Глава шестая
1
Макарий вылетел из обычной жизни навсегда и стал обузой — это было всем ясно. Старики не трогали внука, не лезли в душу. После возвращения из Москвы Родион Герасимович занимался хозяйством. Пахота и сев отнимали все его силы. Ему помогали два пленных австрийца, Зигфрид и Гуно, за них он платил в казну по три рубля. Втроем они вспахали четырехлемешным буккером с прицепленной к нему разбросной сеялкой почти двадцать десятин.
От Макария вряд ли там была бы какая-нибудь польза, он оставался на хуторе, где Хведоровна и Павла сажали огород и бахчу.
Он слышал их разговоры о луке и огурцах, до него доносился сырой запах разогретой земли. На базу резвились телята, кудахтали куры, жужжали и затихали мухи. Макарий уносился в свой авиаотряд, вспоминал то одно, то другое. Вспоминалась утренняя служба, знакомые звуки песнопения «Кресту твоему поклоняемся, владыка», всплывала картина ночного костра, темные фигуры солдат, подходила к крыльцу темноглазая пятнадцатилетняя девушка, предлагала свести с подругой... Повторялось прожитое без всякого порядка, как будто что-то выпрыгивало и освещало во тьме... Вот первый раз поднимается в воздух, внизу гатчинские сосны, страх охватывает его, как над пропастью, и он вцепляется за стойку и ручку управления...
— Не журысь, Макар! — окликала Хведоровна. — Пошли воды поднесешь. — И вела его к колодцу.
Сладковато цвели белые акации вдоль забора, охраняющие сад от суховеев и заморозков.
Он относил ведра в курень, снова оставался один, прислушиваясь к звукам, солнечным лучам и воспоминаниям. Впереди ничего не было, и думать об этом было тяжко.
Анна Дионисовна договорилась с поселковым сапожником Левко, чтобы тот взял Макария в учение; получится или не получится — Бог ведает, но пора было что-то делать. Макарий покорно согласился, и его отвезли в поселок. У Левко он проработал три дня, шил из кожи чирики. Получалось криво. Левко злился. Москаль отвез его обратно на хутор, где их встретили тягостным молчанием.
Однажды вечером Макарий прислушался к отрывочным немецким фразам, долетающим с база, и почему-то вспомнил, как Рихтер ругал извращенность немцев за то, что в какой-то сказке ундина превращается в ночной горшок, и усмехнулся. Тогда он возразил: а в наших сказках привязывают мачеху к хвосту бешеного жеребца и размыкивается ее белое тело по яругам...»Шикардос! — услышал он знакомый голос. — Чем война хороша? Сестричками? Тем, что думать не надо. Делай, что скажут, и никаких гвоздей».
Макарий стал негромко напевать:
Что ж, братцы, затянемте песню,Он отвлекся, забылся. Как пели солдаты в лесу в дни великого галицийского отступления! Уж, казалось, мучениям нет конца, а ведь пели весело, дерзко, без обычной скифской заунывности. И какая темная бездна открывалась за теми песнями...
— Меже, тебе на кобзаря выучиться? — спросила Хведоровна. — Помню, у старину были такие деды. Писни спивали, а люди слухалы. Так ти писни до сердца припадали, шо люди плакали...
— Твои деды давным-давно поздыхали! — сказал Родион Герасимович. — Надо отвести его к переплетчику. Пусть книги переплетает.
— Я пошукаю деда-кобзаря, — упрямо произнесла Хведоровна. — У казаков они были в войске.
— У каких таких казаков? — сердито спросил Родион Герасимович.
— А то ты не знаешь! — с вызовом, горячо откликнулась Хведоровна. — У запорожских. Макар, ты не слухай его! Уси мои деды-запорожцы. Я про них знаю!
— Не слухай ее, Макарка, ничего не знает! Брешет, старая, как сивый мерин...
— Нехай брешу, тебе шо с того? — спросила Хведоровна и снова обратилась к внуку: — Кажуть, сила у них була страшенная. Бувало, як говеют, то поп приказует: «Паны молодцы, которые из вас мают великую силу, то втягивайте в себя». А то як дохнут, так поп с причастием падает с ног.
— Ты скажи, чего хочешь? — добивался Родион Герасимович. — Зачем ты ему голову морочишь?
— Будет с войском ходить, — неуверенно вымолвила она, потом покашляла и дребезжащим голосом запела старинную песню про то, как казак Морозенко бился с ляхами.
Родион Герасимович послушал-послушал, больше ничего не сказал. Хведоровна вдруг всхлипнула.
— Учи меня песням! — сказал Макарий.
И начали учиться. Москаль привел на хутор разбитного малого с гармонью, тот играл «Марсельезу», «Замучен тяжелой неволей» и другое революционное. В его сильном теноре звучало удовольствие. Хведоровна ворчала на него. При ее появлении он начинал более дерзко:
Поднимется мститель суровый...
Зато в обед гармонист употреблял стаканчик и приговаривал :
— Аква вита, паспорт у тебя есть?.. Нема?.. От тут тебе и тюрьма!
В конце концов Хведоровна и Анна Дионисовна выпроводили его, но он успел преподать Макарию азы. И с утра до вечера над куренем и садом слышались однообразные слепые звуки, тычущиеся возле мелодий. Никто не улавливал, что за мелодии тянутся из мехов. Наверное, и здесь не было убогому счастья.
2
Макарий продолжал играть. Он решил, что это его последний шанс, чтобы удержаться среди людей, и выводил и выводил мелодию солдатской песни.
— У тебя получится, — говорила Анна Дионисовна с неестественной бодростью. — Главное, не отчаиваться.
