ловким, чуть небрежным движением отдал честь:
— Здесь есаул Мухин.
— Авиатор? — спросил чиновник. — Морская авиация?
— Морская.
— Это вы захватили турецкую шхуну?
Есаул улыбнулся, словно говоря, что это он, но распространяться об этом не будет.
Про шхуну писали во всех газетах весной семнадцатого года, даже был красочный плакат с храбрыми летчиками, гидросамолетом и шхуной.
— Сегодня в сообщении штаба главнокомандующего... Почитайте. — Чиновник дал есаулу газету и стал выкликать по списку дальше.
Нина подошла к летчику, заглянула в газету.
«Вечернее Слово». Крупные буквы передовой статьи «Труд и спекуляция».
— Вот те на! — весело вымолвил Мухин. — Летчики объявлены большевиками вне закона.
— Зачем? — спросила Нина.
— Видно, досадили им герои. Вот, — кивнул он подбородком, — под Геническом наши эскадрильи вдребезги разнесли их лодочную флотилию...
— Погодите, — попросила она. — Здесь интересно. — И пробежала: «Идет бескровный, но страшный и поистине смертельный поединок труда и спекуляции...» — Дайте-ка мне газету, господин есаул!
Мухин повернулся и спросил:
— Это вы?..
— Я, я, — повторила она. — Дайте же!
— Пожалуйста, — удивленно произнес есаул и отдал газету. — А вы знаете, у вас зеленые глаза. Просто кошачьи.
— Угу, — кивнула Нина.
Что они там предлагают? Перекрыть куплю-продажу иностранной валюты? Это напрасно. Отказаться от реквизиций? Правильно. Право торговли должно быть обставлено гарантиями? Замечательно.
— Вы посмотрите сообщение штаба! — сказал Мухин.
Нину задели другие заметки. Производилось расследование по делу о злоупотреблениях при эвакуации Новороссийска, предстоит ряд сенсационных процессов... И еще: в Лондоне в ожидании русского хлеба на бирже скупают русские рубли.
— Посмотрели? — спросил Мухин. — Или военные сообщения вас не интересуют?
— Вы мешаете господину чиновнику! — заметила одна из Нининых соседок. — Потом будете знакомиться!
— Что «военные»? — Нина пожала плечами. — Все делается в тылу.
— Ох, какие зеленущие! — улыбнулся Мухин.
«Не надо, — подумала она. — Его тоже убьют, не начинай».
Чиновник назвал ее, Нина кивнула есаулу, отошла.
— Вы владелица рудника и имения в каменноугольном бассейне? Работали в управлении «Армия — населению»? — уточнил толстощекий запись в своей бумаге.
Нина подтвердила это. Чиновник поблагодарил, сказал, что в Крыму действует «Русско-Французское общество», его организовали промышленники Донбассейна и Кривого Рога. Он явно принял ее за богатую капиталистку.
На Нину женщины смотрели с осуждением, как будто она их обманула. Если бы они знали, что ее богатство — это мертвые бумаги, они бы, наверное, пожалели ее. Русская любовь к ближнему! Любим полки, народ, державу, а ближний — свет застит.
— У нас ведется бурение нефтяной скважины, — сказал чиновник. — Вы можете вложить средства.
— Где, вы говорите, помещается «Русско-Французское общество»?
— На Нахимовском проспекте. «Армия — населению» — на Никольской, дом три. Тут все близко.
Мухин негромко сказал, что хорошо знает город, может проводить, куда угодно.
— Сейчас все направляются в центральное бюро, — строго заметил чиновник. — Прошу мне не мешать.
«Да, он мне пригодится, — мелькнуло у нее. — Только без романов. Романы не приносят ничего хорошего».
Нина повернулась к морю. Оно лежало тихое, ласковое, в сиреневой дымке. — Я буду вам признательна, — произнесла она, глядя вдаль.
Цвели пышные черешни, высовывая над дощатыми заборами бело-розовые вершины. Севастополь жил мирной губернской жизнью, — с роскошными витринами магазинов, голубыми маркизами, кофейными столиками на тротуарах. И даже — красивые женщины. Откуда все взялось? Затем эти меняльные лавки, где свободно обменивалась валюта, и действительно поднимавшийся курс рубля. Откуда же, откуда? Жалко только, что все гостиницы битком набиты, нет мест у Киста, Гранд-Отеле, у Ветцеля, не принимают и в захудалых номерах.
Зато бронзовый Нахимов крепко стоял в сдвинутой на затылок фуражке на полированном гранитном камне, и Мухин, развлекая Нину, велел извозчику объехать кругом Екатерининскую площадь, чтобы она получше рассмотрела героя Синопа.
«Что нам да Нахимова? — подумала она. — Я ведь не моряк».
Но видно, Мухин не печалился из-за отсутствия жилья.
— А это Морское собрание, — указал есаул на дом позади памятника. — Почему вы хмуритесь? Вам не нравится город?
— Сейчас нужны не красоты, а крыша над головой, — отрезала Нина. — Поехали на Никольскую, в «Армию — населению».
Но поехали они не на Никольскую, а по крутому спуску к Южной бухте, где жили какие-то Мухинские знакомые и где, по его словам, можно было устроиться.
