Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

1

Ледяной ветер дул вдоль вагонов. Искрились тонкие сосульки под ступеньками и под крышами. Нина Григорова шла по серой, кое-где льдистой тропинке за железнодорожным служащим и искала вагон со своим грузом. Чиновник вдруг остановился, стал дергать за ручку дверь, сгибаясь от натуги.

— Это не мой вагон, — сердито сказала Нина.

Он что-то буркнул и откатил дверь. Ветер вымел из вагона пук соломы.

Нине было холодно, и хотелось обругать спутника. Он перекрестился, оглянулся на нее и полез в теплушку. Нина подошла к двери. На соломе лежали люди. По скрюченным, сбившимся в кучу подвижным телами она поняла, что они уже окоченели.

— Что это? — спросила она неизвестно зачем, ощущая досаду и смущение.

— А то не видите? — грубо ответил служащий. — Не успели вывезти из-за всех ваших грузов!

В полумраке Нина разглядела женщину, лежавшую спиной к дверям с подогнутыми коленями. Наверное, это была сестра милосердия.

— Надо доложить, — сказал служащий.

— Потом доложите, — возразила Нина. — Мне нужен груз. Закрывайте! Не теряйте времени!

— Нету в вас жалости, — сказал он. — Хоть бы перед мертвыми постеснялись...

Нина промолчала, и они пошли дальше. Увиденное заставило ее вспомнить, как она в дождь и метель на подводе с ранеными, чуть живая, искала в темноте пристанища в станице Новодмитриевской, откуда только что выбили большевиков, и как свои же не хотели уступать места в хатах.

Она тоже могла замерзнуть, как эта несчастная. Но никто тогда не боялся смерти, а боялись раны. Когда в Медведовской, в отступлении, уже после гибели Корнилова, Деникин оставил двести тяжелых раненых, Нина испытала первое разочарование... Они оставляли их на смерть.

Много миновало с той поры. Еще в октябре казалось, что Добровольческая армия возьмет Москву, а нынче, в феврале, уже вторично сдан Ростов и добровольцы держатся только на Кубани. Но долго ли продержатся? Этот забытый вагон с трупами навевал горькие мысли.

Обошли еще два состава — вагона с грузом не было. Служащий замерз, его нос покраснел.

— Что ищем, золото? — спросил он в сердцах. — У вас зуб на зуб не попадает!

— Какое там золото, — отмахнулась Нина. — Идемте, идемте.

Сейчас она работала в организации «Добрармия — населедию», которая была призвана устраивать раздрызганный армейский тыл, но зачем работала и сама толком не знала, катясь по инерции за войсками.

— Ну что же там? — настаивал спутник. — Сегодня пригнали вагон с чистокровными рысаками... Может, у вас что-нибудь подобное?

— У меня шерсть! — ответила Нина, — Обыкновенная овечья шерсть.

— Тьфу — вымолвил он разочарованно. — Нашли чем заниматься. Кому это нужно? Кто у вас купит?

Должно быть, он принял ее за спекулянтку.

— Мы отправим эту шерсть в Константинополь и привезем оттуда хорошей ткани, — сказала она. — Кто-то же обязан заботиться о населении.

— Привезете! — презрительно бросал он. — Только людей мучаете... Если бы знал, что там у вас, ни за что не пошел бы.

— Ждете красных? — враждебно спросила Нина. — Я вижу, чем вы дышите. Советую, не суйте нос, куда не просят. Можете пострадать!

— С ума сошли? — воскликнул служащий. — Вы глаза разуйте, дамочка, поглядите, что творится на станции да в порту. Готовится эвакуация. Куда вы со своей шерстью? Что вы меня пугаете? Меня все тут пугают... Не буду я с вами ходить! Не нравитесь вы мне!

Он повернулся и быстро пошел от Нины, семеня на скользкой тропинке.

«Психопат! — подумала она. — Надо было сразу заплатить ему, не скупиться...»

— Постойте! — крикнула Нина и кинулась за ним. — Куда же вы?

Она боялась поскользнуться, взмахивала руками и едва удерживалась на ногах. Но он завернул за последний вагон, исчез.

— Черт с тобой! — сказала Нина и оглянулась, словно погружаясь в эту забитую железнодорожными составами пучину, и мысль о конце остановила ее. «Какая шерсть? — подумала она. — Ты сдурела!» Замерзшие раненые как будто открыли ей глаза. Впору было заботиться о собственном спасении.

И Нина впервые за два минувших года ощутила, что надвинулось что-то ужасное, последнее. Те триста спартанцев, которые дали белому движению храбрость и чистоту, уже легли в родную землю. Взамен их поднялись из подполья русской жизни жестокость, разгул, безответственность и разобщенность. На что теперь надеяться? На то, что призывы главнокомандующего сплотиться во имя святой Руси дойдут до фронта? Что кубанские самостийники образумятся? Что объявятся наконец новые Минины и Пожарские?

В это уже трудно было поверить.

Оставалось плыть по ветру дальше. К чуду ли, к гибели, — как то Господь решит.

Нина дошла до пакгауза замерзшая и расстроенная. Было жалко пропадающей жизни, потерянного времени, ненайденной шерсти. В помещении у печки грелся патруль, из кабинетика железнодорожного начальника доносились громкие злые голоса.

«Вот бы поймали военные этого красноносого! — мелькнуло у нее. — Всыпали бы ему!»

Зачем ловить, зачем всыпать, — она не хотела думать, механически, по привычке уповая на армию, на последнюю опору,

— Здравствуйте, — сказала она патрульным. — Ветер какой!

— А! — ответил один, выпрямляясь на табуретке. — Чего вам?

Нина стала боком к печке, протянула руку.

— Кто там у него? — спросила она, кивнув на дверь.

— Кубанцы, черт их не возьмет! — выругался патрульный. — Понаставили по всей Вдадикавказской линии таможенных рогаток, хуже немцев каких!.. Не сегодня, завтра поскидают нас в море, там уж все объединятся... Вы кто будете, барышня? Документик у вас имеется?

Нина показала удостоверение, выданное Управлением торговли и промышленности Особого совещания.

— Ну вот и хорошо, — одобрил патрульный. — Вы, думаю, не пропадете.

В его словах слышался неприятный намек на интендантские уловки. В действительности Нина никакими панамами не занималась, а только раздумывала над всякими соблазнительными возможностями.

— Уступили бы место, — сказала она с упреком. — Наслушалась я уже довольно... Кто вслед за войсками организует бани, лавки, дрова? Кто — разные мастерские и прачечные?..

