Глава пятая

1

Пора надежд быстро отхлынула, и обнажились все старые хвори. Нине Петровне Григоровой срочно потребовался заем. В шахтной кассе не было денег, пахло банкротством. Куда делись свобода и братство? Шахтеры требовали, поставщики требовали, банкиры требовали! Добытый уголь не успевал приносить деньги. Потребители, в числе которых первыми были железные дороги, не расплачивались по нескольку месяцев.

Вернувшись в поселок, Нина увидела возле своей шахты около десятка крестьянских фур. Конторщик из отдела погрузки и продажи руководил отпуском угля, отворачивался от черных облаков, раздувающихся во все стороны.

На полыни и шиповнике лежала черная блестящая пыль. Припекало солнце. На железнодорожных путях стояли пустые вагоны, но их не загружали. Фурщики в обмен привозили хлеб и муку. Но вагоны стояли! И какова была цена страстных призывов к углепромышленникам и шахтерам давать больше топлива?

Конторщик подбежал к ней, принялся оправдываться.

Его взгляд выражал расторопность, сметку и скрытое превосходство над ней, женщиной, владелицей прогорающего дела.

Она спросила, много ли фур грузят за день, и отпустила его. Единственное, что могло помочь, — банковский кредит. Тогда бы она смогла выплачивать зарплату и рассчитаться за оборудование.

Нина собрала в кабинете управляющего совещание руководящего персонала и спросила, что делать в этой обстановке, закрывать шахту или бороться!

Инженеры сказали, что технические условия позволяют вести добычу. Снабженцы пожаловались на трудности с олеонафтом, бензином, мазутом и фуражом для лошадей. Бухгалтер обрушился на решение харьковской профсоюзной конференции и заявил, что мелкие шахты уже закрылись, перечислил некоторые и махнул рукой. Вследствие повышения заработной платы, продолжал он, себестоимость угля значительно повысилась и теперь мы работаем в убыток.

Заведующий отделом экономии доложил, что удалось извлечь из-под земли сотни рельсовых костылей, две вагонетки, несколько погонных метров рештаков и десяток стоек.

Экономиста слушали с ироническими улыбками, но Нина поблагодарила его и сказала, что поощрит рачительность.

Она видела, что у руководителей ее предприятия падает интерес к делу и что в их глазах прячется уныние и равнодушие.

— Да как «в чем дело»? — ответил ей управляющий Ланге, работавший на шахте со времени русско-японской войны. — Ни один из нас не уверен в прочности своего существования. Нас всегда могут сместить по требованию рабочих. В нашем горном округе уже убрали Пшебышевского с «Ивана», Колоновского с «Капитальной», Бабкова с «Ломбардо». И у нас тоже имелись попытки, но пока мы справляемся...

Ланге постучал по столу длинной ладонью, усеянной светлыми родинками.

— Объясните, Леопольд Иванович, — сказала Нина.

— Рабочие боятся лишиться заработка, — ответил вместо Ланге бухгалтер. — А нам, наоборот, выгоднее уменьшить добычу. И без того несем убытки из-за повышения расценок.

— Мы остановили одну врубовую машину, под предлогом недостатка электричества, — объяснил Ланге. — Тогда они обратились в совет. Совет прислал комиссию, пришлось включить врубовку.

— Но ведь они не могут знать всего положения? — с сожалением произнесла Нина. — Пока что мы здесь хозяева...

— С одной стороны они дезорганизуют производство завышенными требованиями, с другой-пытаются ему помочь, — сказал бухгалтер. — Еще месяца два — и мы с треском лопнем! Уже сегодня вы не найдете такого дурака, который бы хотел вложить капитал в угольную промышленность. А угля в стране нет.

В общем, было яснее ясного, что никакой капитал не заставишь даже самыми распатриотическими кличами работать себе в убыток.

— Леопольд Иванович, скажите прямо, положение безнадежное? — умоляюще глядя на Ланге, спросила Нина. Ей хотелось подчинить его, даже очаровать, заставить бороться за ее интересы. Хозяйской власти уже было недостаточно, и как к последнему средству она обращалась к женской игре.

Ланге нахмурился, стал тереть лысый лоб.

— Безнадежно? — повторила она.

— Видите ли, — решительно вымолвил Ланге. — Я горный инженер, а не гадалка. Прошу простить. Нина Петровна, я сам теряюсь от этих событий... Нам всем надо быть готовым к жертвам.

— Вы пессимист! — упрекнула она. — А я думаю, коль всюду топливный кризис, нам надо только продержаться. Вы меня поддерживаете? — обратилась к бухгалтеру — Нам нужен кредит, верно?

Бухгалтер горячо поддержал ее и неожиданно сказал:

— А вот был бы у вас свеклосахарный завод! Сахару всем хочется...

Ланге пожал плечами. Экономист хмыкнул.

— Не смейтесь, — заметил бухгалтер. — Я знаю, один банк купил на несколько лет вперед весь рафинад у Ново-Покровского графа Орлова-Давыдова завода и за три года заработал на этом полмиллиона.

— Эва что! — отмахнулся экономист. — Вы люди молодые, а я по-стариковски рассуждаю: миллионы — это тьфу! Попробуйте по копейке-полторы с пуда угля наваривать, тогда вам и миллионов не понадобится. Как Харьковский отдел Азовско-Донского банка? Продает сахарозаводчикам на полторы копейки дороже, чем покупает на рудниках!