Остальные молчали. Он понимал, почему они молчат.
— Може, надо нового учителя пошукать? — предлагала Павла. — Давай, я с регентом Троицкой церкви побалакаю.
Виктор не слышал его упражнений, он совсем отбился от дома, жил в поселке и работал, говорили, на шахте у Нины. Видно, деятельность в комитетах и комиссиях не могла прокормить его, как кормил родной хутор.
Нина не приезжала и, наверное, никогда уже не приедет. Изредка наведывался Москаль, пугал страшными рассказами о голоде и реквизициях в богатых усадьбах.
Макарий сидел в глубине сада, растягивал гармонь, выколупывая из нее короткие цепочки чистых звуков. На несколько мгновений он, казалось, отрывался от земли. Там, на земле, протягивалась между людьми огненная черта нового фронта, на одной стороне стоял Москаль, на другой — Нина. Макарию чудилось, что из земли выпирает скалистая гора, пережимающая все жизненные течения, и от этой горы происходят всякие потрясения.
И эта гора вдруг вломилась в хутор. Приехали на подводах пять человек из продовольственной комиссии и потребовали отдать часть запасов. Они были безоружные, предъявили какую-то бумажку, ожидая получить все без борьбы.
Что могло защитить хутор? Родион Герасимович уговаривал пришельцев не трогать хозяйства, но они ему отвечали, что горнопромышленники душат шахтеров голодом, а посему — чрезвычайные меры самозащиты.
— А к примеру, я возьму ружье да постреляю вас? — спросил Родион Герасимович спокойным тоном, в котором Макарий уже различал треск выстрелов. — На что вы меня толкаете? На войну?
Хведоровна не грозила своим допотопным штуцером, она молчала, но вряд ли она собиралась уступить добровольно хотя бы зернышко.
— Войной нас не запугаешь, — отвечали пришельцы. — Мы по общественному делу, а с обществом воевать, что с дубом бодаться.
— Видно, на все Господня воля, — пробормотал Родион Герасимович. — Не разойтись.
— Отдай им, что они хотят, — вмешался Макарий. — Плетью обуха не перешибешь.
— Не перешибешь, — согласился старик и ушел.
Макарий догадался, что сейчас будет, и, вытянув руки, шагнул на крыльцо, нащупал дверной косяк и кинулся в курень.
Старик оттолкнул его.
— Не стреляй! — крикнул Макарий. — Опомнись!
Пролетели те несколько мгновений, потребных для выстрела, но было тихо.
Родион Герасимович стоял на крыльце и что-то говорил. Макарий не сразу разобрал слова, хотя хорошо все слышал — он ждал выстрела, потом разобрал:
— Проваливайте!
— Хорошо, дед, мы уйдем, — с ненавистью сказал голос, — на часок-другой. Пулю для тебя поищем.
— Зря ты, дед, — миролюбиво сказал второй голос. — Мы не воры-разбойники. Нас много, что ты один против нас?
Заскрипели-застучали подводы, развернулись и уехали.
Родион Герасимович пока что отстоял хозяйство от урона, но, наверное, лучше бы он уступил, не искушал судьбу.
— Ну шо, старый? — спросила Хведоровна. — Жизнь прожили, диток выгодувалы... Куды теперь?
Она явно показывала, что готова защищать хутор до последнего и лишь ждет приказания.
— Надо послать за Москалем, — предложил Макарий. — Только Москаль их остановит... Павла, где ты? Запрягай скорее.
— Ах, сукины черти, общество их послало! — воскликнул Родион Герасимович. — Хоть бы винтовку завалященькую взяли для вида! Хоть бы шашку! А то нет — прутся, будто мы скотина безответная.
Макарий понял, что старик размышляет и уже, кажется, сожалеет об отпоре.
— За Москалем? — с надеждой спросила Павла.
— Чего пытаешь, запрягай! — велела Хведоровна и, загоревшись новой мыслью, напала на Родиона Герасимовича:-А ты, старый, чево чухаешься? Ишь, Аника-воин! Дай сюды твою пукалку, я заховаю ее подали...
Что-то зашуршало, засопело, раздался обиженный голос старика :
— Тьфу ты, ведьма!.. Вот придут эти басурманы, они тебе дадут чертей.
— Казал тебе Макарка уступить, чи не казал? — спросила Хведоровна. — А теперь не кабазись... Я пиду Богу помолюся, а ты шо хочешь делай.
— Надо бы хлеб спрятать, — сказал Родион Герасимович.
— Часу нема, — ответила она.
Времени, действительно, не было. Хведоровна ушла в горницу, предоставив супругу полную свободу. Родион Герасимович направился на баз к Павле: проводил ее и вернулся к крыльцу.
Макарий вспомнил разоренные помещичьи дома, выбитые зеркала, загаженные постели, изорванные книги. Как-то будет сегодня с его домом?
— Молчишь? — спросил старик. — А ежели нету сейчас Ивана Платоновича на месте?.. Пострелять бы тут этих басурманов и концы в воду!
— Они ведь без оружия пришли, — напомнил Макарий.
— Так приведут с оружием!.. Я весь век пластался, чтобы потом у меня отымали?.. Где старая?
— В курене.
— Все не намолится! Помнишь, конокрадов убили? И никто не попрекнул... Чего я должен свое отдать? Никто не заступится?
— У них сила, — сказал Макарий. — Есть нечего, голод.
— Нет, Макар. С разбойником ты никогда миром не договоришься. Один раз уступишь, он второй и третий придет, пока не обдерет тебя до костей... Может, нам надо бежать, как от Мамая?
— Это все от войны, — сказал Макарий. — Там не раздумываешь, живешь одним днем. «На войне замки ржавые, а ребята бравые», — так говорят.
