Часть четвертая

I

Когда закончилось длившееся больше месяца Киевское сражение, Гитлер, ободренный успехом и торопясь окончить войну с Россией, дал приказ о наступлении по всему фронту. Но еще шла перегруппировка войск, двигались из Германии составы с техникой и молодыми солдатами, которые должны были пополнить армии и утвердить славу гения фюрера для будущих времен, а для себя отвоевать жизненное пространство или навсегда лечь в русской земле. И на огромном, почти трехтысячекилометровом фронте установилось короткое затишье. Только на юге армии Рундштедта пытались захватить Крым и двигались к Азовскому морю.

А в генштабе нарастало беспокойство. Невзоров забыл, когда спал. По донесениям разведчиков, засланных в тылы немецких войск, становилось ясно, что главный удар придется на Москву — тут сосредоточивалось больше половины всех танковых дивизий противника.

Беспрерывно, днем и ночью, к маршалу Шапошникову поступали новые сообщения о движения эшелонов из Германии, карты с уточненными позициями армий, информация военных атташе с анализом обстановки в других странах. И Шапошников требовал, чтобы любые, даже самые незначительные изменения сразу отмечались на большой, во всю стену, карте мира. Эта карта пестрела теперь разноцветными флажками.

Затихли бои в Северной Африке. Лучшие авиационные эскадрильи оттуда Гитлер перебросил на Восточный фронт. Из Греции, Франции, Норвегии перебрасывались танковые части. Скрытно подтягивались к границе турецкие войска. Закончила подготовку миллионная японская армия к вторжению на Дальний Восток. А в морях и океанах стали активнее действовать немецкие, итальянские, японские подводные лодки, топя корабли с грузом хлеба, медикаментов...

Наконец 29 сентября, когда в Москве открылась конференция Англии, Советского Союза и Америки, моторизованные дивизии группы армий «Юг», собранные Рундштедтом в кулак, нанесли первый удар с целью выхода к Харькову и Ростову. А утром следующего дня танки Гудериана прорвали фронт на орловском направлении, двигаясь к Москве. И везде, от Черного моря до Карелии, начались тяжелые бои.

Глубокой ночью, когда Шапошников уехал в Ставку, Невзоров присел на жесткий диван и задремал. Он даже не слыхал, как вернулся маршал. Во сне он видел себя командующим армией, которая, выдержав атаки немецких танков, перешла в наступление, и под артиллерийским огнем пехота залегла. Тогда со знаменем в руках он повел бойцов. Его ранило, тупая боль давила ногу. Откуда-то появилась Маша Галицына, стала бинтовать рану. А он, продолжая командовать, намечал захват фельдмаршала Бока. И тут его разбудили...

— Маршал вызывает, — сказал дежурный телефонист.

— Фу ты, — удивился Невзоров. Подвернутая нога сильно занемела. Он растер щеки, лоб и направился к двери кабинета. Маршал сидел за письменным столом. Здесь же находился молодой генерал в танкистской форме с простым, грубоватым лицом, большим прямым носом и косо поднятыми черными бровями.

— Как Верховный приказал, — говорил ему Шапошников, — надо сформировать корпус за три дня, голубчик. Немыслимое дело. А надо!.. Гудериан может завтра взять Орел. И войск там почти нет... Мы ничего вам сейчас, кроме артиллерийского училища и мотоциклетного полка, дать не можем. Вот, не дожидаясь остальных частей, постарайтесь измотать Гудериана. Задержите его у Мценска...

«Как мотоциклетным полком и артучилищем задержать целую танковую армию? — удивился Невзоров. — Это же спичка под топором...»

Но генерал, кивнув, сказал:

— Есть!

— Гибкая разведка и маневр. А Гудериан вряд ли поверит, что его атакуют меньше трех дивизий. Ну вот, как говорится, с бала на фрегат. Прямо с международной конференции — в бой. Чаю хоть успели выпить?

Протрещал красный телефон, соединявший с Западным фронтом. Шапошников торопливо взял трубку:

— Да, да... Как?

Лицо маршала было спокойным, только уголки губ резко вдруг опустились.

— Значит, еще прорыв... Я смотрю на карту... Фланги теперь у вас открыты. Что намерены делать?.. А Верховный резервы не дает. Сами постарайтесь брешь ликвидировать. Контратакуйте! Войска отводить пока нельзя. Доложу Ставке. Мне звоните каждый час.

Положив трубку, он молча разглядывал карту. Генерал встал, но Шапошников остановил его:

— Задержитесь, Лелюшенко... Фон Бок умный стратег. Видите? Концентрированные атаки на севере к Ржеву и с юга у Орла вроде психологической увертюры. Такой же фланговый охват был под Киевом. И мы должны тут сосредоточить внимание, а удар в центре принять за отвлекающий. Но успех любой из трех группировок дает возможность широкого маневра остальным...

Мягко звякнул телефон правительственной связи.

— Слушаю, — глядя еще на карту, сказал в трубку Шапошников. — Когда же вы отдыхаете, Александр Сергеевич?.. Понимаю. Район Смоленск — Юхнов — Брянск. Туда передвинутся штабы...

Невзоров догадался, что говорит он с секретарем Московского комитета партии, руководившим формированием отрядов для заброски в тыл противника.

— Да... Фронт уже разорван. Опасный прорыв на Вязьму...

Слушая, он закрыл трубку ладонью и кивнул Невзорову:

— Всех операторов я разослал. Устали вы, голубчик, да послать некого больше к Можайску. Взгляните, готовы ли так противотанковые рвы?

Спустя несколько минут Невзоров уже ехал по городу в штабной «эмке». Москва была пустынной. Редко моросил осенний холодный дождь. В темноте угадывались зенитки на бульварах и часовые возле них. Это придавало городу настороженный, фронтовой вид. По Садовому кольцу расставляли уже надолбы и бетонные щиты, здесь готовилась внутренняя линия обороны на случай уличных боев.

У Дорогомиловской заставы боец-регулировщик остановил машину, пропуская длинную колонну войск. Топот сотен ног, приглушенный хруст орудийных колес, цокот лошадиных подков разносились по затихшему городу.

— На фронт идут, — проговорил степенный, молчаливый шофер, которого и старшие командиры штаба называли дядей Васей.

— Идут, — сказал Невзоров, разглядывая покачивающийся лес штыков, мокрые от дождя каски.

— Видать, рабочие батальоны тронулись...

Теперь и Невзоров обратил внимание, что бойцы идут вразвалку, неровными рядами, как на завод перед началом смены, и возле юнцов степенно шагают седоусые мастера.

— А по Рязанскому шоссе из Москвы некоторые бегут, — говорил шофер, — рабочие там устроили проверку. Из одного грузовика шесть ящиков мыла взяли. Натоварился... Шашель эта расползется, а стоящие люди на фронт идут.

— Да... — Закономерность войны, — отозвался Невзоров. — Но без этого не достичь победы.

Он думал о том, что из рабочих батальонов уже формируются под Москвой новые дивизии, а полк, где находится Марго, стоит в лесу, недалеко от Можайска. И о том, почему Ставка не дает фронту крупные резервы, хотя по ударам немцев рисовался замысел, как и в битве у Днепра: обойти Москву и с юга и с севера, зажать танковыми клещами наши войска.

Колонна бойцов прошла, и следом опять двигалась пехота. Но эти бойцы шли ровно, точно на параде. Невзоров заметил, что многие одеты в командирские шинели и фуражки, а каски болтались у пояса.

Возле машины остановился невысокий командир, и Невзоров сразу как-то узнал в нем того майора, который выпросил билеты на «Лебединое озеро».

Приоткрыв дверцу, Невзоров окликнул его.

— Это вы? — тоже узнав Невзорова, обрадовался майор. — Ну, здравствуйте! Как тогда удружили! И по-настоящему отблагодарить не смог...

— Какие тут благодарности! — усмехнулся Невзоров. — Если в сторону Можайска, то подвезу.

— Ну раз такая оказия случилась, довезите немного. Команду лишь передам...

Он убежал и скоро вернулся. Как-то боком забираясь в машину, сказал:

— Я уж в госпитале две недели отвалялся. Легко ранило. А что за прелесть был танец маленьких лебедей! Ну, прелесть!.. Тар-рам-там-там...

— Полком командуете? — спросил Невзоров.

— Батальоном, — растирая оттопыренные уши, проговорил тот.

— В звании майора — и на батальон?

— Это штурмовой...

— Ах вот что, — сказал Невзоров. — Я смотрю и удивляюсь, отчего бойцы в фуражках идут. За какие же это грехи?

— Разное... Кто приказ не мог выполнить, а кто лишнее усердие допустил, — в голосе у него клокотнул смех. — Чего не бывает... Одного интенданта бес попутал. Вдовица шепнула ему, что попозже окно раскроет. После баньки он влез, да нащупал вдруг пышные усы. Ревность, конечно, взыграла. И сапогом-то по усам. Оказалось, что хату в темноте перепутал. А там какой-то начальник отдыхал...

Невзоров знал, что такое штурмовые батальоны: их кидали на самые трудные участки. И, слушая веселый, окающий говорок майора, он почему-то уже испытал невольную симпатию к нему.

«Право, чудак, — думал он. — Хотя и рисуется и бравирует».

Ему было невдомек, что это далекое от рисовки и бравады свойство: кто видел смерть и привык уже к мысли о ней, как добрые, веселые люди привыкают к сварливым тещам, тот начинает улавливать комизм, сопутствующий любой трагедии.

— Война, правда, не мать родна, — говорил майор. — И если не убьют, опять приеду, чтоб сходить в театр на «Лебединое озеро». Сильная штука...

— Сила вечно женственного, — улыбнулся Невзоров.

— И не поймешь что! До войны, бывало, заедешь: то да се жена приказывает купить. Некогда... А не единым хлебом жив человек.

От улыбки его широкое, простое лицо как-то расплывалось и делалось наивно задорным, но едва сжимал губы, щеки каменели, а маленькие зрачки казались свинцово-тяжелыми.

— Вы-то женаты, подполковник?

— Был, — ответил Невзоров. — Да как-то не получилось. Теперь один живу.

— Да, да, — торопливо сказал майор, очевидно испытывая неловкость за такой вопрос. — Чего не бывает?.. Семья, как земля, чем больше в нее вкладывают, тем больше получают. А на сухом-то месте колючки растут. Ничего, другой раз все получается лучше.

— Если получается, — усмехнулся Невзоров.

Обогнув колонну пехоты, машина уже ехала по загородной дороге. Тут были дачные места. Вековые сосны кружевными лапами укрывали домики. Через луг, затянутый еще синеватой дымкой, тянулся глубокий противотанковый ров. И, как разбежавшиеся по лугу деревенские модницы в ярких платках, стояли березки, окутанные желтой листвой. Впереди замигал красный стоп-фонарь.

