Глава девятая

1

Но была другая жизнь. И слухи о ней доходили до поселка, рождая надежду, укрепляя пошатнувшиеся души... Близко, совсем рядом, в Ростове, Новочеркасске, Таганроге, держалась власть первого выборного атамана Войска Донского Алексея Максимовича Каледина, там реял в небе бело-сине-красный российский флаг, там хотели сберечь образованную часть русского народа, там готовы были драться и дрались насмерть.

Москаль говорил, что Каледину осталось недолго, но те, к кому он обращался, кроме слепого, думали по-другому.

— С голоду вы уси попухнете та и загниете бесследно, — ответила Москалю Хведоровна. — Нам такая власть, що нам не допомогает, безнужная. Все дай та дай!

Несмотря на то что Москаль поручился за Нину и ее отпустили, запретив выезд, Игнатенковы с трудом терпели его посещения. Даже Анна Дионисовна сперва успокаивала свекровь, но затем принималась ругать совет за разжигание ненависти и нежелание организовать широкую кооперацию.

— Я бы тоже пожег свои курятники, — заявлял Родион Герасимович и сжимал костистые кулаки. — Вот начнут с меня последнее тащить, пущу красного петуха и айда куда глаза глядят. Все равно подыхать.

Москаль оставлял выпады старика без ответа, не обещая защиты от новых реквизиций.

Он знал, что продовольственные отряды не раз наведаются на хутор, и, как бы ни сочувствовал старику, чье хозяйство должно было рухнуть, он обязан был думать о поселке, рудниках, угле для Петрограда. Москаль не мог предвидеть, что будет со всеми обитателями хутора, уцелеют ли они на этом месте или же их разбросает во все стороны. Об этом можно было думать, ибо оторвать стариков и Макария от хутора наверняка означало их гибель.

В обращениях к Москалю звучали мольба, угроза, злость, а Виктор смотрел на него с презрением. И лишь слепой не понимал надвигающейся беды.

— Все виноваты перед народом! — взывал Макарий. — Мы боимся голодных и убогих, мы хотим спастись и гоним даже детей малых!

Макарий сочувствовал Совету в его борьбе за налаживание жизни в поселке и через свою незрячесть вырывался за пределы хутора, к разрушенной стране, видя в ней подобное себе искалеченное существо. Он единственный расспрашивал Москаля о делах Совета, об отделах и комиссиях, связывающих разрозненные куски в целое, и радовался, что наконец-то есть люди, которые могут сделать державу сильной. Каледин, который не пропускал хлеб и топливо в Центральную Россию, был и его врагом.

Он не слушал ни стариков, ни брата, ни Нины. Их доводы были мелкими. Даже Нина, рассказывавшая о своем страхе после прихода трех дезертиров, способных, кажется, на любое надругательство, и о мужиках, спаливших усадьбу, ничего в Макарии не изменила.

Он говорил, что надо служить народу, не помня обид.

В его голове соединялось все разом — Россия, народ, большевики, проигранная война, мечты. У него не было жалости к родным, потому что в беде и горе можно было жить, лишь бы любить что-то больше своего живота.

И Макарий снова поднимался в небо, на сей раз он знал, что это небо его бедной родины, и ему ничего не было жалко для нее, лишь бы она жила.

На Каледина наступали красногвардейские отряды Сиверса и Саблина; в заснеженных хрустящих озимых полях гимназисты, студенты, юнкера из партизанского отряда есаула Чернецова умирали в мелких окопчиках под артиллерийским обстрелом, считая, что исполняют священный долг, а казаки-фронтовики сидели по хуторам и станицам, не желая ни с кем воевать.

— Дураки! — говорил о гимназистах Макарий. — Геройства захотели. Знаю я это геройство под взглядами барышень! Думаешь, вот прогуляюсь за славой, а тебе пулечка в живот-раз! Или стаканом гранаты сносит полчерепа. И нету никакой славы, одно кровавое дерьмо.

Его злая правда возмущала Нину и Виктора. Они уже были душою с теми добровольцами-детьми.

— Не смей так говорить! — требовала Нина. — Это недостойно русского офицера. Они — лучшее, что есть в народе.

— А есаул расстреливал рудничных рабочих, — напоминал Макарий. — Ты помнишь, как ставила в народном доме спектакль, и ты играла бедную девушку?

Она помнила, но теперь, когда у нее от всего григоровского богатства оставались лишь бумаги да сундук, ей было трудно смириться с потерей.

— Ты тоже погналась за богатством, — скорбно говорил Макарий, ничуть не сочувствуя ей. — Тебе место было предназначено другое, работать для простого народа, а не воевать.

Он обвинял ее в тяжком грехе предательства, будто она переменила веру из-за корыстолюбия. Это было жестоко.

— Замолчи, братка! — пытался остановить Макария Виктор. — Ты оскорбляешь вдову с маленьким ребенком. Ты пользуешься своим положением.

В словах Виктора слышалась скрытая угроза. «Ты, калека, забываешься!» Да какое там «пользуешься положением»! После того как Родион Герасимович прогнал кукольшиков, Макарий лишился друзей, Степки, Галки, которые притулились к нему. Напрасно он просил оставить вертепшиков, старик не захотел терпеть в своем доме доносчика, и вся семья покинула хутор. «Слепухи! — крикнул напоследок мальчик. — Чтоб вам всем повылазило!» И девочка, та, которая когда-то пела тоненьким голосом «Чайник новый» и целовала Макарию руку, тоже крикнула: «Слепухи!»

Они кричали это тому, кто, оказавшись бессильным, не смог защитить их, бросил в беде.

И Виктор хотел сказать, что Макарий бросает Нину в беде, забыв братство и человеколюбие. Но у каждого была своя беда, и, собранные вместе, они никому не прибавили радости, не объединили, а наоборот, как будто ввели под крышу дома и калединцев, и продотряды, и красногвардейцев, и следственную комиссию, и неизвестных поджигателей. Невидимые гости уже начали борьбу.

Родион Герасимович и Хведоровна жалели Нину, но, увидев, что братья с каждым днем становятся враждебнее и что Нина вместо смирения думает о мести, сильно озаботились. Старуха стала к месту и не к месту вспоминать, что у нее болят ноги, что Павла одна не успевает по хозяйству, что никто не желает помогать. Этим она добилась, что Виктор принялся за работу в курятниках и на скотиньем базу, но та, в которую она метила, осталась в стороне.

Старику тоже не нравились неразумные горячие речи о борьбе за свободу против узурпаторов. Для успешного сбыта яиц требовалась не борьба, а спокойствие, и то обстоятельство, что куры неслись, несмотря на беды, требовало продолжать, поставлять яйца в рабочие кооперативы, где Совет расплачивался реквизированными деньгами. Поэтому, когда Москаль предупредил Нину, что следователь имеет показания, будто подожгла усадьбу сама Нина, Родион Герасимович даже не счел нужным усомниться, так ли это было на самом деле. Ему нужно было уберечь свой хутор, а от Нины исходил дух разрушения.

Все переменилось: когда-то Москаль ратовал за сокрушение державных порядков, теперь он превратился в хозяина, а Нина, наоборот, стала вредить. Теперь ее должны были окончательно арестовать. И хоть она закатывала свои зеленые очи и ждала от стариков заступничества, Родион Герасимович и Хведоровна могли обещать только воспитание Петрусика. А ей как бы говорилось: «Извиняй, Нина, но встромлять головы под удар мы не будем».

Хведоровна посоветовала ей укрыться у своей родни или уходить в Ростов. Прямо сказала то, о чем все думали:

— А то замордують тебя, девку, не встигнешь и перехреститысь.

И вскоре, ранним темным утром, Хведоровна со слезами на глазах перекрестила уезжавших Нину и Виктора. Пользуясь отсутствием заночевавшего в поселке Москаля, они решили покинуть хутор до лучших времен. Хведоровна понимала, что это необходимо, но в минуту прощания думала о неизвестности, куда ехали Нина и Виктор, и спрашивала себя, надо ли им ехать? Их было жалко, хотелось их удержать и одновременно — быстрее проводить.

На фоне выпавшего снега большим пятном выделялись сани и высокая лошадь.

Родион Герасимович, наклонившись, укладывал агудалы с харчами. Виктор в длинной расшитой бекеше стоял рядом с ним, похожий на взрослого мужика, и говорил, что мешки не свалятся. Но старик его не слушал и подпихивал мешки к бортам.

— Коня береги, — поучал Родион Герасимович. — Надумаете в Ростов али в Новочеркасский, коня с собой не бери, оставь у тетки Натальи. А себе наймете али еще как доберетесь.

— Коня пожалел! — бодро-насмешливо сказал Виктор. — Не стыдно тебе, дедушка? Мы его как раз перед Новочеркасском слопать собирались.

— Береги коня, не шуткуй, — вымолвил старик.

— Ты бы, Витя, довез Нину и вернулся, — сказала Анна Дионисовна неуверенным ласковым голосом.

— Я ее в буераке брошу, — по-прежнему бодро ответил Виктор. — Или штольню найду подходящую...

— Господь с тобой, что ты болобонишь! — одернула его Анна Дионисовна. — Тебя-то в поджоге не обвиняют, чего тебе по чужим людям скитаться?

Макарий стоял рядом с матерью, чувствовал, как незаметно рвется у него в душе надежда на чудо, и любовь к брату и Нине переполняла его. Он окликнул Нину и стал говорить, чтобы она забыла его слова о ее погоне за богатством, он не должен был их произносить в эту тяжелую пору.

— Ладно, Макарий, — ответила Нина. — Пролетели мои золотые денечки, возвратятся ли?

— В добрый путь, — сказал он.

Она не ответила, и он стоял, слыша шаги и отдельные слова, по которым угадывал, что происходит, потом наступила минута прощания.

Каждый думал о своем — . о коне, сохранении хозяйства, своем стыде, споре братьев, чужой женщине, но в минуту прощания все с облегчением ощутили, что все это куда-то ушло, разрешилось примиряющим чувством.