— Да у нас же — не война! — вымолвил Родион Герасимович. — Что ж делать? Может, в балке схоронимся? Схоронимся — хутор разорят. Не схоронимся — нас побьют.
— Ты с бабкой схоронись, а я здесь буду, — ответил Макарий.
— Я хутор не брошу. Будь что будет!.. Что это за холера такая — продовольственная комиссия? Чем ее можно обмануть? — Родион Герасимович усмехнулся, обнял за шею Макария и прислонился виском к его лбу. — Эх, сынок! Не могу сидеть сложа руки, покорно смерти дожидаться!
— Ты не стреляй, они нас не тронут, — сказал Макарий — В горячке, в бою можно убить, а так — нет.
— Ты убивал? — спросил Родион Герасимович. — Знаешь? Бывает, убивать и не хочет, а убиваешь... Ежели убивать дозволено, отчего не прибить?
— Я видел своего убитого, — сказал Макарий. — Сбил, потом сел рядом осмотреть. В голову попал... Да что говорить! Человека убил... Но ведь в бою... А так, вблизи, очень тяжело. Только казаки от скуки могли зарубить какого-нибудь беднягу.
— Без причины не зарубят, — возразил Родион Герасимович. — Ты сам говорил... Может, слово дерзкое бросит или еще что...
— Ну да, не без причины... Конвоировали в штаб старика с сыном и по дороге пристрелили...
— Просто так не пристрелят! — снова возразил старик.
— Их заподозрили в шпионаже. Обыкновенные были крестьяне.
— А ты говоришь! Значит, шпионы?! Вот то-то.
Макарий вспомнил, как снимал с разбитого «Альбатроса» залитые маслом и кровью пулемет «парабеллум», фотографический аппарат, радиостанцию и бомбы.
— Шпионы, шпионы, — сказал он. — Поленились конвоировать. ..
— Там не цацкаются, — заметил Родион Герасимович. — Боязно мне, Макар! Гутарю я с тобой, а сам тужить готов... . Не сдержусь я... Лучше привяжите в погребе, чтоб не видел разорения.
— Некому тебя привязывать. Не сдержишься — спалят хутор. Ты бы на их месте разве б не спалил?.. Надо сдержаться. Сколько ни возьмут, у тебя что-то останется. А так — ничего не останется.
— Да, да, верно... Скажи им, Макар, как они придут... ты офицер, на войне воевал, зренья лишился... Скажи, они тебя, может, послухают!
Заскрипело в сенях, вышла на крыльцо Хведоровна и стала, ничего не говоря.
— Макар с ними погутарит, — сказал Родион Герасимович. — А там что Бог даст!
Вдали что-то стукнуло, Макарий прислушался. Через минуту стукнуло сильнее. Кто-то ехал.
— Где гармошка? — спросил он.
— Та на черта она тебе сдалась? — удивилась Хведоровна. — И без твоей музыки нам весело... — И воскликнула: — Чуете?!
Уже отчетливо разносился мерный звук едущих подвод. Это не могла быть Павла.
— Ну, старый, иди до ворот, встречай, — сказала Хведоровна.
Макарий сделал два шага в сторону ворот, Родион Герасимович взял его под руку, чтобы вести дальше, но внук остановился, и старик пошел один. Макарий направился в сад вдоль деревьев, касаясь левой ладонью веток вишни, еще одной вишни-майки, яблони-райки, еще яблони-райки. Выбрался к забору, нащупал возле его шершавой теплоты скамейку и взял гармонь. «Не успевают, — подумал он. — Воюют быстрее, чем договариваются». Мысль о возможности договориться, прежде чем верх возьмет злоба, не оставляла его. Он не забыл разоренных домов, разобранных на дрова мельниц и сараев, вечного выбора — кормить войско или жалеть обывателей... Сейчас к хутору приближались интенданты голодного войска, называвшиеся продовольственной комиссией. И вряд ли их тронут мольбы и слезы...
3
Родион Герасимович разговаривал задавленно-ласковым голосом и соглашался помочь голодным.
Ему отвечали вполне спокойно, только кто-то один с искусственной яростью грозил старику.
— А к тебе бы пришли отбирать твое добро? Куды б ты кидался? — ответил Родион Герасимович. — Я тоже не всегда хутором владел. Я смолоду на руднике робил, знаю вашу жизню.
Яростный продолжал наскакивать, желая, должно быть, возбудить своих товарищей, но те не обращали на него внимания, расспрашивали о хозяйстве. Родион Герасимович поведал о тяжком труде на недавней пахоте, рассказал, что единственный сын погиб в подземелье, а внук пришел с фронта калекой.
— Сыграй им что-нибудь, Макар! — жалостно сказал он. — Вот... учится на кусок хлеба зарабатывать.
Звякнула уздечка, переступила лошадь, ударились ступицы по осям.
— У нас тоже не сахар, — как будто оправдываясь, сказал сочувственный голос. — Считай, по миру ходим. То ли побираемся, то ли грабим. Ты, хозяин, пойми нас: общество нас уполномочило от голода...
— Общество всегда по справедливости судит, — согласился Родион Герасимович. — Обществом и прикрыться удобно, ежели что не по совести будет... Вы свою голодную силу против хлебороба выставили, а хлеборобу защиты негде просить.
— Выходит, ты бы хотел попросить от нас защиты? — с холодком произнес тот же голос.
— Пострелял бы нас! — воскликнул яростный. — Что мы с ним базикаем? Айда в каморы. Накладаем воза — и нехай !