— Может, нам лучше пойти в разбойники? — спросила Нина. — Фамилия Дубровская мне подойдет, а?

— У нас все рабочие — Дубровские, — ответил Ланге. — Вообще наше культурное сознание занималось только красавчиками Болконскими, кающимися убийцами Раскольниковыми, лежебоками Обломовыми и смиренными Каратаевыми. А на самом деле жизнь делают уравновешенные типы с банковскими счетами или конторщики.

Он принял близко к сердцу ее слова о разбойниках и хотел от чего-то предостеречь.

— Не просите кредитов — никто не даст, Нина Петровнам, — сказал Ланге. — Только унизитесь...

— Думаете, я способна унижаться? — усмехнулась она. — Ошибаетесь, Леопольд Иванович!

2

Ей мог помочь старинный ее обожатель Симон, дав деньги даже под домашний вексель. Она не сомневалась в том, приготовилась взять его за руку, вздохнуть, закатить глаза, — словом, сразу совершить что-нибудь такое, отчего директор Екатериновского общества сделается душкой.

Для визита Нина выбрала новое шелковое платье цвета полевых васильков, напоминавшее ей юность. Симон должен был вспомнить этот голубой цвет, он не раз говорил, что такой цвет ему очень нравится...

Нина поглядела в зеркало, поправила прическу. Потом повернулась спиной, оглянулась. Не легкомысленно ли надеяться на эти уловки? Но ведь она хороша!!

Она вспомнила, как всегда смотрят на нее, и усмехнулась. В конце концов на Симоне свет клином не сошелся. Нина подумала и еще надушила шею духами. «Если бы не Григоров, я бы могла выйти за Симона, — сказала она себе. — Нет, Симон тебе не нравился, ты лжешь... нет, не лгу... Тебе нравился Макарий... Ничего не нравился, просто он хороший человек... Ты вышла за Григорова по расчету, теперь ты готова лечь в постель с этим черно-рыжим французом. Ты шлюха... но хорошенькая шлюха, правда? Я не для себя стараюсь, у меня есть сын... Ты забыла про сына...»

Появление внутреннего судьи было неожиданно, но Нина не смутилась. То, что было с ней до замужества, представлялось ласковым сном. Там не было и тени нынешних забот, она тогда не знала, что такое кредиты, энергия, паровые котлы, водоотлив, откуда берутся деньги...

Деньги брались из людей: большей частью из рабочих, меньшей — из инженеров и управленцев. А чем она лучше других? Нина вышла из спальни и заглянула в детскую проведать малыша. Сын подбежал к ней, обнял за ноги, и она погладила его по голове, заговорив на сюсюкающем фальшивом языке. Ей хотелось задержаться, взять его на руки.

— Это что? — спросила она у няньки, показывая на желтоватые пятна на его рубашке. — Перемени.

Распорядившись, Нина утешила материнское чувство и, поцеловав малыша, удалилась.

Пока ехала до Екатериновского общества, думала о сыне и упрекала себя.

Симон принял ее радушно, взял под локоть, близко заглянул в лицо — улыбнулся, подняв брови.

— Как давно мы не виделись, — сказал он с приятным выражением и помог ей снять летнее пальто. — Я совсем потерял вас...

— Если бы вы знали, как мне плохо! — воскликнула Нина и посмотрела на него с надеждой: — Я пришла к вам, как к другу...

— Что с вами?

Он снова взял ее под локоть, она на миг накрыла его пальцы своими.

— Я разоряюсь... Нужно сто тысяч... Вы поможете?

— Ну разве я банкир? — спросил Симон и отошел к столу. — Это надо идти к Каминке...

— К Каминке?! — воскликнула Нина. — Посылаете меня к этому ловкачу? И не хотите мне помочь?

— Конечно, Каминка захочет прибрать вас к своей Азовской угольной, — согласился Симон. — Да, вам не надо туда идти... Что же делать?

Его лицо выражало сочувствие. Он опустил голову, задумался. Нина глядела на густые рыжеватые волосы на его макушке, потом повернулась к окнам. На широких подоконниках стояли горшки с чайными розами. А стекла на две трети закрывали белые скромные занавески.

— Мелкие уже закрылись, — сказала она. — Но у меня большая, надо лишь продержаться несколько времени...

— А вы закройте шахту, — посоветовал Симон. — Изменится конъюнктура — откроете. Зачем работать в убыток?

— Ваш совет дорого стоит, — усмехнулась Нина. — А куда я дену своих людей? Они с голоду помрут.

— Хотите, я приеду к вам вечером, все обсудим? — предложил Симон. — Наверное, мы можем купить у вас шахту. Потеряете немного.

— Сколько? — спросила она.

— Примерно четверть. Да, четверть... И вы сразу — свободны... — Он колокольчиком вызвал секретаря и распорядился подготовить предложение правлению о покупке шахты.

Нине показалось, что в его взгляде сквозит такая же снисходительность, как и у конторщика, отгружавшего уголь.

Она подумала, что пока не надо продавать, а лучше попытаться все-таки получить заем, пусть даже ценою смелого натиска.

Нина закинула ногу на ногу и попросила принести минеральной воды.

Секретарь принес бутылку «Куваки», налил в фужер.

Она сказала Симону:

— Давайте отложим до завтра. Завтра я вас жду. — И, не прикоснувшись к воде, попрощалась.

От Симона она поехала к представителю Азовско-Донского банка, добродушному кучерявому Каминке, большому охотнику рассказывать анекдоты про мудрых раввинов.