— Проверка документов, — сказал шофер.

— Вот здесь я и сойду, — отозвался майор.

У самой дороги была выкопана землянка, торчал пулемет. Несколько бойцов и милиционер с автоматом грелись, толкая друг друга. Рядом стоял «виллис», и около него ходил круглоголовый полковник.

— И начальство уже здесь, — сказал майор.

— Командир ваш?

— Полковник Желудев. Мы к его дивизии приданы. Я с ним и в госпитале был.

Старший лейтенант проверил документы. Майор боком выбрался из «эмки», долго тряс руку Невзорову, словно прощаясь с хорошим, старым товарищем.

Когда машина тронулась, Невзоров подумал:

«А фамилию его я не узнал. Да и зачем? Случайная встреча... Где-то здесь базируется дивизия ополчения. Вот бы повидать Марго».

Он припомнил ужин в ресторане и то, что говорил за столиком лысый художник. Не будь этого, Марго, конечно, не додумалась бы идти в ополчение. А не встреться ему тогда майор, они бы пошли не в ресторан, а в театр. Случайные встречи, случайно услышанные фразы как иногда меняют все. И образ хорошенькой, капризной Маши Галицыной никак не увязывался в его сознании с шинелью и солдатской каской. Это порождало невольную грустную улыбку.

— Где-то здесь формируются ополченцы, — проговорил Невзоров.

— Три дня назад был, — откликнулся шофер. — Ездил к ним.

«На обратном пути можно заехать, — решил Невзоров. — Конечно, заеду...»

Километрах в десяти от первого рва тянулся второй. Здесь, подобно муравьям, копошились тысячи людей. Женщины в телогрейках, платках, шляпках долбили лопатами глину с каким-то неистовым упрямством. И поднимавшийся туман будто разгоняло их слитное дыхание.

II

Еще одна линия противотанковых рвов строилась возле Можайска. Широкий ров тянулся через картофельное поле, огибая лес. Грязные, черные тучи, казалось, цепляются за верхушки деревьев. А ветер гнал их, с трудом очищая небо. Этот холодный ветер упрямо раскидывал полы невзоровской шинели. Он шагал вдоль рва, где женщины копали сырую глину, и почему-то думал о теплом золотистом песке на юге, у моря. Трудно было представить, что сейчас там рвутся снаряды, а танки ломают, давят виноградники.

Каждый год в это время он ездил к Черному морю с Эльвирой. И всегда удивлялся тому, как хорошела она, как радостно блестели ее глаза, словно то, чего не хватало в жизни, давал морской простор. Теперь, когда их ничто не связывало, у него почему-то возникало беспокойное ощущение утраты. Если к Маше Галицыной у него было радостное, нежное чувство, то это, казалось бы отгоревшее, затянутое пеплом, надсадно щемило сердце.

У рва дымил костерчик. Возле него грелись две женщины. Невзоров подошел к ним.

— Умаялись, бабоньки? — весело спросил он.

Одна из них, в заляпанных глиной сапогах и теплом платке, узлом стянутом на спине, кивнула:

— Да... с непривычки руки устают.

Вначале Невзоров решил, что это старуха, но теперь увидел ее молодое узкое лицо, большие карие глаза и очень румяные щеки. Другая женщина глядела на него с игривой полувопросительной улыбкой. Она была рослой, лет двадцати пяти, круглощекой. Телогрейка едва сходилась на груди, и, казалось, вот-вот отлетят пуговицы. А взгляд ее черных, в узком разрезе глаз, должно быть унаследованных от прабабушки, жившей здесь, быть может, еще при нашествии хана Батыя, словно искал ответного взгляда Невзорова.

— Вы из Москвы?

— Из Москвы.

— Как там, бомбят? — спросила женщина в платке.

— Не заметил, — улыбнулся он.

— Вот... Чего ж маяться, — сказала черноглазая. — У нее дите с бабкой в Москве. А муж на фронте. Ну и мается... Он у тебя полковник?

— Зачем это, Стеша? — вздохнула та. — Кому интересно?

— И-хэ! Может, знают, да сообщат.

— Призрачная надежда, Стеша. — Как бы извиняясь за нее, женщина слабо улыбнулась Невзорову: — Вы кого-нибудь ищете?

— Да... Начальство какое-нибудь.

Стеша фыркнула в кулак:

— Нету никого. Прогнали.

— Кто прогнал? — удивился Невзоров.

— Да мы, бабы, — засмеялась она. — Этот ваш лейтенант дюже пронзительный глаз имеет. Стоишь будто нагишом, и кружение в голове получается. А мы ж народ слабый.

— Ох, Стеша, Стеша, — качнула головой другая. — Вы, товарищ подполковник, не думайте. Лейтенант Быструхин... как это объяснить?.. Иные люди становятся очень робкими в присутствии женщин. И Стеша так иронизирует. А сегодня он ушел в Можайск. Лопат не хватает, по очереди работаем... Вас что интересует? Я бригадир здесь.

— Вы строитель? — обрадовался Невзоров.

— Писала диссертацию о строении молекулы кристаллов, — улыбнулась она, и румянец на щеках вспыхнул ярче, оттеняя темные впадины под глазами.

— Да?.. — удивился Невзоров. — Меня интересует, когда окончите работы?

— Думаем, завтра к утру, — сказала она и, заметив, что Невзоров глядит на бомбовую воронку, метрах в десяти обвалившую край рва, прибавила: — Если бомбить не станут. Вчера три раза бомбили...

Женщины, которые закидывали эту воронку, перестали работать.

— Эй, Стеша! — крикнула одна. — Чего там?

— Вот уговариваю, — ответила Стеша, — молодых лейтенантов заслать к нам побольше. А то мы бесхозные.

— Ох, шальная девка! — рассмеялись там.

— Вы б хоть нашего бригадира до села отвезли, — продолжала Стеша. — Который день жаром исходит. Простыла она на ветру. Мы-то по очереди бегаем греться, а она день и ночь здесь.

Лишь теперь Невзоров понял, отчего яркий румянец вспыхивает у этой бледной женщины.

— Конечно, — сказал он. — Ради бога...

— Глупости, — проговорила та. — Никуда я не уеду.

— Это что? — торопливо заговорила Стеша, глядя на Невзорова. — Село, вот оно, под лесом. И дома у меня никого... На горячей печи хворь как рукой снимет. Машиной тут ехать пустяк. И вы б отобедали.

— Благодарю, — улыбнулся Невзоров. — Муж-то где?

— Да на что мне он? — вдруг слегка краснея, засмеялась она. — Еще успею намаяться. Пока без мужа, и отгуляешь всласть. А с мужем какая утеха? Едва мужем стал — и начинает себя любить больше. Только исподники ему стирай да мыкайся по хозяйству.

— Просто еще не любила ты, — сказала бригадир. — А полюбишь, все иным кажется...

— Ну что ж, — заторопился Невзоров. — До свидания.

Он пошел к асфальту, где оставил «эмку». Увидев его, шофер заранее раскрыл дверцу.

— Едем в Можайск, — приказал Невзоров.

Небо совсем очистилось. Шоссе было пустынным. Улыбаясь про себя, глядя через лобовое стекло на мокрый еще асфальт, Невзоров думал о том, как развивалось бы его знакомство с этой Стешей, имей он свободное время и намерение поехать в село. Не случайно же намекнула, что дома никого нет. Видно, смотрит на жизнь легко, без психологических исканий. Невзоров даже представил, как она готовит обед и как может обнять сильными, горячими руками.

— Н-да, — пробормотал он.

— Что? — спросил дядя Вася.

— Медленно едем, — ответил Невзоров.

— Куда ж быстрее? — обиделся шофер. — Вот он, Можайск.

Город напоминал огромный табор. На улице стояли повозки беженцев, коровы. У водопроводных колонок женщины стирали белье.

— Э-эх, — глядя по сторонам, бормотал дядя Вася. — Куда теперь ехать?

— В горком, — сказал Невзоров.

У горкома партии ополченцам раздавали винтовки. Невзоров увидел тут и несколько женщин.

— А вы куда? — говорили им. — Вы-то, бабоньки, здесь лишние.

— Это мы лишние? — возмущенно крикнула одна. — Татьяна! Когда с ним целовалась, он лишней тебя называл?

Невзоров прошел в дом. У дверей кабинета секретаря горкома толпились люди. Но помощник секретаря кивнул ему точно знакомому и открыл дверь. В кабинете было так накурено, что дым висел, будто густое облако.

— Лопаты дадим, — говорил высокий человек в солдатской гимнастерке с пистолетом на ремне, стоявший у окна. — А взрывчатки нет. Нет у меня взрывчатки, лейтенант! Все!

Худой лейтенант, на котором форма висела, точно на палке, не двинулся с места.

— Что ты глядишь на меня?

— Женщины работают, знаете ли, — тихо произнес лейтенант.

— Знаю! — взорвался тот. — И не дави на мою сознательность! Что я тебе, рожу взрывчатку? Нет, понимаешь?!

Как бы лишь теперь он заметил вошедшего Невзорова и шагнул к нему:

— Подполковник Невзоров?

— Да.

— Я секретарь горкома. Мне уже звонили. Разыскивают вас.

— Позвольте, — сказал лейтенант, — ведь я...

— Что еще? — обернулся секретарь горкома. — Вот морока с тобой.

— У депо лежит немецкая бомба. Позвольте хоть ее взять.

— Так бери!

— Знаете ли, там часовой.

— Какой часовой? А-а... тетка Матрена! Что ж ты, лейтенант, с теткой не мог справиться? Ладно, скажи, что я разрешил.

Лейтенант неловко козырнул. У него было серое, усталое лицо, выступающие скулы и длинные, точно растянутые губы.

— Лейтенант Быструхин? — спросил Невзоров.

— Так точно, — удивленно и как-то испуганно взглянув на подполковника, ответил тот. — Быструхин.

— Подождите меня.

— Товарищи, сделаем перекур минут на десять, — предложил секретарь горкома, и, виновато улыбнувшись, руками потер щеки.

— Целые сутки заседали. Много беженцев. И всех надо покормить, отправить дальше в тыл. Да еще формируем рабочие отряды и тихонько готовимся к эвакуации. Береженого, как говорится, бог бережет. Час назад сообщили — у Вязьмы глубокий прорыв танков... Как думаете, пустят их сюда?

— Трудно ответить, — проговорил Невзоров. — А как вы думаете использовать рабочие отряды? Хотите бросить необученных людей против танков?

Вскинув брови, тот посмотрел на Невзорова, затем усмехнулся:

— Это же русские люди, подполковник. Ну ладно, звоните в Москву.

Невзоров по телефону вызвал Москву и доложил маршалу о том, что интересующие его «канавки» здесь не готовы.

