Глава четвертая
1
Указка ткнулась в кружочки-крепости Седлец, Ивангород, Осовец, затем в кружочек Варшавы и разом чиркнула сверху вниз, как будто отрезав Литву и царство Польское от России.
Вся западная граница — фронт. Никакого товарооборота через нее быть не может. Через Черное море и проливы — тоже! Ключ от входной двери в чужих руках.
Лишь через Владивосток по тонкой нитке Великого Сибирского пути Россия связана с внешним миром. Да еще в летнюю пору из Архангельска везут по узкоколейке заказы из Англии, Франции, Северо-Американских Штатов, только эта вывозка очень затруднена и приходится по старинке везти на крестьянских телегах.
Иван Платонович Москаль, отчим Виктора, говорит, что нам нельзя выигрывать этой воины, что пусть лучше мы умоемся кровью и поймем, кто привел страну к яме. А как можно слышать такое? Мать сжимается, умоляет его прекратить эти речи; Виктор кричит, что Россия непобедима, что отчим либо сумасшедший, либо немецкий шпион. Зачем же нам терпеть поражение? Зачем сжигать собственный дом?
Однако, говорит Иван Платонович, это не дом, а тюрьма, ее надо сломать.
Еще говорит, что надо построить справедливое общество, такое, чтобы и Миколка, дружок Виктора, стал бы равен Виктору, чтобы не было ни бедных, ни богатых. Вот как раскрылся Иван Платонович!
А мама возьми да спроси его: что делать с тем бедным, кто, как дед мальчика, Родион Герасимович, собственным горбом нажил небольшое состояние? Отнять у него курятники и отдать нерадивому босяку, чтобы — все куры подохли?
Иван Платонович приподнял вислые плечи и улыбнулся: ну почему босяку? Можно назначить управляющим знающего птицевода.
Тогда мама спросила, кто будет хозяином, и, услышав, что никакого хозяина не будет, махнула на супруга рукой и прекратила бесполезный разговор.
Наверное, она уже жалела, что вышла за Москаля, хотя он был добродушный и видный собой. Да не ее круга! Даже покойный Александр Родионович не соответствовал Анне Дионисовне, а что говорить о скромном Иване Платоновиче...
Виктор по-прежнему испытывал неловкость от нового родства. По матери он был дворянин, хотел сохранять в себе твердость, а не раствориться в общем потоке. Да, он не возражал бы против того, чтобы Миколка тоже учился в гимназии, а не работал бы под землей, но ведь тогда в шахте пришлось бы работать другому Миколке, возможно, под именем Виктор.
Реальный Миколка, которого он встречал на хуторе у деда, не претендовал ни на что. Связь между ними еще не отмерла. Они смотрели друг на друга как временно разлученные, будто ненадолго покинули хутор. Миколка говорил, что через несколько лет, когда Виктор унаследует хозяйство, они оба снова тут заживут, и он, Миколка, будет помогать Виктору... Шахты он боялся, рассказывал, что заметил там черта, который заманивал его: «Такой старичок, Шубиным зовут».
Виктор видел черные ногти Миколки, ощущал кислый запах от пиджака. Дружок курил махорку, сплевывал и утверждал, что дым прочищает горло. Особенно огорчил Миколка, когда обыграл Виктора в карты на три рубля сорок копеек и потребовал уплаты.
Виктор попросил отсрочки, у него было всего два рубля, а канючить у деда было трудно.
Однако Миколка плотно сжал губы и сдвинул брови с выражением угрозы.
Виктор снова попросил отсрочки, удивленно глядя на дружка.
Миколка прищурился.
— Скажи, собирают в пользу увечных, — сказал он — Да цены поднялись.
Виктор принес деньги и, стоя боком, не глядя на него, отдал.
— Обиделся! — упрекнул Миколка. — Ты богатый, тебе есть где взять. А коли б я проиграл?
— Я бы не требовал, — ответил Виктор.
— Значит, ты добренький, — с непонятным и неприятным выражением произнес Миколка. — А я вот нет.
Он явно показывал, что знает за Виктором какую-то вину, но предпочитает о ней молчать.
Виктор повернулся к нему, посмотрел строгим взглядом, силясь понять, что случилось.
— Ладно, — сказал Миколка. — Ты глазами меня не ешь?
Это был вызов. Но ради чего? Ради чего он разрушал их нерушимую привязанность? Что хотел получить взамен?
Они расстались до следующей встречи, и Виктор вернулся в пансионат Кошки, где царила чистота и где гимназисты смотрели на текущие события с тревогой и жаждой обновления.
Сыновья инженеров и служащих акционерных каменноугольных и металлургических обществ разбирались в делах промышленности и, переживая от оскорблений, которые порождала отступающая армия, открыто ругали правительство, повторяя, надо полагать, своих отцов. Повторялись и вычитанные из газет фразы о необходимости обратить внимание на самое устройство правительственной власти, ибо власть не стоит на высоте своего положения.
«Время» сообщало:
ВОЙНАВойна с Турцией. — Развитие боев в Алашкертском направлении. — Столкновение на Ольтинском направлении. — Успешная воздушная разведка на Эрзерумском направлении.
На Западном театре войны. — Официальное сообщение. Артиллерийские бои в Арденах и Апремонском лесу. — Ожесточенные бои в Вогезах. — В Боривазе произошла стачка рабочих. Германцы стреляли в стачечников. Убито 10 человек.
На Итальянском театре войны. — Успешное наступление итальянцев в Тироле. — Австрийцы потеряли с 20-го по З0-е июля 13800 человек ранеными и убитыми.
Германия. — Обязанности полицейских в стране исполняют женщины. — Издатель консервативного журнала доктор Градовский заявляет, что германская печать своей тенденциозностью и ложными сообщениями приносит большой вред стране.
Персия. — Бесчинства возбужденных немцами турок в Шерманшахском округе; убито 600 беззащитных персов.
На море. — Потоплены два английских парохода, экипажи спасены.
Приказ по железным дорогам о золоте. В Риге (от нашего корреспондента). — Окончание эвакуации казенных учреждений. — Спекуляция с бумажными деньгами. — Приказ генерала Курлова. Убит в бою сын П. Н. Милюкова.
Из этой мозаики безусловно следовало, что русские на западе отступают.
Спустя неделю «Русское слово» сообщало:
На Австро-Германском фронте. У Ковны продолжается неприятельская бомбардировка и упорные атаки германцами укреплений Западного фронта. В Варшаве оставлен хирургический госпиталь с тяжелыми ранеными в помещении Елизаветинской общины «Красного Креста».На Русско-Турецком фронте. На Евфратском направлении наши войска заняли Коп, а затем, после пятичасового боя, наша колонна принудила значительные силы турок отступить к Таролу. В этом же районе наши разъезды хорунжего Белого и подхорунжих Сычева и Иващенко атаковали в конном строк) отбившиеся турецкие роты, причем многих порубили и захватили пленных с винтовками.
Дарданеллы. Продолжается высадка английских войск на Галлипольском полуострове.
Одесса. Сюда сообщают из Константинополя, что потопление броненосца «Барбаросса» произошло не в Мраморном море, а в константинопольском рейде, между Новым и Старым мостами. Броненосец медленно выходил из Золотого Рога в Мраморное море. По точным сведениям он имел полные запасы снарядов и угля. Весь командный состав состоял из немцев. Когда броненосец приближался к Галатскому мосту, он был атакован двумя английскими подводными лодками, подошедшими к нему на очень близкое расстояние.
Гонения на армян.
Государственная дума. Заседание 3 августа. Борьба с немецким засильем.
- Ты послушай, Сержик! — воскликнул Виктор. — Что я тут вычитал! «Если вы не окажетесь на высоте положения, не возьмете быка за рога, на вас упадет суровый приговор истории. Вы не спасете Россию, и страна встанет и попробует сама спасти себя, но это будет для вас страшно».
— Это что? — спросил сосед. — Кого пугают?
— Речь Мансырева. Сами себя пугают, — ответил Виктор и стал читать дальше, уже вслух: — «В честь храброй нации выпущены папиросы «Бельгийские»... Кинема-театр Ханжонкова: «Огнем, кровью и мечом». Величайший в Москве электротеатр «Вулкан» на Таганской площади: «Последние события с Западного фронта войны», «Мы жаждем любви».