Ей уступили табуретку, она села к печке, согнулась, оперев локти в колени и глядя в красную огненную щелку. Там, в огне, вспомнилось ей, сгорел ее дом. Была у Нины семья, муж, сын, была она богата — и ничего не осталось.

— Зажурилась барышня, — сочувственно произнес другой патрульный. — Вам бы зараз дома сидеть да за детками ходить, а не за войной.

— Там вагон, раненые замерзли, — сказала Нина. — Надо сказать... Скажите ему. — Она снова кивнула на дверь.

— Говорят, сейчас все части расформируют? — строго спросил третий патрульный. — Расформируют, а там хоть пропадай, на пароход не возьмут. Не слыхали?

— Да, слыхала, — ответила Нина. — Разное говорят. Говорят, если что, англичане всех вывезут... Ну вы скажите ему про вагон.

— А куда покойники денутся? — также строго возразил третий патрульный. — Сомневаюсь, что англичанка всех вывезет. Зачем мы ей? Вы, барышня, лучше пойдите на вокзал в пакгауз нумер пятьдесят четыре. Эвакопункт там будет... А то вы гражданская, мало ли что... Мы с Харькова драпаем. Железнодорожный охранный батальон. Уже навидались, как бывает.

Нина вздохнула и спросила:

— Что бывает? Бросают раненых? Женщин бросают, да?

«А что я здесь делаю? — подумала она. — Надо идти!... Шерсть больше не нужна. С покойниками без меня разберутся... Надо куда-то идти!»

Она встала, толкнула дверь кабинетика и закричала, потребовала от железнодорожника, чтобы тот срочно нашел ее важный груз. В Нине что-то повернулось. Она знала, что шерсть не найдут и что вокруг все вот-вот загорится, но ухватилась за эту шерсть как за соломинку. Что ей еще оставалось?

Железнодорожник вытаращился на нее.

— Нэма шерсти! — вдруг с усмешкой произнес гороподобный кубанец. — Идить, женщина, не мешайте — зараз все что-то шукают, а там вже стоит курносая. Ото вам и вся шерсть!

Его усмешка выражала сочувствие и обезоруживала. Он как будто говорил: «Куда тебя занесло, дамочка? Мы все тут пропадем, и ты с нами пропадешь. Иди скорее отсюда, спасайся».

Но Нина словно заведенная продолжала говорить о шерсти, и мужчины терпеливо смотрели на нее.

— А вы знаете, в четвертом поезде только что застрелился офицер, — сказал железнодорожник.

* * *

Через день в газете «Военный голос» на последней странице внизу Нина прочитала: «Самоубийство поручика Козловского в поезде № 4. Поручик Козловский покончил с собой выстрелом из револьвера». Какой Козловский? То ли он был первопоходником, начинал поход вместе с Корниловым? Или был мобилизован? Теперь уже не узнать. Поручик проклял жизнь и хлопнул дверью.

Нина шла по Раевской улице, направляясь к перекрестку Воронцовской, где поместилась столовая Общества объединения и взаимопомощи русских офицеров и добровольцев. Злой ветер рвал, задирал полы ее пальто. Ей мерещились подогнутые колени замерзшей сестры милосердия из того вагона. Та неизвестная женщина была мужественнее поручика.

Возле ресторана «Ривьера» Нина увидела группу стражников. Они стучали в запертые двери, но их, видно, не хотели впускать. Этот ресторан пользовался дурной славой, за здешние пьяные оргии комендатура города даже закрывала его, правда, ненадолго. Чем теперь отличилась «Ривьера», было любопытно узнать.

И она узнала — комендант Новороссийска полковник Антонов разрубил гордиев узел, разрешив разместить в громком ресторане прибывшее Военной и Морское Управление. Стражники в развевающихся шинелях, сотрясавшие врата вертепа, олицетворяли суровую мораль войны. Все, отгуляла свое веселая «Ривьера»!

Знакомый Нинин штабс-капитан из комендатуры, одноглазый молодой человек с широкой черной повязкой на лице с легкой улыбкой сказал:

— Я сегодня в роли архангела Азраила. Кажется, наша государственность одолевает разгульных обезьян.

Наверное, он имел в виду неведомую Нине борьбу владельца ресторана Ильинского с властями, в которую вмешивались разные доброхоты.

— Бог вам в помощь, — ответила Нина. — Вы где обедаете? Небось, сидите на сухомятке в своей комендатуре?

Штабс-капитан пожал плечами.

— Приходите в столовую, это здесь, на углу с Воронцовской. Чай, бутерброды, обед — все очень прилично.

— Спасибо, Нина Петровна, — кивнул он.

— Нет, это недорого, — сказала она. — Всего восемьдесят рублей. Как раз на скромный достаток наших офицеров.

Штабс-капитан сжал рот, поглядел на стучащих стражников, потом застенчиво произнес:

— Стыдно за наш достаток.

— Ну приходите... Кстати, я вспомнила — прошлым летом в Екатеринодаре местные власти пытались реквизировать ресторан «Серый медведь». Может быть, слыхали?

— Откуда мне слыхать? Я прошлым летом был у Май-Маевского, надеялся войти в первопрестольную...

— «Серый медведь» — это известная история, — продолжала Нина. — Разгул в нем царил прямо древнеримский, оскорбительный для фронта. Но реквизировать не удалось. Греческий консул заступился. Владелец, оказалось, перед реквизицией приобрел греческий паспорт. И «Серый медведь» стал якобы греческой собственностью. Даже были намеки на разрыв дипломатических отношений.

— Вот как! — с тоской вымолвил штабс-капитан. — Как они, должно быть, радуются, что Россию разорвали на куски...

— Что слышно об эвакуации? — спросила Нина.

— Нина Петровна, мне горько об этом вам говорить, но гражданские беженцы подлежат эвакуации в последнюю очередь, — сообщил офицер, глядя в сторону.

— Это меня не касается! — раздраженно ответила она. — Моя организация принадлежит к составу армии.

Нина попрощалась с ним и направилась дальше по Раевской улице. Однако настроение было испорчено, сделалось тревожно, и тень поручика Козловского реяла в ледяном ветре.

Днем Нина возвращалась по Серебряновской улице и чуть не попала в облаву. В трех шагах от нее тротуар перегородили офицеры с погонами Марковского полка и останавливали всех подряд, требуя документы и с ненавистью отпуская шутки по поводу тыловых крыс.

Остановили широкоплечего мужчину в богатом дореволюционном пальто с бобровым воротником, допытывались, кто он.

