Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Глава десятая

1

Никакие подвиги, жертвы и отвлекающие маневры не спасли бы Добровольческую армию, если бы не помощь враждебной еще недавно каждому русскому офицеру силы, помощь, которую невозможно было отклонить. Эту помощь оказали ей немецкие войска, занявшие всю Украину и к концу апреля дошедшие до Ростова и Таганрога. Кайзеровская Германия в последний раз напрягла силы и повела наступление и на западе, где надеялась прорваться к Парижу, и на востоке, где лежала погибшая Российская империя и в корчах гражданской войны нарождалось что-то новое.

Холодным солнечным днем пасхи Новочеркасск был отбит у красных восставшими казаками, показавшими аще кто благочестив (как пелось в конце утренней службы в войсковом соборе).

Все переворачивалось: большевики теперь вспомнили о родине, а казаки поклонились кайзеровскому генералу.

Немецкий офицер в серо-голубом мундире плыл по Дону в лодке вместе с двумя девушками и смотрел в монокль на весенний Новочеркасск. Цвели сирень и акация. Блестела вода. Для идиллии недоставало девичьего смеха.

Стоявший на берегу бородатый казак прищурился и выругался:

— Курвы поганые!

Но казак был простодушен и не хотел понимать, что благополучие Всевеликого войска донского, которым стал командовать генерал Краснов, опиралось на тевтонскую силу. Уйдут немцы — вернутся краснюки, продолжат расказачивание, науськивание одних станичников на других, чтобы в междоусобице пооткручивать башки самым крепким да опасным.

Добровольческая армия и ее генералы во главе с Деникиным относились к немцам, как этот простой казак. Они ждали поддержки союзников и смотрели поверх российской смуты на западный фронт, где разгоралось последнее сражение армий Людендорфа против имеющих двойное превосходство армий Антанты. Людендорф пока прижимал французов... Но кроме добровольцев, немцев и союзников, множество иных сил ввязывались в борьбу и яростно сопротивлялись всем попыткам Деникина накрыть их трехцветным знаменем великодержавной России. Кубанцы объявляли себя самостоятельной ветвью славянского племени, донцы — отдельным пятимиллионным народом, украинцы призывали умыть кровью неньку Украину в священной войне с москалями. О Грузии и Азербайджане нечего и говорить, там скорее признавали немцев или англичан, чем Антона Ивановича Деникина.

Правда, Нине не было никакого дела до далеких кавказцев. Она снова привлекла к себе Виктора, благо он был легко ранен и поэтому без задержек отпущен на лечение. Они вернулись в Новочеркасск. Нина хотела добраться до своего рудника посмотреть, что с ним сталось, и, может быть, снова завладеть им. Ее зеленоватые глаза светились жадностью, а смуглое загорелое обветренное исхудавшее лицо было жестоким и привлекательным. Еще совсем недавно зачуханная, в рваных чулках, с сальными волосами сестра милосердия превратилась в даму. Она была уверена в себе, добилась внимания «Донской волны» и «Приазовского края» — напомнить горожанам, кто в тяжелые январские дни жертвовал силы и деньги на защиту Новочеркасска. Вот она, Нина Петровна Григорова, женщина-героиня. Она потеряла мужа, семью, имущество. Прошла крестный путь до Екатеринодара, вернулась обратно оборванной нищенкой. Ее мечта — посвятить себя возрождению родины.

Нина вспоминала и всхлипывала. Слезы вызывали у журналистов благоговение перед ее страданием. Ее страдания должны были закрепить в общественном мнении мысль о торжестве патриотического духа, о жертве и воздаянии. За подвиг полагалось воздаяние — это журналисты поняли, это мысль родилась у них, а не у Нины. Нина только согласилась с ней.

— Разве наши паровозы и заводы не должны скорее получить побольше угля? — спросила Нина. — Я хочу вернуть жизнь моему руднику.

И управление снабжения Донской армии не могло отказать в содействии вдове казачьего офицера, первопоходнице Григоровой: она получила подряд, она отныне становилась большой промышленницей.

Да, да, господа, она вполне могла олицетворять и объединяющее начало двух могучих сил, белого движения и донского казачества, во имя победы над большевизмом.

Если бы от нее захотели услышать что-либо иное, например об ориентации на союзников, жаждущих оплодотворить женственную больную страну, Нина бы приветствовала союзников. А можно было и немцев. Это все равно. Главное, она получала кредит и рынок.

В глазах полковников и чиновников управления Нина читала непатриотичсские нескромные желания и отвечала полными достоинства взглядами. «Я вдова, я патриотка, я капиталистка, — показывала она. — Ваш долг — бескорыстно помочь». Она ловила их — кого на рыцарском жесте, кого на фанфаронстве. И помогали!

В Нине еще жили слова Ушакова: «Моя миленькая, мое солнышко, мой цветочек». А сатиры-снабженцы напоминали ей хитроумного Симона, и ей хотелось собрать их в один мешок и спихнуть с берега.

В итоге ее работа увенчалась встречей с командующим Донской армией генералом Красновым. Чиновники излучали миротворящую любовь, подчеркивая перед ним большое значение отдаленного Нининого рудника и пропагандистский вес сотрудничества с такой известной в белом движении промышленницей-доброволкой. Никого не смущало, что известность опиралась на недавние выпуски «Донской волны» и «Приазовского края». Важно воздать Григоровой за ее страдания и верность и привлечь к себе настоящие капиталы.

Краснов не сразу понял, о чем надо говорить с молодой женщиной, с которой все рекомендовали ему встретиться. Сорокавосьмилетний, стройный, энергичный генерал сперва увидел в ней только женщину, держался галантно и поверхностно, отдавая себе отчет, что у встречи не может быть продолжения. Хотя мысль о продолжении, наверное, у него была.

— Я знаю, вы много пережили, — ответила она. — Благодарю вас.

На стенах висели портреты донских атаманов, и она быстро отыскала последний — самоубийцы.

Краснов пригласил садиться и стал говорить о долге перед отечеством, а она время от времени поднимала взгляд на изображение Каледина и думала о другом.

У него на груди серебрился значок Павловского училища, точно такой же, какой был у Ушакова.

— Вы павлон? — спросила Нина.

— Павлон, — кивнул Краснов. — Я помню вашего покойного мужа. Это был храбрый офицер, во главе эскадрона скакал на пулеметы, на верную смерть.

Он замолчал, накрыл одну ладонь другой и обеими постучал по столешнице.

— Царство ему небесное, — сказал он. — Какие люди были! Какие люди!.. Непоколебимая вера в Бога, преданность государю, любовь к родине... И их выбили в первую очередь... Ну, положим, я старорежимный генерал, чего-то не понял. А вы, капиталистка, вы ближе к народу, скажите, чем пронять эту Скифию, какую меру горя ей надобно, чтоб, как на Куликовом поле, все были едины?

— Не знаю, — ответила Нина. — Кажется, и на Куликовом поле кто-то из русских князей был с татарами.

— Да, да, — сказал Краснов. — Я понимаю. Сейчас мы опираемся на немцев, а это непопулярно. Но Дон не подчиняется Добрармии. Мы сами себе хозяева... Мы заинтересованы в вас, вы можете привлечь на нашу сторону рабочих... Нужен мир в тылу. Я надеюсь на вас, Нина Петровна!

На этом разговор закончился, и после фотографирования рядом с войсковым атаманом Нина покинула атаманский дворец. Она чувствовала, что ей везет, но не радовалась — будущее было темно.

На улице ее ждал Виктор, ходивший по площади, держась в тени зеленых, сладко пахнущих тополей. Вот он повернулся к ней боком, и под белым подолом рубахи, подхваченной тонким ремешком, бугром выпятился револьвер в брючном кармане. «Я чуть не погубила его, — подумала Нина. — Он по-прежнему верен». Виктор увидел ее, вот уж идет, прижата к груди подвязанная рука.

— Едем домой, — сказала Нина. — К чертям собачьим эту войну.

Он улыбнулся, посмотрел Бвнебо над памятником Ермаку и стал похож на старшего брата, на Макария.

— Как там наши? — спросила она. — Живы ли?

Виктор молча выгнул руку кренделем, Нина взяла его под руку и на минуту ощутила себя под защитой, когда можно ни о чем не думать.

— Пусть они воюют, а мы займемся своими делами — сказала Нина. — Правда?.. Смотри, как хорошо вокруг. Солнышко светит.

За этими словами о солнце таился ужас Ледяного похода, червивые раны, тоска по людям.

Что ж, теперь они хоть отмылись и выспались, о чем мечтали, идя по Кубани! И солнышко греет, и шумят клейкие листья новой весны. Но где люди? Одни убиты, другие разбрелись.

Навстречу шел инвалид на свежеструганой деревяшке, одетый в серую гимназическую форму. Почти мальчик. Бог послал его навстречу Нине в день ее удачи, чтобы еще ярче показать зыбкость современности.

Триста спартанцев, вспомнила она. Вот один из них, случайно уцелевший.

— Нина Петровна, вы меня узнаете? Это я, Саша Колодуб... Витя, это я...

Он смущенно смотрел на Нину, как будто в чем-то перед ней провинился, не оправдал ее надежд.

— Здравствуй, Саша, — сказала она. — Здравствуй, милый. Как ты живешь?

На его круглом детском лице появилась бодрая улыбка.

— Вот! — ответил он. — Ногу наконец сделали. Теперь жить можно, больше воевать не зовут.

— А мы с Корниловым уходили, — сказала Нина. — Витя второй раз ранен.

— Я читал про вас в «Приазовском крае», — вымолвил Саша. — Я рад, что вы живы. Не подумайте, мне ничего от вас не надо. Я просто так...

— Как твои родители? — просила Нина. — Проклинают меня?

— За что вас проклинать?.. Приходите к нам в гости. Они будут рады.

Но Нина не поверила, она еще не забыла, как направляла спартанцев защищать город, не думая, чем все кончится. Спартанцы не должны оставаться калеками, они должны молча умирать. И никто не знает, что делать с уцелевшими. Полковник Матерно крепко спит по утрам.

— Чем занимаешься? — спросила Нина. — Тебе дали пенсию?

Нет, полковники не велели будить, разве она этого не помнит? Саша отмахнулся от вопроса, оберегая гордость. Пусть спят! Он проживет без них.

Прощай, маленький спартанец. Нина ничем не могла искупить своей вины. Ей было жалко Сашу, жалко Ушакова, Старова, всех, кто обагрил кровью эту женственную рыхлую родину. Боже, Нина была такой же! И жалела, и рвалась к руднику успеть.

После обеда, поколебавшись, она направила Виктора с тремя тысячами — домой к Колодубу. Три тысячи — годовое жалованье офицера. Больше она не могла дать.

— Что ему делать через год? — спросил Виктор.

— Не знаю. Может, сделает протез вместо ужасной деревяшки, — сказала она, уловив в его вопросе укор.

Виктор ушел. Она подумала: «Он тоже мог стать калекой. Что бы я с ним делала?» Она запутывалась, он ждал, наверное, какого-то знака. Но она не подпускала его, все время осаживала, когда чувствовала, что вот-вот он перемахнет границу.

Нина взяла роман Сенкевича и села на диван почитать. Скинув туфли, она вытянула ноги, плотно сжала и подняла, изгибая стопы вправо-влево. «Ну и что? — спросила себя. — У меня их было трое. Двое убиты, Симошка жулик». Жизнь уходила с ужасными утратами.

Нина опустила ноги, закрыла глаза, облизала губы. Скорей бы возвращался!

В номер постучались, и знакомый голос с веселой мошеннической интонацией позвал ее. Старый знакомец Каминка из Азовско-Донского банка, с букетом пионов, коробкой пирожных и цимлянским! Но какого черта? Чем обязана, господин Каминка?