Современный электротеатр: «Потоп» по Сенкевичу, с Мозжухиным...» Сержик, хочешь рванем в кинему?
Сосед Виктора, сын окружного инженера, Сергей Троян улыбался и набрасывал карандашом головы турок в фесках, минареты, парусники.
— А из «зала суда»? — спросил он.
— Дело о беспорядках в селе Козловке.
— И что там? Читай.
Зная нетерпеливость Сержика, Виктор начал с середины, пропустив объяснения, почему солдатки учинили погром:
— «Стражники бросились к толпе карьером, с целью развеять ее. Но в это время из своего дома выбежала крестьянка Василиса Еремина с большим колом в руках и закричала: «Не расходись! Взять их в атаку!» Ну тут стражников помяли, — объяснил Виктор. — Бессмысленно и жестоко. Разгромили двадцать пять усадеб богатых мужиков. Смотри, даже печи выламывали!
— Больше ничего интересного? — спросил Сержик. — Понимаешь, как вспомню, что до лета надо целый год учиться, — тоска берет! На фронт взяли бы вольноперами, а?
— Хочешь переменить фамилию? Тут государь император соизволил разрешить переименоваться Братману в Яковлева.
— А! — сказал Сержик. — Буду не Троян, а Тройман? Все это глупости, Витя. Если ты немец, то и будь немцем. Вот у нас все иностранцы живут как цари при диких российских подданных.
«Русское слово», через два дня, седьмого августа, сообщало:
От штаба Верховного Главнокомандующего. 5 августа наши суда, защищавшие вход в Рижский залив, вследствие большого превосходства неприятельского флота, после боя, пошли на следующие позиции. В Ковне противник продолжает энергично развивать достигнутый им успех, причем ему удалось занять город и выдвинуться далее.У Осовца в ночь на 5 августа и в течение последующего дня атаки германцев на наши позиции отражались огнем. На фронте от Осовца до Бреста и далее к югу бои продолжаются, причем на некоторых участках они имели крайне упорный характер. Особенно настойчиво противник атаковывал 4 и 5 августа наши войска на Нижнем Бобре, на направлении к Бельску, вдоль железной дороги на Черемху и у Влодавы. На фронте наших войск в Галиции без изменений. У Новогеоргиевска противник с нарастающей энергией ведет атаки на укрепления правого берега Вислы и Нарева. Бои имеют чрезвычайно упорный характер. Груды германских трупов покрывают наши заграждения. Тем не менее неприятельская артиллерия, развив свой огонь до крайнего предела, успела подавить огонь наших орудий и разрушить укрепления на участке между Вкрой и Наревом, после чего наши защитники, несмотря на все усилия, вынуждены были отойти на правый берег реки Вкры...
Обнадеживающего в сообщении было мало. Совершенно ясно: отступаем. Все остальные извещения, от русско-турецкого фронта и Дарданелл до ограбления немецкой подводной лодкой норвежского парохода и налета эскадры «цеппелинов» на Англию, не могли скрасить унизительного чувства.
Но кто виноват, черт побери?!
Директор гимназии Константин Борисович вывешивал в коридоре вырезанные из журнала «Огонек» фотографические карточки героев и жертв войны, а также просто списки убитых и раненых, которые брал из газет.
На гимназистов смотрели поразительно молодые, хорошие лица; и очень странно было видеть несоответствие между простодушно-твердым выражением лица широколобого прапорщика М. С. Манакова, которое как будто говарило о прочности этого человека, и подписью «убит» или между мученически-возвышенным лицом кандидата на классную должность Л. И. Зеленова-Несчастнова, о котором сразу думалось: «Этот отмечен», и подписью, спасающей его от гибели: «Контужен, награжден Георгиевским крестом 4 ст». К вывескам гимназистов тянуло сильным, бессознательным любопытством, словно в них можно было угадать закономерность рока.
Прикрепив листок из журнала, Константин Борисович стал у окна и зачитался объявлениями в газете. Виктор и Сергей подошли к нему.
— Вот, мальчики, — сказал он. — Неважные дела... — И ткнул пальцем в газету. — Дешево продается игрушечный магазин с обстановкой и большим запасом заграничного товара... Уж коли перестают игрушки покупать...
— Ну и что? — спросил Сергей. — Дайте поглядеть!
Он перегнулся, наклонив голову и наваливаясь боком на директора, и воскликнул:
— А давайте купим магазин!.. А что это? Молодая дама предлагает услуги художникам, ищет место по хозяйству у одинокого...
Директор опустил газету и сердито одернул гимназиста. Но у Кошки было другое на уме, и она, вылетев в коридор, радостно объявила:
— Победа!
От штаба Верховного Главнокомандующего. Неприятельский флот покинул Рижский залив.От Морского генерального штаба... Мы, с своей стороны, потеряли канонерскую лодку «Сивуч», славно погибшую в неравном бою с неприятельским крейсером, который вечером 6 августа совместно с миноносцами настиг ее и расстреливал с расстояния 200 сажен. Канонерская лодка «Сивуч», объятая пожаром, имея борт, раскаленный докрасна, продолжала отстреливаться до тех пор, пока не пошла ко дну, потопив перед этим неприятельский миноносец...
«... При мертвой тишине насторожившегося зала председатель Думы с трудноскрываемым волнением объявил:
— В бою у Рижского залива выбыли из строя германский дредноут типа «Мольтке», два крейсера и восемь миноносцев.
... Мертвый Екатерининский зал, где в последнее время царила такая гнетущая тоска, неузнаваем...»
— Такая гнетущая тоска! — скорбно повторил Константин Борисович. — О многом это говорит.
— Не надо грусти, — сказала Кошка. — Смотри веселее. Италия вчера объявила Турции войну.
Константин Борисович молча обнял Виктора и Сергея и вздохнул. Он не мог их защитить.
То, что еще в начале года казалось незыблемым, теперь представлялось мертвым.
Даже гимназистам становилось понятно, что прежняя жизнь на пороге краха. Железным дорогам и заводам не хватало угля, но возле шахт росли угольные отвалы, не хватало вагонов для вывозки. Подскочили цены. Стали исчезать спички, ситцы, сатины, мадаполамы, скобяные товары, все то, что изготовлялось в районах Москвы и Петрограда. Как будто Север отрезался от Юга подобно временам удельной раздробленности. А слухи о начинающемся голоде в обеих столицах вызывали просто раздражение, так как здесь, на Дону и в Новороссии, хлеба было в избытке, но его начинали придерживать, поднимать цены.
В газетах появились заметки о продовольственном положении центральных государств и делались прозрачные намеки, что Германия и Австро-Венгрия находятся в преддверии голода. Те, кто умел читать между строк, могли сделать вывод и о России.
В середине августа был опубликован закон о создании Особых совещаний по обороне, по перевозкам, по топливу и продовольствию.
Правительство прямо обращалось к промышленникам, ища опору в тех, кто критиковал его, и делясь с ними политическим влиянием.
Гимназистам трудно было определить, что принесла эта мера. Но спустя неделю Николай II сместил главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и принял командование на себя, а в начале сентября распустил Государственную Думу, которая в своем большинстве выражала мнение тех же промышленников, на которых он только что хотел опереться.
Верховная власть сделала шаг влево, потом шарахнулась вправо, из чего можно было сделать вывод, что она не имела твердого плана и уповала на старые традиции. Изолированный почти от всего мира, разъединенный, лишенный планомерного управления, механизм русской хозяйственной жизни еще работал, но какой ценой? Россия, твердили промышленники в Петрограде, ведет войну по преимуществу кровью своих сынов, а не накопленными или добытыми для войны средствами.
Виктор услышал эти слова от Сергея и поспешил их опровергнуть. Им руководило чувство патриотизма, оно было выше логики.
— Пусть даже Макарий, ты и я, — сказал он. — Пусть все мы отдадим свою кровь!
Тогда Сергей набросал карикатуру: человек в военной форме опирается вместо костылей на двух безногих калек, прижимая их приплюснутые головы к подмышкам. И пририсовал человеку бородку, усы и на груди Георгиевский крест, как у батюшки царя.
Виктор сунул листок с карикатурой в книгу древнегреческих мифов, и из-за этого листка вскоре у него было неприятное объяснение с Кошкой.
Кошка любила древнегреческие мифы и при случае подчеркивала, что эту книжку Виктору подарили за отличные успехи и примерное поведение, и, стало быть, пусть он помнит, ценит, стремится...
