Часть пятая

I

Гитлер прилетел в Смоленск для того, чтобы услышать доклад командующего группой армий «Центр». Это была одна из его коротких инспекционных поездок на фронт, обставленных большой секретностью. В огромном блиндаже, неподалеку от аэродрома, кроме Гитлера были еще два человека: фельдмаршал Бок и адмирал Канарис. На длинном столе был установлен макет Подмосковья с лесами, речками, селами, шоссейными и железными дорогами, а в правом нижнем углу громоздились кварталы города. Фон Бок, высокий, моложавый, выглядевший не старше сорока лет, с рыцарским крестом и множеством других орденов, докладывал о причинах захлебнувшегося наступления, штыком указывая расположение войск. Он говорил, что солдаты устали в непрерывных боях, от снегопадов и дождей раскисла земля: атакующие танки вязнут, тяжелая артиллерия и грузовики застревают на дорогах. А в тылах немецких армий начали действовать отряды партизан. Каждую ночь сквозь линию фронта просачиваются группы русских добровольцев-лыжников из студентов. Они минируют пути, жгут склады...

Фельдмаршал кончил доклад, и Гитлер стал молча расхаживать по блиндажу. Молчал и фельдмаршал, его узкое лицо с большим, оттянутым к затылку лбом иногда чуть морщилось. Канарис знал, что неудачи и волнения обострили болезнь желудка фельдмаршала.

— Рундштедт советует мне перейти здесь к обороне, — сказал Гитлер.

— Ни в коем случае! — нервно воскликнул Бок. — У нас тяжелые потери, а у русских после ликвидации четырех армий под Вязьмой не осталось войск. Теперь их дивизии стоят перед нами в одном оперативном эшелоне. Значит, все наличные резервы исчерпаны. Они бросают конницу против танков. Это уже предел отчаяния... Мы должны зимовать в Москве!

Гитлер кивнул в знак согласия и оперся рукой на папку:

— Да, это необходимо теперь в политическом отношении. Москву надо окружить и прикрыть с воздуха так, чтобы не убежал Сталин. Хитрый кавказец, несомненно, постарается убежать.

Канарис наклонился, разглядывая макет города.

— Мне делается смешно, когда говорят, что какая-то идея объединит народы, — продолжал фюрер. — Христианство тоже провозглашало объединение. Но христианские государства затем воевали между собой. И все уверяли, что лишь они правильно толкуют идею. Национальный дух может подавить лишь сила. Ваши люди, адмирал, обеспечат захват большевистских вождей. И мы устроим суд. Тогда большевизм утратит влияние на массы и национал-социалистская мысль восторжествует повсюду.

Зрачки Гитлера под козырьком фуражки сузились, уперлись в лицо Бока:

— Что вы еще потребуете для взятия Москвы?

— Еще неделю, — ответил Бок. — На отдых, перегруппировку и подтягивание техники. Я опасаюсь лишь того, что русские начнут переброску войск из Сибири. Операция «Тайфун», естественно, замедлится в этом случае. Япония угрозой конфликта могла бы сдержать на востоке русские дивизии.

Гитлер быстро взглянул на Канариса.

— Там одна железнодорожная линия, — сказал Канарис. — За неделю могут перебросить две-три дивизии. И сейчас еще нет активного движения.

— И, как информирует нас японское посольство, в Москве уже началась паника, — сказал Гитлер.

Всего три дня назад посол Японии в Берлине Осима сообщил Канарису и Гитлеру о решении микадо атаковать Соединенные Штаты и о том, что нападение на Россию планируется лишь в следующем году. Этого же требовал через дипломатов и Гитлер. По его мысли, Америка, испытав удар японцев, резко сократит военную помощь. И англичане уже не будут получать бомбардировщики для налетов на Германию. Кроме того, Америка и Япония взаимно истощат силы. Условия раздела мира тогда продиктует Гитлер. А сейчас японская армия в Маньчжурии только своим присутствием будет сковывать русские дивизии на востоке.

Казалось, японцы легко могли разгадать его хитрость. Но если давят на мозоль, то человек спешит выдернуть ногу. Больной мозолью для Японии стали американские поставки оружия Китаю и запрет продавать нефть японским фирмам. Адмирал знал, что микадо не верит речам Гитлера о дружбе и японские стратеги рассчитали: пока Германия осваивает новые территории, борется с Англией, они успеют захватить Азию, пробиться к индийской нефти и снова укрепить мощь армии. Таким образом, каждый намеревался перехитрить в глобальной игре, списав уже со счета СССР.

— Две-три русские дивизии ничего не изменят. Превосходство сил у нас, — заявил Гитлер. — Наступающий выигрывает и тем, что сам планирует удары, а обороняющийся лишь ждет, где нанесут удар. Вы, Бок, еще получите танковый корпус. А рейхсмаршал даст вам из Африки пять эскадрилий. Мне говорят, что у нас большие потери. Но вот цифры: убитых лишь около шестисот тысяч. А русские потеряли вместе с пленными более трех миллионов. Если они сформируют новые армии, то их нечем вооружить. Объявите солдатам, фельдмаршал, что эшелоны с красным гранитом для монумента победы уже здесь. Этот монумент поставим на развалинах Кремля. Я сам делал эскиз. Гранитные плиты отнумерованы и подогнаны. Так что, если взять сто тысяч русских, они поставят монумент за одну ночь. Мир надо удивлять, чтобы властвовать. Когда смотрят на пирамиду Хеопса, никто не думает, сколько людей погибло там.

Фельдмаршал почтительно наклонил голову.

— Зная, что вы большой ценитель искусства, — сказал он, — я позволил себе устроить для вас маленький сюрприз. Рядом находятся захваченные в музеях трофеи.

— Есть интересные картины? — обрадованно спросил Гитлер.

— Я только солдат, — фельдмаршал опять наклонил голову, как бы подчеркивая этим, что не рискует соперничать в оценке искусства.

На другой половине блиндажа, вдоль стен из свежеоструганных досок были развешаны картины. Тускло золотились рамы, чернота рембрандтовского шедевра соседствовала с изумрудно-веселым прибоем, набегавшим на облитый солнцем берег, и мазней какого-то начинающего художника, изобразившего толстоногих крестьянок на сенокосе. Внимание адмирала привлекла старинная икона: невыразительное лицо и огромные глаза. Эти глаза, наполненные скорбью и бунтарством, казалось, смотрели из глубины веков. И некуда было деться от их всевидящей проницательности.

«Сильнее японской гравюры, — подумал Канарис. — И не пугает, а перед ней хочется стать на колени... Но что за глупая мысль — стать на колени перед обычной доской?»

Он все же наклонился, читая музейную табличку. Понять удалось лишь то, что икона написана древним мастером с фамилией Рублев. Гитлер безразличным взглядом скользнул по иконе, отошел к эскизу, где были нарисованы порубленные мечами воины и кругом валялись щиты, стрелы.

— Вот пример упадочного искусства, — сказал он. — Это задняя сторона истории. Всякое расширение пространства для нации ведется только насилием и с риском. Такое искусство, как и большинство книг, надо уничтожить. Римская империя была могущественна и народ ее был счастлив до того времени, пока дерьмовое просвещение и упадочное искусство не проникло к широким массам.

Гитлер стал объяснять Боку, как устарела и не нужна народу та эстетика, где понятие красоты разделено с понятием силы. Он вспомнил затем, как и его не оценили сторонники догм искусства, как прогнали из Венской художественной академии, но теперь эти же профессора, осознав косность и заблуждения, называют себя учениками фюрера.

«Имея власть, — усмехнулся Канарис, — легко заставить поверить, что ты наделен и художественным вкусом, и достоинствами, которыми никогда не обладал...»

Разглядывая эскиз, Гитлер добавил громко и таким голосом, в котором адмирал почувствовал наигранное возбуждение:

— После войны я сразу буду просить народ отпустить меня со всех постов. Я уйду в частную жизнь, куплю маленький домик под Линцем и займусь наконец-то живописью.

II

Спустя два часа Канарис ехал к фронту. Запорошенные снегом леса тянулись по обе стороны дороги. Машина адмирала, бронетранспортеры охраны словно неслись в холодную, укрытую зимним туманом бескрайнюю даль. Там, где лес подходил к шоссе, фанерные щиты предупреждали: «Achtung! Partisanen!»{51} Эсэсовские патрули с танками охраняли мосты. В одной наполовину сгоревшей деревне, за Вязьмой, адмирал увидел казненных. Шесть человек висело на перекладине. Среди них была женщина. Ветер раскачивал ее, и голые синие ноги точно шли по воздуху. Офицер разведки, сопровождающий адмирала, сказал, что партизаны тут захватили грузовик и много винтовок. Канарис уткнул подбородок в теплый воротник шинели. Ему хотелось заново осмыслить все, подвести какой-то итог. «Наши войска оторваны от баз, — размышлял он. — Мы захватили территорию, а позади остается непокорный народ. И близится ужасная народная война, где нет фронта и бессильно любое военное искусство. Это как борьба со сказочным чудовищем: отрубишь голову — вырастут пять. Наших солдат будут убивать оружием, изготовленным германскими заводами. В тылу России не возникают беспорядки. Диверсии причиняют ущерб, но это словно укусы комаров медведю. Если у русской армии очень трудное положение, то наше станет еще труднее. Ошибка здесь не в планах, а в чем-то большем...» Мысленно адмирал представил систему государства. В грубой схеме она выглядела, как тяжелая, многослойная пирамида чиновничьих слоев. Эти люди, заполучившие привилегии, сотворили из Гитлера кумира, ибо народу для повиновения нужен кумир. Да и сам он тоже лишь частичка этой пирамиды власти. Значит, надо быстрее освободить место кумиру, способному договориться с Англией.

«И главная ошибка, — подумал он, — это, видимо, неизбежная ошибка, — когда реальность подгоняется к теоретическим представлениям, а не теоретические представления к реальности».

— Это верные данные, Брюнинг, что противник не имеет крупных резервов? — спросил адмирал.

— Только формирования из рабочих, — ответил моложавый, стройный, как и фельдмаршал, но с ярким румянцем щек, подполковник. — Это необученные части. Генералу Жукову пришлось бросить на фронт курсантов артиллерийских училищ.

— Жуков большой любитель контрударов, — заметил Канарис.

— И обходных маневров, господин адмирал.

— Да, да, — согласился адмирал. — Окружение японской армии у Халхин-Гола...

— Я позволю себе напомнить, что тогда у русских было значительное превосходство.

— И они еще обманули японскую разведку. Вы же находились там, Брюнинг, корреспондентом газеты, — сказал адмирал так, будто лишь теперь вспомнил. — Смотрите, чтобы не обманули здесь и нас.

— Мы контролируем железные дороги в их тылу, — улыбнулся Брюнинг. — Они гоняют пустые эшелоны и хотят создать видимость переброски крупных частей. А на станции Раменское через день выгружается одна и та же артиллерийская бригада.

— Что вы думаете об этом? — спросил Канарис.

— У русских мало юмора. Такой видимостью Жуков пытается отсрочить наше наступление.

— Кто передает сведения?

— В-II... Лейтенант Штрекер.

— Представьте его к награде.

— Что-то случилось, господин адмирал, — второй офицер с погонами капитана, сидевший за рулем, беспокойно оглянулся.

Канарис уже видел и сам на дороге тупоносые грузовики, бегущих цепью солдат. Из леса доносилась частая автоматная трескотня. Бронетранспортер впереди остановился, закрывая кормой легковую машину.

— Узнайте, Брюнинг, — сказал адмирал, — неужели партизаны?

Брюнинг распахнул дверцу и легко выскользнул из машины. Канарис глядел на лес. Оттуда, проваливаясь в снегу, группа солдат в темно-синих шинелях тащила к дороге убитых.

— Так здесь итальянцы! — воскликнул он.

— Фельдмаршал использует гвардию дуче как охранные войска, — заметил капитан, сидевший у руля, и его невыразительное, будто стертая монета, лицо язвительно покривилось. — Только называются солдатами, а удирают еще до атаки русских...

— Не забывай, Фриц, — мягким тоном отозвался Канарис, — что с такими солдатами Цезарь побеждал всех... А как здесь думают насчет русских?

Капитан Фриц Крамер был одним из тех людей, которые выполняли самые доверительные поручения адмирала. Поэтому говорить они могли только наедине.

— Москва будет крутой горкой, — сказал Крамер.

— Почему же? Бок имеет пятьдесят одну дивизию и полторы тысячи танков.

— Я беседовал с генералом фон Тресковым...

— Вот как! — отозвался адмирал.

— Если нам и удастся обойти Москву, то растянутость фронта превысит наши возможности. Генерал обеспокоен тем, что в Берлине мало думают о возможностях.

Взгляд Канариса оставался мягким, добродушным, и ничто не выдало сразу возникшего интереса.

— Да, Фриц, — сказал он, — практика быстро исправляет наши иллюзии, но лишаться иллюзий трудно. Вот что и ведет к большим катастрофам. Глупых людей слишком много на земле, чтобы с ними бороться. Можно, правда, использовать глупость, уверяя, что в ней скрыта истина.

По лицу капитана адмирал заметил, что тот ничего не понял, хотя и силился выразить глубокомысленную догадку. Высказанные же Канарисом фразы были завуалированы искаженным отражением его мыслей о том, что в Берлине сидят не очень умные деятели, но и адмирал и все генералы находятся с ними в одной колеснице. Поэтому здесь, в России, им всем нужна победа любой ценой, ибо в случае поражения никто не уйдет от гнева масс и ответственности за это поражение.

Они замолчали, так как подходил Брюнинг. Капитан торопливо развернул газету.

— Это не партизаны, господин адмирал, — доложил Брюнинг. — Регулярная часть. Но всего десять или пятнадцать штыков. Итальянцы блокировали лес, только русским опять удалось вырваться. Захвачен пленный.

— Мне бы хотелось допросить его, — сказал Канарис. — Где найти переводчика?

— Это легко... Крамер владеет русским языком.

— Ах вот как! — улыбнулся адмирал. — Не сочтите за труд, капитан...

III

Итальянские солдаты в зеленых плащах угрюмо разглядывали немцев. Вымокшие, усталые, они подпрыгивали, чтобы согреться на холодном ветру, и переругивались, так как молчать итальянец более двух минут не в силах... Адмирал хорошо знал итальянский язык.

— Эй, Люкино, ты еще не князь Боргезе, — говорил один. — Что же прятался за меня, когда русский начал стрелять?

— Я подумал, что твой лоб, как броня.

— Только и закапываем своих, — говорил другой, с характерной тосканской певучестью, в которой будто скрывались шорохи пальм и ленивые порывы сирокко. — Девять человек... А эти немцы раскатывают на «мерседесах».

— Ты бы видел, как они жрут, — сказал другой.

— Помалкивайте! — рявкнул капрал.

Убитые итальянцы лежали около грузовика. Пленный без сапог, в дырявых носках и разорванной куртке летчика стоял на мокром, грязном снегу. Из простреленной шеи сочилась кровь. Губы его запеклись, почернели. Маленький смуглый итальянец, выразительно жестикулируя, пытался объяснить, что его сейчас расстреляют и теплые штаны больше не понадобятся, к господу богу вполне прилично явиться без штанов. А он дает за них сигарету. Русский непонимающе косился, затем наклонил голову с крутым затылком:

— Иди ты к!.. Я бы и вас перестрелял, но автомат заело.

— За-а-эло, — нараспев повторил итальянец это удивившее его мрачной звонкостью русское слово.

К немецким офицерам выбежал молодой франтоватый лейтенант. Он торопливо начал докладывать, путал фразы.

— Говорите по-итальянски, — остановил его Канарис.

— О, синьор! — радостно воскликнул тот. — Как это приятно! Вы бывали в Риме? Я чувствую это...

Канарис только улыбнулся и спросил, как захвачен русский. Оказалось, этот летчик прикрывал других, а те увели с собой в лес итальянского офицера. Вероятно, им нужен «язык», чтобы идти к фронту. Летчик захвачен как партизан, и есть приказ коменданте{52} расстреливать таких на месте.

— Узнайте, Крамер, — нахмурился адмирал, — где его сбили?

Русский выслушал, и белые молодые зубы его как-то опасно сверкнули в короткой усмешке. Он бросил несколько фраз.

— Говорит, что его не сбили, — перевел Крамер. — Он сбил «юнкерс» и таранил второй самолет. А теперь ругается. Сожалеет, что у него здесь отказал автомат.

Русский, подняв голову к небу, вдруг тихонько запел.

— Да он поет, — сказал Крамер адмиралу. — Что-то про косы русской девушки и бантики.

Слушая капитана, адмирал глядел на русского. В такие минуты людям свойственно укрывать страх за истерической бравадой. Но лицо русского было спокойным. Канарис отвернулся и зашагал к «мерседесу».

— Синьор колонель!{53}

Лейтенант-итальянец остановил Брюнинга, начал уговаривать, чтобы забрали этого русского. Мешая итальянские фразы с немецкими, он втолковывал, как неприятна ему роль обыкновенного палача, тем более что в Италии палача не считают даже за человека.

— Это ваше дело, — поняв наконец его, рассердился Брюнинг. — Отпустите-ка мой рукав.

Захлопнув дверцу машины, Брюнинг возмущенно качнул головой:

— Итальянцы не способны усвоить элементарной дисциплины. Какая бестолковая нация!

— Всякой нации, — засмеялся Крамер, — что-то плохо дается: американцам — вежливость, русским — точность, французам — постоянство... А немцам — школьные уроки истории... Извините, господин адмирал. Это еще студенческий каламбур.

Бронетранспортеры и «мерседес» тронулись, объезжая убитых. Адмирал взял газету, лежавшую на сиденье. В ней был напечатан «документальный рассказ» о поединке немецких солдат и русских танков. С первых строк захватывало какой-то суровой мужественностью. «Земля и небо горели. Дым изрыгал смерть. И двигались танки...» Адмирал читал, как германские солдаты среди подожженных машин приняли бой, все погибли в огне. А русские танкисты бежали, охваченные северным ужасом. Рассказ был написан Оскаром Тимме.

— Брюнинг, — проговорил адмирал, — вы читали?

— Нет. Очень мало времени.

— Эффектно, героично... Но командующего армией за такие бои надо судить.

— Ведь эта газета для солдат, — уточнил Брюнинг.

— Ах так? — Канарис лишь теперь посмотрел название газеты, шевельнул бровями, как бы осуждая свою рассеянность. Две глубокие складки от его крупного носа спускались к уголкам рта, отчего верхняя губа точно провалилась между щек.

На шоссе делалось все теснее. По лесным просекам из деревень выезжали самоходные орудия, колоннами шли пехотинцы в боевом снаряжении, на обочинах стояли танки, грузовики. Фельдмаршал уже дал распоряжение, и штабной механизм группы армий «Центр» заработал с немецкой пунктуальностью. Эта переброска войск должна создать у русских впечатление, что готовится отсюда наступление, а не охват Москвы. План, разработанный абвером, намечал также массовую заброску диверсантов.

— Сколько человек готово у вас, Брюнинг? — поинтересовался Канарис.

— Около тридцати. Все находятся под Можайском, рядом с аэродромом.

— Надо торопиться, — сказал Канарис. — И продолжайте операцию «Шутка». Я всегда считал главной задачей разведки: путать карты врага. Наши потери десятков людей спасут тысячи солдат на фронте.

Он смотрел в запотевшее окно, думая, что скоро ударит мороз, грязь на дорогах подмерзнет вместе со следами артиллерийских повозок, танков, солдатских сапог. Многие из этих солдат будут убиты, многие танки и повозки будут превращены в груды разбитого металла и дерева, но следы их земля сохранит до весны.

В Смоленск адмирал вернулся поздно вечером. Фельдмаршал фон Бок, пригласив его к себе, дал прочитать наброски приказа группы армий «Центр» на продолжение операции «Тайфун».

«14.X.1941 г.

Совершенно секретно.

1. Противник перед фронтом группы армий разбит и отступает, переходя местами в контратаки. Группа армий преследует противника.

2. 4-я танковая группа и 4-я армия без промедления наносят удар в направлении Москвы, имеющий целью разбить находящиеся перед Москвой силы противника, прочно овладеть окружающей Москву местностью, а также плотно окружить город.

2-я танковая армия с этой же целью должна войти в район юго-восточнее Москвы с таким расчетом, чтобы, прикрываясь с востока, охватить Москву с юго-востока, а в дальнейшем и с востока.

Линией прикрытия с востока после окружения Москвы должен являться рубеж: Рязань — Ока у Коломны — Загорск — Волжское водохранилище.

Разграничительная линия для окружения Москвы с юга и севера между 2-й танковой армией и 4-й армией будет установлена в зависимости от развития обстановки. Кольцо окружения города в конечном счете должно быть сужено до Окружной железной дороги. Всякая капитуляция должна отклоняться. В остальном поведение по отношению к Москве будет объявлено особым приказом.

3. 2-я армия основными силами наступает южнее 2-й танковой армии, ее головные части прежде всего должны достигнуть реки Дон с целью лишить противника возможности оперативного использования этого района, а также для предотвращения давления противника на южный фланг 2-й танковой армии.

4. 9-я армия и 3-я танковая группа должны не допустить отвода живой силы противника перед северным флангом. Основное направление удара на Вышний Волочек. При дальнейшем продвижении к северу армия прикрывает свой фланг с востока севернее Волжского водохранилища.

Группа армий «Север» имеет задачу атаковать силами южного фланга 16-й армии находящегося перед ней противника и организовать его преследование...»

Когда адмирал дочитал, фельдмаршал спросил:

— Я полагаю, фюрер будет доволен?

— Несомненно, — кивнул адмирал.

Фон Бок вызвал адъютанта и приказал ему отнести это в штаб для разработки конкретных действий всех частей группы армий.

IV

С наблюдательного пункта 5-й армии хорошо просматривались извилистые линии окопов, догорающее село и коробки ползущих танков. Село было в ложбине. Эта ложбина теперь напоминала большую пепельницу с грудой незатушенных окурков, над которыми вился, растушевывался по небу дым. Кругами летел над Бородинским полем двухфюзеляжный самолет-разведчик. В селе, окруженном немцами, еще дралась какая-то часть: бухали минометы, слабо доносилась перестрелка. Ходы сообщения армейского НП заполнили телефонисты, связные, бойцы штабной охраны. Генерал Лелюшенко, всего пять дней как назначенный командующим этой армией, — бритоголовый, стройный человек с удлиненным лицом, черными вразлет бровями — говорил по телефону, одновременно поглядывая в стереотрубу и делая пометки на карте.

— Фланг растяните... Людей не дам! Своими обходитесь. Писарей в дивизии много. Вот и резерв. А больше ни метра назад! Танки? Я их отсюда вижу. Нарочно катаются, чтобы засечь артиллерию. И «рама» для того летает. Дураками считают нас.

В кожаном пальто, без фуражки, командарм выделялся среди других штабных командиров, одетых по-зимнему.

Третьи сутки армия вела непрерывные бои. Местами противник оттеснил дивизии, глубоко вклинился в боевые порядки, а теперь наращивал ударную силу, чтобы расколоть линию фронта и прорваться к Москве.

Невзоров, стоя в узком ходе сообщения, с интересом разглядывал командарма. До этого, командуя быстро сформированным корпусом, Лелюшенко остановил под Тулой наступающие дивизии Гудериана, затем контратакуя, выбил немцев из Мценска. И сейчас ему дали армию. Невзоров теперь старался увидеть в нем какие-то необычные человеческие качества, а с виду командарм был по-мужицки прост, говорил медленно и двигался неторопливо.

Сюда Невзоров добрался минут пятнадцать назад. Ему было приказано выяснить, налажена ли связь по радио с дивизиями, пробивавшимися из вяземского котла? Генштаб рассчитывал этими войсками уплотнить здесь оборону. Но в штабе армии ничего сказать не могли. Две группы разведчиков, посланных в тыл немцам, еще не вернулись. А на рассвете захватили «языка», который сообщил, что много русских и несколько генералов, двигавшихся по тылам немцев, попали в ловушку.

— Как же это вышло? — спросил Невзоров у капитана из армейской разведки.

— «Язык» тут сидит. Метров двести.

— Хорошо бы уточнить, — сказал Невзоров.

Капитан повел его в овражек за наблюдательным пунктом. Десятка три мотоциклистов собралось тут. Штабные автобусы были укрыты копнами соломы.

— Оборона вроде кружева теперь, — рассказывал капитан. — Иные батальоны сзади нас. Под утро два немца-связиста заплутались и к хозроте линию телефона вывели. Обозники беседовать начали с каким-то штабом... доходчивым русским языком. А мы голову ломаем, из-за чего у фрицев переполох. Может, думаем, наши прорываются?

Этот невысокий молодой капитан, со смешливыми глазами, длинным розоватым шрамом на лбу, с плохо выбритым узким подбородком, был в замызганной шинели и солдатской шапке. Он то и дело весело поглядывал на Невзорова.

— Дивизия ополченцев где занимает оборону? — спросил Невзоров.

— Левее. Уже знаете?.. Да, шестьдесят танков. Это не фунт изюма. Один полк смяли.

— Какой? — Невзоров остановился. — Какой полк?

Тот назвал полк, в котором была Марго.

— И что же? — спросил Невзоров.

Капитан покачал головой:

— Танкисты фельдмаршала Клюге{54} здесь пленных не берут. Огнеметами выжигали траншею.

Невзоров ежедневно читал сводки потерь на фронтах. А мысль о том, что в сводке добавится безликая единица, зачеркивающая неповторимую взбалмошность Марго, лукавый смех, теплоту глаз — все, живо хранимое памятью, — словно оглушила... Он просто не думал о странности человеческой психики, где не действуют законы математики, а единица оказывается значимее больших чисел, и эта странность определяется тем, что все, не затрагивающее чувство, смещается в более или менее абстрактные понятия. Не думал он и о том, что именно этот парадокс человеческой психики дает политикам возможность толкнуть массы на битву, когда созрели условия, хотя люди давно поняли бессмысленность войн. Эмоциональный опыт истории плохо передается по наследству...

Он как бы в тумане сейчас видел Марго, с растрепанной прической, немного запыхавшуюся, в легком ситцевом платье, бегущую к нему через сквер у Большого театра. И даже не понял, отчего вдруг капитан присел. Снаряд разорвался у наблюдательного пункта.

— Вы, подполковник, не истинный штабник, — засмеялся капитан. — Те сразу носом землю роют...

— Идемте, — глухо сказал Невзоров.

— Я как раз в дивизии ополченцев был, — прибавил капитан. — Двадцать семь танков горело. И штук десять бронетранспортеров. Полк зажали в колечко, но дальше двинуться не могли...

У замаскированного грузовика ходил коренастый боец в телогрейке. На соломе поеживался от колючего ветра «язык». Он был смуглый, черноволосый, с темными блестящими глазами, видно живой по натуре, а сейчас испуганный, отчего лицо застыло, маленький рот напрягся. Желтая тонкосуконная шинель, высокое кепи с галунами не подходили к русской зиме. Увидев командиров, он вскочил и, разведя локти, прихлопнул ладони к бедрам.

— Чистокровный француз, — усмехнулся капитан. — Из Вердена. И фамилия Брюньон... Только Пьер, а не Кола.

— Француз? — переспросил Невзоров.

— Oui... Oui... France... — закивал пленный. — Je suis francais{55}.

— Немцы притащили сюда их легион. Четыре батальона во Франции только наскребли, — пояснил капитан. — И за день мы ополовинили.

Пленный вдруг о чем-то заговорил, будто всхлипывая и сильно картавя.

— Что болтает? — спросил капитан.

— Говорит, что их обманули... немцы обманули, — сказал боец. — Вроде обещали, что на парад в Москву едут.

Лицо этого бойца показалось Невзорову очень знакомым. А француз торопливо произнес еще несколько слов.

— Про каких-то сумасшедших говорит, — перевел боец. — Я же французский плохо знаю. Разрешите идти?

— Ша, Браток. Подполковнику спросить кой-чего требуется. Да мы ни в зуб ногой... Уяснил?

Боец улыбнулся, поглядывая на Невзорова:

— Мы знакомы... Шубин я. Ну еще у Галицыной тогда были.

— Да, да, — отозвался Невзоров. — Конечно, вспомнил.

— Ну вот... Елки-моталки! — воскликнул капитан, удивленный тем, что Невзоров без радости, отчужденно и холодно принял встречу со старым знакомым.

— Как пленного взяли? — спросил Невзоров.

— Да сам он и взял, — ответил капитан. — Молодчага парень!

— Наступали они, — проговорил Шубин. — А мы в контратаку. Элементарно.

Француз напряженно следил за их лицами, очевидно пытаясь угадать, что говорят и как решится его судьба. Острый кадык его дергался, будто, не раскрывая рта, он поспешно глотал что-то.

— Меня интересует, — сказал Невзоров, — где перехватили наших? Сколько было там генералов?