— Кто бы пострелял? Что ты гавкаешь? — сердито сказал старик. — Ежели б хотел, я бы тебя уже давно стрельнул... Нет мне смысла стрелять!
— Как же нет? — спросил бывший сочувственный голос. — Очень даже есть. Только силы нет. Верно, хозяин, гутарят: кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь.
— Гавкает и гавкает, — вздохнул Родион Герасимович-Что он у вас такой забияка?
Раздалась команда поглядеть, не прячется ли кто в курене, и подводы покатили к амбару.
Мимо Макария прошло человек семь с четырьмя телегами. Он уже улавливал, что пришельцам почему-то неловко и даже стыдно и они будут искать, к чему бы придраться, чтобы потом не обращать внимания на хозяев. Выдержит ли дед, привыкший жить без поклонов обществу?
Макарий направился за обозом. Отперли замок, застучали крышки ларей, повеяло мучнистым духом. Перед ним как будто потянулось поле спелой озими, и он вспомнил себя мальчишкой на пахоте возле медленных тяжелых волов, смутный страх перед черной землей, с которой из года в год боролся дед.
И хотя было ясно, что голодному нельзя жалеть обывательский амбар, этот амбар показался Макарию родней родного. Словно ненасытный выжигающий «афганец» дул на хутор... От всего можно укрыться, только не от стихии.
— Тю! Так то ж германцы! — услышал Макарий насмешливый выкрик. Пронесли мимо Макария мешок, сбросили в подводу.
— Где? Ото босые? Ха!
— Пленных дали, — сказал Родион Герасимович. — Тоже люди. Ребят помаленьку.
Макарий никогда не проявлял к австрийцам интереса, ему было обидно, что они видят его незрячим и слабым.
Однажды услышав, как они весело гоготали и плескались водой, умываясь прямо возле курятника, он завидовал им.
Да и что пленные? В поселке их сотни.
Однако хуторские австрийцы почему-то вызвали у пришельцев любопытство и сочувствие. Между ними не было той незримой черты, которую ощущал Макарий, и у них быстро завязался разговор простых людей, как обычно затевался у солдат или рабочих. Макарий услышал высказанную ломаным языком тоску по дому и злую усмешку по поводу реквизиции у хозяина.
— Сколько волка ни корми, — сказал Родион Герасимович.
Снова пронесли мешок, ухнули в подводу на другие мешки.
— Сколько вам платят?
Ответа Макарий не услышал, видно, показали на пальцах.
— Всего-то? — не поверил спрашивающий. — И на махру не выстачит!
— Врагов жалеете? — воскликнул Макарий. — Они нас травили газами, разрывными пулями рвали...
— А кто на нас с ружьем кидался? Ты бы молчал насчет врагов!
— Черт с вами! — сказал Макарий. Он снял с плеча гармонь и растянул мехи. — Берите себе харчи, а я вам песню спою.
Он отошел от амбара и начал:
Покрыты костями Карпатские горы,Пронесли новый мешок, отвели нагруженную телегу. Макарий сбился с мелодии, но продолжал петь, играя без боязни сбиться.
Зарницами ходит тут пламя пожаров,Душа Макария стала рваться, голос дрогнул, к слепым глазам подступили видения лесистых гор и ночных кочевничьих костров, окруженных торжественно поющими, измученными людьми.
Как свечи далекие звезды мерцают,Он почувствовал, что вокруг него все остановилось, шаги стихли. Кто-то привалил мешок к крыльцу. Макарий заканчивал песню.
Тут синие дали печалью повиты,Макарий замолчал. Теперь ему было безразлично, сколько вывезут из дедовских запасов. Он все еще жил среди ночных костров и измученных войной людей.
— Ой, дитятко, дитятко, — послышался вздох Хведоровны. — Получилось! Сжалился над тобой Господь.
— Вы, мужики, имейте совесть! — раздался бодрый голос Родиона Герасимовича — Оставьте и нам, убогим да старым, не губите!
— Сыночки, не губите! — взмолилась Хведоровна.
Макарий сложил гармонь, повесил на плечо и побрел к саду.
— Давай, чего стал! — крикнул один. — Тащи!
— Почекай трешки, — ответил другой. — Треба и людям оставить.
— А ты про них не думай! — сказал первый. — Ты про нашу задачу думай.
«Нельзя уходить», — решил Макарий и вернулся. У него стали спрашивать о боях, аэропланах, о внешней стороне войны, обо всем том, что всегда интересует невоенного человека, которому хочется найти в бессмысленности закономерность. Время от времени раздавался раздражающий призыв продолжать нагрузку зерна, однако пришельцы втягивались все глубже в разговор со слепым летчиком и в амбар не ходили.
Уже становилось понятно, что дело завершится мирно. От летовки, где Хведоровна готовила яичницу для угощения, пахнуло дымком и горячей сковородкой.
Пришельцы, застенчиво отнекиваясь, перебрались в сад и за столом под старой грушей закусили, очистив пять сковородок.
В итоге из четырех прибывших на хутор подвод в двух увозили зерно, в третьей связанных попарно кур, а последняя уезжала пустой.
— Бывайте здоровы, — говорили пришельцы на прощанием. — Спасибо, что миром договорились.
— И вы бувайте здоровы, — отвечала Хведоровна.
И стих шум обоза.
— Ну Макар, подводу хлеба заробил, — сказал Родион Герасимович. — Теперь твоя стезя определилась. Будешь перед сильными петь и плакать ради куска хлеба.
— Спаси Боже! — отозвалась Хведоровна и закричала: — Куды вы?! — вырвала у Макария байдик и кинулась куда-то вдоль ворот.
— Что там? — спросил Макарий.