Вытащив из книги листок с царем и калеками, она сперва приподняла брови, словно размышляя, куда с ним направляться, в сторону ли традиционной русской любви к престолу или в противоположную, где можно было без особых хлопот приобрести авторитет женщины с современными взглядами, потом ее брови опустились и грозно сдвинулись, будто она представила себе путь на каторгу, и после этого Кошка приподняла верхнюю губу, хищно улыбаясь и готовясь отстаивать не только право содержать частную гимназию, но и лично сражаться с врагом.
— Что за ужас? — спросила она.
Виктору нечем было защититься. Книга и рисунок принадлежали ему, и он должен был совершить подвиг первых христиан, приняв кару во имя идеи товарищества.
Правда, Кошка знала, кто у нее Суриков, а кто святой Себастьян. Она явно ждала отречения.
— Ну рисунок, — ответил Виктор. — Перерисовал его из журнала.
Дальше вымышленного журнала продвинуться не хватило сообразительности, зато достало твердости даже без молчаливой поддержки класса, наедине с Кошкой и ее носатым, похожим на ворона супругом, отстаивать свое авторство.
— Пойми, мы вынуждены сообщить в жандармское управление, это наш долг, — предупредил супруг Кошки. — Кто тебя научил? Тебя исключат из гимназии, ты станешь изгоем. Лучше признайся!
Виктор не признавался и спросил, уповая на их здравомыслие:
— А правда, что между Москвой и Петроградом прервано пассажирское сообщение?
— Да, чтобы доставить в столицу продовольствие.
— А правда, что продовольствие не смогли заготовить и гоняют пустые вагоны?
— Черт знает что? — сказал супруг Кошки. — Газеты печатают всякие сплетни, а ты веришь?
Он порвал рисунок и отпустил Виктора под неодобрительный взгляд Кошки.
Ни у Геракла, ни у Тезея подобных подвигов, кажется, не было, и Сергей Троян запечатлел прямо на обороте задней обложки книги привязанного к кресту гимназиста, пронзаемого стрелами. «Ноябрь, 1915 год».
2
Из событий этого месяца еще выделилось возвращение домой молодой вдовы Нины Григоровой с маленьким сыном. Ее муж погиб, свекор и свекровь не вернулись. Они были убиты грабителями, мужчиной и женщиной, прямо в собственной квартире, когда пытались сопротивляться. Нина в тот час гуляла с малышом во дворе и только видела выбежавших из подъезда солдата в длинной шинели и сестру милосердия в белой косынке. Она обратила внимание на их необычные лица, как потом рассказывала, — «словно им очень больно».
Хроникерская заметка в «Утре России» о трагедии дошла и до поселка и вызвала разные толки о том, что будет с григоровскими землями и имением.
Для Виктора имя Нины было отчасти связано со старшим братом, правда, эта связь полностью относилась к прошлому и вряд ли могла быть оживлена. Тем не менее он сообщил Макарию новость, ибо в ней при желании можно было разглядеть и возможность мирного будущего, женитьбы, спокойной жизни. Почему бы на фронте не помечтать? Когда-нибудь война лопнет, насосавшись крови, и наступит новая жизнь.
Эту мысль об обновлении Виктор высказал Нине Григоровой и ее гостям на новогоднем вечере в имении, куда он почему-то был приглашен. Впрочем, тут не было загадки. Макарий написал ей и просил присмотреть за младшим братом, что и было исполнено. Она даже вальсировала с Виктором, держа его при себе в качестве громоотвода настойчивых ухаживаний самоуверенного господина Симона, на что тот шутливо заявлял: «История, похоже, повторяется». Его намек был Виктору непонятен, но Нина все понимала и отвечала холодноватыми фразами, что господин директор ей интересен только как опытный промышленник — экономист.
Виктор не дождался конца веселья, заскучал и задремал в кресле. Играл рояль, кто-то пел романсы.
Его отвели в какую-то комнату и, когда он разделся и лег, вошла Нина, спросила:
— Спишь? Ну хорошо. — И погладила его по лбу и щеке.
Он проснулся влюбленным. Хотелось ради нее сделать что-то великое, даже умереть. Но возраст! Малолетство было нестерпимо!
С той поры молодая вдова не забывала Виктора, передавала через хмурого кучера Илью то шоколад, то яблоки. Она уезжала в Таганрог, Новочеркасск, Ростов, где у нее были какие-то дела, а вернувшись, присылала за Виктором Илью и рассказывала о своих занятиях в военно-промышленном комитете. Должно быть, Виктор был единственным человеком, с кем она отводила душу. И родители, навязывавшие ей в мужья Симона, не занимали ее в той мере, как гимназист.
Макарий писал ей письма, она отвечала.
Читая листочки со штампом военной цензуры, Виктор постигал незнакомый возвышенный голос летающего над горящими и сожженными деревнями брата. Макарий рассуждал о Боге, которого здесь каждый призывает на помощь ежедневно, но почти все стремятся показать друг перед другом не то что безбожие, а явную бездуховность, готовность на любое зло. И признавался, что уже никогда не сможет быть прежним, довоенным, ибо познал и одурманивающую отраду бездуховности, и легкость убийства, и простоту перевоплощения из человека в животное.
Правда, Макарий избрал необычную форму своим умозаключениям: он описывал некоего знакомого, который доблестно воюет и порой любит пофилософствовать.
«Есть две цены за какое-нибудь село, местность, проливы, — писал Макарий. — Одну платит, подобно налогу, весь народ от самых низов до самых верхов. И все согласны, что определенным количеством потерь можно оплатить завоевание. Это цена мертвых.
Вторая цена — приучение к тому, что можно расплачиваться неприкосновенным запасом, измерять жизнь и совесть метрами территории и другими практическими соображениями. А это цена живых. Чем, например, измерена его планида? В заповеди ему трудно верить, ибо он знает, что вокруг него верят в более прозаические вещи. А что поддержит его?»
«Надежда, вера, любовь, — отвечала Нина. — Вот что тебя поддержит». Она не рассуждала о божественном и была удовлетворена каждодневной деятельностью. В ней она руководствовалась советами Симона, приобрела акции «Униона» и Новороссийского общества и выполняла заказы Особого совещания по топливу и отчасти Особого совещания по обороне.
Виктор не понимал, зачем это нужно. Объяснения выгодой его не удовлетворяли. Зачем богатому входить в долги и покупать иное богатство, зависящее от неустойчивых обстоятельств?
И странно было слышать ответ Нины о падении курса и о том, что, если деньги не пустить в дело, они обесценятся. Видно, англо-франко-бельгиец сильно заморочил ей голову.
А что же было в действительности? Война катилась к поражению, железные дороги не справлялись с перевозками, добытый уголь ложился в отвалы. Она ничего не соображала!
Однако госпожа Григорова смотрела дальше сегодняшних печалей и ожидала, что после войны наступит пора восстановления, тогда и выяснится, кто был дальновиднее.
Разве спрос на уголь с каждым днем не растет? Еще как растет! На железо, рельсы, фугасные гранаты к пушкам образца 1902 года, передки, сами пушки — разве не растет?
Ей хотелось убить двух зайцев: промышленного, то есть получать доход, и патриотического, то есть помогать державе воевать.
Виктор не мог здесь быть советчиком, да она и не звала его, общалась с мосье Симоном, представителем Азовско — Донского банка, горными инженерами, путейцами, служащими «Униона» и Новороссийского общества. Ее молодость, свобода, зеленые глаза и темный румянец на смуглых щеках — вот обстоятельства, которыми юная промышленница умело пользовалась, как бы предоставляя им всем кредиты, заставляя их состязаться друг перед другом. Нина играла с взрослыми мужчинами и считала, что если один в чем-то не уступит, то другой тут же будет рад ей услужить.
Вскоре о Викторе почти забыла. Он ждал, когда позовет поговорить о Макарии, будущем, самосовершенствовании.
От Москаля он услышал, что Нина говорила шахтерам речь, называла их совладельцами и уверяла, что будет блюсти их интересы, ибо она зависит от них, а они — от нее; внесла деньги в кассу рабочего кооператива, организовала воскресную школу и фельдшерский пункт.
Она еще дитя-капиталистка, определил ее достояние Иван Платонович, скоро эти фокусы кончатся, не может быть мира у хозяина с работником, прогресс всегда хочет пить нектар из черепов.