Так и получилось — Нина устроилась в маленьком саманном флигеле с глиняным полом. На полу лежал полосатый домотканный коврик, пахло старыми уютными вещами и чуть-чуть — землей. В углу возле окна железная кровать, столик, тумбочка с лампой, — от всего веяло устойчивостью и простой надеждой. Может быть, этот флигель помнил времена севастопольской обороны? Все пройдет, все утрясется, внушали его стены, живи, Нина, как жили до тебя неизвестные тебе люди.
Раньше во флигеле жил сын хозяйки, пожилой хохлушки Осиповны, он ушел с красными в прошлом году и, должно быть, сейчас воевал, если, конечно, остался живой.
— Та дурной он у меня! — сердито сказала хохлушка, объяснив Нине почти все о непутевом сыне.
Нина знала, как будоражил юные души призыв свободы и равенства. Только за равенством шла месть и лилась кровь. А разве у красных есть это равенство? У живой жизни нет равенства, она каждую минуту погибает и возрождается.
— Живите, Нина Петровна, вам здесь будет хорошо, — сказал Мухин.
— Ты чего, Левко? — лукаво-удивленно спросила хозяйка. — У меня нема другого флигеля.
— Я в Морских казармах заночую, — ответил Мухин, отклонив ее намек.
— Так вы не вместе? — усомнилась Осиповна.
Оставив хозяйку размышлять над этой загадкой, Нина и Мухин направились в город. Теперь есаул ей не был нужен, и она предложила ему идти в Морские казармы или в штаб, смотря куда ему надо в первую очередь, а сама хотела попасть на Никольскую, в управление «Армия — населению». Но от Мухина ей избавиться не удалось. Он сказал, что впереди целый день и ему надо перед полетами погулять по городу с красивой женщиной.
— Вы ждете благодарности за Осиповну? — спросила Нина. — Может, к вечеру вы запоете о любви?
Она срезала есаула без всяких церемоний. Он и погас, до самой Никольской.
В управлении Нина разговаривала с капитаном Кочуковым, которого знала еще по Ростову. Но в глазах Кочукова она была беженкой, предательницей, прилетевшей в Крым поживиться. Маленький, широкоплечий, с черными глазками капитан стал допытываться, куда она дела новороссийскую шерсть, а Нина оправдывалась и вспоминала хаос эвакуации. Она чувствовала — ее выталкивают.
— Кто вас эвакуировал? — спросил он недобрым тоном.
— Фок! Меня эвакуировал Фок! — ответила Нина. — В чем вы меня подозреваете? Как вам не стыдно!
Кочуков отмахнулся:
— Да не шумите вы, ради Бога. Вы капиталистка, сейчас таким, как вы, дают разворачиваться. А нас, государственное учреждение, держат на голодном пайке.
В комнате с полуциркульными окнами еще находился какой-то человек в штатском, он и спросил Нину:
— Где все-таки вагон с шерстью? У вас есть оправдательный документ?
Чего он добивался? Она не заслужила таких речей.
— На моих глазах застрелили Романовского, — сказала Нина.
— За Романовского вы хотите выбить у нас кредит? — полюбопытствовал штатский. — Или право на вывоз товаров за границу?
— Я вернулась на родину, — сказала она. — Я хочу работать. Кто мне запретит работать? Вы запретите? Я вас не понимаю!
— Во имя «единой и неделимой», — усмехнулся штатский. — Вам никто здесь не поверит... Кто хочет работать, идет на фронт. Вы пошли бы в банно-прачечный поезд? Сейчас мы отправляем. Пошли?
— Это не совсем то, — ответила Нина.
— Вот! — раздраженно вымолвил человек. — Что там говорить!
Нина встала, подошла к нему и потребовала:
— Я сейчас вас ударю. Немедленно извинитесь!
— Вы с ума сошли?
Кочуков вскочил, схватил ее за руку:
— Успокойтесь... Это наш доктор. Он пессимист и циник. Не обращайте на него внимания.
— Пусть извинится, — повторила она. — У меня нет защитников: я русская.
— Я тоже не турок, — сказал доктор. — Я не хотел вас обидеть... Просто мы погибаем, все погибаем, все русские. История скажет: Россия погибла не столько от революции, сколько от спекуляции.
— Я не спекулянтка, доктор. Запомните это!
Доктор пожал плечами и отвел глаза, словно отодвинулся от Нины. Кочуков забарабанил пальцами по краю стола.
— Что же у вас происходит, скажите наконец! — вымолвила она. — Какой дьявол вас мучает?
Кочуков неохотно произнес:
— Я не понимаю, что происходит. Управление торговли и промышленности дает субсидии кому угодно, только не нам. Любому спекулянтскому лжекооперативу или предпринимателю. А нам, армейскому, государственному учреждению — только после скандала. Мы как сирота казанская.
— А вы тоже организуйте кооператив, — посоветовала Нина. — Давайте я организую под вашим крылышком какой-нибудь кооператив и будем жить по-современному. Как вам такая идея?
На Кочукова это никакого впечатления не произвело, а доктор снова придвинулся, сказал укоризненно:
— Зачем честным людям напяливать шутовскую маску?
Да этот доктор был больной! Как она раньше не разглядела? Больной офицерской благородной болезнью, которая всегда заканчивается жертвой. Жертвой и смертью. Во имя России, веры, народа.
Нина знала, что это такое. Но чтобы патриотизм был так убог, так беспомощен, так малоподвижен?
— Ладно, господа, — миролюбиво произнесла Нина. — Надо осмотреться. Не собираюсь ничего навязывать. Скажите прямо: я вам не ко двору?