— Австрияки, — объяснил Родион Герасимович. — Похватали свои торбы, сукины дети. Тикают.
— Куды! Вот я вас! — голосила Хведоровна. Какая-то даль стала манить Макария бросить все, уйти невесть куда.
— Останови ее, — велел он старику. — Дайте им харчей. Послышался треск сломанного байдика, чужие голоса с решительными нотами. Хведоровна охнула.
Родион Герасимович пошел вперед, оставив Макария, и стал просить:
— Господа австрияки! Что ж вы уходите?.. Никак нельзя. Работать надо... Вот хлеб уберем, тогда идите... Нельзя, нельзя! Понимаете? Хлеб, говорю...
— Клеб, карашо. Дом надо, — отвечал пленный.
— Нельзя, господа австрияки! Хлеб надо убрать...
— Басурманы! — крикнул Хведоровна. — Казаки вас похватають, конями потопчуть... Чи думалы вы своими головамы?
Пленный засмеялся:
— Дом надо, Кведоровна! Казаки — досфидань. Русья — досфидань.
— Уйдут, Герасимович, — сказала она. — Сил у нас нема выдержаты...
— Дайте им харчей! — повторил Макарий.
— Черта им лысого, а не харчей! — выругалась старуха. — Казаки похватаготь, потопчуть. Чуете?
Австрийцы ушли открыто, не таясь. Хутор остался без работников. Где было взять новых, неизвестно.
4
На григоровской шахте, в помещении нарядной, висела на стене большая карта, исколотая булавками по линии Карпат, Польши, Восточной Пруссии, где когда-то проходил фронт. Сейчас булавки с белыми флажками переместились в глубь карты, потоптались в районе Луцка, изображая последнее наступление Юго-Западного фронта, и еще больше ушли назад.
На карту мало кто смотрел, устали от смотрения, говорили о погоде, часто глядели на небо.
«Афганец» нес жару. Лето стояло сухое, грозило неурожаем. Но лишь к вечеру в белесом небе появлялись небольшие облака и куда-то исчезали, не пролив ни капли.
Инженеры и штейгеры тоже устали.
Шахту следовало закрыть. Производительность была низкая, шахтеры отвлекались на митинги, в комиссии и комитеты, но рудничный совет требовал оплачивать эти отлучки. Не давали закрыть две силы — война и сами рабочие. Война, разрушив остов хозяйственной жизни, сбила с двуглавого орла корону и подбиралась к организации военной диктатуры, грозя подмять и даже уничтожить российскую демократию.
Нине Григоровой приходила мысль, что надо как-то обуздать шахтеров, уж слишком много они забрали прав, не позволяя без санкции рудничного совета даже увольнять лодырей. Только военная сила годилась для этого. Где ее взять? С фронта она идет разбитая, злая, невоинственная.
Нине не на кого было опереться, кроме двух десятков служащих. Они пока еще зависели от нее.
Она взяла к себе Виктора Игнатенкова после того, как он разошелся с родными и поссорился с Зотовым, поставила младшим штейгером и приютила у себя на правах то ли друга, то ли квартиранта. Романтическая сердечность исчезла из их отношений. Виктор не простил ей отказа от слепого брата.
Время влюбленности прошло, наступила пора защиты от надвигавшегося хаоса. Нина подарила ему «стеер», с которым он упражнялся, стреляя в саду по яблокам. Часто за ним увязывался ее малыш Петрусик, до этого всегда игравший на хозяйственном дворе среди кур и гусей, куда его водила нянька. Малыш собирал стреляные гильзы, потом показывал Нине.
— У, холера ясна! — восклицал он, повторяя польское ругательство Виктора.
До этого он повторял работницу и няньку, приносил домой свидетельства близости с народной речью, разные забористые словечки.
— Ты кто такой? — спрашивал у него Виктор.
— Я казуня! — гордо отвечал малыш, сияя зеленоватыми, как и у Нины, глазами.
Так дразнили казаков крестьяне.
И не только по отдельным словечкам, но и по нестриженым выгоревшим волосам и чумазым рукам было видно, что растет он сам по себе и далек от нарядной гостиной, где диван и кресла обтянуты кремовым репсом в цветочках, а на рояле стоят гравюры, фотографии и фарфоровые фигурки.
От малыша исходило совсем иное, свежее дыхание жизни.
Не иначе как под влиянием новых веяний Нина завела себе подлинный наряд казачки — длинную юбку, шелковую кофту, узорчатый платок — и словно в спектакле переоделась, посмеиваясь, плавно поводя плечами, прошлась по дому, приглашая домашних оценить обновку. Нина была хороша, легка, и, главное, в ней не было скучной определенности замужней женщины.
Прикажи она пройти испытания, и Виктор был бы счастлив исполнить ее волю.
Вскоре ему выпал такой случай, но не обрадовал его.
Арендаторы сговаривались отнять у нее землю.
Услышав это, она строго поглядела на Виктора, как будто он по нерадению допустил такое, и сказала, что не может допустить своего разорения.
— Что делать? — спросила она. — Они и так аренду не платят...
— Ладно, пойду в деревню, — сказал Виктор. — Надо встряхнуть одного-двух зачинщиков, остальные хвост подожмут.
— Не балыхрысничай! Вырос на хуторе, а несешь чепуху... Они тебе в глаза будут божиться, а потом голову проломят.
— Ну пусть проломят, — сказал он. — Не велика беда... У нас свобода. Ради тебя я голову не пожалею.
— Жалко головы-то, — усмехнулась Нина. — Доигрались мы с народными домами да больничными кассами, все жалели, просвещали! Теперь не знаем, что делать.