Виктор возражал: Нина была не такая.
Москаль согласился, да, конечно, она другая, и потому жалко, что она пропадет.
А как ей помочь? Как спасти?
Виктор написал об этом Макарию, надеясь, что старший брат сумеет на нее повлиять возвышенным словом и напомнит об иных ценностях. Напрасно надеялся. Брат увидел в ее деятельности большой смысл.
Виктор встретил Нину случайно на проспекте, кинулся к ней, и Илья был вынужден остановить. Рядом с ней сидел мужчина в форме горного инженера, мешал откровенному разговору. Нина сказала, что скоро уедет в Таганрог, что у нее много дел и она торопится. Ее глаза как будто посерели.
Инженер взглянул на Виктора, стал смотреть в небо. Гимназист явно вызвал в нем скуку.
— Чего ты хотел? — спросила Нина.
Виктор только смог попросить за Миколку, чтобы она устроила его в школу десятников.
Она кивнула и стала поворачивать голову к своему спутнику, упуская Виктора из вида.
— Нина! — сказал он непроизвольно.
— Что?
— Тебе Макарий пишет?
— Ах, Витюша, — упрекнула она. — Потом поговорим, не сейчас.
— До свидания, — сказал Виктор.
И Нина уехала надолго. Он предчувствовал, что она уезжает почти навсегда со своим темно-синим в золотых пуговицах важным спутником, но все же не так безнадежно надолго.
Она просто исчезла на полтора года.
3
Для тех, кто следил за курсом рубля, было ясно, что финансовая система империи не выдержала напряжения. Кредит был подорван; любой гимназист понимал, что нет смысла давать взаймы, если тебе вернут меньше, чем ты давал; здравый смысл требовал либо пускать деньги в дело, рисковать, спекулировать, либо переводить капитал за границу в твердую валюту.
Но что было делать Родиону Герасимовичу Игнатенкову? На куры и яйца цены росли, но еще быстрее дорожали тужурки, сапоги, плуги, уголь, лопаты, ведра.
Шахтеры кричали о прибавке, ибо их заработок тоже не поспевал за дороговизной. Приходил Миколка, заявлял:
— Протрите глаза от жирного заплыва! Где мы хорошо живем?! Попробуйте поработать в шахтах на наших работах, подышите воздухом с мертвым газом и всеми углеродами, а тогда мы вас послушаем! Отработав упряжку, шахтер и дверей не откроет сам!
— Пьяницы твои шахтарчуки! — говорила Хведоровна. — А то я не знаю вашего народу? Подурел народ...
Однако Хведоровна, кроме этого справедливого вывода, ничего не придумала.
И кто мог придумать?
Усмешливый примак, этот Иван Платонович Москаль? Спасибо, хоть помогает гвоздь забить в стенку курятника и на крыше солому поправит. Чужой человек! Он закончит в арестантских ротах на каторге или будет убиен в столкновении со своими врагами. А врагов у него — тьма. Он видит в собственности источник человеческих несчастий и всяческого закабаления и борется против нее. Жаждет получить в собственность души людские. Все проповедники, должно быть, и есть самые жадные, безоглядные приобретатели человеческих сердец. Но без собственности могут обходиться только дикие звери...
Родион Герасимович видел спасение в скорейшем окончании войны и приведении державы в порядок. Сколько воевать? Горят они огнем, Босфор и Дарданеллы! Эдак можно надорваться, упасть на берегу и язык набок вывалить.
После громкого нашего наступления в Галиции, когда и Родион Герасимович воспалился надеждой, наступило отрезвление, и он перестал обращать внимание на то, что делается на фронте. Коль у него не имелось возможности повлиять на вояк, он должен был уповать только на свои силы. У него была крепость — это хозяйство и семья, он и зарывался в них, откупившись от вояк внуком Макарием и от близкого незримого — сыном. Старик уже не надеялся увидеть Макария. Лишь тень внука еще витала над хутором, обязанная вносить свою долю в поддержку родного гнезда. Но и тень работала — благодаря ей с шахты Григоровой отпустили Родиону Герасимовичу четырнадцать подвод с углем и дали возчиков из военнопленных.
Правда, во время перевозки случилось происшествие: когда переехали железные пути, со стороны станции выскочили двое мастеровых и стали заворачивать подводы на станцию, чтобы реквизировать уголь. Родион Герасимович хотел поговорить с ними добром, сказал, что кругом полно угля, пусть отстанут. Но мастеровые не отставали, обещали заплатить, как положено, только пусть уступит этот уголь, он нужен для паровоза.
Родион Герасимович выслушал их, посочувствовал, что паровоз нечем топить, однако впереди была зима и следовало заботиться о себе.
Один из мастеровых, худой, с вороватыми цыганистыми глазами, принялся хватать за вожжи.
— Ну ребята, ну не надо, прошу вас, — сказал Родион Герасимович по-человечески. — Пропустите.
— Не надо! — просила и Павла. Виктор же молчал.
— Заворачивай! — крикнул мастеровой. — Кому велено, старый хрен!
Родион Герасимович отступил назад и хлестнул его кнутом по голове. Мастеровой взвизгнул, схватился за глаза и зашатался.
Родион Герасимович замахнулся и на второго, но бить не стал, подождал, что тот будет делать.
— У, зверюга! — вымолвил второй, отступая. — Убиваешь за кусок угля?
— Забирай своего варнака и убирайтесь, — посоветовал старик. — Я вас не трогал. Сами!
Мастеровой подошел к стонущему товарищу, отвел его руку от окровавленного лица и тоном, полным злой горечи, произнес:
— За что? Мы везем коксующийся для «Провиданса». Могли бы взять, да нельзя, нужен для обороны... Дай что-нибудь перевязать.
— Э, я вас не звал! — крикнул Родион Герасимович и хлестнул лошадей. — Пошли!
Павла и Виктор сунулись было к раненому, но старик страшно выпучил глаза и, трясясь, заорал:
— Куда?! Назад!
Всю дорогу до хутора он торопился, боялся погони, оглядывался. Знал, что его наверняка не пощадят. А Витьку? Может, и Витьку не пощадят. Народ жестокий, так и норовит на чужое замахнуться, будь то вещь или жизнь.
Приехав на хутор, выгрузили уголь в сарай. Виктор все молчал, не пытался ни оправдать, ни осудить.
Павла нагрела воды и направила его мыться.
— Потом, — ответил Виктор и продолжал шуровать лопатой.
— Иди, тут без тебя управятся, — сказал Родион Герасимович.
— Потом, — повторил внук сквозь зубы.
— Ты чего носом крутишь? Я должен им отдать, а холода наступят — околевать? Шли они чужие бороды драть, а остались без своей. Так им и надо!
— Мне перед пленными стыдно, — сказал Виктор. — Мы, русские, такие...
— Как все! — отрезал Родион Герасимович. — Турок я иль русский, я обязан защищать свое добро. Не будем защищать — сгинем.
Ему надо было вдолбить эту мысль внуку, чтобы тот постиг вечный закон, на который все обречены, если хотят жить. Он понимал, как в неопытной голове идет сравнение хуторской милой заботы и оборонной, державной, о чем кричал второй мастеровой, и, может быть, даже думается о снарядах, не поданных на позиции из-за старого деда. Но держава здесь ни при чем! Это байки для легковерных. Если держава будет отнимать у него больше, чем он может дать, она тоже сгинет.
4
В конце февраля семнадцатого года от Макария пришло письмо, написанное чужим человеком. Макарий сообщал, что контужен и ослеп, находится в Москве в госпитале, и просился домой.
Надо было ехать. Родион Герасимович и Хведоровна вызвали из поселка бывшую сноху с мужем. Наступил вечер, солнце уже село, и в курене зажгли керосиновую лампу.
Родион Герасимович находился в курятнике, где подтапливал печь. Стояли последние, должно быть, морозы, и было бы не по-хозяйски накануне тепла простудить птиц. Он подбросил угля, прикрыл устье и стал слушать потрескивание огня и наблюдать в щелку.
Макарий, сколько ты помучился! И ранило, и разбивался, а вот и ослеп. Что с тобой, слепым, делать?
Дед незаметно перешел на упреки, как будто Макарий был малолеток и нашкодил.