Шубин, растирая толстым пальцем лоб, начал медленно строить фразу. На шее у него висел автомат, за брезентовым поясом торчала граната. И лишь то, как он растирал лоб, напоминало прежнего чудака-студента.

— Je veus supplio!{56} — воскликнул пленный и стал что-то быстро объяснять.

— Говорит, что не знает... Слышал об этом... И еще: можно ли наказывать за то, чего не совершил он... Справедливость должна быть выше... предубеждений, — коротко перевел Шубин и спросил у Невзорова: — Давно из Москвы?

— Часа три.

— Сила! И Галицыну видели?

— Нет, не видел, — сухо проговорил Невзоров. — Что ж, капитан, с этим «языком» бесполезно терять время. Куда его денете?

— Мыслишка есть, чтобы отпустить, — хитро щурясь, сказал капитан. — В целях культурно-массовых общений... Утихнет немного, и отведем его за передок. И будь здоров.

Невзоров понял, что решило так более высокое начальство, имея определенную цель. Но было странно думать, как пленный уйдет назад, где ему вручат автомат или огнемет. И главное, ни у капитана, ни у Шубина это не вызывает протеста.

— Что ж, — сказал он, хмурясь. — Идемте, капитан.

V

У оврага разорвались два снаряда. Потом на склоне холма, заслоняя небо, метнулись черные султаны дыма. Невзоров едва успел спрыгнуть в траншею.

Позиции, хорошо видимые раньше, окутало завесой гари; казалось, и воздух там стал черным. А с юга плыли немецкие самолеты в белых облачках разрывов. Гул их моторов даже не был слышен.

Командарм теперь надел каску и в бинокль разглядывал «юнкерсы». Штабной полковник занял его место у телефонов.

— Танки на стыке прорвались, — доложил он.

— А, черти! — сказал командарм. — Нашли лазейку... Выдвигайте артиллерию.

— «Тополь»... «Тополь»! — закричал полковник в трубку. — Гости с коробочками идут. Увидел? Выдвигай музыкантов на прямую дорожку. Что гостей считать? Лишь бы огурцов у тебя хватило...

Этот нехитрый шифр, ясный любому, но упорно используемый для телефонных разговоров, чтобы враг, который сумеет подслушать, не догадался, означал: танки где-то на стыке миновали рубеж, идут далее и замаскированной батарее приказано встретить их. Лица командиров, стоящих здесь, обрели выражение тревоги.

Невзоров пытался увидеть что-либо в дымной завесе, а там лишь блестками клубились огни. На этот же дым «юнкерсы» высыпали бомбы. Полковник то и дело сообщал командующему об атаках танков на разных участках.

— 322-й полк обошли...

— Пленного на участке 133 взяли. Мотодивизия СС «Райх» атакует...

И Невзоров догадался, что враг осуществлял искусный тактический прием, рассчитанный штабами до минут: одновременный удар артиллерии, бомбардировщиков и танков. Он мысленно поразился четкости развития этого удара.

— На участке 17-го полка глубокий прорыв, — доложил полковник. — Полосухин сообщает: 32-ю дивизию рассекли...

Кто-то сказал, что пора двинуть резерв — танковую бригаду, оставленную на крайность, ибо крайность уже наступила. Лелюшенко молчал, покусывая губу и не опуская бинокля.

В двух километрах от наблюдательного пункта выкатывали на огневую позицию противотанковые пушки. А сверху к ним устремились «юнкерсы». Пелена дыма немного раздвинулась, образовался коридор, где было и горящее село, и двигалось множество низеньких танков. От них летели цветные ракеты — сигналы авиации.

— «Тополь»... «Тополь»! — закричал полковник осевшим голосом. — Видишь?.. На деревню смотри.

В этот же момент появился запыхавшийся полковник — интендант с мотоциклетными очками на фуражке — и торопливо начал докладывать командарму о вагоне овса, который разгружают.

— Какой овес? — изумленно перебил командарм. — Вы что?

— Для лошадей. Этот не гнилой... Сам ел, как вы приказали!

Капитан-разведчик около Невзорова точно подавился смехом. Лелюшенко, должно быть, наконец вспомнив, что приказывал этому интенданту, только махнул рукой и отвернулся. Интендант отошел.

— Что вы, Никодим Федотыч, — весело сказал капитан. — Еще овес?.. Танки вон.

Интендант хлопнул себя ладонью по красной шее:

— Танки что... А этот овес у меня вот где!

Танки быстро увеличивались в размерах и, как бы сбрасывая остатки дыма, четко проявлялись на заснеженном поле. «Юнкерсы» пикировали с вибрирующим гулом моторов и ревом сирен.

— Двадцать пять танков! — крикнул наблюдатель. — Шесть остановились. Горят!

— Молодец, — сказал полковник. — Ох, молодец! Железные нервы. Воюет как бог!

— Что у Полосухина? — спросил командарм.

— Держится, — ответил полковник. — Держится 32-я.

Эта 32-я сибирская дивизия прикрывала шоссе на Москву, и там будто горела, дымилась земля на всю глубину обороны. Но вдруг полковник доложил:

— У Полосухина фланг смяли...

Невзоров увидел, как из жерл танковых пушек вырвались бледные лоскуты огня. И мгновенно оглушительный треск разрывов свалил его. В долю секунды пересох рот, казалось, треск вонзился с затылка.

— Сигнал танковой бригаде! — распорядился командарм.

Невзоров уже встал, комкая фуражку. Никто и не глядел на него. Капитан тормошил сидящего интенданта, у которого изо рта и ноздрей текла кровь, а лицо обрело неестественно бурый цвет. Взрывная волна оказалась гибельной при его полнокровии.

— Вот и овес, — проговорил капитан.

Часть танков обтекала высоту, а часть шла на батарею, расстреливая ее. Десяток танков горели, выбрасывая клубы жирной копоти. Снег вокруг точно обугливался. Автоматчики группами бежали по этому черному снегу. Капитан скрылся в землянке и появился уже с ручным пулеметом и винтовкой. Винтовку он кинул Невзорову:

— Берите, подполковник! Разминка от штабных сидений...

А танки уже давили батарею. Гул моторов, лязг железа просекали выстрелы. За щитком единственной уцелевшей еще пушки, среди груд издолбанной, выпроставшей рыже-глиняное нутро земли, Невзоров видел артиллериста. Снопик огня из пушки уперся в танк, и гусеницы размяли орудие, точно спичечный коробок. Брызгами отлетали колеса, щепки патронного ящика, латунные гильзы. Но и танк застыл, крутнувшись на месте. А другие уже ползли к наблюдательному пункту. Казалось, ничто не остановит стальные машины с грохочущими зевами орудий, с блещущими, точно исподлобья, огоньками пулеметов. И следом за танками бежали автоматчики.

Невзоров испытал щемящую жалость к себе: умереть вдруг от пули рядового немецкого солдата, которому не дано, как ему, оценивать события масштабами фронтов... Он выстрелил в бегущего автоматчика и заметил с каким-то облегчением, что попал, убил его. Рядом тряслась прижатая к пулемету голова капитана. Словно горячей тряпкой хлестнуло по лицу Невзорова, едкий дым забил рот.

— Командарм! — закричал кто-то. — Командарма ранило... Носилки!

«А-а, — мелькнуло в сознании Невзорова. — Что же будет?»

И вдруг навстречу танкам полетели сверлящие огненные жгуты. Запылали две машины, третья взорвалась, разбрасывая черную копоть. По полю неслись другие танки.

«Атака, — вспомнил Невзоров. — Атака последнего резерва...»

Танковый бой скоротечен. Бешеный лязг гусениц, частые выстрелы... И уже на поле стояли только подбитые машины с раскиданными гусеницами, опущенными стволами пушек. Иные горели дымными кострами, внутри них рвались патроны. А танки резервной бригады уходили дальше в завесу гари.

Мимо Невзорова на носилках пронесли командарма, укрытого до подбородка солдатской шинелью. Невзоров посторонился, отодвигая винтовку. Что-то острое царапнуло ладонь. В прикладе торчал осколок.

— Везет, — проговорил капитан. — Счастливым родились. Заберите на память как сувенир.

Полковник уже опять кричал в телефонную трубку:

— «Седьмого» мне давай! «Седьмой»? Что? У «Первого» гости... Гости в белых халатах. Ясно! Жив, жив... Остальное нормально... Коробочки до вас идут. Наши коробочки! Чтобы там не спутали впотьмах, где поп, а где попова дочка...

— Ловко сработали, — заметил капитан, глядя на подбитые танки.

— Ловко? — сдавленно проговорил Невзоров, чувствуя мелкий озноб в ногах. — Если к армейскому НП танки добрались...

— В этом и фокус, — ответил капитан. — Мы их в своей обороне, как жерновами перетираем. Новая тактика. Командарм точно рассчитал, Вот и распылили они танковый удар. Завтра опять навалятся. Опять что-то мозговать надо.

Невзоров увидел бегущего дядю Васю с карабином в руках и еще трех шоферов. Лейтенант из охраны бросился навстречу.

— Что случилось? — крикнул Невзоров.

— Да на выручку идем. Говорят, немец прорвался, — ответил дядя Вася. Три немолодых уже, как и он, шофера в замасленных солдатских бушлатах стояли позади. Винтовка была еще у одного, другой сжимал штык, а третий держал заводную ручку грузовика.

— Те-те-те, — весело сказал капитан, оглядывая их растерянные лица. — На выручку? И какой дурак пустил сюда?

— Я выясню, товарищ капитан, — оправдывался лейтенант. — Бегут еще, демаскируют... Прикажете арестовать?

— И кто-то еще надеется понять русский характер, — усмехнулся капитан.

VI

На четвертый день боев фронт у Можайска был прорван, и закрыть этот прорыв оказалось пока нечем. Ставка разрешила использовать резерв, который успели сосредоточить в лесах за Москвой. Но требовалось еще хоть день, чтобы войска перебросить, развернуть в боевой порядок. Ночью по тревоге подняли военные училища, командирский резерв Генерального штаба и спешно всех отправили к месту прорыва.

Без тяжелого вооружения, с гранатами против танков и самоходной артиллерии они могли держаться лишь несколько часов. Отряды московских рабочих заняли оборону по улицам города близ Минского и Волоколамского шоссе.

Суматоха в штабе усилилась и оттого, что забежавший интендантский генерал рассказал о немецких мотоциклистах, появившихся на дороге у Тушина. Но потом выяснилось, что это был отряд советской милиции.

Над Москвой еще висела предутренняя, сумрачная октябрьская темнота с редким мокрым снегом и ветром.

Невзоров сидел в аппаратной, куда поступали донесения из армий. Календарь на столике указывал вчерашнее, 17-е число: долгота дня 10 часов 15 минут. Тут же оставил кто-то взятую у пленного и уже переведенную на русский язык директиву Гитлера о порядке захвата Москвы.

«Фюрер вновь решил, что капитуляция не должна быть принята, даже если она будет предложена противником. Моральное обоснование этого мероприятия совершенно ясно в глазах всего мира. Так же, как и в Киеве, для наших войск могут возникнуть чрезвычайные опасности от мин замедленного действия. Поэтому надо считаться в еще большей степени с аналогичным положением в Москве. Необходимо иметь в виду серьезную опасность эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в город. Всякий, кто попытается оставить город и пройти через наши позиции, должен быть обстрелян и отогнан обратно. Небольшие незакрытые проходы, предоставляющие возможность для массового ухода населения во внутреннюю Россию, можно лишь приветствовать. И для других городов должно действовать правило, что до захвата их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а население обращать в бегство. Совершенно безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их за счет Германии. Чем больше населения советских городов устремится во внутреннюю Россию, тем сильнее увеличится хаос в России и тем легче будет управлять оккупированными восточными районами и использовать их. Это должно быть доведено до сведения всех командиров».

Через раскрытую дверь соседней комнаты виднелись заляпанные окопной грязью сапоги. Там, на диване, спал генерал армии Жуков. Час назад он вернулся с переднего края, молча ушел в эту комнату и лег. Адъютант его рассказал, что по дороге в штаб одного полка наткнулись на прорвавшиеся танки, сплошного переднего края уже нет.

Восьмой день Жуков командовал армиями под Москвой. И уже говорили о его своеобразной тактике нанесения беспрерывных контрударов, о том, что сам он бывал там, где наиболее опасно, и о жестком его характере. Но то, что мог он спать при надвигавшейся катастрофе, было непостижимо. Ко всему еще с минуты на минуту должно начаться экстренное заседание Ставки.

Подбегая к аппаратам связи, штабные работники изумленно глядели в открытую дверь: не потерял ли голову новый командующий фронтом, знает же, чем грозит бездействие? Об этом думал и Невзоров, когда вдруг Жуков поднялся, быстрыми шагами направился к аппарату связи. Лицо его с тяжелым, как бы раздвоенным подбородком, с запавшими щеками и высоким, без морщин лбом не носило и малейших следов сна.

— Что Можайск? — спросил он.

— Не отвечает.

— Передавайте... Всем командирам дивизий, полков, батальонов.

— Открытым текстом? — лейтенант у аппарата растерянно вскинул голову.

— Передавайте! — резко бросил Жуков. — Части противника достигли зоны сплошных минных укреплений. Приказываю: немедленно и самой суровой мерой карать за взрыв квадратов, не заполненных еще целиком немецкими войсками. Особую выдержку проявлять на участках...

И Жуков стал называть участки фронта, где зияли бреши, пробитые немецкими танками.

«Что это? — думал Невзоров. — Там нет минных полей. Ничего нет... Командующий фронтом заблуждается».

У соседнего аппарата дежурный, принимая какую-то шифрованную телеграмму, вскочил и вытянулся. Лента бумаги зазмеилась к полу. Невзоров оглянулся, увидел Главнокомандующего.

Коротким взмахом руки Главнокомандующий приказал всем сидеть и не мешать Жукову. Он был явно раздражен, а нос и веки припухли, покраснели от сильного насморка, которым еще мучился после гриппа. В мягких сапогах, неслышно ступая, он подошел к Жукову, остановился за его спиной.

Жуков диктовал еще, что приказ следует везде и немедленно уничтожить, чтобы не попал к противнику. И лейтенант отстукивал на аппарате последнюю фразу.

— Число и время добавьте, — проговорил Сталин. — Будет убедительнее... Задумано хорошо.

Жуков резко повернулся, никак, видимо, не ожидал здесь увидеть Главнокомандующего.

Хитро щуря глаза, Сталин рукой, в которой держал трубку, обнял его за шею, притянул к своей щеке и тут же, отпустив, будто оттолкнул, скрывая под усами быструю усмешку, добавил:

— Но Ставка ждет командующего фронтом пять минут. Это беспорядок!

И, взмахом руки пригласив Жукова идти следом, он зашагал к выходу. Было слышно только четкое, уверенное постукивание каблуков генерала армии. Майор из оперативного отдела штаба, подмигнув Невзорову, тихо сказал:

— Видел как? А под Горками узкий проход открыл, немецкие танки ринулись. И с трех сторон артиллерия прямой наводкой била. Столько железного лома, что хоть металлургический завод открывай...

Прошел еще час томительного напряжения. Медленно, по-зимнему светало. Были отданы распоряжения закрыть противотанковыми ежами шоссе на въездах. Огромный город на холмах притаился в мертвой тишине. Редкие снежинки липли к веткам голых тополей. На подоконнике дрались воробьи. По безлюдной улице, мимо штаба, весело притоптывая, радуясь и снегу, и тому, что из холодного бомбоубежища ведут опять в дом, где есть игрушки, где тепло, шагали малыши. И, как наседка около цыплят, суетилась, размахивала руками закутанная в платок юная воспитательница. Походка ее была легкая, стремительная, точно у Марго. Невзоров глядел в окно, как она подняла упавшего малыша, что-то строго выговаривая, как скрылась за поворотом.

«Какие жертвы несем, — думал он. — Мыслимо ли, чтобы такие жертвы оказались напрасны? А чем искупятся они?»

Гулко застучал в тишине аппарат. Из штаба одной армии сообщили, что на участке прорыва немцы вдруг остановились. А спустя немного времени такие же донесения начали поступать с иных участков.

Что заставило фон Бока приостановить наступление: ожесточенное упорство русских, не виданные еще потери собственных войск и намерение подтянуть к фронту механизированные части, скованные раньше окруженной под Вязьмой группировкой, чтобы усиленным кулаком расколоть московскую оборону, или боязнь, что имеющиеся танки превратятся в груды лома на минных полях, когда ему дали перехваченный приказ Жукова?.. Иногда ход великих событий меняется от незначительной детали, если она, точно капля, переполнит чашу. Но об этой детали сразу все забывают, ибо она кажется абсолютно несущественной, слишком малой, чтобы повлиять на события, где участвуют миллионы людей, решается их судьба...

...Еще никто не знал, что история сделала большой зигзаг и это октябрьское утро с мокрым снегом и ветром стало переломным в судьбах многих народов земли. Все немецкие командиры и Гитлер были твердо уверены, что короткая передышка даст возможность лучше изготовиться и окончательно сломить русских, а Невзоров и все штабисты думали о том лишь, что есть время подтянуть несколько резервных дивизий, закрыть ими опасные участки фронта и продолжить борьбу.

VII

К Москве начали докатываться отзвуки канонады. В полосе более двухсот километров по фронту громыхала тяжелая артиллерия. Одна за другой волнами шли эскадрильи «юнкерсов», «хейнкелей», «фокке-вульфов». Подмосковные леса содрогались от взрывов снарядов, бомб, мин. Огневого шквала такой силы еще никогда не испытывала земля. В обход Москвы с севера фельдмаршал Бок двинул около тысячи танков. За танками устремилась пехота. Фельдмаршал отдал приказ танковым дивизиям не допустить отхода русских армий за Волгу и окружить их между Истрой и Клином. Ночью он по телефону сообщил от этом Гитлеру.

— Я не ошибся, Бок! — крикнул Гитлер в трубку. — Русский медведь уже обессилел, и надо лишь добить его...

У фюрера было какое-то совещание, и послышались возгласы, аплодисменты.

Гитлер поздравил фельдмаршала с успехом и тут же не преминул заметить, что на юге успехи лучше, войска Рундштедта форсировали Дон, а за Доном начинается степь, где танкам открыт простор к Волге. Он зачитал несколько абзацев из газет, в которых иностранные обозреватели подсчитывали, сколько дней будет длиться агония России. Фон Бок кивал головой, радуясь, что его предвидения стали общим мнением.

Общее мнение складывается из видимых фактов, а потом, если замыслы, близкие к осуществлению, неожиданно дают иной результат, люди удивляются, всегда ищут чьи-то роковые ошибки.

В этот момент, когда фельдмаршал из своего штаба в лесу близ Смоленска говорил с Берлином, к линии фронта под Москвой уже шли русские дивизии, сформированные в Сибири и много дней ждавшие этого часа. Глухо рокотали танки, окрашенные в белый цвет, двигалась артиллерия. Шли также дивизии, сформированные недавно в подмосковных лесах из ополченцев и бойцов, которые вырвались после окружения, и пополненные новобранцами. Одна такая дивизия имела приказ: к утру занять оборону восточнее Солнечногорска. На узкой лесной дороге колыхалась темная бесконечная масса. Ездовые и артиллеристы хлестали лошадей, чтобы успеть за колоннами пехоты.

Полки дивизии шли, не отдыхая, всю ночь. Было известно, что фронт местами разорван и там почти некому удерживать напор германских механизированных частей. Временами измученные лошади замедляли движение, эти повозки сталкивали на обочину под брань ездовых.

— Быстрей, быстрей! — торопили командиры. — Шагу прибавь! Думай, что к теще на блины идем...

И как бы от скрипа тысяч валенок, сапог, звяканья оружия, криков и тяжелого дыхания людей с ветвей, неторопливо кружась мягкими, искристыми хлопьями, падал снег.

Маша Галицына и Леночка ехали на двуколке, груженной ротным имуществом. Держась за борт двуколки, вразвалку шагал новый командир их роты лейтенант Зуев.

— Но-о, мила-аи! — ласково покрикивал, шевеля вожжами, боец Кутейкин, одетый в зеленую английскую шинель. Концы его ушанки торчали в стороны, будто у насторожившегося щенка. Рот, запрятанный между толстым носом и широким подбородком, всегда был открыт: Кутейкин либо рассказывал что-то, либо напевал.

— Эхма!.. Еще две коняки пристали, — выговорил он и закричал ездовому: — Чего бьешь? Чего лошаденок-то? Лошадь газеты не читает, ей сена дай. Как слезу да тебя отстегаю. Энтропию из души вон!

— А ты не матерись, — буркнул ездовой, однако перестал стегать коней. — Генерал какой нашелся.

— Уговорил, — сказал Зуев. — Научным термином. Ты не из профессоров, Кутейкин?

— А-а, — повернул тот голову. — У нас был животновод и по-научному держать скотину выдумал. Корма заготовили мало, а три раза в день коровенок хворостинами секли. Энтропию, по слову животновода, из них выгоняли. Как час битья подходит, все, точно сытые, на веревках рвутся. Очень дивились мужики. Ну а бабы не утерпели: животновода рядном накрыли, в стойло завели, оголили что полагается и хворостиной тем же манером. И такое в ем боевое волнение произошло, что как пустили, он без передыха шестнадцать верст до города бег.

— Ну и брехун! Где ж такое? — проговорил кто-то из бойцов.

— Это фольклор. Хошь верь, хошь не верь.

— Ты еще что-нибудь расскажи, — смеялся Зуев. — Не мерзнете, девушки?

Лейтенант вроде спрашивал обоих, но глядел только на Леночку.

— Я замерзла, — сказала Леночка и соскочила, опираясь на его руку.

Зуев был среднего роста, плечистый и какой-то весь открытый, словно устроенный так, чтобы другие непременно видели насквозь и понимали его широкую натуру, а уж если не поймут, то здесь не его вина. Он казался медлительным, экономным в движениях и старше своих двадцати пяти лет. Роту Зуев принял десять дней назад. И тогда же боец Щукин, ездивший в деревню ковать ротных лошадей, поменял валенки на самогон. Все с любопытством ждали, как отнесется к этому новый командир. Бывший в окружениях, награжденный медалью, Щукин с иронией глядел на лейтенанта, только что выпущенного из училища, и как бы спрашивал: «Ну, чем ты меня испугаешь? Очень интересуюсь, чем испугать можно человека, ходившего со смертью в обнимку».

— Дисциплины нет, — сказал ему Зуев. — Плохо.

— А смирные в тылу ценятся, — ехидно ответил Щукин. — У фронтовиков другое. Где что подходящее... Если вот железо, так не согнешь.

Он вынул из кармана шинели подкову. Зуев усмехнулся, взял подкову обеими руками. На шее лейтенанта вздулись темные петли, а короткий, прямой нос чуть побелел, и подкова начала разгибаться, затем хрупнула, сломалась.

— Дерьмовое железо, — сказал Зуев, отдавая половинки. — Чтобы валенки были!

Где нашел Щукин валенки, осталось тайной, но спустя час он показал их лейтенанту.

— А теперь, — невозмутимо сказал ему Зуев, — отстоишь два наряда. Иначе замерз бы в ботинках на посту.

Как-то сразу все осознали, что явился хозяин и рота находится в его крепких руках. При формировании отчислили художника Родинова, других пожилых бойцов направили в тыл. Марго и Леночка остались, но уже как ротные санитарки, пройдя пятидневные курсы и получив звания младших военфельдшеров. Теперь в петлицах у них было по два треугольника.

Шагая рядом с Зуевым, Леночка поеживалась, терла щеки.

— Вся замерзла. У вас есть табак? — спросила она. — Говорят, курево согревает.

— Эх-ха, — сказал Кутейкин. — Травятся дымом люди, а пошто — неведомо.

— Вы, Кутейкин, из староверов? — усмехнулась Леночка.

— Не состою. Я кругом беспартийный, — ответил Кутейкин. — И все чего? Как выпью, то зараз другим человеком сделаюсь. А другому тоже выпить хочется. Компания уже готова... Обратно в себя без порток, извиняйте, возвращался...

— Так закурим, военфельдшер? — смеялся лейтенант.

— Закурим, — решительно кивнула Леночка.

После того как увезли тяжелораненую Наташу, она стала еще серьезнее, почти не улыбалась. Излом бровей обозначился резче и часто в глазах появлялось странное, мимолетное, необъяснимое выражение. Марго не знала, что такое выражение бывает и у нее — оно присуще фронтовикам, испытавшим близость смерти, знающим краткость бытия.

С удивлением наблюдала Марго, как, взяв обрывок газеты и подражая Зуеву, Леночка деловито скрутила цигарку.

— У кого есть огонь? — спросил Зуев.

И тут же около Леночки вырос Щукин. Из вещевого мешка у него торчала обмотанная портянкой гитара. Скрывая в ладонях немецкую зажигалку, он дал прикурить.

— Баловство это, — ворчал Кутейкин. — Право слово, баловство. Дочку бы вожжой отстегал.

Леночка закашлялась от махорочного дыма, и на ее глазах выступили слезы.

— Оставь докурить, военфельдшер, — сказал Щукин.

Горбоносый, со смуглым лицом, носивший каску, чуть сдвинув ее на лоб и завернув края подшлемника, он при всяком удобном случае оказывался рядом с ней. Между ним и лейтенантом шло незаметное соперничество: он словно бросал Зуеву молчаливый вызов: «Хоть и командир ты, и подковы ломаешь, но в этом деле еще увидим, чей перевес». И Леночка поглядывала на него с явным интересом.

— Под Ярцево мы лесом топали. Выходим, а кругом немцы...

С каждым словом изо рта Щукина вырывались сизые клубочки пара, брови его лохматил иней.

— И что же? — спросил Зуев.

— Полсотни человек осталось на месте. Ротный драпанул зайцем...

Леночка опять раскашлялась и передала цигарку Щукину. Тот сразу долгой затяжкой почти высосал окурок.

— Командирский табачок. Легкий.

Медленно таял ночной сумрак. И вся колонна точно редела, удлинялась. Передние роты выходили из леса на открытое место, где было светлее и легкой наволочью крутилась метель. Темная качающаяся линия пехоты точно рассекала белую завесу.

Вдоль опушки леса горбились брезентовые палатки с нашитыми красными крестами, стояли повозки, на снегу валялись окровавленные бинты.

— Гляди, — приподнялся на облучке Кутейкин. — Санбат вроде?

У дороги несколько санитаров закидывали братскую могилу. Около костра между большими елями грелись легкораненые, какие-то прозрачные в синих тенях зимнего утра. А дальше, на поле, извилистой лентой копошились тысячи людей.

— Вот те и фронт, — вертел головой Кутейкин. — Бабы траншеи роют. И позади роют, и тут. Ну, дела. Баб-то сколько, поболе, чем войска. И-их!

Навстречу ехала санитарная двуколка, в которой лежали раненые. Один из них приподнял голову. Марлевая повязка закрыла часть лица, на синей щеке бурыми сосульками смерзлась кровь.

— Эй, браток, дела там какие? — спросил Щукин.

Раненый вяло махнул рукой, как бы ответив этим жестом, что дела плохие и говорить про них совсем лишнее.

Пройдя еще десяток километров, батальоны заняли наспех выкопанные траншеи. Снег еще даже не укрыл бруствер, и комья глины ярко выделялись на фоне ослепительно чистого поля. Бойцы садились как попало, лишь бы дать отдых ногам.

— Ну и позиция! Где маскировка? Разнесут артиллерийским огнем, — возмущался Зуев. — Надо самим делать.

Командиры взводов стояли, прикрывая лица воротниками шинелей от резкого ветра. Им не терпелось, как и бойцам, спрыгнуть в траншею, где можно чуть-чуть согреться.

Младший лейтенант Федосов, низкорослый, с кирпично-красными щеками, плоским носом и белесыми, точно затянутыми мутной пленкой глазами, лет сорока и всех тут старше по возрасту, проговорил:

— К Истре, выходит, немцы рвутся.

— Выходит, — кивнул Зуев. — А мы просидим тут как у бога за пазухой.

— Куда торопиться? — усмехнулся Федосов.

— Старый ты, Коля, — вращая белками глаз, ответил смуглый, подвижный командир второго взвода Ханбулатов. — Старые никуда не торопятся... Искать врага надо, бить надо! У нас говорят: война, как любовь: будешь ждать — кровь совсем остынет...

Ротный старшина Бурда, неуклюжий, толстый, с фиолетовым носом, подбежал к Зуеву, что-то намереваясь доложить. Лицо его до носа было укрыто заиндевелым шарфом. Он сдернул шарф, приоткрыл рот:

— Командир дивизии... сюда идут!

Полковник Желудев торопливо шагал вдоль бруствера, осматривая траншею. Он был в солдатском полушубке и шапке-ушанке, от этого фигура делалась приземистее. На плече у него висел автомат. За ним едва поспевал молодой адъютант.