«За ручки хватал! — думала она про Симона — Почему я должна терять четверть? Разве это по-божески?...»

Жаркий «афганец» дул Нине в лицо, она закрывалась зонтиком; пахло сухой степью.

— Ах, мадам, вы совсем потеряли голову, — грустно сказал Каминка. — Вы знаете, что сейчас за время? Я получил документ: теперь нельзя принимать в залог ни земельные владения, ни товары, могущие подвергнуться реквизиции. А вы говорите о стотысячном кредите!

— Разве я не кредитоспособна? — спросила Нина. — У меня ежегодная добыча больше двух миллионов!

— Да, Нина Петровна, — закивал Каминка. — Вы не хотите меня понять. Сейчас время такое... Мы не вкладываем в каменноугольную промышленность... не смотрите на меня так, ваши чарующие глаза ничего не поделают с нестабильной конъюнктурой. Я извиняюсь, но не могу вам помочь.

— Странно слышать! Топливный кризис, а вы такое говорится, — сказала Нина. — Через несколько месяцев вы получите свой заем с процентами.

— Нет, мадам, — возразил Каминка. — Думаете, нам не известны ваши сложности? Рабочих все больше, работают все хуже, а требуют все больше. У вас единственный выход... не знаю, пойдете на него или нет, но искренне желаю вам всяческого добра... — это учредить новое акционерное общество «Григорова и компания» или войти в Азовскую угольную компанию. Мы возьмем все ваши заботы.

— А что мне останется? — спросила Нина.

— Чистое масло, Нина Петровна. Красивой женщине надо жить... Пусть мы будем заниматься черной работой... Как это в старом анекдоте про тесноту? Пришли к ребе и спрашивают: что делать, ребе, погибаем от тесноты...

— Мне нужно сто тысяч, — повторила Нина. — В конце концов, если я и разорюсь, шахта всегда вернет вам ваши деньги.

— Зачем вам эти глупости? — спросил Каминка. — Вы будто газет не читаете и ничего не видите! Помните, что было после французской революции? У них, как и у вас, переворот прошел мирно. Но потом? Земледельческая Франция воевала с английскими лендлордами. Те оградились высокой пошлиной. Россия тоже воюет, если разобраться, за то же самое, чтобы получить хлебный рынок. А германцы не дают. Это первое сходство... Второе сходство: французская промышленность против английской была отсталая. Российская против германской тоже отсталая... И третье сходство. Войны подорвали хозяйство, наводнили страну миллиардами ассигнаций и создали безумную дороговизну. Прибавьте сюда голод... И во Франции рекой потекла кровь. Не дай Бог, конечно... Но вы подумайте здраво, Нина Петровна, что у нас впереди? Все живут одним днем, думать не желают. А вы все-таки подумайте, мадам!.. Французы тоже не хотели думать, а что получилось?

Каминка покачал головой и скорбно вздохнул, как бы говоря, что ничего хорошего не получилось.

— Значит, вам нужна моя шахта? — спросила Нина. — И вы пользуетесь моими бедами... Не стыдно ли?

— Вы опять? — удивился Каминка. — Вам надо напомнить, как было у них? Я вижу, вы ничего не понимаете... Сначала власть перешла от жирондистов к якобинцам. И тогда, чтобы избавиться от дороговизны и изменников, заработали гильотины... Раз по шее — и не надо работать, вкладывать капиталы. Головы рубили и политическим врагам, и мирным торговцам... Но оказалось, что этот метод всем хорош, только не в состоянии дать ни денег для войны, ни пропитания. И поволокли на гильотину самих якобинцев... Теперь вам понятно? Мы на пороге большой смуты! Русские, простите меня, непрактичные люди. Уж если французы, пока нашли своего Наполеона, наломали дров, то у нас, пока установится твердый порядок, никто не даст никаких гарантий...

— Тогда какой же вам смысл рисковать? — спросила Нина. — Из человеколюбия? Или предполагаете сделать меня любовницей?

— Вы, конечно, стоите ста тысяч, мадам, — улыбнулся Каминка. — Но кому что... кому поп, кому попадья... Ребе сказал: снесите в свою тесную комнату еще вещей, а когда станет невмоготу, вынесите обратно... Если бы я был на вашем месте, я бы сказал: какой хороший этот Каминка, он меня жалеет, а это так редко, чтобы человека жалели...

Нина ничего не добилась. Ланге был прав. За добродушными речами Каминки скрывалось лукавство.

— Подождите, подождите! — воскликнул Каминка и замахал руками. — Не уходите... Эй, мальчик, скорей неси варшавские пирожные и лимонад!.. Нина Петровна, садитесь назад в это кресло и имейте терпение...

Она села обратно. Принесли эклеры и безе, прилетели две зеленые мухи, стали кружиться над пирожными.

— Никуда вы не денетесь от нас, молодая госпожа промышленница, — сказал Каминка, плавно поводя рукой над блюдом. — Вся промышленность переходит в руки тех, кто располагает оборотными капиталами. Времена Демидовых миновали. Не подумайте, что я вас уговариваю. Упаси Бог! Я знаю, что сейчас вы меня презираете, думаете: вот черт пархатый хочет меня облапошить! Угадал? — Он подмигнул ей.

— Ничего я не думаю, — буркнула Нина. — Я пришла к вам за помощью как к своему хорошему знакомому, которого не раз принимала у себя дома.