— А кто есть поблизости? — спросил Шапошников.

Невзоров так же иносказательно пояснил, что хочет заехать в дивизию ополчения.

— Да, да, — ответил маршал. — Потом расскажете.

Невзоров положил трубку.

— Я хоть и невоенный, — засмеялся секретарь горкома, — но понял, что рвами интересуетесь. Вот, значит, какое дело. И мы это дело упустили. Я ведь на партийной работе только месяц. До этого слесарем был. — Он подошел к двери, приоткрыл ее и позвал: — Лейтенант, зайди-ка.

Быструхин вошел, тиская руками фуражку.

— Жаль, Быструхин, что ты не здесь на учете. Вкатили бы тебе по партийной линии.

— За что? — удивленно спросил лейтенант.

— За то, что мямля! Понимаешь ведь, какое дело у тебя?

— Я говорил...

— Говорил: «позвольте», «извините». А тут кулаком бить надо. Если тебе доверено, ты и в ответе... Ладно! Сейчас на бюро вопрос обсудим. Людей пришлю. Что еще?

— Взрывчатку. Женщинам трудно копать глину.

— Да нет у меня взрывчатки! Хоть режь! Ну, килограммов тридцать дам, а больше нет.

— Так вы хотите взрывать? — спросил Невзоров.

— Если бы, — вздохнул Быструхин. — Да нечем. Между рвами проходы остаются, их бы заминировать хорошо.

— Вы уж постарайтесь, — мягко сказал Невзоров.

— Да, да, — обрадованно произнес лейтенант. — Спасибо.

«Действительно, мямля, — думал Невзоров. — Ждал разноса, а я с ним вежливо говорю. За это, что ли, мне «спасибо»? Ну и командир».

— Идите, лейтенант, — строго проговорил он.

— Да-а, — тиская ладонями щеки, вздохнул секретарь горкома. — Значит, к Москве рвутся. А дивизия ополчения, которую вы упомянули, стоит неподалеку, в лесу. Мы их картошкой снабжаем...

III

На поляне, среди редколесья, ополченцы кидали деревянные гранаты в уродливый макет сложенного из бревен танка, яростно кололи штыками соломенные чучела.

— Отбой... Коли! — выкрикивал худощавый сержант, у которого черной повязкой был закрыт один глаз. — Веселей коли. Штык веселых любит. Оп!.. Думай, что не болван это соломенный, а живой предмет. У него мечта есть — заколоть тебя.

И недавние учителя, музыканты, инженеры в солдатских шинелях, с потными от напряжения лицами старались отбить его длинную палку, которую нацеливал он им в грудь.

А лес будто замер, играя красками осени. Невзоров приостановился у березы. После душных кабинетов особенно остро ощущалась живительная, бодрящая красота леса. Ему вспомнилось, что когда-то месяц октябрь славяне называли «ревун» или «зарев». И называли оттого, видно, что в эту пору, будто охмелевшие, завороженные красками леса, громко трубили олени, ревели сохатые. Давно люди потеснили хозяев тенистых боров, поредели чащи леса... Человек редко думал о том, что оскудевает мир, где он живет. Всегда человек приравнивал ценность добытого к трудностям, с которыми это достанется, а то, что легко взять, не умеет ценить. Эти мысли как-то непроизвольно связывались у Невзорова с его личной жизнью.

«Да, — усмехнулся он, — мы обо всем научились рассуждать и повторяем ошибки...»

К чучелу теперь бежал подросток в сползающей на лоб каске и длинной шинели. Винтовка тоже казалась слишком большой в его тонких руках.

— Ну-ка, Светлова... Раз! — выкрикнул сержант. — Коли!

«Это девушка, — понял Невзоров. — Значит, и Галицына тут».

Штык скользнул по бруску, едва не задев отскочившего сержанта.

— Ну, ягодки-маслинки. Куда целишь? — возмутился он. — Я тебе чучело?

— Не-ет, — проговорила она.

— Эх, вояка! Мухи ж смеяться будут. Хотя медицине и не полагается штыком орудовать, а уметь надо.

Заметив идущего подполковника, он крикнул:

— Смирно! — И бегом двинулся к Невзорову. — Взвод изучает приемы рукопашного боя, — отрапортовал он. — Командир взвода сержант Захаркин.

Лицо у него было покрыто синими точками въевшегося под кожу пороха. Через бровь от закрытого повязкой глаза тянулся рваный шрам.

— Я ищу Галицыну, — сказал Невзоров.

— Есть. Доставить сюда?

— Зачем же? Где она?

— Отбывает наряд. Будете допрашивать? — единственный глаз сержанта понимающе округлился. — И верно. Чего церемониться!

— Так, так... — скрыв удивление, пробормотал Невзоров. — Как ее найти?

— Я доведу вас.

— Пожалуйста, — разрешил Невзоров.

— Так никакого порядка не будет, — говорил сержант, шагая рядом. — Этак всякий захочет командиров по щекам лупить. У нас в роте их пять штук, этих женского пола. Ну, две от медицины, еще ладно. А на кой остальные? Сперва были недовольны, что шинелек по размерам нет. А где взять? Потом ботинки с обмотками не годятся. Ну, ротный, конечно, выразился. Нормально выразился, без других заковырок. Что здесь моды разводить? А она его — хлоп...

— Галицына?

— Кто ж... А он фронтовик с первого дня. Здесь кухня в овраге.

— Хорошо, — сказал Невзоров. — Я тут сам найду. Продолжайте занятия.

Он спустился в лесную падь. Кухня стояла у родничка. Возле кухни, присев на ящик, Маша Галицына чистила ножом свеклу. Шинель с засученными рукавами, громадные порыжелые сапоги делали ее неузнаваемой. Особенно поразило Невзорова то, что не было знакомой копны волос и под сдвинутой к виску пилоткой торчали короткие вихры.

— Боец Галицына! — строго проговорил он.

— Что?

Вскинув голову, она растерянно заморгала ресницами, точно еще не узнавая его.

— Надо говорить: «есть», — улыбнулся он.

— Ой, Костя! А я теперь... Вы меня разыскали?

— И даже не пришлось объехать мир. Что вы натворили?

Бросив свеклу и воткнув нож в землю, она протянула ему обе руки, опустив книзу грязные ладони, чтобы он мог пожать запястья.

— Ах, это? — сморщив нос, Марго привычным жестом тронула обрезанные косы. — Вырастут.

— Не это, а с командиром роты? Меня уже за прокурора сочли.

— Да? Ну и пусть, — в голосе ее теперь звучало детское упрямство. — Пусть судят, а я не извинюсь. Ой, Костя, до чего я рада! Тогда я звонила, звонила. Я стала ужасная? Да? Очень подурнела?

— Характер, во всяком случае, не изменился, — проговорил Невзоров, еще держа за кисть ее левую руку.

Она горестно вздохнула, одновременно улыбаясь, как бы показывая, что ей-то свой характер нравится, а другим, разумеется, нелегко.

— Все меня ругают. И Ленка и Наташка, — высвободив руку из его пальцев, сказала она.

— Они тоже здесь?

— Ну да. Мы вместе. И знаете, кто у нас повар? Тот официант из ресторана. Он за картошкой уехал.

— А кто ваш ротный? — спросил Невзоров.

— Лейтенант. У него всегда нос шелушится. Если бы только ругался, наверное, я бы стерпела, но еще говорил, что мы струсим и лучше поехать в Алма-Ату. Увидим, кто больше струсит!

— Люди не ангелы, — улыбнулся Невзоров, давая понять, что и к ней также относится это. — Я договорюсь в штабе, чтобы откомандировали.

— Меня? — она пристально, с удивлением взглянула на него. — Зачем?

— Но к чему осложнять все? Здесь армия, и командир есть командир.

— И выйдет, что я испугалась? Да?

— Есть же здравый смысл.

— А у нас есть Полина, — вдруг рассмеялась она. — Военфельдшер. И строгая до жути. Ее все боятся, даже лейтенант. Она говорит, что друг не тот, кто хлеб медом намажет, а кто правду скажет.

«Она совсем еще ребенок, — подумал Невзоров. — И все кажется ей легким, как забавная игра...»

Эта детская наивная беззащитность ее перед сложными обстоятельствами вызвала у него какой-то прилив нежности, ему хотелось опять взять ее маленькие руки, запачканные красным соком, поцеловать нежно-матовую шею с голубой жилкой, вздрагивающей у грубого воротника солдатской шинели.

— Ой, что сейчас будет, — тихо сказала она, глядя поверх его плеча, — лейтенант идет.

Невзоров обернулся. Хватаясь руками за ветки, припадая на левую ногу, по тропиночке спускался молодой приземистый лейтенант в распахнутой телогрейке и фуражке. Лицо его с мальчишеским пушком на щеках, с облупленным круглым носом выражало негодование.

— Да... свирепая личность, — усмехнулся Невзоров.

Он встал и пошел навстречу. Шагов за пять лейтенант фасонным жестом, вскинув кулак, лишь у самой головы распрямил пальцы.

— Лейтенант Еськин. Не понимаю, зачем буза эта? Сам обойдусь, без прокурора.

— Вы уверены, что я прокурор?

— Ну, следователь. А мне командовать ротой. Ни о каком чепе я не докладывал.

Его белесые глаза смотрели на подполковника с неприязненной выжидательностью. И похож он был на смешного рассерженного щенка, которому отдавили лапу. Как бы невзначай, он шире распахнул телогрейку, показывая висевшую на груди медаль «За боевые заслуги».

— Ошибаетесь, лейтенант, я не следователь, — проговорил Невзоров.

— А кто же?

— У меня разрешение командира полка встретиться с бойцом Галицыной. Мы старые знакомые.

— Ёшь те корень, — лейтенант указательным пальцем сдвинул фуражку на затылок. — А мне докладывают, что прокурор явился. На кой черт?..

Теперь от его настороженности не осталось и следа. Он, видимо, хотел быстрее разъяснить, почему сперва так враждебно настроился, и в голосе звучала доверительность.

— Понимаешь, лейтенант, — сказал Невзоров, обращаясь уже на «ты». — Для меня эта девушка много значит. Ну, что тебе объяснять? Будем считать: все уладилось.

— Так точно! — кивнул тот. — И мне, которые с характером, нравятся. Заменю ее сейчас.

— Времени, лейтенант, мало, — сказал Невзоров. — Вот беда.

— Так час хоть погуляйте.

Как все добрые по натуре люди, испытав неприязнь или озлобление и поняв, что это было напрасным, он торопился сказать или сделать хорошее, приятное, чувствуя уже себя виноватым.

— И десяти минут нет, — вздохнул Невзоров. — Где медаль заработал?

— Давно... Под Клеванью.