— Ты берешь за аренду половину урожая, — напомнил Виктор. — Ты бы уменьшила. Англичане говорят: надо сперва что-то дать, чтобы потом взять.
— Ничего я не могу им дать, Витя, — ответила Нина. — У меня сын, я должна все оставить ему. Это наживалось не мной, не одним поколением. Вот эти чашки, — она подняла тонкую фарфоровую чашку. — Думаешь, чтобы завести такой сервиз, нужны деньги? Нужно два или три поколения. Ты не думай, что я капиталистка. Я не дворянка и не капиталистка. Знаешь, кто мой отец... Но если все отдать — все разрушится... Мы с ними никогда не договоримся — между нами пропасть. Они живут не в век пара и электричества, а будто до Крымской войны... Они сперва разрушат нашу культуру, — а через сто лет начнут жалеть о ней... Верно ты говоришь, надо встряхнуть зачинщиков. Револьвер у тебя есть. Возьмешь Илью, вдвоем поедете.
Несколько минут назад она отвергла такое предложение, теперь посылала Виктора, не жалея его.
— Хорошо, — сказал он и стал разглядывать свою чашку с тонким голубоватым узором.
В деревню поехали вечером перед закатом, когда солнце стояло в дуб, как говорил Илья.
На кургане высилась каменная баба, и, глядя на ее тяжелый контур, ясно отпечатавшийся на фоне синевы, Виктор отвлеченно подумал о древнегреческих мойрах, бесстрастно ткущих нить жизни. Вдоль дороги желтели мелкие подсолнухи с вялыми, полуопущенными листьями. За подсолнухами пошли баштаны, где высовывались темными боками маленькие арбузы. Переехали речку, колеса застучали по камням. Илья хлопнул вожжами, и лошади пошли веселее.
— Илья, — спросил Виктор. — Какие там мужики?
— Хохлы, — пренебрежительно вымолвил Илья. — Сверху покорные, а внутрях — дюже нас не любят.
— Казаков?
— И казаков, и русских. Ты свой пистоль им не показуй, не бойся. Пока их не тронешь, они мирные.
— Я не взял пистоль, — сказал Виктор. — Будем мирно договариваться.
— А с другого боку — чего с ними разговаривать? — возразил Илья. — У кого сила, тот и пан. Не станут они вас слухать.
— Заставим! — заявил Виктор.
Покрытая соломой хата старосты белела из глубины вишневого сада. В хате были земляные полы, занавески на окнах, рушник у божницы; летали мухи, пахло едва различимым кисловатым запахом хлева.
Староста, худощавый широкоплечий мужик с толстыми седыми усами, отвечал Виктору, что все ждут Учредительного собрания и на григоровскую землю пока не будут покушаться. В его заверениях таилась, однако, неопределенность.
— А после Учредительного — начнете? — спросил Виктор. — Или как?
Староста сказал, что хочет, чтобы все было по закону, и убеждает людей не начинать безобразий.
— Аренду не платите, — напомнил Виктор. — Что ж, приглашать воинскую команду? Нехорошо.
Ему хотелось вызвать на откровенность этого мирно настроенного, уклончивого человека. Наверняка тот имел, что возразить.
— От бачите, яке лито, — с упреком произнес староста. — Печет!
— Пусть печет, а аренду платить надо, — сказал Виктор. — Ну да я не за этим приехал... Говорят, собрались вы хозяйку грабить, всю землю отнять.
— Грабувать? — удивился староста. — То брехня! — И обстоятельно объяснил, почему они не хотят грабить и что собираются делать после Учредительного собрания.
А собрались они ни больше ни меньше как оставить Нине душевой надел и, вправду не допуская никакого грабежа, разделить между собой весь инвентарь и все добро имения поровну на всех, а чтобы никто из мужиков потом не струсил, то принимать участие в дележе всем обществом без исключения.
Староста говорил об этом как о давно обдуманном и решенном и, кажется, ждал похвалы за справедливо устрояемое будущее. Он закачал головой, заохал, когда Виктор высмеял его замысел.
— Инакше будэ крови богато, — сказал он.
Может быть, это и было справедливо, но очень наивно. Виктор знал, что, если бы пришли к Нине отнимать что-нибудь, он бы стал защищать ее.
Вошла в хату женщина, годами как Павла. Подошла к шкафу, грубо дернула дверцы, потом захлопнула и неприязненно поглядела на Виктора и мужа.
— Там люды прышлы, — буркнула она. — Кажуть, що ты з паном размовляеш?
В ее словах был какой-то намек и угроза. Она чем-то походила на сердившуюся Хведоровну.
Мужик стал объясняться с женой, ударил ладонью по столу и прикрикнул. Женщина подбоченилась, чуть наклонилась вперед и тоже начала кричать, вспоминая какие-то старые его грехи.
Виктор ждал, когда староста успокоит жену. Видно, она была намного моложе и горячее его.
Впрочем, Виктор уже узнал все, что хотел, и ему можно было уходить, оставив хозяев беседовать без свидетеля. К тому же опыт хуторянина подсказывал ему ограничиться откровением старосты и мирно покинуть деревню, надеясь, что со временем все само собой утрясется. Но выпускник гимназии, младший штейгер не мог согласиться с хуторянином и жаждал быстро покорить мыслителя-старосту, отбить желание думать о дележе.
Виктор вышел из хаты.
Несколько мужиков и баб стояли с Ильей. Тот дразнил их насмешками, казачья фуражка была сдвинута набок до невероятного предела.
— Ну что будем делать с григоровским имением? — спросил у мужиков Виктор бодрым командирским тоном.
Илья не дал ему начать разговор, перехватил вопрос и сказал:
— Чего делать? У них даже нужников не строят, в хлев по нужде ходят...