Виктор оглянулся на курень, опоясанный балясинами, на занесенную снегом плетневую кухню-летовку, базные пристройки и, взмахнув кнутом, тронул лошадь.

2

Ехали весь день и к вечеру, оставив позади густонаселенную полосу промышленного района, добрались до степных хуторов на полпути к Таганрогу. Тетка Наталья, семидесятилетняя сердитая старуха, долго расспрашивала Виктора, о котором, наверное, никогда не слышала, и, признав в нем родню, оставила беглецов пожить, сколько им нужно. Но она не одобрила Нину, сказала, что нельзя было бежать, коль нет вины, и потом подмигнула, пообещала не выдавать и спросила: может, все-таки подожгла? Тетка Наталья жила с семьей сына, у нее было два внука, старший, хромой, недавно вернулся с Румынского фронта, а младший, ровесник Виктора, ждал, чтобы примкнуть к какому-нибудь красногвардейскому отряду и повеселиться-погулять в революционных боях. Оба внука холодно встретили гостей, к тому же их мать уверилась, будто Нина на самом деле бежит от правосудия и сбивает с пути Виктора.

Пожив у Натальи два дня, беглецы двинулись дальше. У Матвеева Кургана шли бои, пришлось поворачивать на восток, на Шахтную, где еще было тихо. Нина решила двигаться к Новочеркасску, где у нее были знакомые в отделении Русского технического общества и в военно-промышленном комитете.

По мере приближения к казачьей столице становилось теплее, азовский ветер-левант нес раннюю весну, и снег быстро сходил. Пришлось поменять сани на телегу, и во время этой сделки Нина предложила продать коня. До Новочеркасска было уже близко.

Виктор вспомнил, что старик наказывал беречь коня, но она положила ему на плечо руку, заглянула в глаза, сказала, что он единственный на свете, кто не бросил ее, и она сумеет быть благодарной, но нужна еще одна жертва, ведь у них нет денег для Новочеркасска, уступи мне, Витюша, будь смелым и благородным, какой ты есть...

Дорога действовала на Нину бодряще, пробуждала от прежней спячки, и, несмотря на отсутствие денег и пустые агудала, Нина вновь чувствовала себя богатой женщиной. Ее лицо загорело на зимнем воздухе, губы пошерхли и чуть потрескались. Улыбаясь, она трогала пальцами губы и потом смотрела на пальцы, не видно ли крови, и снова улыбалась.

Новочеркасск! Наконец-то он рядом, город атамана Платова, который она помнила с детских лет!

Много в России городов, и великих, и малых, и державных, и купеческих, и шумных, и тихих. Среди них Новочеркасск не выделяется величием, но зато и нет на юге второго, подобного ему, города, где бы еще жила недавняя военная слава. Всего у него хватает. И храмами он богат, и театрами, и музеями, и банками, и торговлей.

Вот уже открылся затянутый утренним туманом Новочеркасск!

Подвода с залепленными густой грязью колесами медленно катилась по раскисшей дороге. Казак-возчик шел рядом и, прищурившись, вглядывался в белесую пелену.

— Не видать собора, — вымолвил он, ни на кого не глядя. — Не в добрый час въезжаете.

Нина как будто не расслышала. Она смотрела с нетерпением на медленно приближающийся каменный мост через Западенскую балку, темнеющую внизу голыми сырыми деревьями, за которой начинался город. Запах каменноугольного дыма, доносившийся с вокзала, будоражил ее.

Вот и мост, и Александровские триумфальные ворота с двумя мокрыми гениями наверху, знаменами и пушками. Улица по-прежнему вся в тумане, по обе стороны видны заборы, маленькие салочки с вишнями и сиренью. Скрипит телега, размеренно движутся забрызганные грязью ноги лошади. Улица поднимается и поднимается в гору, минует Западенский базар, где смутно белеет Михайловский собор, ползет и ползет дальше, открывая теперь уже и каменные высокие дома, и гармонию прочной жизни.

На Дворцовой площади в Атаманском сквере напротив дома наказного атамана можно разглядеть памятник Платову, в левой руке булава, он указывает ею на запад, откуда бежали Нина и Виктор.

Фырчит автомобильный мотор, и резкий звук клаксона врезается в туманную тишину. Кто-то проехал мимо. За автомобилем застучали копытами верховые лошади. Звякнули трензеля, пролетел запах конского пота и дегтя. Атаманский город!

Возница собрался свернуть на Московскую, но Нина велела ехать до Никольской площади, и город снова стал открываться из-под пелены по мере подъема.

Еще один памятник — дикая скала в два человеческих роста, а на ней лежит чугунная бурка, мохнатая громадная папаха и черный чугунный значок, на котором высечена Адамова голова и надпись: «Чаю воскресение из мертвых и жизни будущего века. Аминь».

За памятником атаману Бакланову, блестя шестью золотыми куполами, стоял громадный, вытесанный из дикого желтоватого камня войсковой собор.

Возница перекрестился и, повернувшись к Нине, сказал, что она наперекор туману увидела-таки главный собор.

Возле дверей стоял большой автомобиль и несколько оседланных лошадей. Зеленые крашеные двери были открыты, Нина и Виктор вошли в собор и остановились, услышав чтение отходной молитвы, и перекрестились. Возле алтаря стояли шесть открытых гробов. Рядом с ними, опустив обнаженные головы, слушали священника казачьи офицеры, среди которых заметнее других был высокий полный генерал. Нина узнала войскового атамана Каледина, пришедшего проститься с павшими юнкерами. Когда-то в годы ее детства он был начальником юнкерского училища.

Священник закончил молитву и положил белые венчики на лбы убитых. Музыканты на хорах заиграли печальный тягучий «Коль славен наш Господь в Сионе...».

Нина подошла ближе, вглядываясь в лица заснувших вечным сном юношей, и под влиянием молитвы и музыки ей вспомнился Петр Григоров, ее муж, которого она не успела полюбить при жизни. У него могло быть в смертную минуту такое же спокойное, чуть улыбающееся лицо, как у лежавшего в первом гробу русого юноши, но могло быть и пробитое, с черной застывшей кровью, как у лежавшего во втором гробу. Нина заплакала над этими горестными открытыми гробами, оплакивая павших и вознося Богу молитву об укреплении для борьбы ее души.

Выйдя из храма, она ощутила, что на нее смотрят выходящие следом офицеры. Она подошла к подводе, села на Викторову бекешу и, замечая углом глаза, что на нее смотрит генерал, думала одновременно и о генерале, и о Григорове, и о предстоящем устройстве в городе. Ей казалось, что слезы были некстати, из-за них она подурнела еще больше.

— Наверное, казачка, — услышала Нина голос. — Женщины сердцем скорей на нашей стороне, чем фронтовики...

Она решила, что ее окликнут, но этого не случилось. Автомобиль заурчал и поехал.

Нина шлепнула ладонью по грядке, сказала:

— Трогай.

«Да, — подумала она, глядя на свои забрызганные чулки и грязные сапоги, — побили таких молоденьких... И людей мало в храме... А на меня, такую замурзанную, им наплевать».

— Чего рты пораззевали? — спросила она у Виктора и возницы.

Ей стало понятно, что нужно делать. Сейчас они поедут на Московскую улицу, остановятся там у Евгения Васильевича Колодуба, давнишнего знакомого семьи Григоровых, она возьмет горячую ванну, потом посетит модные магазины, потом получит кредит в банке как владелица большого рудника — и уже тогда поглядим, господа!

Виктор запрыгнул в телегу. Хлопнули вожжи. Поехали.

«Он пойдет в армию, — мелькнуло у Нины. — Его могут убить... Как мне представить его Колодубу? Как-то нехорошо: юноша при вдове... Сразу лезет в голову пошлятина... Да что мне оправдываться? Он не бросил меня в самую тяжелую минуту...»

Дорога до Новочеркасска с ее грубыми кочевыми обстоятельствами сблизила их как двух товарищей, и теперь, в завершении, когда Нина вновь делалась хозяйкой, она начинала думать, какую роль будет играть при ней Виктор и не могла сказать себе что-то определенное.

Неопределенность положения Виктора обнаружилась сразу же у Колодуба, когда Нина замялась, не зная, как представить спутника. Друг? Знакомый? Сотрудник? Все не подходило. Просто Виктор Игнатенков?

— ... Он привез меня сюда, — пояснила она, чувствуя, что отталкивает преданного человека. Привез — значит, что-то вроде возчика, работника. И Колодуб вопросительно глядел на Виктора, одетого в распахнутую бекешу, державшего тощие мешки.

— Это брат моего друга летчика Игнатенкова, слыхали такого? — сказала Нина.

— А! — кивнул Колодуб. — Очень рад. Ну раздевайтесь, что ж вы стоите...

У него сделался добродушный вид, толстые щеки, пышные усы с закрученными концами, короткий седоватый бобрик — все приобрело либеральное, отеческое выражение.

— А вы живете как буржуи! — сказала Нина и подошла к окну, выходившему из прихожей во двор. — Вот орда нагрянет, не простит...

Домашняя прислуга, пожилая женщина лет сорока, укоризненно цокнула языком и вздохнула, глядя на ее сапоги.

— Эх, миленькая! — сказала ей Нина. — Я из-под смерти бежала... Ребеночка оставила. Все не могу в себя прийти...

Она говорила твердым властным голосом, как будто отчитывала прислугу за бестактность, и с каждым словом снова становилась хозяйкой, но не прежней, помнившей, что рудник и усадьба достались ей случайно, а хозяйкой, готовой спасать свое гнездо. Сейчас у нее ничего не было, кроме этой готовности.

В окно были видны развешанные во дворе простыни. Здесь жизнь была мирной, несмотря на отпеваемых в соборе, на горе убитых юношей. Она притворилась мирной. И Колодуб, и прислуга тоже притворились, словно кого-то обманывали. Колодуб натянуто улыбался, слыша ее колющий голос.

— Где вы меня приютите? — спросила Нина. — Я хочу привести себя в порядок.