Хведоровна молилась за ослепшего внука, и ее звонкий сварливый голос звучал у Родиона Герасимовича в голове: «... не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке...»
Родион Герасимович вспомнил себя молодым и подумал, глядя на огонь: «Все кончается». Ему было жаль молодости, быстро превратившейся в этот курятник, в старуху Хведоровну, в сумерки.
Он зашептал молитву, потом вышел на баз и посмотрел на небо. Уже горела Вечерняя звезда, а за горизонтом поднимались багровые отсветы печей «Униона». Родион Герасимович представил закономерность жизни, которой все следовали, начиная с него, когда уходили от предназначенной судьбы. И он ушел от матери и отца и, оторвавшись от родного корня, расплачивался за свободу, пролив кровь, проломив голову сопернику-артельщику. Только создал это хозяйство, как стал отрываться сын; Сашка не побоялся ни подземного черта, ни ученой жены, надеялся, что под ногами прочная опора, хутор Родиона Герасимовича. Потом улетел Макарий. На очереди последний слеток... А Господь сверху глядит и говорит себе: все кончается, все повторяется.
Наконец-то приехали Анна с Москалем и Виктором и стали совещаться, кому отправляться за несчастным.
Хведоровна сказала, что уже много дней подряд Макарий плохо ей снился, и она говорила об этом Павле, собиралась заказывать священнику молебен, но Родион Герасимович посчитал, что хватит и свечки.
— Може, ты поедешь? — спросила старуха Анну. — Старого страшно пускать.
— Тогда уж мне ехать, бабушка, — сказал Москаль. — Пассажирские поезда нынче не того... Не успевают перевозить военные грузы. Доездились!
— То було бы краше, — кивнула Хведоровна. — А мы грошей дадим, я две курки сварю...
Москаль почесал свой утиный нос, усмехнулся и спросил:
— А три не сварите?
— Та хоть задавысь! — воскликнула Хведоровна. — Не две дам, а двадцать две.
— То ты верно рассуждаешь, Хведоровна, — сказал Родион Герасимович. — Надо будет клетку-другую с курями захватить. Раз в тех краях туго с харчами, мы дорогу оправдаем. А ежели понадобится, можно курчонка в подарок поднести.
— Давай уж целый вагон загрузим, — сказал Москаль.
Он встал, вытащил из-за божницы старый календарь и принялся листать.
— Я поеду, — решила Анна. — Я мать, мне никто не посмеет отказать.
Родион Герасимович посмотрел на Москаля, заглянул в календарь и спросил:
— Не повезешь клетки, да?
— Не с руки, — ответил Иван Платонович, перелистывая страницу. — Хм! Вот вам... — Он протянул календарь Родиону Герасимовичу.
— Что? — вымолвил тот, прищурясь. — Прибавь свету.
— Воздухоплавание, портреты первых погибших авиаторов...
— Макарий, слава Богу, живой, — сказал Родион Герасимович. — И две клетки не велик труд. Мы доставим прямо на станцию. — Поглядев на Виктора, поворачивающего фитиль в лампе, остановил его: — Не надо...
— Скоро весна, тепло настанет, — ласково-настойчиво произнесла Хведоровна. — Выведем его на баз. Под солнечко... Ну, Москалик, не суперечь! — Она сильно потрепала Ивана Платоновича по плечу.
Москаль вытерпел эту крепкую ласку и повторил, что поедет в Москву, только без торговой цели.
— Ну что ты к нему прицепилась как репей?! — сердито воскликнул Родион Герасимович. — Я сам поеду. Витька, со мной пойдешь?
— Нет, ему учиться, — возразила Анна.
— Подождет учеба, — отмахнулся Родион Герасимович — Ученых кругом пруд пруди...
Москаль отложил календарь, повернулся к Хведоровне и сказал:
— Как, матушка, ты только дерешься али и кормишь гостей?
— А як же! — усмехнулась Хведоровна-Улюбленное мое дело гостей годувать смаженными курчатами.
5
Они двинулись в Москву уже в марте, переждав дома бурные события. На станции прямо на перроне играл духовой оркестр пожарной команды, жарко припекало солнце, суля раннюю весну и как будто посылая всевышнее благословение небывалому для страны обретению свободы. Виктор шел в распахнутой шинели, краем глаза видел свой красный бант, улыбался, ожидая чего-то. Он был избран членом гимназического комитета, вошел в комитет общественной безопасности, дал телеграмму на имя председателя Государственной Думы, в которой говорилось: «Приветствуем Новое Правительство, вводящее свободную Россию в новую гражданскую жизнь, и приложим все усилия к воспитанию подрастающего поколения в духе свободы, правды и добра». Виктор не совсем понимал, о каком подрастающем поколении написал, но ему было хорошо, славно и хотелось делать хорошее.
Рядом с Виктором широкими шагами шла Павла, Родион Герасимович немного отстал.
Раздались крики:
— Поди! Дорогу!
По перрону везли на тележке ящики с бутылками; высокий бородатый казачина в сером казакине, сбитой на затылок фуражке шагал за тележкой и громко спрашивал:
— Кому вина? Чистое изюмное!
Родион Герасимович оглянулся, спросил цену и заохал.
— За нову жизнь не грех, — ответил казачина.
Оркестр играл вальс «Березка», увлекал души. Казачина поставил тележку, поднял над головой бутылку и кружку:
— Кому?!
«Провокация! — подумал Виктор. — Сейчас напьются, начнут громить».
Возле вагона крестьянин размахивал смушковой папахам, кричал:
— Примите нас, младших братьев, в объятия любви и свободы! У младшего брата всего есть вдоволь: хлеба, сала и молока.
— С ума посходили, — буркнула Павла. — Сидайте скорее! Где вы там, хозяин, плететесь?!
Они остановились возле рельсов. Справа уже надвигался паровоз, стучавший и пыхтевший. Виктор заметил гимназическую фуражку, остановил младшеклассника, велел ему срочно бежать в комитет общественной безопасности, чтобы там запретили продажу вина.
— Тю! — засмеялась Павла. — Та разуйте очи! Кому оно сдалось, это вино!
И верно — никто не обращал внимания на казачину с тележкой.
— Тогда не надо, — сказал Виктор, и они вернулись к Родиону Герасимовичу, караулившему чемодан и корзины и сердито заругавшемуся на внука. Вагоны медленно проплывали мимо. Пассажиры во все глаза смотрели на станцию, на Виктора с бантом, на оркестр, в их взглядах читалось веселое любопытство.
— Куда ж вы едете?-покачала головой Павла. — Хозяйство кидаете на произвол судьбы... А вдруг лихие люди захочут к нам пожаловать, кто оборонит?
— Павла! — прикрикнул Родион Герасимович, сильно волнуясь и семеня на месте возле дверей остановившегося вагона. — Корзину давай!
Оркестр грянул торжественно-рыдающе «Прощание славянки». Павла схватила корзины, придвинулась к хозяину. Виктор подхватил чемодан. В ожидании все напряглись и нацелились на отворяемые кондуктором двери. В одной из корзин покрытые холстиной две курицы тоже встревожились и закудахтали.
Усатый кондуктор с красным бантом грозно спросил:
— У кого живность? С живностью не дозволяется.
— Ах ты, царский генерал! — воскликнула Павла и пошла вперед. — Что ж, прикажешь народу голодувать? От мы тебя сейчас подвинем!
Неожиданно кондуктор стушевался, она поднялась с корзинами в вагон и горделиво оглянулась.
Поезд стоял несколько минут. Казалось, он увозит Виктора в неизвестное прекрасное будущее. Вот дернуло, стали отходить назад головы людей на перроне, машущая рукой Павла... Вперед, с Богом!
6
Макарий помнил, что патрулировал вдоль фронта на высоте три тысячи метров на быстроходном «Ньюпоре-ХVII». Противника не встретил и, устав оглядывать небо, на последнем бензине возвращался к себе на аэродром. Мотор обрезало. В тишине он планировал, слыша свист воздуха. Пулемет с верхнего крыла молча смотрел над остановившимся винтом. Возможно, «Льюис» испытывал такое же чувство ненасытности, как и пилот. Подумав об этом, Макарий по привычке продолжал наблюдение и вдруг заметил внизу самолет с черными крестами на белых крыльях, по облику — немецкий «Альбатрос». Раздумывал он всего лишь мгновение, ибо у него не было другого выхода, кроме как попытаться атаковать; в ином случае — «Альбатрос» сбил бы его при посадке. Он довернул руль и спикировал. Надо было потерпеть до верного выстрела...