Невзоров припомнил, как еще в начале войны у границы под станицей Клевань механизированный корпус генерала Рокоссовского стремительными атаками отбросил танковые дивизии Клейста, и затем генерала вызвали в Ставку, назначили командующим армией.

— У Рокоссовского были?

— Да нет. Я из пограничников, — Еськин опять фасонно поднял кулак и, у виска распрямив ладонь, чуть скосил глаза на Марго, как бы выказывая мужскую солидарность и понимание того, сколь мало интересуют красивого подполковника его боевые заслуги.

IV

В черной безмолвной пустоте Андрей стал различать щебет птиц, шорох листьев. Мир как бы опять входил в него своими неумолкаемыми звуками. И тут же он испытал боль. Эта боль, неожиданная, резкая, принесла мысль: «Я жив». Он раскрыл глаза. Над ним склонились колючие ветви терновника, а сбоку, как из тумана, выплывало лицо Ольги.

— Очнулся! — радостно прошептала она.

— Где мы? — спросил Андрей.

— Здесь овраг... кусты...

— Где Лютиков... матрос?

— Здесь. Ушли воду искать.

— Я был ранен?

— Взорвался танк.

— Танк? Да, я помню. Меня оглушило?

— Контузило, и еще осколок плечо задел.

— Сильно?

— Много крови вышло, а так ничего.

Она коснулась пальцами его щеки. Пальцы были горячие, дрожащие.

— Очень больно?

— Не очень, — сказал Андрей, — только холодно. А немцы где?

— Мы далеко ушли. Скоро вечер.

— Надо мне сесть.

— Не надо!

Она снова коснулась пальцами его щеки.

— Ну?

— Вот... хотел сказать вам... тебе... Хорошо, что здесь...

— Я знаю...

— Что?

— Еще когда летели в самолете, я не знала, что это. Отчего? Мне уже ничего не было страшно. А потом было страшно только за тебя. Ну вот.

Глаза ее приблизились, стали такими же огромными, как ненастное черное небо, а шепот, будто мягким теплом, обволакивал его сознание, снимая боль в плече.

— У тебя глаза хорошие, — сказал Андрей.

— Ну, — проговорила Ольга. — Это от бабки. Ее считали у нас в деревне колдуньей. Ты не смейся.

— Я не буду смеяться, — ответил Андрей.

— Теперь мы никогда не расстанемся. Правда?

— Да, — прикрыл веки Андрей. — Ольга...

— Я знаю! Ты молчи. А раньше кого-нибудь любил?

— Мне казалось. В школе учились с ней. Но это совсем не так. Я еще ни одной девчонки не целовал.

— И я... Не открывай глаза.

Он почувствовал губами ее дыхание, затем и ее губы, обжигающие, сухие, горячие.

— Я буду совсем твоя, — шептала она. — Совсем... Ну? А ты ничего не говори. Вот сама рассказала.

Она чуть отодвинулась, взяла его руку и прижала к своей щеке.

— У тебя, правда, ничего не болит?

— Правда, — улыбнулся Андрей.

— И голова?

— Моей голове достается. Недавно табуреткой стукнули, а теперь еще. Я попробую встать, — косясь на замотанное бинтом плечо, сказал он.

— Лежи. Идти сейчас нельзя, еще только вечер, — она посмотрела на него так, будто решая, сказать что-то или нет. — Помнишь, когда ждала у ручья? Тебя не было долго, и я стала купаться. А ты пришел и затем убежал.

— А если бы не убежал?

Она тихо засмеялась:

— Ну?.. Я бы поколотила тебя. Вот, если, думаю, не уйдет, мокрой гимнастеркой колотить буду. — Смех ее оборвался, и глаза вдруг потухли. — Столько умирают кругом, а мы о чем говорим?..

Андрей молча притянул ее руку к своим губам. Ее узкая ладонь пахла йодом, землей, дымом. И он целовал осторожно, как святыню, трепетные, слабые пальцы, сначала один, потом второй, третий. Говорить сейчас он просто не мог, грубыми казались ему любые слова. И все чувства он вкладывал в эти движения губ.

— Я всегда буду любить тебя, — шептала Ольга. — Всегда, всегда. И боюсь, что меня не хватит. Понимаешь? Не хватит моих губ, рук... Моя любовь больше, чем я вся.

Захрустели кусты.

— Где они тут? — спросил голос матроса.

— Дальше, — ответил ему Лютиков. — Не кричи ты!

— Здесь... сюда идите, — позвала Ольга.

— Вот и мы, — сказал матрос. — Как лейтенант?

Увидев открытые глаза Андрея, он присел рядом.

— Оклемался! Ну, лейтенант, живем. Воды хочешь?

Лютиков радостно улыбнулся Андрею. Он держал каску с водой.

— Мутноватая только. Из ямы набрали.

— Я ж говорил, что лейтенант, как флагшток, будет, — вставил Копылов. — А у тебя, сероглазка, отчего мокрые щеки?

— Ну? Ты не подглядывай, — сказала Ольга.

— Эге-е, — ой весело мигнул Андрею. — И тяжел ты, лейтенант. Я хребет изломал, пока нес.

Андрей долго пил теплую, с болотным запахом воду, стукаясь зубами о металл каски.

— И меня оглушило, — рассказывал ему Лютиков. — Я глядь: башня летит. Около меня шмякнулась.

— А я глядь: он брюхом землю драит, — прибавил матрос.

— Что там наверху? — отдав ему каску, спросил Андрей.

— По дороге машины катят. Везде немцы.

— Попробую встать.

— Так я помогу.

— Нет... Сам!

Правой рукой он взял автомат. При малейшем движении левой руки в плечо отдавало жгучей болью, но правой рукой он мог владеть. И, опираясь на автомат, медленно встал. Земля качалась, терновник уплывал вниз, словно его накрыло туманом.

— Ничего... Еще могу. Будем прорываться.

— Тебе, лейтенант, надо было на флот идти, — уважительно сказал Копылов, помогая ему сесть.

— Лес далеко? — спросил Андрей.

— Километров пять, — ответил матрос. — Недавно там стрельба шла. Застукали кого-то.

Лютиков обнаружил в кармане два куска сахара и расколол их на части. Они грызли сахар, запивая по очереди водой из каски. Всем было понятно, что положение отчаянное; где теперь фронт, никто не знал, и думать об этом не хотелось.

— Достал бы ты еще хлеба, — сказал матрос Лютикову, — и я всем отсемафорю, что в пехоте люди есть.

— Может, бифштекс тебе, — хмыкнул Лютиков, — с луком и анчоусы? Ты ж фокусник. Давай, сооруди.

Матрос отпил несколько глотков и, держа еще каску, рассеянно взглянул на свои громадные ботинки, а затем на ноги Ольги:

— Ножки у тебя, сероглазка, до чего маленькие. Я и не заметил раньше.

Она подняла глаза на Андрея и улыбнулась ему. Лютиков деланно зевнул:

— Вот я как-то видел ножки...

— Где? — заинтересовался матрос.

— У одной девчонки, с которой провел ночь...

Матрос, отхлебывая из каски воду, поперхнулся:

— И сама хороша?

— Остального я не разглядел, — сказал Лютиков.

— Силен, бродяга! — кося глаза на Ольгу, хохотнул матрос.

— А ножки были, — продолжал Лютиков, — это да... И с розовыми ямочками под коленками. Она туфли сняла. Я даже глаза закрыл.

— Эх, карась, — выдохнул матрос. — Что же ты?

— И когда открыл глаза снова, — невозмутимо добавил Лютиков, — передо мной уже торчали здоровенные сапоги. Ехал я без билета под лавкой вагона.

— Фу, черт, — досадливо уронил матрос.

Ольга тихо засмеялась, прикрывая ладонью рот.

— Ага, такой перманент, — вздохнул Лютиков.

V

Они двигались по ночам, от леса к лесу, вдоль узкой речушки Сула. Ночи стали холодные, туманные. Андрей шел медленно, быстро уставал. Иногда матрос и Лютиков, оставив его с Ольгой в лесу, пробирались на хутор. Но раздобыть хлеба или кринку молока удавалось не всегда, хутора бывали заняты немцами. И тогда целый день жевали горьковато-терпкие осенние лесные ягоды. Плечо Андрея распухло, даже шевельнуть рукой он не мог. Ольга собирала какие-то травы и прикладывала к ране. Хотя матрос и Лютиков подсмеивались над ней, она каждый раз шептала бабкины наговоры. И боль в плече Андрея, то ли от сока трав, то ли от прикосновения ее рук, стихала. Удивительными бывают руки женщины, если она любит. Ни глаза, ни ласковый шепот не выразят того, что способны выразить какой-то неслышной музыкой в обычных движениях ее руки.

Этой ночью они шли без привалов. Ольга поддерживала Андрея за ремень. Чернота леса, пронизанная кое-где лунным блеском, дышала смолой, высыхающим мхом. На попадавшихся изредка березах распушенные ленты бересты висели будто длинные светло-желтые косы.

— Не присядем, лейтенант? — спросил матрос.

— Нет, — ответил Андрей. — Скоро утро.

— А я... это, — заговорил Лютиков. — Вы потихоньку идите, а я догоню.

— Опять? — хмыкнул матрос.

— Э-эх! — глянув на Ольгу, смущенно выдавил Лютиков и метнулся за кусты.

— Вот баклан рыжий, — засмеялся матрос. — Облопался грибов. Давай поведу лейтенанта, сероглазка.

— Я сама, — проговорила Ольга.

— Измучилась ведь?

Она лишь молча уложила здоровую руку Андрея на свое плечо.

Лютиков догнал их через минуту. Откуда-то ветерок сносил запах разложения. Этот запах все усиливался, будто им пропитались деревья. Они вышли на край леса. Впереди открылось поле, и дальше темнел бор. Желтый лунный свет обволакивал какие-то бугорки. Непонятные, скрипуче-равномерные звуки плыли от клубившейся туманом низинки.

— Что такое? — пробормотал матрос. — Взглянуть?

— Давай, — кивнул Андрей.

Он вернулся быстро.

— Это наши... убитые, — губы его дергались. — А на повозке ведро качается.

— Идем, — приказал Андрей.

На покореженной гусеницами земле лежали трупы, в жнивье поблескивали стреляные гильзы, неразорвавшиеся гранаты, капли холодной росы. Щемящие звуки как бы витали над этим страшным полем, где люди растили хлеб, а тихими росными ночами слушали мелодичный шорох колосьев.

— Двуколки санитарные там, — говорил Копылов. — И на мертвых бинты. Видно, раненые были. А не сдались, приняли бой.

Ольга теснее прижалась боком к Андрею. Он видел ее профиль: глаза устремлены куда-то в темноту, рот стиснут, и уголки губ опущены.