— Рад вас видеть, Нина Петровна! Как я рад! Только узнал, сразу примчался, думаю: а вдруг не забыла маленького Каминку? Не забыли же?

Тараторя, он поставил на стол коробку с бутылкой, сунул цветы в вазу.

— Здесь ваши любимые варшавские пирожные. Свежайшие! Я помню.

Нина вспомнила их встречу, когда она приходила просить денег, а он не давал, рассуждал о французской революции и угощал пирожными.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Хочу вам помочь. Хотите еще кредита? На самых льготных условиях... и забудьте, что я вам предлагал слиться с Азовской компанией! Положение изменилось, надо как-то выкручиваться.

Нина подумала, что Каминка нуждается. Он чего-то хотел от нее, мягко улыбался, лицо было доброе, умильное.

— Мне — кредит? — не поверила она. — Я и так должна вашему банку под ужасные проценты. Не знаю, чем отдавать... Чего же вам угодно?

— Да, да, вы должны, я знаю... Положение переменилось... Надо вкладывать в промышленность, иначе все потеряем. — Каминка говорил быстро, убеждал взять деньги, в этом, кажется, была цель его визита. — Помните, как я бывал в вашем уютном палаццо? Мы дружили, Нина Петровна, мы хорошо дружили. Вы верите в мою искренность? Я даже ничего не потребую взамен. Разве что соизволите подтвердить ваш старый долг. Вы не отказываетесь от старого долга, это ведь ясно, как то, что вы необыкновенная женщина.

И Каминка извлек из кармана бумагу с заготовленным текстом. Нине оставалось только поставить подпись.

— Зачем это? — спросила она. — И подпись нотариуса?.. А где нотариус?.. Непонятно.

— Нет, нег, это формальность, просто формальность! Нотариус здесь, я позову, он в коридоре ждет. — Каминка замахал руками. — Мне поручил управляющий. Сам управляющий! Может, вы мне не верите, Нина Петровна? Так и скажите! Тогда о чем нам разговаривать? — Он сморщился, глядя исподлобья печальными, добрыми глазами.

Нина пожала плечами и подписала бумагу, все-таки не понимая, что нужно Каминке.

Он быстро взял листок, помахал им, приговаривая, как он любит и преклоняется перед ней, потом в номере появился лысоватый нотариус, заверил расписку, и, потирая руки, Каминка предложил выпить по бокалу цимлянского за здоровье замечательной Нины Петровны. Нотариус осторожно откупорил бутылку, выпили. Каминка схватил двумя пальцами из коробки безе и, хрустя и обсыпая крошки себе на грудь, уписал его.

— Какой вы смешной, — сказала Нина. — Вы как ребенок.

— Можно, я еще съем? — спросил Каминка. — Очень хочется.

Нервно посмеиваясь, он проглотил четыре безе, виновато потупился и признался, что обожает пирожные.

— Как оформим кредит? — поинтересовалась Нина у нотариусам. — Что говорит Иван Николаевич? — Она имела в виду главного банковского юриста, с которым познакомилась в январе.

Нотариус не смог ответить и посмотрел на Каминку.

— Разве вы служите не в банке? — спросила Нина.

— Нет, не в банке, — ответил нотариус. — Меня пригласил господин Каминка.

— Видите ли, Нина Петровна, — сказал Каминка. — Я вижу, вы в недоумении. Я все объясню. Вы благородная женщина, с вами легко вести дела... Во время нашествия красных в конторе исчезло много ценных бумаг...

И тут Нина наконец додумалась! Они не имели никаких доказательств, что она брала в банке кредит, а Каминка сейчас ловко вырвал у нее расписку.

«Убью его! — подумала она. — Ограбил меня и смеется, проклятый!»

— Вы могли, простите великодушно, поддаться искушению, — продолжал он. — Надо было вам помочь. Вам самой будет легче, когда вы не поддадитесь обману.

— Почему прямо не сказали? — спросила Нина. — Верните расписку!

— Это никак невозможно. Нотариус уже заверил. Невозможно!

— Я вам верну ее, когда получу кредит, — объяснила она. — Иначе вы обманете. Я вам не верю.

— Не верите? Ой, вы меня оскорбляете, Нина Петровна. Столько лет жили душа в душу, и она не верит? — Каминка с обиженным видом стал отряхивать пиджак.

— Хорошо, — произнесла Нина и пошла в другую комнату.

Там на трельяже лежал ридикюль. Она вытащила из него маленький браунинг, взглянула на себя в зеркало и быстро вернулась.

— Застрелю обоих, — сказала она, подняв пистолет.

— Ах, бросьте, пожалуйста! — сердито ответил Каминка. — Она застрелит. Как вам не совестно такое говорить?!

— Отдайте расписку, — потребовала она. — Застрелю и скажу, что защищалась от насильников. Я первопоходница, мне поверят.

— Отдайте, — обратился к Каминке нотариус.

— Как «отдайте»? — закричал Каминка. — Не отдам!

— Возьмите у него расписку, — велела Нина нотариусу и повела в его сторону пистолетом.

Нотариус порозовел, повернулся к Каминке и хмуро поглядел на него.

— Я буду жаловаться генералу Краснову! — крикнул Каминка.

— Сами виноваты, — сказал нотариус. — Не видите: пальнет, потом жалуйся сколько влезет.

Он полез в карман Каминке. Тот отпихнул его, тогда нотариус обхватил Каминку, затолкал в угол между столом и стеной и все-таки вырвал расписку чуть ли не с карманом.

— Порвите, — велела Нина.

Бумага треснула, клочки упали на пол, и Нина с облегчением вздохнула. А если бы пришлось стрелять? Каминка вылез из угла испачканный мелом.

— Мошенница! — с горечью вымолвил он. — Я думал — замечательная промышленница!.. И такой удар!.. Последняя шлюха благороднее... Вы еще заплатите, вы очень сильно заплатите, уверяю вас!

Каминка и нотариус ушли. Нина заперла за ними дверь, подошла к балкону и стала смотреть вниз. Ей было стыдно и немного страшно. Ограбила человека. Но что же, вернуть расписку? Она прибрала в комнате, умылась и направилась в спальню читать Сенкевича. За все заплатит!

Ей вспомнилась Лежанка, гора убитых и баба с телегой. Баба приподнимает убитых и осторожно опускает, кого-то ищет.

И Нина подумала, что она такая же несчастная. Кто ее поймет? Кто пожалеет?

2

На следующий день они выехали из Новочеркасска. В окрестностях родного хутора при виде желтых камней песчаника, выпирающих из земли возле дороги, Виктор повернулся к Нине. Она все узнавала, как и он. Вот лошади взбегут на горку, и там откроется необычный курень из старых вавилонов и новой пристройки. А живы ли хуторяне? Не погубила ли их зима? Сейчас это узнается, а пока смотришь не насмотришься на зацветающий шиповник, житняк и полынок, как будто они могут что-то сказать. Они всегда здесь. Здравствуйте, ребята. Прошла зима, мы вернулись. Да, вернулись.

Уже видны тополя-белолистки у ворот, черная жердь журавля в чистом небе и зеленая крыша.

На станции — немецкий патруль, усатые гайдамаки в смушковых шапках, похожие на хохлов-хлеборобов, а здесь — тихо и нет чужих. Родное пепелище, единственный на белом свете уголок!

Но как только вошли во двор, увидели старика с костылем, какими-то жалкими рывками передвигавшегося вдоль окружавшей дом галереи. Это был Родион Герасимович. Он остановился, затряс головой и замычал.

Из-за побеленной горновой кухни-летовки высунулся малыш и тотчас скрылся, не узнав матери.

— Петрусик! Сыночек! — позвала Нина.

Старик застучал костылем по балясинам. У него блестел от слюны подбородок.

На крыльце показалась Хведоровна, с упреком вымолвила:

— Где ж вы раниш булы, детки? Тяжко нам...

Родион Герасимович продолжал стучать, и на стук пришли Макарий с Анной Дионисовной и работница Павла. Москаля не было.

Виктора подхватила волна родства. Убожество и бессилие хуторян бросалось ему в глаза. Парализованный дед, одинокая мать и слепой брат — не много ли на одну семью? Давно ли Родион Герасимович был как кремень и ездил с Виктором через всю Россию в госпиталь, ничего не боялся?

Обнимая мать, он уловил слабый затхловатый запах лежалого платья. Они не виделись больше трех месяцев. Она заметно располнела и приблизилась к границе старости. От того раннего январского утра его отделяли два ранения и ледяной поход. А какие бури захлестнули хутор, он еще не ведал.

— Петрусик! Казуня! — воскликнула Нина, пробуждаясь от безжалостной жизни.

Мальчик обнял ее и стал рассказывать о горе, постигшем их, с детской неразумностью хвастаясь пережитым. В его рассказе смешались и Москаль, и Рылов, и немецкие фуражиры. Макарий с мягкой улыбкой дополнял Петрусика: как Рылов хотел арестовать Нину, как пришли немцы и увезли клетки с курами и овец. В душе Петрусика, должно быть, еще жила память о пожаре, и в появлении матери он почему-то почувствовал приближение нового пожара. Его цепкие пальцы с черными ногтями крепко держали Нину.

Он не знал, кто затушит пожар, поворачивался то к Макарию, то к Виктору.

— Куды коня дели? — строго спросила Хведоровна. — Згубили?

— Я заплачу, — ответила Нина. — Кончились все страхи, будем жить по-людски.

— Згубили коня, — вздохнула Хведоровна. — То голодные, то нимци, а зараз и ты... Кто ж нам допоможе?

— Да я отдам! — с усмешкой воскликнула Нина.

— Она отдаст, — сказал Виктор. — Отдаст!

— Да, да, — Хведоровна опустила глаза. — Всй так кажуть.

Виктор понял, что она не отстанет, и вспомнил о Каминке. Куда бедному финансисту до старухи!

По загорелым морщинистым щекам Хведоровны стекали слезы. Она беззвучно плакала, вымаливая деньги.

— Ну отдай, — попросил Виктор.

И Нина отдала Хведоровне деньги за проданную лошадь. Родион Герасимович загудел, стал махать костылем, но старуха спрятала деньги за пазуху, ему не доверила.

Все сразу увидели, что Нина снова богата, и Павла что-то шепнула на ухо слепому.

— Доченька ты моя, так мы набедували, — пожаловалась Хведоровна. — И вас не чаяли вже устретить...

Она обняла Нину, плача еще сильнее.

— Не верь ей, она меня била! — сказал малыш. — Она ружье мое поломала! Она не любит нас!

Но Нина словно не услышала сына. Она гладила Хведоровну по сутулой спине и утешала.

Анна Дионисовна объяснила, что мальчик ударил немца деревянным игрушечным ружьем, а Хведоровна спасла его. И Нина испугалась за сына. Она отстранила расслабленную старуху, придирчиво оглядела мальчика, но он был цел и невредим.

Весь день на хуторе жили страшными воспоминаниями. Потом стали привыкать друг к другу и спорить.

Хуторянам вернувшиеся Нина и Виктор казались младшими и должны были проникнуться идеей спасения хозяйства. Но зачем Нине это чужое хозяйство, когда у нее было свое? Зачем? С каждым уговором она испытывала неприязнь к темным грубым людям, которые хотели задержать ее как дойную корову. Этот хохлацко-казачье-фермерский хутор шел ко дну. Даже лучший среди них, бедный Макарий, теперь почти открыто жил с тридцатипятилетней работницей, матерью злого волчонка Мигалки. Это деградация. Дальше — болото и конец.