— Вы согласны на банно-прачечный поезд? — спросил Кочуков. — Других вакансий у нас нет.
Однако Нина уже не чувствовала выталкивания. Возможно, они уже привыкли к ней, поняли, что она своя.
— Сверх штата можем взять, — добавил Кочуков, даря ей право считаться сотрудницей управления и питаться святым духом. — Согласны?
— Для начала? — уточнила она и подумала о Русско-Французском обществе, куда надо было теперь идти.
— Там посмотрим, — ответил капитан. — Булете работать вместе с доктором... Шапошников Михаил Михайлович, прошу. — Повел рукой в сторону доктора и потом — в сторону Нины, очертив образ какой-то связки.
Доктор вымученно улыбнулся, как будто спрятался, потом предложил ей две тысячи рублей взаймы. Бедный благородный Дон Кихот, он готов разделить с беженкой и предательницей свой черствый хлеб.
— Давайте, — сказала она. — Что можно на них купить?
У него блеснули глаза — видно, он ждал благодарности.
— На обед в ресторане, — сказал Кочуков.
Доктор выложил на стол восемь «колокольчиков» и совсем виновато признался, что больше не может дать; он был явно не турок, он делился последним, но наверное, был готов умирать за чистоту идеи.
Поколебавшись мгновение, Нина взяла деньги.
Нина вышла вместе с доктором Шапошниковым на солнечную улицу.
Летчик сидел на скамейке, раскинув руки, и глядел в небо. Фуражка лежала рядом, куртка была расстегнута. Своеволием и дерзостью веяло от его фигуры.
Втроем пошли в ресторан обедать. Все вокруг ликовало, море блестело, на Приморском бульваре играл военный духовой оркестр. Мухин парил возле Нины, теснил скромного доктора. Он летел над морем с пробитым баком и маслопроводом, мотор вот-вот должен был остановиться. Мухин, изогнувшись, задрал ноги вверх, закрыл подошвой сапога дырку в баке, держа при этом рычаги управления и пытаясь глядеть вниз, ибо до берега было еще дальше, чем до Господа. Он заметил турецкую шхуну. Мотор заглох. Гидроплан парил в небе, и летчик не мог понять, почему стало тихо. Посвистывал ветер, скрипели расчалки. Мухин поднял руку, согнув книзу кисть, повел в полуметре от Нины, показывая, как вел самолет.
— А вы, есаул, за кого? — спросил доктор. — За монархию или республику?
— А! — сказал Мухин. — Охота вам? — и продолжал говорить о своем знаменитом полете.
Доктор почувствовал зависть. Он часто завидовал таким самоуверенным счастливцам, они даже умирали как испанские идальго. Феодалы, черт их дери!
Он вспомнил Восточную Пруссию, загадочную жертву армии Самсонова и вдруг, заслоняя Мухина, встал образ полоумного поручика Новоженова — тот застрелил артиллерийского фельдфебеля за то, что фельдфебель не уступал занятую под ночлег избу. В тот же миг Мухин н Новоженов слились в одно. Бравый, жестокий, непотопляемый офицер был вечен.
Доктор приотстал на шаг от спутников. Он уже не завидовал, потому что тяжелая мысль задела его: вот сейчас идут рядом непримиримые фигуры русской жизни, военная сила и предпринимательское свободолюбие, у каждой своя дорога, и вместе им не быть.
Нина оглянулась, поймала доктора требовательным взглядом, словно упрекнула. Он понял, она не хочет, чтобы он отставал.
Сейчас у нее только двое знакомых и ни одного товарища. Мухин не сегодня-завтра улетит, а доктор Шапошников — против свободной работы капиталистов.
Они пообедали в кафе Белого Креста под звуки размеренного громыхания о прибрежные камни полузатопленной баржи. Глядя вниз на бухту, Нина невольно связывала эту заржавелую баржу и памятник на скале — колонну с орлом, держащий лавровый венок. Родным, горьким и великим веяло от этой связи.
— Обратите внимание, — сказал доктор. — Нынче вход на террасы бульвара бесплатный. Генерал Врангель — за демократические порядки. К удовольствию обывателей.
— Вы недовольны? — спросила Нина.
— Недоволен, — признался доктор. — Хотя в другом я за его идеи. Он решил открыть в рабочих кварталах лавки с дешевыми продуктами и выделил интендантству деньги. Это хорошо.
— Это от слабости, — заметила Нина. — Сильная власть должна привлекать народ не подачками, а чем-то другим.
— Почему же? Главнокомандующий таким образом борется со спекуляцией.
— Знаю я эту борьбу! — отмахнулась она. — Еще в шестнадцатом году вводили государственную монополию на уголь. И что же? Уголь вздорожал. А что стало с продовольствием, когда ввели твердые цены? То же самое! Нельзя государству влазить в частный рынок... Ваши дешевые лавки, доктор, это блеф! Жалко, что вы не донимаете.
— Так! — засмеялся Мухин. — Здорово, Нина Петровна!.. Был у нас в авиашколе один офицер...
— Что же, дать волю спекулянтам? — воскликнул доктор.
— Надо не бояться ударить кулаком по столу! — сказал Мухин.
— Вы-то, есаул, что понимаете? — съязвил доктор.
— Да уж понимаю, — ответил Мухин. — Я и Бога встречал в небе.