Когда перешли это поле, увидели деревню. Оттуда тянуло гарью. Пепел, как черная грязь, устилал землю вокруг обугленных стен хат. Все тут казалось мертвым, не тявкнет собака, не шелохнется тень. Лишь в одном месте, у околицы, тлел крохотный, едва заметный огонек. То была мазанка, и за единственным оконцем горела лампада.

— Все-таки есть живая душа, — проговорил Копылов. — Зайдем, лейтенант?

— А как же, — торопливо зашептал Лютиков.

— Хотя бы чистую тряпку на бинты попросим, — неуверенно сказала Ольга.

Копылов тихонько постучал. Чья-то фигура встала у окна, заслонила лампадку.

— Кто это? — спросил женский голос.

— Свои, мамаша, русские, — вкрадчиво сказал Копылов. — Открой.

— Да кого треба?

— Открой, — послышался другой, старческий голос. — Чего там... Брать нечего. Все уж забрали.

Скрипнула щеколда. Лютиков остался у двери, а Копылов, Андрей и Ольга зашли в мазанку. Старуха лежала на печи, виднелась только голова с растрепанными седыми волосами, отекшим лицом и впалым ртом. Вторая женщина, лет двадцати семи, крепкая, широкая в талии, с косинкой в глазах, уставилась на Ольгу.

— Не бойтесь, — проговорил матрос.

Старуха засипела, точно в ее утробе раздувались дырявые кузнечные мехи.

— Чего бояться? Такого страха, как треть день было, и на том свете не видать. Откуда ж идете?

— Издалека, мамаша, — ответил Копылов.

— Так что здесь было? — спросил Андрей, присев на лавку.

— Вы-то убёгли, — затрясла головой старуха. — Тьфу!

— Он раненый, — укоризненно сказала молодая женщина.

— Пошто я знаю, какой он. Все убёгли. А ночами с леса идут. Хлеба им дай! Токо где взять? Марья, чего смолкла?

Лишь теперь по неподвижным зрачкам старухи Андрей догадался, что она слепая.

— Война тут была, — объяснила Марья. — Сперва немцы зашли, да их погнали. Три дня назад сызнова биться начали. Ох, гремело! Село попалили, а что убитых — это страсть. Немцы-то своих целый день на машинах кудась отвозили.

— Где теперь фронт, не знаете? — спросил Копылов.

— Да сказывают, за Ромнами.

— Кто сказывал?

— Из другого села полицаи заезжали, тех, что убитые, обирать.

— На самогон все меняют, ироды, — просипела старуха.

— А нет ли у вас чистой тряпицы на бинты? — спросила Ольга.

— Где не тут? — вздохнула женщина. — Что на нас, и все. Рушника даже нет.

Старуха повернула к Ольге незрячие глаза, клокотание в ее легких усилилось.

— Марья, — сказала она. — Достань рубаху, что я на смерть приготовила.

Та растерянно переступила босыми ногами.

— Достань, говорю! — крикнула старуха. — Чай, бог меня и в этой рубахе возьмет, не обидится.

— Спасибо вам, — тихо проговорила Ольга.

— Гарбуз еще в чугуне остался, — добавила старуха. — Дай им. Слышу, голодные люди. Может, и Васеньку нашего где покормят...

— Сын ваш?

— Сын, — ответила старуха. — А ей муж. В солдатах он.

Расспросив еще дорогу, они выбрались из мазанки.

— Ну, старуха, — высказался Копылов. — По голосу определила, что мы давно не ели. Вот свекровь! У такой сноха и без мужа не забалует.

Рассвет застал их в молодом, низкорослом лесочке. Откуда-то наплывал туман. Было холодно, сыро. Но Андрей не чувствовал холода, испарина покрывала его тело, внутренний жар ломил кости. Он глотал ртом сырой туман, а земля, на которую сел, приятно освежала. Тоненькие деревца, освещенные зарей, перемежались черными, гнилыми пнями в седых наростах. Эта рощица поднялась на месте старого, вырубленного когда-то леса и теперь звонко шумела желтой листвой.

— Октябрь скоро... холодает, — говорил матрос, держа на коленях бескозырку с ломтями вареной тыквы. — Ну, давай расхватывай бабкин гарбуз. Еще бы сто граммов флотских к завтраку.

Ольга торопливо разрывала на полосы белое полотно длинной старушечьей рубахи. Лютиков, начавший помогать ей, вдруг завертел головой, по-гусиному вытягивая шею.

— Чего? — удивился Копылов.

А Лютиков, жалобно промычав что-то нечленораздельное, только махнул рукой и кинулся в кусты.

— Ты бы штаны в руках носил для скорости, — бросил ему вслед матрос. — Во где перманент.

Ольга прижала ладонь к щеке Андрея.

— У тебя жар?

Матрос, начавший есть кусок вареной тыквы, отложил его.

— Погляжу, лейтенант, что кругом. Я за минуту.

Матрос ушел, и Ольга тихо засмеялась:

— Он заметил, как я смотрю на тебя. А я загадала: если останемся вдвоем сейчас... значит, навсегда.

VI

Далекий гул нарушил тишину рассвета.

— Фронт, лейтенант!

— Да. Где-то бой, — сказал Андрей.

— Бьет артиллерия. С утра начали. Фронт, — хриплым от возбуждения голосом проговорил матрос. — Я же слышу. Километров десять отсюда. Доплыли, братишки!

Пока Ольга делала перевязку, Андрей вслушивался в неровный гул, который то удалялся, то медленно нарастал. На большой высоте звеньями летели «юнкерсы» и «мессершмитты». Артиллерийская канонада перекатывалась к югу. Теперь стало ясно, что идет бой на широком участке.

— Наступают, ей-ей наступают, — говорил матрос.

— Еще вопрос, кто наступает, — отозвался Лютиков. Его щеки под рыжей щетиной имели зеленовато-серый оттенок. Он то и дело вздыхал, поглядывая на куски тыквы в матросской бескозырке. Где-то левее вдруг начали тарахтеть пулеметы, ударила пушка. Трескотня выстрелов стремительно приближалась, но не с востока, а с запада.

— Ничего не понимаю, — сказал Андрей.

— А что понимать, лейтенант? Сами себя колотить не будут.

— Стратег еще нашелся, — произнес Лютиков. — Открытие делает. Как же! На флоте умники такие... Разведать сперва бы, что это.

Матрос подхватил свой автомат и вопросительно глянул на Андрея.

— Растеряем друг друга, — сказал Андрей. — Идем все.

С опушки рощи они увидели белые хатки дальнего села. По дороге, лязгая гусеницами, к этому селу катилась немецкая самоходная пушка, рассыпанным строем бежали автоматчики. Бой шел где-то за селом. Оттуда выскочил мотоциклист и, подъехав к самоходке, что-то крикнул, указывая на рощу. Затем он повернул опять к селу, торопя автоматчиков. Самоходка же медленно двинулась к роще.

— Держись, братва, — тихо сказал Копылов, вытаскивая из кармана гранату.

Ольга молча расправила на плече Андрея лохмотья гимнастерки, прикрывая ими бинт.

Самоходка остановилась, надломив широкой гусеницей деревце. Высунулась голова офицера.

— Null-sechs... Feuer!{45} — услыхал Андрей его команду.

От грохота выстрела над рощицей стайкой вспорхнули птицы. Снаряд разорвался у опушки леса. И там замелькали фигуры людей.

— Наши... Раз они туда бьют, — шепнул матрос. — А если гранатой самоходку? Ползу, лейтенант.

И, не дожидаясь ответа Андрея, он пополз вперед. У села, захлебываясь, били немецкие пулеметы.

Частые выстрелы самоходки наполняли рощу тугим звоном. А матрос уже находился возле деревца, подмятого гусеницей. Стоило теперь офицеру повернуть голову, и он сразу бы заметил его. Лютиков поднял автомат.

— Если обернется, — выдохнул Андрей, — не жди... стреляй.

Копылов привстал и швырнул гранату через борт. Самоходка дернулась, над ней взлетело облачко дыма, какое-то тряпье и офицерская фуражка.

— Сдохла! — крикнул, вскакивая на ноги, Лютиков.

А далекий лес будто шевельнулся, растекаясь по жнивью, оттуда неслись конники. Часть их завернула к селу, где трещали пулеметы, другие скакали прямо на рощу. Андрей понял, что это с боем прорывается какая-то часть. Взмыленные лошади быстро приближались, и сидевшие на них бойцы размахивали кто винтовкой, кто немецким автоматом, кто шашкой.

Майор без фуражки, с головой, обмотанной грязным бинтом, держа в руке наган, подъехал к Андрею.

— Вы эту стерву прикончили? — кивнув на самоходку, закричал он. — Ну, спасибо! А то у нас лишь два снаряда осталось. Хотели было израсходовать. Кто такие?

— Выходим из окружения, — сказал Андрей.

— Кричи громче. Я не слышу.

— Из окружения, — громко повторила Ольга. — Лейтенант ранен.

— А-а, — протянул майор, улыбаясь ей запекшимися губами. — А командовать, лейтенант, можешь? Роту дам тебе. У меня конников-то чуть осталось. А это пехота. В седле, как торбы с половой...

Обогнав запряженную четверкой лошадей сорокапятимиллиметровую пушку, к ним подскакал седоусый казак.

— Что? — спросил майор. — Громче!

— Комдив приказал держаться здесь. Танки опять идут, Восемь штук.

— Шакалы, — буркнул майор. — На хвосте второй день тащатся. — И закричал срывающимся голосом: — Коней увести в рощу!

Неожиданно и оглушающе выстрелила пушка самоходки. Диким клекотом буравя воздух, унесся снаряд. Шарахнулись испуганные лошади. Столб разрыва поднялся около хаток, где уже двигалась пехота. Лютиков и матрос одновременно вспрыгнули на гусеницу самоходки. Там слабо щелкнул пистолетный выстрел.

— Застрелился, — глядя через борт, крикнул матрос.

— Раньше бы глядеть надо, — сказал майор. — Эх, вояки!

— Ведь гранатой порванный, — удивленно произнес Лютиков. — А стрелял...

Седоусый казак, успокоив лошадь, проговорил:

— Что, по-твоему, немец? И у них разные люди: который себя бережет, а который голову за ихнее дело кладет. Что бойцовая пчела: жало выпустил — и помер.

— Здесь еще снарядов двадцать! — крикнул матрос. — Только пали.

— Дельная мысль! — обрадовался майор. — Я тебе сейчас артиллеристов дам. А ты, лейтенант, командуй! — Он махнул рукой на восток, откуда явственно уже доносилась перестрелка. — Слышишь? Коридор нам пробивают.

Через минуту спешенные бойцы заняли оборону вдоль рощи. Те, у кого имелись лопатки, окапывались. По дороге шла пехота, катились повозки, набитые ранеными. В небе тройка «юнкерсов» разворачивалась для бомбежки. Старшина-артиллерист подвел человека с бледным, испуганным лицом, в командирской форме.