В ее мыслях промелькнул какой-то острый блеск и всплыло слово «топор», вспомнилась пьеса о Катерине. Может быть, Павла хотела стать хозяйкой гибнущего хутора? Пусть становится! Какое Нине дело?

И вправду это ее не задевало, она готовилась перебираться в поселок. Только Виктор поддался родне, а без помощника ей было трудно. Неужели его заботило наследство?

Нина пробовала объяснить ему, куда надо идти, чтобы не погибнуть в бессмысленной борьбе. Но он будто одурел и ничего не слушал. Тонул бывший первопоходник. Брал молоток, гвозди, ножовку и что-то чинил на базу или сидел после полудня с Макарием, и они разговаривали о войне. Он совсем отделился от Нины за несколько дней, и она не сдерживала ревности, когда слышала, как он разговаривает с Петрусиком, передавая ему забубенные сказки Хведоровны.

— А там тебя русалка утащит, — дразня мальчишку, говорил Виктор. — Не ходи в балку.

— Русалки — это чарующие девчата, — продолжал он, глядя уже на нее. — Волосы у них черные, русые, а то и зеленые, спадают по спине до колен. А брови густые. Вся сила у них в мокрых волосах. Это как у твоей мамани — сила в руднике.

— Что ты мелешь! — одернула его Нина.

— Шуткую, госпожа, — усмехнулся он. — Ты, Петрусик, берегись русалок. Они не только в воде живут, и в поле могут, и в лесу. Ты в балку один не ходи...

— Я не боюсь! — воскликнул мальчик. — Я казуня! Понял?

— Брешет он все, — сказала Нина. — Скоро поедем, сыночек. И дядя с нами поедет, а то он головкой ослабел, распустил тут бриле.

— А то примут, проклятые, образ знакомого и мельтешат перед глазами, пока человек не упадет без памяти, — добавил Виктор. — Дюже опасные для простого казуньки.

Казалось, столько натерпелись вдвоем, породнились в злой беде, а здесь в тишине и покое стали отходить друг от друга.

На третий день вечером она сказала, что завтра едет. Уже улеглись спать старики и Анна Дионисовна, уложили мальчика, ушла к себе, доделав последние дела, Павла. На скамейке в саду разговаривали братья, и в открытое окно до Нины долетали их голоса.

Макарий рассказывал о солдатской жизни, потом предостерег братца от слепоты, имея в виду что-то понятное обоим, а вскоре и прямо сказав, что она — курва, хорошенькая буржуазная курва, окрутила простодушного Григорова, отправила куда-то собственных отца и мать, чтобы не мозолили глаза, а когда надо — обманет или перешагнет через любого.

Нина ждала, что ответит Виктор, и думала, что слепец окончательно загнивает.

В зеленоватом окне на темном фоне сада светились мелкие белые звезды. Неподалеку зашуршала листьями какая-то птица, и через несколько секунд громко защелкал соловей.

— Братка! — сказал Виктор и еще что-то добавил.

— Выкинь из сердца! — отчетливо произнес Макарий.

— Ладно, сам перемогаться буду, ты не лезь! — сказал Виктор.

«Хороший, — подумала Нина и отвернулась от окна, прижавшись щекой к тугой накрахмаленной наволочке, пахнущей серым мылом. — Поедет со мной».

Щелкал соловей, братья все разговаривали, а Нина ждала, когда слепой пойдет спать.

«Будешь со мной, — думала она о младшем. — Как же я раньше не видела, что преданней тебя у меня нет». Нина потянулась и легла на живот. «Бедный слепец, — мелькнуло у нее. — Ему кажется, что и все кругом незрячие и всего надо бояться».

Наконец Макарий ушел, постучала на крыльце его легкая палочка. Нина вскочила на подоконник и вперилась в темноту. Соловей улетел. Совсем близко кто-то прикрыл калитку со стороны балки. Она подождала немного и шепотом позвала:

— Витя!

Он не ответил. Не услышал или презирал? Она отошла от окна, надела кофту и юбку. Пусть перемогает кого хочет, только не ее. Нина снова высунулась в окно. Темная тень стояла внизу возле ветки с блестящими листьями.

— Это ты? — просила она. — Макарий ушел?

— Ушел, — сказал Виктор. — Чего тебе?

— Все бубнили, весь сон согнали, — упрекнула Нина. — Все не привыкну к покою. Так и чудится, что начнут палить и надо выступать.

— Мы тут побалакали трешки, — вымолвил Виктор.

— Про меня?

— Про всякое такое. Твоего мужа-покойника спомянули, мало с тобой пожил... — Виктор, похоже, даже разговаривать стал на хуторской манер.

— То не ваша печаль, — сказала Нина. — Тебе соловушку слушать надо, а не моего покойного мужа вспоминать... Завтра я еду. Может, больше не свидимся.

— Ну как Бог даст, — ответил Виктор и вздохнул.

«Вот печенег! — подумала она. — Не хочет понимать». Слабый блеск вишневых листьев вызвал в ней воспоминание о григоровском саде, и она решила, что не отпустит Виктора.

— Я на тебя надеялась, Витя, — грустно вымолвила Нина. — Мы с тобой столько натерпелись... И ты меня оставляешь.

— Не могу я бросить их, — вымолвил он. — Как представлю, что их обирают, а заступиться некому, так совесть меня начинает грызть. И грызет, будто я последний искариот, спасал свою шкуру.

— Я знаю, ты смелый, верный человек, — сказала Нина. — Я люблю тебя как брата... Никого ты здесь не защитишь, а сам погибнешь.

— Они перед нашим приходом забукарили яровое, — продолжал он, не слушая ее. — Даже братке пришлось за чепиги взяться. А я бы им помог. Я один у них. Ты без меня перебьешься, а они пропадут.

— Почему ты говоришь «забукарили»? — спросила она. — Все равно ты не мужик и не простой казак. Не выйдет у тебя стать хлеборобом... Хлеборобы терпеливые, а ты вспыхнешь, тебя тот же немец или казак легко застрелит, чтоб под ногами не путался.

— Как Бог даст, пусть застрелит.

— Жалко тебя. Видно, расходятся наши дорожки. — Она легла грудью на подоконник и погладила Виктора по щеке.

Он прижался головой к ее руке и потерся, как телок.

— Рука затекает, — сказала Нина. — Я сейчас вылезу... Держи.

Она села на подоконник, свесила ноги.

— Услышат, — сказал Виктор, но подошел к стене и поднял руки.

Нина спрыгнула.

Несколько мгновений они стояли, почти касаясь друг друга, и ожидали, что будет.

Всходила луна, на плечах Виктора лежали яркие полосы и тени. Лицо было в темноте, только чуть светились внешние углы глаз.

Нина не знала, что делать. Дальше оставалось только завлекать его.

— Пошли погуляем, что ли, — со скукой произнесла она. — Мы с тобой еще не гуляли, соловьев не слушали.

Они вышли через сад к Терноватой балке. К ней вела светлеющая среди темной травы тропинка. Внизу из бесформенной пустоты впадины снова защелкал соловей, ему ответили сразу два. Было что-то чарующее в залитой лунным светом степи, страшной тени, резко делящей землю, и бесхитростном птичьем пении. Неподвижные облака высокими столбами громоздились на горизонте.

Виктор посмотрел на небо и остановился.

— Был летчиком, — сказал он. — Летал как птица... А теперь что... Никто не ведает, что его ждет.

— Надо жить безоглядно, — возразила Нина. Ей совсем не хотелось разговаривать о слепом и рассуждать о высоких материях. — Ты не боишься, что тебя русалка утащит? — насмешливо спросила она. — Может, она приняла мой облик и завлекает тебя...

— Ты у него все еще в сердце, — сказал Виктор.

— Зато мое свободно. Я ведь не с ним пошла соловьев слушать?..

— Знаю, что не с ним. Я, Нина, больше за тобой не пойду. Уже находился... Ты уж что хочешь думай, а я вправду наломался. Ты колобродная, сегодня я тебе нужен, а завтра забудешь, кто я такой.

Нина повернулась чуть боком, тоже посмотрела на небо. Хороши братья, мелькнуло у нее, вот кто печенеги так печенеги, даже женщину им ничего не стоит оскорбить, с кем же я останусь...

Неужели Виктор, этот влюбленный в нее гимназист, который когда-то изображал, что хочет видеть ее женой Макария, теперь прямо говорит ей такое?

— Как забудешь тебя? — передразнила Нина. — Значит, я тебя марьяжу, а ты от меня бегаешь?

Она пошла вперед и стала спускаться в балку, словно не могла больше стоять с ним.

Он пошел следом, и она чувствовала, что он еще привязан к ней.

На дне лежала колода. Нина присела на нее, подперла голову руками. На освещенном склоне блестели камешки. Веяло тихим теплом.

— Значит, я их должен бросить? — спросил Виктор.

Нина молчала. Она не сомневалась, что ему надо бросить обреченный хутор и пойти с ней навстречу буре, но уговаривать она не могла, у нее не было таких доводов, чтобы пересилить тяжелую патриархальщину.

— Садись, — сказала она и немного подвинулась. — Что с тобой говорить.

Она была отвергнута, но жалела Виктора. Впереди у нее борьба, а что у него? На нем свет клином не сходится, Нина легко оторвет его от себя, как уже оторвала мужа, родителей и добровольцев.

Она молчала, смотрела на склон балки, на освещенные лунным светом облака и думала о переменах.

Виктор обнял ее за плечи. И она улыбнулась: все-таки не удержался. Но ей не хотелось с ним обниматься, и она отвела его руку и встала.

— Ладно тебе, — сказала Нина. — Не тебе меня обнимать.

— А кому? — дерзко спросил Виктор и, схватив поперек талии, привлек к себе. — Хватит шутки шутковать.

Он стал ее целовать, а она смеялась и отталкивала его упрямую голову, потом у нее заболели ребра, она перестала смеяться и зло, решительно стала вырываться из его объятий. Неожиданно ее шея оказалась крепко зажатой в его руках, и она не могла отвернуться ни вправо, ни влево. Нина почувствовала, что слабеет. «Я сама этого хотела», — подумала она.

Наутро Виктор объявил родичам, что поедет с Ниной в поселок. Все были поражены. Зачем? Мало ему ледяного похода? Мало он настрадался?

— Он как бычок за юбкой бежить, — заявила Хведоровна. — Расстрели твои мяса, бесстыжая ты коза! Тебе дите надо доглядать, а ты рехнулась на тех рудниках. Не будем доглядать твого Петруську!

Макарий просил ее оставить братана. Но ведь Нина никого силком не тащила. Она так и ответила. И незрячие очи Макария скорбно вперились в потолок, борода задергалась. Он не понимал, что перекрутило брата, зато Хведоровна все разложила по полочкам.

Родная бабка, и брат, и матушка, и дед неожиданно оказались мало не во врагах. Душою Виктор был на их стороне, но телом распоряжалась Нина, и он, вольный казак, попал ей в услужение покорным бугаем.

Через двенадцать дней Виктор вернулся. Он рассказал брату, что вокруг Нины вьются немецкие интенданты, железнодорожники, профсоюзные барбосы и она крутит ими, как сучка кобелями. Виктор не щадил ни ее, ни себя, но умолчал, что возле нее появился директор Екатерининского общества рыжий француз-бельгиец Симон. Как раз из-за Симона Виктор разругался со своей милой. Приревновал. Да и черт с ней, с этой буржуазной особой, пусть занимается темными делишками, нечего о ней горевать.

Петрусик оставался на хуторе под присмотром женщин, и Нина изредка навещала его, при этом держалась очень сердечно и все говорила, что со временем непременно возродит куриную ферму. За одни эти обещания Хведоровна простила ее.