— Кушайте варшавские пирожные! Может быть, вы и ничего такого не думаете, только я вам скажу, что женщины — плохие коммерсанты. А хороший коммерсант — это кто? Это банкир, которому все равно, куда вкладывать деньги. Сегодня пусть это будет рудник, а завтра про рудник придется забыть и перейти на нефть или сахар или на что хотите!.. Плюньте на свою шахту, мой совет. Силен тот, кто подвижен, кто не цепляется за свой курень... Я вас убедил? Вы уже согласны?

Каминка показал пальцем на пирожные. Нина покачала головой. Он приподнял плечи, как бы говоря: «Ну как хотите», и съел желтоватое хрустящее безе, рассыпавшееся у него на губах и накрошившееся на чесучовый пиджак.

3

У нее оставалась надежда найти представителя Особого совещания по топливу и вырвать у него государственный кредит. Но ехать в Харьков не хотелось, и она отговаривала себя тем, что Симон обещал помочь. Выйдя из дома Каминки, она велела кучеру ехать на хутор Игнатенковский.

— Чего там забыли? — проворчал Илья. — Нечего тебе там больше делать, Петровна.

— Слазь! — сказала она. — Сама поеду!

Илья покачал головой и стегнул лошадей вожжами. Его толстая загорелая шея сделалась неподвижной, словно он отгородился от хозяйки.

— Так-то лучше будет, — вымолвила она.

— Лучше уже не будет, — не удержался Илья и, чтобы не слышать ответ, закричал на лошадей.

Нина раскрыла зонтик, села поудобнее и стала смотреть в сторону на каменные дома проспекта. Вдоль забора шел австрийский военнопленный в синем мундире, оглянулся на нее, поклонился.

Она подумала о слепом, спрятавшемся от нее в прошлый приезд в балке. Но у нее не было на него никаких видов, и напрасно Макарий стеснялся. Это тупоумный Илья связал, должно быть, ее поездку с возможностью замужества и обиделся из-за выбора калеки. Она же просто проведала старого знакомого, ну, может быть, еще и удовлетворила свое любопытство. Тогда она спустилась по крутой тропинке, отыскала Макария, взяла его за руку и чуть было не призналась, почему вышла за Григорова. Теперь у нее этого желания не было. Он холодно сказал, что между ними должна быть ясность: жизнь нас разделила, и не будем себя обманывать; война выжигает из человека все человеческое, оставляет только страсть убивать, разрушать и состязаться с другими в этой страсти. Он оттолкнул ее, освободил от иллюзий. И вместо признаний о невозвратном времени она рассказала об изменчивой жизни шахтовладельцев, тоже беспощадном состязании, открывшись слепому не в одном грехе, так в другом грехе — выдавливании из людей денег... В этом месте разговора их нашел Виктор, требовательно поглядевший на Нину, как будто хотел тут же обвенчать ее с братом. Однако Макарий отправил его назад, чтобы не мешал.

Казалось бы, все уже было выяснено окончательно, но Нина почему-то снова отправлялась на хутор к слепому летчику, хотя ничего полезного не могла там найти.

Проехали теснину из рыжевато-желтых камней. Мелькнула ящерица. Еще не отцвели зеленоватые метелки скумпии, цветущего последним степного кустарника, но степь уже выгорала, подсыхала трава, и словно по золотистой корочке бежали ракитники, медунки, дроки и три вида шалфеев: фиолетовый, голубой, желтый.

За островком первобытной степи, вызвавшем у Нины горькосладкое ощущение вечности, началось ячменное поле Игнатенковых. Колосья уже наливались и поблескивали на солнце.

Илья повернулся боком, прищуренно взглянул и произнес:

— Значит, нема тебе кредиту? Не дал пархатый?

— Не смей так говорить! — приказала Нина. — Мы не звери.

— Мы-то, ясное дело, не звери, — ответил Илья. — Вот погутаришь с незрячим, душу отведешь... А дальше куда поткнешься ?

— Не твоего ума дело. Куда велю, туда и поедешь, ясно?

— Теперь ясно, — буркнул он. — Покойник хозяин никогда б не сунулся к пархатому.

— Я тебя уволю, Илья, — предупредила Нина.

— Сделай милость.... — пожал плечами кучер и стал рассуждать: — Кто тебя возить будет? Наймешь чужого варнака, так он тебя же первую и того... Чужие беспамятны. Ты их бойся.

Нина промолчала, чтобы не ввязываться в бесцельный спор, — все равно Илью не уберешь, никого другого на его место не посадишь. Она вспомнила, как он сторожил ее, когда осенью четырнадцатого Макарий приезжал в отпуск после гибели Александра Родионовича, и подумала, что вернее Ильи у нее нет человека: ведь он знал, что рано или поздно Нина станет хозяйкой, но выполнял волю свекрови как преданный раб, ни на мгновение не помышляя, что это обернется против него.

— Илья! — окликнула Нина.

— Чево? — спросил он, не поворачиваясь.

— Я не уволю тебя. Я погорячилась.

— Думать сперва нужно, Петровна... — строго произнес Илья. — Скоро такая пора придет, что за одно слово люди начнут без разбора головы рубать.

— Так ты бы мне голову срубил? — усмехнулась она.

— Не я тебе, Петровна, а ты мне, — объяснил Илья.

— Это ты загнул, казак!

Он наклонил шею, обнажив белые морщины, и чмокнул губами.