— Куда его теперь? — спросил он у майора.

— Отдай коноводам, — приказал майор. — Если что... списать по-быстрому.

Ольга расширенными, удивленными глазами смотрела на этого человека. Он вымученно скривил рот и отвернулся. Старшина подтолкнул его:

— Шагай!

— Экспонат, — добавил майор. — Немцам сдался. И его к нам послали, чтоб агитировал. Хочу довести живым.

— Я его знаю, — тихо сказала Андрею Ольга. — В штабе был. Если бы не встретила раньше тебя... он мне даже нравился.

— Обыкновенный предатель, — сказал Андрей.

— Ну как понять это? Как?

— Сволочь, — сказал Андрей. — Жаль, на лбу ни у кого не написано...

— Что? — спросил майор. — Давай командуй, лейтенант!

Двое бойцов-артиллеристов и Копылов с Лютиковым уже выбрасывали трупы немцев из самоходки. Вой пикировщиков, разрывы бомб на дороге перемежались треском автоматной стрельбы. Когда самолеты отбомбились и пыль еще тучей застилала дорогу, с окраины села медленно выполз танк. Гулко ударила пушка самоходки, а за ней как бы тявкнула из-под куста сорокапятимиллиметровка. Земля вздыбилась далеко от катившегося танка, но и у самых гусениц сверкнул огонь. Тут же второй маленький снаряд рассыпал искры по его броне. И танк замер. А от села к нему двигался еще один.

— В укрытия! — кричал майор. — Кончай беготню! Хлопцы, у кого гранаты? Пять человек сюда!

Присев у дерева, он сказал Андрею:

— Будешь тут, лейтенант. А я на фланге. Их тактика знакома. Обходить станут. Как тебя? Фамилия какая? Громче!

— Жарковой, — ответил Андрей.

— Ну а я Борисов, комиссар полка. Теперь и комиссар, и командир, и начштаба.

Махнув рукой, он побежал в рощу.

— Болит? — спросила Ольга, глазами указывая на плечо Андрея.

— Ерунда, — ответил Андрей. — Теперь не до этого.

Бухала пушка самоходки, Разрывы плескались около танков. И вдруг обе машины поползли назад.

— Во, черти, — громко сказал какой-то боец. — Под огнем на буксир взяли.

Десяток снарядов, коротко взвизгнув, обрушились на рощу. Андрей понял, что немцы установили в селе артиллерию. И невидимые за хатами орудия били прямой наводкой. В дыму кружились сорванные листья. Андрей обхватил здоровой рукой плечи Ольги. Снаряд ударил в дерево, позади них. Ее тело дернулось, и он решил, что она хотела придвинуться ближе.

— Ничего, — сказал он. — Ты не бойся.

И вдруг левее тоже ударили пушки. В грохоте боя он различил и шум танковых моторов.

«Обошли, — думал он. — Теперь раздавят».

Возле него Звякнули шпоры. Седоусый казак упал, тяжело переводя дыхание.

— Танки прорвались, лейтенант! — крикнул он в ухо Андрею. — Четыре наших танка здесь. Отходить велено.

— Наши? — переспросил Андрей. — Где майор?

— Убит майор. Я до вас. Отходите!

Над селом поднимались клубы дыма. Огонь лизал там соломенные крыши. Дымилась и самоходка. Потом он увидел, как из нее выскочил Лютиков, а следом и матрос.

— Ольга! Это наши танки.

Она даже не шевельнулась.

— Что с тобой, Ольга? — крикнул он.

— Переверни меня на спину.

Лицо ее было спокойным, а в уголках губ чуть пузырилась кровь.

— Ты ранена?

— Вот, — сказала она. — Я вижу тебя и небо. Это хорошо... Андрей... наверное, меня убили.

— Да нет... Нет! — теперь он заметил, что ладонь его в крови.

Андрей поднял ее. Кто-то из бойцов хотел помочь.

— Нет, — сказал он. — Я сам.

Боль, от которой темнело в глазах, резала плечо. Он понес ее, обходя упавшие и расщепленные деревца, ничего не видя дальше перед собой, как будто на дорогу опустился густой, красноватый туман.

VII

Киев, точно больной после шока, оживал медленно и непривычно. Дымили еще развалины зданий, а из уцелевших кафе неслись бравурные марши. По Крещатику ходили немецкие офицеры, солдаты-регулировщики в касках стояли на перекрестках, суетились какие-то дельцы у магазинов.

Казалось, немцы уже забыли о Волкове, пристроив к адвокату, работавшему в городской управе. Садовский достал ему аусвайс{46}, намекнул, что пора заняться делом. И Волков с утра бродил по городу, разглядывая объявления, приказы.

К Владимирской горке никого на пускали. Рядом с бронзовой фигурой князя, окрестившего десять веков назад в этом месте языческую Русь, торчали стволы немецких зениток. Старушки брели к лавре, где заунывно трезвонили колокола. Волков направился туда же.

Около храма был черный рынок; из-под полы здесь торговали немецкими сигаретами, водкой, а открыто — просвирками, свечами, маленькими иконами. У ворот лавры толкались мужчины, которые совсем не походили на богомольцев.

Возле дороги лежал когда-то могучий клен. Видно, повалила его не буря, а крохотные червячки, изъевшие сердцевину. Клен уже высох, и сами червячки, наверное, превратились в труху. А от корней буйно выбились молодые ростки. Волков невольно засмотрелся на упавшее дерево. Было что-то в зеленых ростках, окружающих погибшего исполина, символичное, как бы утверждающее непоколебимую, вечно обновляющую силу жизни.

В толпе шла бойкая торговля.

— Просвирочки освященные!

— За Михаила-угодника тридцать рублей? Да креста на тебе нет! Вон божью матерь и то за двадцатку отдают.

— Есть зажигалочки...

Два монаха-чернорясника с церковными кружками в руках собирали подаяния на ремонт храма. Около развесистой липы здоровенный малый выкрикивал пропитым басом:

— Убогому, пострадавшему невинно... истерзанному тюрьмами!

Жалостлив русский человек. В шапку ему бросали двугривенные, иногда смятые рубли. Какая-то старушка вытащила было из узелка просвирку, но он, скорчив рожу, хохотнул:

— Это, мать, не едим.

Заглядевшись, Волков едва не наткнулся на толстого полицая, должно быть следившего за ним.

— Ты шо! Куда идешь?

— А никуда, — проговорил Волков.

— Як так? Шо за чоловик? — маленькие бычьи глазки полицая уткнулись в лицо Волкову. — Сдается, личность нездешняя. Куда идешь?

Волков достал аусвайс, заверенный немецкой печатью.

— Звиняйте, — сказал тот. — Люди ж всякие ходят. Диверсанта утром тут спиймалы. Хай им черт! Бачили, шо робят? Комендатуру з усими нимцямы взирвалы...

Полицай отошел и сел на упавший клен, внимательно разглядывая дорогу.

«Что ему надо? — подумал Волков с откипевшей злостью. — Гад... Еще день-два, и уйду в лес. Только бы достать оружие».

Колокола лавры теперь звонили слитно и угрожающе. Старушки часто испуганно крестились.

— Шнапса не угодно? Высший сорт, — проговорил кто-то на ухо Волкову. Он резко обернулся и узнал коммерсанта, находившегося с ним в пакгаузе.

— О!.. Мы ведь знакомы, — вытаращил тот глаза. — Рад... Очень рад. Честь имею!..

За эти дни коммерсант будто помолодел: аккуратно уложенные редкие волосы его блестели, из кармашка нового пиджака торчала гвоздика. Он был чуть ниже Волкова, задирал голову, и выступающий кадык яблоком перекатывался в отскобленных до лощеной синевы морщинах.

— Как говорится, с освобождением вас! И меня отпустили... учитывая обстоятельства. Хе-хе... Аполлон Витальевич Ковальский. Не забыли? Делом изволите заниматься?

— Гуляю.

— Хлеб-соль, однако, в трудах и поте лица нам достаются, — усмехнулся Ковальский, беря его за локоть. — Изволите служить?

— Вам-то что?

— Любопытствую. И разговор есть.

— Я коммерцией не занимаюсь, — буркнул Волков. — О чем говорить?

— Коммерция — понятие широкое. Одни торгуют семечками, другие, можно выразиться, плодом ума своего, разными идеями. Людям все нужно. Если берут, отчего не торговать?.. Ах, звонарь-дьявол, то набатом гудит, то плясовую откаблучивает. Уметь же надо. Любой товар всучить надо уметь...

Говоря это, Ковальский уводил Волкова дальше по аллейке, засаженной столетними липами. Кое-где стволы были исцарапаны осколками, в кронах проглядывала желтизна, напоминая о скорой осени.

— И опять набат, — хохотнул коммерсант. — Испокон веков таким звоном Русь на бой подымали. Ох, намылит звонарю холку благочинный. Есть это в русской душе. Святая отверженность, что ли? Я так полагаю: всяк себе хозяин. Кому нравится поп, а кому его дочка, — он понизил голос. — Некоторые и теперь в леса идут.

«Провокатор, — решил Волков, — но дурак».

Ход мыслей человека, противоречивых и разнообразных, всегда бывает загадкой для другого, — известен лишь результат, выраженный словами и понятый соответственно тому, что ждешь от него.

— Какого черта вам надо? — громко спросил Волков, отдергивая локоть.

— Есть разговор... без дураков. Очень интересный разговор. А выдержки мало у вас, лейтенант.

— Что?

— Но в главном Сорокин, кажется, не ошибся, — пальцы торговца, будто железные клещи, стиснули его локоть. — И тихо... тихо...

— Какой Сорокин? — растерянно и осевшим сразу голосом проговорил Волков.

— Полковник. Ночью у вас был в камере разговор насчет суеты человеческой.

— Кто же?.. Кто вы такой? — спросил Волков.

— Надеюсь, поняли, что узнать это я мог лишь от Сорокина? — засмеялся Ковальский. — А кто мы такие и чего стоим — выяснят после нас. Да, лейтенант, задали вы мне хлопот, думал, потеряю из виду. Ну, теперь все хорошо. Вам, лейтенант, приказано находиться в моей группе.

Волков лихорадочно соображал: «Если он провокатор, то как узнал о Сорокине... и о моем разговоре? Если нет — зачем его арестовали? Для чего сидел в пакгаузе?»

— Кто вы такой? — сказал он. — И кто такой полковник Сорокин?

— Отлично, — улыбнулся Ковальский. — Я думал, быстрее рискнете вспомнить. Полковник Сорокин формировал и мою группу. Вам он доверил самое трудное... Улыбайтесь, лейтенант. Мы же старые знакомые. Так вот, начнем работать. И никакой самодеятельности. Ясно?

— Неясно... Почему?