Левой рукой он держал тросик, ведущий к пулемету, и сдерживал себя.
Очередь прорезала черно-белую плоскость и кабину «Альбатроса», он стал заваливаться на правое крыло.
Боя не было, но Макарий как охотник в азарте крикнул:
— Есть! — и только затем пожелал немцу благополучно приземлиться.
И до четвертого года войны, даже после газовых атак германцев, в отношениях летчиков с обеих сторон соблюдался рыцарский обычай — с почестями хоронить убитых и сообщать о пленных.
Он прошел над немцем, увидел, что мотор у него остановился и радиатор кипит. Готов!
Но садился Макарий неудачно, на кочковатое поле, изрытое заснеженными канавами, и «Ньюпор» подпрыгнул, ударился и перевернулся. Это была расплата за то, что легко достался «Альбатрос».
— Жизнь короче визга воробья! — читала в госпитале стихи какая-то актриса певучим голосом, в котором ослепшему Макарию чудились устремленные на него глаза.
И еще читала:
— Нельзя ли по морю, шоффэр? А на звезду?
Ему хотелось взять ее за руку. Рядом шепотом переговаривались, покашливали. В форточку тянуло тающим снегом. Он вспоминал ветер высоты, уходящую из-под крыльев землю и ничего не подозревавшего последнего «Альбатроса». Еще вспомнился первый сбитый, как развеваются его длинные белые волосы, как складываются крылья его аэроплана. Где он? На какой звезде? Знает ли о несчастье Макария? Должно быть, знает. Но не злорадствует, ведь они навсегда связаны, поднявшиеся в небо и затем ставшие воевать.
Рядом шуршат газетой. Сестра зовет ходячих выйти расчищать сугробы. Сосед Макария говорит:
— Вот тут в поправках. По доподлинным сведениям, полученным главным штабом, капитан Александр Степанович Адов и штабс-капитан Григорий Данилович Охрименко не убиты, а ранены... Это ж я, Охрименко!
— В каких поправках?-спрашивает Макарий.
— Напечатали. «Скорбный лист», — отвечает Охрименко. — Оживили меня... Пойду снежок покидаю...
— Возьми меня, — просит Макарий.
Во дворе солнце, воробьи, синицы, пахнет снегом, навозам. Макарий поднимает голову, ищет солнце кожей и замирает.
Скоро на хуторе зацветут синяя сон-трава, горицвет, а затем степные тюльпаны. Домой! Может, зрение еще вернется, и он увидит цветущий терновник в Терноватой балке и туманные голубые леса миражей? А не вернется, так что ж... Об этом трудно думать.
— Летун, хочешь размяться? — спрашивает Охрименко и дает лопату.
Вот сугроб. Снег слежался, хрустит, срывается с лопаты и падает неизвестно куда. Макарий снова вонзает лопату и медленно поднимает ее с невидимым грузом. Но только отводит для броска, как груз сваливается прямо на ногу, набивая снегом галошу.
— Эх ты! — вздыхает Охрименко.
В галоше сразу делается мокро, Макарий скидывает ее, отряхивает носок и шарит по стертой стельке, выскребая снежную кашу. Земля под ним наклоняется, он подпрыгивает на одной ноге и, чтобы не упасть, наступает необутой ногой в сугроб.
— Бр-р! — усмехается Макарий. — Не жарко!
— Пошли, летун, — говорит Охрименко.
Макарию хочется жить, а дело идет к тому, что жить труднее, а застрелиться легче.
Через несколько дней Охрименко сказал, что в Петрограде беспорядки и дело доходит до стрельбы. В его голосе звучало осуждение стрелявших и предложение Макарию тоже их осудить. Но Макарий промолчал.
Охрименко еще дважды подступался к нему, чтобы склонить к возмущению правительством, и оба раза Макарий не отвечал.
— Не пойму тебя, Игнатенков! — сказал Охрименко — Ты не кадровый, война тебе ничего не дала, только побила — покалечила. Я тебе твержу... — И он сказал о бездарных царских генералах, немецких шпионах в штабах, императрице-шпионке и развалившемся хозяйстве, которое, несмотря на все старания военно-промышленных комитетов и Земгора, не может снабдить фронт и тыл.
Он сказал все то, о чем говорилось на фронте, писалось в газетах и что отчасти было правдой. Но Макарий, будучи авиационным разведчиком и истребителем и общавшись с армейской интеллигенцией, догадывался, что в российском обществе идет борьба за власть, что кому-то выгодно, чтобы армия, стратегически не утратившая своей силы даже во время великого отступления пятнадцатого года, уступившая территорию, но нигде не разгромленная, теперь разваливалась.
В Макарии заговорило патриотическое чувство. Он вспоминал разговор в штабе Брусилова о поражении в Восточной Пруссии, когда армия Самсонова была разбита; но тем не менее мы обязаны были пойти на эту жертву для спасения Франции, ибо с выбытием ее из строя русские оказались бы в безвыходном положении. Это было мнение самого Брусилова, и Макарий сказал о нем Охрименко, добавив, что на войне надо воевать, а не искать послаблений.
— Вшей бы тебе покормить в окопах! — бросил Охрименко — Поди, окопы только сверху и видел?
— Не понимаю тебя, — сказал Макарий — В первый год выбыло из строя много кадровых офицеров... Но ты ведь все равно русский офицер! Откуда же это злорадство о бездарных генералах? Армия в прошлом году показала, на что способна. — Способна-то способна, — продолжал Охрименко. — А кругом предательство. Царица — шпионка, военного министра обвиняют в измене, снарядов нет... А армия, ясное дело, способна!
Его едкая насмешливость сделалась совсем неприятна. Что толку говорить с таким недоброжелателем и непатриотом?
К ночи госпиталь затих и раненые в снах вернулись на позиции. Они стонали и вскрикивали, добавляя тревоги в госпитальную ночь.
Через проход от Макария лежал прапорщик, участвовавший в мартовских боях у озера Наречь. Ему снилось, что он стоит в окопе по колена в воде и боится выглянуть за бруствер, ибо отовсюду в него летят снаряды и пули.
Левее от прапорщика лежал другой прапорщик, которому снилось, что он складывает из трупов ложе и укладывается на него отдохнуть.
Третьему снилась неприятельская атака, и он вставал из окопов, вытаскивал шашку и шел в контратаку с незажженной папиросой во рту, ведя за собой солдат, и во сне испытывал стыд за свое фанфаронство, неопытность, глупость.
В ночной тишине госпиталя над грязными, промерзшими окопами с режущими и хрипящими звуками неслись тяжелые снаряды, вздымались столбы земли, огня и дыма, разъединялись части человеческих тел и разбрасывались по дымящимся полям.
Макарию тоже снился бой. Он сопровождает на тихоходном «Вуазене» такой же «Вуазен», который фотографирует переднюю линию, а на подопечный самолет налетает последний сбитый им «Альбатрос». Макарий дергает тросик пулемета и понимает, что погиб, от черно-белого «Альбатроса» ему не уйти. И тотчас же немец, благодаря громадному преимуществу в скорости и маневренности, влетает в мертвое пространство макариевского «Вуазена», подходит сзади почти вплотную и расстреливает его. А фотограф, что с ним? — думает Макарий и не знает, удалось ли ему его спасти.
Сны. Под сухой рокот барабанов и пронзительный вой медных рожков шли в атаку сомкнутые колонны немцев прямо на пулеметы, вырывающие из колонн шерегу за шеренгой, шли и, привыкшие к дисциплине, не могли наступать рассыпным строем, карабкались по трупам павших и падали под пулеметные очереди, увеличивали вал из человеческих тел.
Сны. В госпитальной ночи мать подходила к раненому сыну, и открывалось синее небо, и хотелось оправдаться перед матерью за огромную войну. Во сне кричали громко, отчетливо:
— Осторожней! Слева, бей!
— Опомниться, опомниться не давай!
— Мадам, вы в своем уме?
Известие о революции Макария потрясло.
7
Охрименко доволен: наконец-то власть перешла к тем, кто умел делать дело, кто сумеет наладит жизнь и победить в войне.