— Смирно! — крикнул Зуев.

— Отставить, — приказал Желудев. — И доклад отставить. Сам вижу... Танки противника в четырех километрах. Дивизия СС «Райх» здесь. Главное, лейтенант, поначалу хорошо встретить.

— Какой гость, такое и угощение, — весело проговорил Зуев.

Желудев потер ладонью щеку. На лбу его синела вмятина, опутанная глубокими морщинами. И, оставшись, видимо, довольным этим лейтенантом, на румяном лице которого не было и следов усталости, а под лихо сбитой к затылку шапкой курчавились светлые волосы, он скупо, только губами, сохраняя в глазах озабоченность, улыбнулся:

— Ну, ну... Действуйте!

Марго шепотом спросила у Леночки:

— Тебе нравится Зуев?

И она, сдвинув брови, молча кивнула.

VIII

Поезд шел без остановок. Мелькали полустанки, забитые эшелонами с госпиталями, обгорелой техникой.

— Эти оттуда, а мы туда, — переговаривались бойцы. — Жмет фриц.

Уже в темноте миновали также без остановки Тулу, над которой небо расцвечивалось вспышками зенитных снарядов, яркими подвесками «фонарей», метавшимися лучами прожекторов, и Андрей подумал, что скоро будет в Москве.

Но за Серпуховом поезд остановился. И спустя минуту вдоль теплушек, хрустя сапогами по гравию, забегали связные.

— Выгружайсь!

Андрей откатил дверь, спрыгнул на землю. Впереди, у пульмановского вагона, где находился штаб полка, он разглядел броневик и стоявшую возле него легковую машину. Командир полка Самсонов, держа карту, говорил с невысоким, коренастым человеком в солдатской телогрейке. Начальник штаба освещал фонариком карту. Андрей подошел ближе.

— У меня приказ командира дивизии, — говорил Самсонов.

— Выполняйте мой приказ, — негромко сказал человек в телогрейке. — И утром должны контратаковать!

Под сдвинутой на затылок генеральской фуражкой блестел широкий лоб, темнели глубокие впадины глаз. Не оборачиваясь, он так же глуховато позвал:

— Танкист!

От броневичка шагнул командир в длинной шинели и танкистском шлеме.

— Тебе, полковник, задача ясна?

— Выполним, товарищ командующий!

Генерал резко повернулся, зашагал к станции.

— Вот, бабушка, тебе и юрьев день, — проговорил Самсонов. — Ехали, ехали к Москве...

— Торопитесь, — усмехнулся полковник. — Жуков не прощает медлительности. Я это еще по боям у Халхин-Гола знаю.

«Так это Жуков, — подумал Андрей. — Командующий фронтом здесь».

Сверху, из черноты, наплывал гул моторов. Андрей оглянулся. У вагонов кишела, двигалась темная масса бойцов. Слышались команды, выкрики.

— Куда с телегой прешь? Раз-зява!

— Третья рота, стройся!

— Братцы, помогите кухню скатить... Эх, дышло тебе в рот! Ослеп, что ли?

А в чернильной гуще неба сверкнули маленькие звездочки, быстро разгораясь, залили окрестность неестественно зеленым светом. На миг застыли в этом свете повозки, артиллерийские лошади, колонна бойцов.

— Во-оздух!

— Торопитесь, — добавил полковник. — Без пехоты я горю!..

Андрей теперь разглядел, что длинное, носатое лицо его было в густой копоти и поэтому казалось черным, как вылепленное из смолы.

— Ну, черт! — выругался Самсонов. — Артиллерия еще на платформах. Начальник штаба, ты кого ждешь?

Грузный, пожилой капитан Рубака заморгал толстыми веками:

— Да, да.

Он козырнул, неловко ткнув полусогнутой ладонью себе в щеку, и засеменил к артиллеристам.

— Дал же мне бог начальника штаба, — глядя ему вслед, пробормотал Самсонов, а затем срывающимся голосом крикнул: — Бегом! Уводите людей!

И штабные командиры, стоявшие чуть поодаль, нагнувшись, как под обстрелом, бросились выполнять приказ.

Из вагона с шинелью в руках прыгнула Нина Владимировна.

— Алексей, — проговорила она, — ты забыл...

— Что? — рявкнул Самсонов. — Почему здесь? Марш в часть!

— Шинель надень, — тихо сказала Нина Владимировна. — Простудишься. И не кричи.

Танкист-полковник вскинул брови, удивляясь то ли спокойствию этой миловидной санитарки, то ли безапелляционному тону, каким она разговаривает с командиром полка, и, неопределенно хмыкнув, побежал к броневику.

— Черт знает, Нина! — выговорил Самсонов. — Посторонний человек рядом. Бомбить вот-вот начнут. А ты?..

Он стал торопливо надевать шинель и увидел Андрея.

— Лейтенант, где твои разведчики? Бегом к артиллеристам! Пушки спасай!

Орудия уже скатывали на землю. Лошади вырывались из рук ездовых, напуганные мертвенно-зеленым светом и треском зенитных пулеметов.

Капитан Рубака с бледным, потным лицом суетился у платформ, хватаясь то за одну, то за другую пушку.

— Очень вас прошу, — говорил он артиллеристам. — Нажмем, ребятушки. Очень прошу.

Наткнувшись на Андрея, он схватил его за руку:

— Очень прошу, лейтенант...

А Лютиков уже забрался на платформу и командовал:

— Шевелись! Поминать святых можно, а в небо глядеть дома будем. Ну-ка, еще раз!

Неподалеку гаубица завалилась в канаву, наполненную густой, перемешанной с мазутом грязью.

— Видите что, — дергая Андрея за руку и указывая на бойцов, толкавших пушку, сокрушенно говорил капитан. — Не вытащат же...

— Ну-ка, давай! — приказал Андрей разведчикам, которые еще стояли возле него.

Тяжелая гаубица плотно засела в канаве. И, хотя людей прибавилось, ее не могли сдвинуть.

— Пушкари хреновые! — ругался Копылов. — Завалили орудие. Лапотники!..

Матрос теперь был, как все пехотинцы, только шинель расстегнута и под ней синели полоски тельняшки.

— А ты чего? — огрызался заляпанный грязью пожилой артиллерист. — Умник нашелся. Кто ее видел, яму-то?

Толкая гаубицу, Андрей прислушивался, когда засвистят бомбы.

— Не так, — сказал кто-то рядом. — За колесо берись!

Андрей поднял голову и увидел Жукова.

— Да возьмись, — буркнул окончательно разозленный пожилой артиллерист. — Холера тя задави! Командовать и мы горазды.

Жуков молча шагнул в канаву. Лишь сейчас артиллерист заметил его генеральскую фуражку и оторопело попятился. Два штабных командира, стоявшие у здания станции, раньше будто и не замечавшие эту застрявшую пушку, теперь, когда Жуков ступил в грязь, бросились помогать и как бы от рвения старались залезть поглубже, не обращая внимания на то, что пачкают новенькие шинели.

— Ну-ка разом! — берясь за спицы утонувшего в грязь колеса, хрипловато и весело скомандовал Жуков: — Са-ама пойдет.

И в этот же момент Андрей как-то спиной ощутил визг бомб. То ли чувство опасности удвоило силы, то ли добавились еще три пары рук, но гаубица выкатилась из канавы. Бомбы упали в хвосте эшелона. Сразу же там вспыхнул огонь, и дымное пламя быстро ширилось.

— Что горит? — спросил Жуков.

— Сено там, — объяснил артиллерист. — А что покрыл я вас, уж извиняйте.

— Бывает, — усмехнулся Жуков.

Подбежал и вытянулся комендант станции:

— Разрешите?..

— Где остальные эшелоны дивизии? — перебил его Жуков.

— За Тулой стоят. Путь разбит... В укрытие, товарищ командующий, я отведу.

— Какое укрытие? — хмуро глянул на коменданта Жуков. — Один самолет. А вы мне панику тут развели. Эшелоны принимать не хотели!

— Сообщили же, что немцы прорвались.

— Еще будет паника, — сказал Жуков, — отправлю в трибунал.

— Слушаюсь! — вскинул голову комендант.

Когда откатили все пушки, Андрей разыскал Самсонова. Броневичок и машина командующего фронтом уехали. За водокачкой строились батальоны.

— Как же это? — сказал Андрей. — Думали, в Москву...

— Прорыв, — ответил Самсонов. — Немецкие танки в шести километрах.

— А я рассчитывал домой забежать.

— Три дня отпуска получил?

— Да... Но как теперь?

— Как? — рассердился Самсонов. — Документы есть? Бегом!

IX

Андрей громко постучал и, услыхав торопливые шаги за дверью, представил себе, как обрадуется мать его появлению. Но дверь открыла соседка.

— Здравствуйте, Елизавета Петровна, — весело сказал Андрей. — Мама дома?

Эта старая бездетная женщина всегда относилась к нему, точно к сыну. А сейчас глядела растерянно, испуганно. Была она в телогрейке, валенках. Лицо, густо покрытое морщинами, утратило прежнюю веселую приветливость. И губы у нее вдруг задергались:

— Похоронили... еще в сентябре.

— Как? — Андрей прислонился к стене, и не от слабости, а от какой-то внезапной усталости. — Я писал... из госпиталя.

— Письма уж потом стали приходить, — вытирая ладонью слезы на щеках, ответила соседка. — Там, в комнате они.

Андрей прошел в комнату. Его письма лежали на столе. Он увидел и свой школьный дневник за четвертый класс, видимо сохраненный матерью. Кроме пяти отправленных им писем здесь были еще другие, с мелким, незнакомым почерком. И он даже не сразу понял, что это письма Ольги.

Тихо вошла соседка и, постояв немного, села на жалобно скрипнувший стул.

— Дожидала твою весточку. Ох как ждала!.. Школу эвакуировали, учителей тоже. Осталась... Говорит, будет письмо, а меня нет. На заводе работать стала. Вечером, бывало, сядем... она все дневник твой смотрела. И поплачем вместе... Ну а в тот день пришла, и лица нет... Лиза, говорит, что-то с Андрюшенькой плохо. Сердцем знаю... Успокаиваю, а она дрожит вся, только повторяет: «Андрюшеньке плохо...» И без сил упала. Я за доктором сбегала, за Николаем Васильевичем. Любил ведь он ее.

— Любил? — переспросил Андрей.

— Еще ты маленький был, когда они собирались пожениться. А ты увидишь, что Николай Васильевич ее за руку берет, крик поднимал. Из-за тебя и отказалась, хотя тоже любила...

Андрей знал этого пожилого доктора с коренастой, плотной фигурой, жившего через дорогу, но о том, что рассказывала соседка, даже не имел представления и удивился.

— Николай Васильевич сразу прибежал... Да что?.. Сердце плохое было.

— Когда же? — спросил Андрей. — Какого числа?

И та назвала день, час, когда шел бой в окружении, затем Андрея ранило и контузило. Потрясенный этим совпадением, он молчал.

— Похоронили мы ее, — говорила соседка, — на Ваганьковском кладбище... Днями там была. Завалило снегом все. Расчищать-то некому. И могилку не отыщешь. До весны теперь... Посиди, а я чай согрею. Накормлю тебя хоть.

Она ушла, и Андрей, неподвижно постояв еще минуту, стал читать письма, которые были посланы из далекого города на Волге. Как-то сухо, будто малознакомому, Ольга писала, что лежит в госпитале и поправляется. Лишь в одном письме ее прорвался тоскливый, полный недоумения крик: «Где же ты?»

Андрей надел шапку. Еще раз оглядел комнату, задержал взгляд на фотографии отца, которого никогда не видел живым, — он погиб где-то в Средней Азии за месяц до рождения сына — и вдруг понял, что никого не осталось у него, кроме Ольги... Затем он вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь.

— Да незачем идти, — сказала Елизавета Петровна. — Все снегом засыпало...

— Я так постою, — ответил Андрей. — И сегодня уеду.

У нее вдруг из глаз опять потекли слезы:

— Благослови тебя господь... Сегодня почему?.. Побудь дома.

— А вы не уезжаете? — спросил Андрей. — Эвакуируют многих...

— Заводы-то работают... Нельзя уезжать. Снаряды я точу.

В этот же день Андрей уехал с Казанского вокзала. Набитый людьми вагон тяжело покачивался. На чемоданах и мешках в проходах сидели эвакуированные. Андрею удалось отыскать место на верхней багажной полке. Другую полку, напротив, занял полковник с забинтованной головой, виднелись только подбородок и левый глаз.

— До конца едете, лейтенант? — спросил он.

— Да.

— Я еще дальше. Жена там и сынишка. Растерял было их. В Сибири искал, оказались под Астраханью.

— В Сибири еще война не чувствуется? — спросил Андрей.

— Какое там! — отозвался полковник. — Будто великое переселение народов. Заводы прямо в тайге развертывают. Цехов нет, а станки уже действуют. Мороз, снег валит, и работают...

Пристроив чемодан под голову, он развернул газету.

— Эге! Москва на осадном положении. Постановление Комитета Обороны... «провокаторов, шпионов... расстреливать на месте...» Дело!..

Перед глазами Андрея возникли пустынные улицы города, раскрашенные пятнами маскировки здания, стальные ежи.

— Где воевали, лейтенант? — спросил полковник.

— На Юго-Западном.

— Маневренность еще слабовата у нас, — вздохнул полковник. — Из-за этого Донбасс отдали. В Сибири один дед толковал мне: «Выдюжим...» — «Отчего, — спрашиваю, — так думаете?» — «А стенкой на стенку не можно Россию побить. Если били, то лишь когда изнутря раздор высеется. Доверчивости у русских много. Вот опомнимся, что по этой доверчивости кровью харкать назначено, и тогда запал сработает. В запале русский человек неуемным делается...» Слова-то какие: «в запале неуемный»...

И он то ли задумался, то ли стал дремать.

Внизу молодая женщина усадила на колени сына лет шести. Тот вывертывался, пытаясь соскочить и как бы стараясь доказать этим самостоятельность.

— Бесенок, а не дите, — смеялась женщина, ласково притягивая его к груди.

Андрей вспомнил, как в детстве стеснялся при людях материнских ласк, но засыпать любил, чувствуя ее руки.

«И была возможность написать ей раньше, успокоить. Была же... Почему так не бережем тех, кто любит нас?.. И как передалось ей все? — думал он. — Тогда был взрыв, и швырнуло в черную гремящую яму, а сердце матери за сотни километров не выдержало. Что это? Как объяснить?»

Он так и не смог уснуть, ворочаясь на жесткой полке. А днем спустился, прошел в тамбур. Здесь тесно набились бойцы. У одних перебинтованы руки, другие на костылях. За окном расстилалась степь.

— Приходит он, значит, домой, — говорил один боец. — И жена хахаля не успела выпроводить. Сама еще в рубашке. А он поздоровкался, фляжку на стол. Выпьем, говорит, за встречу. Куда им деваться? У хахаля ноги трясутся, жена онемела будто. А он и консервы достает из вещмешка. Ножом банку открывает. Хахаль, как нож увидел, зеленым стал. Но все чин чином, разлил он в три стопки...

— Хахаль-то кто был?

— Да тыловик.

За окнами вагона стали мелькать дома, цехи, трубы. Андрей увидел новенькие танки, выползавшие с заводского двора.

— Подъезжаем, — заметил рассказчик.

— И что хахалю-то сделал? — нетерпеливо проговорил другой боец.

— Обженил их.

— Иди ты!

— Хахаль поперву туда-сюда, — уже торопливо договаривал рассказчик, надевая вещмешок. — И жена слезу выпускала. Нет, говорит, свадьбу играйте... Вся деревня сбежалась глядеть, как муж свою жену отдает. А он чарку выпил. И пустую новому-то мужу отдает. На донышке что-то еще осталось, говорит, допей, коль тебе это дело нравится...

— Ну, отбрил, — посмеивались бойцы. — Допей, говорит?.. Ловко!

Поезд остановился.

Здесь было еще тепло, хотя и чувствовалась глубокая осень в раскрашенной пурпуром листве деревьев. На вокзальной площади у фонтана цвели астры. Город поразил Андрея какой-то еще очень мирной жизнью. На заборах афиши оперетты и цирка. Старинные дома, каменные львы у театра. Люди неторопливо шли по тротуарам, останавливались, разговаривали. Андрею подробно объяснили, как найти госпиталь.

Он спустился к Волге. У берега стояли плоты, баржи, на извозе торговали арбузами. С причалов и камней мальчишки удили рыбу. Каким-то спокойствием веяло от широкой глади воды, от золотистого песка острова, лодок возле него.

Госпиталь находился в двухэтажном здании школы-интерната. Фанерная стрелка указывала, что ход со двора. За воротами Андрея остановил пожилой низенький боец в телогрейке.

— Нельзя... Разрешение требуется.

— Мне только узнать, — попросил Андрей. — С фронта ехал.

— Э-эх, — сочувственно заморгал боец толстыми, набрякшими веками. — Я-то с полным уважением. А главный врач дюже свирепа. Конечно, если жена... Молоденькие тут все. Ну и заходят разные. Беда!.. Не эвакуировали ее? Э-э, была не была! Только вы, чтоб главный врач не заметила, по коридорчику и сразу до раздевалки. Сестра-хозяйка там Еремеевна. Она все и доложит.

Андрей, волнуясь, думая, что Ольгу могли действительно уже эвакуировать, открыл дверь. В узком коридоре у раскрытого окна стояла черноволосая женщина с красивым тонким лицом и крупной, широкой фигурой. Она курила газетную самокрутку. Под белым халатом на петлице гимнастерки Андрей заметил погнутую эмблему военврача.

— Я должен увидеть Ольгу Корень, — быстро проговорил Андрей. — Младшего сержанта...

— Должны? — военврач удивленно приподняла широкие брови. — В армии полагается сначала приветствовать и затем просить разрешения обратиться.

Голос у нее оказался грубым, резким, и взгляд черных, блестящих, как у цыганки, глаз сверлил молодого лейтенанта.

— Извините... Мне только бы увидеть ее.

— Здесь женский госпиталь, а не дом свиданий, — еще более резко сказала военврач. — На фронтовичек потянуло? Ходят этакие красавчики.

— Вы не поняли...

— Я-то понимаю! Война спишет. Да?

— Да вы что!.. Выслушайте хотя бы...

— И слушать не буду... Дежурный!

Вбежал низенький боец.

— Как это понимать, дежурный? Вчера одного пропустили, сегодня еще...

— Так узнать им, — оправдывался санитар, моргая веками. — Жена...

— Жена. Под кустом обвенчанная?.. Три наряда!

— Слухаюсь, — упавшим голосом отозвался боец, скосив глаза на Андрея, как бы говоря: «Вот к чему приводит доброта».

— И укажите лейтенанту выход, — сказала военврач. — Не то я вызову комендантский патруль.

Военврач еще что-то говорила, но Андрей уже не разбирал слов. Он увидел в коридоре девушку на костылях. Из-под темного госпитального халата свисала замотанная бинтами культя левой ноги. А рядом шла Ольга. Будто все кругом исчезло, перестало существовать, он видел только ее лицо. И она вдруг остановилась, как-то сразу бледнея, отступила, точно не могла поверить глазам. Андрей шагнул ей навстречу.

— Ты здесь?.. Приехал, — расширенные глаза ее наполнились слезами, а руки висели, как плети.

— Мама умерла, — осекшимся голосом произнес Андрей.

— Умерла, — тихо повторила Ольга.

— И письма твои лежали. Я с фронта...

— С фронта, — повторила Ольга.

Они замолчали, глядя друг на друга и взглядами разговаривая. «Я так ждала, — выразили глаза Ольги. — Если бы ты знал это...»

— Вам что, лейтенант, повторять надо? — услыхал он голос военврача. — Идите за мной. Вы, ранбольная, тоже идите!

Девушка на костылях прислонилась к стене и радостно кивала Андрею.

— Идите! — повторила военврач, открывая дверь с табличкой: «Раздевалка».

Молодая толстая санитарка разбирала ворох обмундирования и белья с пятнами крови.

— У вас, лейтенант, язык отнялся? — закричала военврач. — Не могли объяснить, что с фронта?

— Слушать же не хотели...

Она смерила Андрея уничтожающим взглядом, хмыкнула:

— И еще фронтовик. Уезжать когда?

— Сегодня...

— Еремеевна, — приказала военврач, — отведи этого сердцееда. — И, глянув на Ольгу, добавила: — А вы, милочка, задержитесь. Увидите через пять минут его.

X

Небольшая однокомнатная квартирка в старом доме рядом с госпиталем имела странный вид: из мебели только стол и узкий жесткий диванчик, а на гвозде висел футляр от скрипки.

Ольга пришла минуты через три. Она была в том же госпитальном халате, но волосы причесаны и взбиты.

— Как твоя рана? — спросил Андрей.

— Заживает.

— А что эта мегера тебе говорила еще?

Ольга наклонила голову, и щеки ее почему-то вспыхнули румянцем.

— Сказала, чтобы ты отмылся... И чтобы я потом накормила тебя. И чтобы дала тебе носки...

— Так это ее квартира? — удивился Андрей. — Санитарка привела меня сюда и говорит: «Сидите, как дома».

Ольга щекой прижалась к груди Андрея:

— Как у тебя сердце бьется... И сегодня уедешь. Сегодня?

Андрей повернул ее лицо к себе, заглянул в глаза, будто мерцавшие теперь разгоревшимся где-то в их черной глубине огнем.

— Ну? — шепнула Ольга.

И, прижавшись друг к другу, они долго и молча сидели, захваченные незнакомым чувством близости. Андрей ощущал, как под больничным халатом подрагивает ее горячее податливое тело.

— А я сказал, что ты моя жена, — проговорил он.

Слабо улыбнувшись, Ольга раздумчиво сказала:

— У нас все... и бабка и мать один раз только любили в жизни... И я чувствую, знаю это...

По-осеннему быстро густели сумерки. Андрей стал целовать ее глаза, подбородок, шею в распахнутом вороте бязевой солдатской нижней рубахе. И, коснувшись рукой мягкого бугра на ее спине под халатом, где была рана, испуганно спросил:

— Тебе совсем не больно?

Ольга с внезапной порывистостью, так, что скатились к плечам рукава халата, обхватила его шею и быстрым осекавшимся голосом прошептала:

— Ты не думай об этом. Совсем не думай.

Андрей почувствовал, как у него мгновенно разрослось сердце, наполнив бешеным стуком всю грудь, и он задохнулся от признательности, смущения и от мысли, что она так просто решила все. И, словно трезвея, проговорил:

— А полк сейчас, наверное, бой ведет. Еще не успел рассказать, что полком Самсонов командует. И Нина Владимировна там...

Ольга ладонью вдруг прикрыла ему рот:

— Ты жалеешь меня?

— Жалею? — переспросил Андрей.

Что-то материнское было в ее улыбке. Так улыбалась мать, когда Андрей в детстве спрашивал о каких-либо непонятных деталях жизни взрослых, допытывался, к чему все приводит.

Рука Ольги скользнула по щеке Андрея, взъерошила на затылке волосы, и тут же она вдруг испуганная чем-то, немного отодвинулась.

— Уедешь. И опять ждать?

— Теперь не потеряемся, — сказал Андрей.

— Если долго не будет писем, убегу из госпиталя к тебе, — сердито пообещала Ольга.

И Андрей, не понимая, отчего в ее голосе появились сердитые нотки, удивленно посмотрел на нее.

Она встала, распахнула окно, затем, не поворачиваясь, опять сердитым голосом добавила:

— В полку и кроме Нины Владимировны женщины есть...

— Да что ты? — засмеялся Андрей, поднимаясь и сжав ее руку.

— Не знаю... Это от страха, что мы долго не увидимся.

Ветерок шелестел под окном листвой. С темной крутой набережной доносился смех, мелькали силуэты людей, кто-то играл на гитаре. А широкий простор Волги сверкал миллиардами блесток, и казалось, что он смыкается где-то далеко с темнотой звездного неба... Ольга повернула к Андрею лицо. И, как тогда, в коридоре госпиталя, все кругом исчезло, перестало существовать: и река, и земля, и город, а звезды перекатились в ее глаза.

— Оленька, — сдавленно прошептал Андрей. И она с тихим, едва слышным, радостным стоном прижалась к нему.

Андрей поднял ее на руки, совсем не чувствуя тяжести, будто тело обрело необычную легкость и слилось в одно с его телом...

Спустя два часа он уже ехал в прокуренной, грязной теплушке. На соломе похрапывали бойцы, за отгородкой топтались кони. Эту кавалерийскую часть перебрасывали к фронту под Москву, и комендант станции, проверив документы Андрея, посадил его в эшелон. Сидя у приоткрытой двери теплушки, Андрей глядел в ночь.

Расставаясь, Ольга сказала: «Всегда теперь будешь со мной. И хоть далеко, хоть совсем позабудусь. Ты знай».

«Чудачка... Разве может позабыться это? — думал он. — Можно ли уйти от самого себя?»

В жизнь его вошел другой человек, с непонятным еще, плохо доступным образом мыслей, но ставший близким, дорогим, как никто иной. И жизнь приобрела новый смысл. А проносившаяся черная степь смотрела глазами Ольги, такими же бескрайними, как ночь, и наполненными восторгом, отчаянием, болью...

— Но-о... Балуй! — сонно крикнул боец на коня, бившего копытом.

— Чего? — отозвался другой.

— Говорил, не ставь рядом кобылу... Он, холера, теперь уснуть не даст.

К фронту Андрей добрался на вторые сутки. В селе, где располагался дивизионный медсанбат, узнал, что полк занимает оборону неподалеку. Пройти оставалось километра четыре. И там ухали частые разрывы, от которых дрожал воздух.

Утренний морозец жег щеки. Хрустел под ногами ледок на дороге, умятой гусеницами танков. А кругом ни души, будто вымерла эта земля. Мертвым казался и сад, где ветки срублены осколками, стволы яблонь расщеплены. Но за садом были траншеи, огневые позиции гаубиц, ходы сообщений. Андрей остановился у крайней, сломанной вишни. Ровная, без кустика земля тянулась до насыпи железной дороги. Снаряды рвались на этой насыпи и, перелетая ее, падали между воронками, густо усеявшими луг. Холодный ветер мел черный, задымленный снег. Он увидел разбитую повозку, трупы лошадей, сожженный грузовик. Возле насыпи дымил подбитый немецкий танк. Кто-то бежал оттуда, прыгая через воронки, не обращая внимания на визг, разрывы снарядов. И, когда подбежал, запаленно дыша, присел рядом, Андрей узнал в нем связного штаба полка. Вытащив из кармана шинели кисет, боец начал трясущимися пальцами, рассыпая махорку, сворачивать цигарку.

— Ну, бьет! — проговорил он, точно лейтенанта видел совсем недавно. — А у нас мины забыли довезти.

— Где КП? — спросил Андрей.

— Там же... за насыпью.

— Далеко?

— Где и вчера был... как отошли сюда.

— Я из отпуска, — пояснил Андрей.

— Из отпуска? — боец удивленно глянул на Андрея и засмеялся, думая, что лейтенант шутит. — Ну, дела.

— Верно, — подтвердил Андрей. — Самсонов жив?

— Живой... Еще как живой. Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань. Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой!.. Комиссара вот убило. За три дня многих выбило.

— И у разведчиков потери есть?

— Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет.

Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?

И самому Андрею уже казались далекими, будто увиденные во сне, и город у Волги, где люди гуляют вечером по набережной, и часы, проведенные с Ольгой.

За насыпью рассыпалась пулеметная трескотня, донесся прерывистый гул моторов, ударили противотанковые орудия.

— Опять лезут, — поправляя на груди автомат, сказал боец. — Я побег. А вы энти сто метров пластуном, коль дойдете...

XI

По всему фронту шли тяжелые бои. Немецкие армии километр за километром упорно двигались к Москве. Семнадцатого ноября фельдмаршал Бок сообщил Гитлеру, что наметился прорыв между Клином и Солнечногорском. И в прорыв брошен танковый резерв.

На участке этого прорыва была дивизия Желудева.

Чтобы не дать возможности немецким танкам зайти с фланга, дивизия медленно отходила к Лобне. Бои шли теперь за каждое село. Окапываться в тридцатиградусный мороз было немыслимо, земля имела твердость камня. И единственными укрытиями стали погреба в горящих деревнях. Огненные языки днем и ночью лизали багрово-черное небо. И лица бойцов за неделю почернели, словно обуглились.

Второй день рота вела бой в селе, половину которого заняли немцы. Утром танки пытались обойти село. Артиллеристы подбили возле леса четыре машины, другие откатились назад.

В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Где-то за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.

Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.

— Не тронь, — стонал боец. — Уйди...

— Миленький, потерпи, — шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток на морозе, кровь. — Потерпи. Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.

У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла — всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.

Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.

— А нога? Отрежут ведь.