Она решила устраиваться, не дожидаясь приглашения. За ней было это право. Она побывала в шкуре преследуемой, свыклась с мыслью о потерях и входила в новую жизнь, где были смерть и родина.

3

В январе тысяча девятьсот восемнадцатого года Новочеркасск представлял собой два разных города: старую донскую столицу и град скорбей человеческих, пристанище беженцев из Центральной России. На стенах домов еще болели призывы отдела записи в Добровольческую армию, но ее немногочисленные отряды во главе с генералами Алексеевым, Корниловым и Деникиным уже перебрались в Ростов. Сотни офицеров держались под Батайском, Таганрогом и Хопром против тысяч и тысяч утративших связь с державой солдат.

Донское Войско, пожалованное знаменами русских царей за походы и войны, выставившее против австрийцев и немцев шестьдесят полков, рассыпалось по хуторам и станицам. Донское правительство заседало, атаман Каледин командовал, а под Лихой и Зверевом партизанский отряд двадцатисемилетнего есаула Василия Чернецова, состоявший из юношей, дрался с красногвардейцами. Позором молва клеймила казаков, не пожелавших отдать добровольцам своей четерыхорудийной батареи и уступившей только после крепкого магарыча.

Россия Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого вдруг сделалась жалкой побирушкой, и ее гнали отовсюду, насмешливо глядя на горстку молодых людей, не успевших распроститься с прошлыми химерами и готовых биться до конца.

Нина и Виктор нежданно-негаданно, спасаясь от земляной Руси, очутились на маленьком острове, окруженном красным пламенем.

* * *

От нее исходил дух дерзости и свободы. Она сперва была неудобна, потом к ней приспосабливались, делали скидку на пережитое ею. Евгений Васильевич Колодуб уступил Нине право распоряжаться в его доме, освободив для нее собственный кабинет и велев подозрительно глядевшей на непрошеную гостью супруге не вмешиваться.

Невмешательство означало подчинение как монархическим речам шахтовладелицы, так и ее решениям, что либеральным Колодубам было неловко. Сам Евгений Васильевич голосовал за конституционных демократов, видел будущее государственное устройство подобно новгородскому вечу и русские беды числил от самоуправства монархии и робости народа. Его супруга в свое время закончила Мариинский институт в Новочеркасске, была о себе высокого мнения. Она — круглолицая брюнетка с выразительным увядающим лицом. Ей, по сути, было безразлично, что будет — монархия или буржуазная республика, но она стояла на стороне мужа и защищала свои интересы, опасаясь, что молодая вдова возьмет над ним чрезмерное влияние. Ее дети, девица-дочь и гимназист седьмого класса, относились к Нине по-разному: дочь — с опаской, сын — с чрезмерным интересом. В его взглядах Нина читала неприличные мечты, что, конечно, не осталось тайной и для матери.

Однако Нина прожила у Колодубов всего несколько дней. Ей удалось получить кредит от Азовско-Донского банка, и она переехала в гостиницу «Европейская», оставив Виктора и вернув ему деньги за лошадь.

Она не ожидала, что он оскорбится.

— Бросаешь меня? — спросил он. — Мавр сделал свое дело?

Денег брать не захотел, сказал, что они дурно пахнут.

Действительно, то, что ей удалось достать в условиях ведущихся военных действий, вызвало удивление даже у Евгения Васильевича. Однако мужчины были в своих догадках примитивны. Она встретила сослуживца покойного мужа, полковника Улетинова, который привел ее к Каледину, и тот, узнав ее, отдал распоряжение казначейству. Ее честь не пострадала. То, что случилось с ней летом с Симоном, она вспоминала как сквозь туман. Надо же, отхлестала кнутом французика!..

Но казначейство атамана не могло выделить ни рубля.

Не было денег даже для Добровольческой армии, ведущей бои под Ростовом; Корнилов звонил Каледину, угрожал снять войска с Таганрогского фронта, если не будет финансовой помощи... Подполковник из казначейства глядел на Нину с сочувственной усмешкой, и она поняла, что ей надо полагаться на самое себя. Оставался банк, с которым она раньше вела дела и представитель которого Каминка предлагал ей организовать акционерное общество. Нина пошла в банк, зная, что заложит там свой рудник, но освободит душу.

И Колодуб смутился, когда узнал о приеме у войскового атамана, а Виктор от ревности нарочно хотел ей досадить.

— Если с кем-нибудь спутаешься, я убью и его, и тебя, — предупредил самый преданный человек, который не смог, увы, возвыситься над личными пристрастиями.

Он не хотел знать того, что было ей ясным: мы погибаем, дорогой Витюша, погибаем, ибо боимся потерять свои приобретения, потому что собственность — это и свобода, и привязанность, свобода от голода, привязанность к прошлому. Но настоящее требовало жертв.

— Послушай, Витя, что ты вбил себе в голову? — спросила Нина. — Ты падаешь в моих глазах. Чем ты лучше тех, кто захватывает чужое?

Он онемел, он был беглецом, лишающимся единственной опоры.

— Я договорилась, — сказала она. — Тебя возьмут в отряд Семилетова. Новобранцы готовятся в юнкерском училище. Ты смелый, Витюша... Я договорилась открыть на свой счет лазарет, мне помогут пожертвованиями. Сейчас не время думать о себе.

Она не спрашивала, хочет ли он идти и погибать под Новочеркасском, но это был для него единственный путь достойно жить. Она выбивала из его головы детские мысли. Война, Витюша, кровь сограждан! Остальное — потом.

Холодная как лед радость обжигала Нину. Она отдавала все, что у нее было.

Хозяин кабинета и отец семейства не подозревал, что гостья может отнять у него еще что-то. А она предложила идти в отряд и младшему Колодубу, маленькому круглолицому юноше, — он сразу загорелся идеей самопожертвования, ловя ее взгляд.

— Что же вы, Нина Петровна? — воскликнул Евгений Васильевич. — Зачем вам этот мальчишка, отпустите заради Бога!

Его фигура отражалась в стеклянном шкафу, набитом справочниками и сочинениями отечественных беллетристов. Со стен на него глядели портреты Толстого и земляка — таганрожца Чехова. Он разводил руки и протягивал их к Нине. Сына отдать было жалко, неужели она не понимает?

Из-за дверей доносился крик супруги и какой-то грохот.

— Вы нас убиваете, — печально сказал Колодуб.

— Нам нужно найти триста спартанцев, триста готовых на подвиг, — возвышенно ответила Нина. — В сердце вашего Саши горит...

— Что она говорит! Что она говорит! — покачал головой инженер. — Вы с ума сошли. Он ребенок, а вы взяли с него слово... Отпустите его! Разве вы не знаете, что каждый день оттуда привозят убитых?

Нина смотрела на перепуганного Колодуба и думала, что этот приверженный демократическим началам человек не хочет ничем пожертвовать, чтобы уберечь свой дом, и ждет жертвы от других.

— Позовите Сашу, — сказала она.

Колодуб толкнул дверь и закричал:

— Александр!

Но вместо юноши вошла Колодубова супруга. Ее лицо было в красных пятнах, она качала головой и твердила, чтобы муж не пытался ее удерживать.

За ее спиной Нина увидела Сашу, одетого в гимназическую шинель.

— Авантюристка! — воскликнула жена Колодуба. — Думаете, мы не знаем? Хотите выслужиться, втереться в доверие!.. Патриотка... Неизвестно, как вы добыли ваши кредиты!

Нина видела, что им страшно. Она улыбнулась в ответ и позвала гимназиста.

— Вы учили про царя Леонида и спартанцев? — спросила она у него. — Они погибли, но спасли родину.

Колодуб снова взмахнул руками:

— Боже мой, что за жизнь в России? Непременно погибать, непременно брать налог кровью! Что мы за люди? Либо давим кого-то, либо сами погибаем. А смотрите, как в Европе, как делают мудрые англичане — компромисс! Надо искать компромисс! Саша, ну какой из тебя солдат? Знаешь, что Каледина Брусилов отстранил от командования, он не понимал духа армии, противился демократизации. А в дни корниловского мятежа он не решился выступить. Он не верит в себя! Он не может победить!

Нина взяла с дивана изящное светло-зеленое пальто, купленное в модном магазине, шапочку из серого каракуля, оделась, взяла саквояж.

— Спасибо, Евгений Васильевич, за кров, — сказала она. — Не я увожу Сашу. Если не он, то кто защитит вашу дочь от насилия, а ваш дом от разгрома?

— Но они не звери, с ними можно договориться, — снова возразил Колодуб и оглянулся на жену. Нина вышла из кабинета.

Маленький юноша преданно глядел на нее. «Убьют — подумала она. — Ребенок еще!»

* * *

И она забыла про Виктора, он растворился в десятках молодых мужчин, привозимых с передовой. Госпиталь располагался на проспекте Ермака, где теперь она часто бывала, спеша открыть свой лазарет. Вспоминала Макария, как он насмешливо говорил о героизме и пульке в живот. Да, никакого героизма не было. Было другое — тяжелые раненые покорно ждали конца, ходячие беспрекословно помогали санитаркам и сестрам, врачи оперировали и днем и ночью. Весь род человеческий представал в упорядоченной госпитальной жизни, опираясь на патриархальную, старорежимную мораль. Над умирающими светило старое русское солнышко общинного мира.

В «Донских Областных Ведомостях?» Нина в течение нескольких дней печатала объявление об открытии при содействии общины сестер милосердия и общества Красного Креста летучего санитарного отряда для помощи раненым. По объявлению к ней обратились инвалид русско-японской войны, попросивший двести рублей, отставной военный фельдшер, участвовавший в боях на Щипке, и старшеклассница женской гимназии, стремившаяся повидать знакомого офицера из отряда Семилетова. Нина ожидала другого и была разочарована.

Донская столица как будто оглохла и ослепла, не желая знать, что близится ее последний час.