Может быть, и Охрименко и все остальное снится ослепшему летчику? Скоро приедут с хутора и заберут Макария. Тогда не будет воскресшего из мертвых штабс-капитана, наступит покой.
Среди говорящих Макарий начинает различать новый голос, ему все возражают, а он твердит: войну надо кончать.
Охрименко говорит:
— Россия свободна. На ее заводах и полях трудится много толковых работников. Они выработали большой опыт управления в земствах, кооперативах, профессиональных союзах, военно-промышленных комбинатах. Только победа укрепит завоеванную свободу!
Он уже забыл, что несколько дней назад с презрением вспоминал окопы.
Макарий как будто защищает тихоходного товарища на «Вуазене» и вмешивается в спор невидимых бойцов.
— Разве здесь среди раненых офицеров есть враги России? — кричит он.
Но его не понимают. Врагов России нет, но есть враги друг другу. Он кричит, а его не слышат.
В самой же России, судя по газетам, все перевернулось. В Киеве на заседании Совета офицерских депутатов постановлено удалить портреты лиц бывшей династии Романовых из общественных учреждений. В Баку по улицам дефилируют разоруженные полицейские с красными лентами на руках. В Одессе воспрещена продажа вина и шампанского. Передовая статья в «Утре России» заканчивалась призывом воздвигать опору радостной родины, ибо все теперь — вольные каменщики. Из Ставки Временному правительству послана телеграмма о преисполнении всеми частями намерения довести войну до победного конца. Духовенство обращается с воззванием: «Не губите междоусобиями великого отечества, да победим скорее немцев!» В Средиземном море потоплен подводной лодкой французский броненосец «Дантон». В селе Ясная Поляна собралась огромная толпа крестьян и рабочих, пела «Вы жертвою пали в борьбе роковой». В Таганрогском округе — наводнение, много жертв.
Из напечатанных писем читателей до Макария доходили обрывки переворачиваемой жизни. Порой невозможно было разобрать, где правда, а где выдумка. Самарские священники заявили, что веками духовенство находилось в рабском подчинении у правительства и вынужденно молчало даже там, где попиралась Божья правда. У харьковских же промышленников появились новые лозунги: удешевление товаров; понесем убытки для счастья родины!
Напечатана Декларация прав солдата, отменена смертная казнь.
На Лубянской площади, Сретенке, Покровке, Арбате отдельные личности собирали большие толпы и призывали прекратить войну, но едва уносили ноги, так как возмущенные обыватели грозили самосудом.
Впрочем, по поводу самосудов — вранье, говорил Еремин, противник Охрименко, и без устали спорил с другими офицерами. Но в госпитале, кроме офицеров, были и солдаты. Макарий слышал на собрании их неторопливые речи о долге перед Россией и кровавом Вильгельме, собирающемся утопить в крови революцию. Представлял себе ефрейтора Штукатурова и вспоминал замутненные усталостью его глаза. И эти солдаты, на словах соглашавшиеся воевать, не давали прогнать с трибуны Еремина. Они как будто думали одно, не пускали в свои мысли офицера, говорили другое, то, что хотели услышать опьяненные свободой господа.
Макарий знал, что солдат подобен муравью и жизнь его дешево стоит в командирских расчетах, ибо нельзя воевать жалея. Невосполнимой потерей считалась только убыль офицеров. Смиренность Штукатурова была крестьянской чертой; он мыслил себя частицей своей общины, ждал милости Создателя и был покорен судьбе.
Где теперь Штукатуров? Сбылось ли его предчувствие, которое он просто написал на почтовой карточке: «Я убит сего числа» — и где ротному командиру оставалось только проставить дату? Но если Штукатуров не погиб? Сохранил ли он прежнюю смиренность?
Голоса читавших Макарию доносили новые известия.
«Разгромы имений. Беженцы. Председатель корчевской уездной управы Корвин-Литвицкий сожжен крестьянами вместе с усадьбой; лес вырублен».«Постановление бывших уголовников. Баку. По сведениям «Известий Исполнительного Комитета» ночью за городом состоялось собрание бежавших уголовных арестантов, на котором они постановили впредь не совершать преступлений в пределах г. Баку под угрозой смерти со стороны товарищей».
«Брошюры о войне. «Кому нужна война» — под таким заглавием большевистская газета «Правда» издает брошюру в количестве 200000 экземпляров, предназначенную для распространения по всей России. В противовес этой агитации центральный военно-промышленный комитет организовал энергичную защиту идеи необходимости доведения войны до победы и обратился к проф. М. И. Туган-Бараневскому с просьбой принять на себя труд по возможно скорейшему составлению соответствующей агитационной брошюры».
«В селе Бугринском (Томск. у. ) на сельском сходе принято постановление о введении в России республиканского образа правления». «Жертвы революции в Петрограде. Николаевский военный госпиталь. Умершие от ран. Рабочий трубочного завода Иван Дмитриев. Рядовой зал. бат. л. — гв. Павловского полка Семенов. Крестьянин Григорий Ефимович Федотов. Подпоручик зап. бат. л. — гв. Волынского полка Михаил Данилов. Штабс-капитан того же полка Лашевич. Подпрапорщик того же полка Иван Зениц... рядовой Павел Ежов... Игнатий Мотыль... капитан Романов... Мария Никитина, 17 лет... Неизвестная женщина, 20 лет... Иван неизвестной фамилии...»
Убитых и раненых было много, Макарию называли не всех, а только тех, кто почему-то вызывал интерес читающих.
— Стражник государственного банка; множественные поражения головы с повреждением черепных костей, резаное ранение плеча.
— Чугунов Кондратий Матвеевич, 35 лет, измят автомобилем.
— Медведев Иван, раздавлен автомобилем.
— Дубов Николай, привезен с Николаевского вокзала, припадок буйства.
— Четыре-пять раненых во время стрельбы с крыши артиллерийского училища, все рядовые.
— Иощенко Петр, ефрейтор л.-гв. Преображенского полка, ранен штыком в левое бедро.
Не счесть, видно, всех. И страшно представить картину, где все бегут, стреляют, мчатся, колют друг друга штыками. Не хочется верить, что это правда. Такая правда не укладывается в представление об армии.
Макарий как будто увидел давнюю солдатскую ночевку среди тишины и сонных туманных полей; бородатые дядьки ведут медленные беседы о нечистой силе, о видениях, о разбойниках; стрелявшая днем артиллерия умолкла, потрескивают костры, отбрасывают качающиеся тени, и чудится, что время остановилось еще на скифском походе и нет никакого прогресса, никакой культуры, кроме разве что скорострельных пушек; и звучит заунывная песня...
И снова сообщения из городов и губерний. Война. Бои. Обстрелы. Прапорщик Вишняков на Западном фронте подбил «Альбатрос».
Чтение прервалось.
— Сынок! — сказал голос деда. — Макарушка?
На Макария повеяло далеким-далеким, он приподнял руки вперед, обнял колючего, пахнущего старым тулупом Родиона Герасимовича и заплакал. Потом он услышал хрипловатый юношеский голос, кто-то другой обнял Макария, сказал, что заберут его домой. Виктор?
Раненые со всех сторон заговорили ободряюще-укоризненное. Он закрыл лицо, слезы текли и текли, и он чувствовал горе и стыд от того, что дед и брат приехали, а он остается убогим и слепым.
— Ну хватит! — произнес Родион Герасимович. — Довольно! Мы тебе петушка привезли. Есть где сготовить?.. Домой поедем!
Он действительно сунул Макарию живую курицу, она заквохтала, он прижал ее к груди и стал осторожно поглаживать.
— Гляди, чего привезли! — весело сказал Еремин. — Пусти-ка его, Игнатенков, пусть народ потешит. Всем пора по домам!
— Верно, пора по домам, — повторил за ним Родион Герасимович, просто разрешая спор между державным и народным.
— А если немцы придут к тебе домой? — возразил Охрименко. — Открутят головы твоим курам, снасилуют внучек, а тебя выгонят из дома? Не пожалеешь, что призывал воинов по домам?
Все замолчали, ожидали ответа. Как было ответить на такой вопрос? Устал ты или не устал, а покуда жив, обязан защищать родное от чужих, так ведь?
— Заморятся они меня выгонять! — отмахнулся Родион Герасимович.
— А твой парень? — не отставал Охрименко. — Вы, гражданин гимназист, тоже против обороны отечества?