Возможно, это наблюдение отвечало истине и потому показалось нестерпимым, — и к Илье быстро подскочил невысокий мужик и ловко ударил его в зубы.
Илья отшатнулся, схватился за кнут, но остановился — мужичок вытащил из кармана солдатских шаровар револьвер и взвел курок.
— Ну як, казуня? — спросил мужичок.
Илья поднял с травы фуражку, надвинул на лоб.
У Виктора пропала охота повторять вопрос об имении. Он ехал сюда без оружия, надеялся договориться по-человечески! И что же? Староста предлагал оставить душевой надел земли, а солдат-отпускник держал наготове наган...
На обратном пути Илья, оправдываясь, сердито говорил:
— Да кто ж знал, что они не стерпят! Что я им такого сказал?
— В следующий раз выстрелит, — предостерег Виктор.
— Выстрелит, собака! — согласился казак. — Теперя человека загубить плевое дело.
Виктор вспомнил, что на родной хутор было нашествие рабочих и хутор не устоял. Похоже, не устоит и григоровское имение. Новые скифы шли на приступ культурной хозяйственной жизни, высшее должно было подчиниться низшему.
— Слава Богу, что не взял пистолета! — сказал Виктор.
— Нынче не взял, завтра спохватишься, — усмехнулся Илья. — Как чумбур накинут на шею, так и схватишься.
Нина, выслушав своего заступника, рассмеялась:
— Хотят миром разойтись?.. Сколько же мне оставят? Сколько в душевом наделе?
— У казаков десятин десять, — ответил Виктор. — У мужиков десятины две.
Нина ничего больше не сказала и ушла к себе в кабинет. Он поглядел в открытое окно, из сада доносились голоса Петрусика и няньки, где-то вдалеке загудел гудок. Зеленоватое молодое небо тепло светилось над вечерней землей. Веяло степной сухостью.
5
В конце августа противоречия между непрекращающейся войной и истощенной хозяйственной жизнью дошли до крайности. Корнилов, боевой генерал, о котором говорили, что у него сердце льва, а ум барана, поднял мятеж и направил войска на Петроград, надеясь военной диктатурой удержать Россию от развала. Однако войска были войсками только внешне, в действительности же их хребет был надломлен, связь между офицерами и нижними чинами была разорвана. И в двух шагах от Петрограда корпус потерял наступательную силу и вышел из подчинения.
Раскол произошел и среди офицеров: одни стояли за диктатуру, другие за республику. На Дону войсковой атаман Каледин готовился поддержать мятеж, а командующий Московским военным округом полковник Верховский при поддержке городского совета поднимал полки, батареи и броневые части для отпора мятежникам. И казаки сробели и словно применили свой скифский маневр, батованье, — рассыпались врозь, чтобы потом собраться в условленном месте.
Корнилов сдался Временному правительству и вместе с другими генералами был арестован.
Начался сентябрь. И хотя вспышка гражданской войны угасла, отныне все знали, что она была. А что было, может повториться.
На григоровской шахте рабочие доставали винтовки и создавали охрану. Из Бахмутского уезда приходили слухи о разгроме помещичьих гнезд. Говорили, что в Таганрогском округе мужики не жалеют хозяев и, не дожидаясь Учредительного собрания, делят землю.
Куда это могло привести? Но в гражданскую войну все же трудно было поверить. Еще сильнее всех других была мысль разойтись миром, договориться без кровопролития. Шахтеры вооружались, мужики захватывали чужие десятины, на рудниках размещались будто бы для охраны казачьи сотни. И при этих явно немирных действиях, которые творились у всех на глазах, при всерастущих тяготах, дороговизне, нехватке продуктов, безденежье, большинство не замечало приближающихся потрясений.
В один из первоосенних дней, когда далеко видно и слышно притихшие дали, шахта была остановлена для ремонта подъемной установки. К вечеру управляющий Ланге сказал, что нет смысла затевать большой ремонт, ибо вот-вот должно прибыть новое оборудование. В рудкоме Ланге уважали, но документы на заказ машины проверили. Ланге не обманул. И шахта приостановилась. Под землей остались только камеронщики возле водяных насосов; на поверхности работа продолжалась.
Виктор вычерчивал на карте маркшейдерский план шахтного поля, старательно проводя рейсфедером линии выработок. Угольный пласт был узок, и, если бы Виктору пришлось долбить обушком уголь, пришлось бы работать лежа на боку.
Вычертив план, он показал его маркшейдеру Ефимкову, но тот, не глядя, отсунул хрустящую кальку на край стола и буркнул:
— Кажись, не понадобится. Закрываем лавочку.
Пока до Виктора доходила затея Ланге, среди рабочих пошел слух, что шахта хозяйке стала вовсе безнужной и она замышляет затопить ее, а там народ нехай с голоду варит топор да затем идет на поклон.
Виктор спросил у Нины, так ли это, и услышал, что именно так. Тогда он спросил, что будет с ним, впервые ясно понимая, что Нина и его хозяйка.
— Служащие получат пособие, — сказала она и прямо посмотрела на своего работника зеленоватыми, чуть посеревшими глазами.
— Ты выгоняешь меня? — не поверил Виктор.
— И он туда же! — упрекнула Нина. — Шахтарчуки обсели меня, как печенеги, не спихнешь, хоть варом облей!.. Все равно закрою. Обо мне ты не хочешь подумать? Никто не хочет. Я сама должна...
— Ну уж бороздить так бороздить до последнего! — не смог внимать ее упрекам Виктор. — Нельзя тебе дозволить закрыть шахту. Это ты вылитая печенега. Одна свет загородила. Опомнись, пока не поздно, Нина! Сколько народу придется голодка хватить.