Рудник работал, большую часть угля покупал Симон, и Нина хвалила иностранца за ум и предприимчивость, а в бедных соотечественниках, погрязших со времен Батыя в непрерывных сварах, не видела силы. Она говорила, что Европа должна оплодотворить смиренную Русь.

После ее отъезда Макарий обычно уходил в самый конец левады, садился на развилку старой вербы и начинал настанывать военные песни. Отсидевшись в одиночестве, выходил на люди.

— Она линькам всюду пролезет, ты за нее не журысь! — усмехалась Павла, чувствовавшая тревогу после посещений шахтовладелицы.

Он Павле ничего не отвечал, будто и не слышал.

Да что Павла? Неведомым было все. Жизнь шаталась и с хутором, и с рудником.

Подступил сенокос. Сена цвели на лугах и в Терноватой балке. Особенно много было люцерны, чебреца и мелких ромашек. Склоны желтели и серебрились.

И над травами и цветами «афганец» тянул кислый запах сгоревшего угля, манил в далекие края.

Виктор старался не думать, что ждет его. Бог с ней, говорил он себе, я уже натужился. Его окружали деревья сада, базные постройки, неистребимые цыплята и куры, лошади, волы, коровы с телятами. И он был всему хозяин и защитник. Как маленький Потрусь гонялся по базу за весело хрюкавшим непоседливым петухом, так и все хозяйство, ни у кого не спрашивая и не горюя, возрождалось к вечной жизни и вело за собой Виктора.

Он вставал рано, словно в поход, когда солнце в пол-дуба, но и от воспоминаний ему делалось страшно. Слава богу, все было позади.

Хведоровна шла с подойником на баз. Павла растапливала соломой и кизяками летовку, заслоняясь ладонью от сизого дыма, лезущего из топки. А вот он, защитник, в прошлом году после февральской привел сюда поселковых милиционеров забирать харчи. Тогда казалось — пришла свобода, нечего жалеть. А сейчас было не то что стыдно, но жутко. Откуда взялась та легкость? Он оглядывался и спрашивал себя: почему я раньше был слеп?

Даже мать, несмотря на дворянскую непривычку к черной работе, чистила скобелкой коров, готовила свиньям варево, стирала лантухи. Про нее Хведоровна одобрительно говорила: скорбеить, а все ж таки робить. Дед, взяв миску с пшеном, кормил цыплят. Макарий тащил «журавлем» ведро из колодца.

3

В сентябре снова пришли на хутор немцы. Видно, наросло за лето то, надо было подрезать, чтоб не зажирели. К той поре уже убрали и ячмень, и пшеницу, только лан кукурузы еще стоял, добирая последнего солнца. Немцев было четверо на двух арбах, все пожилые, с винтовками, мирные на вид. Взяли летошнюю телку, десяток мешков зерна, всех выросших тельных петушков. На этот раз никто им не перечил. Надо было терпеть, и терпели, не имея силы возразить.

Один из немцев вытащил из колодца воды и напился прямо из ведра. Хведоровна кинулась было к нему, но потом отвернулась. И было бы чем стрелять, и рука бы не дрогнула. Да приходилось смиряться. Гни ниже голову, не смотри, как валят крыжом мешки, не слушай, как бьются попарно связанные белые кочетки, скорби о бессильном отечестве!

Виктор не мог защитить, нужна была держава, могучая сила, чтобы возвысилась и над Красновым, и над добровольцами, и над краснюками. А появись они здесь, кого бы стали бить первым делом? Друг друга.

И такая ненависть ко всем им, разорителям, взяла его, что он заплакал от горя.

После ухода разбойников на хуторе настала мертвая тишина, будто пришел смертный час, и никто не мог пошевелиться ради хозяйства. Зачем? Все равно придут и отнимут.

А как жить дальше? Привыкнуть?

Ответа никто не знал. Павла стала оттирать песком ведро на «журавле». Петрусик потащил из стодоли к летовке охапку соломы, понимая, что обед все равно будут готовить.

Наступила поздняя осень. Доцветали под галереей ярко-желтые кучерявые вдовушки, сад почернел, степь за левадой подернулась буро-серым. Пахло сырой землей и грибами.

Макарий сидел у крыльца, прислушивался к нарождавшейся после затишья жизни и чувствовал успокоение. Враги ушли, хутор снова уцелел.

Подняв голову к теплому свету, Макарий привычно глядел на темное солнце и вспоминал, сколько здесь миновало горя. Вот он поет, спасая родной угол. Вот Виктор приводит милиционеров. Вот Нина, потеряв все, спасается вместе с Петрусиком... И воспоминания ширились, захватывали все дальше и дальше, и вот Макарий снова летит на «Ньюпоре» навстречу своему последнему «Альбатросу». В глазах началась сильная резь. Он увидел огненный круг и вскрикнул от боли, схватившись за голову.

— Ой, дитятко, шо с тобой?-закричала Хведоровна.

— Глаза! — простонал Макарий. — Печет.

Его глаза превратились в горящие угли, и огонь охватил весь мозг.

Хведоровна попробовала оторвать его руку. Огонь вспыхнул еще нестерпимее. Она прижала его голову к своему большому животу, стала сзывать всех.

Макарий затих под ее защитой, и огненный круг немного пригас. Спасительная темнота снова охватывала его.

— Братка, что с тобой?-услышал он голос Виктора.

— Это солнце, — сказал Макарий.

— Ты видел солнце?

— Кажется, видел.

— А ну давай, братка! — Виктор крепко взял голову Макария и повернул ее к солнцу. — Смотри!

Сквозь веки снова ударила жгучая боль. Он вскинул руки к глазам, защищаясь от пробившегося света.

Хведоровна завязала Макарию глаза, утешающе бормоча, как ребенку:

— Макарушка, золотце... Зараз пройдеть...

Лишь ночью он снял повязку, вышел во двор и снова посмотрел вверх. Над ним было небо, мерцали звезды, будто ласково вглядывался в него Господь. «Боже! — подумал Макарий. — Боже, ты спасаешь меня...»

Зрение вернулось к нему. Он не верил своим ожившим глазам и разглядывал каждую мелочь, попадавшую под руку. Господь заново показывал ему красоту земли, но к радости с первой же минуты пристала печаль.

Да, и облака, и цветы, и деревья, и мокрый плетень, и стелющийся над летовкой дым, и страшный степной простор, наполнявший ликованием душу, — все это вернулось Макарию, только не вернулись его родные, они стали другими. Старость и неуверенность мучили их. Даже брат, маленький Витя, теперь закаменел, в нем было отчетливо видно, что он побывал на войне.

Война горевала и выглядывала отовсюду, угнездившись в людях. И Павла испуганно смотрела на него. Он сбрил бороду, стал молодым, а она осталась такой, как была всегда. После первого потрясения Павла простодушно приписала чудо своему уходу за Макарием. «Это я спасла, обогревала, ласкала! — говорили ее карие очи, следившие за ним. — Что ж ты не смотришь в мою сторону?»

А Макарий вправду не смотрел. Он мечтал взяться левой рукой за рукоятку «газа» и улететь.

Нина принесла весть, что немцы капитулировали на Западном фронте, у них революция, и они убираются восвояси. Да, союзники им наконец вложили, и будь с ними Россия, то, кто знает, может, получила бы проливы и Константинополь, избавилась от усобиц. «Покрыты костями Карпатские горы, озера Мазурские кровью красны...»

Нина подняла руку и провела пальцами по виску Макария, улыбаясь его прозрению, забыв о Германии и войне. Но эта зеленоглазая женщина, с твердым взглядом, гладкой прической, крепкой грудью, вызывала в нем любопытство только потому, что она была похожа на прежнюю Нину. Это она организовала рудник, договорилась с Вавилоном разных людей, цапнула брата? Бог с ней.

Но что за силы вольются в каменноугольный бассейн, когда уйдут немцы? Вот вопрос. Ты говоришь, Нина, что в Екатеринодаре с августа добровольцы и их поддерживают союзники?

Павла сбросила с конторки несколько тарелок, не желая, чтобы он долго беседовал с Ниной.

— Сказылась?! — воскликнулаХведоровна.

— Ой, мама! — насмешливо ответила Павла — Шо це буде?

— Не мешай нам, Павла, — сказал Макарий. — Скоро война к нам придет, а ты тут лезешь с глупостями.

Однако им ли Павлу остановить? Надеяться ей не на что, разве на то, что ему снова отшибет зрение и он сделается беспомощен. Из почти полнокровной хозяйки она опять превратилась в работницу.

— Чим же я тебе не вгодыла? — спросила она. — Чего ты вид мэнэ за войну стал хвататься?

— Чертова баба? Говори, да не заговаривайся! — крикнул Макарий.

Нина неопределенно улыбнулась. Она, конечно, все знала. И спокойно смотрела на простодушную Павлу, как будто она была корова или лошадь.

Павла стала собирать черепки. Бубнила, что пусть она чертова баба, но свое дитя не бросала, никого не предавала, с немцами не водилась.

Нина вышла из горницы. Хведоровна согнулась рядом с Павлой, упершись левой рукой в колено. Анна Дионисовна осталась сидеть за столом, но укоризненно качала головой.

Макария осуждали. У них была своя жизнь, он ее не видел и вольно или невольно разрушал, отойдя от Павлы.

Но Макарий уже не хотел жить с ней.

И так же, как уход немцев должен был привести к тому, что на их место непременно должна была ворваться одна из двух сил, либо добровольцы, либо красные, точно так же пробуждение Макария должно было вызвать к неведомым изменениям. Макарий мог погибнуть, ибо стал годным к войне, а хутор мог лишиться последней опоры — чужой работящей Павлы. И ничего хорошего пока что не ждали.

Пришли красные. Вернулись Москаль, Рылов, Миколка, и жизнь Игнатенковых стала зависеть от них.

Москаль обещал заступничество. Рылов грозил в случае измены решительно расстреливать, а Миколка открыто сулил рассчитаться с братьями за все.

Но война на истребление, по-видимому, кончилась, Москаль и Рылов озабочены добычей угля, а не местью. Москаль спрашивал о Нине. Она была им нужна для хозяйственной работы, которую они не знали и не любили. А Нины не было, она предпочла не рисковать и сейчас находилась либо в Ростове, либо в Новочеркасске, вне пределов досягаемости.

— Да не тронули б ее! — сказал Рылов. — Невелика птица, пусть жила б.

Поздним декабрьским вечером они с Москалем приехали из поселка и ужинали густой куриной лапшей. У Рылова рука была на подвязке — перебитая ключица не срослась. Он исподлобья поглядывал на братьев, явно понимая, что они думают о нем, и с аппетитом жевал, отчего шевелились кости на впалых висках.

Может быть, и не тронули бы. Но какой смысл Нине работать на него?

— Вы всегда хотели разрушить Россию, — вдруг ответил Макарий. — Вы своего добились.

— Сейчас мы защищаем Россию, — возразил Рылов. — Это мы до октября семнадцатого долбили вашу гнилую империю. А разрушают ее ваши Красновы и Деникины. Вы ни черта не смыслите в политике. За Красновым — немцы, за Деникиным — англичане и французы...

— Макарий, не спорь, — попросила Анна Дионисовна. — Ты ничего не докажешь.

— Конечно, он по-прежнему слеп, — сказал Рылов. — Вы все слепцы. Даже хуже слепцов! Вы будете отравлять нашу жизнь своей империей. А мы, если надо, пожертвуем хоть половиной, как в Бресте, заплатим кровавую дань, зато сохранимся.

— Ладно, Макарий, не горячись, — заметил Москаль. — Чего идти против народа? Ни капиталов, ни поместий у тебя нет.

— А вы уже от имени народа? И за него решили — кровавую дань? — усмехнулся Макарий. — Сперва объявляете всю нашу историю, культуру, государственность позорным порождением, потом разрушаете государство, начинаете гражданскую войну, а потом объявляете себя патриотами и спасителями отечества. Так?