Нина не стала продолжать разговора. До нее пробилась тревога, окружавшая ее со всех сторон, начиная с назначения правительством реквизиционных цен, которые были убыточны для шахты, и кончая необходимостью бросить то, что еще вчера было незыблемым. Что бросить? Шахту? Поселок? Людей, среди которых выросла?

Но оказалось, что она уже многое бросила из того, что было ей дорогим. Почти забыты отец с матерью, предан Макарий, оставлен без внимания маленький сын, нет дела до старых друзей по народному дому. Прав Каминка: силен тот, кто подвижен.

— Я хочу тебе покаяться, — сказала она Макарию. — Исповедай меня.

Его истончившееся лицо с неподвижными, печальными очами озарилось скорбной улыбкой.

— Я не священник, Нина, — ответил он. — Что бы ты ни сказала, в чем бы ни призналась, это не облегчит твое сердце. Поэтому не возлагай на меня новой тяжести... Давай я тебе расскажу о казни одного нашего солдата?

Она заметила, что он говорит необычными словами, и ей стало жаль его, как окончательно покалеченного.

— Зачем мне казнь? — спросила Нина. — Нет, не хочу... Я сегодня была у Симона. Завтра он приедет ко мне... и ляжет со мной в мою постель... за это он поможет мне получить кредит.

— Я видел много таких женщин, — сказал Макарий. — Когда на женщин падает трудная задача, они всегда стремятся решить ее своими методами. И ко всему — получить удовольствие... В Галиции одни женщины...

— Меня не интересуют твои галицийские знакомые! — возразила Нина.

— Видишь, у меня все слишком тяжелое для твоих ушей, — вымолвил Макарий, никак не откликнувшись на ее слова о Симоне. — Я рад, что ты приехала. В прошлый раз я... не хотел, чтобы ты видела меня.

— Я остолбенела: приехала проведать, а ты ушел, — призналась она. — Как будто чужие... Помнишь: «Ночной летун во мгле ненастной к земле...» — Про динамит она не сказала, замолчала.

— Во мгле ненастной, — повторил за ней Макарий. — Так оно и есть. Она теперь вокруг нас.

— Что мне делать?

— В Галиции женщины в конце концов получали то, чего хотели. А что потом, я не знаю... Но праведные весталки ничего не получали.

— Да, я не весталка! — сказала Нина с вызовом. — Я не могу сидеть сложа руки, пока не разорюсь. Не забывай, на мне сын и старики...

— У того солдата была жена и ребенок, — вспомнил Макарий. — Его расстреляли за грабеж местного населения... Ему не повезло. Многие грабили, но для примерного наказания выбрали одного.

— Кроме Симона, мне никто не поможет, — вымолвила Нина. — Ехать в Харьков? Я там никого не знаю... Ну скажи, может, поехать в Харьков за государственным кредитом? Новые чиновники помогут?

— Сколько тебе нужно?

— Самое малое, сто тысяч, Макарушка, — приниженно ответила она.

— У нас нет таких денег, — вздохнул он. — Даже если продать хутор...

Она поняла, что он думает, как ее спасти, и ей стало жалко себя.

— Я у тебя не прошу, — сказала Нина. — Я думала, ты подскажешь... Но что ты можешь? Он улыбался скорбной улыбкой. Ей захотелось осадить его, чтобы он не смел осуждать ее. У нее промелькнуло, что он виноват перед ней, что вернулся слепым и что еще раньше позволил Григорову взять ее замуж. А теперь — что? Твердить о галицийских девках и грабителях, чтобы предостеречь от нехороших поступков?

4

- Эх, господин Симон, что делала бы бедная шахтопромышленница без вашей дружеской помощи? Вы — это не холодно-тягучий Каминка, а джентльмен и практический человек.

— Ты — несравненная богиня, — сказал Симон Нине, когда, добившись своего, медленно ласкал ее.

Таких слов она еще не слышала. Прежде они показались бы ей невообразимой пошлостью, взятой напрокат из дешевых сатириконов, но сейчас она хотела этой слащавой игривости.

— А кто ты? — спросила она.

— Кто же я? — спросил он.

— Сатир, — сказала она. — Рыжий сатир с черными бровями. Буржуй. Сладострастник. Я стою ста тысяч?

— Ты — богиня, — повторил он и провел рукой по ее коже.

Потом, после чая и варшавских заварных пирожных, они договорились о завтрашней встрече. Симон шутливо почесал затылок, изобразив по-мужицки удивление всем случившимся.

— Что? — спросила Нина. — О чем вы сейчас подумали? Он развел руками, улыбнулся.

— Смотрите! — она погрозила пальцем. — Если мы завтра не оформим кредита, я подамся в разбойники.

Она хотела сказать, что тогда застрелит его, но постеснялась выглядеть смешной.

Она не испытывала неприятного, чего опасалась накануне. И Симон не казался противными Наоборот, все трудности были позади, о них не следовало вспоминать, мучить себя нелепой верностью, за которую никто не даст рубля.