— И на здоровье! — сказал доктор. — Только все наши беды — от нашей косности и нетерпимости. Неужели с той поры, когда Екатерина Великая вводила картофель при помощи войск, на Руси ничего не изменилось? Любое новшество — сразу в штыки?
— Да вы прогрессист! — удивилась Нина, перебив его. — Тогда почему вы против кооперативов? Властям надо опираться на общественную силу, как в Европе, иначе — сплошная государственная монополия и пустота в народе.
— Я такой, как есть, Нина Петровна, — вымолвил доктор. — Ваши кооперативы, прогресс — это в наших условиях ведет к хаосу и кровопролитию. У нас нет правящего класса. Господа помещики уже не годятся, а ваши господа промышленники... да сами про них знаете! Для них отечество — где больше барыша.
— Значит, если главнокомандующий захочет опереться на кооперативы, ему придется призвать на помощь штыки? — Нина повернулась к Мухину и кивнула на доктора, словно призывая свидетеля докторской противоречивости.
Но Мухин смотрел на них с усмешкой, он уже понял их заботы. О чем они толкуют? О судьбе России? Здесь? Под полотняным грибком кафе, вдыхая морской бриз? Только вряд ли судьба России интересует сейчас эту зеленоглазую женщину. Ей надо устроиться, втиснуться в военный порядок, а для этого она подразнивает хмурого лекаря, чтобы тот увлекся...
— Главнокомандующий хочет, — насмешливо произнес есаул, — мадам хохочет.
Нина прищурилась, сказала:
— Господи, как мальчишка!
— Вы меня недооцениваете, — ответил Мухин. — Я серьезно встречал Бога и, не исключено, снова встречу.
— Спросите у него, за что он нас мучает? — попросила она.
В первый день на родине Нина почувствовала российский дух, он пронизывал все и сулил ей не только место в банно-прачечном поезде, но и роль временной возлюбленной летчика-героя.
После обеда, за который заплатил Мухин, Нина оставила спутников и направилась в Русско-Французское общество разыскивать Симона и наводить справки о возможностях Крыма. Вернулась домой поздно, в автомобиле начальника авиации, в сопровождении совсем не авиаторов, а знакомых промышленников. Они дурачились и шумели, вызывая раздражение у собак, и разудало пропели куплеты:
Беженцы, беженцы,И никаких белогвардейских песен, как во время Ледяного похода, никаких русских, как во время деникинского наступления. Все это куда-то ушло. Да и Бог с ним.
В свете автомобильных прожекторов, выхвативших заборчик и ветки с белыми цветами, несколько немолодых мужчин в черных костюмах-тройках, а один с увесистой палкой, притопывали, пританцовывали, величали единственную горнопромышленницу.
Деньги и ценные бумаги росли в цене. Нынешним вечером Нина перестала быть бедной.
Мотор зарычал, электрический свет поплыл дальше, господа уехали. В наступившей темноте теплилось желтое пятно окна в доме Осиповны.
Нина толкнула калитку и очутилась в неизменном простом мире. Ее флигелек утонул в темноте. Тропинки не было видно. Может быть, там ничего не было? Нина шла, вытянув руки.
Громыхнула щеколда, выплыла керосиновая лампа, очертив движущийся круг и фигуру мужчины, который поднял высоко лампу и спросил голосом Мухина:
— Это вы?
Он не ушел в Морские казармы?
— Я, — сказала Нина холодно. — Не волнуйтесь, я сама.
Мухин подошел к ней, взял под руку.
— Я сама, — повторила она, освобождаясь.
Послышался певучий голос Осиповны:
— Кто там, Лев Александрович?
Нина шла за Мухиным, а за ней — шаркающими шагами хозяйка.
— Как он вас ждал! — вдруг почти на ухо сообщила Осиповна. — Может, что с вами сталось?
«Надо искать другую квартиру, — подумала Нина. — Эх, есаул, зараза!»
— Ничего не сталось! — буркнула она. — Спать хочу.
— А я там в смежной постелила охвицеру, — сообщила Осиповна. — Там воздух свежей.
Нина остановилась и сердито спросила:
— Есаул, что за фокусы? Вы для этого предложили мне квартиру?
Осиповна натолкнулась на нее, обняла за плечи.
— Лев Саныч охранять тебя будет, он хороший, — шепнула хозяйка.
— Я буду ночевать без всяких Львов Санычей!
Мухин повернулся, лампа качнулась.
Все в Нининой голове соединилось в одно чувство: константинопольская тоска, разгул русско-французских пайщиков и ловушка летчика.
— Поймите, Нина Петровна! — воскликнул Мухин. — Ничего дурного!.. Воинское братство!.. Боже упаси...
— Дайте лампу, — потребовала Нина. — Спокойней ночи.
Есаул посторонился, пропуская Нину к флигелю. Она коснулась плечом и рукой влажной ветки.
— А на авто с пьяндылами каталась! — буркнула Осиповна. — Не уважаить нас! Мы с тобой поганые для них.
Нина вошла во флигель, затворила дверь. Пронесло. Она спокойно подумала, что летчик просто дурачок. С женщинами надо не так. Герой-дурачок. Вот Симон поумнее. Правда, сегодня не встретила старого друга, называвшего ее богиней, отведавшего ее кнута и спасшего из Новороссийска. И доктор тоже дурачок.