— Именно так, — кивнул Рылов, не отрываясь от миски с лапшой. — Более того, привлекаем работать специалистов и офицеров. Это революция, милейший авиатор. Нам досталась разрушенная страна. Мы ее спасем, либо она разлетится на куски.

— Лучше сразу на куски, — сказал Макарий. — Ведь вы ее не любите, у вас все равно ничего не выйдет.

— Любим, любим, — ответил Рыдав. — Дайте же поесть! Однако же.

Через минуту он вспомнил что-то и обрушил на Макария высказывание лорда Бисконфилда.

Надо было связать воедино белогвардейские идеалы, английскую помощь и борьбу красных. В огромной, великой и могучей России, катящейся подобно глетчеру по направлению к Персии, Афганистану и Индии, англичанин видел самую грозную опасность для Великобританской империи.

И Рылов поднял вверх ложку.

Выходило — Рылов стоял за могучую Россию. И опровергнуть это было трудно.

Но как можно было сказать, что он раньше был за поражение России? Разве с родиной так можно? Значит, можно?

Поручик Макарий Игнатенков и его брат, доброволец-первопоходник Виктор, потрясенные, молча смотрели на худощавого инвалида с подвязанной рукой, словно должен был последовать им приговор. И не страх за свою шкуру сомкнул им уста, а страдание.

— Ну что стоите, как Иисусы? — спросил Москаль. — Переходите к нам. Теперь нам вместе быть.

Он встал и, по обыкновению ссутулив вислые плечи, подошел к братьям, толкнул в плечо Макария.

— Ну как? С нами?

Вдруг Павла кинулась к Рылову и начала жаловаться на Макария, что он не живет с ней, просила приказать ему жить с ней, как и раньше. Наверное, ей пришло в голову, что отныне все сосредоточилось в руках Рылова, что он отдаст ей, вечной труженице, то, что давно ей принадлежало.

Но Рылов засмеялся, спросил, зачем он тебе нужен, Павла, у нас не будет никакой собственности, все будут вольными людьми, живи, с кем хочешь.

Она заохала, закивала головой и повернулась к Макарию.

— Не бросай мэнэ, — сказала она. — А бросишь — я Миколе скажу. Он такой лупцы даст, что знову в очах потом ноет.

— Уйди, Павла! — вымолвил Макарий.

Москаль взял ее под локоть железной рукой и, ласково увещевая, вывел из горницы, прекратив этот балаган.

— Вот видите, — сказал Рылов. — Вы тоже против вековечных устоев. Только мы за великую цель, а вы — за теплую бабенку... Не удастся! — неожиданно крикнул он. Не дадим отсидеться! Обоих красавцев мобилизуем.

Унизив братьев. Рылов как будто милостиво позволял жить по новым законам.

И стали жить, как получалось, то есть подлаживаться под силу и искать способа уцелеть. Братья съездили в поселок, посмотрели, куда идет дело, и, ничего не поняв, вернулись на хутор. Рудники вяло работали, уголь небольшими партиями вывозили на север. Но никакой торговли не было, лавки и магазины закрыты. Москаль говорил, что все продукты они добудут реквизициями. Это означало, что могли и к ним нагрянуть.

Хведоровна просила сноху умолить, чтобы не разоряли хозяйства, оставили им последнее. Москаль обещал Анне Дионисовне, что реквизиций не будет.

Однако любит царь, да не жалует псарь: сырым морозным утром, когда Москаля не было, приехал на подводе Миколка, чтобы отплатить за свою сиротскую долю. С ним был пожилой красноармеец. Миколка, не почистив сапог о скобелку, вошел в курень. Хотя он хорошо помнил, кто после взрыва на Рыковке приютил его с матерью, никакой благодарности к хозяевам он не питал.

В рабочей комнате возилась у печи Хведоровна. Миколка, не здороваясь, глядя вбок, потребовал ключи. Ему казалось, что раз сила на его стороне, надо сразу давить. Но Хведоровна точно не слышала. «Ах ты, старая сидюха! — подумал он. — Ты у меня зараз покопелишь носом».

Ни слова не говоря, он полез в ящик конторки, взял ключи и вышел во двор.

— Куда ты, байстрюк? — крикнула Хведоровна. — Ой, хлопцы, рятуйте наше майно, пришел мамай.

Она выскочила с рогачом на крыльцо.

Красноармеец подгонял подводу к приклетью, ведя лошадь за узду. С база выглянула Павла и, усмехнувшись, подошла к амбару, стала разговаривать с сыном. Она выставила вперед ногу в короткой чуне и подбоченилась. Красноармеец со стуком открыл замок, отбросил засов и принялся выносить из амбара чувалы с мукой.

Хведоровна закричала. Макарий и Виктор в одних рубахах выбежали к ней и остановились как громом пораженные. Следом вылез, опираясь на костыль, Родион Герасимович. Последней вышла Анна Дионисовна.

То, что свой, пригретый и выкормленный на хуторе, Миколка грабил средь бела дня, было тяжело видеть.

Мужицкий северный ветер гнал по серому небу низкие тягучие тучи. Срывался снег, оседал на подмерзшей грязи, вдоль льдистых кромок.

— Боже, чего ты робишь с нами? — в отчаянье воскликнула Хведоровна. — Краще вбый нас!

Виктор спрыгнул с крыльца и кинулся к амбару, Макарий — за братом. Миколка повернулся к ним, чуть набычил голову.

— Витя, не надо! — взмолилась Анна Дионисовна. — Павла, не надо!

Виктор бежал прямо к Миколке, но вдруг Павла кинулась ему наперерез и сильно толкнула обеими руками в грудь. Виктор покачнулся и отлетел в сторону, а Павла оказалась напротив Макария.

— Где ж ты летаешь, мой сокол? — спросила она — Уж я все очи высмотрела, а тебя все нету.

Макарий остановился. Порыв Павлы толкнул его сильнее, чем брата. Он оглянулся на Виктора, Виктор смотрел на него. «Что делать? — хотел спросить Макарий. — Я не могу с ней сладить!»

Павла поняла, что наконец она покарает Макария и он пожалеет, что бросил ее. Ее смуглое лицо покрылось румянцем, пальцы затеребили полы расстегнутой телогрейки, и она искательно-настороженно глядела. Видя нерешительность братьев, Миколка сунул руки в карманы шинели и повернулся к красноармейцу, который, скинув тяжелый чувал, наблюдал за разворачивающимися делами.

Виктор снова бросился к Миколке, тот не успел вынуть рук из карманов и упал от удара в скулу.

Красноармеец сперва попятился, потом спрыгнул с подклети и потянулся к стоявшей у задка винтовке. Но его опередила Павла. Она схватила ее и отбежала к Макарию. Что с ней случилось, никто не мог разобрать. Она косилась то на одного, то на другого и совсем забыла про сына.

Миколка встал, путаясь в шинели. Виктор еще раз двинул его с размаху, Миколка упал и закричал:

— Маманя, я ж за тебя!

Красноармеец приблизился к Виктору и произнес:

— Ну не дерись, парень, не надо.

— Сволочь он! — сказал Виктор. — За наше добро извести нас хочет?

— Вон у вас какое хозяйство, — утешающе вымолвил красноармеец. — Не обедняете.

— Извести вас, проклятых! — выкрикнул Миколка. Всех извести до смертной лавки!.. И ты, мамаша, за-ради их от меня отвернулась! Сейчас, сейчас, обождите трошки... — Он сидел на земле и, откинув полу, что-то дергал из кармана штанов. И выдернул револьвер.

Поднялось жало бойка, щелкнул барабан, черная дырочка дульного среза поднялась и описала в воздухе полукруг.

Миколка встал. Перед ним стоял Виктор, левее красноармеец, за Виктором — Макарий и Павла.

— Зараз мы все поквитаемось, — сказал Миколка. — Ты, мамаша, больше не будешь страдать через этих бугаев. Они отбугаювались.

— Миколка! — Павла бросила винтовку и шагнула к нему. — Ты совсем бездомовником заделался... Нечего тебе тут робить, забирайся отселева...

Миколка с сердитым недоумением смотрел на нее и думал, что наконец уравняет хозяев, вот только мамаша стряхнет с себя рабскую верность, и тогда он поглядит, как эти братья завиляют хвостами.

Он не решился стрелять, что-то удерживало — наверное, его рабское прошлое, страх перед злой старухой. Но он уже научился стрелять, правда, не на таком близком расстоянии и в совсем незнакомых людей.

За Павлой стал к Миколке подступать и Макарий. По его глазам было видно, что он не боится.

Миколка выстрелил ему под ноги, пуля чмякнула мерзлой грязью.

— Убери наган, — сказал Макарий. — Вы с Павлой давно у нас осемьянились, что за дурь на тебя нашла...

Макарий был совсем близко. Завивались ветром его отросшие волосы.

Миколка не хотел стрелять, но револьвер вдруг бухнул сам по себе, и Макария бросило на землю.

Глаза летчика навеки закрылись, но он еще увидел над собой уплывающий карпатский лес, солнечные поляны и тысячи русских солдат, поднявших головы и машущих руками. И его самолет улетел.

Что за штука эта современная жизнь? Кто ответит, зачем ему нужно было прозреть, чтобы увидеть кругом разорение, бросить притулившуюся к нему безответную Павлу и безнужно умереть, так и не узнав, чем все закончилось? И никто не ответит.

Макария похоронили на погосте Троицкой церкви, той самой церкви, священнослужитель которой был совладетелем небольшого рудника и, понеся убытки, отказался от грешных капиталистических соблазнов.

Рядом с могилой Макария через месяц прибавилась новая — Родиона Герасимовича.

Миколка после убийства Макария сразу скрылся, а отплакав покойника, оставила хутор и Павла. Анна Дионисовна еще попыталась ее остановить, но Хведоровна сурово одернула сноху. Старуха чуяла близкий конец родного гнезда.

4

Нина жила в Новочеркасске, ожидая, когда счастье повернется к Донской армии. Но Донская армия откатывалась под натиском красных, и шансов на возвращение к делу у Нины не было. Без немцев, черт их дери, у Краснова ничего не получалось.

Добровольческая же армия, заняв Кубань, не собиралась оттуда уходить и лишать себя новороссийского окна во внешний мир. Переброшенная в район Юзовки для прикрытия каменноугольного района дивизия деникинского генерала Май-Маевского была в трудном положении. Она едва обеспечивала линию Юзовка-Мариулоль и в жестоких боях отбивалась от повстанцев Махно, Зубкова, Иванько и двух большевистских дивизий.

Надежды на войска союзников были великие, но только надежды, а войск не было. Наоборот, представитель французов, наглый и решительный капитан Фуше, предложил Краснову подписать обязательство о возмещении убытков французским промышленникам в Донецком бассейне и о признании как высшего политического и военного командования генерала д'Эспре. Краснов возмутился и телеграфировал в Екатеринодар Деникину, которого не любил и которому не хотел подчиняться: «Вы знаете. Ваше Высокопревосходительство, в каком критическом, почти безвыходном положении находится Донское войско. Но при всем этом я не считаю возможным взять на себя подписать такие документы...»