Полная горечи и мрачной энергии, Нина направилась в госпиталь проситься в санитарки или сестры. Время было дневное, дул морозный ветер, сыпал легкий снег. О недавней оттепели ничто не напоминало, и липы с белыми акациями, растущие вдоль проспекта, блестели льдом.

Из открытой форточки послышались стройные звуки рояля, потом запнулись, выровнялись, и она узнала дивный концерт Чайковского. Но музыка уколола ее душу, как будто совершалось кощунство. Нина подняла голову и мысленно спросила: «Ты видишь? Мы идем к черту и смеемся. Кому нужно разорить наше гнездо?» Музыка как будто говорила: «Живем, живем!» Нина пришла в госпиталь, когда привезли с вокзала новую партию раненых. Подводы с синими полузамерзшими юношами стояли во дворе. Кто-то стонал. Большинство спокойно смотрели в небо и ждали, когда за ними придут.

Бои шли уже в двенадцати верстах, у Персиановки. Значит, чернецовцы оставили Лихую.

Нина шла вдоль подвод, вглядывалась в лица и, боясь встретить Виктора, думала сразу обо всем — о сыне, о гибнущих юношах, беспечных обывателях, русской междоусобице.

Серые, голубые, карие, зеленые глаза смотрели в небо. Все были живые. Снежинки таяли на восковых лбах. Зачем понадобилось их мучить? Триста спартанцев из урока древней истории! Против вас были тьмы персов, и вы спасали родину от чужеземцев... А русские мальчики, читавшие о подвигах у Купера и Майн Рида, не поверившие своим отцам... И вдруг она узнала круглое лицо, черные волосы, карие глаза. Саша Колодуб! Он лежал на второй подводе, прикрытый запорошенной пушистым снегом гимназической шинелью. Так быстро? Нет, этого Нина не ожидала. Так быстро!

— Саша, куда тебя?

— Мне не больно, — утешающе вымолвил он. — Нужна операция.

В ноги. Обе ноги разможжены. Страшно смотреть на заскорузлые от крови сапоги.

Зачем она подбила его? Много ль он добился на поле брани?

— Я был возле пулемета, — сказал он. — Нина Петровна... Не бросайте меня... Маме не говорите...

Подошли санитарки, возчики и доктор в шинели поверх халата, стали перекладывать Сашу. Его ноги, привязанные к каким-то дощечкам, стукнули по ручкам носилок.

— Перебили, что ль? — равнодушно спросил один возчик.

Нину будто по сердцу резануло. Вот народная благодарность?

Она пошла рядом с носилками, ощущая, что с этим дремучим безразличием невозможно бороться, но наперекор всему думала, что пусть невозможно, но она будет, будет бороться.

В приемный покой Нину не пропустили. Она поднялась к начальнику госпиталя, там ее оттянуло от края пропасти, в которую она заглянула, и где отрезали ноги ни в чем не повинному мальчику, и повело на вокзал к другим раненым, прибывающим в холодных вагонах с передовой.

Что случилось? Куда закатилось русское солнышко? Куда девалось наше милосердие?

Но надо было действовать, расширять приемный пункт в лазарет, и она, раздавая налево и направо маленькие квадратики керенских двадцаток и сороковок, освободила комнаты от столов, внесла походные кровати, затем привезла из госпиталя постельное белье и одеяла и послала в аптеку за перевязочными материалами и медикаментами. К вечеру лазарет уже принял тяжелораненых и присланные из общества донских врачей два молодых доктора как могли облегчали им страдания. Но где сестры, санитарки? Лазарет есть, а еще нет людей, порядка, сострадания. Начальник госпиталя смог прислать только трех женщин, одну сестру и двух санитарок, и то — сестра была недовольна перемещением.

Распоряжался в новом лазарете старший врач Заянчковский, пожилой мужчина с серебристо-черной щетиной на подбородке, бледным лицом и покрасневшими глазами. Нина дважды накричала на него, первый раз он промолчал, а во второй — пригласил ее выйти на перрон. Как раз подошел поезд из Центральной России, составленный из разноцветных обшарпанных вагонов всех четырех классов.

— Нина Петровна, — сказал врач. — Вам еще кажется, будто что-то зависит от отдельных людей... Посмотрите на них. Ждут чего-то, какого-то братства, ведь ехали на Дон, спасались... Вон старик, видите? Холеный. В тесном пальто, кого-то как будто ищет... Сейчас он поймет, что это конец, все, мрак.

Нина разглядела этого старика. В его взгляде была тоска, он топтался на перроне, поворачивался к мужчинам и женщинам, проходившим мимо, словно не знал, что теперь делать. Что же он должен понять?

— Ему не хочется погибать, — сказал Заянчковский, и это совпало с ее мыслями. — Старая Россия, привыкшая не жалеть своих людей и всегда уверенная, что они исполнят свой патриотический долг, оказалась жестокой, выжившей из ума дурой.

— Да, да, дурой, — повторил Заянчковский, — я знаю, что говорю! Греки дали нам веру, татары нас объединили, немцы дали науку, но душа у нас способна только на два поступка — погибать в борьбе с внешним врагом и ненавидеть соседа, вечно жаждать междоусобицы. А просто жить, радоваться маленьким радостям бытия — не наш удел. Не умеем!

Но что делать, чтобы спастись, Заянчковский не знал. Спасения уже не было. Он знал, как подданные великого государства, бесправные соотечественники, смиренно исполняли свой долг умереть за родину, но не имел представления, как остановить потерявшую страх и разум орду.

— Посмотрите на раненых, — продолжал Заянчковский. — Образованные молодые люди. Они не боятся погибнуть. Они воспитаны погибать.

Слушать его Нине стало невмочь, хоть в могилу лезь.

— Да что вы такой унылый! — усмехнулась она. — Пошли к раненым.

— Вы не желаете слушать про нашу горькую долю, Бог с вами, — сердито ответил он. — В конце концов это тоже по-русски.

Нина пожала плечами и вернулась в лазарет.

Да, все молодые! Верили, что можно спастись. Вот один бредит, зовет какого-то Виталия и кричит: «Справа, справа! Бей!» Остальные лежат тихо. Кто-то смотрит на нее, кто-то закрыл глаза. Она вспоминает Сашу Колодуба, и ее охватывает чувство непостижимости этой страшной жизни. Разве Нина вырвала его из родной семьи, бросила под Лихую?

Она не удивилась, увидев перед собой Сашину мать, сумрачно глядевшую на нее тяжелым, тусклым взглядом. «Пришла убить», — подумала Нина и вдруг по своему поведению, по своему нежеланию объясняться поняла, что и она не умеет жить, не умеет искать примиряющее начало, что ей легче идти на смерть. И она улыбнулась Сашиной матери и спросила:

— Хотите мне отомстить?

— Ему отрезали ногу, — сказала Елена Федоровна тяжело-спокойным голосом.

В руках она держала большой коричневый ридикюль. Что в нем? Елена Федоровна произнесла одними губами какое-то слово, посмотрела направо, потом налево и стала подступать к Нине.

Снова закричал раненый.

Сердитая сестра вышла из боковой двери, прошла мимо Нины и Елены Федоровны и ушла в переднюю дверь. Нина проводила ее глазами. Она могла остановить ее, попросить помочь, но у нее язык не повернулся. Ей вдруг вспомнился слепой Макарий, говоривший о глупом героизме.

Сестра вдруг вернулась и спросила у Сашиной матери:

— Вы к кому?

— Это ко мне, — сказала Нина.

Елена Федоровна остановилась, опять повернулась к лежавшим справа и слева юношам и произнесла:

— Вот они объединились во имя спасения отечества, — почти дословно повторив призыв объявлений Добровольческой армии. — Мне сказали, что здесь нужны помощницы... Я пришла помогать.

Ее взгляд говорил, что она прощает Нину. И ненавидит, и прощает. Это было так же непостижимо, как и кровавая жизнь.

4

Все непостижимо. Казаки слышать не хотели о том, чтобы воевать.

Чернецов погиб.

Партизанские дружины калединцев истаивали. Все ярче краснела кровь на снегу, теснее сжималось полукольцо вокруг Новочеркасска и Ростова.

Постепенно наладилась деятельность привокзального лазарета во многом благодаря энергии и бескорыстию Нины. Ее имя стало известно, называлось членами Войскового правительства как пример безответной преданности, а в «Донской волне» напечатали статью с ее портретом. Со всех сторон Нина слышала: «Если бы все вели себя так же!..» Ее приглашали на вечеринки, где царило молодое веселье, пили цимлянское и кахетинское, пели романсы и танцевали. Она познакомилась со светло-русым капитаном Корниловского офицерского полка Ушаковым. Он был легко ранен под Таганрогом и сейчас выполнял миссию связи при войсковом атамане. В отличие от многих беженцев Ушаков не говорил об ужасах, грабежах, изнасилованиях, о которых, наверное, мог бы поведать, так как пробирался на Дон под видом солдата-фронтовика в кипящей массе, навидившись всякого. Когда один пожилой мужчина красочно описывал, как у него на глазах выбросили из вагона на штыки старика и увели куда-то молодую жену переодетого ротмистра, Ушаков сел к пианино и заиграл русский гимн. Все замолчали, многие осуждающе на него поглядывали. Рассказчик попытался продолжить повествование о своих злоключениях, он был деятелем министерства продовольствия, либералом, и на его тучном красноватом курносом лице с рыжеватой эспаньолкой отразилась насмешливо-пренебрежительная мысль, которую он подумал об игре капитана.

— Не хотите нашего, можно французский, — сказал Ушаков и заиграл другое.

Медлительную отечественную музыку сменила напористая «Марсельеза», прозвучавшая как насмешка над деятелем. В гимне союзной Франции звучала и французская революция.

Капитану Ушакову двадцать семь лет, у него хорошее лицо, немного скуластое и открытое. Усы подстрижены по-английки коротко, на груди боевой орден Святого Владимира с мечами на черно-красной ленте. Он закончил Павловское училище, не раз видел государя императора, нес караул в Зимнем дворце и служил в гвардии. Танцуя с ним, Нина слушала истории из жизни юнкеров-павлонов, которые он рассказывал без малейшей улыбки.