— Тили-бом, тили-бом! Повстречался я с жидком! — с хмельным добродушием проговорил один из марковцев, маленький, щуплый, с лицом херувима.

— Я грек! — возразил мужчина. — Что вам угодно?

— А, грек? — обрадованно воскликнул Марковой. — Это ваши пиндосы сегодня выгнали моряков из «Ривьеры»? — Он толкнул грека к стене, тот испуганно поднял руки и покорно отступил.

Офицеры задержали человек шесть, отняли у них документы, и задержанные, словно понимая, что виноваты, приниженно уговаривали отпустить их.

Нина перешла на другую сторону, не дожидаясь, когда марковцы обратят на нее внимание. Ей не было жалко гражданских и грека. Ей было горько за офицеров. Они чувствовали разложение тыла и ничего не могли исправить. Да и кто мог?

Нина только видела, что жизнь на территории Вооруженных Сил Юга России с самого начала была устроена не так, как нужно. Многим фронтовикам это тоже было видно, но Нина еще была шахтаовладелицей, пусть от шахты у нее и остались одни бумаги, и она замечала глубже несоответствия корниловского слепого патриотизма и эгоизма торгово-промышленных интересов. В минуту отчаяния, когда добровольцы оставили Роестов, она думала, что нужно было установить в тылу жестокие наказания, вплоть до виселиц, лишь бы заморозить разложение. И еще нужно было решить, за что воевать. А то воевали за разное, за монархию и за республику, не зная, как будет на самом деле. А были бы заградительные отряды с пулеметами, были бы ясные цели — и взяли бы еще крепче большевиков «единую и неделимую» под уздцы.

Но судя по всему, теперь уже было поздно.

И Нина не удивилась, узнав, что «Ривьера» вправду устояла против военно-морского ведомства — снова вмешался представитель греческого консула. Чему удивляться? Это был конец. Следовало позаботиться о своей голове.

* * *

Первого марта в город прибыл главнокомандующий Деникин.

Второго марта опубликовали его приказ: «Армии тают. Все мои приказы о ловле и карах дезертиров и уклоняющихся остаются мертвой буквой... Приходится применить другой метод. Если в недельный срок тыл не будет расчищен и дезертиры и уклоняющиеся не будут высланы на фронт, то кары, им предназначенные, до смертной казни включительно, обращу против тех лиц, которым это дело поручено и которые своим попустительством губят армию».

Приказ произвел жалкое впечатление, как будто Антон Иванович не знал, что делать, и погрозил: «Ужо вам!»

Гораздо страшнее были известия о критическом положении морского транспорта, кризисе угля в Европе и отсутствии тоннажа. Из этого явствовало — не все спасутся из Новороссийска и кому-то суждено идти на плаху.

Газеты печатали маловразумительные военные сводки. Зато на других газетных страницах рисовалась картина краха. Призыв опомниться во имя павших героев соседствовал со статьей «Причины катастрофы», информация о создании в Константинополе справочного бюро, где будут сосредоточены сведения об эвакуировавшихся, — рядом с заметкой «Адская машина в Софии», в которой повествовалось про взрыв в театре во время лекции по русскому вопросу, но больше всего горького говорил список подлежащих расформированию частей. Кого здесь только не было! Все летело в бездну: Харьковский коренной железнодорожный парк, управление Славяно-Сербского воинского начальника, первая батарея отдельного Артиллерийского тяжелого дивизиона, Союз общественных организаций имени генерала Корнилова, первый охранный железнодорожный батальон... (Нина с жадностью, словно наблюдая за казнью неизвестных ей людей, читала список). И вместе с Черноморским уголовно-розыскным отделением, Воинским кооперативом ВСЮР, Государственным коннозаводством, армейской починочной портняжной мастерской, вместе с персоналом врачебно-питательного поезда, управления местами заключения, вместе с комиссией по реализации военной добычи Добрармии летела в бездну и Нина Петровна Григорова.

Девятого марта, в понедельник, объявили в Эвакуационном 1 бюллетене № 1 правила и порядок эвакуации, из коих следовало, что такие, как Нина, будут эвакуированы после чинов военного и гражданского ведомства и их семей.

Горе было велико, ему не было названия!

Стоило ли жить? Проклятые французы, угнавшие при эвакуации Одессы лучшие русские пароходы, подлые англичане, провозглашавшие устами своего Ллойд-Джорджа в палате общин, что они потерпели неудачу в попытке восстановить Россию силою оружия, а теперь будут делать это при помощи торговли, ибо им, этим бесстыдным торгашам, хочется скорее получить русский хлеб, — все эти союзники предавали Белую идею в открытую, как старую кобылу. Не хватало лишь живодерни.

Нина кинулась на Воронцовскую, в канцелярию главной комиссии по эвакуации, просить пропуск. Она бежала навстречу сильному ветру, сгибаясь, отворачиваясь, и наивно говорила себе, что там должны учесть всю ее работу. Она понимала, что наивно, но ведь она еще была вдовой офицера, первопоходницей, на ее руках умирали герои.

Однако Нина не протолкнулась дальше приемной. Ее направили на Серебряковскую, в канцелярию заведующего гражданской эвакуацией Флока, и она, как оглушенная, оглядывалась, видя вокруг острые хищные глаза и мрачные рты. За пальмой сидели на диване три инвалида. Один закрыл лицо руками, двое других страдальчески смотрели перед собой. Они были еще несчастнее ее. Костыли и деревяшки протезов напоминали о кровавых полях, подвигах и безнадежности. Когда-то Нина в калединском Новочеркасске увлекла маленького гимназиста Сашу Колодуба, сына горного инженера, приютившего ее после бегства из занятого красными Дмитриевского, увлекла идти в партизанскую дружину и через несколько дней Саша вернулся с раздробленными ногами, получив в награду такую деревяшку. Разница между круглолицым уходящим юношей и вернувшимся бескровным мучеником, привезенным в лазарет, — вот какая была жертва. И теперь все вокруг было жертвой.

* * *

Один из инвалидов, прапорщик Сергей Пауль, сын новочеркасского бухгалтера, был призван в шестнадцатом году и после ускоренных курсов направлен на фронт. После отречения царя фронт стал рушиться, солдаты стали видеть в храбрых офицерах движителей войны, а в краснобаях — любезных вождей; всплыли пороки простонародья, жестокость и безответственность, казавшиеся Паули дикими — революция страшным топором рубила столб государственности. Когда полковой комитет запретил батарее производить пристрелку немецких позиций, боясь удара, а батарея все же начала пристрелку, то обозленные пехотинцы открыли огонь по своим артиллеристам, приравняв к смертным врагам тех немногих, кто оставался верен долгу. Старшему офицеру батареи штабс-капитану Головину пуля попала в живот...