Деникин ответил незамедлительно: «Вполне разделяю Ваше негодование по поводу предложения капитана Фуше и одобряю Ваш отказ подписать соглашение. Со своей стороны заявляю следующее: 1) Какие бы ни бывали между нами несогласия и различия во взглядах, я никогда не позволял себе какого-либо действия, направленного во вред Донского казачества и которое могло бы затруднить героическую борьбу казаков против нашего общего врага... 2) Предложение капитана Фуше я считаю верхом цинизма... 3) При всех требованиях помощи союзными войсками я всегда совершенно определенно и настойчиво подчеркивал, что таковая ни под каким видом не должна носить характера оккупации, что никакое устранение или даже ограничение власти военной и гражданской не будет допущено... 4) Равным образом никогда не допущу никакого вмешательства в наши внутренние дела... 5) Мною предпринимаются все меры переброски частей Кавказской Добровольческой армии на помощь Донским армиям, и последним в скором времени будет оказана всяческая поддержка, которая, не сомневаюсь, скоро поможет остановить продвижение красных и с Божьей помощью и верой в наше правое дело позволит обратить временный успех противника в полное его поражение».

Нина не знала, на кого и надеяться. К февралю на севере области медленно истаивала казачья армия и спешно отходили на юг отряды Фицхелаурова, Савватеева, Сутулова, Старикова.

На Войсковом круге в феврале атаман Краснов в присутствии Деникина, приехавшего поддержать донцов, призвал оставить колебания и сомнения.

— Мы живем в сказке великой, — сказал, волнуясь, Краснов. — Но царевна с нами, господа. Русская красавица. Это Добровольческая армия. Покончив покорение Кавказа, освободивши Терское войско, помогши кубанцам, она пришла к павшему духом донскому богатырю и вспрыснула его живой водой...

Эти слова произнес тот, кто с мая до конца восемнадцатого года непримиримо стоял против подчинения донцов общему командованию. Область склоняла голову перед единым общерусским началом, и самоуправление с его полупартизанской, опирающейся на хутора и станицы вооруженной организацией, уступало первенство железной армейской централизации. Кустари войны должны были отдать власть профессионалам, отрешиться от духа партизанства и добровольчества. Тем более что большевики уже с лета следовали неопровержимой истине — «организация не терпит импровизации» — и вернулись к старым принципам военного искусства.

Теперь генералы признавали за красными способности к державному строительству и были вынуждены следовать их примеру.

Но для Нины все эти военные порядки с жестокой дисциплиной были чужды, они вызывали презрение, даже отвращение, ибо ограничивали самое ценное, что она знала в жизни, — свободу. Нина не могла понять, почему казачьи полки, обороняющие родные курени, передаются на сторону красных либо расходятся по домам? Почему идея защиты родных порогов лишалась силы? Почему хотели замириться, уступить большевикам?

Ответ был только один: у станиц нет державности. Поэтому опытнейшие воины, прошедшие японскую и германскую, вдруг теряли стойкость, уступали тем, кем двигала сила б6льшая, чем местный интерес.

К началу февраля донские полки на северном и северовосточном фронтах отхлынули за Дон. И как ни обидно было признавать, Нина видела, что без немецкой подпорки у них ничего не выходит, — всколыхнулись, помитинговали и быстро устали. Горько об этом думать. Что мы за люди, коль не можем сами, без палки стойко исполнять свой долг? Триста героев, где вы? Отпели свое и легли рядом с неукротимым вождем? Или еще возносится ввысь ваша молодецкая песня: «Корнилова носим мы имя, послужим мы честно ему. Мы доблестью нашей поможем спасти от позора страну!»

Нина вспоминала, как в прошлом году на телеге с облепленными грязью колесами въехала вместе с Виктором в Новочеркасск и встретила в соборе Каледина, прощавшегося с убитыми юнкерами. Уже год минуло тому. И нет Каледина, нет Корнилова, нет Ушакова... Теперь Нина одна, ее не тянет в ледяные походы, круг замкнулся. Последний спартанец, ее верный Виктор, остался на родине.

В Новочеркасске — английские и французские миссии поддерживают призрачную областную державность, трепещет у атаманского дворца желто-сине-красный, не общерусский, а новосозданный донской флаг, и на площади бронзовый Ермак держит в протянутой руке сибирскую корону.

В прошлом году, хотя не было на донской земле ни немцев, ни французов, ни англичан, хотя бои шли под Лихой и Зверево, хотя казаки отказывались еще резче, чем сегодня, а все-таки жизнь в городе была веселее. Наверное, от непонимания опасности большевистской заразы. Думалось, что кто-то скоро наведет порядок и русский Бог восстановит державу. И те молодые силы боевых офицеров, студентов и гимназистов, триста русских спартанцев, которых ждал либо крест в степи, либо судьба инвалида, поднялись и были рассеяны. Поэтому сегодняшний Новочеркасск, хотя и выглядел упорядоченное, но в нем не было прежней веры. На заснеженных улицах можно было услышать речь потомка французских драгун, которых так любили однополчане атамана Платова, и речь британца, традиционно подозревавшего, что Россия всегда может быть полезна, и речь многих военных, но только нельзя было услышать юных голосов юнкеров и гимназистов. Они умолкли. Зато с севера неслись вместе с мужицким ветром иные голоса, вырывающиеся из стозевных глоток медвежьим ревом, как будто орали все русские мужики — сибирские, саратовские, воронежские. . .

В драматическом театре Бабенко спектакли шли при полупустом зале и по сцене летала моль. Публика с жутким вниманием смотрела «Вишневый сад», пьесу земляка-таганрожца, воочию наблюдая за крушением русского сада. При появлении студента Пети, произносившего монологи, — замирали, как будто видели живого врага.

— «Есть только грязь, пошлость, азиатчина, — говорил актер, показывая, что он обличает своего персонажа. — Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас еще ровно ничего нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку...»

Публика слышала только это и пропускала мимо ушей произносимые скороговоркой фразы:

— «Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом».

В студенте, казалось, все видели коварного, скрытного врага. Он только пророчил страдание, а подлинная мука уже ворвалась в русскую жизнь, пролезла сквозь прекраснодушных людей и облезлых уродов-студентов и била направо и налево подряд. Еще казалось, что действие происходит где-то рядом. При упоминании шахты, где оборвавшийся гудит канат, Нина на мгновение даже ощутила себя в григоровском имении и сразу вспомнила, что с ним сталось. Перед глазами выросли три дезертира, которые пели звериное: «Эх, пил бы, да ел бы!» и которые с похотью глядели на нее, уже насилуя ее в мыслях.

После театра Нина чувствовала тяжесть и жалела, что пошла. Ее спутник, старый знакомец Симон, испытывал совсем другое, улыбался и говорил, что литературный дар русских беспощаден.

— А кто автор? — спросил Симон. — Наверное, сейчас на распутье в Екатеринодаре у Деникина?

Имя Чехова ничего ему не сказало, и Нине стало почему-то от этого легче. Она знала, что француз находится в Новочеркасске для консультации капитана из французской миссии. Капитан опростоволосился, и его отозвали, а Симон с помощью театральных впечатлений собрался доказать, что русские генералы все равно просчитаются.

— Придут красные и вырубят ваш сад, зачем? — спрашивал он.

— Пусть лучше красные, чем иностранцы, — отвечала Нина, чувствуя себя выше Симона.

Она мыслила так, как будто за ней по-прежнему была вся империя, а не донская и северокавказская окраина, и в эту минуту в ней национальное заслоняло другие интересы. ..

Они вышли из театра и направились к гостинице «Европейская», где каждый занимал номер, соответствующий его нынешнему положению, — Нина скромный, без ванны, а Симон — дорогой. Дул северный забойный ветер, лицо секло снегом.

Симон наклонился к ней, сказал о Петре Великом, который не боялся иностранцев, зато разбил и внутренних врагов, и шведов.

Нина подняла воротник шубы, вспомнила, как Симон обманул ее. И еще обманет. К кому ей притулиться?

Они вошли в гостиницу. Он проводил ее до номера, затеял легкий разговор, и она подумала: приглашать его или не приглашать? Петр Великий, наверное, пригласил бы. А чем она хуже?

Но попрощалась, не пригласив.

Симон попытался принять ее твердость за флирт, однако Нина просто сказала:

— Не надо. Не хочу.

Он вскинул голову, засмеялся, как пройда, и ушел. Нина заперла дверь. «Мало я ему всыпала!» — мелькнуло у нее.

Атамана Краснова уже не было в атаманском дворце, его сменил сторонник Деникина Богаевский, и весь Новочеркасск стал по отношению к Екатеринодару в подчиненное положение.

На следующий день Симон позвал Нину завтракать и за столом показал фокус: вынимал из портмоне разные банкноты и раскладывал на скатерти. За сотенной Донского казначейства с изображением Ермака Тимофеевича в медальоне легла двухсотпятидесятирублевка с Матвеем Ивановичем Платовым, деникинские с Царь-колоколом и мартосовским памятником Минину и Пожарскому, затем невесть зачем хранимая зеленоватая купюра бывшего украинского гетмана Скоропадского. Последним был стофранковый билет.

— Ты вчера была чересчур патриотка, — сказал Симон, хмуря черно-рыжие брови. — Вот перед нами картина всей нынешней обстановки. Какие деньги тебе по душе?

— Иди к черту! — отмахнулась Нина. — Чего тебе надо?

— Значит, франки, — улыбнулся Симон. — Капитал, Ниночка, не любит национальной ограниченности. Советую тебе всегда иметь перед глазами эту денежную палитру, тогда ты уцелеешь в этой буре.

Он накрыл ее руку, сжал и под столом прижался коленом к ее колену.

— Не пропаду, — ответила она.

Приблизился метрдотель, крупный статный мужчина с подвязанной левой рукой, — явно вчерашний офицер.

— Артамонов? — узнавая, спросила Нина.

На нее повеяло Ледяным походом, и стало неловко от того, что на столе лежат деньги, а Симон держит ее кисть.

— Вы знакомы? — спросил Симон.

— Мадам ошиблась, — холодно произнес Артамонов. — Мы не знакомы.

— Как не знакомы? — удивилась она. — Вы Сергей Ларионович Артамонов, штабс-капитан, ранены под Таганрогом.

Артамонов молча подал Симону карточку, сжав губы, слегка поклонился и отошел. Нина была уязвлена, как будто он застал ее за чем-то постыдным. Она выплеснула на Симона рассказ об этом человеке и сказала, что Артамонов, должно быть, посчитал ее проституткой.

— Нет, Ниночка, — возразил Симон. — Ему тяжело, что ты увидела его в прислугах. Забудь о нем. Он пропащий.

Настроение у нее было испорчено, и воспоминания о погибших и калеках охватили ее.

Симон это понял, стал ругать англичан, которые всегда норовят поссорить русских и французов.

Заснеженный берег Дона, озаренный кострами, встал перед ее глазами, потом — редкая цепь, бегущая к мосту в Лежанке, вытаращенные глаза юнкера Старова...

— Брось, Нина, ты капиталистка, — не вынес ее хандры Симон. — У тебя не должно быть отечества в привычном смысле. Те, кто защищает только родные хаты, хорошо дерутся в своих станицах, но за их пределами — быстро разлагаются. А для нас с тобой весь мир отечество. Что для мира потеря одной песчинки? Мелочь.

Симон хотел отвлечь ее, заговорил о сбыте угля, который в связи с изменением командования должен был получить новые рынки.

— Как тебе не стыдно! — отмахнулась Нина. — За кого ты меня принимаешь? У меня есть душа и сердце. Не хочу слышать о проклятом угле!

Симон склонил черную голову с четким розоватым пробором и продолжал говорить о новых рынках, словно и не слышал о душе и сердце.

5

Через несколько месяцев, в июле, в разгар наступления на Москву Добровольческой армии, Нина Петровна Григорова, заключив контракт о поставке каменного угля в Константинополь, спешно отправляла эшелоны по железной дороге в Мариупольский порт.