— Во время вечерней переклички ротный что-то говорит фельдфебелю, а тот объявляет: «Послезавтра годовой бал в Смольном институте. Желающие юнкера будут отпущены до двух часов ночи. На нашу роту получено двадцать билетов. Желающие два шага вперед!» — Ушаков кружил Нину уверенно и глядел ей в глаза. Казалось, вот-вот они налетят на какую-нибудь пару. Но он невозмутимо продолжал: — Сначала полная тишина. Ведь послезавтра сдавать репетиции по тактике. Затем три юнкера все же делают два шага. Тишина. «И это все?-спрашивает ротный. — Мало! Фельдфебель, назначьте семнадцать желающих юнкеров!»

Нине весело. Беззаботные лихие юнкера, один из которых так ладен и уверен в себе, кажутся ей реально существующими. Она не помнит и не хочет думать, что большинство из них убиты за три с половиной года войны.

Нину пытались пригласить другие кавалеры, цыганистый вислоносый есаул, изящный молодой человек с бело-синим университетским значком, богатый купец Посполитаки, похожий на итальянского графа. Но ей было интересно с Ушаковым, и он снова кружил ее, рассказывая новые истории.

Вот маленький павлон едет в трамвае и вдруг на остановке видит, что поднимается отставной генерал. Что делать? Маленький павлон уже усвоил, что в училище при входе офицера первый его увидевший командует: «Встать, смирно!» И в тот же миг, как генерал стал отодвигать дверь, павлон вскочил, взметнул руку к козырьку и гаркнул: «Встать, смирно!» Генерал остановился с открытым ртом н только пальцами перебирал по борту пальто. За генералом вошел кондуктор. Он одной рукой отдал честь, другой дернул за шнур звонка, и трамвай остановился. Все мужчины в трамвае встали, дети заплакали, женщины заохали. Порядок рухнул.

И снова они танцуют. Она смеется, голова кружится от цимлянского, музыки и чего-то ускользающего, милого, настоящего.

Он любил довоенное, навсегда канувшее. И она вспомнила народный дом, молодых заводских и рудничных служащих, что-то объединяющее, сильное, сильнее чего уж потом не было.

Ушаков рассказывал о караулах в Зимнем: великаны — кавалергарды в медных блестящих кирасах, бородатые казаки в меховых шапках времен 1812 года, с белыми султанами, а пожилой унтер устроился на скамейке, разложил круглые жестянки с красным и черным гримом и гримирует каждого солдата, все они делаются румяные и совершенно похожие друг на друга.

Нине хорошо рядом с Ушаковым, она перестала думать, что надо работать, хлопотать и добиваться еще более прочного положения.

Она видела, что Ушаков с павловскими историями и дерзким, самоуверенным отношением к ее кавалерам стремится завладеть ее вниманием, и с удовольствием принимала ухаживания бывшего гвардейского офицера, мысленно награждая его душевным благородством и всеми достоинствами героя. В его поведении она не заметила попыток загримироваться, наложить на себя румяна храбрости и веселья.

Ушаков проводил Нину до гостиницы, и она простилась с ним, сделав вид, что не замечает его красноречивого взгляда. В окно ей было видно, как он шагает по заснеженной брусчатке, спокойный, твердый, будто ничего не чувствующий. «А если мы больше не встретимся? — подумалось ей. — Он уйдет, как Григоров и Макарий?»

И она догадалась, чем привлекает ее Ушаков: он любил свою юнкерскую юность, тогда как вокруг Нины слышалась только злоба, ненависть и горечь.

На следующий день Ушаков приехал на вокзал ознакомиться с развернутым лазаретом и произвел на врачей хорошее впечатление рассказами о своих ранениях в сентябре четырнадцатого и июле шестнадцатого и уважительным отношением к военным медикам. Сердитая сестра стремилась попасть ему на глаза и приторно улыбалась.

Выбрав минуту, Ушаков назначил Нине свидание. Она смутилась и покраснела. Ей хотелось, чтобы свидание началось тот же час, и одновременно было стыдно за свои мысли.

У них не было времени вглядываться друг в друга. Он принадлежал к лучшей части офицерства, его отцы и деды тоже проливали кровь на полях сражений — этого знания ей было вполне достаточно, ибо она скорее почуяла, чем поняла, что в нынешней поре Ушакову нет иного пути, кроме как погибнуть или победить.

Ушаков плохо знал город и поэтому назвал одну из достопримечательностей, памятник Ермаку, где они и встретились. Мела поземка. Ермак держал в вытянутой руке сибирскую корону. Могучая голова покрывалась снежной шапкой. На Ушакове ладно сидела шинель, перетянутая полевыми ремнями, за плечами точно посередине лежал красный офицерский башлык — и, начиная от фуражки с белой кокардой и кончая сапогами, все обмундирование говорило, что его обладатель приучен к порядку и не признает отклонений. В этом было щегольство и свойство идти только одним путем.

Ушаков слушал ее как зачарованный. Роман о бедной дочери тюремного врача, превратившейся в капиталистку и затем потерявшей капиталы, увлек его своей стихией. И самым интересным для Ушакова были не ее потери, а финансовая борьба за рудник. Этой стороны жизни он совсем не знал, поэтому смотрел на Нину как дикарь на Миклухо-Маклая, в чем и признался.

— Как? Неужто так просто?! — воскликнул он, когда узнал о попытке Каминки прибрать рудник в полную кабалу. — Вы знаете, я думаю, что эти каминки погубят нас. Уже погубили! Всюду у них родичи, они дружны, питерский каминка всегда договорится даже с французским и американским каминкой. А мы, как повелось, лишь тешимся, что сосед разорился. — Ушаков приостановился и коротким движением подбородка указал на светившиеся окна магазинов Московской улицы. — Жалкие торгаши!

Он был наивен и не хотел понимать простых вещей, что легче обвинить каких-нибудь каминок, чем себя. Нина, державшая его под руку, нетерпеливо заиграла пальцами и спросила:

— Но и у красных их много! Лучше я найду общий язык с моим Каминкой, чем с красным комиссаром.

Ушаков кивнул, в глазах его отразились точки электрического света. «Ничего не понимает, — подумала она. — С кем он будет воевать? С ветряными мельницами? С жидомасонским заговором, о котором твердят офицеры? А ведь там мужики, там шахтеры. Их много».

Нина улыбнулась, услышав, что Ушаков говорит о заговоре.

— Милая Нина Петровна! — горько произнес он. — Улыбаетесь? Замутили они голову своими лозунгами, развалили армию, обезглавили народ. Чему ж улыбаться?

В полосах электрического света кружился искристый снег. Московская улица вся в пятнах света и синих сумерках весело текла под темным, беспросветным небом. На стене, подчеркнутая снежным валиком висела реклама кинематографа, зазывала посмотреть фильмы с участием Веры Холодной, Ивана Мозжухина, Наталии Лысенко. Возле кинематографа стояла группа человек в двенадцать.

Ушаков и Нина прошли мимо, замолчав, глядя на афишу. Вдруг сзади кто-то негромко бросил:

— Золотопогонник!

В безобидном слове шипела горячая ненависть. Ушаков снял руку Нины и повернулся. Люди возле афиши, укутанные синим куполом, не смотрели на него. Ушаков выпрямился, чуть повел головой вправо и влево и усмехнулся.

Нина почувствовала, что сейчас он, не задумываясь, может кинуться на толпу, и с гордостью и жалостью подумала, что он наивен.

— Идемте, — попросила она. — Не будете же драться с невидимками?

— С невидимками! — буркнул он, и они пошли дальше.

В ресторане Ушаков заказал цимлянского и ужин, — икру, пирожки, осетрину на вертеле. Пожилой официант, с длинными пушистыми баками, неторопливо-ловкий и твердо глядевший прямо в глаза, чем-то напомнил капитану покойного ефрейтора Линева.

— Невыразительная физиономия, — сказал он Нине, — а в печенке сидит...

Ушакову снился один и тот же сон, в первые минуты дремы он часто с болью видел знакомую позицию, которую в мае пятнадцатого года занимал полк между Ломжей и Остроленкой.

До немецких окопов шагов восемьдесят-сто, артиллерия не стреляет, чтоб своих не накрыть. И между линиями все завалено рогатками, ежами, оплетено колючей проволокой на кривых кольях. Всю ночь взлетают белые ракеты, вспыхивают наверху синеватым огнем и тихо катятся вниз. Кругом старый еловый лес, изрубленный, иссеченный, вся земля устлана толстым ковром старой хвои. Не дай Бог загорится! И Ушаков знает, что непременно загорится, и видит, как ветер крутит зацепившуюся за проволоку черную тряпку бинта и как пущенная с той стороны ракета, невысоко взлетев, падает между окопами, продолжая ярко гореть. Вот начинают тлеть вокруг нее сухие еловые иглы, вот выбиваются из них красноватые язычки пламени, и ветер клонит их то в нашу, то в обратную сторону. Сейчас будет лесной пожар.

В полумраке различаются темные бойницы в стальных щитах, зубцами вбитых в песчаный бруствер. Они пристреляны. Малейшее шевеление, попытка отодвинуть заслонку и посмотреть, — как пуля впивается в лицо наблюдателя. Ветер шатается туда-сюда, и ясно видно в начинающемся пожаре, как отодвигаются заслонки и в бойницу осторожно выглядывают глаза неприятелей.

Дым клонится то к ним, то к нам. Уже потрескивают сухие ветки. Это сон! Ушаков знает, что сейчас нижний чин Лынев скажет ему: «Дозвольте, я буду тушить?» — и выберется с лопатой на бруствер. Знает, что Лынев погибнет не сейчас, а гораздо позже, переродившись из самоотверженного солдата в разнузданного убийцу.