Сейчас в голове Пауля — мучается Головин, шумит толпа в приемной канцелярии, ползет пулеметная лента с набитыми вместо патронов людьми. Вот входят в казарму на окраине Новочеркасска генералы Корнилов, Деникин, Романовский и Марков. Корнилов говорит: «В плен не брать. Чем больше террора, тем больше победы». Вот офицерская рота в предрассветной темноте бредет по заснеженной железнодорожной насыпи. Сзади в двух вагончиках везут два «максимки». Часовой у сторожки, голос с латышским акцентом. Пауль просит пропустить, а пароля не знает. Снова просит. Лживая интонация. Латыш догадался, и голос его дрогнул, прервался... Как не хочется убивать!.. Потом, через несколько выстрелов втягиваешься, успокаиваешься и стреляешь с азартом в перебегающие темные фигуры, забыв смущение и надежду, звучавшие в голосе латыша. Вот сторожка, насыпь, перебегаешь, стоит пулемет «кольт» и рядом неподвижное тело. Поезд под парами. Отходит. Кто-то цепляется, кто-то не успевает, бежит в поле, дергаясь рывками в медленном беге. Груда песчаника. Полузнакомый юнкер: «Застрелите, пожалуйста, раненого, ужасно мучается, я не могу». За камнями перерезанный пулеметом человек. Дрожит, приподнимается, хрипит. Пауль добивает в голову, и разлетаются брызги... Вот станица Средне-Егорлыцкая, другой бой. Все бои одинаковы. Усталость после перехода, жажда, хочется спать, есть, курить. Возятся с пленными. У одного расстрелянного снесло череп. Большая черная свинья, громко чавкая, роется в мозгу, жрет человека... И закон над всеми добровольцами и, должно быть, над всеми красными тоже — один закон воздаяния. Вот белобрысый подпоручик бьет пленного, а другой доброволец стреляет в уже мертвого — оба потом убиты. И Пауль находит на дороге перевязочный пакет, поручик Козырь просит у него пакет — не отдает. А надо было отдать. Через два дня поручик Федоров говорит: «Ты сегодня мне снился, лежишь в поле, голова в крови, волосы треплет ветром». Так оно и стало под Георге-Афиопской. Пауль выстрелил обойму, нагнулся, чтобы взять с земли патроны, лежавшие для удобства заряжания возле правого колена, и мгновенно наступила тьма. Пуля попала в правый глаз, раздробила кость скуловой дуги, пробила обе челюсти и вышла под правым ухом. За того ли раненого или за перевязочный пакет прапорщика Пауль отметил закон воздаяния, но не убил.

В Дядьковской Пауля оставили с другими тяжелоранеными на верную гибель. «Вставайте, обратно в хату», — сказал фельдшер. Уже простучали подводы и стихли все походные звуки. Жалкая доля калеки-солдата, ненужного войску! Его нельзя бросить на истязание врагам, нельзя с ним отступать, с ним можно лишь разделить смерть.

Но бросили. Он лежал на соломе, как и десятки других офицеров, ожидая последней милости красных. Неподвижные, с перебитыми костями, рассеченными телами, эти люди еще три дня назад яростно штурмовали Екатеринодар, а теперь привыкли, что все кончается.

Пауля спасло чудо — в хату заглянул случайно задержавшийся доктор и подобрал одного раненого, который мог сидеть в летучке.

С той поры одноглазый прапорщик прошел с Добровольческой армией весь ее путь через каменноугольный район на Харьков, Курск, Орел, — и обратно до Новороссийска, пока не очутился в приемной канцелярии главной комиссии по эвакуации, где его заметила Нина.

— Господа! — крикнул сосед Пауля и застучал костылем в пол. — Господа! Я без ноги! Моя нога осталась под Валуйками! Я нищий калека!

Нина повернулась к здоровым офицерам, но они отводили глаза, морщась, словно безногий совершал что-то неприличное. Но что с ним делать! Все добровольцы давно стали бездомными и нищими, только военная организация питала их существование, и крах армии был для них крахом родины и жизни.

Нина кинулась на Серебряковскую улицу в канцелярию действительного статского советника Флока и на ее удачу столкнулась там со старым знакомым из Управления торговли и промышленности Андреем Герасимовичем Петуховым.

В приемной творилось что-то отчаянное: молодые женщины, дети, старухи, беременные, среди которых одна — на сносях, с красным, будто ошпаренным, пятнистым лицом, все ждут, тоскливо глядя то на казака у дверей, то на секретаря, ведущего запись. Кто они были? Наверное, офицерские вдовы; вывалились из государственной машины, должны были пропасть.

— Вот так встреча! — сказал Петухов со значением.

Он был костистый, жилистый, с нависшей над глазами желтой лобной костью. Бесполезно было его очаровывать и лукавить в надежде, что он забыл ее непатриотический поступок. Этим она испортила бы дело.

— Как к отцу родному, Андрей Герасимович! — с негромким покаянным стоном обратилась к нему Нина. — Я знаю, что вы думаете обо мне. Я сама казнюсь. Но я была неопытна, столько выстрадала... Помогите, Андрей Герасимович.

— Я не занимаюсь эвакуацией, — ответил Петухов, глядя в бок на толпу посетителей. — Обращайтесь к Флоку.

— Флок совсем меня не знает! — возразила она и подступила к нему ближе.

— Вот и хорошо, мадам, что не знает, — усмехнулся Петухов. — Я вас знаю, а он не знает. Для вас хорошо. — Он отступил на шаг.

— Злонамеренный вы человек, Андрей Герасимович. Нашли время сводить счеты, — продолжала она и сделала шаг следом.

— Нет, я просто не занимаюсь эвакуацией, — повторил он. — А что счеты? Пустое!.. Вот адмирал Колчак, Царствие ему небесное, или другие наши покойники могли бы предъявить счет...

— Зачем вы меня оскорбляете? — спросила Нина. — Хотите, чтобы я расплатилась своей смертью? Тогда вы удовлетворитесь?

— Извините, меня ждут, — Петухов повернулся, но она схватила его за руку.

— Ведите меня к Флоку, умоляю вас!

Он потянул руку, но Нина прижалась к нему грудью, не отпустила.

У Флока, синеглазого широкоплечего штатского генерала, Петухов отрекомендовал Нину хозяйкой большой шахты и просил выдать пропуск. Флок без лишних слов подписал бумагу на «Виолетту» и сказал, что пароход, правда, еще не пришел, но если придет и будет достаточно угля, то место для Нины обеспечено.