Макарий повернулся к Виктору, курица снова закудахтала, дернула шеей.
— Отечество никогда не спрашивает, — сказал младший брат. — Кто спрашивал у Минина и Пожарского?
— Молодец! — одобрил Охрименко.
— Все равно народ войны не хочет, — сказал Еремин. — Кто даст народу мир, за тем он и пойдет. Мир, землю, восьмичасовой рабочий день.
— И чечевичную похлебку! — бросил кто-то.
— О, вояки! — неодобрительно сказал Родион Герасимович. — Лежите тут побитые, покалеченные. Спешите друг другу в горло вцепиться.
— А вы, дедушка, не оскорбляйте раненых воинов, — попросил тот же голос. — Забирайте своего слепого и уезжайте к своим курам.
— Эй, кто это? — спросил Макарий.
— Тень отца Гамлета, — ответил голос. — Поручик Хижняков.
— Уедем, уедем! — буркнул Родион Герасимович. — А вы тут воюйте до усрачки. Ограбили свою жизнь — и никому не жалко. Мужик на войне, что медведь на бревне: как по башке грянет — так умом ворочать станет.
— Что, господа офицеры? — спросил Макарий. — Пора со стариками и слепыми воевать? Никто Хижнякову и слова не скажет?
— Привыкаем к скотству, — примирительно заметил еще один раненый. — Все отшибает, как ползут раненые, как от вшей рубаха движется...
— Ничего подобного! — возразил Охрименко. — Офицер обязан воевать! Война делает из скота человека. Русь выйдет из воины закаленной.
— А вы били солдат? — спросил тот же голос.
— Какое это имеет значение? Старого порядка больше нет.
— Может быть, и нет. Только и мы остались, и нижние чины. Нам война дала возможность командовать, ни о чем не думать, бить мужика по морде... Без войны мы — ноль.
Эти слова были правдой, но правдой тяжелой и даже страшной. Для Макария — наверняка страшной. Он думал об этом. Кто он без боев? И все, должно быть, думали и не знали, что будет.
На сказавшего правду накинулись оспаривать; старик и Макарий перестали всех интересовать, и завязался злой разговор о судьбе не России, а вот этих людей.
Даже у Еремина выбило почву из-под ног, он не мог ответить, что с ним будет. Кто-то попытался пошутить:
— Чем война хороша? Сестричками!
Однако на сей раз эта веселая неисчерпаемая тема никого не привлекла.
Следовало признать, что они должны вернуться в свои конторы, земства, училища, туда, откуда они пришли в офицерство войны, и после вершин жизни, смерти, власти снова стать мирными обывателями. Но чтобы такое признать, надо было преодолеть страх перед беззащитностью обывательской жизни, перед «серыми героями», перед безграничной, как скифская степь, обыденностью.
Легче было воевать.
Снова вернулись к вопросу: а хочет ли народ воевать?
— Не хочет! — отрубил Еремин. — Тут он глухой к вашим речам. Нет больше среди него ни Платонов Каратаевых, ни матросов Кошек. Ваш патриотический хлам давно никто не слышит.
Охрименко и еще кто-то, кажется, Хомяков, в два голоса закричали, что народ истосковался по твердому порядку, что русский мужик терпелив, стоек и законопослушен.
— Тебе, дедушка, чего надобно? — обратился Охрименко, наверное, к Родиону Герасимовичу — Чего ты ждешь от революции?
— Беды, — сказал старик. — Все какие-то легкие поделались. И убить легко, и разорить просто. Пока вы тут гутарите промеж собою мирно, а в руках уже огонь полыхает.
— Нет, нельзя вечно думать о беде? — возразил Охрименко. — Ты надеешься, что наконец-то на Руси наступит порядок, пробудится народ!
— Народ — он разный, — не согласился Родион Герасимович-От семьи солдата оторвали, от земли оторвали, с командирами он теперя на равных, царя больше нету... А что же будет держать такого легкого мужика? И ружье к тому же при нем...
— Вот-вот! — сказал голос того, кто говорил о привычке к скотству. — Революция-это прекрасно. Свобода, равенство, братство. Положим, чистейшей воды крепостничество — рукоприкладство офицеров и розги. Нынче телесные наказания упразднили. Титулование и «тыканье» отменили. А кто вытравит у него из памяти, что ему триста лет вбивали добродетель, что он обязан быть смирным и покорным как вол? Что, господа, забыли, какие у них глаза? Раньше он вам отвечал: «Так точно» или «Никак нет, ваше благородие», а с пятнадцатого года все норовит: «Не могу знать». А что стоит за этим уклончивым «Не могу знать» — одному Богу известно.
— Что ж, дисциплина у нас ни к черту, распустили армию, — сказал Хижняков. — Пока Дума боролась с государем, искали среди генералов шпионов... Да что там! Дрянь дело! — решительно отрубил он. — Лично я добра не жду.
Слушая разговор, Макарий гладил курицу и мысленно переносился на хутор. Как там? Уже совсем весна? Бабушка, Павла... Может быть, и Нина иногда будет заглядывать. Надо привыкать жить заново. А глаза у него еще могут отойти, так обещали доктора.
— Давай сюда. — Родион Герасимович взял у него курицу. — Где у вас кухня?
8
На открывшемся Первом всероссийском съезде промышленников Рябушинский сказал:
— Да здравствует армия! Если мы не дадим ей достаточно средств для сопротивления врагу, то наш враг может нарушить ту свободу, которая с таким трудом была приобретена.
Из Ставки сообщалось о перестрелках на всех фронтах. У Анатолийских берегов наш миноносец уничтожил две груженые баржи и артиллерийским огнем в районе Керасунда разрушил два ангара.
Из Парижа передавали: на Сомме и Уазе артиллерийские бои с перерывами и сильный ружейный огонь на передовых постах.
Бернард Шоу написал в московскую газету: «Наконец, мы воюем с чистыми руками! Теперь нам уже не приходится извиняться за союз с Россией...»
Временное правительство опубликовало постановление о земельной реформе: «Земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем захвата, насилия и грабежа. Это — самое дурное и опасное средство в области экономических отношений. Только враги народа могут толкать его на этот путь, на котором не может быть никакого разумного исхода. Земельный вопрос должен быть решен путем закона, принятого народным представительством...»
Из Вашингтона передавали: президент Вильсон объявил войну Германии.
Из Харькова: в селе Пересечном неизвестными злоумышленниками вырезана с целью грабежа семья богатого крестьянина Степаненко.
Из Ростова-на-Дону: во многих учреждениях стали появляться неизвестные лица, которые подстрекают служащих предъявлять требования о 8-часовом рабочем дне и об увеличении заработной платы.
На съезде «партии народной свободы» Родичев напомнил об огромных жертвах союзников ради наших интересов в Константинополе.
Куба объявила войну Германии.
Временное правительство ввело хлебную монополию
На Всероссийском съезде кооператоров Шингарев сказал:
— Старый прогнивший строй боялся всего. Ему, как убийце Макбету, чудились страшные видения, он боялся всего, даже своего народа, и не позволял развиваться кооперации. Он душил ее свободное творчество...
Происшествия. Беспорядки на вокзале. На Брянском вокзале ежедневно наблюдаются насильственные действия солдат над пассажирами. Солдаты бросаются в вагоны, выбрасывают оттуда пассажиров и их вещи и занимают места.
Из Уфы передавали: на разъезде Кармала товарный поезд наскочил на почтовый. При крушении двое убито, несколько человек ранено. Ехавшими с почтовым поездом солдатами избит дежурный чиновник и поручик, просивший остановить самосуд.
Петроградский клуб анархистов заявил: «Мы протестуем против вульгарного понимания анархизма Лениным, порицаем проезд его через Германию и считаем, что Ленин анархизму совершенно чужд».
Происшествия. Кражи в церквах. Для совершения краж воры стали прибегать к дерзким приемам вплоть до перепиливания железных решеток и разрушения церковных стен.
Ввиду обострения в Москве кризиса с фуражом признано необходимым вывести из Москвы беговых и скаковых лошадей. Хлебный паек уменьшен с 1 до ½ фунта.
С Черноморского флота передавали, что наш гидроплан получил пробоину в бензобаке и, теряя высоту, атаковал турецкую шхуну пулеметным огнем; затем летчик и наблюдатель захватили ее и приплыли к нашим берегам.