— Мало времени, лейтенант. И улыбайтесь! Еще не хотите поверить мне?

— Но почему? — Волкова охватила непонятная злость. — Почему раньше не сказали?

— Всякому овощу сбой черед, — усмехнулся Ковальский, затем, глянув на него, серьезно добавил: — Не так все просто, лейтенант. И очень трудно вам было бы абсолютно естественно играть роль. Кстати, того бритоголового Рыбу встречали?

— Нет.

— С утра за вами бродил «хвост», а теперь, кажется, нет. Полагаю, начнут готовить к работе. Соглашайтесь, да не вдруг, не вдруг.

— К работе?.. На немцев!

— Именно, — взгляд Ковальского опять стал холодным. — Греки десять лет осаждали Трою и не могли взять. Но сдавшийся в плен греческий юноша Синоп рассказал троянцам о волшебном коне. Что было потом — знаете?.. Один хороший разведчик может сделать больше, чем несколько дивизий. А у контрразведчика задача еще сложнее.

— Но как вы нашли меня? — спросил Волков.

— Помог случай... Хотели узнать, с кем встречается здесь адвокат Садовский. Агентом немецкой разведки он был еще до войны. Этот адвокат ловкая бестия. Жаден, беспринципен, а умен.

— Даже умен? — переспросил Волков.

— Всегда помните, что тот, кто рядом, кажется глупее нас. Однако это чаще лишь кажется. Вот еще запомните: дело идет быстрее, когда не пытаются много делать сразу... И в любой день утром вас будет ждать здесь человек, — он уже глядел мимо Волкова, на колокольню лавры. — Ну и звонарь, чертяка! Этого звонаря бы в оркестр. Люблю колокола. Думка заветная есть, чтоб в городах устроить оркестры из колоколов. Церквей-то на Руси много. И катился бы вечерний звон... Хорошо, а?

— Послушайте, — сказал Волков, — мне одно неясно... Тогда следователь уверял, что кто-то дал показания, будто я немцами завербован.

— Верно, — ответил Ковальский. — Но Сорокин и к тем хлопцам пригляделся...

Насвистывая что-то веселое, как человек, у которого жизнь совершенно беззаботная, он зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. Полицейский все так же сидел и курил, осыпая пепел цигарки на толстый живот. Волкову он едва заметно улыбнулся и начал кашлять, словно поперхнулся дымом.

VIII

Вечером пошел дождь. Густая осенняя тьма легла на Киев. Садовский вернулся поздно и, как обычно, сразу заглянул к Волкову.

— Ну-с, — проговорил адвокат, растирая ладони, которые отчего-то всегда мерзли у него. — Какие новости?

— Никаких, — ответил Волков.

— А глаза сегодня повеселели. Да-с.

Он будто и не смотрел на Волкова, занятый растиранием ладоней. Керосиновая старинная лампа горела плохо. Уродливая горбатая тень фигуры адвоката качалась по стене. До этого Волков считал его трусливым обывателем, и это как бы подтверждалось расплывчатыми чертами лица, мягкими руками, угодливым тоном.

«Должно быть, — мысленно рассудил Волков, — часто в других замечаем не то, что есть, а лишь то, что сами придумываем».

— Надоело все, — сказал он.

— Это уже новость, — улыбнулся Садовский. — Всякий конец есть и начало. Газетку вот почитайте. Газета стала выходить. А я тем временем чай заварю.

Он достал из кармана пиджака газету и вышел. Развернув газетный лист, Волков увидел отпечатанный жирной краской заголовок: «Сводка Германского верховного командования». Там сообщалось, что в битве у Киева захвачено 665 тысяч пленных, 3718 орудий, 884 танка... Ниже была статья; «Тайны Кремля».

— Читаете? — Садовский вошел, неся маленький самовар и какой-то сверток. — Любопытные заметки. Тут вся правда. И мне довелось, так сказать... Хе-хе... Лисички кушают зайцев, волки — лисичек, и нет в мире виноватых. Вот оно что...

Улыбка его в этот момент напоминала щель ножен, из которых вытащили клинок, а пухлые надбровья сдвинулись, окостенели.

— Так оно в жизни. А редактор газеты знаете кто? И до войны был редактором. Говорят, крысы бегут с тонущего корабля. Но и разумные люди не остаются. У Плутарха есть мысль: «Невозможно встретить жизнь безупречную, поэтому создался для нас некий закон избирать только хорошие черты для выражения истинного сходства с образцом человека». Вероятно, цитирую не совсем точно, а смысл таков...

Он развернул сверток, где был хлеб и нарезанная тонкими ломтиками ветчина. Одновременно взглянул на книгу «Житие», поинтересовался:

— Это читаете?

— Так, между прочим, — сказал Волков. — Хотел узнать, какого дьявола человек себя на цепь засадил?

— Да, да, — кивнул адвокат. — Есть в русских людях такая одержимость. Для одержимых цель оправдывает любые средства, но эти средства потом заслоняют цель и становятся целью. Как древние греки еще установили: характер человека — половина его судьбы... Чаю-то, чаю наливайте.

Волкову была ясна теперь и цель предыдущих разговоров. Его уже «готовили», внушая определенную мысль.

«Что же он думает обо мне? — размышлял Волков. — Наверное, каждый в других ищет то, что самому присуще. Это уже подсознательно: если я таков, значит, и другие не лучше... И он хитер. А что такое хитрость? Тоже ум... Но ум, придавленный страхом за маленькое благополучие, как росток, искривленный в ползучего урода. И, как все уродливое, хитрость мстит за это уродство людям... Не понятый еще закон жизни, что ли?»

Садовский подметил его задумчивость.

— Да, живем один раз... Кто в семнадцать лет не обрел идеалов, у того холодное сердце, но кто верит и к тридцати, у того нет ума.

За окном, в шуме дождя, глухо проурчал мотор автомобиля, скрипнули тормоза. Адвокат настороженно вскинул голову:

— Кто это сюда? — Он торопливо встал. — Посмотреть надо.

Дверь он за собой прикрыл, и Волков ничего не услыхал, кроме шороха ливня. Затем вместо адвоката в комнату вошел лейтенант Мюллер. Он был в черном непромокаемом плаще. Капли воды стекали на пол.

Молча кивнув, он снял плащ, сел к столу.

— Итак, Волков, — проговорил он. — Наши танки идут к Москве... Что думаете?

— Плохо, — кривя губы, ответил Волков.

— Как офицер, вы понимаете, что, если армия разбита, надо быстро захватывать территорию страны.

Они сидели друг перед другом за квадратным столом, оба лейтенанта, почти одинакового возраста, только Волков был в мешковатом клетчатом пиджаке, а Мюллер в щегольском, хорошо пошитом военном мундире и серой фуражке, на которой блестела кокарда — распластавший крылья орел.

— Bitte... Пожалуйста, — сказал Мюллер, бросив на стол пачку сигарет. Он явно старался быть вежливым, но в изломе губ чувствовалась какая-то брезгливость. — Пожалуйста, Волков, курите... Ваши родители находятся в Москве?

— Да.

— Очень плохо... Мои родители живут в Бонне. Знаете?

— Нет.

— Уютный, тихий городок. Все родители надеются, что дети будут защитой. А Москва... Там сделают котел. Холодно, голод... такой конец.

— Что ж я могу?

— Мы хорошо награждаем, — пристально глядя на него, заговорил Мюллер. — Немецкая пунктуальность в том и состоит, чтобы все угадать заранее. И очень точно выполнять... Я хорошо говорю по-русски?

— Понятно, — кивнул Волков.

— Думайте, Волков, думайте.

— О чем?

— О чем? — Мюллер удивленно вскинул брови, почти с детским любопытством разглядывая его. — Я говорил уже много. Не буду напоминать, чем вы обязаны германской армии. Это не по-рыцарски... Но вы любите свои отец, мать?

Лейтенант Мюллер встал и надел плащ.

— Завтра я пряду. Хорошо думайте...

Выйдя за ним на крыльцо, Волков проследил, как луч фонарика, рассекая полосы дождя, уперся в обляпанное мокрыми листьями колесо «мерседеса». Ярко вспыхнули фары, высветив узкие водяные потоки. И у Волкова появилось такое ощущение, как перед близким прыжком в холодную воду, где неизвестна глубина и неизвестно, что скрыто на дне.

Садовский тоже стоял на крыльце.

— Я уж испугался, — проговорил он. — Думал, заберут. А что ему надо?

— Интересовало, как живу, — ответил Волков.

— Вы уж это... — заискивающе сказал адвокат. — Я с вами откровенничал. Не выдавайте старика...

Голос его на этот раз, однако, прозвучал фальшиво.

«Завтра, — думал Волков. — Завтра... И отступать некуда».

IX

Утром, побродив по городу, Волков направился к лавре. Рынок только начинал действовать. Шлепая сапогами по лужам, ходили два тех же монаха с железными кружками. Суетились торговки, шепотом пересказывая новости, Какой-то человек, стыдливо наклонив голову, держал в обеих руках драповое пальто. Толстая рябая баба ощупывала материал.

— Видите ли, у меня хворает дочь... ей необходимо питание, — говорил тот.

Посмотрев на его бледное, осунувшееся лицо, и должно быть, поняв, что с этим стеснительным интеллигентом церемониться нечего, баба вытащила из сумки круглую буханку хлеба.

— Будь ласка.

— Это все?

— А шо ж? — громко и визгливо закричала она. — Хлиба тоби мало! Що ж тоби? Мы хлибу цену знаемо. Гляньте, люди добрые!

— Конечно, конечно, — испуганно согласился тот, отдавая пальто.

Волков надеялся увидеть Ковальского, но его здесь не было. Не было и полицая с обвислым животом. На тот случай, если Мюллер возобновил слежку и придется объяснять, зачем снова ходил к лавре, Волков за кусок мыла, специально взятый из дому, выменял у бойкого кривоногого мужика полстакана махорки. Он собирался уйти, когда скуластый, азиатского типа парень в кепочке, с прилипшим к губе окурком, задел его плечом.

— От Ковальского привет... Иди в лавру, к пещере. Не оборачивайся...

Во дворе лавры, около храма, фотографировались немецкие солдаты. Богомольцы толпились у широко раскрытых дверей. К пещерам вела узкая дорожка. Свернув на эту дорожку, Волков оглянулся. Позади никого не было.

«Значит, мне еще не очень верят, — думал он. — А немцы поверили?.. У них больше оснований».

И ему пришла мысль, что, будь он сам на месте того следователя Гымзы, никогда бы не поверил странным обстоятельствам выброски пленного лейтенанта. А это факт. Значит, факт еще не истина. Чему же верил полковник Сорокин? Не такой он простак, чтобы верить словам.