— Англичане мудрят, не дают топлива, — объяснил он. — Вот коли бы наши шахтовладельцы дружно помогали нам... Знаете, что говорил этот наш заклятый друг Ллойд-Джордж? Что адмирал Колчак и генерал Деникин ведут борьбу не только за уничтожение большевиков, но и за единую Россию, а поелику это не вполне соответствует политике Великобритании, то надо помнить, что великая могучая Россия представляет опасность. Вы, конечно, русская патриотка, понимаете наше тяжкое по- ложение.

Петухов, качая лобастой головой, сурово смотрел на Нину. Не простил ее, хотя пощадил.

— Понимаю, — ответила Нина. — А вдруг «Виолетта» не придет? Вы уверены, что она придет?

Флок молча улыбнулся. От него веяло жизнелюбием, он видел в Нине женщину, но она почувствовала, что бездушный холод взвешивания тысяч жизней не будет ничем развеян.

— Надо надеяться, — ободрил ее Флок из пучины эвакуации. — В крайнем случае отправим вас на «Тигре» вместе с сыпнотифозными.

— Вместе с сыпнотифозными? — спросила Нина, не ожидавшая подобной щедрости.

— Милая моя, вы даже не можете представить, какой ужас нас ожидает, — признался Флок. — Скажите спасибо Андрею Герасимовичу. Видно, много угля удалось ему взять с вашей шахты, коль он просит за вас.

— О, первосортного «орешка»! — заметил Петухов.

— Увы, — ответила Нина, неожиданно оттолкнув уже вырванное спасение и испытывая сладко-мучительное чувство пропасти, куда она сейчас ухнет. — Я не продала Андрею Герасимовичу ни пуда. Я все продавала туркам в Константинополь...

Флок, улыбаясь, кивнул, восприняв это как шутку.

— Приходите дня через два — три, — сказал он. — Мы ждем большие транспорты. Я скажу о вас секретарю...

Он взял из серебрянного стакана синий карандаш.

— Нервы, — заметил Петухов. — За вдов и детей сердце болит. Спасем ли всех? — спросил он сам себя и ответил: — Навряд ли!

И Нина как будто отшатнулась от пропасти. Что она могла доказать, отказавшись от милости Петухова? Вокруг рушились остатки державы, тяжелораненых не подбирали.

Нина смиренно поклонилась Петухову и Флоку и вышла из кабинета.

* * *

- Она действительно торговала с турками? — спросил Флок, прищурившись.

Петухов пожал плечами.

— Андрей Герасимович, какая же нас ждет катастрофа! — продолжал Флок. — Вы говорите: Россия, империя! Но зачем?

Петухов ничего такого не говорил, он только мрачно таращился на действительного статского советника, думая, что чертовы немцы хоть и служат империи два века, а не отвыкли задавать дурацкие вопросы.

— И никто не знает — зачем! — уверил Флок. — Англичане — те купцы и мореплаватели, немцы — купцы и солдаты, французы тоже патриоты, своего не упустят. И всякая страна, даже самая маленькая и слабая, утверждает среди других народов свой флаг. А Россия?

— Что Россия? — не выдержал Петухов. — Тыща лет России!

— А почему у нас такое неодобрение всему, что несет отпечаток русской национальной идеи? — спросил Флок.

— Ну это не вопрос, — ответил Петухов. — Национальная идея — это крепкое государство, которому надо приносить жертвы... Эта молодая дама вправду продавала уголь туркам! Ей национальная идея, русская или турецкая, ни к чему. И нашим господам промышленникам, которые все на словах — Козьмы Минины, национальная идея требуется тогда, когда припер иноземный купец.

— Да, да! — воскликнул Флок. — Именно! В этом наша трагедия. И все они погибнут бесславно.

— Будем исполнять долг, авось кто-нибудь спасется, — сказал Петухов.

* * *

Среди ада новороссийской эвакуации Нина Григорова почувствовала постыдное счастье. Господь снова послал ей Симона, и теперь ей было обеспечено место на «Вальдеке Руссо». Французский крейсер лежал темным утюгом возле Южного мола рядом с английским и итальянским крейсерами и поджарыми американскими миноносцами.

Она не хотела думать, что будет с теми, кто не попадет на корабли. Все кончено, тысячелетняя Россия распалась. Какое Нине дело до этих несчастных, в страхе несущихся по улицам к пристани, до всех этих казаков с обозами и семьями, черкесов Дикой дивизии, распустившим свое зеленое знамя, будто Аллах мог подарить им сейчас пароход, до калмыков с кибитками и даже до офицеров-добровольцев, с которыми она прошла сестрой милосердия страшный Ледяной поход? Нет больше ни добровольцев, ни Вооруженных сил Юга России. Есть только серое море и беженцы.

Нина зачарованно смотрела между голов английских солдат, как по берегу моряки катят бочки и тащат мешки. В ней просыпалась хозяйка, мысленно завладевала всеми складами, которые наверняка здесь пропадут. Она повернулась к Симону и страстно взмолилась, чтобы он позволил ей взять на крейсер хоть малую толику от остающегося добра.

Он засмеялся:

— Ты неисправима!

Неподалеку кто-то закричал, прорываясь сквозь английское оцепление, и вдруг захлебнулся.

— Но что тебе стоит?! — воскликнула она, не замечая толпы разгоряченных людей. — Смотри, они увозят даже ржавый хлам! — Матросы грузили в качающуюся лодку помятый пулемет с облупившимся щитом. — В Константинополе у меня компаньоны, я тоже могу...

Симон взял ее за руку и потащил к пристани. Но он опоздал.

Из толпы выскочила женщина в темно-синем пальто, кинулась перед Ниной на колени, обхватив ее ноги, запричитала, прося взять ее на пароход — она вдова корниловского офицера.

Нина не смогла вырваться и, приподняв ридикюль, оглядывалась на Симона. Француз стал поднимать женщину. Она рыдала и цеплялась за Нину.

— Пожалейте, ради всего святого! — взывала вдова. — Я все отдала! Проведите меня на корабль...

— И я все отдала, — холодно ответила Нина. — Этим сейчас никого не удивишь. Я тоже вдова офицера. Они убили даже моего ребенка... Чем я могу помочь? Идите к Деникину... Отпустите меня! — Она толкнула женщину и наконец освободилась.

Симон схватил ее под локоть, потащил, наваливаясь плечом на толпу.

— Компаньоны в Константинополе! — с ненавистью бросила вдова. — Крыса! Интендантская шлюха!