Лынев перебирается через колючку, мимо кучи консервных жестянок, отставил рогатку, осторожно перешагнул через высохший желтый труп с черными глазными ямами. Все ближе к огню, и ничего не спасет его от выстрела, он как на ладони. Немцы молчат. Лынев подходит к огню и принимается быстро окапывать. Немцы вылезли из-за щитов, наши вылезли чуть ли не в открытую. Он забросал огонь землей, стало темно. Теперь бы вернуться! Вдруг немцы стали пускать ракеты, но Лынев спокойно идет к своим, держа лопату на плече, словно показывает, что пусть стреляют, если хотят, а он не боится. Дошел до бруствера, постоял на нем и спрыгнул в окоп.

— Жестокий сон, — признался Ушаков. — Невзрачный, обыкновенный мужик. Я его сразу к Георгию представил. А через два года... — Он не договорил, махнул рукой.

Официант принес осетрину на вертеле и, покашливая, стоял за маленьким сервировочным столиком, ожидая знака подавать.

— Давай, — сказал ему Ушаков.

— А мне последнее время снится покойный муж, — призналась Нина.

Официант отошел.

— Наши мертвецы вряд ли завидуют нам, — сказал Ушаков. — Откуда пролезла к нам эта зараза — равенство и братство? Солдат, обязанный терпеть голод, холод, дисциплину, вдруг заявил: «А вы унижаете мое человеческое достоинство!» Захотел равенства с офицером... Извините, я вас перебил, — спохватился он. — Что вы говорите?

— А что ваш Лынев, тоже?

— Вместе с другими подняли командира батальона на штыки. Мало того, распяли его, как господа нашего Иисуса. Хотели и меня, да уж не вышло у них...

— Какие у вас страшные истории! — сказала Нина. — Как же вы спаслись?

— Спасся... Дело не во мне. Я знаю, как подбивали солдат против лучших офицеров, как за «равенством» вбивали им в голову, что отечество — это пустая выдумка, что за нее кровь проливать глупо, что надо пить, жрать, грабить награбленное, в этом и есть радость жизни... Позвольте, я выпью ваше здоровье, Нина Петровна, за здоровье тех, кто не боится любить отечество!

Нина чокнулась с ним и выпила до дна. Она не хотела погибать, а он смотрел на это просто. «Любить» в его устах означало именно «погибать». Но вино ударило ей в голову, она подумала: «Какой он славный, открытый человек... Я увлечена... Его надо защитить, сберечь...»

Нину прибивало к твердому берегу, и она по-женски близоруко начинала строить планы дальнейшей жизни, отгоняя мысль, что с Ушаковым это очень ненадежно.

Нина не сразу отдалась ему, хотя в душе уступила уже в первый вечер. Она сделала так, что Ушаков завоевывал ее как труднодоступную крепость. И вот он завоевал, и она жалела его, ощущая под руками шрамы на его сухом юном теле.

— Эх, Геночка! — говорила она ночью, то жарко обнимая, то с жалостью вглядываясь в него. — Закончится война, увезу я тебя к себе... Или продам рудник, поеду за тобой, куда скажешь...

Геннадий Николаевич Ушаков явно не годился ни в мужья, ни в любовники — он был герой-недоросль, знающий только армейскую свою задачу. На остальное он смотрел как на придаток к армии. С детства он видел казарму отца-офицера, потом кадетский корпус, юнкерское училище, полк — и это были почти одни и те же казармы. Он верил в офицерский кодекс чести, благоговел на стрельбище и церемониальном марше, охранял интересы нижних чинов: чтобы каша была хорошо упревшая, щи — жирные, в мясной порции — не меньше двадцати золотников.

Началась война — и он почувствовал подъем духа, думал о себе, как о частице отечества, приучался к мысли, что смерть неизбежна и не надо о ней думать. В походе он был рядом с солдатами, ел с ними из одного котла, ночевал в одной стодоле, пел одни песни. Такие офицеры, лежа в ста шагах от врага, спокойно говорили в телефон: «Достреливаем последние патроны. Через минуту встаем и атакуем», — или произносили прощальную фразу: «Присылайте замену, я убит».

— Моя единственная, мое солнышко, мой цветочек! — говорил Нине Ушаков.

Никогда ей не доводилось слышать этого, и у нее холодело в груди от любви и горечи. Она все поняла. Ей хотелось заплакать.

— Я заберу тебя с собой в Ростов, — пообещал Ушаков проникновенным голосом.

— Забери, — откликнулась Нина, зная, что и в Ростове ничто не спасет.

* * *

На перроне спиной к Нине стоял высокий мужчина в длинной шинели и красном офицерском башлыке, левая рука подвязана, и он качает ее от боли. Вот он повернулся. Это Виктор! В его лице что-то затвердевшее, отчужденное, особенно в глазах. На мгновение Нина ощутила, что он неприятен, будто обманул ее.

— Не ожидал, что ты здесь. Что ты делаешь? — спросил он просто.

Она поняла, что либо ему очень больно, либо он совсем переменился к ней.

— Ты ранен? — спросила она. — Сильно? — Он перестал качать, усмехнулся. Значит, не сильно, подумала Нина. — Я здесь, в привокзальном лазарете. Здесь и жена Колодуба. Саше ногу отрезали.

— Ты вроде Минина и Пожарского — Виктор не захотел расспрашивать о Саше. — Мне тебя жалко! Не вдохновляется наше христолюбивое воинство... — Виктор поглядел на здание вокзала и сказал: — Хоть умыться можно? Как-никак мы все ж таки земляки.

И словно уже все рассказали о себе.

— Пальцы шевелятся? Пошевели! — еще вымолвила она.

Он пошевелил грязными желтыми пальцами и сказал:

— Как?

Нина завела его в сестринскую комнату, где раньше размещались кассиры, принесла теплой воды, и он сказал, чтобы она вышла.

— Дай-ка — сказала она и стала снимать с него шинель, потом — рубаху. От него пахло застарелым вонючим потом, как от всех прибывающих раненых. Повыше правой лопатки темнел лопнувший чирей, втором, еще не созревший, розовел на боку.

Она вымыла его по пояс, сменила повязку. Рана была сквозная, покрытая черной коркой.

— Как там мой Петрусик? — спросила Нина. — Увижу ли его?..

— Даст Бог, увидишь, — механически ответил Виктор. — Тебя краснюки не тронут, а нашего брата, добровольца, казнят на месте. Слыхала, как Чернецова убили? Хотел красиво жить, сумасшедший...

— Что ты так о покойном?-сказала Нина. — Нехорошо... Мы сейчас поедем в гостиницу, отдохнешь, примешь ванну, поешь...

— Снова буду при тебе? Что ж, поехали.

В дверь постучали, в комнату вошли Заянчковский и сердитая сестра, невзлюбившая Нину с первой же минуты.

— Вот с посторонним, — сказала сестра гнусным искариотским тоном. — Это нервирует.

Заянчковский увидел раненую руку Виктора, но посчитал нужным сказать, что Нина не должна нарушать общего порядка. Сестра была удовлетворена и убралась, не потрудившись закрыть дверь.

Заянчковский присел на стул, начал жаловаться, что все издерганные. Нина не отвечала и не смотрела на него.

— Сколько умных и гуманных людей сбежалось на Дон, а толку нет, — сказал Заянчковский. — Добровольческая армия тянет в одну сторону. Совет в другую. Войсковой круг в третью. Толку нет. Зато у красных без колебаний.

— Нельзя ли наконец оградить меня от этой напыщенной матроны? — спросила Нина. — Что ей от меня надо?

Заянчковский вздохнул и продолжил:

— Железнодорожники забастовали в Ростове, казаки им не препятствуют, а добровольцы врываются в рабочую столовую и открывают стрельбу. Потом похороны жертв. Казачьи власти беспечно все дозволяют. Народ возбужден против «юнкерей». Добровольцы как на вулкане... На кого мы надеемся?

— Чем я ей не угодила? — пожала плечами Нина. — Может, она красная? Витя, представляешь, я все время стараюсь с ней вежливо.

— Нет, не умеем мирно жить, — сказал Заянчковский, потирая затрещавший подбородок. — Вы молоды, Нина Петровна, пользуетесь успехом у офицеров. Богаты... А она? Ну простите ее, и все!

— У кого я пользуюсь успехом? — раздражаясь, воскликнула Нина. — Какие глупости!

Виктор закрыл ладонью глаза и зевнул.

— Что ты заводишься, — сказал он. — Надо в Ростов... Тут, видать, некому ладу дать. Жужжите, как мухи.

Заянчковский развел руками, наморщил лоб и виновато произнес:

— Вы не так поняли меня, Нина Петровна! Но будьте выше... Мы несем свой крест, а вы идейная доброволка, вам надо быть выше... Вы встречаете судьбу с открытым забралом.

Виктор раздвинул пальцы и взглянул на Нину. Его губы пошевелились.

— Сейчас идем! — твердо произнесла она. — Я ухожу, доктор... Может, не вернусь. Так что прощайте на всякий случаи.

Она не знала, что заставило ее произнести эти слова, ведь минуту назад ей казалось, что она прочно привязана к лазарету.

Заянчковский закряхтел, встал, собираясь уходить, и сказал Виктору:

— Заморилась наша Нина Петровна. Такое дело подняла... Не жалеем мы своих лучших.

— Если идешь, то пошли, — сказал Виктор. — У вас среди мучеников небось затоскуешь.

Он глядел на нее, теребя здоровой рукой испятнанный чем-то бурым конец башлыка.

Сейчас он уйдет, она останется, и тут ничего не сделаешь.

Нина оглянулась на врача. Заянчковский улыбнулся и вышел, притворив дверь.

— Ты хочешь в Ростов? — спросила она. — А как на фронте? Плохо?

— Не в свое дело мы ввязались, — сказал Виктор. — Ты можешь оставаться, а я уж наелся. Казакам на все плевать, лишь бы с родных хуторов не трогаться, а мы как комары... Поеду в Ростов. Либо к добровольцам притулюсь, либо домой буду ворочаться.

— А как же со мной? — ревниво спросила Нина. — Мы же вместе были.