Нина пригасила лампу, оставив полутемный маленький шарик огня, оглянулась на закрытое занавеской до половины окно и в блеске волнистого стекла не смогла разглядеть ничего. Но, наверное, Осиповна со своим Санычем ушли.
Нина выложила из чемодана ночную сорочку, стала раздеваться. От босых ног, наступивших на домотканный половик, передалось давнишнее, детское ощущение родного угла. Из ночной глубины на нее глядел Господь скорбными всеведущими очами, он помнил ее и ребенком, и неукротимой горнопромышленницей, и жалкой побитой собакой. Неужели она живет?
Но Нина вспомнила непримиримость Кочукова и точно такую же непримиримость русско-французов, отрицавших друг друга, а может, и ненавидевших.
«Спаси, Господи, неразумную, — подумала она. — Нет мне покоя. Мы ничему не научились».
Ей хотелось оправдаться за то, что она решила делать.
Над Крымом лежала темная ночь, и снилось маленькой крымской России, что близок час пробуждения. И еще снилось, что за тяжкую чашу крови, проливаемой нынче другой Россией в боях с поляками, не будет спрошено. Молитвы и сны текли широкой рекой. И Осиповне явился строгий генерал и хотел спихнуть ее с кровати. Нине снился разговор с Рауфом, и Рауф превращался в старика, который торговал каштанами возле отеля «Токатлиана», потом шли строем русские юнкера, и Рауф вжимался в стенку, но юнкера проходили и никто не остановился, чтобы ей помочь.
В казармах офицерам снился угольный причал Килей-бухты, разгрузка баржи. Старые походы, легенды добровольчества и надежды подернулись черной пылью.
Офицерской вдове, давно не получавшей никаких известий от двух сыновей и давно продавшей все вещи, чудились среди горького горя ее мальчики в серых гимназических гимнастерках.
Все смешалось в севастопольских снах. Все хотели жить — кооператоры, чиновники, военные, торговцы, рабочие, журналисты, инвалиды. Все хотели, чтобы жила российская держава.
Заканчивали работу типографии, и завтрашние утренние газеты уже готовились к отправлению в конторы «Военного голоса», «Юга России», «Великой России».
Пал Киев? «Военный голос» извещал, что польскими войсками занята «мать городов русских», ведутся бои за переправы через Днепр.
Радость и нетерпение охватывали читателей. Киева, честно говоря, было жалко, но ведь поляки там временно, до поры до времени, их вскоре сменит русская армия.
Армии возвращался закон! Главнокомандующий предоставил военным прокурорам и военным следователям право привлекать к уголовной ответственности военнослужащих за нарушения военно-уголовных и общих законов. Отныне армия не могла быть выше закона. Она отказывалась от обособленности, какая была присуща Добровольческой или Донской армиям. Она стала Русской Армией. «Опора — в праве!» — заявил Врангель.
Надо было изжить кровавый опыт войны, выражавшийся так: «Если я не убью, то убьют меня». Надо было избавиться от ненасытного карьеризма, жажды власти, орденов, салон-вагонов.
Однако можно ли было избавиться от всей этой родной казенщины, пропитывающей весь героический тыл?
Журналист «Вечернего слова» Бурмакин организовал «Общество потребителей», чтобы хоть защищаться от дороговизны и нехватки продуктов.
Надеялись. Все еще надеялись. До генералов дошло, что революцию уже не прикроешь.
Начиналась открытая схватка либералов и консерваторов, под огнем которой горели десятки других огней.
— Больше жертвы! — требовали военные.
— Никаких ограничений торговли! — требовали предприниматели.
— Почему правит бал все тот же спекулянтско-грабительский интернационал, что и пять месяцев назад, с бойкотом и саботажем интересов родины? — так вопрошали независимые.
— Почему саботируется мой приказ о дешевых товарах для рабочих? — возмущался Главнокомандующий. — Надо изживать наше старое зло — канцелярщину!
— Нужны кредиты! — просили городские думы, кооператоры, промышленники.
— Зарабатывайте сами, — отвечало финансовое управление. — Нужно отменить бесплатное пользование земскими больницами, школами, аптеками, случными пунктами.
И еще доносилось:
— Кооперативы раздувают спекуляцию!
— Защитите магазины от налетчиков и бандитов!
— Во всем виноваты масоны!
— Какое самоунижение и самооплевание! Полюбуйтесь, какой вывод напрашивается: «Мы ни в чем не виноваты, нам не в чем исправляться и совершенствоваться, надо только масонов уничтожить».
— Поддержите Союз увечных воинов!
— Надо провести День покаяния!
Эти призывы разлетались каждое утро вместе с газетами. Кто только этого не слышал? Оно вплеталось в ночные сны, а днем казалось бледным отражением нетерпения и горячих надежд.
В душе Нины тоже не было устойчивости, только упование на Бога.
Двадцать пятого мая Русская Армия перешла в наступление, Корпус Слащева десантировался в селе Кириловка и занял Мелитополь, выбив части 13-й армии красных.
Пропагандисты раздавали настороженным тавричанам листки с обращением Главнокомандующего:
«Слушайте, Русские Люди!За что мы боремся?
За поруганную веру и оскорбленные ее святыни.
За освобождение Русского народа от ига коммунистов,
бродяг и картежников, в конец разоривших Святую Русь.
За прекращение междоусобной брани.
За то, чтобы крестьянин, приобретя в собственность
обработанную им землю, занялся бы мирным трудом.