Симон больно сдавил Нине предплечье, — то ли в наказание, то ли в предостережение, и она стерпела.

«Что ты за печенега? — со злостью подумала Нина о себе. — Все тебе мало! Так и утопнуть недолго».

Упрекая себя, она быстро шла за Симоном и успевала оглядываться, примечая в мешанине беженского табора, что могло бы ей пригодиться. Среди повозок, женщин, детей, лошадей, коров и овец, среди хаоса, предшествующего потопу, Нина чувствовала две вещи: свое спасение и страх перед будущим.

Все-таки она оказалась умнее деникинских чиновников из Управления промышленности и торговли, когда продавала уголь в Турцию. Теперь у нее есть маленький задел.

А если бы жертвовала своим интересом, то не получила бы и места на пароходе, как та вдова корниловца.

Перед Ниной промелькнул образ Лавра Георгиевича Корнилова и всплыл ужас Ледяного похода, в котором погибли лучшие; черноглазое, дышавшее непреклонностью лицо Корнилова, склоняющегося над повозкой с лошади, где Нина везет раненых и где умирает раненый в грудь мальчишка-юнкер Христян, на мгновение заслонило весь новороссийский ад. И горе, пережитое Ниной за два года с того марта по нынешний март, изумило эту женщину, ибо ей почудилось, что все было не с ней, а с какой-то другой Ниной.

А если бы с ней, она бы не пережила...

Шел март тысяча девятьсот двадцатого года. Все было кончено, но хотелось жить даже без России.

Нина увидела белое пятно пухлой обнаженной женской груди и напряженное лицо молодой казачки, тычущей грудь в раззявленный в крике рот младенца. Симон заслонил казачку. Нина обернулась, испытывая жалость и тоску по гибнущей жизни.

Со стороны гор доносился орудийный гул, в городе трещали одиночные выстрелы.

Вскоре Нина и Симон пробились к набережной, где было уже свободнее. Но и здесь — те же повозки, кибитки, потерявшиеся, кого-то зовущие дети, сидящие прямо в грязи покорные старухи. Это была масса, которая с равнодушием воспринимала в марте восемнадцатого года отчаянную борьбу офицеров и которую все же завертело в водовороте.

— Стой! — сказала Нина. — Отдышусь... Куда ты меня тащишь?

Симон отпустил ее, поглядел вниз, на забитую беженцами пристань, сказал:

— Надо пообедать.

Блеснула в солнечном луче рыжина в его черных бровях.

— Я голодная, — призналась Нина, улыбаясь. — Куда пойдем?

Все было замечательно, она чувствовала прочность Симоновской защиты, и сразу весенний воздух, переменчивые облака, сияние моря, сразу вся эта вечная красота как будто открылась ей, обещая долгие годы.

— Ты великая артистка, — сказал он, видно, вспомнив, как она ставила спектакль в народном доме о коварстве любви. — А где пообедать в этом авилонском столпотворении?

— Как где? В ресторации или кафе, — ответила Нина. — Какой ресторатор упустит свою возможность?.. Пир во время чумы! — И она снова улыбнулась, продекламировала: — «И пьем дыханье девы-розы, быть может, полное чумы!.. «

— Фу! — поморщился француз. — Декадентка... Ну идем на Серебряковскую. Рестораторы должны ловить свой шанс, в этом ты права. Недаром же ты известная всему белому движению капиталистка!

Они пошли на Серебряковскую улицу, шаг за шагом погружаясь в воспоминания, связавшие их еще с той золотой довоенной поры, когда директор франко-бельгийской компании Екатериновских рудников Симон привозил цветы дочери рудничного доктора Нине Ларионовой, потом вышедшей замуж за казачьего офицера Григорова.

Серебряковская была усыпана битым стеклом, в разоренных витринах сияли обломки зеркал и трепались ветром бумажные цветы. Ни одной живой души не было на Серебряковской. Вот вам и ресторации! Нина остановилась, не веря своим глазам. Крах подступал быстрее, чем она думала, он уже царил еще до появления красных.

— Ничего, найдем другое место, — сказал Симон.

— Смотри! — придавленно воскликнула она, показывая на выходивших из-за угла людей с винтовками.

— Это патруль, — ответил он, но по тому, как окаменели его брови и подбородок, Нина догадалась, что он встревожен.

Офицерский патруль, судя по белым погонам — Алексеевского полка, шел прямо к ним. Нине почудилось, что алексеевцы знают о ее незаконной торговле в ущерб многострадальному отечеству. Она подняла ридикюль к груди, раскрыла его и нащупала холодную сталь «браунинга».

— Брось, — усмехнулся Симон. — Я не думал, что ты трусишка. Тебе страшно?

— Страшно, — созналась она.

Патруль подошел, окинул оценивающим беспощадным взглядом, попросил документы.

Французский паспорт произвел какое-то впечатление, и старший патруля, невысокий штабс-капитан с чирьями на шее, чуть улыбнулся:

— А мы думали — дезертир. — И добавил почти по-свойски, поглядев на Нину: — Приказ дезертиров расстреливать на месте. Четверть часа назад двоих расстреляли.

— Зачем же расстреливать? — спросила Нина. — Ведь все равно всех не вывезти. Посмотрите, что делается на пристани!

— Вы, мадам... — сказал штабс-капитан. — Не надо! Ступайте со своим мусью.

— Я прошла сестрой милосердия весь Ледяной поход! — сказала она. — Я спасала таких, как вы, капитан!

Штабс-капитан отвернулся, кивнул своим, и они пошли дальше по разгромленной Серебряковской искать и карать слабодушных.

— Подлецы! — выругалась Нина. — Лишь бы расстреливать... Из-за таких мы все потеряли... Неужели, если бы у тебя не было паспорта?.. Если бы потерял? Тебя бы убили.

— Не думаю. Доставили бы к этапному коменданту, и все. — Симон взял ее под руку. — Не бойся. Ты дрожишь?.. Ты же храбрая. Успокойся. — Он снова сжал ей предплечье, но не больно, как после стычки с вдовой, а дружески и ласково.

Русская государственная сила, слепая и жестокая, как офицерский патруль, уже не могла ничего сделать с Ниной. Нина ускользала. Позади все, и горе, и несбывшиеся надежды. Прощай, прощай, родимое немилосердие...

— Я успокоилась, — сказала Нина. — Пошли?

Поблизости треснуло три выстрела, метившие в какого-то неизвестного человека и, по всей вероятности, сразившие его.

— Пошли! — воскликнула она. — Ну пошли быстрее!