Она знала, что уголь запрещен для экспорта, но без колебаний направляла его в Турцию, а не в белогвардейскую Одессу, куда предписывало направлять управление торговли и промышленности Особого Совещания при Главнокомандующем. В управлении сидели глупцы, они ограничивали свободу торговли, оставили в силе хлебную монополию и твердые цены на хлеб, надеясь после этого, что либо нужда, либо патриотизм заставит купцов торговать. Разве они не догадывались, что власть патриотизма действует только на обездоленных, а уверенным в себе и образованным людям требуется свобода?

Если бы у Нины спросили, как понять, почему она не помогает своей армии, она бы ответила, что это не так, что она сохраняет рудник от краха и выплачивает рабочим жалованье. Она уже устала от жертв.

Стояла степная июльская жара. Над выгоревшими желто-бурыми травами трепетали миражи, сухой ветер расчесывал белесые сети ковылей, и среди однообразной безотрадной дали, под мутно-голубым небом трещали кузнечики, завивались пыльные столбы вихрей, плыли по горизонту туманные леса и голубые озера.

Нина вспоминала Макария и не верила, что он умер. Еще ярко жил жаркий день, когда она с Петром и Макарием мчалась по степи и потом ела в балочке арбуз и разговаривала о казачьем свадебном обряде. Она не видела их мертвыми и никогда не увидит. Свежий, чуть сереющий крест на Троицком погосте ничего не говорил о Макарии. Стоило ли погибать за мешок с мукой? И зачем погибать? В чем смысл гибели? Что-то неумолимое отнимало у нее все, что поддерживало ее, — мужа, имение, незыблемость державы.

В мае мобилизовали Виктора, и приказ о мобилизации гласил:

«Штаб Добровольческой армии телеграммой 60/0032 сообщил, что в связи с продвижением армии Главнокомандующий приказал распространить действие приказа от 29 апреля с, г. за № 391 «О призыве учащихся высших и средних учебных заведений» на всю территорию, занятую ныне и освобождаемую от большевиков вооруженными силами юга России.

Призыву подлежат:

1) Все студенты.

2) Окончившие в текущем году курс средних учебных заведений: гимназисты, реалисты коммерческих училищ, учительских институтов, семинарий и курсы подготовки учителей высших начальных училищ, духовных семинарий, торговых школ, также консерваторы Русского музыкального общества.

Уездный воинский начальник

Полковник Мацук».

У Нины отняли и Виктора.

Они, молодые, должны были искупать жизнями чужую вину. У них не спрашивали, есть ли охота потратить жизнь? Они были обязаны служить отечеству и гибнуть, коль придется.

Долг! Это страшное понятие отнимало право думать.

Уполномоченный управления торговли и промышленности Перхачев пытался оглушить им и Нину, чтобы она безропотно уступила свои деньги, рудник, свободу. «Долг, Нина Петровна! В нем — смысл жизни. Долг перед собой, перед детками и стариками родителями и перед отечеством. .. «

Порхачев был нестар, но казался твердым безжалостным стариком. Нина ненавидела его, ибо он хотел втиснуться ей в душу, где мучился брошенный Петрусик, томились отец и мать и страдала обманываемая родина. Нина понимала, что он просто хочет взять у нее уголь, а потом забыть про нее, как забыли ее лазарет и ледяной поход, как забыли Артамонова. Но Перхачев добрался до печенок!

С фронта приходили обнадеживающие вести: белые полки продолжали наступление, и Нина уговаривала себя, что ее капиталистическая торговля не подрывает его.

Она заказала молебен за упокой души Макария, пожертвовала на храм малоценный сотенный билет с изображением Ермака Тимофеевича и попросила священника записать в церковную летопись короткий рассказ о жизни авиатора. Священник спросил: зачем трогать летопись? Оказывается, он знал Макария: тот хотел возвыситься, уйти от своего предназначения. Сейчас его душа мучается и плачет.

— Святой отец, вы сами знаете цену предназначению, — возразила Нина, намекая на то, что он был совладельцем шахты. — Русский человек должен все попробовать. И нечего нас втискивать в щель. Где ваша летопись? Давайте ее сюда! Запишем, что он летал наперекор предназначению, а мы завидовали.

Священник протянул к ней тучные тяжелые руки, подняв вверх ладони, и потом поднял руки кверху, словно взывая Господа подивиться этой женщине.

— Там нет места отдельным именам, — сказал он — В конце концов все временно и все унесется во тьму. А в летописи останется только общее число родившихся и умерших. Хотите знать, что осталось от прошлого года? Родилось 1086 мужчин и 1101 женщина, умерло 700 мужчин и 502 женщины. От старости умерли 52 мужчины и 28 женщин, остальные умерли насильственной смертью, кто убит в шахтах, кто от опоя алкоголем, кто застрелен. Раб божий Макарий уже вписан в церковной летописи.

Нина продолжала настаивать, чтобы было вписано имя и занятие Макария, а священник не соглашался.

Она снова раскрыла ридикюль, вытащила еще одного «ермака» и отдала на пособие бедным.

Священник разглядел деньги и сказал, что недавно люди целыми возами возили советские «пятаковские» деньги в Харькове для обмена на добровольческие «колокольчики».

Нина поняла, что от нее требуется, и заменила «ермака» николаевским сотенным билетом.

— Что хотите записать? — спросил священник. — Какие слова, по вашему мнению, способны сохранить память о малой песчинке?

— Просто имя, отчество и фамилию. И что был первым в наших краях летчиком.

— Воля ваша. Только нет у нас никакой уверенности, что по прошествии времени имя не вольется в то же число родившихся и умерших.

Нина не ответила, ибо в отличие от святого отца не представляла течения времени.

Священник принес ей предвоенный журнал с заложенной статьей о первом петербургском празднике воздухоплавания.

Тысяча девятьсот десятый год. Какая даль, какая невообразимая, страшная даль!

— Вы были на его могилке, Нина Петровна? — полувопросительно произнес священник. — Видели, какая трава растет на поповом гумне?

Она не обратила внимания на траву. И что трава? Про тот праздник воздухоплавания они говорили с Макарием: наступает новая эра, жизнь разделилась на то, что было до покорения человеком воздушной стихии, и на новую.

— Когда я увлекался каменноугольным минералом, я узнал, что было в наших краях в древние времена, — сказал священник. — И это поразило меня. Сперва здесь было морское дно. Потом море отхлынуло и сделалась суша. Была солончаковая степь, потом — полынная, потом — ковыльная. Гоголь пишет: такие травы, что укрывали всадника с лошадью! И все это пропало навеки...

Священник принес книгу летописи и вписал две строки о Макарии.

«Простое, до невероятности простое сооружение, — казалось, совсем недавно говорил ей Макарий. — Крылья из парусины, небольшие колеса, перекладины. Французы называют: курятник. И вот взбираешься на это почти игрушечное сооружение. Слышится треск, будто жужжит огромный майский жук, аппарат катится по земле и словно въезжает на невысокую горку... И такая жуткая неожиданная радость охватывает всю душу! Точно раскрылся какой-то просвет... Я уже не маленький человек на «курятнике», а новое существо».

Нине стал неприятен священник, глядевший на нее как на кающуюся грешницу. Она попрощалась и вышла на открытый воздух, в жаркий солнечный безбрежный день. Прямо перед ней на желтоватой искрящейся земле, поросшей маленькими кустиками серебристого полынка, прыгал длиннохвостый степной конек и попискивал свое бодрое «цирлюй-цирлюй!»

Тех, кто верил в прогресс, новую зарю и счастье, разметало временем. Небо осталось небом, земля землей. Они сблизились на мгновение, и родилась иллюзия оправдания жизни.

«Не собирайте себе сокровища на земле, но на небе», — пришло ей на память, и она, улыбнувшись святой наивности этих слов, пошла к коляске, где ее дожидался верный кучер Илья.

Добыча и продажа, умиротворение шахтеров, переговоры с профсоюзом, подготовка к отмщению мужикам за разоренное имение — вот какие заботы лежали на ней.

Илья сидел на корточках у забора и читал какой-то листок.

Через минуту и Нина прочитала:

«Сотни и тысячи офицерских трупов лежат на полях Киевщины и Херсонщины, и собаки пожирают их. Беспощадно рубятся головы приставам, урядникам, помещикам, опять появившимся на шее у крестьян и рабочих.

Собралась грозная туча, и гром начинает греметь из нее на голову деникинцев.

Но это лишь первые удары грома.

Чтобы над кадетами разразилась полная гроза с блеском молнии и треском неба, надо всему трудовому народу браться за оружие.

Бунтуй, народ, подымайся от края и до края, вооружайся чем можешь, возьми в топоры все буржуазное и помещичье отродье.

Они собираются устроить нам — рабочим и крестьянам — кровавую баню. Так дадим же мы им эту кровавую баню.

Горе Деникину, смерть деникинцам! Где бы они ни находились, всегда их должна настичь шашка повстанца, вилы и топор крестьянина.

Да здравствует всеукраинское народное восстание.

Да здравствуют безвластные советы рабочих и крестьян.

Да здравствует социальная революция.

Командующий революционной повстанческой армии Украины Батько Махно.

Культурно-просветительный отдел при повстанческой революционной армии».

Листовка попала к Илье на руднике. Это неудивительно. Граница с Украиной всего в нескольких верстах.

— Поехали, Илья, — сказала Нина. — Это все глупости.

— Отрубят башку и не почухаются — буркнул Илья, поднимаясь на передок. — Зараз хохлы злые.

Он явно имел в виду ее желание забрать урожай с земли, захваченной мужиками. И Нина знала, что без воинской команды там не обойтись.

— Ты не бойся! Ты казак или баба? — отвечала она. Поехали, кучер продолжал бухтеть, но не поворачивался к Нине. Она не стала пререкаться. Пусть побухтит. Она все равно возьмет воинскую команду и попросит мужиков поделиться хлебом, который вырос на ее земле. «Возьмут в топоры, — подумала она о махновской угрозе. — А чем мне людей кормить?»

— Илья! — сказала Нина в широкую, с влажной полосой меж лопаток спину кучера. — По закону я должна получить с них аренду... Без хлеба шахтарчуки работать не будут, за деньги ничего не купишь.

— Угу, — сказал Илья. — Жизня ничего не стоит, а жратва дорогая. Я этих хохлов знаю. Спалили вам усадьбу, теперя они паны...

— Шахтарчукам нужен хлеб, — решительно произнесла она. — Уголь жрать они не будут, объявят забастовку...

— Видать, вы не угомонитесь, — оборачиваясь, усмехнулся Илья. — Запенились на хохлов за прошлую обиду, а чтобы по-настоящему их покарать — силов таких нет. — Он потряс кнутовищем. — Я бы им всем чумбур на глотку!.. Не будет с ними мира, пока глотку не захлестнуть. Я бы всех передушил... — Илья взмахнул кнутом над спиной лошади, но не ударил, пожалел.

— Всех не передушишь, — возразила Нина. — Проще самим удавиться, а мы должны пожить и наладить порушенную жизнь. Мы — голова, а они — тело, нас не разделишь.

— Тело новое нарастет, — твердо вымолвил кучер. — А вас рубить будут нещадно...

— Но аренду я все ж потребую, — сказала Нина.

— Требуй, Петровна! Справляй свое дело против ворогов, все одно другого путя нету.

Нине требовалось добыть несколько возов муки для рудничной лавки, и она, не сомневаясь в решении, пошла на прямой риск — взыскать с мужиков «третий сноп», третью часть урожая. Это право, данное землевладельцам как Донским правительством, так и Особым совещанием при главнокомандующем, она не могла осуществить без военной силы. Поэтому как не учитывать риск махновщины и мужицкой мести? Она помнила предложение мужиков оставить ей земельный душевой надел и таким образом заключить вечный мир. Но такой мир был для нее хуже войны.