* * *

Симон не выполнил ее просьбы. С утра директора Екатериновского общества вызвали на митинг рабочие Рыковского рудника и потребовали уплатить двадцать процентов надбавки из прибылей прошлого года. Он не согласился, объяснял несвоевременность требования и, не обнаруживая ни страха, ни растерянности, рисовал картины полного развала, если рудник перестанет давать доход и его придется закрыть. Ему удалось убедить большую часть шахтеров, обратившись к их благоразумию и чувству самосохранения. Однако вполне добиться своего не удалось. Незнакомый человек предложил арестовать директора и не выпускать, пока не даст согласия на прибавку. У него было непропорциональное злое лицо, на все слова Симона он презрительно двигал подбородком. И это явно глупое предложение арестовать директора было подхвачено другими, раздались угрозы, появился совсем иной мстительный интерес. Напрасно Симон взывал к справедливости. Возмущелных и озлобленных становилось больше. Надо было предпринять что-то решительное, чтобы остановить взрыв. Он вспомнил, что уже поплатились за горячность два управляющих, и не подал виду, что жаждет прибегнуть к доводам лежавшего в кармане бельгийского браунинга. Впрочем, и более спокойные доводы не помогли Симону. Какое там понять, что они рубят сук, на котором сидят! Для них было важнее сбросить директора. Симон не сдавался до тех пор, пока его не схватили за плечи несколько цепких рук. Тогда он потребовал, чтобы в протокол митинга записали, что он уступает грубой силе. Ему стало очевидным, что он не сможет помочь Нине. «Не вышло, богиня, — мысленно обратился к ней Симон. — Революция, черт побери, не желает вам помогать».

Неожиданно он почувствовал, что готов засмеяться. Они освободили его от ее ловушки!

Вернувшись в управление, Симон протелефонировал Нине, сообщив о неприятном инциденте, после чего занялся работой с бухгалтерскими книгами. «Почему подлец? — спрашивал он себя. — Врете, богиня. Не подлец. Просто смутное время».

5

Топливный кризис переходил в другие кризисы — железнодорожный, металлоделательный, мануфактурный, продовольственный.

Отечество шло к гибели. Фронт едва держался. Что означали на этом фоне приближающийся крах григоровской шахты и страдания Нины?

Она кинулась к Симону. Илья гнал лошадей, ветер рвал шляпу.

Она вошла к Симону, села и спросила:

— Как прикажешь с вами поступить? Мы договорились на сегодня? — постучала по столу кнутовищем.

— Ниночка, мне уже грозили, — сказал Симон. — Так получилось. Я не в силах разорваться.

— Мне плевать! Давайте хоть вашу тантьему или выписывайте делькредере, но чтоб деньги у меня были!

Нина была взвинчена, едва владела собой и не понимала, что требуемое ею неосуществимо. Ни тантьемы, процента от прибылей, который выплачивался Екатериновским обществом своему директору, ни ручательства с имущественной ответственностью она не могла добиться от Симона.

Он со спокойной усмешкой рассказал ей о сумасшедшем митинге на Рыковском руднике и просил подождать, пока он что-нибудь не придумает.

— Может, дать телеграмму в Харьков? — предложил Симон. — У нас солидные связи... Ваша беда, что вы аутсайдер, и никакое общество не считает вас своей. Но мы...

— К черту ваш Харьков! — Нина встала и ткнула кнутовищем прямо перед Симоном. — Я сказала: сегодня! Слышите?

— Нина, я, честное слово, вам помогу.

— Сегодня! — прикрикнула она.

— Это неразумно с вашей стороны, — сказал он и тут же вскинул руки, закрывая голову.

Витой сыромятный кнут вытянул его по плечу. Симон отшатнулся, потом кинулся вперед, под новый удар, остановивший его и отогнавший к стене.

— Это за несравненную богиню! — сказала Нина. — Я приду завтра.

Она стояла, готовая ударить снова.

Ей было страшно. Казалось, сжавшийся как пружина Симон сейчас же убьет ее. На мгновение она забыла, чего хотела, и лишь смотрела в его глаза, ожидая, что он сделает с ней.

— Мы квиты, богиня, — сказал он, морщась и не двигаясь с места. — Убирайтесь к дьяволу!

— Я приду завтра, — вымолвила она, тряся кнутовищем. — Я не отстану!

— К дьяволу, мадам! — повторил Симон.

Она увидела, что ему больно, но он не бросится убивать ее, и ее страх стал сменяться иным чувством.

Она ощутила, что на нее как будто смотрит некое существо, знающее ее с малых лет. Она прерывисто вздохнула, издав горлом резкий протяжный звук, и выбежала из кабинета.

— На Игнатенковский! — велела она Илье. — Что стоишь?

— Кнутик-то верните, — ответил кучер, мрачно глядя в двери дирекции.

«Знает?» — мелькнуло у нее.

Но нет, вряд ли Илья что-нибудь знал.

6

На хуторе Нина столкнулась совсем не с тем, на что надеялась. Схватив обеими руками старинный штуцер за ствол, Хведоровна трясла им в воздухе и поносила злой руганью начальника поселковой милиции Зотова и родного внука Виктора.

— Вам курятинки хочется, сукины дети? — кричала она и предлагала взамен нечто такое, что нельзя было назвать съедобным.

Растерявшийся Зотов кивал на Виктора, говорил, что тот его пригласил из патриотических соображений и что раз такое дело, то готов заплатить наличными деньгами.

Возле крыльца собрались хозяева во главе с Родионом Герасимовичем и работники, в том числе два австрийца.

Зотов и Виктор отступали к автомобилю. Возле него стоял, опершись задом на черное крыло, длинный парень в студенческой фуражке.

Из коляски Нине было хорошо видно два желтых приклада лежавших на заднем сиденье винтовок.

— Эх, бабушка! — сказал парень. — Как бы курятинка боком тебе не вышла! Ведь мы должны жить с любовью во Христе, а не то, часом, спалят недобрые люди твой хутор, и никто не заступится.