Он усмехнулся:

— Были. Покуда я тебе был нужен. А направила ты меня под Лихую воевать, не поморщилась. Ну да я не в обиде. Разные у нас понятия о жизни. — Виктор взялся за локоть подвязанной руки, стал покачиваться.

— Деньги у тебя есть? — спросила Нина.

— Есть, взял у убитого. Смародерничал. Ну идем, пока не передумала, я у тебя хоть высплюсь.

Нина подумала об Ушакове, о том, что будет, если он узнает про постороннего у нее в номере, но ничего не придумала и решила не отказывать раненому земляку.

Они шли от вокзала к центру, она рассказывала, что наконец нашла настоящего человека и счастлива с ним и тоже собирается в Ростов.

В морозном воздухе разносились запахи дыма. У серых заборов рыжели на снегу пятна прогоревшей жужелки. Из ближнего база раздавалось рычащее хрюканье свиньи.

Виктор смотрел вокруг, на Ушакова не отзывался, как будто не было интереса до ее жизни.

Придя в гостиницу, он осмотрел номер, усмехнулся батальной живописи, висевшей на стене, поединку казака с французским драгуном, и попросил поесть.

Нина распорядилась принести чаю, булок-франзулек, колбасы. Теперь ее настроение переменилось. Ей вспомнилось, как они хотели выдать Рылова казакам, а Виктор не позволил. Да и кто он ей? Рабочий, а она хозяйка. Он не Ушаков, воевать ему не за что.

Виктор ел и смотрел на Нину. Ей делалось неловко.

— Что смотришь? — спросила она. — У тебя деньги есть?

— Есть. Ты уже спрашивала...

— Как на позициях? Удержите или снова отступите?

Виктор смотрел на нее, ничего не говорил. «Ишь, офицера уже успела завести, капиталистка, — думал он. — Ловко у нее получается: то Григорова взяла, то Макарию голову морочила.»

Перед его взором вставала картина недавнего боя. Хутор, ночь, все покатом улеглись на полу в горнице. Воздух затхлый, у печки теленок. Хозяин, пожилой казак, нехотя переговаривается со студентом-добровольцем о том, надо ли казакам воевать с красногвардейцами или не надо. Воевать он не хочет... Самого боя Виктор не может вспомнить, — сперва лежали в лощине, потом побежали на выстрелы, крича и стреляя на бегу, а из-за хутора вырвались казаки-чернецовцы. Но вдруг стали рваться розоватые облачка шрапнели, и конники стали заворачивать, сталкиваться друг с другом: пехота, состоявшая из подобных Виктору молодых людей, продолжала бежать и натолкнулась на двух раненых красногвардейцев, которых тут же пристрелили. Студент, в шаге от убитого, привалился спиной к плетню, достал коробку «Асмоловских», чиркнул спичку и, дернувшись, вдруг уронил руки на колени. Спичка продолжала гореть. Стаканом гранаты снесло черепную коробку, и кровь и мозг текли по лицу.

Сейчас в гостинице Виктор не представлял, почему его занесло в бои под Новочеркасском и как он вырвался оттуда живой. Перемена с Ниной его почти не задевала. Робость перед ней прошла. Но что-то другое сжимало душу — те пристреленные раненые. На нем была кровь.

— Водка есть? — спросил Виктор. — Найди, Нина! Я человека убил.

— Какого человека? — не поняла она, но когда он объяснил, сказала: — Ну это не в счет. Тебя тоже зацепило, могло и насмерть... Нету водки. Обойдешься.

— Тогда я у тебя посплю вот тут на диване, — вымолвил он. — А водка, конечно, для офицера, так и говорила бы.

Он перебрался на диван, лег, не снимая сапог, и укрылся с головой шинелью.

— У меня вправду нету водки, — оправдываясь, сказала Нина. — Зря не веришь...

Он не отвечал, пошевелил ногами, чуть приспустив головки сапог, поочередно упираясь носками в пятки.

— Разуйся, — сказала она.

— Ты в обморок упадешь, — буркнул Виктора. — Перетерплю.

Она не стала настаивать, подумала, что вот лежит на диване измученный человек, уже не близкий, но и не чужой, он пролил кровь за нее, за погибающее отечество... Здесь ее мысль оборвалась. Ушаков заслонил Виктора. Он не отступает, не страшится смерти и не киснет от вида убитого врага.

5

Новочеркасск в конце января еще представлял собой старый российский город. Работали магазины, кинематографы, аптеки, банки, редакции... В атаманском дворце заседал Войсковой круг. Ничто не предвещало катастрофы. Но с 25 января в начавшемся наступлении красных были за два дня заняты Гуково, Зверево, Лихая, Сулин; и стало ясно, что казачьи части в северных округах выступили против Донского правительства. Каледин обнародовал последнее воззвание — казаки его не услышали.

В Ростове маленькая Добровольческая армия, равная по численности полку, еще удерживала Таганрогское направление. Генерал Корнилов требовал от Каледина помощи, а командующий Ростовским районом Африкан Богаевский смог выделить ему восемь казаков.

Под Таганрогом в наспех отрытых окопах сидел за немецким трофейным пулеметом, установленным на треногу, веселый молодой штабс-капитан Артамонов, толстый, могучий, розоволицый. Шинель с насмерть вшитыми погонами была расстегнута, под ней блестела черная кожаная тужурка. Откинувшись на стенку, он смотрел на скупое зимнее солнце, рдевшее на закате в холодной глубине неба, и говорил молоденькому студенту в черной студенческой шинели, озябшему и поводящему плечами:

— Представь себе — свечерело, кони на коновязях овес хрупают, месяц взошел. Тихо. И хочется тебе чего-то для души... Но вот в темноте резко трубит дежурный трубач повестку к зоре. Из всех темных углов на дорогу выходят люди. Строятся шеренги, начинается перекличка. Вахмистр читает приказ, а дежурный светит ему свечкой. Потом на фланге играют кавалерийскую зарю, и все начинают петь. Пропоют «Отче наш» и «Спаси, Господи», и все стихает. И звучит гимн... Думаешь, что же держит в дисциплине тысячи народу и тебя самого? Отечество — страшная это сила! — Артамонов покачал головой, усмехнулся зябнущему пареньку. — Да не трясись ты!..

— У нас отечество, а у них? — скучным голосом спросил студент.

— Голодное брюхо и ненависть. У рабов нет отечества. Вот сейчас эти рожи пойдут, а я буду их поперек подрезывать.

Артамонов стиснул перед грудью кулаки и затряс ими, изображая стрельбу. В его лице страсть и удальство. Кажется, через этот окопчик красным нет пути-дороги.

— Но идея отечества — это самая примитивная идея, — подумав, произнес студент. — Любой лавочник или буржуй любит отечество за то, что оно охраняет его топорные товары от дешевых прочных немецких или французских товаров. Отечество, извините, это еще не все.

— Умный больно! — сказал Артамонов. — За что ж, по-твоему, я четыре раза ранен? Отними у меня то, что я русский, сразу снимусь отсель и осяду где-нибудь в Италии, буду нежиться в тепле и покое. А я здесь в мерзлой земле сижу!

Студент закурил, полыхал отсыревшей папиросой и сказал с тоской:

— Во дворе школы прапорщиков мы кончали рабочих, потом собаку пристрелили и бросили на трупы в яму. Во имя отечества?

— Символы! — презрительно вымолвил Артамонов. — Стреляйте, но не издевайтесь... Ты спроси у юнкера Волоха, что сделали в Московской губернии с его матерью и сестрами !

— Слыхал, — сказал студент.

Они не смогли договорить, — широко по всему фронту на них двинулись густые цепи красных. Артамонов гибко отклонился от стенки, облизал розовым языком толстые губы и издал короткин грозный рык.

— Сейчас погреемся, — весело заключил он, похлопав по облезлому телу пулемета.

— А ну-ка, проверь ленту!

Студент потрогал продетую в приемник ленту, оглянулся, слабо улыбаясь.

— Ну! — кивнул Артамонов. — Рукоятку до отказа.

Студент уверенно послал вперед рукоятку, левой рукой еще протянул ленту и снова оглянулся, как бы спрашивая: «Так?»

— Левый локоть береги, не высовывай из-за щита, — предупредил Артамонов.

Через несколько минут пулемет был полностью готов.

Наступавшие стреляли, недружный разрозненный треск рвал воздух, вызывал у Артамонова презрение.

— Разве это огонь? — спрашивал он. — Нет дисциплины. Стадо! Настоящий огонь должен быть плотным, как крутой кипяток...

До наступавших было больше тысячи шагов, поэтому из окопов не отвечали, ждали. Высоко над головами посвистывало. Должно быть, прицел был неверный.

Артамонов тоже закурил.

— Не дергайся, — сказал он. — Ничего с тобой нынче не случится. Вот докурим, газетку почитаем — и начнем...

— Какую газетку?

— Какая есть. А нету, так покалякаем. Поближе пусть подойдут. Как доберутся до тех кустиков, тогда — пожалте...

— Не пойму, чему радуетесь, — негромко вымолвил студент. — Такая трагедия... настоящая гражданская война! Там же наш русский народ?

— Чего мне не радоваться? — удивился Артамонов. — Машинка пристреляна, воевать я умею, задачу свою знаю!.. А народ любит, когда с ним не церемонятся.

— Да вы старорежимный Аракчеев! — обиженно произнес студент. — Даже перед боем, где нас, может быть, убьют, вы не хотите серьезно задуматься!

— Тьфу! — сплюнул Артамонов. — Ну, братец, ты, видно, совсем оробел. Смотри, начнешь томиться, враз пулька прилетит, поцелует. Таких серьезных и задумчивых и клюет. Тут драка, раздумывать некогда — бей, режь, не поддавайся. А чуть кого пожалел — и сам пропал.