За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.
За то, чтобы русский народ сам выбрал бы себе Хозяина. Помогите мне, русские люди, спасите родину!»
И прочитав листки, осторожные хохлы признавали, что написано завлекательно, но будет ли конец междоусобной войне и не отнимут ли землю, то еще неведомо.
Текли дни и ночи, сны и надежды. Армия вырвалась из крымской «бутылки», заняла Таврию, устремилась дальше к Днепру. Это была экспедиция за хлебом, как ее назвали военные. Но всезнающий Симон, вице-директор Русско-Французского общества, говорил Нине, что хлеб хлебом, а надо помочь полякам, и ему — вернуть себе капиталы, вложенные в каменноугольном бассейне.
Этот Симон видел Нину насквозь. Наклонив рыжеватую голову и приподняв черные брови, непотопляемый француз спрашивал:
— Скажи, дорогая, не правда ли, сейчас тебе ближе интересы Франции?
Казалось, чего уж тут темнить, надо соглашаться с очевидной истиной, однако Нина не желала признавать, что превратилась, как писал писатель Евгений Чириков в «Юге России», в «интернационалиста от наживы, патриота лабазов». Она юлила, пряталась за свой интерес, за обстоятельства гражданской войны, понимая, что если подтвердит мысль Симона, то отречется от самое себя.
Он продолжал наседать, с улыбкой выдавливал из нее согласие, а Нина не уступала.
— Почему ты упрямишься? — удивился Симон. — Неужели тебя задевают квасные патриоты? Да, вы уже приобрели устойчивую славу нации, лишенной национальной гордости, и попали в положение беднейших родственников. Надо говорить не о том, стыдно ли быть русским. Стыдно быть дураком. Сейчас у нас одни интересы, Ниночка! Вон хитрец Ллойд-Джордж одной рукой поддерживает Врангеля, а другой торгует с Красиным и нахально объясняет миру: «Мы торговали и с людоедами, для коммерции это неважно». Но французы с Красиным не торгуют. Цвета Франции на стороне белой армии. Мы помогли белой армии взять хлеб, который Ллойд-Джордж стремится получить торгашеской сделкой...
И все-таки Нина не соглашалась с тем, что теперь ей ближе французский интерес. Несмотря на то, что она откололась от дуболобых чиновников, несмотря на то, что Симон помог ей организовать «Русский народный кооператив», открыть магазин и получить беспроцентную ссуду, несмотря на то, что в глазах всего Севастополя она была деятельницей Русско-Французского общества, Нина с тупым упрямством отстаивала свой сон.
— Помнишь Новороссийск? — с усмешкой спросил Симон. — Как офицерский патруль расстреливал ваших?
Он прямо показывал, кому она обязана спасением из ада.
— Я помню, — ответила она. — Потом ты бросил меня. Чем ты лучше моего турка? Он по крайней мере не христианин.
— Обманул турок? Ну не беда! — Симон что-то отметил в календаре и посмотрел на нее вполне по-хозяйски. — Я улажу. Как зовут твоего турка?
— Симон, по-моему, — сказала она. — Прижми его, как следует, чтобы запомнил.
В эту минуту напольные часы в углу кабинета зашумели, звякнули и пробили половину седьмого. Но на самом деле это было не половина седьмого, а половина пятого, — с апреля Крым ради экономии энергии жил на два часа вперед.
— Не дурачься, говори! — поторопил Симон и встал, вертя в пальцах карандаш.
— Записывай — Рауф, — назвала Нина и продиктовала адрес в Константинополе. Она знала, что если бы сейчас не назвала купца, Симон бросил бы карандаш и ее деньги снова пропали.
— Мои десять процентов комиссионных, — сказал он. — Согласна?
— Это гроши.
— Зато у нас будут общие интересы. Ты не возражаешь?
Он поймал ее. Хотя неизвестно, зачем ему ее душа? Что для него такой нематериальный пустяк?
— Если бы ты знал, как я тебе благодарна! — Нина встала, схватила его за руку, лукаво смеясь, села обратно на стул.
Она не переступала границы приличия и не навязывалась. Она просто обманывала Симона, самым дерзким образом прибегала к уловкам, от которых ни у кого, даже у непотопляемого француза, не было защиты. «Я твоя рабыня, мой повелитель,» — так звучало ее обращение.
И Симон улыбнулся, просияли самоуверенные глаза, как будто Нина вправду была в его руках.
Замечательно получилось. Почему она чуть раньше не сыграла с ним в эту турецкую игру? И она продолжала:
— Я иду на прием к Александру Васильевичу. Как ты думаешь, это уместно? Я никого там не стесню? — Нина захватила в горсть край подола. — Вроде платье хорошо, голубое и немного зеленого с белым. Идет к моим глазам, правда? Скажи честно, ведь я для тебя не женщина, а компаньонка.
— Кто тебя пригласил к Кривошеину? — спросил Симон, отвергая ее уловки с платьем. — Ты интригуешь за нашей спиной?
— Нет, что ты! Кто я по сравнению с твоим Обществом? Это приглашение пришло на Союз увечных воинов, я убедила их отдать его мне.
— Я не удивлюсь, если ты завтра окажешься во главе торгово-промышленного управления вместо этого жулика Налбандова, — сказал Симон. — Но ты не забывай — наши интересы...
— Конечно, — кротко кивнула Нина. — Главнокомандующий ценит Русско-Французское общество, это все знают.