Эта ужасная разгромленная пустынная Серебряковская была местом убийств. Быстрее! Прочь отсюда! И они бежали.

Оглянувшись, Нина увидела трех человек в коротких английских шинелях, идущих по середине улицы. Прочь! Прочь!

Зато в кафе не было никаких патрулей, царили хмельные мелодии скрипки, голоса, уверенность. И ни страха, ни гибельности, а праздник. Казалось, накануне прихода красных отборная публика, у которой были зарезервированы места на кораблях, вспоминала на прощание невозвратное время.

За коричнево-красной гардиной приоткрывалась кухня, белый колпак повара, сияющий пар кастрюль, запахи теста, мяса, лука. Скрипка заныла «Прапорщика», навевая воспоминания о дореволюционной поре. Под эту песню Нина и Симон однажды уже обедали в ростовском «Паласе», когда Симон решил дать ей урок и разложил на столике ковер разных русских денег из донских «ермаков», добровольческих «колокольчиков», украинских «карбованцев» и побил все денежное войско стофранковым билетом, прочными деньгами.

Подошел официант или Бог весть кто, но с наглыми глазами, стал говорить, что здесь страшно дорого и что на кухне не осталось ничего.

— Подайте нам самого вкусного из вашего ничего, — велела Нина. — И поскорее. Надеюсь, вас заинтересует валюта.

— В каком смысле? — спросил официант.

— Не стройте из себя дурака! — бросила она и сказала Симону: — Сделай заказ.

— Голубчик, вы поняли, что говорит дама? — спросил Симон.

Голубчик кивнул, потупил взор.

— Принеси хорошей закуски, пирожков, ухи... — Симон посмотрел на нее, ожидая подсказки.

— Пусть водки принесет, — сказала Нина.

Человек снова кивнул и ушел.

Она оглядела отборную публику либерального вида, среди которой, впрочем, выделялись офицеры, и в ней пробудились помимо воли ненависть и презрение к ним. Она, принявшая после гибели мужниных родителей все тяготы управления унаследованной шахты, потом потерявшая все, спасалась здесь под крылом французского инженера? На какую жизнь? Ради чего?

— Пируют! — заметила Нина. — Ничему никогда не научимся...

Теперь она была душой с теми, кто в отчаянии ждал чуда на пристанях, и жестокость офицеров-алексеевцев казалась ей оправданной.

— Вот сюда бы патрули! — зло вымолвила Нина. — Не там они ищут себе добычу.

— Патрули не только ловят дезертиров, но еще охраняют всех нас, — сказал Симон, сделав кистью руки округлый жест. — Так должно быть всегда, снаружи надежная охрана, а внутри — вольная воля. Я вижу, в тебе нет определенности. Тебя то к верхам тянет, то к простому народу.

— Я бы поглядела на тебя, если б ты сейчас сидел где-нибудь в Марселе и ждал эвакуации! — возразила она.

— У нас уже была революция. Но как видишь — французы уцелели. — Симон поднял голову и тоже стал оглядывать публику. Заметив кого-то, он усмехнулся и сказал: — Видишь вон там, через два столика... Волнистые волосы... Это Хаус из английской миссии. Вот кто бестии — так это англичане! В поражении Деникина — их вина.

— Черт с ним, — отрезала Нина. — Я знаю: они не пустили нас в Баку, восстановили против нас Грузию... Да и вы не лучше! Вот наш половой. Сперва пообедаем, потом на закуску слопаем англичанина.

Официант принес водку и закуски, наклонился к Симону и неожиданно предложил купить у него валюту в любом размере.

— После, после, — отмахнулся француз, любезно, впрочем, улыбаясь, словно собирался поиграть с ним.

— Ну так я буду надеяться! — требовательно вымолвил официант и тряхнул чубом.

Симон ему не ответил, заговорил с Ниной, и официант отошел.

— Твое здоровье, Нина Петровна! — сказал Симон и протянул рюмку, чтобы чокнуться. — Не ожидал встретиться. И рад! Многое нас связывает.

Нина чокнулась с ним, показала взглядом, что и она все помнит, а при этом подумала: «А за тобой долг, Симоша!» Она не забыла, как металась осенью перед большевистским переворотом в поисках кредита и как Симон оказался в её постели.

— Я был в тебя влюблен, — сказал Симон.

— А мой кнут? — спросила она. — Не забыл?

— Забыл, — ответил он и добавил: — Богиня.

Этим словцом он назвал ее когда-то, должно быть, считал, что это звучит возвышенно. Но ведь денег не дал! И неважно, что помешало ему, забастовка или рабочий комитет, — главное, слова своего Симон не сдержал, и она тогда прямо кнутом хлестнула его, когда узнала, что ее ловушка ничего не дала.

— Какая я богиня? — возразила Нина. — Теперь я невольница. Захочешь — увезешь отсюда, не захочешь — бросишь.

— Ты хочешь подбить меня на какую-то аферу? — догадался Симон. — К сожалению, на корабле мало места, только на личный багаж.

— Как был расчетливым, так и остался, — сказала Нина. — А еще англичан обвиняешь.

— Нет места, Нина. Да и нет у тебя ничего. Шерсть — это пустяк.

Вслед за закусками официант принес суповую миску с ухой и повторил, что хочет купить франки или фунты. Симон нахмурился. Нина насмешливо спросила:

— Турецкие лиры не нужны?

— Сколько? — загорелся официант.

— После! После! — отмахнулся Симон. — Не приставай, а то позову патруль.

— Какая уха! — воскликнул официант. — Какой божественный аромат! Чистое золото... Желаю вкусно покушать, дорогие гости.

— Разбойник, — беззлобно бросила ему в спину Нина. — А уха вправду пылает... Может, это последняя русская уха?

— Не последняя, — ответил Симон. — Думаю, с Деникиным ничего еще не кончается.

Нина занялась ухой, отдаваясь удовольствию, и не сразу сообразила, какую поразительную вещь открыл ей француз.

Деникин, эвакуация, уха, скупердяй Симон, неизвестность беженского существования, — все это перемешалось в ее голове.

— А что не кончается? — спросила она механически.

— Ваша борьба с большевиками, — ответил Симон скучными словами.

— А, борьба... — равнодушно произнесла Нина. — Надоела мне вся борьба.

И она снова занялась божественной ухой, полыхающей жаром перца и кореньев.

Через несколько минут она подняла голову и перехватила взгляд англичанина и сказала Симону, что Хаус разглядывает ее.