Сергей Ларионович Артамонов, двадцатитрехлетний штабс-капитан, происходил из разорившихся дворян Смоленской губернии, мать его была крестьянкой. Понятие о воинской чести составляло главное богатство этого добровольца. Он знал, что его отец и дядя бились с турками на Шипке и дядя похоронен в храме, воздвигнутом над русскими костями, что дед потерял руку на севастопольских бастионах, что имя прадеда вписано в историю Отечественной войны. Артамонов был офицер и считал, что, как всякий офицер, он стоит на страже русской государственности и сменить его может только смерть.

Студент принадлежал к совсем другой семье. Она медленно добивалась своего, вырастая из безвестных глубин. За Артамоновым он признавал одно умение воевать и думал, что, когда они победят, добровольцы рассеятся как тучи после бури. Прошлое для студента было грубым, бессмысленным и жалким.

— Темные у них вожди, — сказал о наступавших Артамонов. — Хотят в лоб, без маневра. А фронтальный бой — крайне трудный и кровопролитный. Сейчас они накопятся за теми кустами и кинутся на нас. Тут мы их и порежем.

Все получилось так, как он говорил. Красные дошли до ложбинки, постреляли оттуда, потом начали атаку.

Артамонов взялся за рукоятки, повел стволом, выбирая цель. Глаза сощурились, рот приоткрылся в напряженной гримасе.

Студент не заметил, когда пулемет заработал. Маленькие фигурки наступавших стали падать, как будто спотыкались. Лицо Артамонова стало потным. Холщовая лента вползала в дрожащую щель приемника, отстрелянные гильзы сыпались на землю.

Справа и слева тоже слаженно били пулеметы, вгоняя красным в груди и головы горячий свинец. Фронтальный бой вошел в решающую кровавую фазу. Наступавшие еще не останавливались.

По стальному щиту пулемета стучали пули, студент уже не обращал на них внимания. Артамонов, перезаряжая машину, продернул влево ленту, высунул локоть из-за щита, и вдруг его отбросило, развернув на пол-оборота. Он встал, потянул к животу левую руку, разглядывая клочья шинельного сукна на левом локте. Студент кинулся к нему. Крови было мало.

— У меня есть, — сказал студент, вырывая из кармана индивидуальный пакет.

— Отставить! — велел Артамонов, страшно выпучив глаза. — К машине!

Студент стал к пулемету, поглядел в прорезь прицела на перебегающие фигуры и, будто одеревенев, повел изрыгающим огонь коботом.

Но не угадал штабс-капитан! Случайная пуля попала в прорезь и вспорола на шее студента яремную вену, выпустив фонтан алой крови. Он уронил набок подрезанную голову, схватился за рану, пытаясь унять брызжущую на полметра струю, и с каждой секундой в него вползал медленный холод. Студент опустился на дно окопчика, прижал к ране бинт. Кровь рвалась из-под бинта, заливала грудь, он чувствовал ее на животе, в паху, на ногах.

Артамонов смотрел на него.

— Я умру? — спросил студент. — Ты же говорил... —

Но он не сказал, что говорил штабс-капитан, на него напала зевота, он сжался, сделался маленьким и стал быстро синеть. Жить ему оставалось считанные мгновения.

— Что же это? — прошептал студент.

— Сейчас, милый! — сказал Артамонов. — Потерпи...

Он боком шагнул к пулемету, взялся здоровой рукой за рукоять и нажал гашетку.

Сутки спустя после этого боя из Ростова в Новочеркасск была послана телеграмма, сообщавшая войсковому атаману Каледину, что Добровольческая армия вынуждена покинуть пределы Донской области. С уходом добровольцев сопротивление теряло смысл.

29 января Каледин на закрытом заседании правительства сложил с себя полномочия, удалился в маленькую комнату, лег на кушетку, приложил пистолет дулом против сердца и с силой нажал спуск. Герой Луцкого прорыва умер. И его выстрел никого не пробудил.

В «Вольном Доне» было напечатано романтически-возвышенное слово о покойном: «По-над Доном в час ночной тихо реют тени прежних атаманов. В ночь с 29 на 30-е к ним прибавилась еще одна тень. Это тень атамана-мученика Алексея Каледина».

Панихиду отслужили в войсковом соборе, где атаман недавно провожал в последний путь убитых юнкеров Новочеркасского юнкерского казачьего училища, которым когда-то командовал. Был яркий сине-голубой солнечный день.

Старый военный врач Заянчковский щурился от блеска талой воды и золотого света. Музыка и пение похоронного гимна вызывали в нем мысли о божественном предназначении человека, о скором собственном конце и о душе самоубийцы, скорбно летающей над папертью. Страшно подумать, но ведь то бледное большое тело когда-то было телом ребенка, в нем жила мечта и надежда, он хотел совершенствоваться, как хотят этого все дети... Ужас, ужас! Кто выдумал эту страшную страну, где любят погибать?

Он вспомнил славную Нину Петровну Григорову, которая уехала в Ростов, и ему стало жаль обреченных.

6

Девятого января в семнадцать часов в огромном доме миллионера Парамонова на Пушкинской улице, в большой, с колоннами, приемной Добровольческой армии, собралось много одетых по-дорожному людей. Судя по выправке, все были военными, а судя по разнообразным пальто, шапкам, брюкам, которые выделялись среди шинелей и башлыков, — партизанами. За плечами — винтовки, у поясов — револьверы, на спинах — горбы вещевых мешков. Это была штабная рота: генералы, полковники и прочие офицеры.

Под колоннадой прошел исхудавший человек с темными горящими глазами. Его вид был необычен. На сером коротком полушубке серебрились подбитые желтым генеральские погоны, брюки краснели генеральскими лампасами. «Я Корнилов! — словно говорил он всем. — Довольно скрываться под штатским одеянием. Мы идем в поход».

Рядом с ним появился один из его конвойцев, рослый текинец с желтоватым лицом, в стеганом халате и тяжелой черной папахе. Он обвел взглядом зал, остановился на мужчине в черном мешковатом пальто и серой смушковой, по-кабардински сдавленной спереди папахе. Полное лицо с черными бровями, седыми усами н маленькой седеющей бородкой было, как всегда, спокойно. Это был Деникин, помощник главнокомандующего и его противоположность. Взгляд текинца скользнул дальше, на генералов Лукомского и Романовского, и равнодушно перешел на молодого подполковника, наклонившегося к мешку с индивидуальными пакетами и засовывающего пакеты в карманы шинели.

Лукомский поглядел на часы, спросил у Корнилова:

— Пожалуй, пора? — И скомандовал выходить.

Корнилов первым торопливо спустился по широкой мраморной лестнице.

На улице уже было темно. Подмораживало. Вчера выпал снег, и деревья, крыши, карнизы белели в сумерках. На Большой Садовой прозвенел трамвай. Горели электрические лампочки.

Небольшая колонна двумя шеренгами двигалась к вокзалу. Молчали. Зимняя дорога в степи для большинства должна была закончиться могилой. Цели не было. Куда идти? Через пустыню к Астрахани? В Екатеринодар? На что уповать?

Они ощущали себя последними защитниками погибшей родины. Они военные, вид крови их не пугает. История представляется им уделом героев. В душе у каждого — привнесенный из другой истории образ дерзкого гения, это Наполеон! И у Корнилова, и у Деникина, и у самого маленького мальчишки-кадета — вера в то, что можно повернуть колесо истории одним ударом.

Кажется, сражения на Марне, в Галиции опровергли эту стратегию, ведь все главнокомандующие ставили на нее и нигде она не удалась? Но нет, идеал неистребим, и герой не видит вырастающих на пути его коня траншей, окутанных спиралями колючей проволоки, пулеметных гнезд, скорострельных пушек... Герой скачет, как будто надо сразиться со степными кочевниками. И сам превращается в кочевника.

Колонна оставила за спиной городские постройки и потянулась по заснеженному полю гуськом, по узкой тропе. К ней присоединялись отставшие и опоздавшие.

Потом привал в Лазаретном городке, соединение с батальонами, защищавшими окраины города, — и вперед, вперед...

На берегу Дона пылали костры. Отсветы огней ложились на снег, отбрасывали длинные шатающиеся тени от фигур офицеров и студентов. Внизу темнела широкая таинственная река. Слышались бодрые молодые голоса, шутки, громкий смех, словно предстоял приступ снежного городка. Здесь же стоял Корнилов вместе с конвоем текинцев. О чем думал, глядя на костер, этот беспощадный, неугомонный воитель, сын казака и киргизки, не знающий ничего, кроме войны? Он был упорен и мужестве, всегда сражался до последнего. Пройдя через неудачи, плен, фантастический побег, он в 17-м году решился установить военную диктатуру вопреки тому, что для большинства солдат его имя стало равнозначным смерти. Он верил в судьбу. Улыбка трогала его сухие жесткие губы, когда он смотрел на молодые лица, освещенные огнем. Что с того, что они должны были сгинуть в огне? Корнилов не отделял себя от них. Он знал, что у него так же мало шансов.

Без надежды на помощь, без тыла, без снарядов жалкая армия покинула город и, веря в любящих жертвы русских богов, двинулась через Дон на станицу Аксай.

Скользили на льду лошади, нервно ржали. Тянулись санитарные линейки. За одной из них шел раненый штабс-капитан Артамонов, глядел на высокую луну.

В Аксае казаки не хотели пускать офицеров на ночлег, не отпирали дверей. Боялись, что потом большевики разочтутся за приют врагам. И безразлично было, кто идет в морозную ночь. Шли чужие, мешающие жизни какими-то своими геройствами, особыми правами. Они пройдут, сгинут, а думки хозяина не о них, а о близкой весне, корме для скотины, сохранении своего очага в лихую годину.

Но кое-как переночевали и ясным солнечным утром вышли из Аксая к Ольгинской, расположенной в девяти верстах. Тяжелая ночь была позади, колонна двигалась размашистым пехотным шагом, студенческий батальон распевал :

Мы былого не жалеем,
Царь нам не кумир!
Нет, надежду мы имеем
Дать стране лишь мир.
Верим мы, близка развязка
С чарами врага,
Упадет с очей повязка у России — да!
Русь поймет, кто ей изменник,
В чем ее недуг...