— Вот глупый... Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает. Обхвати меня за шею.

Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели сознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.

— Постой, — выдохнул раненый. — Как же ты? Зачем?

На щеках его даже сквозь копоть проступил густой румянец. Видно, лишь теперь осознал, что девушка бинтовала и низ живота, и от этой мысли прошибла испарина.

— Вот глупый, — сказала она, угадывая сразу по румянцу и стыдливо испуганному тону его мысль. — Ничего особенного. Я привыкла.

— А-а... Ты привычная. Тебе ничего, — с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец. — Вон ты какая...

Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.

— Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, — стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. — Без ноги-то плохо.

— Ты молчи, молчи, — просила она. — Еще немного, и доползем.

Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.

— Помогите же! — громко сказала она.

Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.

— Кого это? — спросил он, заглядывая в лицо раненому. — А-а. Пополнение... Кутейкин, топай сюда!

От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.

— Давай быстрей, — сказал Щукин. — Хребет у тебя, что ли, жидкий?

Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.

Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.

— Доставили, — сказал Щукин и пальцами опустил его веки.

— Что вы лезете в пекло? — хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. — Вытащили бы и без вас. И так потерь много.

— Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? — с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.

— Как? — спросил Зуев.

— Вот так, — не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.

— Слышь, Федосов? — проговорил Зуев.

Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.

— Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!

В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.

— Это не аргумент, — сказал Федосов.

— Ханбулатов пошел в контратаку, — проговорил Зуев, — но ты ждал. Так?

— Расстреляли бы и мой взвод, — заметил Федосов. — У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.

— Бессмысленно? — раздраженно переспросил Зуев. — Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.

Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.

— Кто трус? — задыхаясь, спросил он.

— Вообще говорю, — усмехнулся Зуев. — Стрельбицкий, у тебя сколько человек?

— Двадцать два, — хмуря тонкие брови, отозвался тот.

— И у Федосова двадцать, — сказал Зуев. — Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке — белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.

— Я против этого решения, — Федосов надел каску, запихнул под нее бинт, и встал.

Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.

Стрельбицкий молча наклонил голову. Он был высокий, чернобровый, с тонким лицом, длинными ногами, никогда не спорил, аккуратно выполнял любые распоряжения Зуева, но делал все как-то механически. И на девушек Стрельбицкий глядел обычно так равнодушно, что взгляд его казался Марго безжизненным.

— Аргумент, — отчужденно сказал Зуев. — Разболтались вообще-то... Все отступаем, это не аргумент?

— За неделю мы отошли всего на тридцать километров, — неожиданно громко произнес Стрельбицкий. — Разве это отступление? И позади нас еще линии обороны.

Марго удивленно отметила, что голос его вовсе не мягкий, как думалось, а резкий, звонкий, бурлящий эмоциями. Зуев, как бы тоже удивленный, встал и нахмурился, покусывая губу.

— Скажи еще, что Волга течет в Каспийское море. И насчет бессмысленности я не так уж и вообще говорил. Меньше рассуждай, а действуй... Я к пушкарям иду.

Семидесятишестимиллиметровое орудие, приданное роте, стояло в десятке метров. Командир орудия, старший сержант, в бушлате и громадных подшитых валенках раскорякой лежал на земляном конусе погреба. Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.

— Эй, пушкарь, — окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе.

— Бронетранспортер выглядываю, — сказал он.

— Ты накрой его по звуку.

— Не могу, — старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.

— Что значит не могу? — возмутился Зуев.

— Лимита нет.

— Какого еще лимита?

— На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.

— На кой черт мне здесь пушка?

— Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.

— Что мне твоя холка? — горячился Зуев. — Атаковать буду. Ясно?..

— Не могу, — твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. — У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...

— Ах, вот чего боишься! — перебил его Зуев. — Так и говори!

— Закусил ротный удила, — неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. — Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.

— Спасибо, — ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.

— Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, — сказала Леночка. — «Что, — говорит, — в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит».

— Он умер, — вздохнула Марго. — Напрасно было... Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется... Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?

— Не ошиблась ли? — задумчиво проговорила Леночка. — Уже...

— Что?

— Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.

— Ленка, милая... Но как же ты?

— Как? — сказала Леночка. — Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Это от нас не зависит. А пока живем — к черту всякую ерунду.

— Зуев так говорил?

— Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали «горько». И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном. У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.

— Но ты... Ведь это... — начала Марго и закусила губу.

Они помолчали немного.

— Идем печеную картошку есть, — сказала Марго.

— Идем, — улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. — Печеная картошка — сила. Да?

XII

Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.

— Что вы делаете? — удивленно спросила Марго.

— Сейчас испробуем, — ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. — Ну, господи, благослови!

Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.

— Фу-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!

— И как? — поинтересовалась Леночка.

— В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.

В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: «Мо-оскау моя...»

Та-тата, — протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.

— Гляди-ка, поют, — сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:

— Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?

— Нет уж! — ответила Марго.

— А то бы согрелась. — Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. — Ух, черт! Два раза говорил тебе — надо фильтровать. Серой еще отдает.

— Как наши деды бают? — засмеялся Кутейкин. — У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют — опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода: либо черт солдата съест, либо солдат черта...

— Ну, а если черт? — спросил Щукин.

— Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.

Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.

— А у некоторых и на войне третий выход бывает, — сказал он.

— Это как? — удивился Кутейкин.

— Под крылышко лейтенанта. Раз — и в дамках, — ответил Щукин.

— А-а, — Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.

«Они все знают, — догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. — Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху».

Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.

— Понимаете, ребята, — сказала она. — Люблю его. Что же делать?

Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.

— Что же делать? — повторила Леночка. — Если так...

— Уж тут ничего не сделаешь, — закивал ей Кутейкин. — Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.

— Дайте закурить, — попросила Леночка.

— Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, — сказал Кутейкин.

Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леночке.

— А вы, Кутейкин, женаты? — спросила Леночка.

— Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.

— Кому же письма строчишь? — удивился Щукин. — По нескольку штук в день...

— Разным, — смущенно кашлянул тот. — Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.

— Эх, Егорий-мученик, — рассмеялся Щукин.

— Мне-то пажить невелика, — сказал Кутейкин. — И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.

— Вот, охламон, — покрутил головой Щукин. — Сколько баб заневестишь.

— Не то, — вздохнул Кутейкин. — Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.

Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.

— Обкрутят, — сказал Щукин. — Бабы обкрутят враз.

— Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне — до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг: «Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя...» Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...

Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.

— Рус, ходи! — прокричал немец. — Ходи, иван!

— Это по кому-то бьют, — сказал Щукин, приподнимаясь. — Точно. Младший лейтенант идет.

Через обгорелые бревна прыгнул Стрельбицкий, тяжело, с хрипом в легких дыша, упал на колени. А глаза, обычно равнодушные, теперь сияли мальчишеским удовольствием.

— Заметили, дьяволы. Я бегу, а он чешет из пулемета. Бегу, а он чешет. И мимо...

— Вы бы кругом обошли, — посоветовал Щукин.

— Далеко. Нет время. Сколько вас тут?

— Он, да я, да мы с ним, — ответил Щукин. — И санчасть при нас. Бери картошку, младший лейтенант.

— Значит, вас двое? — уточнил Стрельбицкий, обчищая тонкими пальцами бурую золу с картофелины. — Этот пулемет мешает. По красной ракете надо его убрать, лучше гранатами.

— Я уж прицеливался, — сказал Щукин. — Там веселый фриц сидит. То поет, то играет.

Как бы в подтверждение немец стал исполнять на губной гармошке что-то бравурно-тягучее.

— Бах, — задумчиво улыбнулась Леночка.

— Что? — насторожился Кутейкин.

— Баха играет, — кивнул Стрельбицкий. — Значит, ясно, Щукин? Главное, этого музыканта убрать. Я дальше...

Легкими прыжками, с какой-то грациозной стремительностью он пронесся над пепелищем и скрылся за соседней, такой же обгорелой, широкой русской печкой, возвышающейся меж дымящих углей.

— Кем раньше был Стрельбицкий? — спросила Марго.

— Вроде бы по женской части, — ответил Кутейкин. — Из тех, что представления дают.

— Танцором, лапоть, в балете, — сказал Щукин. — Он парень что надо.

— Это верно, — согласился Кутейкин. — Да я про то, что не мужчинское это дело. Мужик должен землю пахать иль у машины работать. А это что?

Леночка старательно разжевывала картошку, и на зубах у нее хрустела зола. Кутейкин привалился спиной к трубе.

— Еще в запасном полку был у нас один. Так он всем говорил: «Я игуанодон».

— Кто? — недоуменно переспросила Леночка.

— Игуанодон... Чего это, никому было не ведомо. Попробуй угадай, а спросить никто не спросит, чтобы дурость свою не выказать. Игуанодон — может, ученый какой. Ротный его писарем определил. Мы на учении целый день, а он в кухне сидит... Потом уж вызнали, что так здоровый дурак назывался, который ходил на двух ногах и жрал много. Животное такое было.

— Ловкач. Ну и ловкач, — хохотал Щукин.

Рассмеялись и Марго с Леночкой. Короткая пулеметная очередь тут же ударила в трубу.

— Иван, нихт ха-ха! — крикнул немец.

— Ну, бродяга, дождешься! — заорал Щукин, хватая автомат.

— Да чего ты? — удержал его Кутейкин. — Ты высунешься, а он из пулемета. Куражится он...

На запад от села повисло и будто примерзло к лесу огромное темно-красное в дыму солнце. И вечернее стылое небо обливалось кровяными пятнами. Леночка беспокойно посмотрела назад, где остался Зуев.

— У вас трудно понять, — сказала Марго Кутейкину, — где шутка, где серьезно.

— Да-к оно и в жизни, — Кутейкин хитро прищурил один глаз, — не поймешь, когда плакать надо, а когда смеяться.

— Картошка очень вкусная, — проговорила Леночка, сворачивая цигарку. — Щукин, ты под пули не лезь. Не надо. Мне будет горько, если тебя убьют. Честное слово.

— Обойдется, — примирительно сказал Щукин. — Возьми кисет, у меня другой есть. В госпитале, когда был, одна черноглазая на память расшила.

Тем же путем, укрываясь за плетнем, где на кольях, точно отрубленные головы, висели горшки, а у основания намело снегу и копоти, они добежали к погребищу. Зуев сидел на бревне, что-то писал. Около него топтался старшина Бурда и рядом, присев на корточки, ждал молоденький связной из штаба батальона. Артиллеристы еще возились у пушки.

— Отдашь комбату, — говорил Зуев. — Противника я сейчас выбью. Драпанут на пулеметы третьей роты. Еще лучше минами накрыть. Там лощинка... А ты, Бурда, принимай взвод Ханбулатова. У тебя задача: двигаться с фланга.

— Коней-то куда? — спросил Бурда. — Имущество ведь ротное...

— Мне думать о твоем имуществе? — резко сказал Зуев. — Бегом к взводу!

Глядя вслед старшине, который побежал мелкой, стариковской торопью, нагнувшись и смешно виляя широким, обтянутым ватными брюками задом, раскидывая ноги в негнущихся валенках, он протянул связному записку:

— Если через десять минут комбату не вручишь, голову оторву. Понял?

И тот, кивнув, бросился мимо девушек, чуть не споткнувшись о тело Ханбулатова. Пустой котелок громко звякнул в его вещмешке.

— Ну, все, — проговорил Зуев. — Где это вы гуляли?

— Ужинали, — ответила Леночка, вытаскивая из кармана печеную картофелину.

— Чудеса, — улыбнулся Зуев, суровость на его лице как-то вдруг исчезла, хотя брови оставались сдвинутыми. — А старшина тут живого гуся разыскал. Выбьем фрицев и позавтракаем.

— Лейтенант! — крикнул артиллерист с погребища. — Опять дымовую завесу ставят.

— Балуются, черти, — ответил Зуев. — Пусть дымят.

Он снова улыбнулся Леночке и, держа в одной руке горячую картофелину, а в другой ракетницу, полез на погребище. Не было стука пулеметов, лишь потрескивали догорающие срубы, где-то скрипела зола — это переползали, готовясь к атаке, бойцы. Солнце утонуло в дыму, и зыбкая, пугливая тьма клочьями обваливалась с неба.

— А знаешь, — тихо сказала Марго, — у Щукина другого кисета нет.

— И что же?

— Так... Зуев, по-твоему, идеал?

Леночка нахмурилась, быстро взглянула на подругу:

— Не могу понять, добрая ты или нет.

Холодный ветер гнал дым на юг, к Москве. Дым стелился низко, резал глаза. И, может быть, оттого у обеих выступили слезы.

XIII

Атака началась в тишине. Но спустя пять или шесть секунд взвилась ракета, изливая мертвенный свет, и тут же неистово затрещали пулеметы. Где-то бухнули гранаты, донесся короткий истошный вопль. Теперь десятки ракет словно изорвали ночь, отодвинули мрак в поле, где он загустел каменной чернотой, отгородив прочий мир. А здесь, в ярком свете, перепрыгивая через воронки, минуя обгорелые трубы, по не затухшей еще золе, раскидывая ногами угли, бежали цепью люди. За плечами у некоторых болтались вещмешки с притороченными котелками, поблескивали каски. И сверху от ракет на них осыпался дождь искр. Выкаченное из укрытия орудие плеснуло снопом огня.

Леночка привстала, отыскивая взглядом Зуева.

— Левее два! — командовал старший сержант. Опять гулко выстрелила пушка, и сразу тяжелый разрыв осветил подкинутые бревна, какие-то лохмотья, человеческие фигуры в том месте, откуда неслись зеленые пулеметные трассы.

Было ясно, что атака, как и рассчитывал Зуев, оказалась внезапной. Бойцам оставалось пробежать еще немного. И там неожиданно взревел мотор бронетранспортера, оглушительно застучала его автоматическая пушка. Видно было, как на упавших, пробитых этими снарядами, загорались шинели, как с одного бойца сорвало каску и он присел. Кто-то метнулся назад под прикрытие печных труб, кто-то еще бежал вперед, и навстречу поднимались темные силуэты, брызжущие рыжими клочьями огня автоматных дул.

— Разворачивай! — закричал осипшим вдруг голосом старший сержант. — По бронетранспортеру...

Его команда утонула в разрывах, хлестнувших по земляному конусу погребища, по щиту орудия. Двое артиллеристов, взявшихся за лапу станины, повалились. Откинулся навзничь и заряжающий, выронив из рук снаряд. Марго кинулась туда и увидела еще, как скатился с погребища Зуев. Большими скачками, что-то крича, он побежал в гущу боя, а следом метнулась фигурка Леночки.

Старший сержант оттолкнул наводчика.

— Заряжай! — выкрикнул он.

Другой боец уже повернул станину, когда хлестнула новая очередь, и пушка, точно подпрыгнула, издав скрежет, звон. Марго упала на артиллеристов, оба, видно, были убиты и даже не шевельнулись. Наводчик сидел, прикрыв руками лицо, кровь текла меж пальцев. Бронетранспортер, лязгая гусеницами, двигался к орудию.

— Чего ты? Подавай, — толкнул ее боец. — Снаряды подавай.

Он выругался, принимая ее за кого-то из расчета, сунул в руки тяжелый холодный снаряд. Все решали какие-то мгновения, — удастся ли подбить бронетранспортер до того, как он наползет на орудие. Взгляд Марго теперь схватывал то залитое потом скуластое лицо бойца, то руки сержанта, который выхватил у нее снаряд. Голые пальцы ее уже не чувствовали холода металла, и полупудовая чушка казалась почти невесомой. Выстрел блеснул молнией.

— Готов! — закричал старший сержант. — Давай еще...

Она повернулась, но вместо скуластого лица увидела раскинутые ноги в ботинках. Перешагнув через убитого, Марго схватила из ящика снаряд...

Не было уже гулкого треска автоматической пушки. Затухали ракеты. Метрах в тридцати стоял бронетранспортер. Что-то горело внутри, освещая железные лепестки пробоины. Словно растворились в обволакивающей мгле фигурки людей. И только часто бухали карабины, режуще-звонко перекатывалась автоматная стрельба. У станины присел и дергал затвор винтовки какой-то боец. Орудие зарядили, но старший сержант медлил.

— Погодим, — сказал он. — Что еще? Хитер немец. Бронетранспортер сюда на руках выкатил. Для чо и дым пускал.

— Уж как хитер, — отозвался присевший боец.

— А ты кто? Почему здесь? — удивился старший сержант. — Какого взвода?

— Я и есть взвод... Гляди-ка, — ответил боец, показывая стволом винтовки на лежащих метрах в десяти убитых немцев. — Уж посекли бы вас тут. Орудию, вишь, забрать хотели.

Марго стала бинтовать лицо наводчика, иссеченное осколками. А он громко, натужно скрипел челюстями.

— Шестеро нас было, — продолжал боец, — и старшина. Теперь-то я один, значит. Куда ж мне?

— Оставайся, — согласился старший сержант и повернулся к наводчику: — Как ты, Иван? Глаза целы?

Наводчик промычал что-то из-под руки Марго.

У погребища двигались тени, хриплый голос Зуева спрашивал:

— Федосов где? Кто видел? А Стрельбицкий жив?

— Ранен, — ответил кто-то. — Вон тащат его.

Тишина опять висела над пепелищами, лишь доносились стоны раненых, невнятные, глухие в плывущей из-за печных труб черноте.

Бой кончился. Теперь командиры собирали оставшихся, подсчитывали убитых, чтобы написать донесение в штаб и по неписаному обычаю войн указать свои и чужие потери, хотя чужих потерь никто не знал.

Марго отвела к погребищу артиллериста. Сюда шли легкораненые и несли на руках тех, кто не мог идти. Леночка уже бинтовала грудь Стрельбицкому, а Кутейкин одной рукой поддерживал его, другая рука, выпростанная из рукава шинели, была наспех замотана полотенцем.

— Ты молчи, — говорил Стрельбицкому Зуев. — И так все ясно... Это бронетранспортер, черт бы его побрал, все испортил. Кому передашь взвод?

— Щукину, — прохрипел тот.

— Ну что ж, — ответил Зуев. — Так и сделаем.

Вынырнул из темноты Федосов, без каски, с немецким ручным пулеметом на плече. Он бросил пулемет, молча обвел глазами сидевших раненых и так же молча, не глядя на Зуева, опустился на корточки возле Стрельбицкого.

— Крепко тебя?

— Ничего, — простонал Стрельбицкий. — Автоматчик...

Он закашлялся, брызгая кровавой слюной.

— Молчи, молчи, — сказал Зуев. — Сейчас отправим. А там быстро штопают.

Кто-то подвел ближе лошадей. Стрельбицкого и еще двух тяжелораненых уложили в повозку. Лошади храпели, чуя кровь, испуганно дергались.

— Галицына, — распорядился Зуев, — повезешь их.

— Да я никогда не ездила, — ответила Марго. — И лошадей боюсь.

— Что еще за дамские штучки? — вспылил Зуев. — Быстро! Кого еще я могу выделить? А, черт! Кутейкин, садись, поможешь ей.

— Это ладно, — засуетился Кутейкин. — Хоть и одноруч, а управимся.

— Около Красной Поляны медсанбат, — говорил Зуев. — Дорога прямо через лес.

— Управимся, — повторил Кутейкин, беря вожжи.

XIV

Как только отъехали от села, ночь будто стала гуще. Погромыхивала дальнобойная артиллерия. Иногда мглу синим огоньком рассекала шальная трассирующая пуля. Было одиноко, жутко в этой шумящей гулом орудий холодной темноте.

— На-алегай, милые, — ласково покрикивал Кутейкин. — Отдохнули, чать... — И лошади, как бы успокоенные его голосом, шли ровнее.

Марго стала накрывать раненых дырявыми, отслужившими свой срок телогрейками, шинелями, которые числились еще где-то в ведомостях за убитым старшиной.

— Сестренка... пить, — застонал боец с раной в животе.

— Нельзя тебе, нельзя.

— Печет... Хоть снежку дай. Все нутро печет. Хоть лизнуть.

— Ты пойми, до операции никак нельзя.

— Понимаю, а спасу нет, как печет. Скорей бы...

В легком скрипе двуколки ей почудился и голос Стрельбицкого.

— Что? — наклонилась она к нему. — Вам холодно?

Голова его тряслась, подпрыгивала, и, закусив губу, он смотрел вверх.

— Небо черное. Какое оно черное... А там звезда упала.

— Это пуля. Трассирующая пуля, больше ничего.

— Да, — медленно, как при смертельной усталости, он закрыл веки, но тут же их снова поднял. — Не хочется умирать под таким небом. Совсем нет звезд. Я доживу до утра?

— Конечно, — говорила ему на ухо Марго. — И не только до утра... Это правда, что вы из балета? Правда?

— Да, — слабо улыбнулся он. — А звезд нет... Каждая женщина хочет быть чьей-то звездой. Ведь хочет? Если вы будете моей звездой... пусть недолго.

Марго подумала, что это бред, но глаза Стрельбицкого смотрели осмысленно и вопросительно. Что-то стиснуло ее горло, невозможно было дышать.

— Да, — сказала она, — да.

— Спасибо... А Зуеву... ему не нужна звезда. И таких, как ни странно, любят больше... Почему?

— Не надо говорить. Вам нельзя. Молчите.

Стрельбицкий улыбнулся, и лицо его в копоти и пороховой гари обрело выражение покорной задумчивости.

— Испить бы, — стонал рядом боец. — Ох, печет.

Они уже ехали через лес. Стало еще темнее. Глаз различал лишь неровные, пушистые контуры заснеженных елей, туманные стволы берез. И запах морозной свежести, совершенно непривычный, колкий, после дыма, остро щекотал ноздри. Вытянув руку, она ухватила с ветки немного снега и приложила к губам бойца.

— Э-эх, благодать, — слизывая языком тающие кристаллики, выдохнул он. — Морошкой отдает... У нас морошка-то в лесу ковром. Пиво из нее...

— Стой! Тп-ру-у! — закричал вдруг Кутейкин. — Мать честная!

— Что там?

— Завал... Во тебе и прямая дорожка.

— Как же? — обеспокоилась Марго. — Как теперь?

— Объезд где-то. Старшина ведь ездил.

— Быстрее надо, Кутейкин... Быстрее!

Кутейкин молча спрыгнул и начал разворачивать лошадей. Метрах в тридцати от завала была узкая просека со следами колес. Кутейкин внимательно пригляделся к этой дороге и прошел вперед немного, топая валенками.

— Кабы мин тут не набросали, — сказал он, возвратившись. — У саперов это просто.

— А если бы вы подорвались? — удивленно спросила Марго.

Кутейкин не ответил и, шумно сопя, забрался на облучок.

— Ну авось да небось... Трогай, милые!

— Как рука? — спросила Марго.

— Да-к, шевелится. Письма отписывать буду... Сон мне нынче интересный приснился. Вздремнул я на горяченькой золе, аккурат перед атакой. Гляжу: собрались все правительства, сколь их есть на земле, — толпа огромная, краю нет. Спрашивает один: «А что, мужики, не довольно ли кровушку простого народа лить, хаты жечь?» Галдеж тут поднялся: «Как это, да чего?..» — «А так, — говорит, — сделаем на всех одно правительство. Когда одно правительство, то с кем ему воевать? Солдат — по домам, к бабам. Пушки да пулеметы — на завод: мильен сеялок и жаток выйдет. Жизнь, как в раю, будет...»

— И тебя бы, Кутейкин, сделать президентом, — слабо отозвался младший лейтенант.

— А что? Уж я бы... Ну, чего из этого разговора вышло, я не доглядел. Щукин меня толкнул и говорит: «Идем пулемет сымать». Певуна того мы гранатой достали. Верещал, как заяц. Еще трое было... Какой-то успел меня из автомата. Да, положили мы всех.

Кутейкин оглянулся и тихо сказал Марго:

— В самом деле, кажись, нету мин. Или пронесло?.. И дорога езженная, а людей не видать. Что бы это?

Проехали еще километр. Беспокойство все сильнее охватывало Марго: неужели заблудились? Чуть синее стал воздух, и лес будто кутался в холодный рассветный туман. Из этого тумана донеслось глухое урчание моторов.

— Танки идут, — обрадовался Кутейкин. — Значит, и живая душа есть... В медсанбате перво-наперво водкой угостят. А как же? На таком холодище без этого нельзя.

Дорога круто сворачивала по опушке леса. Впереди, скрывая гудящие танки, была железнодорожная насыпь. Марго соскочила с повозки:

— Я узнаю...

Она взбежала на гребень насыпи к рельсам и тут же испуганно присела, услыхав далекую немецкую речь. Там, за насыпью, у опушки леса, виднелись какие-то громадные силуэты. Около них двигались тягачи.

— Чего это? — проговорил, взбираясь следом, Кутейкин.

— Немцы.

Опять донеслась команда, отчетливая и резкая в сухом морозном воздухе.

— Гляди-ка, пушки это, да огромадные. Мать честная. Выше леса торчат. Эт-та угостит, и не проглотишь... Давай назад, от греха!

В поле зрения Марго еще попался железнодорожный столбик и отметка «31». Спустившись, они вместе начали заворачивать лошадей.

— Куда? — приподнял голову Стрельбицкий.

— Да немцы тут, — шепотом ответил Кутейкин. — Известное дело... Пушки у них.

— Где мы?..

— А поди разберись.

— Большие пушки?

— Обомрешь. Снаряд, чай, поболе меня.

— Нельзя уходить... Нельзя! — беспокойно завозился младший лейтенант. — Вы понимаете? Дальнобойные. Они будут стрелять... По Москве.

— Так у нас и винтовок нет, — опешил Кутейкин. — Чего делать?

— Этими снарядами по Москве... Подождите... Тут железнодорожная линия. Где-то должен быть телефон. Станция или разъезд. Надо туда.

— Постреляют же, — уронил Кутейкин.

— Рискнем. Нельзя иначе... Я приказываю!

Глаза его вдруг стали прозрачными, как лед.

— Эх, — вздохнул Кутейкин. — Думал, еще малость поживу.

Он погнал лошадей вдоль насыпи. Отпечатки танковых гусениц явственно вырисовывались здесь, на снегу. Немецкие танки шли, очевидно, ночью в ту же сторону, куда ехали они.

— Ну, Галицына, — спрашивал младший лейтенант, — что-нибудь есть? Вы же моя звезда... Что увидели?

— Ничего пока, — стараясь унять дрожь в голосе, отвечала она.

Раненный в живот боец только ворочал глазами. Третий, артиллерист с забинтованным лицом, не приходил в сознание.

— Темнеет что-то, — сказал Кутейкин. — Дом вроде.

— Хорошо... Гони, — проговорил Стрельбицкий. — Должен быть телефон.

— А если там они? — спросила Марго.

— Вы уйдете в лес, — ответил Стрельбицкий. — Звезды не умирают.

Это был станционный домик на разъезде.

— У меня пистолет, — сказал младший лейтенант. — Я буду стрелять, если что... А вы успеете добежать к лесу... Идите!.. Черт, не могу сам.

И она медленно пошла туда.

— Телефон, — добавил с повозки младший лейтенант.

Слабый, угасающий вскрик показался ей громом — так обострился слух. Двери были распахнуты, окно выбито. Снег кругом в жирных, черных пятнах и разрыхлен гусеницами. Она ждала, что вот-вот затрещит автомат. Ноги слушались плохо, не гнулись почему-то в коленях, и каждый шаг давался с большим усилием. Она поднялась на крылечко и зашла внутрь. Свет луны едва пробивался в окно. На полу, истоптанном и грязном, валялись окурки немецких сигарет. Телефон висел на стене, в другой маленькой комнатке. Она сняла трубку, не веря, что может работать этот телефон, когда танки пересекли линию связи. Но в трубке зашуршало, сердитый женский голос ответил:

— Диспетчер.

— Послушайте, — давясь от волнения и радости, заговорила Марго. — Где вы находитесь?

— То есть как где? В Москве... Что вы там шепчете?

— Послушайте, я не могу громче... Мне нужен какой-нибудь штаб. Здесь немцы.

— Где немцы? — испуганно спросила женщина.

— Здесь какой-то разъезд... Мне нужен штаб. Это очень важно...

— Не знаю я никакого штаба, — проговорила трубка. — Глупо разыгрывать.

— Да поймите же... Немцы устанавливают пушки... Вот номер, — и Марго сказала ей номер телефона Невзорова. — Пожалуйста...

— Серьезно говорите? Ну, попробую, — в трубке щелкнуло и долго была тишина. Потом мужской усталый голос ответил:

— Слушаю.

— Костя? — крикнула она, хотя уже поняла, что не его голос. — Это штаб?.. Штаб?

— Кто говорит?.. Вы, дамочка, перепутали.

Марго торопливо стала говорить о пушках, которые устанавливают возле железной дороги.

— Вы сами видели? — спросил тот, и она чувствовала, как беспокойно напрягся человек у другого конца провода.