— Я не ревную, — усмехнулся Симон. — Они сейчас смотрят на русских, как на малайцев. Для них собственные интересы выше союзнического долга.

— А он видный, — заметила она и добавила: — Это твои французы выдали адмирала Колчака... Да и в восемнадцатом году мне в штабе генерала Краснова говорили, что французы хотели забрать себе в концессию весь каменноугольный район, а англичане не дали... Вы тоже ребята хваткие, пальца в рот не клади!

Симон накрыл ее руку и улыбнулся;

— Ты все понимаешь. Мы живые люди, а не каменные идолы. Ты ведь продавала уголь не белогвардейским интендантам, верно, богиня? А в это время их флот стоял без топлива... Но поступать так цинично, как англичане?.. — Симон ласково погладил ее пальцы, не оставляя у нее никаких сомнений в том, что ей предстоит.

Нина не убрала руки. У нее не было выбора, да и нельзя сказать, что Симон был ей неприятен, — наоборот, Симон был душкой. «Он вернет старый долг, я заставлю его!» — подумала она.

— Хваткие вы ребята! — негромко, обольстительно засмеялась Нина. — Одним Сибирь и Кавказ, другим — каменноугольный район... У меня личный багаж сто пудов. Это пустяк, да? Согласен, Симоша? Ты меня не выдашь, как Колчака?

Симон понял, что она дурачится, и тоже стал шутить:

— Что ты хочешь продать туркам? Пушку или десяток пулеметов?

— Ты мне подскажешь, что надо туркам, а я и вывезу отсюда, — призналась она. — Дай мне право на сто пудов, а я найду товар.

У нее не было ни мыслей, ни товара.

— А твои бумаги у тебя остались? — спросил он.

— Думаешь, их кто-то может купить?

— Уверен! Потерпи, найдем покупателя на твою шахту.

— Правда? — обрадовалась Нина. — И сколько за нее дадут? Я хочу получить только франками!

— Получишь франками.

— Ты просто факир, Симоша!

Нина была спасена, и Россия была спасена, — Нина почувствовала, что за Симоном стоит Франция, верная своему долгу союзница.

Словно по заказу, скрипка заиграла знакомую мелодию казачьей песни «Конь вороной с походным вьюком у церкви ржет...» Несколько голосов в зале сильно, вразнобой подхватили и, пропев немного, угасли. Общего восторга не было.

Заметив на подоконнике газету, Симон щелкнул пальцами, остановил пробегающего официанта и через полминуты получил несколько укрепленных на деревянной планке листков с «Вечерним временем». Увидев имя издателя, Нина сказала, что знакома с Борисом Сувориным. Симон кивнул, а потом хмыкнул и прочитал:

— «За невозможностью купить в городе мясорубку автоброневик «Доброволец» просит граждан города Феодосии уступить или пожертвовать таковую броневику». Какова картина? — произнес он саркастично.. Голодные защитники.

— Да, печально, — ответила Нина. — А что там на бирже?

— Давай посмотрим! — бодро отозвался Симон. — Интересно: здесь фунт и франк дорожают, а в Крыму падают. Ты бы могла купить в Феодосии по девяносто пять рублей за франк, а продать в Новороссийске по двести.

— Каким образом? — живо спросила она.

— Увы, никаким, — сказал он. — Но Крыму, видно, ничего не грозит.

— Пока не грозит, — уточнила Нина, вспомнив призыв «Добровольца».

Обед заканчивался. Симон расплатился с официантом франками и не ответил на его новые просьбы.

На улице официант догнал Симона, схватил за руку и стал совать толстую пачку денег с рисунком Царь-колокола. Он хотел избавиться от деникинских «колокольчиков», бедный человек. Только кому сейчас они нужны?

Симон отвел руку, но официант продолжал цепляться.

На противоположной стороне шли трое в белых погонах, с винтовками.

— Эй, патруль! — позвал Симон.

— Имейте совесть, мусью! — крикнул официант. — Я вам предлагаю дело.

Патруль подошел, потребовал документы.

— Это дезертир, — заявил Симон. — Я из французской миссии, вот паспорт. Дама со мной.

Молодой поручик, по виду — гимназист, холодно глядел на них, как бы говоря: «Все вы сволочи». Такие юноши, как знала Нина, были самыми упорными. Она помнила израненных кадетов, юнкеров и студентов, прибывавших в госпиталь на новочеркасском вокзале, где она была перед Ледяным походом сестрой милосердия.

— Я не дезертир! — вскрикнул официант.

Однако никаких документов при нем не оказалось, лишь бумажонка с печатью, свидетельствовавшая, что какая-то рота продала ему старые шинели.

— Спекулянт и дезертир, — сказал поручик. — У нас приказ — расстреливать дезертиров на месте.

— Его надо к этапному коменданту, — вмешался Симон.

— Идите, господин! — равнодушно сказал поручик. — Это не ваша забота. Не мешайте нам.

Официант попятился, заискивающе улыбаясь.

— Стой! — велел поручик. — Подойди.

Официант продолжал пятиться, поручик схватил его за плечо и грубо дернул.

— Хотел бежать? — спросил поручик. — Мы там кровь проливали, а вы у нас в тылу все изгадили... Теперь не убежишь.

Официанта взяли и потащили за угол. Он упирался, выворачивал шею, кося глазами на Нину и кричал:

— Господа, что вы? Я не виноват!.. Что они делают?

Один из офицеров скинул винтовку и ударил его прикладом в спину.

— Что вы делаете! — крикнула Нина. — Она кинулась за патрулем, но Симон удержал ее, прижав к груди.

— Не лезь, — одернул он. — Будет хуже.

— Пусти! — Она рванулась, отталкиваясь от него.

Патруль с официантом скрылись, слышались только сопенье и стоны. Симон не отпускал Нину. Она больше не вырывалась, со страхом и любопытством прислушивалась. «Неужели расстреляют?» — мелькала одна и та же мысль.

— Пошли отсюда! — властно произнес Симон. — Быстро.

— Но... — сказала она.

— Пошли! — Симон силой увлек ее, выговаривая в волнении: — Это убийцы... Кровь пьянит... Они пьяны... Нельзя оставаться...

Треснули выстрелы. Нина оглянулась — никого не увидела. Сияло солнце, кое-где блестели влажные булыжники мостовой, над старыми тополями-раинами летели черные грачи. Что отделали с человеком — Бог знает...

Лишь на мгновение столкнулись две силы, внутренняя, предприимчивая и наглая, с внешней, решительной и жестокой. Нина почувствовала, что как будто судьба предостерегает ее.

Дальше
Место для рекламы