— Хорошо. У тебя прекрасное платье. И платье, и глаза... Только никогда не пытайся меня обмануть. Русско-Французское общество — это корабль, который везет барона Врангеля. Благодаря нам Главнокомандующий вынужден придерживаться либерального курса. Я вижу, ты этого еще не поняла.
В голосе Симона прозвучала холодная нота, и Нина почувствовала, что он предостерегает ее от какой-то большой ошибки. Но какой именно, она не догадывалась.
— Конечно, я одинокая слабая женщина, меня легче легкого обидеть, — сказала Нина. — Но к кому мне еще притулиться, Симоша дорогой? К нашим героям?
Он пожал плечами, как бы говоря: «Ваши герои никуда не годятся.
— Я как Ллойд Джордж, — продолжала она. — Одной рукой строю кооператив, а второй — собираю могильщиков своего дела. Мои инвалиды считают меня полубольшевичкой.
Симон снова пожал плечами и сказал:
— Это прискорбно. Большинство русских не в силах привыкнуть к свободе. Они ненавидят всех, кто хоть немного демократ.
Нина подумала, что Симон забыл о земской традиции, но потом вспомнила, что власти всегда подозревали самоуправление, и решила, что он прав.
Она произнесла слово, похожее на «ммны», потом спросила:
— Ты не боишься русских?.. Я и то боюсь. Ни ты, ни Врангель их не переделаете. Поскреби чуть-чуть, и за либерализмом — старый чиновник.
— Видишь, у тебя и меня одинаковые проблемы, — улыбнулся Симон. — Мы с тобой не против патриотизма, мы — против дураков под национальным флагом. Ты согласна?
— Согласна, согласна! — ответила она. — В Турции я была националистка, а здесь — космополитка.
Нина совсем запуталась в том, кто она на самом деле, как будто сейчас они с Симоном сочинили какой-то воображаемый портрет на фоне воображаемого народа, воображаемого патриотизма и т. д.
Летом двадцатого года Крым стал похож на Вавилонскую башню.
Из Парижа приехал Кривошеин, ближайший сотрудник преобразователя русской деревни и разрушитель патриархальщины Столыпина. Кривошеин дал согласие возглавить правительство только после того, как Врангель подписал закон о земле. В правительственном сообщении по земельному вопросу говорилось: «Сущность земельной реформы, возвещенной в приказе Главнокомандующего о земле, — проста. Она может быть выражена в немногих словах: земля — трудящимся на ней хозяевам».
Казалось, что возрождается наследие Петра Аркадьевича Столыпина, делавшего ставку на «сильного мужика», и одновременно с этим белая армия отказывается от помещичьей мечты и политики бывшего главнокомандующего Деникина.
Вслед за приказом о земле вышел приказ о земском самоуправлении, объявлялось, что сельскохозяйственная будущность России — в руках крестьян, а помещичье землевладение отжило свой век, «кому земля, тому и распоряжение земским делом, на том и ответ за это дело и порядок его ведения». Земское самоуправление отныне должно было стать главной опорой государственного строительства.
Казалось, что наконец великая реформа Освобождения завершается. Пусть завершается только на клочке русской земли, но зато дает надежду на мир и возрождение родины. Общество должно было объединиться на новых началах. Новые начала должны были вдохнуть жизнь в опустошенную, изверившуюся душу армии.
Отныне армия, взяв объединяющее имя Русской, признавала прежние ошибки «добровольчества», когда она воевала не только с красными, но еще с украинцами, грузинами, азербайджанами, и лишь чудо уберегло тогда от схватки с казаками, которые были ее частью.
За переменами в армии следовали перемены во всех сферах — от разрешения преподавать татарский язык в школах, что было немыслимо при Деникине, до широкой поддержки разных кооперативов. Казалось, все силы общества, все мнения должны были сплотиться вокруг Главнокомандующего.
В Крыму шла верхушечная революция.
Внутри этой революции действовала контрреволюция. Нет, это были не большевистские агенты, а тоже сторонники Врангеля. Но для них сменить вехи было тяжелее, чем умереть. Они уже закостенели в своей вере и привычках. Одни из них могли жить только как конкистадоры, другие — как небольшие торговцы, третьи — как чиновники, четвертые — как международные банкиры. И еще были пятые, шестые, седьмые... Чем можно было объединить офицера, который знал, что его семья в Севастополе или Феодосии живет впроголодь, и кооператора, который жаждал продать товар подороже. Большинство людей чувствовало себя старыми, изношенными, перемениться им было трудно.
Их могло сплотить что-то всеобщее — может быть, национальная идея, если она, конечно, еще оставалась жизнеспособной после германской войны и, особенно, после начавшейся польской. То, что за поляками и за Русской армией стояли французы, не было тайной ни для кого.
На приеме в Большом дворце у заместителя Главнокомандующего по гражданской части Кривошеина Нина встретила весь деловой мир Севастополя. Слышались давно знакомые слова о Минине и Пожарском, самопожертвовании, единении. Она приглядывалась, стараясь держаться до поры скромно, в тени Симона, который почему-то не отпускал ее, ведя вдоль белых колонн.
В искренность призывов она не верила, однако они предназначались не ей, а высокому, посеребренному сединой человеку со шрамом на щеке и бородкой клином — Александру Васильевичу Кривошеину. Симон тоже подольстился к врангелевскому премьеру и, оттеснив молодого черноволосого красавца, представил Кривошеину Нину.