— Да, да... У железной дороги. На столбе здесь отметка «31». Это у Красной Поляны.

— Какой калибр орудий?

— Не знаю... Только большие...

— Ясно... Минуточку.

— Алло, алло! — звала она. — Я не могу ждать... У меня раненые.

Но трубка молчала. Бросив ее, Марго выскочила из домика. Кутейкин с округлившимися глазами и открытым ртом держал вожжи так, чтобы сразу хлестнуть лошадей.

Она прыгнула на двуколку, больно ударившись грудью. И Кутейкин тут же махнул вожжой.

— Но-о, милые... Выручай!

Он погнал лошадей по дороге, сворачивавшей в лес. Здесь уже не было отпечатков танковых гусениц, виднелся лишь припорошенный санный след.

— Есть телефон? Работает? — спрашивал ее Стрельбицкий. — Вы говорили?

— Да, да, — с усилием выдохнула она.

— Кому сказали?..

— Это штаб... У меня руки дрожат.

— Поздно, — улыбнулся ей синеватыми, с запекшейся кровью губами Стрельбицкий. — Поздно бояться... Возможно, это самое главное, что вы могли сделать за всю жизнь...

— Авось да небось, — бормотал Кутейкин. — Инда взопрел я. Гляжу, фриц по насыпи идет. Что тут сделаешь? А он, видно, за своих издаля-то принял... Куда еще нелегкая унесет? Так и родимчик влепится.

XV

Еще час они ехали по молчаливому лесу, слушая то далекие, то близкие выстрелы танковых орудий. Все больше светлело небо. Наконец увидели село, перед которым были окопы. Лейтенант, подбежавший к ним, спросил, откуда выехали.

— Оттуда, — махнул рукой Кутейкин. — А в лесу немцы гуляют.

— Мы же второй эшелон, — засмеялся лейтенант. — Это вам со страху показалось.

— Ну, ну, — буркнул Кутейкин. — Гляди... Как бы у самого потом со страху не мокло.

Стрельбицкий лежал с закрытыми глазами, какой-то безучастный, удивительно спокойный.

— Быстрее, Кутейкин, — сказала Марго. — Быстрее!

В селе над избами курились дымки топившихся печей. У обледенелого колодца спорили бабы, держа коромысла, как винтовки. Неумело переставляя грубые костыли, шел по улице раненый боец. Медсанбат занимал крайние избы. Около них стояли накрытые брезентом повозки, санитарный автобус.

— Приехали, — сказал Кутейкин. — Не иначе, за кого-то из нас денно и нощно молятся. Оно, конечно, господу богу плевать, а тебе приятно.

Женщина-врач, пожилая, толстая, в наброшенной поверх белого халата шинели, с грубоватым лицом, и за ней медсестра в одном коротком распахнутом халате, чтобы видны были стройные ноги, подошли к ним.

— Раненые? — спросила врач и, глянув на Стрельбицкого, толстым пальцем оттянула его веко. — Да... запоздали, милочка.

— Как? — вырвалось у Марго.

— Не видите? — рассердилась она. — Этих двоих снимайте. И прямо в операционную.

— А лейтенант мне все руку жал, — вдруг глухо, из-под бинтов сказал артиллерист. — Минуты три, как ослаб.

Санитары привычно, ловко уложили раненых на носилки. Младший лейтенант остался в двуколке. Застывшее, узкое, очень белое лицо его теперь казалось вылепленным из фарфора.

«Звезда... звезда... — думала Марго. — И то время, когда я шла к телефону, оказалось для него равным жизни... Если бы я не боялась и шла скорее?..»

Она вдруг ощутила какое-то страшное, жуткое одиночество, глядя на мертвое лицо Стрельбицкого, и беззвучно заплакала.

— Твой? — спросила медсестра.

— Мой, — ответила она, не в силах уже почему-то добавить «командир».

Вытащив из кармана халатика бинт, медсестра стала вытирать катившиеся по ее грязным, закопченным щекам слезы. Кутейкин топтался около них.

— Ну, чего ты?.. Иди в перевязочную, — сказала медсестра.

— Да-к, попрощаться.

— Прощайте, Кутейкин, — сказала Марго. — Выздоравливайте.

— Это уж... А в роте от меня поклон.

Вернулись санитары и подняли негнущееся тело младшего лейтенанта. Кутейкин, горбясь, направился следом. Где-то неподалеку залпами ударила тяжелая артиллерия. Потом гул разрывов докатился из-за леса, от Красной Поляны. В ту же сторону плыли звенья бомбардировщиков, наполняя воздух рокотом.

— Ты успокойся, — говорила медсестра. — Пойдем, спирта дам... Когда у меня первого убили, я закостенела вся. Ну, а потом... Спирт при этом вроде лекарства.

— Нет, — сказала Марго, — не хочу.

Кряжистый боец с автоматом остановился у двуколки.

— Так и есть — наши! — воскликнул он. — Мы ж из одной роты. Не признали?.. Титков я. Значит, пехом не шагать. И старшина тут?

— Нет, — качнула головой Марго.

— Чирей был у меня, — весело говорил он. — Присесть никакой возможности. Старшина и доставил сюда. А здесь мастера: ножиком хлоп — и облегчение... Ждем кого аль поедем?

— Поедем, — сказала Марго.

Всю обратную дорогу боец рассказывал ей то про свой чирей, то про иные болезни, очевидно, как многие люди, уверенный, что для фельдшеров и санитаров нет приятнее темы разговора. Они подъехали к завалу, и оказалось, что дорога есть левее.

— А это куда? — спросила Марго, указывая на просеку.

— Эта прямо на тот свет, — засмеялся боец. — Мины кругом. Вчера дощечки убирали, на случай, если прорвутся.

Холодок пробежал по ее спине, вызывая неприятную дрожь коленей, подобную той, что испытала у разъезда. Она сидела на том месте, где лежал Стрельбицкий, укрыв ноги его простреленной шинелью, и думала о Волкове. Никогда еще так не хотелось ей, чтобы он вдруг оказался рядом, может быть под одной шинелью, и никого больше кругом, только лес, нарядный, просветленный.

— Говорят, наступать скоро будем, — весело тараторил боец. — Слышь, как лупят? Может, и начали. Эх, дают! А у нас еще тихо...

Немного помолчав, Титков опять засмеялся.

— И вот чудно... Здесь к пахоте готовятся. Бабы сеялки отлаживают, — он дернул поводья, заворачивая на вьющуюся между елями стежку. — Оврагом поедем. Днем немец минометами кроет. Тут к нам рукой подать. Вот за оврагом и село.

Впереди стоял «виллис» комдива. Около него ходили шофер и боец-автоматчик в маскхалате.

— Стой! — закричал шофер. — Куда едешь?

— Ну, в роту... Свои — не видишь, что ли?

— Вижу, что уши длинные, — сказал шофер. — Была там рота. Эх, вояки!.. Заворачивай. С вашего командира стружку тут сымают.

Марго прыгнула с двуколки. Она увидела на полянке Желудева, а рядом все батальонное начальство. Перед ними стояли Зуев и Федосов.

— Вам никто не давал приказа отходить, — говорил Желудев. — Да еще раненых оставили... Как объяснить?

— Я был на фланге.

— Оправдываешься?

— Нет.

Она видела каменное лицо Зуева с побелевшими губами. Федосов был хмурый, в чужой, великоватой ему солдатской шапке, надвинутой до глаз.

— Атакует без приказа, уходит без приказа, — заговорил командир батальона. Сутулый и высокий, он чем-то напоминал журавля, целившегося клювом в лягушонка.

— Кому передадим роту? — спросил Желудев.

— Младшему лейтенанту Федосову, — торопливо сказал комбат.

— Разрешите мне пойти в село, — едва двигая челюстями, проговорил Зуев.

— Одному? — удивился Желудев.

— Да.

— Аника-воин... Трибунала боишься?

— Нет. Я хотя бы на десять минут отвлеку внимание противника.

— Та-ак... А что? — спросил Желудев комбата и сам ответил: — Пойдешь, но с десятком бойцов. Из овражка ударите, в загривок. Действуй!

Желудев круто повернулся и зашагал к «виллису», растирая ладонью щеку, как бы неуверенный, что именно так надо действовать. Марго побежала через поляну к сидящим под шапками огненно-красной рябины бойцам. Они хмуро переругивались.

— Да ваш взвод и побег...

— Кто побег, те на месте легли. А вы что?

— Так, глядим, уходят. Может, приказ был.

Были тут и незнакомые ей солдаты, очевидно уже из нового пополнения.

Щукин, сидя на пеньке, обрывал горстью с ветки ягоды рябины. Сок испачкал губы, и казалось, рот его кровоточит.

— Как это получилось? — спросила Марго.

— Драпанули, — хмуро сказал Щукин. — Ленка там осталась...

— То есть как?.. Убили? — тихим шепотом выговорила она.

— В погребе осталась, где раненые. Если найдут их там, значит, хана.

Немного дальше группой стояли полковые разведчики в белых маскхалатах с автоматами на длинных ремнях, висевших у бедра, чтобы стрелять можно было в любой момент, не снимая с шеи. Один из них рассказывал что-то смешное, и другие весело, беззаботно хохотали.

Подошли Зуев и Федосов.

Зуев рассовывал по карманам гранаты. Лицо его оставалось бледным, окаменевшим, но в глазах уже теплилась прежняя самоуверенность.

— Ну? — спросил Федосов.

— Все правильно, — ответил Зуев. — И если бы расстреляли меня, тоже было бы правильно... Мягкий у нас комдив.

«Он думает, говорит только о себе, — поняла Марго. — Только о себе...»

— Как они там? Сколько их? — спросила она у Щукина.

— Шестеро, — как-то зло глянув на лейтенанта, проговорил Щукин. — И Ленка.

— Кто идет со мной? — громко спросил Зуев. — Добровольцы... В тыл немцам ударим.

— Ладно, — Щукин отбросил ветку рябины и поднялся. — Может, выручим своих...

— И я, — сказала Марго.

— Нет, — усмехнулся Зуев. — Военфельдшер тут нужен... Кто еще?

Один за другим вставали бойцы, поднимаясь медленно, как бы нехотя и оставляя на снегу вмятины со следами копоти, а затем решительно шагая к лейтенанту, точно успев пересечь незримую черту, отделившую от других, еще сидящих. И глаза у них вдруг из равнодушных или веселых делались сурово-отрешенными: каждому был ясен смысл фразы Зуева, что там военфельдшер не потребуется. Среди них оказался и Титков, который ехал с ней от медсанбата.

— Становись! — крикнул остальным Федосов.

XVI

К опушке уже тянули полковую артиллерию. Бежали минометчики, сгибаясь от тяжести чугунных плит и ящиков. А на лесную дорогу вынеслись упряжки с батальонной кухней и с цистерной вошебойки. Фыркали лошади, звякало железо, кого-то искали связные, приглушенно отдавались команды. Началась та суматоха, какая возникает перед наступлением у тыловиков. Неважно, какие это тылы — батальона или целого фронта, все, кто не идет в атаку, стараются выказать особое рвение перед начальством. И выяснилось, что ни кухни, ни вошебойки здесь не требуются, а нужны санитарные двуколки. Ездовые стали заворачивать лошадей. Минометчикам указали не ту позицию, и они побежали обратно, сипло, натруженно дыша, ругаясь, как грузчики на аврале. Но у опушки леса уже никакой суматохи не было. Рота вытянулась цепью, залегла. Комбат и Федосов устроились под толстой елью, где сидел наблюдатель и куда тянулся по снегу черный телефонный провод.

— Взгрел меня Желудев из-за вас, — говорил комбат, шмыгая длинным распухшим, красным носом. — Вам-то крохи достались. Не пойму, что он держится за это село? Мы тут как на острие угла... Я аспирин выпил, хотел в землянке полежать — и на тебе.

Село чуть дымилось. Оно напоминало вытянутую и загнутую кучу головешек с пеньками труб на отлогом бугре. Минут двадцать еще рота лежала. Бойцы начали мерзнуть, зашевелились...

— Пора, — сказал, взглянув на часы, комбат.

Федосов поднялся и, сунув за отворот шинели рукавицы, вытащил пистолет.

— В атаку! — громко крикнул он.

Цепь бойцов дружно высыпала из леса. Люди бежали торопко, чтобы согреться, многие начали обгонять Федосова. Развевались полы шинелей, хрустел под валенками снег, кто-то бормотал матерные слова. Марго бежала шагах в тридцати позади Федосова.

И вот режуще застучал немецкий пулемет. Ударили пушки в лесу, бухнули минометы, и через головы бегущих с низким воем полетели мины. Над сгоревшим селом взвихрились черные клубы разрывов. Стали рваться и немецкие мины здесь, на отлогом косогоре, поднимая снежные султаны. Точно вдруг завьюжило кругом. Пули щелкали, шипели, рыли снег у ног. А люди бежали, крича, хотя голоса их тонули в треске. Иные падали, уже не двигались, их быстро заносило снегом...

Марго перевязала раненного в шею бойца и, встав на колени, увидела Федосова, добегавшего к остову избы. Размахнувшись, он кинул гранату, присел, затем нырнул меж торчащих обугленных бревен. А в центре села рвались гранаты, безостановочно трещали автоматы.

«Зуев, — догадалась она. — Проскочили все-таки».

— Ты беги, — сказал ей раненый. — Чего меня тащить? Я доползу... Беги. Может, кого тяжелей ударило.

Пробежав немного, Марго оглянулась: раненый боец полз к селу, и немолодое, в жесткой щетине лицо с запалыми глазами выражало бешеное упрямство. Ее обогнал другой боец. Мелькнули под каской широкие скулы, узкие глаза, кричащий рот.

У воронки на окраине села лежали два убитых немца и пулемет, не дожевавший металлическую ленту. За печью сидел пожилой немец, то ли раненый, то ли оглушенный гранатой Федосова. В трех шагах от него лежал мертвый боец. Немец вскинул руки, замотал головой, как бы пытаясь сказать, что не он убил этого бойца.

— Юй! — крикнул широкоскулый, наставляя винтовку, и тут же выстрелил. Голова немца дернулась, на печь брызнули розовые крошки. Марго присела около лежащего бойца.

— Ночью умирал, — сказал ей широкоскулый, тоже приседая, и, как бы оправдываясь в том, что был сзади всех, торопливо добавил: — Мой бежал, ногу свернул. Еще шибко бежал, тебя догонял. Видим, гад сидит. Если фельдшара убивал, кто ногу полечит?

— Бежим дальше, — сказала она.

— Бежим, — охотно согласился тот. — Немного бежим, потом сидим, ногу мою гляди.

Автоматная стрельба затихла. Теперь немецкие минометы били по селу. Из леса снаряды летели дальше, к позициям этих минометов. В дыму, который еще не унесло ветром, ходили бойцы. Разведчик в маскхалате с гранатой в руке стоял у лаза в погреб.

— Погодь, а то срежут! — крикнул он Марго и скомандовал, чуть наклоняясь: — Вылазьте!.. Сколь мне ждать?

Из погреба брызнула длинная автоматная очередь.

— Ну, крестись, — он выдернул чеку и швырнул гранату. Земля дрогнула, из погреба метнулось желтое пламя.

— Засолились, — сказал он. — Вернется хозяйка и полезет за капустой. А в капусте штуки три фрицев.

— Мало, мало живой есть, — отозвался широкоскулый, услыхавший шорохи в погребе, которые никто не различил, и, деловито заглянув туда, бросил еще гранату. Снова дрогнула земля. Эта дрожь как бы передалась телу Марго. Она представила себе последний ужас людей там, среди заплесневших стен погреба, точно в могиле, когда рвались гранаты. И подумала еще, что так же забросали немцы гранатами погреб, где были раненые и Лена.

— Однако можно нога смотреть, — проговорил широкоскулый боец.

— Не могу... Бежим, — сказала она.

— Надо? Еще давай бежим, — кивнул он.

Теперь по широкой улице, где стоял разбитый бронетранспортер, Марго добежала к погребищу, у которого ночью оставила Леночку. Семидесятишестимиллиметровое орудие еще было здесь. Под щитом на боку лежал старший сержант, видно, не хотел уйти от пушки и стрелял до конца. Валенки с него немцы сняли, а закостенелыми руками он все еще сжимал винтовку.

Леночка стояла живая, только бледная как мел около Зуева. Из черного лаза погребища выползали раненые.

— Эх, братцы, — произнес один раненый, вытягивая забинтованные ладони. — Натерпелись мы... Он тут ходит, по-своему кричит.

— Я ждала... знала, что ты придешь, — говорила Леночка Зуеву.

— Как не нашли вас? — спрашивал он.

— У входа положили мину. Они думали, наверное, что заминировано... Если бы нашли, — Леночка показала ему зажатую в кулаке гранату.

— Здорово! — скула лейтенанта до уха была распорота пулей, и говорил он, сильно кривя рот.

— Ты ранен... Нагнись, — сказала Леночка.

— Потом, потом, — отмахнулся Зуев. — Других перевязывай. У меня из десяти только четверо целых. Ну и денек!

— Нагнись, — требовательно повторила Леночка. И, не стесняясь обступивших бойцов, она поцеловала его в запекшиеся губы.

— Умоюсь хотя бы, — растерянно проговорил Зуев, и на миг вся самоуверенность его исчезла, будто глаза затянуло каким-то туманом.

Щукин сидел на бревне, вытряхивая из гитары набившийся снег. Тут же сидел пленный без каски, в шерстяном сером подшлемнике, дрожащий от холода. Рядом присел широкоскулый боец, начал стягивать валенок.

— Теперь нога смотри, — заявил он. Портянка его набухла кровью. Выше щиколотки была рана, а сустав распух.

— И вы бежали? — удивилась Марго.

— Падал, однако. Еще нога свернул.

— Откуда же вы? — спросила она, доставая бинт.

— Якутия... знаешь?

Гулко рвались мины за печными трубами, вздымая клубы золы. Били минометы не кучно, а вразброс, просто в отместку за потерянное село. По улице артиллерийские кони уже волокли пушки.

— Куда тя холера несет? — выкрикивал там кто-то. — Осади! Увидит твою пушку и долбанет сюда.

На бешеном галопе подъехали три санитарные двуколки.

— Иде тут раненые? — вращая белками выпученных глаз, крикнул бородатый санитар.

— «Иде», — передразнил Щукин. — А кого спрятал в бороде?

— Иде? — Тот испуганно ухватился за бороду. — Тьфу, провались ты!..

— Поди доложись начальству, лапоть, — усмехнулся Щукин, — чтоб тебя вместе с бородой в вошебойку посадили.

Кто-то неуверенно засмеялся, а через секунду хохотали уже все, даже раненые, которые не могли встать на ноги, перемежая смех охами, стонами. Лишь санитар, не понимая, что это запоздалая разрядка дикого напряжения, еще более испуганно вращал глазами: уж не посходили тут все с ума? И Щукин, мрачный, поглядывал то на Леночку, то на Зуева.

— Сейчас будем отправлять раненых, — проговорила Леночка.

— Ой, Ленка, — сказала Марго, — волновалась я за тебя.

Леночка быстро и крепко сжала ей ладонь. Зуев сбросил полушубок, гимнастерку, оголившись до пояса, начал растирать лицо и грудь хрустевшим снегом, довольно кряхтя:

— Ах, черт!.. Хорошо!

Широкая спина его розовела от крепкого мороза, на плечах, будто перекрученные канаты, вздувались мускулы. Пленный, открыв рот, с ужасом глядел на него. Никто и не слышал свиста мины, она разорвалась поодаль. Бородатый санитар плюхнулся в снег. Марго лишь чуть наклонила голову. А Зуев, как при ударе, выпрямился, медленно начал поворачиваться, на губах его скользнула растерянная улыбка. Он качнулся и рухнул вниз лицом. Марго, Леночка и Щукин вместе бросились к нему. Все тело Зуева дрожало, пальцы скребли снег, а глаза уже были закрыты. Он громко скрипнул зубами, дернулся и утих. Крохотный осколок мины попал ему в висок... Леночка не вскрикнула и не заплакала. Но Марго еще никогда не видела лица, на котором бы так ярко отразились чувства. В глазах ее, в каждой черточке и морщинке застыла страшная, глубокая скорбь.

«Вот и кончилось, — до боли прикусив губу, думала Марго. — Кончилась ее короткая и непонятная любовь. Наверное, всякая любовь другим кажется непонятной».

Мины продолжали рваться кругом — то ли немцы действительно заметили артиллеристов, то ли спешили израсходовать боезапас, чтобы налегке отойти. Упала, забилась в постромках лошадь. Щукин толчком повалил еще стоявшую на коленях Леночку.

— Да ложись... Убьют! — крикнул он. — Чертовы бабы.

Марго вдруг ощутила, как что-то сильно ударило ее по запястью левой руки. Казалось, упал ком земли, но трудно было шевельнуть пальцами. Она притянула руку к глазам: с пальцев на снег часто капала кровь. И не от боли, а от мысли, что рука изуродована, она жалобно, тихонько застонала...

XVII

Шел густой снег. Белая пелена укутала и Москву и окрестности. В этой непроглядной снеговой мути, точно в перине, затихая, ворочалась обмякшая двухмесячная битва. Раскаты артиллерии коротким гулом сотрясали землю. Войска фельдмаршала Бока уже потеряли более половины танков, израсходовали все резервы, но еще продолжали наступать. Фронт был в двадцати километрах от центра города. Ставка наконец приказала выдвинуть четыре резервные армии, скрытые до этого в лесах, и нанести удары по флангам группировки Бока.

Третьего декабря все роты запасного полка, где находился Волков, отправили на фронт для пополнения измотанной боями дивизии Желудева. Комзев шагал рядом с Волковым, то и дело отирая перчаткой лицо.

— Ну и погодка. Хреновина какая-то... Ну и метет. Этак линию фронта пройдешь. Ясненькое дело! Что, Локтев, неплохо бы еще месяц в запасе отсидеть?

— Пшено надоело, — сказал Волков. — Каждый день был пшенный суп. Теперь до конца жизни глядеть на пшено не смогу.

— А кто знает, где конец жизни будет? Может, завтра свинцом отобедаем... Второй Иван больше уважает пшенку. Да, Гусев?

— Ежели с маслом, — отозвался Шор. — Так чего?

— Тарелку пшенки да вагон масла, — рассмеялся Комзев. — Умный Иван. Сейчас бы еще тебя в Малаховку пустить, к зазнобе.

— Уж там бы и спиртику поднесли, — вздохнул Шор. Он чуть нагибался и двигался, словно ввинчивая тело в метель. А лицо его было хмурым.

Целый месяц находились они в запасном полку. Сержанта Локтева часто назначали дневальным по штабу. И пока Шор, а для всех рядовой Гусев, ходил в учебные атаки, стрелял по мишеням, худощавый человек в солдатской форме занимался с Локтевым немецким языком, рассказывал о структуре немецкой армии, о методах немецкой контрразведки. Все надо было запомнить, не перепутать, ибо любая пустяковая ошибка могла стать последней. Волков скоро догадался, что этот человек сам немец, хотя назвался товарищем Черновым. На запястьях Чернова были следы наручников, а колено левой ноги плохо гнулось.

Иногда Комзев назначал дневалить Шора. Тогда Чернов не появлялся. Шор нервничал. В сводках теперь указывались одни и те же деревни, которые переходили из рук в руки. Можно было догадаться, что наступательный прорыв армий фон Бока иссякает, но мало сил осталось и у защитников города. А Волков думал теперь, что их рота или несколько рот для фронта, где сражаются миллионы, как щепотка песка, брошенная на плотину, дрожащую от напора. А метель уныло завывала над полями.

Неожиданно потянуло дымом, справа вычернились избы. Комзев остановился.

— А ну, Локтев, — сказал он Волкову. — Узнай, какая деревня?

— Есть! — отозвался Волков.

Это было маленькое придорожное село: несколько домиков с хлевами, овинами, занесенными по крыши снегом. У крайней избы приткнулась санитарная двуколка. Бородатый солдат надевал лошадям на головы торбы с овсом.

— Эй, дядя! — окликнул его Волков. — Какое это село?

— Да хто его знает... Но, чертяка! — выругал солдат лошадь, которая мотнула головой. — Здеся санбат наш. Уразумел? — и кивнул на приоткрытую дверь сарая. — Там вон легкораненые. Может, они знают.

Волков направился туда. Посредине сарая горел костер, освещая лица, шинели сгрудившихся вокруг него бойцов. Хрипло звучали голоса:

— Не увезут сегодня в госпиталь. Метель заиграла дороги.

— По хатам разведут. Эх, братцы, давно я на печи не спал...

— А с чего это? — проговорил танкист, у которого руки были замотаны марлей. — Когда мужик замерзнет, он передом к огню встает, баба ж обратную сторону греет. С чего?

— Это у кого где огня не хватает! — ответил насмешливый девичий голос.

Волков застыл на месте. Он увидел Машу Галицыну, только не хотел поверить, что боец в испачканной гарью телогрейке с подвешенной на бинте левой рукой, стоящий к нему боком, и есть она.

— Ловко отбрила! — засмеялись другие раненые.

Очевидно, странное выражение появилось на лице Волкова, и кто-то спросил:

— Ты чего, друг, молчишь? Контуженный, что ли?

И она тоже повернула голову.

— Сережка! — Глаза ее под солдатской шапкой, надвинутой к бровям, вдруг потемнели. — Ты... ранен?

— Да нет, — сказал Волков. — Идем на фронт.

Почему-то на миг у него сдавило дыхание. Еще мальчишкой, когда ощутил таинственную власть Марго над своими чувствами, он заставлял себя искать в ней то, что могло бы оттолкнуть его от этой взбалмошной девчонки. И с этой меркой привык думать о ней, а теперь словно утратил дар речи. Он смотрел на ее руку, где бинт пропитался кровью, на телогрейку, прорванную у локтя пулей.

— Какая это деревня? — спросил он.

— Макаровкой называется, — ответили ему.

— Лобня далеко?

— Еще три километра.

— Сережка, — проговорила Марго, как бы удивляясь тому, что его сейчас интересует название деревни.

— Рота идет. Мне догонять надо, — почему-то сказал Волков.

Они вышли из сарая. А там прозвучал хрипловатый голос бойца:

— Суровый, видать, мужик. Она-то как потянулась. И говоришь, задом к огню? Эх, дурень! Мозги куриные.

В затишье снег падал крупными хлопьями. Но у дороги продолжалась белая крутоверть, и темное пятно роты исчезло.

Она видела, что на нем солдатский полушубок, нет знаков различия, и ни о чем не спрашивала.

— Как ты? — спросил Волков. — Как живешь?

— Немного трудно, Сережка, — доверчиво улыбнулась она. — Иногда страшно. Только я бы не хотела жить в другое время.

— Осколком ранило?

— Да... Это быстро заживет.

— Андрей вот потерялся. Не знаю, что с ним.

— И ты пропадал без вести. Я узнавала. Невзоров запрос делал. Что с тобой было?

— Ничего особенного. Война.

— Я верила, что ты жив... Сережка, это не во сне? Это правда ты!

Они помолчали, глядя друг на друга. Снежинки падали на ее щеки, и она не чувствовала холода. И ему казалось, будто вместо сердца колотится что-то горячее, мягкое. Он даже испугался того, как быстро утратил холодную рассудительность.

— Какие мы были глупые, Сережка. Да?

— Почему? — спросил Волков.

— Потому! — она подняла здоровую руку и ладонью коснулась его воротника. — Ну, что ты молчишь?

— А что сказать? Мне пора идти.

— Да?

— Да!.. Этому Невзорову от меня привет.

— Что же стоишь?.. Уходи!

И вдруг, приподнявшись на носки, обхватив шею Волкова здоровой рукой, она торопливо, как-то порывисто, неловко и в то же время с отчаянной решимостью поцеловала его в губы. Ему показалось, что обмерзшие губы на миг обдало сухим жаром. Она еще секунду глядела на него, как бы чего-то ожидая, и, словно ощутив лишь теперь холод, зябко передернув плечами, отступила.

— Уходи, — сердитым шепотом повторила она.

Волков сразу торопливо повернулся, зашагал, наклоняясь против метущего снег ветра. Он прошел метров тридцать, когда донесся в свисте ветра оборванный вскрик, полный горечи, недоумения:

— Сереж!.. А-адрес!..

Волков до боли стиснул зубы и не обернулся.

Он догнал роту за селом, у леса. Щеки его горели. И капли тающего снега на них тут же высыхали. А из леса шел непонятный гул. Метель как бы ревела там, обламывая деревья. Гул усилился, и к дороге стали выползать белые танки. На танках сидели бойцы в маскировочных халатах. За ними двигалась пехота.

— Откуда, братцы? — крикнул Шор.

— Сибирь идет, — ответил ему какой-то боец.

— Где ж вы раньше были?

— А шишки собирали в лесу, — засмеялся боец. — Ты чего хлебало разинул?