— А ты не кабазись! — отрезала Хведоровна. — Гляди, чтоб тебе боком не вышло, куроед!

— Спалят, и никто не заступится, — с усмешкой повторил парень. — Небось слыхала, что народ вытворяет?

Хведоровна повернулась к своим. Вперед вышли Родион Герасимович и Москаль, стали говорить сдержанно-сильными голосами, что не надо ссориться. Зотов сказал парню:

— Все! Поехали! — и спросил у Виктора: — Ты с нами?

— Конечно, — ответил Виктор и, не глядя в сторону родни, полез в автомобиль.

— Витя! Я тебе запрещаю ехать! — сказала Анна Дионисовна.

— Ты куда, негодник? — воскликнула Хведоровна.

— Брат, не уезжай, — позвал Макарий, протянув руку. — Останься.

Он один не знал, что приехала Нина. Остальные видели ее и не замечали.

— Макарий, к тебе мадам Григорова прибыла, — сказал Виктор. — А меня оставьте! Десятка кур пожалели!..

Хлопнули дверцы. Москаль широкими шагами вперевалку кинулся к автомобилю, но автомобиль с подвыванием зарычал мотором и поехал, чуть не ударив Ивана Платоновича.

Лошади попятились, Илья натянул вожжи, останавливая их. Запахло вонью переработанного бензина.

— Дураки! — презрительно бросил Москаль. — Видели? — спросил у Нины.

Крылья его утиного носа подрагивали, глаза были прищурены.

— Здравствуйте, Иван Платонович, — сказала Нина, выходя из коляски. — Кажется, я не вовремя? Но, упаси Бог, мне не надо кур! — Она попробовала шутить, чтобы скрыть неловкость.

Сейчас Нина увидела, что ей не найти здесь поддержки. И старуха со штуцером, и старик, и Анна Дионисовна, и Москаль, и Виктор-все они заслоняли от нее чистого, справедливого человека, к которому она стремилась.

— Чем же обязаны? — спросил Москаль.

— Сегодняшний митинг на Рыковском руднике не ваших ли рук дело? — спросила она. — Свое добро пожалели для общественной милиции, а чужое не жалко?

— Ни сном ни духом, — сказал Москаль. — Может, объясните, Нина Петровна?.. Сейчас пасынок взбудоражил... Чего-то я недопонимаю в ваших упреках.

— Так уж недопонимаете! — бросила Нина. Макарий шел на ее голос. Она взяла его за руку и подумала: «Почему он слепой?»

Макарий улыбался грустной полуулыбкой калеки, глаза смотрели куда-то вдаль, на подбородке и щеке темнела засохшая кровь от бритвенного пореза, чернели пятнышки невыбритой щетины.

— Приехала в гости, — бодро произнесла Нина. — Не делайте трагедии, Витя еще мальчик... Когда все вокруг одурели, что требовать от мальчика?.. Ты меня не ждал?

Он не ответил, послышался голос его матери:

— Ниночка! Как благородно с вашей стороны, что вы не забываете нашего Макарушку.

Нину окружили все и докладывали, что Виктор привез друзей-милиционеров. Хотел угостить курами — в общем, повторяли известное.

— Пошли погуляем, — предложила Нина Макарию.

— Мы вас не пустим! — воскликнула Анна Дионисовна.

И не пустили.

Москаль говорил задиристо:

— Вот вы капиталистка! — Он одобрял действия рыковских рабочих, разрушающие деятельность рудника. — И ваше доброхотство, ваша воскресная школа, продуктовая лавка, амбулатория — это прикрытие хищных интересов. Сознайтесь, я прав?

Нина не собиралась ни в чем сознаваться. Москаль сделался ей неприятен.

— Ты чего к ней пристаешь? — прикрикнула Хведоровна-Что она тебе, ровня? К тебе приехала? А ну сиди тихо!

— Ой, — вздохнула Анна Дионисовна. — Вы, мамаша, казак в юбке. Вам бы кавалерией управлять.

— Шо ты говоришь? — спросила Хведоровна. — Кому оно надо, шо ты говоришь? Тю! — И обратилась к Нине, потчуя ее творогом с медом, варенцом и прозрачным абрикосовым вареньем: — Поешь, деточка, поласуйся. Тебе тоже несладко. Видпочинь у нас...

— И ты хорош, — упрекнула Анна Дионисовна мужа. Нина подняла голову, поглядела снизу на старую грушу, возвышавшуюся над большим столом.

Под деревом многие годы собирались Игнатенковы, и год за годом с ними незаметно что-то происходило.

Родион Герасимович завел разговор о земельных беспорядках в Бахмутском уезде у хохлов.

— Я его видел, этого Смыкалова, — сказал он. — Решительный господин. Сдавал землю в аренду. Заключит договор исполу, а потом требует себе две части. А ежели упрямятся, то Смыкалов подпоит веселых ребят, те спалят у арендатора хлеб и хату, все дочиста... Его и убивать хотели, да он выскочил в окно. А теперь вот — взорвали вместе с домом. Притащили с шахты динамиту и бабахнули.

— У меня арендаторы давно не платят, — сказала Нина.

— Слава богу, не жгут.

За деревьями мелькнула мужская фигура.

— Кто там? — крикнул Родион Герасимович. — Кого носит нелегкая?

— Это я, — отозвался голос. — До матери заглянул.