Она улыбнулась, покачала головой:
— А мне, Витя? Аж в ушах звенит, так гудишь... Как бы не поссориться. Я ведь не дева старорежимная, я за дело ответственна, а ты — нет... Пусть пристала я в дом григоровский, да теперь он мой. А ты — бездомовный, тебе беречь нечего... Одной ногой ты здесь, другой — невесть где.
Виктору сделалось обидно из-за ее угрозы поссориться, всего больше из-за того, что назвала его бездомовным.
— И то верно! — с горечью вымолвил он. — Притулился к вдовушке богатенькой, будто бугаевать вознамерился.
— Ты так со мной? — Нина будто окаменела, только затвердевшие сильные губы еще держали улыбку. — Я тебя взяла, работу дала... как брату Макария.
— До брата тебе нужды нет, — усмехнулся Виктор. — Какой со слепого толк? Меня ты хоть за охранника держишь, а с ним одна морока, с героическим летчиком... Вся ты перекроилась, Нина Петровна! Истинно бездомовной стала!.. Ухожу я от тебя. Не поминай лихом.
Уйдя от Григоровой, Виктор поселился в доме матери, где царила иная обстановка, вполне соответствующая его настроению. Анна Дионисовна думала, что он ушел от Нины по сердечной причине, и говорила, что он вовремя одумался, ибо Нина ему не пара. Москаль же о сердце не расспрашивал, но интересовался планами шахтовладелицы и поручениями, которые она давала Виктору.
— Эх, казуня, казуня! — вырвалось у Москаля, когда он узнал о закрытии шахты. — Еще б малость — и велели б тебе стрелять в шахтеров.
— Ох, куда там! — дерзко ответил Виктор. — Или у меня головы нет?
Москаль повел вислыми плечами, сказал:
— Голова садовая! — И потрепал его по шее.
Виктор никак не мог предположить, что из всего этого выльется, что рабочие захватят шахту и объявят управление кооперативной артелью. Узнал — не поверил. Что они умели? Ни в геодезии, ни в кредитно-банковском деле, ни в торговле они не смыслили.
Москаль посоветовал ему идти работать. Виктор пошел и увидел в шахтном дворе людей с винтовками и красными нарукавными повязками. На дверях шахтоуправления висели две бумаги: одна предупреждала, что нельзя покидать рудник инженерам и техникам без разрешения комитета, вторая призывала всех сдать для уплаты за заказанное оборудование либо деньги, либо ценные вещи, кто что может ради скорейшего пуска подъема.
В рудкоме Микола принимал пожертвования. Перед ним лежали мелкие царские деньги, рубли, трешницы, пятерки и кучей маленькие «керенки», похожие на почтовые марки.
— Пришел? — спросил Миколка.
— Пришел, — сказал Виктор.
— Давай. Сколько у тебя?
Виктор не ожидал, что надо платить. Денег у него не было.
— Нету? — не поверил Миколка. — Тут самые голодрябые остатнее несут, а ты — штейгер, образованный. Вещами давай. Подарки она тебе дарила?
Виктор пообещал завтра принести и сказал, что пришел работать в кооперативной артели.
— Как там хозяйка? — спросил Миколка. — Умылась?
Виктор ответил, что ушел от Григоровой, не выдержал.
— Таких, как ты, у нее десятки, — сказал Миколка. — Небось хотел заделаться хозяином?
— Хотел! — вымолвил Виктор. — Чтоб тебя, дурака, больше не видать.
Миколка выскочил из-за стола, схватил за грудки. Виктор тоже схватил его.
— Я тебе не наймит! — сказал Миколка. — Ты на голос не бери. А то дам промеж рог — закаешься.
Виктор потянул его на себя и подсек ногой. Миколка упал, он сверху навалился.
Из соседней комнаты выбежали комитетчики, растащили их. Узнав, что Виктора послал Москаль, отругали Миколку, и тот, набычившись, поблескивал прищуренными злыми глазами.
— Долго они будут нас мордовать? — спросил он, не уступая комитетчикам.
— Что я тебе сделал? — воскликнул Виктор. — Брось, Миколка, задираться, нечего нам с тобой делить.
Вправду, делить было нечего, однако в дальнейшем он чувствовал эту беспричинную то ли ненависть, то ли враждебность бывшего приятеля. Несмотря на старательную работу, для Миколки он оставался григоровским прихлебателем.
Подъемную установку выкупили, пустили в ход. Шахта заработала — с пустой кассой, без покупателей, без ясного будущего.
Уже ветер-»афганец» стал меняться на мужицкий ветер с севера, небо обложило дождевыми тучами, деревья вовсю облетали, только акации еще зеленели маленькими веточками-листочками да цвели привядшие горяче-желтые цветы вдовушки на узкой грядке возле крыльца.
Виктор не понимал, куда идет жизнь. Денег не платили, уголь лежал в отвалах. А возить уголь по деревням и хуторам для продажи было не на чем. Каждый день возле погрузки останавливались крестьянские фуры, привозили картошку и муку в обмен на топливо. Этим рабочие и держались.
Виктор видел: не получается, не умеют вести дело. В начале октября в поселке появились казаки. Собрались чем-то попотчевать рудничных.
Гражданская война уже поглядывала на поселок бездонными глазками стволов.
На террикон шахтеры втащили пулемет, облепив его как муравьи.
После темной ветреной ночи двадцать пятого октября, утром, поселок узнал о перевороте в Петрограде и аресте Временного правительства. На следующий день войсковой атаман Каледин объявил Донскую область на военном положении. Особый казачий полк занял поселок.