— Дивизия, что ли? — спросил Шор.

— Больше. Целая армия!

Комзев оглянулся и подмигнул Волкову:

— А ты чего? Будто горчицы наелся...

— Да так, — проговорил Волков, — холодновато...

XVIII

Метель стихла к утру. Замело воронки. Едва приметные бугорки только рябили снег на ничейной полосе, кое-где высовывались черные подошвы немецких сапог, лиловые кулаки. В траншее находилось десятка полтора изнуренных бойцов. И они числились ротой, а пришедшие теперь полторы сотни людей были пополнением. Те бойцы еще скребли ложками котелки, доедая гороховый суп. Звяканье котелков услыхали в немецких окопах. Там щелкнул выстрел.

— Ива-ан! — донесся хриплый голос. — Зуп, каша ел?..

— Сюда иди, — ответил кто-то из траншеи, — угостим!

Немец помолчал и крикнул:

— Иван, зуп, каша нет?.. Карл Маркс читай!

— Ишь... агитирует, жаба, — глянув на Волкова, сказал усатый, темнолицый боец, протиравший снегом ложку. — Думает, опять не жрамши... Мы тут, как на пупке. Соседей давно потеснил. А мы тут.

Глаза его под каской сыто щурились, примороженный нос распух, и казалось, усы торчат из бурой картофелины.

— Не трогает вас, что ли? — спросил Шор.

— Какое там!.. Пять дён вышибал. Это б ничего, да он еще кухню разбил. Застылый борщ-то кусками перетаскали. А утром животы раздуло. И минами крестит, что головы не подымешь. Хоть штаны пачкай. Тут уж морально было тяжело.

— Лучше, Сидоркин, расскажи, как тебя морально убивал немец, — засмеялся другой боец, с худым лицом, обтянутым, точно рамкой, серым подшлемником. Из этой рамки выступали черные брови, хрящеватый нос, резко очерченные губы. Фамилия Блинов как-то не вязалась к этому лицу.

— Да ошалел, и все, — разъяснил Сидоркин. — Перед метелью было. Семь или восемь раз атаковали. Некоторые уж заскочили сюда. А у того либо патроны вышли, либо смазка в автомате замерзла. Кричит: «Пу, иван!»

— А я гляжу, Сидоркин фигу ему показывает, — вставил Блинов. — И немец перед фигой Сидоркина, как перед штыком, руки задрал.

— Если б так, — качнул головой Сидоркин. — Штыком его враз ты и поддел... Уж нас чуть оставалось. Метель ко времени замела. И пополнение дали, и кухню завезли.

— Немцев тут штабелями наложили, — проговорил Блинов. — Растает снег — черно кругом от мертвяков будет.

— Да-а, — Сидоркин опять качнул головой. — Что его, что нашего, много народа в землю идет.

— Ты и немца жалеешь? — усмехнулся Шор.

— Не про жалость речь.

— Ива-ан! — донесся опять голос немца. — Табак есть?

— Есть... есть! — ответили сразу несколько бойцов. — И прикурить дадим!

— Шнапс... русский водка есть, иван?

— От, стерва! — громко выругался кто-то.

Те бойцы, которые удержали высоту, отдыхали. Тех, что пришли, возбуждала фронтовая обстановка. Некоторые лезли к брустверу, стараясь увидеть живого врага.

— Он те просверлит дырку, — осаживали их.

В двух шагах, присев на корточки, держа автомат меж колен, боец читал вслух письмо:

«...Еще Марье была похоронка. А я болею сердцем за тебя, инда руки опускаются. Ходят к нам теперь из Москвы люди: одежонку поменять на картошку да лук. Ведро или два картофеля своего им отсыпаю, а ничего не беру. Мне-то ничего и не надо, лишь бы ты возвернулся. Какой ни есть, хоть без руки, без ноги, а живой...»

Он сидел к Волкову боком. Испачканная окопной землей шинель вздулась горбом. Листок бумаги в черных, негнущихся пальцах дрожал.

«Никогда и не верила я богу, — глуховато, медленно, как бы с трудом разбирая написанное, читал он, — а тут в церкву ходила. И собрали мы еще колхозом деньги на танк...»

Шор хмыкнул:

— Ловко бабоньки рассудили: на бога надейся и сам не плошай.

— Да, — встряхиваясь, будто мокрый пес, засмеялся Сидоркин. — Когда нас долбили минами, я то богородицу, то черта поминал. Вроде и легшало...

Неожиданно доплыл слитый рев пушек. Каким-то чугунным гулом, мелко вибрируя, затряслись и промерзлые стенки траншеи. Ручейками потек на бруствере снег. Из блиндажа выскочил Комзев, принявший командование ротой.

— Командиры взводов к ротному, — передавали друг другу бойцы.

— Эка, — уронил Сидоркин, — видать, кончилась передышка.

Комзев и два подбежавших лейтенанта тихо заговорили между собой. Грохот усилился, но чьи пушки стреляют, Волков еще не мог разобрать. Этот грохот падал на траншею сверху и, казалось, одновременно исторгался землей. Шор вертел головой, тоже стараясь угадать, кто начал артподготовку. На скулах его вздулись, заходили желваки.

— Локтева... ротный! — услыхал Волков.

Он вскочил и, переступая через ноги сидящих бойцов, через котелки, зашагал туда. Шор молча двинулся за ним следом.

— Ага! Неразлучные Иваны, — воскликнул Комзев и добавил, оборачиваясь к лейтенантам: — Эти не подведут! Бывалые фронтовики...

— Артиллеристы б не подвели, — заметил один лейтенант в измызганной, расстегнутой шинели с пунцовыми, нагретыми у блиндажной печки щеками.

— Командир батальона у пушкарей сидит, — ответил Комзев. — Гляди, Локтев!.. Артподготовка будет короткая, всего пять минут.

— Наступаем? — спросил Шор.

— Наступают правее, а тут шумок устроим, — сказал Комзев не оборачиваясь. — Батальон атакует в лоб, а мы с фланга.

Волков смотрел через бруствер. Здесь, на водоразделе Москвы-реки и Верхней Волги, местность была всхолмлена, изрыта руслами крохотных речек, покрыта лесами. Виднелись и печные трубы сгоревших деревень. Немецкие окопы выделялись, как темные извилистые морщины на белой пушистой земле.

— Прямо холмик, — говорил Комзев. — Сто пятьдесят метров. За время артподготовки добежишь?

— Под снаряды? — удивился Волков.

— Холмик взять надо. Ясненько? Твое отделение ручным пулеметом усилю. А горелые трубы видишь?

— Да.

— Это село батальон атакует. Сообразил? Немец вклинился, и мы с двух сторон ударим... Холмик прикроет фланг. Конец артподготовки — зеленая ракета.

Шор, навалившись грудью на скос траншеи, осматривал местность. Волков догадался, что Комзев старается уберечь его, поэтому выбрал наименее опасный участок атаки, но говорит, будто здесь решится все. Кроме того, у холмика изгибалось русло безымянного ручья, по которому Волков и Шор легко могли уйти к немцам. Из блиндажа появился коренастый старший сержант, почти квадратный, в телогрейке, с черной немецкой кобурой парабеллума на животе. Этот немолодой уже связист, какой-то добро-улыбчивый при его мохнатых бровях, с почерневшим от холодного ветра лицом, был парторгом роты. Сходились другие бойцы, рассаживались на земле, на патронных ящиках.

— Ты начинай, Озеров, — сказал парторгу Комзев. — Через двадцать минут атака!

Озеров расстегнул брезентовую сумку, достал замусоленную тетрадь и кашлянул, оглядывая собравшихся.

— Что ж, как будто все... Начнем открытое партийное собрание, — медленно, сухо заговорил он. — В ротной организации числилось двенадцать коммунистов. Семь убито, двое ранены. Три налицо. С пополнением явилось еще четверо. Повестка дня, товарищи...

В бруствер хлестнула пулеметная очередь.

— Кто там высовывается? — досадливо спросил Озеров. — Мешают же...

— Блинов, закрой дверь, — шутливым тоном проговорил незнакомый Волкову боец.

— Товарищи, — начал снова Озеров. — Имеются пять заявлений о приеме в члены партии.

— А ты, Озеров, партийную демократию соблюдай, — вставил тот же боец. — У нас в колхозе, бывало, соберемся утром, к обеду только повестку дня затвердим.

— Не озоруй, — помахал заявлением Озеров. — Товарищи, через двадцать минут атака. Не будем растрачивать время...

— У меня есть предложение, — сказал боец. — Обсудить надо лейтенанта Вахова.

Один из командиров взводов, с узким, нервным, бледным лицом, гневно покраснел, раздувая тонкие ноздри. Шор вскинул брови. Его, наверное, удивило, что солдаты могут обсуждать какие-то действия лейтенанта.

— Что ж, голосуем за предложение товарища Лядова, — сказал Озеров. — Голосуют коммунисты. Кто за?..

Четыре руки поднялись над касками бойцов.

— Большинство, — сказал Озеров.

— Меня обсуждать! — вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. — Меня? За этого фрица? Да я...

Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.

— Сядь, Вахов, — дернул его за шинель Комзев.

Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.

— Регламент, регламент, — махал тетрадкой Озеров. — Не все сразу! Говори, Лядов.

Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками «языка».

— Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, «язык». Разведчики двоих убитыми потеряли, когда брали его, — говорил Лядов. — И выходит, напрасно...

— А знаете, что у лейтенанта отца убили? — выкрикнул Блинов. — И этот фриц еще ругаться стал. Как тут выдержишь?

— Я скажу как, — проговорил Озеров. — У Лядова жену и трех дочек в огне спалили. Этого не знаете?!

Как-то сразу все умолкли. Доносился лишь гул артиллерии. Лядов устремил на стенку траншеи невидящие глаза, жесткие морщинки тянулись от его большого рта, широкие ладони тискали автомат. И то, что поначалу казалось шутливостью его тона, было, как все догадались теперь, нотками загнанных вглубь страданий. Вахов скрипнул зубами, наклонил голову.

— Он их каждую ночь по имени зовет, — добавил Озеров. — Ласковые слова им шепчет... Так-то!

— Зачем ты? — укоризненно проговорил Лядов.

— Надо! — резко сказал Озеров.

— Выходит, и не об том речь, — уронил хмурый Сидоркин.

Все молчали, поняв, что речь шла действительно не о Вахове и даже не о «языке», а о том, во имя чего развернулась гигантская битва.

— Кто хочет выступить? — спросил Озеров. — Нет желающих? Вахов, будете говорить?

— Нет, — угрюмо сказал лейтенант.

— Какие предложения? — спросил Озеров.

— Мое предложение, — сказал Лядов, — объявить выговор.

— Других мнений нет? — спросил Озеров. — Голосуем... Кто за?

Поднялось шесть рук и в том числе рука лейтенанта Вахова. Сидоркин заерзал на месте.

— Говори, говори! — кивнул Озеров.

— Чего ж, ребята, — медленно проговорил Сидоркин. — Гладких речей держать не умею... Ну, как думаю. Ведь кто человека лучше сделает? Только ж люди сообща, по-товарищески. Я вот что, братцы... если ныне в атаке не убьют, считайте, я заодно... Это я думаю.

Комзев глянул на часы:

— Десять минут осталось, братцы. А пять заявлений еще.

XIX

Батарея стреляла от леса прямой наводкой. У немецких траншей снаряды кололи мерзлую землю. Дым, вихри снега перемешались и густой, тяжелой рванью кипели над мерцающими брызгами огня.

Комзев махнул рукой:

— Давай, Локтев! А если там удержитесь, на гимнастерках заранее дырочки сверлите под ордена.

Не оборачиваясь, не глянув на Шора и на бойцов, стоящих рядом, Волков уперся в боковую стенку ячейки, перекинул до невесомости ставшее легким тело через бруствер. Осколки выли жесткой разноголосицей. Хрустел снег под ногами девяти человек, бегущих к огненной кипени разрывов. Теперь спасение было лишь в этой ревущей, воющей стене. Не успеют, пропустят мгновения, когда обстрел утихнет, и немцы легко перестреляют всех, словно грачей на поле.

Дым уже наползал, окутывал их. Кто-то закашлялся на бегу. Волков удивился, что можно различить кашель в этом грохоте.

«Еще тридцать метров, — думал он. — Как поведет себя Шор? Еще бы метров семь — десять...»

Казалось, шуршащие над головой снаряды вот-вот заденут. Он увидел труп с оскаленным ртом, набитым снегом. И его будто дернули за рукав. Он упал. Рядом, звякнув о каску убитого винтовкой, повалился Шор.

— Сволочь, — хрипло выдохнул он. — Говорит, ордена!.. Знал бы.

Лицо его оставалось застывшим, как маска, но глаза выдавали крайнее бешенство. Он ртом схватил испачканный уже копотью снег.

Волков ощупал свой рукав. Осколок прорвал у локтя овчину, но тело не задел. На метр от них лежал Блинов. Немного дальше раскорячился Сидоркин. Читавший письмо боец, фамилию которого Волков не запомнил, только присел, упираясь одним коленом в снег. Другие, отставшие немного, еще бежали. Он увидел и зеленую ракету, медленно, косо взлетавшую позади, над траншеей. Махнув рукой, он вскочил, уже не сгибаясь, как бы нырнул в дымную, зловеще плотную тишину. Блинов сразу обогнал его. Потом у ног зачернел длинный окоп.

Угловатая каска, обсыпанные землей плечи солдата двигались там. Солдат вскинул голову и, наверное, лишь успел заметить русский автомат, брызнувший снопом искр. Волков прошил очередью и солдат, еще лежащих на дне. Стоны, бешеная ругань, выстрелы звучали кругом. Волков обернулся, увидел Шора, притиснутого к стене окопа грузным ефрейтором в русской солдатской шапке; ударом кулака Шор отбросил его и затем воткнул ему в живот штык. Блинов зубами дернул чеку, швырнул гранату в угол окопа...

И все затихло. А в низине трещали пулеметы, бежала цепь атакующих. Шор, жестко кривя рот, ощупывал бедро. Вата из брюк повисла клочьями.

Сидоркин без шапки, завернув рукава полушубка, перевязывал бойца, который утром читал письмо от жены. Две или три пули угодили ему в грудь, он даже не стонал, а только поводил мутными зрачками. От слипшихся пего-седых волос Сидоркина шел пар. Убитый Шором ефрейтор откинулся головой на соломенную калошу и еще вздрагивал, шевелился, трудно расставаясь с жизнью. Молоденький боец из пополнения тоже вздрагивал, глядя на него. Волкова немного подташнивало от пережитого волнения, от вида крови, забрызгавшей стенки окопа.

— Теперича, Мокей, домой поедешь, — говорил Сидоркин. — А как иначе? Отпуск будет.

— Ну и везучий ты, — сказал Шору Блинов. — Лупанул же фриц в упор из автомата.

Шор криво усмехнулся и скосил глаза на расщепленный приклад. Сидоркин, кончив бинтовать, подобрал упавшую с головы ефрейтора шапку и надел.

— Гляди, — сказал Блинов, — налезут вши.

— Так еще мои с ихними поборются, — без улыбки отозвался Сидоркин. — И меня есть не будут... Как, сержант, раненого в землянку?

— Да, да, — ответил Волков, наблюдая за ходом боя. — Конечно!

— Танки! — сдавленным голосом воскликнул молодой боец. — Это ж танки? А, братцы?

Волков резко повернулся. От леса быстро двигались темные квадраты и словно пенили снег вокруг себя. Лишь приглядевшись, Волков сообразил, что за танками бегут солдаты в белых маскировочных халатах.

— Они и есть, — пробормотал Сидоркин. — Ах, язви их! Четыре, да еще рядом... Шесть.

Шор впился глазами в танки, сжимая и разжимая кулаки. Скорее всего, он думал о том, что придется лежать под танками или быть убитым немецким солдатом.

«Ну и заварил Комзев, — подумал Волков. — А почему Шору не быть убитым?..» И затем еще подумал: «Это, конечно, самое легкое...»

Дымные нити снарядных трасс, зеленовато-сизые в морозном воздухе, перехлестнулись над траншеей. Возле немецких танков и у леса плеснули дымные разрывы. С глухим ревом низко пронеслись три штурмовика. И они вдруг окутались дымом, и огненные струи метнулись к танкам. Один танк, в который попала струя, раскололся, будто жестянка.

Штурмовики исчезли за лесом, и где-то дальше, по невидимым целям, стучали авиационные пушки. Танки сворачивали к холму, прикрываясь от огня батареи.

— Эка, — забеспокоился Сидоркин. — Прям сюда идут. Чем их, сержант?

А у траншей наступал перелом. Оттуда выскакивали фигурки немцев. И теперь по ним били пулеметы. Многие падали, снег усеивался черными бугорками. Но шесть танков ползли к холму, и за ними бежали автоматчики.

— Чем же их? — повторил Сидоркин.

— Уносите раненого! — сказал Волков.

Шор быстро глянул на него.

— Мы прикроем? — добавил Волков.

Лязг и железный гул танков словно накалял воздух.

— Клади Мокея на шинель, — говорил Сидоркин. — Да вот шинелька немецкая.

Волков устанавливал пулемет. Когда оглянулся, бойцы уже волокли раненого по склону холма.

— Отлично, — сказал Шор. — Я думаю, сержант Локтев и рядовой Гусев погибнут здесь как герои. Все-таки удалось.

Волков оттянул затвор:

— Стреляй выше!

Длинная очередь заставила попадать автоматчиков, и сразу брызнули огнем танки. Волков едва успел нагнуться. Бешеная сила толкнула его на дно окопа, сдавила голову. Земля тряслась, проваливалась.

Обсыпаемые мерзлой глиной, оглохшие до ломоты барабанных перепонок, они заползли в темный, как нора, блиндаж. Тут валялись немецкие одеяла, котелки, ранцы. Потом совсем близко затрещали немецкие автоматы.

Узкая тень заслонила вход в блиндаж. Просунув автомат, солдат осторожно вглядывался, но еще не различал их. Шор каким-то чужим голосом по-немецки резко приказал солдату позвать офицера.

Солдат исчез, а у входа мелькнула фуражка, обмотанная шарфом, чтобы не мерзли уши.

— Wer ist da?{57}

Худощавый немец, лейтенант, вошел и, увидев двух русских, схватился за кобуру. Шор быстро заговорил.

У лейтенанта было прыщавое юное лицо с красными пятнами на щеках — не то лишаи, не то признаки обморожения. Он подозрительно глядел на Волкова и Шора.

Такой же юный солдат, широколицый, в каске и белом маскировочном, похожем на лыжный, костюме, с гранатами за поясом, ощупал карманы Волкова, затем Шора, передал их документы лейтенанту.

Они вышли из блиндажа. В небе плавали еще клочья дыма. Немецкие танки стояли на отложине холма. Солдат повел их к лесу. Они шли по замерзшему руслу вдоль красного телефонного провода.

Волков чувствовал, как мороз жжет щеки, пробирается к телу через дырку рукава. Шор молчал, ускоряя шаги.

— Halt!{58} — крикнул солдат.

Он повесил автомат на шею, закурил и добавил:

— Vorwarts!{59}

В лесном овраге стояли два бронетранспортера и легковая машина. По склону из труб землянок курились дымки. Несколько солдат, видимо разведчики, обвешанные гранатными футлярами, оружием, сидели на бревне около походной кухни. А повар мясницким топором разрубал безголовую тушу свиньи. И кухню, и бронетранспортеры, и землянки прикрывала срубленная хвоя так, что издали все казалось маленькой рощей. Синие, желтые, красные провода тянулись от землянок в лес.

«Наверное, батальонный штаб, — думал Волков. — Хорошая маскировка».

Возле одной землянки ждал офицер в длинной цигейковой шубе, которому, очевидно, по телефону сообщили про необыкновенных русских. Это был пожилой человек с усталым взглядом, тонкогубым ртом, словно вписанным между широким носом и подбородком. Солдат вытянулся перед ним, щелкнул каблуками.

— Кто вы? — спросил тот, глядя на Волкова. — В чем есть дело?

Шор заговорил по-немецки, назвал чью-то фамилию и добавил по-русски: — Это важно. Решают минуты.

— Ви немец? — опять по-русски, с недоверием в голосе, спросил тот.

— Быстрее, гауптман! — сказал Шор.

Офицер, услыхав нотки приказа, даже как-то вздрогнул. Он распахнул дверь землянки, жестом пригласил их войти. Землянка оказалась большой, светлой. Пол был устлан истоптанным дорогим ковром, стены завешаны солдатскими одеялами.

На железной печке шипела сковородка. Пахло жареной ветчиной. Толстый унтер-офицер, обвязанный полотенцем, как фартуком, разбивал над сковородкой яйца. Два лейтенанта в куцых мундирчиках сидели за столом у телефонов.

Гауптман, не снимая шубы, взял трубку и начал дозваниваться куда-то. Лейтенанты хмуро, брезгливо рассматривали пленных. Унтер-офицер по-гусиному вытянул шею. Огляделся и Волков. Угол занимал топчан, где лежал инкрустированный перламутром аккордеон. Под оконцем в русской измятой каске торчали прутики вербы, и на них распустились нежно-розовые почки. Было странно видеть это цветение зимой, в суровой обстановке штабной землянки, возле сваленных кучей русских автоматов и винтовок, собранных на поле боя.

— O... Zum Teufel!{60} — испуганно воскликнул унтер-офицер, забывший о яичнице.

Гауптман вызвал по телефону «Дрезден» и, вскинув голову, прищелкнул каблуками, точно стоял перед генералом.

«Подчинение старшему в крови у них, — думал Волков. — Будто вторая натура. И связь работает как часы».

Гауптман быстро доложил, выслушал приказ и отдал трубку лейтенанту. Затем приказал другому лейтенанту сопровождать русских, и тот вскочил, одергивая мундирчик.

— Вы будете ехать на машина, — сказал гауптман. — Сейчас ехать.

— Благодарю, — ответил Шор.

Но гауптман лишь пожал плечами, словно отрицая свое участие в этом деле.

Когда они сели в машину под охраной лейтенанта и еще двух автоматчиков, лес наполнился грохотом. Лейтенант спросил у пробегавшего офицера, почему бьют пушки. И тот крикнул, что русские перешли в наступление.

XX

Маршал Шапошников неожиданно вернулся и опять устроился в кабинете со своими кислородными подушками и неизменным толстостенным стаканом в серебряном подстаканнике, из которого любил пить чай. Опять к его дубовому письменному столу тянулись нити управления фронтами. Даже глядя на карту, огромную, расцвеченную флажками, трудно было представить это сражение, вытянувшееся по извилистой линии на четыре тысячи километров. За линией фронта остались Белоруссия, Украина, юг России. Остро чувствовалась нехватка продовольствия, и везде приходилось урезать паек. Сотни заводов, эвакуированных в Сибирь, еще не работали. Армиям не хватало снарядов, патронов, даже лопат. А на юге и на севере, чтобы сковать войска противника, не дать возможности перебросить резервы к Москве, армии перешли в наступление. Командующие требовали боеприпасов, жалуясь, что им дают меньше половины необходимого запаса. И все тревожнее делалась обстановка под Москвой. Прорвав оборону у Наро-Фоминска, танки и мотопехота двигались к городу. От канонады тонко дребезжали окна, покрытые морозным узором.

Шапошников не выходил из кабинета второй день. К нему забегали штабные генералы с рулонами карт, папками, затем бегом уходили выполнять новые поручения или садились к телефонам, кричали до хрипоты, разыскивая застрявшие где-то дивизии. Невзорову маршал приказал беспокоить его только в случае крайней необходимости. И возле кабинета давно сидел пожилой врач с генеральскими звездочками на петлицах.

— Вы поймите, — говорил он. — Я должен хотя бы осмотреть его. Маршал или солдат — для природы безразлично. Если сердце изношено, то в любую минуту... Если бы я не знал хорошо, чем всегда кончается, то не сидел. Какое-то мальчишество!

От возмущения его узкая седая бородка мелко дрожала.

— Идите, подполковник, и скажите, что я здесь... вот уже шесть часов. А в госпитале ждут раненые.

— Ну, попробую еще раз, — согласился Невзоров. — Кстати, есть повод.

Взяв сообщение о том, что фельдмаршал Герд фон Рундштедт за отвод войск у Ростова отстранен Гитлером от командования, Невзоров прошел в кабинет. Шапошников говорил по телефону и что-то помечал на карте, лежащей перед ним.

— Да, да, голубчик... Отбили это село? — Он нетерпеливо взглянул на Невзорова, и тот положил ему поверх карты листок с сообщением. Пробежав глазами текст, маршал равнодушно отодвинул его.

— Как называется село, голубчик? — сказал он в трубку. — Задворики. Большие потери там?.. И ни одной целой хаты? Что же делать, что делать... Так вот, оттуда ни шагу назад!

Это маленькое село у Красной Поляны, видимо, интересовало его больше, нежели крах германского фельдмаршала. Коротко звякнул другой телефон, и Шапошников снял трубку:

— Здравствуйте... То есть как?.. И много прорвалось к вам?.. Слышу, слышу, — он поморщился, чуть отстраняя трубку от уха: мембрана гудела выстрелами, разрывами мин. — Кто же там у вас отбивается?.. Что ж, писарям и генералам необходима разминка. Но все же используйте резерв. Будем считать это крайним случаем. Или вы привыкли к тому, что генералы штаба фронта сами отбивают атаки?.. Еще личная просьба. Коли уж они прорвались к вам, не могли бы вы захватить для меня «языка»?.. Да, да, конечно, лучше офицера. Спасибо.

Бросив трубку, Шапошников покачал головой и усмехнулся.

— Разрешите доложить, — сказал Невзоров. — Врач настоятельно просит...

— Он еще здесь? — удивился маршал. — Вот упрямый старик. Скажите ему, что я уехал. Вышел через запасную дверь. Поверит?

— Нет. У запасной двери он приказал дежурить медсестре.

— Хм... Изучил тактику.

— Он говорит, что может плохо кончиться.

— Все кончится хорошо, — устало закрыв глаза и откидываясь на спинку стула, произнес Шапошников. — Эту сверхтяжелую батарею в Красной Поляне мы накрыли огнем. Таких пушек у них больше нет. Гитлер, вероятно, хотел объявить, что Москва простреливается артиллерией насквозь, и поддержать наступательный дух армии... Иметь бы нам еще сотню лишних танков. Но где взять, где взять? А через месяц будет поздно. За сотню танков отдал бы душу, как Фауст за вечную молодость. Смешной, однако, этот великий Фауст...

И, как бы вспомнив, что Невзоров еще здесь, слушает его мысли, сухо добавил:

— Вот что... езжайте в Перхушково. К штабу фронта прорвался отряд автоматчиков с танками. «Языка» привезите. Мне хочется теперь узнать, насколько вымерз их пыл.

Выйдя из кабинета, Невзоров сказал «упрямому старику», что маршал занят и просил его не беспокоиться.

— Я лучше знаю, что мне делать, — сердито буркнул тот и опять уселся в кресло.

— Долго придется ждать, — надевая шинель, заметил Невзоров. — Еще сутки, вероятно.

Тот посмотрел на часы и неопределенно хмыкнул, как бы давая понять, что и это знает лучше, а какими бы важными делами ни занимался человек, природа в назначенное время берет свое.

— Горло кутайте, — проворчал он. — Мороз. И дышите в воротник.

Мороз на улице был такой, что спирало дыхание. Бессменный дядя Вася грел мотор. Из выхлопной трубы колечками струился дымок, повисая в загустелом воздухе.

— В Перхушково, — сказал Невзоров, открывая дверцу и усаживаясь. — К штабу фронта.

Москва казалась приземистее от сугробов. На улицах возле заграждений ходили рабочие с винтовками. Стену Большого театра, куда попала бомба, закладывали мешками с песком обмотанные тряпьем пленные немцы. А на Петровке у дверей магазинов толпились женщины, озабоченные тем, как из скудных, ежедневно выдаваемых по карточкам продуктов, готовить обед на семью. Тут любой мог получить рецепты необычной для мирного времени кулинарии: и как жарить картошку без масла, и как варить борщ, не имея капусты и картошки.

Возвращавшиеся из школы мальчишки на Тверском бульваре играли в снежки. Над самыми деревьями висели громадные аэростаты заграждений, опущенные утром. Невзорову бросилось в глаза, что у зениток и пулеметов стояли девушки в шинелях и касках. Видимо, артиллеристов-мужчин отправили на фронт.

У Белорусского вокзала стояли танки, под ними горели костры, чтобы в любой момент завести двигатели. На этом же огне прокопченные, в черных шлемах танкисты разогревали консервы. А из метро сплошным потоком выходили бойцы, точно глубь земли рождала их с обветренными лицами, неторопливым говором. Они строились ротными колоннами, уходили отсюда на фронт.

— Сибиряки, — заметил дядя Вася. — И мороз-то нипочем. Крепкие ребята.