Пока добровольческие полки, не обращая внимания на дырявый тыл, с кровопролитными боями продвигались к Москве, здесь в Дмитриевском и во всем Макеевском горном районе, где командовал казачий есаул Жиров, не было никакой уверенности ни в чем. У Нины даже не было своего дома, и она по-прежнему жила у Игнатенковых на погибающем хуторе вместе с сыном и двумя женщинами, Хведоровной и Анной Дионисовной. До постройки дома на пепелище григоровской усадьбы у Нины еще не доходили руки. Могли стройку спалить смирные мужики, да и не лежала душа: чужой была и доныне оставалась усадьба. Нине виделся через год, когда гражданская война кончится, совсем новый по архитектуре особняк и вообще новая жизнь, в которой главным будет свобода и отсутствие страха.

А пока же все Ниной воспринималось как временное обиталище и как временная деятельность, в чем, правда, она стремилась добиться устойчивости.

Белые, красные, зеленые, махновцы, и если честно, то и бессовестные братья-союзники — все эти, а может, и не только эти силы, окружавшие вдову-горнопромышленницу, мешали ей.

Даже Симон, непотопляемый Мефистофель, говорил, что ему надоели соотечественники, они опозорили имя французов, уведя весной во время эвакуации Одессы пятьдесят пять русских военных и гражданские судона. Симон устал от неразберихи. Константинопольская негоция Нины казалась ему пустячком, и он мечтал ускользнуть из Дмитриевского в Новороссийск, чтобы заняться чем угодно, хоть валютной спекуляцией, лишь бы не томиться при полумертвом заводе.

А куда ускользать Нине? Она ощущала, что живет в горящем доме и никто не поможет. Наоборот, ждали помощи от нее.

— Доченька, золотце, хлеб надо косить, — приставала к ней Хведоровна. — Ты найди кого, чи давай нам кучера Илюшку.

С грустью взирала Нина на рассыпающееся хозяйство. Пшеница уже перестаивала, быки были нечищеные, полуголодные, лошадей увели красные, осталась слепая на один глаз кобыла, а обе коровы с телятами, которых некому было пасти, толклись по базу, мучимые жарой и слепнями. Вдобавок, на кур напала свирепая куриная чума, и они перемерли, не осталось на развод ни единой пары, орловских и польских, которыми кохался покойный Родион Герасимович.

Нина советовала старухе продать быков, корову, обоих телят, но Хведоровна не хотела ничего упускать и просила найти работников. Оставшись со снохой, старуха понимала, что конец хутора будет и ее концом.

— Она кавуны солит, — шепотом жаловалась Хведоровна на Анну Дионисовну. — Пся кров поганая! Не хоче коров попасти.

И вправду было странно, что Анна Дионисовна в эту пору решила вымыть в погребе бочки и засолить арбузы.

Видя полный крах, Нина предложила бедным женщинам скупить на корню весь хлеб и создать на руднике малый запас. Хутору пришел бы конец, зато они получили бы денежную поддержку.

— Не заважай — отмахнулась Хведоровна. — Це моя земля, краше мэнэ вмэрты тут... — И не стала дальше разговаривать.

Она не хотела понимать, что ее слова о смерти — это не доказательство, а сама смерть. Без хлеба, без работников, без хозяина — не выживут и вправду лягут на эту сухую, пыльную землю. Неужели повторится то же, что было с Макарием? За мешок муки?

Нина все же надеялась переубедить Хведоровну, но вместе с этим предприняла необходимые действия для взыскания «третьего снопа». Ее не могло остановить, что по отношению к мужикам она уподобится насильнику, а они станут защищать свой мешок муки и дело может закончиться убийством. Равно как не могли Нину остановить и распоряжения управления торговли и промышленности. Она продолжала продавать уголь в Константинополь через Мариупольскнй порт, где его грузили на французские (бывшие русские) суда.

Ход событий требовал возвыситься над родным пепелищем и обещал спасение тем, кто способен быстро изменяться.

Жалко Хведоровну и ее погибающее хозяйство, тревожно трогать мужиков, но и над Ниной была суровая сила государственности, требующая от нее самоотверженности, взывающая к памяти Минина и Пожарского. Эта сила должна была вобрать в себя маленькие и средние силы, всех промышленников, финансистов, помещиков, всех самостоятельных граждан. Верно, Нина Петровна? Не скрыться вам от этой силы.

В августе в Ростове Деникин созвал совещание промышленников. Нина была там, слышала призыв вкладывать капиталы в развитие южнорусской промышленности и была поражена, что никто не отозвался. Зато дружно просили казенные кредиты.

Мининых на совещании не нашлось.

Многим это открытие показалось зловещим предзнаменованием. Но впечатление скрашивалось военными успехами, достигнутыми на московском направлении. Добровольческая и Донская армии опрокидывали контрнаступление красных, и вопрос о патриотизме граждан промышленников можно было отложить до взятия столицы.

После совещания Нина и Симон ужинали в «Орионе», размещавшемся в Донском биржевом клубе. Оркестр играл мелодию песни «Прапорщик», а Симон постукивал пальцем по столу, ожидая, когда станет тише.

— Мне не нравится ваш Антон Иванович, — наконец сказал он. — Устаревший господин. И все вы... — Он сделал неопределенное движение кистью. — Что он говорит? Не отдадим союзникам за помощь ни пяди русской земли. А почему? Красные не боялись отдать немцам в Бресте десяток губерний и потом хладнокровно расторгли мир. А он боится пообещать. И зачем он говорит, что его внешняя политика-только национальная русская? Зачем дразнит поляков, грузин, кубанцев? Красные и тут обскакали его. Объявили самоопределение наций, а там видно будет... И с землей ничего не в состоянии решить. Твой «третий сноп» — это бунт и революция.

— Ты ничего не понимаешь в наших делах, — возразила Нина. — Не мешай. Я хочу послушать оркестр.

— О, прошу прощения, — сказал он.

Между ними уже не было сердечных отношений, Симон хотел сохранить дружбу, а Нина считала, что имеет на него некие права.

Через несколько минут принесли закуски. Симон потер руки и улыбнулся:

— Восток, мадам! Несравненный восток! Какая может быть политика при такой гастрономической роскоши?

— Антон Иванович еще покажет себя, — сказала она — Вот увидишь. И русские промышленники не ударят лицом в грязь. Быстрее нас нет работников.

Симон не спорил. Он все понимал: уж коль Деникин провел через свое военно-судебное ведомство закон против спекуляции, каравший смертной казнью и конфискацией имущества, то говорить нечего.

Повернувшись, он заметил возле колонны старого знакомого по Дмитриевскому Каминку, который сидел за столиком вместе с черноволосым тучным господином. Симон указал на него Нине, но она почему-то раздражилась. Тем не менее Симон пригласил Каминку.

Нина была с Каминкой холодна. Что любезничать с жуликом, который вынудил ее на крайнюю меру?

— Помните, Нина Петровна, вы любили варшавские пирожные? — напомнил Каминка. — Здесь прекрасные пирожные. Рекомендую.

Он не забыл, как она в Дмитриевском приходила к нему за деньгами. Было, было! И приходила, и пирожными угощали, и мухи кружились над тарелкой...

— Надеюсь, у вас все хорошо? — спросила Нина.

Каминка не жаловался, его продолговатые ласковые глаза ярко блестели. Сейчас он занимался хлеботорговыми операциями, так он назвал спекуляцию в Донской области дешевой кубанской пшеницей.

Нина на мгновение словно услышала твердокаменную речь Хведоровны: «Це моя земля, краше мэни вмарты тут...» Так и не уступила упрямая старуха! Симон стал расспрашивать о конъюнктуре на юге.

— Май-Маевский в Харькове подарил офицерам эшелон с углем! — посмеиваясь, произнес Каминка. — А эшелон с хлебом в России на вес золота.

— Чему радуетесь? — вдруг разозлилась Нина. — Народу жрать нечего! У меня вот-вот шахтарчуки забастуют. Из-за вас народ отворачивается от нас. Спекулянт!

Каминка поднял брови и обиженно улыбнулся.

— Кто спекулянт? — сказал он. — Я помогаю голодным, несу все тяготы, рискую... Не завидуйте мне, Нина Петровна. Занимаетесь своими маклями? Вот и занимайтесь!. Я же вам ничего не говорю?

Симон стал объяснять Каминке, что Нина устала от тягот и что к ней надо быть снисходительным.

— Идите все к черту — сказала она. — Дайте поесть.

Каминка показал взглядом Симону, что женщина есть женщина, и ушел.

— Милый человек, — сказал Симон. — Напрасно его отталкиваешь. Во время войны это непозволительно. — И он заговорил о междоусобицах в белом движении, о недавнем убийстве в Ростове председателя Кубанской краевой рады Рябовола, известного самостийными настроениями, а потом стал рассуждать вообще о русской тяге к междоусобицам и распрям.

Нине было неприятно, ибо он как будто подчеркивал, что она чуть ли не русская дура.

— Слушай, Симоша, дорогой, — сказала Нина. — Я ведь знаю, что русские ужасны... Ты знаешь, я чуть не застрелила Каминку? С нами надо осторожно.

Симон не поверил.

— Не веришь? — усмехнулась она. — А кнутик мой помнишь?

— Вам могут помочь только такие, как я или Каминка, — ответил Симон. — Иначе пропадете... Твой кнутик я помню. Но ты не забывай, что я делаю рельсы для деникинских бронепоездов, а ты обогреваешь Константинополь.

Нина откинулась на спинку и махнула на него рукой.

— Чья б мычала, а твоя б молчала. Я прошла Ледовый поход. И не тебе мне указывать! Тоже мне русский патриот!

— Ты прелестна, — вымолвил Симон. — В тебе бездна обаяния, я на тебя не обижаюсь... — Он поймал ее руку и поцеловал пальцы. — Тебя не переделаешь...

Сказав ей все, что думал, он легко уклонился от спора, на желая портить ужина, и Нина со своим душевным разладом осталась будто в пустоте.

Да и кому выразишь, что на душе? Что обидно за Донское правительство, не способное организовать покупку хлеба на Кубани? Что стыдно и жалко гибнущего хутора? Что позорно сидеть рядом с бесстыжим, отвернувшимся от нее любовником?

И она вспомнила о Викторе. Он был единственным, на кого можно опереться. Единственный уцелевший. Но она и его обманула!

* * *

Потом еще долгие месяцы она вспоминала Виктора, молясь за него, чтобы он остался жив и невредим. То, что случилось с ней, было ужасно. В сентябре изымали с воинской командой «третий сноп» у григоровских мужиков. Изымал кучер Илья, верный человек. И как будто дело прошло вполне мирно, никого не выпороли, не убили.

За что же, спустя несколько дней, налетели на хутор у Терноватой балки неизвестные люди, отрубили Илье топором ноги, повесили в саду маленького Петрусика, раздробили голову Хведоровне? Это были звери, лютые звери.

Какое зло их сотворило, какая земля взрастила?

Нина обращалась к Богу.

Он видел, как набрасывали веревку на тоненькую шею ребенка, он допустил эту лютую казнь.

Вернувшись из Мариуполя, она осматривала курень и сад. На старой груше она нашла потертую кору на суку, стала гладить дерево, словно оно запомнило ее сыночка.

— Я убила Петрусика! — призналась Нина Анне Дионисовне. — Зачем мне зерно? Зачем рудник? Ничего не хочу!.. Почему вы не спасли его?

Она знала, что тогда Анна Дионисовна была в поселке и не могла никого спасти. И никто не мог спасти. Она забыла, среди кого живет. Не здесь ли спихивали девушек в шурфы, топорами рубили родителей? Новая Америка, передовая промышленность, смелые молодые силы — все порублено, везде кровь.

Дальше