Красавец надулся и язвительно бросил:
— Русско-французам мало их барышей, они теперь решили затеять новую панаму.
— Мы предоставляем всем равные возможности, — примирительно вымолвил Кривошеин. — Это хорошо, что Общество поддерживает «Русский народный кооператив». — И он еще сказал, почему это хорошо, и улыбнулся Нине.
Симон поднял глаза на большую картину, висевшую в простенке, изображавшую эпизод Севастопольской обороны, и вдруг продекламировал частушку деникинских времен:
Чай — Высоцкого,Кривошеин изумился, не понимая, что стоит за Симоновой шуткой, антисемитизм или что-то другое. Но подозревать француза в антисемитизме было трудно, никто ему не наступал на пятки, с любыми соперниками он ладил.
— Забавные порой возникают мысли! — продолжал Симон. — Вот эта картина... а я вспомнил Ростов, «волшебницу под шапкой-невидимкой».
— Шапкой-невидимкой? — переспросил Кривошеин, явно не знавший выражений ростовских газетчиков.
— Да, спекуляцию. Так называли спекуляцию. Вот этот молодой человек в смокинге цвета сенегальского негра может вам кое-что поведать о сахаре.
Кажется, Симон открывал тайну исчезновения сахара в Севастополе?
— А! — сказал Кривошеин. — Я знаю. — И внимательно поглядел на черноволосого молодого человека. — Вы из Харькова?
По слухам, именно харьковские дельцы скупили на таможне весь сахар.
— Почему из Харькова? — нахально и одновременно трусливо воскликнул молодой человек. — Я отвергаю недостойные намеки мосье Симона.
Но от него уже отворачивались, в один миг черноволосый молодой человек, хотя еще пожимал плечами и жестикулировал оттопыренными кистями, поблек и перестал быть замечаем.
Симон раздавил его на глазах у либерала Кривошеина, которому должна была быть противной такая расправа.
— Фольклор гражданской войны вообще грубоват, — сказал Кривошеин с полуулыбкой. — Кто из вас, господа, помнит «Севастопольские рассказы» графа Толстого? Помните, как он говорит о нормальном состоянии легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим? Это подходит и к нашему времени. — Кривошеин почему-то посмотрел прямо на Нину строгим терпеливым взглядом, и она сразу поверила ему, он понимал многое.
Ей стало стыдно за свое малодушие, за неверие.
«Надо надеяться, — прочитала Нина в кривошеинских глазах. — Я повидал всего, а до сих пор надеюсь».
И ей захотелось поверить его вере, укрыться под его защитой, но и сомнение не оставляло ее.
— Господа, — сказал Кривошеин и начал говорить о своей программе.
Нина с надеждой и боязнью разочарования слушала.
Земельная реформа, самоуправление, перенесение центра тяжести жизнеустройства в толщу народных масс — от всего этого на Нину повеяло воспоминанием юности, когда она в Народном доме затеяла драматический кружок. Тогда тоже было ощущение этих двух сил — большой, тяжкой и легкой, невесомой.
— Слишком много народных сил растрачивалось во имя государства, — сказал Кривошеий. — Трагедия России...
В сердце Нины отозвалась на последние слова какая-то застарелая боль. Разве эта Россия не мучила Нину чиновниками, реквизициями, установлением монополий? А главное — стремлением заморозить ее волю.
— Трагедия России началась сразу после Освобождения, ибо тогда не было начато землеустройство, — продолжал Кривошеин. — Общество испугалось радикальных перемен. Кто только не цеплялся за крестьянскую общину! Для правых — это оплот империи, для левых — база коммунизма. А на самом же деле, господа, крестьянская община — это институт русской косности и нетерпимости большинства. Я положил свою жизнь на переустройство крестьянской России. Если бы Петру Аркадьевичу удалось провести до конца его идеи, в России не было бы кровопролития. Мы бы пошли по пути Западной Европы. Она, правда, трещит и разваливается, а все же обойдется без большевизма, потому что земский быт французского, немецкого, английского фермера давно устроен. — Кривошеин посмотрел вверх, его лоб наморщился крупными морщинами. — Это отношение к человеку как к муравью, разве вы не испытывали его на себе? — спросил он. — Сегодня русское правительство признает самоценность каждого человека. Слово за вами, господа.
Он просил от них работы и поддержки, обещал помощь. Он, видно, не знал, что в пришлом году в Ростове Деникин вот так же собирал промышленников и торговцев.
Кривошеий закончил свою ясную и уверенную речь и предложил собравшимся высказать, что они думают делать. И тут Нина увидела, как промышленники начинают освобождаться от влияния государственной идеи, переглядываются с лукавством, словно предлагают ближнему: «Чем ты откупишься, ну-ка отвечай!»
И, конечно, они как пчелы облепили высокого человека со шрамом, стали разноголосо, в каком-то экстазе единения предлагать правительству поставки зимнего обмундирования, кож, табака, соли для рыбных промыслов и даже вывоз железного лома из всех крымских портов.
Это был хор добросовестных заблуждений и жажды властвовать.
Нина не знала, что с ней случилось, только ее тоже потянуло к Кривошеину сказать, что она будет снабжать офицеров по самым дешевым ценам. — Кто заставлял ее? Что за дьявол шептал: «Солги, он поверит, тебе будет хорошо»?