Ближе к окраине города все менялось: исчезли прохожие, у противотанковых орудий артиллеристы в маскировочных халатах раскладывали снаряды. Дорога на Перхушково, как извилистый туннель, пробитый через снега, темнела бомбовыми воронками. Кое-где объезжали разбитые, еще дымящиеся грузовики — следы недавней бомбежки. Уже на семнадцатом километре отчетливо слышалась пулеметная трескотня, стали встречаться раненые, бредущие к Москве. Тут забуксовавшую «эмку» обогнал кавалерийский эскадрон, взмыленные кони роняли с губ пену, мелькали ножны, стремена, шпоры. И, когда тронулись дальше, эскадрон успел скрыться в лощине. Над Перхушковом завязался воздушный бой. Истребители крутились, наполняя холодное, как бескрайняя голубоватая льдина, небо вспышками огня, стуком автоматических пушек. То один, то другой самолет будто падал и, едва не задев верхушки сосен, круто устремлялся вверх. Но вот «мессершмитт» не вышел из пике, столб дыма взметнулся над лесом. К месту боя летели еще три звена истребителей со стороны Москвы. И немецкие пилоты, должно быть заметив их, начали уходить. На земле в этот момент чаще загромыхала артиллерия, неистовым треском переплелись автоматные и пулеметные очереди.

Штаб фронта занимал старинный двухэтажный особняк на берегу пруда, окаймленного вековыми соснами и березами. Через густой лес к нему вела широкая, прямая аллея. На этой красивой аллее стояли повозки, врачи бинтовали раненых, слышались крики, стоны. Грузовик с реактивной установкой приткнулся меж деревьев. И вдруг мелькнуло пламя, лес заполнился скрежетом, громом. Длинные тела ракет, обжигая огненными хвостами верхушки сосен, унеслись на юг.

Когда Невзоров подъехал к штабу, суматоха, вызванная появлением отряда немцев, улеглась. Ему сказали, что прорвалось не меньше батальона с тремя танками, но их оттеснили, а для Шапошникова захвачен танкист-лейтенант. Этого танкиста, правда, оглушило разрывом снаряда, и он ничего не соображает, да пока едут в Москву, начнет говорить.

Пленный, еще совсем молодой, лет двадцати, сидел у крыльца, обхватив трясущуюся голову руками. Он был забрызган чужой кровью, смерзшейся на комбинезоне и в светлых волосах. Дядя Вася тоже вылез из машины и, внимательно разглядывая танкиста, проговорил:

— Сопляк. Моя бы воля, так опустил штаны и всыпал бы еще.

— Усади его в машину, — приказал Невзоров. — Да чем-нибудь руки свяжи.

В полутора километрах на снежном поле глыбами темнели два подбитых танка. Мимо них цепью бежали к соседнему лесу бойцы. Опушка леса кудрявилась разрывами мин, где-то в дыму стучали пулеметы. Над головой Невзорова брызнуло мелкими осколками разбитое стекло.

— Легли бы, подполковник, — сказал, подойдя к нему, высокий, широкоплечий командир в задымленном полушубке с автоматом на груди. — Дура пуля щелкнет — и поминай как звали.

— А вы что стоите? — улыбнулся Невзоров.

Лицо этого командира светилось такой жизнерадостностью, так весело щурились черные глаза, что невольно хотелось улыбнуться.

— Я с фронта, из дивизии. У нас это обычное дело. Здесь в тылу рассчитывал часок отдохнуть, а пришлось автомат брать. Это уж добивают их... Сказали, что какой-то подполковник едет в Москву. Я его ищу. Не вы?

— Да.

— Капитан Лосев, — представился тот. — У меня к вам деликатная просьба. Записку не отвезете жене? Я сейчас напишу.

Невзоров пожал плечами, и Лосев торопливо добавил:

— Что вам стоит? Почтой неделю идет... А я две недели, как женился. Это на Арбате. Мимо будете ехать.

— Ну, хорошо, — кивнул Невзоров. — Только скорее. Через десять минут еду.

Лосев торопливо расстегнул полушубок, из кармана гимнастерки вынул блокнот.

— За одну минуту напишу.

В его блокноте лежала фотография. Невзоров от удивления прикрыл на миг и снова открыл глаза. То была фотография Эльвиры.

— Красивая? — радостно засмеялся Лосев. — Да-а! Мало что красивая. У нее сердце золотое, а характер еще лучше. С ней жить, как в сказке.

Невзоров теперь внимательно посмотрел на его лицо: широкие, обветренные скулы, твердые губы, прямой, будто вылитый из меди нос. За внешним добродушием угадывалась твердая воля и широкая натура русского человека. А лет ему на вид не более тридцати.

— Я в госпитале на Арбате лежал, — объяснил капитан. — Там и познакомился. А как вышел, сразу поженились... Она, бедняга, хлебнула горя. Какой-то оболтус у нее муж был. Разве не оболтус, если такую женщину упустил? Теперь все на место встало. Да сами увидите, какая она золото, чаем вас напоит...

— Боюсь, капитан, что не смогу, — произнес Невзоров.

— Так это одна минута. Сделайте одолжение!

— Не могу, — резко сказал Невзоров. — Потому что этот оболтус, как вы говорите, я и есть.

— Ну? — шепотом вдруг спросил тот. — Вы Невзоров?.. Ну и заварушка... Что же нам делать? Эх, черт!

Он поморгал веками, собрал морщины на лбу и неожиданно рассмеялся:

— Что ж делать? Где вам не повезло, мне будет удача. Как в наступлении целого фронта: одни потери несут, другим легче...

— Она ругает меня? — спросил Невзоров.

— Да нет... Говорит, сама виновата. Женщины при этой ситуации нашего брата кроют. А тут наоборот. Золотой характер!.. Ну и тесен же мир. Что нам-то с вами делать? Будем друзьями... Записочку, может, кинете в ящик?

— Так и быть, — криво улыбнулся Невзоров.

Опять заскрежетала реактивная установка, и вой мин повис над лесом.

XXI

Густав Зиг лежал у поваленной сосны. Это дерево и спасло его, когда обрушился залп ракет. Эти реактивные мины были страшнее всего, Снег как бы испарился, черная земля обгорела. Скрученная, раскаленная мгновенным жаром хвоя дымилась. А лес гудел, кряхтел, точно огромное живое существо, которое нещадно посекли цепями. Разрывы обычных мин теперь казались легкими хлопками. В лесу щелкали пистолетные выстрелы: офицеры пытались задержать бегущих в панике солдат. Поблизости от Густава валялась чья-то оторванная нога с лохмотьями штанины, на разбросанных трупах дымились шинели. За деревьями горел танк, а другой, последний из семи двигавшихся с батальоном, отползал... По полю к лесу неровной, вогнутой цепью, утопая до колен в снегу, бежали русские солдаты, что-то крича. Но голоса, ослабленные расстоянием и треском выстрелов, сливались, напоминая глухое жужжание.

— Огонь! — донеслась резкая команда.

Густав приподнялся на локте. У соседнего дерева Лемке, выпучив глаза, искал автомат. Обер-лейтенант Винер, стоя на коленях, в дымящейся, обгорелой у воротника шинели, глядел в бинокль.

— Огонь! — повторил он, взмахнув рукой.

Там, где бежали русские, клубочками завихрился снег. Разрывные пули вспахивали его частыми строчками...

До этого батальон, в котором находился Густав, занимал оборону под Наро-Фоминском. Ждали, когда наступающие севернее и южнее Москвы танковые группы достигнут целей. Из окрестных деревень солдаты натащили в траншею много одеял, тулупов, даже никелированные кровати. Ночами разведчики ходили через передний край, чтобы захватить какого-нибудь сонного ивана, еще чаще приползали русские с таким же намерением, и вспыхивала бешеная стрельба. Обер-лейтенант Винер снова командовал их ротой. Он стал еще более замкнутым, молчаливым, точно боялся подпустить кого-нибудь к своим мыслям. И с Густавом он встретился холодно, как бы сразу давая почувствовать разницу между ними. Лишь однажды, возвратившись из штаба дивизии, обер-лейтенант пригласил Густава к себе в теплую землянку с чугунной печкой и русским ковром на дощатом полу.

«Должен огорчить, Зиг, — сказал он тогда. — Присвоение офицерского звания вам отложили. Фюрер распорядился все присвоения сделать после захвата Москвы. — И, грея руки у печки, добавил: — Есть исключения, но с вашим отцом были какие-то неприятности».

«Я получил на днях письмо, — сказал Густав. — Отец уже работает в военном госпитале».

«Идет битва за судьбу Германии, — ответил Винер. — И недопустима лишняя болтовня. Думайте о каждом слове».

Густав понял, что за ним установлен тайный надзор. Механизм государства как бы сделал отца и сына заложниками друг друга, независимо от их взглядов. А работает этот механизм без сантиментов и психологических исследований. Густав начал приглядываться к солдатам: кто из них доносит? И вместе с затаенным страхом росла непонятная апатия. «Во имя чего же все? — думал он. — Если отучить людей мыслить по-своему, то не будет и людей. Кончится прогресс общества. Что-то подобное высказывал Гегель. И тут отец, вероятно, прав. Все, оказывается, имеет свою противоположность».

Ежедневно Винер забирался на бруствер под свист русских пуль, то ли играя со смертью, то ли пытаясь увидеть что-то в снежных далях громадной страны. Русские, в конце концов, пускали несколько мин, им отвечала артиллерия, и завязывалась дуэль. На соседних участках тихо, а тут жди горячий кусок металла. За это солдаты невзлюбили его. Когда обер-лейтенант Винер, подтянутый, негнущийся, шагал по траншее, его провожали мрачные взгляды из-под низко надвинутых касок. Совершенной противоположностью Винеру был его заместитель лейтенант Штраус. Он постоянно находился в кругу солдат, любил соленые анекдоты и мог раскурить одну сигарету на троих. Было ясно, что и он едва терпел обер-лейтенанта. Тридцатого ноября дивизия снова перешла в наступление. Танки пробили русскую оборону. Вьюжной ночью батальон форсировал извилистую, обросшую густыми лесами реку Нару. Шальным снарядом убило командира батальона, и Винер, как старший из офицеров, принял командование. Тогда же по радио фельдмаршал Бок сам отдал прорвавшимся за Нару частям короткий приказ: «Только вперед, на Москву, герои Парижа, Варшавы!»

За два дня батальон продвинулся еще на тридцать километров к Москве, а позади войска растянулись узким, насквозь простреливаемым коридором, отбивая фланговые атаки. По этому коридору в тыл увозили раненых, обмороженных. Говорили, что трупы лежат штабелями вдоль этого пути, хоронить не успевали. И, слушая непрерывный гул артиллерии, все задумывались: откуда у русской армии берутся новые силы? Но приказ фельдмаршала идти только вперед оставался в силе. Утром третьего декабря разведчики вывели батальон к деревне Перхушково. Атака не удалась, и батальон откатился к лесу. Теперь русские шли в атаку... Густав еще смотрел на обер-лейтенанта, когда Лемке испуганно закричал:

— Казаки, казаки!

Левее атакующих пехотинцев, размахивая клинками, мчались всадники. Лавина их приближалась так быстро, что стало вдруг от сверкания мелькавшей стали клинков нестерпимо холодно. Густав заметил, как один ефрейтор начал пятиться.

— Стой, ублюдок! — крикнул он. — Бегом, ко мне!

Этот ефрейтор Геринг из крестьянских сынков, однофамилец рейхсмаршала, с бегающими плутоватыми глазами, по всем наблюдениям, и мог доносить на него.

— Я... господин унтер-офицер. Я по нужде, — проговорил тот.

— Ах ты, свиное отродье! Ни шагу... Застрелю, скотина!

Он выпустил длинную очередь в прыгавшие, будто кентавры на глубоком снегу, фигуры всадников. Прямо как бы летел на черных крыльях мохнатой бурки один всадник, а пули не задели его. И в обойме автомата Густава кончились патроны. Совсем рядом уже была оскаленная морда коня и побагровевшее, искаженное яростью лицо человека. Геринг вскочил, намереваясь бежать. А Густав уткнулся лицом в землю. Его тут же обдало россыпью снега из-под копыт.

Храпели кони, леденяще-тонко повизгивали клинки, обрывая короткие вскрики. Рвал воздух беспорядочный автоматный стрекот... Ломая деревья, грохоча пулеметами, выполз танк. Всадники разворачивали коней, уносились по опушке леса. Возле оторванной чьей-то ноги лежало тело ефрейтора Геринга. Шея у него, срезанная наискось, будто вспучилась шапкой пенящейся крови. Голова, еще в каске, откатилась, и на плотно стиснутые губы из ноздрей тоже вытекала кровь.

Лемке и двое разведчиков, пригибаясь, волочили к танку обер-лейтенанта. В одном разведчике Густав узнал Рихарда Хубе, с которым летел до Берлина. Возле гусениц танка убитый конь придавил человека в бурке.

«Мертвый кентавр», — подумал отчего-то Густав. Но всадник еще был жив, искал что-то рукой у пояса. Хубе торопливо вскинул автомат и пустил ему в грудь короткую очередь.

Танк прикрывал отступление. Солдаты толпой брели по лесной дороге, растирая щеки, носы. Обер-лейтенанта тащили на одеяле. Пуля застряла у него в пояснице, и даже сесть на танк он не мог. Все другие раненые, не способные идти, остались на месте боя. Теперь в батальоне едва ли насчитывалось полроты. У многих из-под касок, рукавов шинелей виднелись бинты. Густав часто оглядывался, недоумевая, почему русские не догоняют.

Лейтенант Штраус, устроившись на танке, старался вызвать по радио штаб дивизии. Вскоре он спрыгнул и бегом догнал солдат, тащивших обер-лейтенанта.

— Час назад русские закрыли коридор, — тихо сказал он. — Приказано выходить к реке Нара.

Рот Винера мучительно искривился:

— Значит, все напрасно? Все напрасно...

Штраус наклонил голову как бы в знак того, что слышит, одновременно хмуря брови. Сжатые губы у него мелко тряслись.

— Унтер-офицер Зиг, — громко приказал Штраус, — три человека в боевое охранение!

— Лемке... Хубе! — сказал Густав. — За мной!

Таинственным и загадочным казался Густаву этот русский лес. Мрачная, неприглядная чащоба сменилась вдруг широкими, залитыми ярким светом лужайками, где снег блестел радостно, точно полированный. В Германии леса иные, хорошо расчищенные, с пронумерованными деревьями, указателями на тропинках.

«Может быть, и характер русских так же полон загадок, как лес? — думал он. — Выйдем ли мы отсюда?»

Он почему-то вспомнил о недавнем письме Оскара Тимме, где журналист просил рассказать, что испытывает солдат у Москвы, — это необходимо было ему для книги. Вспомнилось и другое — от Паулы, которая наконец ответила маленькой записочкой, хотя Густав послал ей шесть или семь писем. Она писала напыщенными фразами что-то о героизме, о долге солдата перед фатерландом и завершала просьбой быстрее взять Москву. Он со злости разорвал это письмо на мелкие кусочки, а теперь думал, что всякий, наверное, как солдат в окопе, живет интересами своего местопребывания...

От холода ломило колени, пальцы ног в сапогах уже теряли чувствительность. Хубе и Лемке шагали рядом. Поверх маскировочной куртки на Хубе висела бурка, и голова в белой каске, точно срезанная, лежала на громадных черных плечах.

— Шла бы за нами танковая дивизия, — сплюнув, проговорил Хубе, — уже к ночи были бы в Москве... Вот где трофеи! Это не Париж, с которым обходились деликатно. А сейчас отступаем.

— Отступаем? — удивился Лемке. — Разве такое понятие у германского солдата есть?

— Заткнись, — буркнул Хубе.

Впереди где-то затявкала собака.

— Деревня! — обрадованно произнес Лемке.

Село было в полукилометре от леса. На окраине суетились, разворачивая пушку, артиллеристы. По дороге к селу бежал кто-то с вязанкой хвороста.

— Лемке, бегом, — сказал Густав, — доложи лейтенанту Штраусу. Танкистам есть работа.

Но в танке был лишь один снаряд. Штраус приказал двигаться через лес. Обер-лейтенанта Винера положили на танк, укрыв буркой. Спустя час они вышли к другому селу. И здесь их отогнали, будто назойливую муху: пустили вслед несколько пулеметных очередей, даже не стараясь преследовать.

Густели сумерки, быстро крепчал мороз. В глубине леса скрипели деревья. И скрип этот напоминал какой-то злобный хохот. Ослабевшие солдаты ложились в колею, умятую гусеницами на рыхлом снегу. Шедшие за танком даже не оглядывались. И как они могли помочь? Штраус приказал двигаться без остановки. А стоило задержаться на минуту, и танк уже не догнать. Густава охватывала жуть, когда представлял эту извилистую дорогу по темному лесу, будто вехами устланную закоченелыми трупами.

Обер-лейтенант Винер еще жил. Его лицо стало бурым, вздулось, и неестественно блестели светлые глаза. Он лежал молча, не двигаясь, за башней танка. Густав не мог и угадать, о чем думает теперь Винер. О том, что скоро ему исполнится тридцать лет, но дату эту не придется отметить? Или о том, что успел сделать за эту жизнь? Или просто глядел на тусклые звезды, слушал мрачный скрип русского леса вокруг и, чувствуя свой конец, ждал смерти, как опытный повеса ждет капризную любовницу, зная, что все равно придет?..

Стала явственно доноситься артиллерийская канонада. Небо впереди точно плавилось багровыми сполохами.

— Камрады... Вся четвертая армия уже наступает, — говорил Хубе, подпрыгивая на обмороженных ногах. — Я знал, что фельдмаршал нас выручит.

Танк остановился. Штраус вылез из башенного люка, спрыгнул на землю. Он собрал возле лежащего Винера трех оставшихся унтер-офицеров.

— Мне удалось вызвать штаб дивизии, — тихим голосом, чтобы не услыхали солдаты, проговорил он. — Русские перешли в наступление, и фронт сломан. Нам остается погибнуть здесь или... или прорываться. На танке уместятся человек семь. Остальным надо сказать, что идем в разведку. Иного выхода нет.

— Нет, — вдруг послышался слабый хрип. Густав даже не сразу понял, что заговорил обер-лейтенант Винер.

— Господина обер-лейтенанта усадим в танк. Затащим его через люк, — торопливо сказал Штраус.

— У меня нет сил, чтобы застрелить вас, — хрипел Винер. — Только свинья может и здесь еще обманывать...

— А как быть? — спросил Штраус. — Погибать всем? Это глупо.

— Уходите... Но я остаюсь. И я объясню солдатам... Для могил годится любая земля... Зиг, если доберетесь... в Берлин... зайдите, пусть мама думает, что я умер быстро от пули в сердце... Да, Зиг... Есть ли объективный смысл в истории человечества, или она противоборство замкнутых в себе сил и бессмысленных поэтому? Может быть, наш самый страшный враг — наша глупость... Снимите меня... Приказываю вам, Зиг, уходить!

...На следующий день бабы села Акулово, выбирая из-под снега остатки прелой соломы на поле, заметили ползущего человека. Это был немецкий солдат. Бабы хотели забить его вилами. Он плакал, назвал себя Карлом Носке и еще что-то бормотал, указывая на лес.

— Погодьте, бабоньки, — остановила кряжистая хмурая старуха. — Вдруг что дельное там?

Кликнули двух мужиков, уцелевших на селе: безногого инвалида и деда семидесяти лет. Вооружившись берданками, они пошли к лесу впереди женщин.

Там, на залитой ярким светом поляне, увидели десятка три окоченелых немцев. Один из них, по виду офицер, с бурым, распухшим лицом и выпученными глазами, лежал на черной мохнатой бурке.

— Страх-то! — взвизгнула румянощекая молодая бабенка.

— Ну, Маланья, — игриво подмигнул ей инвалид, — придет во сне такой, и не взбрыкнешься.

— Эти ужо отходились, — сказала кряжистая старуха.

— Ой, бабоньки, — затараторила молодая, — а вы слыхали ноне по радио... Будто и японцы начали войну с Америкой.

— Ужо, — мрачно отозвалась старуха.

XXII

В Берлине шел густой снег.

Канарис оторвался от чтения сводки боевых действий на Востоке, поднял голову, щуря усталые глаза Он представил себе колонны бредущих по глубокому снегу немецких солдат, застрявшие танки... Неожиданные контрудары русских у Москвы за две недели превратились в широкое наступление. И немецкие армии бегут...

Вошел помощник и коротко доложил:

— Он здесь.

— Ах да, этот Штрекер, — сказал адмирал. — В России был под именами Шор, Гусев... Пусть войдет.

— Через двадцать минут совещание у фюрера, — напомнил помощник и распахнул дверь.

Вошел коренастый обер-лейтенант с Железным крестом на груди. Секунду Канарис молча разглядывал его.

— Садитесь, Штрекер... Как же вы не увидели сосредоточения двух русских армий? Ваш провал дорого стоит Германии.

Штрекер, усевшийся было на край стула, вскочил.

— Сидите, — приказал адмирал. — И какие основания думать, что этот перешедший с вами линию фронта...

— Лейтенант Волков.

— Заслан русской контрразведкой? — продолжал адмирал, как бы не обратив на подсказку внимания. — Интуиция или факты?

— Мои подозрения, господин адмирал. Было странно, что его забыли расстрелять. И вместе с тем он слишком прямолинеен. Я думал...

Адмирал сразу уловил ход его мыслей:

— Либо заполучить хорошего агента, либо вести игру с русской контрразведкой, так как не будут сразу ликвидировать группу, в которой есть их человек?

— Да, — на лбу Штрекера выступили мелкие капельки пота. — Они бы постарались узнать, где находится рация. А к тому времени операция закончится.

«Умеет рисковать, — отметил Канарис. — И неглуп».

— Опасная игра, Штрекер, — сухо проговорил он. — Через вашу рацию потом советская контрразведка дезинформировала нас и заполучила шесть агентов, которых мы бросили туда.

— Волков не мог сообщить, где рация.

— Значит, имелась другая нить. И в Киеве, по мнению Ганзена, у Волкова не было встреч. Как он мог выходить на связь?

— Это пока загадка, господин адмирал.

— Вы переходили с ним фронт, — задумчиво сказал адмирал. — Что-нибудь усилило подозрение? Вы сразу поняли?

— Нет. Я даже начал ему верить. Но тут, в Берлине... Волков совершенно не знал языка. А когда в ресторане я стал заказывать ужин... Это было на его лице. Он, видимо, не любит свинину. Я опять все проанализировал, каждый шаг...

— Значит, фактов нет?

— Пока еще...

— Надеюсь, Волков не знает о подозрениях?

— Нет, господин адмирал.

— Хоть здесь оказались на высоте, — хмыкнул Канарис.

— Я хочу просить разрешения допросить его.

— Вы офицер разведки, а не гестапо, — проговорил адмирал. — Если догадка верна, то следует использовать. Надо все-таки подложить русской контрразведке свинью. Убедите лейтенанта в полном доверии, а главное, создайте условия богатой жизни. Чтобы он почувствовал ее вкус. Мы даже наградим его крестом за оказанную помощь. Мне нужен такой человек. Это будет операция по дезинформации русских. И я поручаю вам.

Штрекер торопливо поднялся, щелкнул каблуками. Его лицо оставалось неподвижным, лишь веки дрогнули. Он смотрел то на Канариса, то на японскую гравюру, висевшую за спиной адмирала, где было изображено страшно перекошенное человеческое лицо.

«Ждал наказания, — усмехнулся про себя адмирал. — Тут я не ошибся. Будет считать меня добрым, умным, все понимающим. А дело в том, что я не могу афишировать провалы».

— От успеха этой операции, Штрекер, будет зависеть многое.

— Да, господин адмирал!

Адмирал кивком головы указал на помощника:

— Если возникнут какие-либо затруднения, обратитесь к полковнику... Мы еще увидимся, а сейчас я тороплюсь...

На совещание к Гитлеру пригласили тех, кто из Берлина осуществлял руководство армиями. Еще в холле Канарис увидел начальника генерального штаба генерал-полковника Гальдера. Высокий, сухощавый Гальдер, почтительно наклонив большую голову, разговаривал с тщедушным, низеньким Геббельсом. У дверей, пропуская вперед рейхсмаршала Геринга, толпились генералы. Адмирал сразу понял, что на совещании будут незримо присутствовать и монополии. Геринг, сам теперь владевший десятками заводов, был еще членом наблюдательного совета крупных сталелитейных компаний; генерал-полковник Мильх занимал и пост директора авиастроительной фирмы; генерал-лейтенант Виттинг с румяным, добродушным лицом, назначенный генеральным инспектором по сырью на Востоке, представлял угольный концерн; другой генерал — химическую промышленность; третий — автомобильную... Позади всех стоял начальник службы безопасности генерал СС Рейнгард Гейдрих. Длинная, костлявая фигура, затянутая в серый мундир, тонкие губы на узком лице и немигающие глаза, устремленные подолгу в одну точку, делали его чем-то похожим на хищную птицу. К нему и направился адмирал с приветливой улыбкой.

— Кажется, фюрер хочет обсудить серьезный вопрос. Не так ли, Рейнгард?

Тот молча кивнул и пошел впереди Канариса.

Гитлер встречал приглашенных и каждому тряс руку. Он был в форме пехотного офицера, без орденов, подтянутый, с энергичным, утратившим рыхлость лицом, словно неудача под Москвой вызвала у него прилив сил. И жесты его были четки, полны скрытой энергии.

Едва все расселись, он, постукивая от нетерпения кулаком по столу, заговорил:

— В последнюю неделю на Восточном фронте сложилась обстановка, близкая к тому, что называют катастрофой. Если бы Россия предложила мне сейчас перемирие, то я бы незамедлительно принял...

Канарис заметил, как вытянулись лица генералов, и даже всезнающий Геббельс удивленно приподнял брови.

— Но говорить о перемирии бессмысленно! В тот момент, когда наступила заключительная фаза войны и когда нужна особая твердость, высшее командование оказалось неспособным руководить войсками...

Стало необычайно тихо, казалось, все затаили дыхание. Лишь кулак фюрера с размеренностью метронома ударял по столу. И Гитлер нарочно затягивал паузу, чтобы генералы, перед которыми ему приходилось заискивать, когда шел к власти, ощутили теперь полную зависимость от его воли.

— Моих генералов испугало упорное сопротивление русских и большие потери, — язвительным тихим голосом наконец проговорил он. — Ребенку понятно, что все живое перед гибелью сопротивляется наиболее отчаянно. Этого не поняли мои генералы. И вместо того чтобы железной волей удержать дивизии на месте, когда русские начали атаку, истребить противника и взять Москву, командование допустило отход войск. Сделаны две грубые ошибки. Войскам сообщили о тыловых рубежах, чтобы информация попала к русским. Но и мои дивизии стремятся быстрее отойти к этим рубежам, где теплые землянки, уборные и солдату не придется морозить зад на холодном ветру. А таких рубежей нет! Командование также не предусмотрело мероприятий в случае большого холода. Полевые госпитали забиты обмороженными солдатами. Отступление теперь равносильно измене!..

Беспокойство сидевших за столом генералов усилилось. Гитлер так повернул дело, что любого мог объявить виновным. Канарису нетрудно было понять, о чем думают генералы. Обвинение повлекло бы за собой утрату загородных дач, автомобилей, того образа жизни, который стал доступен благодаря занимаемому положению. И если Гитлер несправедливо теперь обвинит кого-то, другие промолчат ради собственного благополучия.

«Вот рычаг власти, — подумал адмирал, — который безотказно действует от сотворения государства».

Его собственное беспокойство объяснялось тем, что несколько дней назад в речи Гитлера на заседании рейхстага был намек на плохие разведданные, которыми располагало командование. И теперь фюрер мог сделать абвер козлом отпущения.

— Я приказал, — медленно заговорил Гитлер, — разжаловать и лишить всех знаков отличия командующего 3-й танковой армией генерал-полковника Гепнера, войска которого ближе всех подошли к Москве и затем оставили позиции... Командующий 2-й танковой армией генерал-полковник Гудериан будет отозван в резерв. Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Бок нуждается в длительном лечении. Главнокомандующий сухопутными войсками генерал-фельдмаршал фон Браухич намерен подать в отставку...

Канарис облегченно, едва заметно, вздохнул: значит, виноваты фронтовики. Адмирал вспомнил, как месяц назад, посетив штаб Роммеля в африканской пустыне и восторгаясь его талантом полководца, он будто между прочим заметил, что фюрер недооценивает способных людей. И суровый, прямодушный Роммель, криво усмехнувшись, ответил: «Боеспособность войск определяется не одним талантом генерала и не просто количеством орудий, а духом солдат, их решимостью победить».

— В связи с обстановкой, — продолжал Гитлер, — когда может потребоваться замена и других генералов, я принял решение взять на себя командование сухопутными войсками...