— Работницы нашей сынок, — пояснил Родион Герасимович.

Нина кивнула, попросила позвать Миколку.

— Эй, иди погутарим! — крикнул старик.

Миколка подошел. Нина подумала, глядя на него, что можно было бы подговорить Зотова и Виктора отомстить Симону. Но эта мысль не принесла удовлетворения. Она вспомнила вчерашний вечер, «богиню», и ей сделалось тошно.

Миколка узнал ее, молча поклонился и настороженно посмотрел на Родиона Герасимовича.

— Ишь, волчок! — усмехнулся тот. — Чего нового скажешь?

— К матери пришел, — повторил Миколка.

— Что рабочие думают? — спросила Нина. — Нельзя же так, требовать и требовать. Этак мы все прогорим. Я закрою шахту, а вы — не знаю, куда вы денетесь.

— Никуда не денутся, — сказал Москаль. — Сами будут работать, без вас. Что им от вас?

— Разгромить надо вашу шахту, вот что! — ответил Миколка.

— Разгромить? — удивилась Нина.

— Ото выгодували разбойника, — заметила Хведоровна-Ты еще возьми ножик да меня зарежь.

— Миколка? — спросил Макарий. — Ты не голодный? Садись к нам, подкрепись... Мама, дайте ему поесть.

Хведоровна покачала головой, сказала Миколке:

— Иди до матери, там поешь.

Все замолчали. Миколка покраснел, набычился и поглядел исподлобья на старуху как на врага.

— Мама, — произнес Макарий.

— Не будем нарушать порядки, — сказала Анна Дионисовна. — Он не собирался к нам, он пришел к матери. — Она повернулась к Нине, ища в ней поддержки.

— Равенство и братство! — презрительно вымолвил Миколка. — Премного благодарны за все милости. За стол посадить брезгуете!

Москаль подошел к парню, положил ему руку на плечо и сказал предательские по отношению ко всем слова:

— Тебя не поймут. Здесь мелкие буржуи, а ты пролетарий. Зато скоро они потеряют свои хутора и шахты, а ты приобретешь свободу.

Нина возмутилась:

— Чему вы учите, Иван Платонович?!

— Социал-дымохват, — громко сказал Родион Герасимавич. — Даром что взрослый. А тебе, Миколка, еще рано лезть за наш стол. Я тебя выкормил, Нина Петровна тебя выучила на десятника, чего же еще? Работай. А тебе не терпится нас спихнуть...

— Поглядите, какие силы у него за спиной! — воскликнул Москаль. — Вы слепы. — Он осекся, потом сказал: — Прости, Макарий, не хочу тебя обидеть, ты здесь единственный, кто все разглядел...

Бог ведает, что разглядел Макарий. Москаль этого не сказал, ушел вместе с парнем, оставив всех размышлять над его словами.

— Кого ты к нам привела? — спросила у Анны Дионисовны Хведоровна. — Не будет нам ладу с Москалем!

7

Нина остановилась на самом краю. Еще бы шаг — призналась бы Макарию, чтобы переложить на него тяжесть. Но выдержал бы он? Понял бы, что жертвовала собой, спасая почти свое дитя, то есть свое дело? Когда мать спасает дитя — это подвиг. Когда воин спасает отечество — это подвиг. А кто установил запрет на то, что совершила она, на свободу отдать себя? Ведь запрет условен, она отбросила его. И мучается!

Макарий провожал ее, ни о чем не расспрашивал. Она сказала, что поедет в Харьков, правда, совсем мало надежды на удачу, ибо она не входит ни в какую компанию или общество и никто за нее не похлопочет. Такие, как она, называется аутсайдеры.

— Не надо ехать! — с горечью произнес он. — Я боюсь за тебя.

— Ничего со мной не случится, — сказала она.

Его жалость была неприятна, подчеркивала ее внутреннюю пустоту, бессмысленность жертвы и неотмщенность.

— Наверное, тебе трудно, — предположил Макарий. — Люди так устроены, что не выносят независимых одиночек.

— Зачем ты бреешься? — вдруг спросила Нина. — Порезался... Легче отпустить бороду.

Ее слова прозвучали как предложение не лезть в душу, но она не собиралась этого говорить, а только подумала об этом.

— Ты больше не приезжай, — сказал Макарий. — Здесь тоже рушится... Твою шахту подбили, и нас не миновало... Я тебя ни в чем не виню. Ты борешься, как можешь... Я ни с кем бороться не могу. Лечу с сухими баками...

«Он знает!» — подумала Нина, и ей захотелось убежать в эту маленькую калитку в углу сада, ведущую в балку.

— Прощай, Макарий, — сказала она. — Твои подозрения ни к чему. Я перед тобой не виновата.

Он улыбнулся, потрогал порез на подбородке. Под криво обрезанными ногтями темнела грязь.

«Никому не нужен, — подумала Нина. — Обуза. Увечный воин, которого надо кормить до смерти... Правильно: я ни в чем не виновата, пусть знает!» Это было прощальное милосердие падшей корыстной капиталистки, некогда славной легкой Нины Ларионовой. «Что я еще могу?» — мелькнуло у нее.

И все.

То, что было потом, — агония. В Харькове она унижалась, умоляла, была готова повторить любовную игру, но только не до, а после. Ничего не вышло. Ей дали понять, что неприлично не верить людям, торговаться. «Надо спасать Россию!» — услышала Нина призыв, которым заманивали ее в постель.