Такого решения не ждали. Одно дело быть верховным главнокомандующим и совершенно другое — непосредственно руководить боевыми действиями армий. Воцарилось напряженное молчание. И неожиданно Геббельс вскочил, сверкая черными глазами, начал аплодировать. Геринг с непосредственностью мальчишки, будто и для него это новость, восторженно хлопнул ладонями себя по груди. Как бы спохватываясь, зааплодировали остальные.

— Недопустимо никакое отступление, — сказал Гитлер, когда аплодисменты утихли, — даже если русские прорываются в тыл. Это даст время перебросить с Запада боеспособные части. В Германии мы должны сформировать до лета тридцать — сорок новых дивизий. Немецких рабочих следует заменять иностранными, особенно французами и русскими, и принудить работать. Тогда летом можно будет нанести России последний удар. Вместе с тем я дал распоряжение начать подготовку к операции «Аттила»{61}. Французы колеблются выступить против Америки. Сделайте все, адмирал Канарис, чтобы захватить флот. Мы объявили войну Америке, и скоро потребуются эти корабли. Необходимо также блокировать Средиземное море. Теперь я прошу высказать соображения о летней кампании в России.

Совещание закончилось поздно. Канарис решил остаться и поговорить с Гитлером. Когда все ушли, Гитлер вынул из кармана брюк золотые старомодные часы.

— Вы хотите объясниться, адмирал? Но я должен ехать в рабочий квартал. Поговорим в машине...

Машина уже стояла во дворе. И не бронированный «хорьх», на котором всегда ездил Гитлер, а старенький «мерседес». Не было и охраны, только адъютант уселся впереди, рядом с шофером. Машина выехала со двора. Хлопья мокрого снега залепляли лобовое стекло. Улицы напоминали черные туннели, а навстречу неслись десятки прикрытых маскировочными стеклами зеленых, будто кошачьи глаза, автомобильных фар. Гитлер задернул шторку, отделявшую шофера, откинулся на мягкое сиденье. Лицо его теперь выражало довольство и умиротворение.

— Я слушаю, адмирал.

Канарис заговорил о том, как его взволновала речь фюрера на заседании рейхстага, где была задета честь разведки.

— Ах, это вас беспокоит, — улыбнулся Гитлер. — Но я сделал такое заявление по политическим мотивам. У меня еще есть скрытые противники, даже среди членов рейхстага и среди генералов. Их все меньше, но есть. Кроме того, мир должен знать, что германский солдат непобедим в бою. А летом нанесем окончательный удар по России... Вы делаете то, о чем я просил? Русских надо убедить в нашей готовности летом опять наступать и захватить Москву...

Слушая его, адмирал пытался догадаться, куда они едут. Машина остановилась у низкого дома. Адъютант распахнул дверцу. Гитлер вылез, поднял воротник серого пальто, надвинул на лоб венгерскую шапочку, жестом пригласил Канариса идти за ним.

Это была улица на окраине Берлина, где жили рабочие. Канарис заметил темные фигуры охраны возле дома и поодаль несколько машин. Адъютант повел их в грязный, тускло освещенный подъезд, указал дверь квартиры.

— Здесь, — сказал он.

Гитлер сам постучал. Выглянула женщина с худым, изможденным лицом.

— Фрау Носке? — Гитлер снял шапочку.

Женщина узнала его, испуг, растерянность отразились в ее глазах.

— Кого там занесло? — послышался из глубины комнаты хриплый стариковский бас.

Не в силах что-либо ответить, женщина пятилась. Гитлер вошел, за ним пошли Канарис и адъютант с большим свертком в руках. Комнатка была тесная, узкая. За столом на табуретках сидели двое малышей и старик в черной рубахе. Они собрались ужинать. На тарелках лежали картофелины, ломтики хлеба. Старик поднялся, упираясь жилистыми руками в край стола. Дети глядели, открыв рты. Адъютант положил сверток и отошел к двери.

— Фрау Носке, — сказал Гитлер, — я пришел, чтобы разделить с вами горе. Мне только что сообщили: ваш муж, Карл Носке, пал смертью героя у стен Москвы...

Она ладонью прикрыла рот, чтобы сдержать крик. Задергался морщинистый кадык на шее старика.

Канарис уже понял, в чем дело. Это придумал Геббельс. Его чиновник узнавал имена погибших солдат, бывших рабочих, и задерживал официальные извещения. Гитлер в удобный момент, когда родственники были дома, навещал их. В газетах не сообщалось о таких посещениях. Но специальные агенты разносили слух об удивительной доброте фюрера, который не меньше родственников страдает за погибших на фронте солдат. А в свертке были продукты и книга «Майн кампф».

— Имя Карла Носке будет стоять в ряду героев, завоевавших мир для потомков, — продолжал Гитлер. — И Германия позаботится о ваших детях.

Затем он резко повернулся к выходу.

XXIII

Все кругом было заполнено гулом танковых моторов. За танками бежали пехотинцы, то припадая, то поднимаясь. И казалось, что снежное, испятнанное трупами немцев, комьями раскиданной земли поле колышется темными волнами.

Андрей привалился к брустверу возле Самсонова, который глядел на удалявшиеся цепи бойцов, на лес, откуда били пулеметы и за которыми находился город Малоярославец. Начальник штаба полка капитан Рубака здесь же по карте вымерял что-то, держа циркуль в красных от мороза пальцах.

Мороз жег щеки, слезил глаза. На дне траншеи, у ног Андрея, лежал немецкий офицер с расколотым затылком, и кровь его смерзлась черными сосульками в светлых волосах. Два пленных солдата, подняв руки и боясь опустить, жались к стенке траншеи. Никто уже не обращал на них внимания, только связные, пробегая, хриплыми голосами поминали разных святых или божью матерь, так как пленные загораживали узкий проход. Лютиков с Копыловым устроились в широкой пулеметной ячейке, остальные разведчики сидели под бревенчатым накатом. Шестой день полк наступал. И в поредевшие батальоны Самсонов отправил писарей, рассыльных, охрану штаба, только девять разведчиков остались как последний его резерв.

Захваченная траншея вилась через поле и упиралась в берег Протвы. На той стороне покрытой льдом реки опять виднелось поле, только не изрытое воронками, не усеянное трупами и помятое гусеницами, как здесь, а чистое, ровное, слепящее белизной.

— Не пойму, — проговорил Самсонов, не отрываясь от бинокля. — Другие армии ушли вперед, а тут за любую кочку бой... Лейтенант, спроси-ка у немцев!

Андрей заговорил с пленными. Низкорослый пожилой солдат со сросшимися бровями, в русских валенках и потертой шинели, опустив наконец руки, коротко пояснил, что есть приказ Гитлера стоять до конца. Лицо его, покрытое редкими оспинками, было застывшим, точно у манекена, двигались одни губы. И тем же безучастным голосом он попросил расстрелять их у оврага, где заранее выкопаны могилы...

Андрей даже не сразу понял его. Тогда, криво усмехнувшись, пленный сказал, что господину лейтенанту незачем обманывать, здесь не слабонервные барышни, а солдаты — просто им не хотелось бы думать, как их трупы станут обгладывать лисы.

Когда Андрей перевел это, Самсонов, не опуская бинокля, хмыкнул:

— О собственных трупах беспокоятся? Деловитый народ.

Второй пленный, с обмороженными, распухшими щеками и каким-то затравленным взглядом широко посаженных глаз, вдруг быстро заговорил, мешая русские и немецкие слова, дергая головой, захлебываясь от волнения. Он просил не расстреливать, так как у него пятеро детей и это может подтвердить его товарищ.

А низкорослый опять криво усмехнулся.

— Русский лейтенант не пастор, Иоган, — сказал он по-немецки.

И тот, как бы хватаясь за последнюю надежду, выкрикнул, что в Малоярославце находится штаб фельдмаршала Клюге, который командует 4-й армией и одновременно теперь группой «Центр» вместо фельдмаршала Бока. Это подтвердит его товарищ, они были связистами и многое знают...

— Чего тараторит? — повернулся Самсонов.

— Будто бы в Малоярославце штаб фон Клюге...

— Ого! — Самсонов кулаком сбил шапку на затылок, и мальчишеское дерзкое выражение появилось у него в глазах.

— Пехота залегла, — сказал Рубака.

Самсонов привалился к брустверу:

— Комбата на связь!

— Есть второй, — доложил телефонист.

— Почему лег? — закричал в трубку Самсонов. — Мины?.. А твои саперы где?

— КП дивизии на линии, — проговорил телефонист.

Самсонов, чуть помедлив, неохотно взял другую трубку, будто разговор с командиром дивизии отрывал его от главного дела. И, держа трубки рядом, чтобы слушал комбат, отвечал:

— Минное поле у леса... Залегли оттого, что пулеметы бьют.

Мембрана в трубке заверещала громче, и Самсонов отстранил ее от уха, поморщившись:

— Да, да... Подниму батальон... Есть!

Бросив трубку, он подхватил немецкий автомат, лежавший около телефониста, выскочил на бруствер, крупными прыжками, не оглядываясь, только махнув Андрею рукой, побежал туда, где стояли танки.

Пули мягко шлепались в снег. Танки стреляли по лесу. Вдоль опушки клубился дым. Немецкая артиллерия била издалека. Тяжелые снаряды рвались у берега Протвы. Андрей не оглядывался, знал, что девять разведчиков бегут за ним.

Когда они сбежали в распадок, на склоне которого устанавливали минометы, Самсонов остановился.

По гребню распадка залегли бойцы. Андрей увидел ноги в заскорузлых ботинках, валенках, сапогах. Здесь же находился комбат Мокин. Стоя на коленях и прикрыв ладонью трубку, он выкрикивал:

— Выдвинь пушку. И огонь!.. Саперы у меня впереди! Ну, давай, голуба, давай!

Мокин был ранен в шею, поэтому голова его клонилась на левое плечо. Толстые валки губ кривились, и широкое, плоское лицо словно побурело от холода.

Рядом сидел на снегу комиссар полка Авдеев, худенький, с узким бледным лицом, узкими плечами и, казалось, непомерно толстыми бедрами в широких ватных брюках. Авдеева лишь утром прислали взамен прежнего, убитого комиссара, и мало кто успел с ним познакомиться. Шинель его была с одного плеча снята, и санитар бинтовал руку, оголенную до локтя. Командир приданного танкового батальона в черном полушубке и черном шлеме, присев на корточки, говорил что-то комиссару.

— Та-ак, — протянул Самсонов. — Уже ранен...

— Кость задело, — объяснил санитар. — А в тыл не хотят.

— Ладно, ладно, — виновато морща лицо, сказал Авдеев. — Уговорили...

— Танки стоят, пехота лежит, — глядя на комбата, продолжал Самсонов. — Ждем, когда фельдмаршал Клюге в Малоярославце чемоданы упакует?

— Гробить машины не буду, — хмуро сказал танкист. — Уже две подорвались.

Самсонов повернулся и в бинокль начал рассматривать опушку леса.

— Ну? — тихо сказал Андрею комбат. — Привел начальство... Вам что? Разведчики всегда были аристократами.

— Как это? — удивился Андрей.

— Саперы, те мудрецы — раз в жизни ошибаются, — Мокин постоянно хранил на лице выражение недовольства и только в глазах были запрятаны насмешливые огоньки. — Артиллеристы все педанты — у них кругом расчет. Мы ж, пехота, — страстотерпцы. И противник нас выкашивает, и начальство сыплет выговоры, и водку интенданты разбавленную дают...

— Что? — Самсонов повернулся и, как в траншее, сбил шапку на затылок, а лицо его стало жестким, обострившимся. — Будем атаковать!

— Через минное поле? — У комбата даже округлились глаза.

— Именно!

— Эх, черт, — пробормотал танкист.

Комиссар на миг, точно забыв о своей боли, удивленно и растерянно взглянул на Самсонова и начал торопливо всовывать забинтованную руку в рукав шинели.

И Самсонов, как бы не давая себе возможности изменить решение, понимая всю рискованность такой атаки, круто повернулся, осыпая снег, взбежал на гребень распадка.

— Ба-атальон! За мной!

«Что он делает? — подумал Андрей. — И я должен быть с ним, иначе назовут трусом».

Выбежав следом на гребень и пробегая мимо лежавших еще бойцов, он разом увидел и подорвавшийся на мине танк, и двух убитых танкистов, неестественно раскинувших руки на снегу, и другие танки, и близкий лес, где стучали немецкие пулеметы. Ему казалось, что бегут в рост лишь Самсонов и он, а вражеские пулеметчики уже целятся в эти две фигурки. Но тут же позади услыхал слабый голос Авдеева:

— За Родину!.. Впе...

Ударила танковая пушка, следом другая, и выстрелы слились в звонком раскатистом эхе. Меж деревьев на опушке леса взлетали черные кусты разрывов. Подорванный танк неожиданно оказался рядом. Возле него ползли бойцы в маскхалатах.

«Саперы, — догадался он. — Бежим по минам».

Ему стало вдруг нестерпимо жарко. Хоть здесь и противотанковые мины, но если ослабла какая-то пружина или угодишь каблуком на бегу — взрыв...

Андрей оглянулся, увидел потные, распаренные лица бойцов, перекошенные криком рты, чью-то вскинутую руку с пистолетом.

— Впере-од!

Часто захлопали винтовки. У дерева мелькнула спина в зеленой шинели, Копылов, обогнавший Андрея, чуть присел, и автомат затрясся в его руках...

Все кончилось быстро. На перемешанном с землей, словно вспаханном, снегу лежали убитые. Бойцы торопливо заряжали магазины винтовок.

— Ну, робята, и взмок я... Особливо, когда через мины топали. Хоть раздевайся да исподнее отжимай.

— А как из танков лупили... Снаряды фырь, фырь. Думаю, отобьют башку.

— Степанов не добег. Там на минах и лежит.

Раненый толстый немец-ефрейтор с выпиравшим под шинелью животом, сидел привалившись к дереву. Он то ли молился, то ли проклинал кого-то, беззвучно шевеля губами. В трех шагах от него Самсонов, потерявший где-то шапку, с немецким автоматом на плече, весь обсыпанный снегом, давал распоряжения.

— Связь мне, связь... И вперед, комбат! — говорил он Мокину. — Не задерживайся. Танки догонят.

Авдеев с измученным, обескровленным лицом, присев на корточки, заматывал распустившийся бинт. И лишь теперь, увидев его, Андрей понял, чью вскинутую руку с пистолетом заметил, когда бежал по минам.

А там, на поле, в рост шли саперы, за ними, глухо урча, ползли через разминированный проход танки. Санитары подбирали раненых.

— Да, — пробормотал Мокин. — Христосу и то легче было. Он по морю ходил, аки по суху. А тут по минам... И спасибо не заслужишь.

Однако Самсонов не принял шутку.

— Полчаса бы еще лежали, — сказал он, — и артиллерией могли накрыть. В школе мы изучали: бог времени — это сын Урана и Геи, значит, родной брат Марса, бога войны. У мудрых греков каждый бог заведовал одним явлением, и все были связаны далеким или близким родством. Ясно?

Мокин, окончивший до войны институт и поэтому считавший себя знающим гораздо больше, чем Самсонов, у которого за плечами лишь десятилетка и военная школа, озадаченно взглянул на него.

— Время, время, комбат! — приказал Самсонов. — Давай торопи людей!

Возле Андрея собрались разведчики. Он удивился, что никто не ранен, не убит. Лишь у Копылова из пробитой телогрейки вылезли клочья ваты.

От командира правофланговой роты прибежал связной:

— Идуть!..

— Кто «идуть»? — прищурился Мокин.

— Ось... — запыхавшийся, с выпученными глазами пожилой боец, облепленный снегом, только рукой указал меж деревьев туда, где за рекой и чистым снежным полем темнел другой лес. Из леса двигалась к реке большая колонна. И различались тупоносые машины, набитые солдатами, артиллерийские прицепы.

— Э-э, — теперь Мокин беспокойно вытянул шею. — Немцы... С тыла идут.

— Черт! — пробормотал Самсонов. — Нет связи... Ракетами сигнал, ракетами!

В сторону берега полетели ракеты.

— Поймут или не поймут нас пушкари? — оглянулся Самсонов. — Заворачивай, комбат, фланг. Танки останови...

И в этот момент где-то далеко впереди рявкнули орудия. Два тяжелых снаряда упали позади колонны. Затем столбы огня и дыма взметнулись между грузовиками.

— Это что ж? — удивился Копылов. — Немцы по своим лупят? Их дальнобойная. Осоловели, медузы!

Снаряды ложились кучно, и теперь стреляли две или три батареи сразу. Возможно, пущенные ракеты сбили с толку наблюдателя, который думал, что в лесу еще находятся свои, а это колонна русских...

Дым от горевших машин и разрывов заволакивал поле. Фигурки солдат разбегались, падали, настигнутые осколками. Один грузовик вырвался из пелены дыма. Но за деревьями стукнула танковая пушка. Снаряд ударил чуть впереди, грузовик, будто подмяв разрыв, опрокинулся.

— Все, — отирая рукой вспотевший лоб, проговорил Самсонов. — Теперь, комбат, двигай вперед!

«Да, здесь все, — подумал Андрей. — И потом снова бои...»

Он закрыл на секунду глаза, представил, как по всему фронту развертывается наступление, движутся танки, цепи бойцов с перекошенными криком ртами, а по тыловым дорогам идут колонны пополнения, навстречу им катятся санитарные фургоны, и где-то матери дрожащими руками берут конверты с официальным штемпелем и захлебываются слезами. И сколько еще идти, сколько боев?..

XXIV

Контрнаступление продолжалось. Главные удары наносились в районе Тихвина, под Москвой и на Дону, по линии фронта общей протяженностью более тысячи километров. В тылы немецких армий прорывались кавалерийские дивизии с танковыми бригадами.

Едва началось контрнаступление в Подмосковье, еще не обозначился его размах, как в Тихом океане японцы неожиданно атаковали американскую базу Пирл-Харбор. Было ясно, что все это готовилось ко дню падения Москвы. Война теперь охватила весь земной шар.

Переставляя флажки на карте, Невзоров думал иногда о том, с чего все началось. Казалось бы, мелкие территориальные претензии европейских государств обернулись дракой шестидесяти стран мира с населением около двух миллиардов человек. Война, как любая ссора, если не приглушить ее в начале, разрастается, возбуждает остальных и заставляет по соображениям экономического характера или с надеждой урвать для себя кусок выступить на чьей-то стороне.

Утром 15 декабря Невзоров передвинул флажок западнее того места, где обозначен город Клин. Здесь была разгромлена окруженная группировка немцев.

Министр иностранных дел Великобритании, прилетевший в Москву, захотел сам увидеть места недавних боев. Англичане явно сомневались, что германской армии вдруг нанесли такое поражение. В свите Идена были офицеры разных миссий, и Шапошников приказал Невзорову сопровождать их.

Клин еще дымился. Чернели обгорелые, пробитые стены зданий. Едко пахло гарью. Ветер бренчал сорванными лоскутами жести крыш. На улице возле брошенного «мерседеса» грудой лежали трупы солдат. Видно, их перетащили сюда, чтобы закопать в какой-нибудь яме. Тут же валялись немецкие каски, были сложены винтовки, автоматы, минометные стволы, неиспользованные гранаты. По развалинам бродили саперы, осторожно водя миноискателями над грудами кирпича. Несколько женщин, волоком тянувшие двух убитых солдат, остановились, разглядывая иностранные лимузины.

Дипломаты щелкали фотоаппаратами. Генерал Лелюшенко, командовавший теперь 30-й армией, объяснял Идену ход боев. И переводчик торопливо повторял номера разгромленных дивизий, количество подбитых танков и захваченных орудий. Иностранная речь непривычно звучала на русском холоде, среди развалин города.

— Много немцев убито? — глядя на трупы, спросил через переводчика Иден.

— Тысяч двадцать, — ответил ему спокойным голосом командарм. — На моем участке.

Иден как-то недоверчиво поджал губы. Длинная меховая шуба, островерхая шапка придавали ему вид грузного, массивного человека. Подбородок он укрыл шарфом, и ворсинки, заиндевев от дыхания на тридцатиградусном морозе, торчали, как белые иглы. Английские офицеры в своих коротких пальто ежились, топали ногами, чтобы согреться.

Из переулка вывели большую группу пленных. Многие были с обмороженными, распухшими лицами, у некоторых руки обмотаны тряпьем, а поверх шинелей накинуты одеяла. Иден заговорил вдруг с ними по-немецки.

— Ja, ja... Kaputt!{62} — едва разлепляя черные губы, ответил солдат. Но шагавший позади ефрейтор ткнул его кулаком в шею. И должно быть по флажку на лимузине определив, что здесь англичане, ефрейтор сиплым, простуженным голосом выругался.

Иден что-то сказал переводчику на английском языке.

— Министр иностранных дел Великобритании хотел бы увидеть поле сражения, — объяснил тот.

Командарм жестом указал на машины. И, толкая друг друга, все забрались в кабины, где не было холодного ветра. Колонна легковых автомобилей снова покатилась через город.

В машине с Невзоровым ехали три английских офицера. Один из них, моряк с веселыми, живыми глазами, хорошо знал русский язык. Вторым был майор авиации, одетый в штатское пальто, который числился сотрудником посольства и имел дипломатический паспорт. Этот майор с невозмутимым, длинным лицом вызвал у Невзорова особый интерес. Перед поездкой он узнал, что майор является кадровым английским разведчиком и еще в 1918 году работал в Петрограде, создавая террористические группы из анархистов, белых офицеров. Третий, старший из них, в чине полковника, за все это время не проронил ни одной фразы. Его морщинистое, широкое лицо с тонким носом и блестевшими, как перламутр, зубами словно дополняла толстая сигара. Выкуривая одну сигару, он тут же доставал из массивного кожаного портсигара следующую. И в машине плавал крепкий аромат гаванского табака.

Дядя Вася, одной рукой едва касаясь руля, показывал иностранцам лихость русского шофера, виртуозно объезжая глубокие воронки и разбитую немецкую технику.

Колонна автомобилей вырвалась из дымных развалин города. И сразу открылась картина битвы. Вдоль шоссе стояли брошенные орудия, самоходные пушки. На обочинах и в поле бугрились трупы. Мороз сделал их лица фиолетовыми, а глазницы запорошило снегом. Встречались санитарные автобусы, набитые мертвецами, разбитые бронетранспортеры с раскиданным около них штабным имуществом. Моряк, хватая Невзорова за руку, то и дело выкрикивал:

— Какое побоище... They left everything... even their wounded{63}... Это дорога смерти!

Полковник молчал, но сигара его то передвигалась из угла в угол широкого рта, то подпрыгивала к носу. А увидев сразу десяток танков, разбитых авиацией, он вынул из кармана зеленоватый банкнот и вручил моряку.

— Честный выигрыш, — засмеялся тот, помахивая банкнотом. — Мы заключили пари еще в Лондоне. Сэр пережил Дюнкерк и говорил, что Москва не устоит. Вы понимаете?

— Ишь ты, — хмыкнул дядя Вася, наклоняясь к рулю.

Ближе к фронту начали попадаться идущие строем бойцы. Около подбитого бронетранспортера устроила привал какая-то рота. Горел костер из немецких соломенных валенок.

Шоссе впереди оказалось забитым итальянскими грузовиками. На поле стояли брошенные танки.

Машины остановились. Иден, а следом и другие выбрались из автомобилей. Снова защелкали фотоаппараты. Молчаливый полковник наклонился, разглядывая убитого немецкого офицера. Шинель на трупе была распахнута, снег запорошил десяток Железных крестов и медалей. Иден повернулся и глядел на русских бойцов, отдыхавших у бронетранспортера. Один боец неторопливо переобувался, выставив голую маленькую ступню.

Невзорову даже показалось знакомым юное лицо того бойца, его строгие глаза под надвинутой каской.

— Does he really feed cold?{64} — воскликнул Иден.

Моряк ответил ему и, растирая перчаткой узкий подбородок, сказал, уже как бы переводя это на русский язык:

— Если у меня хорошее зрение... то переобувается юная леди. И весьма изящная.

— Yes, one must see Russia{65}, — пробормотал Иден.

Он помолчал, глядя уже на стылое, как лед, небо, где два звена «яков» растягивали белесые полосы. О чем думал в эту минуту Иден, трудно было угадать: то ли о том, что, исполняя волю английского правительства, он первым, еще в 1936 году, начал переговоры с Гитлером о войне с Россией и как посмеялась над ним и английским правительством история, то ли об удивительных русских солдатах. Еще раз взглянув на бойцов, он шагнул к лимузину.

Возвращались назад по той же дороге. Холодное солнце будто примерзло у вершин леса. Движение к вечеру на шоссе стало интенсивнее. Краснощекие девушки-регулировщицы в белых полушубках останавливали танки, закрашенные под цвет снега, давая путь лимузинам. Отряды лыжников двигались к фронту, чтобы ночью где-то пройти в тылы немецких армий. Они тащили за собой на волокушах пулеметы, ящики с минами. Сожженные деревни мелькали остовами печных труб. Еще недавно эти места упоминались в боевых сводках, а теперь около печей хлопотали женщины, стояли привязанные к обгорелым столбам коровы, детишки волокли от разбитых немецких машин то, что годилось для устройства жилья.

— Два моих корабля потопили немецкие бомбардировщики, — рассказывал моряк. — Они расстреливали шлюпки из пулеметов. Но тут с ними рассчитались. Я доволен.

На окраине Москвы саперы разбирали противотанковые завалы.

— Война еще продолжается, — буркнул майор, уткнувший подбородок в меховой воротник пальто.

Дядя Вася, кашлянув, затормозил машину так, что сигара вывалилась изо рта полковника.

— Канава, — сказал дядя Вася.

— Ка-а-на-ва, — засмеялся моряк.

— Я не раскрою тайны, если скажу, — проговорил Невзоров, — что Гитлера было легче остановить раньше, в самом начале...

— О! — моряк хлопнул себя по коленям. — Знаете, что делало войну? Печень англичанина с фамилией Чемберлен. Он употреблял минеральную воду из Германии. А чтобы не менять способ лечения, отдал несколько европейских государств... Это английский юмор. Но история действительно выкидывает злые шутки с людьми...

Длинный лимузин с министром иностранных дел Великобритании и остальные автомобили свернули на Садовое кольцо, а «эмка», не снижая скорости, промчалась дальше, к центру. Лихо развернув машину на площади Революции, дядя Вася затормозил у дверей гостиницы «Метрополь».

— Приехали, — сказал он.

Невзоров, как требовал этикет, вылез следом за англичанами. В большом холле гостиницы перетаскивали чемоданы, слышалась разноязыкая речь. Когда поднялись на третий этаж, то услыхали выкрики, топот. Похожий на отставного боксера верзила с массивным подбородком в широком, длиннополом клетчатом пиджаке и еще двое теснили четырех низкорослых японцев.

Горничная и милиционер стояли поодаль.

— Что происходит? — спросил Невзоров.

— Да вот, — объяснил милиционер. — Американцы... Каждый вечер сперва идут в буфет, а потом к японцам. У них же теперь война. Тот здоровый малый — корреспондент «Нью-Йорк таймс». Все они корреспонденты. И японцы разные газеты представляют. Днем примочки, вечером опять: «банзай», «Пирл-Харбор».

— И вы не мешаете? — удивился Невзоров.

— Если окно разобьют или порвут коврик, то акт составим, а вмешиваться нельзя, — милиционер кивнул на англичан. — Иностранцам, которые в форме, тоже нельзя. Это будет вмешательство армии на чужой территории.

Но англичане и не думали вмешиваться. Полковник, забыв раскурить сигару, глядел со спортивным азартом, чем кончится эта схватка.

Один японец, изловчившись, ударил корреспондента «Нью-Йорк таймс» ребром ладони по шее.

— Хук, — сказал моряк.

Американец качнулся, но тут же заграбастал длинными руками японца и ткнул его лицом в стенку. Невзоров даже не понял, что затрещало: штукатурка или нос японца. С громкими криками американские репортеры накинулись на корреспондентов японских газет. И те быстро отступили в комнату, захлопнув дверь.

— Все будто, — сказал горничной милиционер. — Ты, Ниловна, примочки готовь. Завтра им работать.

Попрощавшись с англичанами, Невзоров спустился вниз. Людей тут стало больше: видимо, приехали еще. Молодой худощавый человек в форме военного французского летчика с лотарингским крестом{66} на фуражке, поставив чемодан, шагнул к Невзорову и, отдав честь, быстро, взволнованно заговорил.

Невзоров понял только, что говорит француз о своем уважении к русскому воину.

Когда он вышел на улицу, мороз покрепчал. Хмельно, весело блестели далекие звезды. И уже по-новому ощущался масштаб и трудности битвы.

А над землей всплывала тяжелая, багровая луна. Снег наливался густым багрянцем.