Осенние листья, как желтые мухи, падали с деревьев. У пещеры на камнях сидели двое. Волков узнал брезентовую куртку профессора Голубева, его суховатое лицо. А рядом сидел монах. Черная ряса обтягивала круглую спину, из-под клобука спадали длинные с желтизной, будто перепревшие, волосы.

Волков остановился за кустом дикой акации.

— Разве науки сделали людей добрее, отмели зависть, блуд? — сердито, запальчиво говорил монах. — Без веры и сиречь ученый человек в миру готов подобиться животному.

— Какой веры, сударь? — вскинул брови профессор. — Здесь вопрос. Церковь использовала новые для того времени философские положения Аристотеля и обратила в догму. А любая догма тормозит развитие мысли. Как стоячая вода, разум без движения утрачивает силу, и легко возобладают инстинкты... Хм!.. Где теперь вы расположите бога? Небо заняли самолеты. И, кстати, даже пятнышко от всевышнего не могут найти.

Монах выдавил короткий смешок.

— А врачи, которые режут сердца человеческие, могли узреть доброту там, и любовь, и печаль? Сподобился кто-нибудь в мозгах найти ум?

— Хм, — как бы озадаченный этими доводами, сказал профессор.

— Безверие гордыней питается, — торжествующе поднял руку монах. — И змий своих черев не ест. А люди тщатся познать непознаваемое. Смирись! Господь бог велик.

— Да, — профессор чуть наклонил голову. — Удивительно. Как в библии записано? «Вначале было слово...»

— «И слово есть бог», — добавил монах.

— Когда-то ведь наши предки объяснялись жестами, — заговорил профессор. — Но этого было мало, требовался язык. И каждое найденное слово являлось откровением. Слово ценилось, как драгоценность. Оно имело божественную суть для человека. Итак, вы признаете земную основу религии?

Голова монаха затряслась.

— Тьфу! — он быстро приподнялся. — Чтоб и духа твоего в святой обители не знали. Пинками гнать распоряжусь, пинками!

— Это аргумент всепрощения? — засмеялся профессор.

— Тьфу! — сплюнув еще раз, монах перекрестился и торопливо зашагал прочь. Щеки его в сетке кровеносных сосудов и борода дрожали от негодования.

У ног профессора горкой лежали церковные свечи и толстая древняя книга. Он взял эту книгу, бережно раскрыл. Волков пошел к нему.

— Хм... Намерены купить свечку? — глянув на Волкова и не узнав его, спросил профессор.

— Две, — сказал, шагнув из-за куста, парень. — Интересуемся Нестором-летописцем.

— Да, да, — оживился профессор. — Это удивительная личность. Вот еще книга безымянного автора. Пять столетий назад жил. За пять свечек и я теперь выменял.

— Религиозная? — усмехнулся парень.

Брови профессора задвигались.

— Нельзя, молодые люди, смеяться над тем, чему верили наши деды. Я говорю о вере, а не о церковном учении. Это не одно и то же, заметьте. Да!.. Только посмотрите! Четырнадцатый век. Русь изнемогала от набегов. Никто не знал: устоит ли? А человек писал книгу. Имя свое лишь забыл указать. Но в конце завещание сделал, чтобы труд сей его кожей после смерти оплели, — профессор осторожно закрыл книгу, показывая сморщенный, будто высохшая ладонь, переплет. — И это когда церковь учила блаженству загробного мира... Хм... Не легко представить, что значила в то время еще одна книга.

Увидев, должно быть, как Волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу, профессор хмыкнул:

— Да, да... Не смею задерживать, молодые люди.

В подземелье было сухо. Закопченные тысячами свечей, осыпавшиеся кое-где стены узкой пещеры хранили могильную тишину.

— Что же, профессор давно свечками торгует? — спросил он.

— Знаешь его? — отозвался парень, чиркая спичкой.

— Встречались.

— Мудрый человек. У нас в Каракумах дыня есть, и туршек есть: на глаз не отличишь. Дыню откусишь — вкусно, туршек откусишь — целый день плюешь. Совсем, как и люди, — проговорил тот. — Меня Ахметом называй.

Заслоняя ладонью пламя свечи, он двинулся вперед. Местами приходилось нагибать голову, чтобы не удариться о свод. У поворота, в нише, над маленькой ракой светилась лампадка.

— Вот, — сказал Ахмет, пальцами загасив свечу. — Нестор.

Что-то темнело в раке, напоминая куклу, обтянутую пергаментом.

— Это и есть Нестор? — удивился Волков.

— Точно.

— А где Ковальский?

— Будет Ковальский. Ждать надо.

Слова тут звучали глухо, неразборчиво, как бы утопая в рыхлом песчанике. Из густого мрака пещеры вынырнул Ковальский. При тусклом свете лампады он казался очень старым, осунувшимся. Длинные тени залегли в морщинах.

— Посторожи нас, Ахмет, — бросил он. — Фу-у... Задохнулся.

Ахмет молча отступил в темноту.

— Что случилось, Волков? Рассказывайте быстро.

Волков передал ему ночной разговор с Мюллером.

— Значит, и о Москве упоминал? — спросил Ковальский. — А беседовали с глазу на глаз?

— Да.

— Осторожно действуют. Видно, решили забросить, — Ковальский немного помолчал. — До заброски упрячут, и встретиться будет нельзя. Что ж... Где бы ни оказались, пошлите домой, в Москву, любую телеграмму. И затем, по возможности, прогуливайтесь около той почты.

— Так просто? — удивился Волков. Его представления о разведке складывались главным образом из прочитанных книг с захватывающими сюжетами, бесконечными погонями, стрельбой. А здесь все было не так. И невзрачный Ковальский с его одышкой, заунывным голосом никак не походил на книжных разведчиков.

— Чем проще, тем лучше, — сказал Ковальский.

— Я тут еще одного знакомого встретил.

— Где?

— Около пещеры.

— А-а, — улыбнулся Ковальский. — Беда с ним. Пропадет же с голода, вот и усадил торговать свечками. Неугомонный старик, однако. Лекции монахам читает. Кстати, вы слыхали о золотом руне?

— Легенда, — ответил Волков.

— Это баранья шкура, на которой промывали руду. Тяжелый металл оставался в шерсти. Потом шкуру сжигали — и золотой слиток готов. А место добычи профессор установил по легендам. Радиограмму, конечно, не поймут. Но ты сообщи. Золото ох как нужно.

— И больше ничего? — спросил Волков, думая, уж не подсмеивается ли над ним Ковальский.

Ковальский посмотрел на его лицо и вздохнул.

— Да... Чертовщина, разумеется. Кто станет за линией фронта золото на Кавказе отыскивать? Выговор мне дадут. Но кто знает? Я на бумажке записал координаты. А бумажку сожгите, как руно. И еще приказ: любые требования немцев аккуратно выполнять. Такая уж наша работа.

X

Прорвав фронт у дальних подступов к Москве, немецкие танковые корпуса с боями продвигались вперед. Уже дрались в плотном кольце четыре наши армии под Вязьмой, а другие откатывались на Можайскую линию.

Невзоров теперь все чаще переставлял флажки, и они были на карте в нескольких сантиметрах от города. Тяжелая обстановка складывалась повсюду. Механизированные дивизии немцев прорвались к Волхову, захватывали Донбасс, их танки катились к Дону.

Беспрерывные воздушные тревоги мешали работать, и генштаб перебрался в метро. За фанерной отгородкой стучали аппараты Бодо. Маршал Шапошников ночами теперь все чаще просил дать кислородную подушку: мозг еще выдерживал бешеное напряжение работы, а больное сердце отказывало. 9 октября, когда качались бои под Можайском, там, где Невзоров осматривал рубеж и где пять дней назад еще был глубокий тыл, маршал, под утро вернувшись из Ставки, долго с какой-то легкой хрипотцой сосал кислород и, опустив подушку, заговорил тихо, ровно:

— Вот, подполковник, фронт у Можайска. И быстрее, чем думали.

Шапошников расстегнул китель, под которым была заштопанная майка и обтертые серые подтяжки.

— Верховный спросил нынче: удержим ли эту оборонительную полосу?.. Удержим ли?.. Ведь за ней Москва... Да... Есть закономерность во всем. И предел сил... От длительных нагрузок... Действует ли этот закон в человеческом обществе? А что нового?

Невзоров стал рассказывать о последних донесениях с фронтов: на юге 9-я армия пробивается из окружения к Азовскому морю, на юго-западном участке выходят окруженные еще под Киевом разрозненные группы, из них формируются полки, но судьба Кирпоноса неизвестна.

Шапошников снял трубку зазвонившего телефона:

— Да, это я... Везде трудно. И отходить не разрешаю. Контратакуйте!.. В окружение попадают, если боятся маневрировать, Ищите у противника слабые места. Тот, кто окружает, всегда рискует сам попасть в котел.

Он положил трубку и опять задумчиво глянул на карту.

— Окружность всегда длиннее прямой.

— В геометрии, — подтвердил Невзоров.

— И в классической военной теории: окружить — следовательно, победить! А русский солдат классику перечеркивает. Под Вязьмой сковано больше дивизий противника, чем наших, которые окружены.

Маршал начал тереть грудь у сердца, длинное лицо его посинело, как от внезапного удушья.

— Вам бы отдохнуть, — испуганно сказал Невзоров.

— Нет уж, голубчик, отдохну, когда бить начнем. Днями штаб переезжает из Москвы, здесь останется часть работников. Командующим фронтом назначен генерал армии Жуков. И я прошу вас остаться при нем для связи.

— Есть! — ответил Невзоров, подумав, что, коли решено вывезти штаб, значит, нет уверенности отстоять город.

— Войны имеют кризисные точки, — добавил маршал, поглядев на флажки у восточных границ, отмечавшие сосредоточение японских армий. — Как всякая болезнь. Да...

Невзоров знал, что втайне планируются контрнаступательные операции. Штабные генералы высчитывали, сколько потребуется артиллерии, танков и сколько успеют выпустить мин, снарядов немцы, и примерное количество бойцов, нужных для пополнения, чтобы атаки не захлебнулись.

Никогда еще военачальнику не приходилось решать одновременно таких многообразных задач: и отступления войск на трехтысячекилометровом фронте, и организации контрудара при строгой экономии техники, боеприпасов, когда заводы перебазируются, и назначения новых командиров дивизий, армий с условием, что неправильная оценка их способностей может вызвать гибель сотен, тысяч людей, провал задуманной операции.

Немного помолчав, Шапошников сел за стол, придвинул толстую кипу боевых донесений, разведывательных сводок и захваченных у пленных карт.

— Идите, голубчик, — сказал он, — вздремнуть успеете часок. Молодым надо спать больше.

Вагоны стояли рядом у перрона, и Невзоров зашел в один из них. Тут, сидя и лежа, дремали штабные работники, готовые сразу подняться. Он выбрал свободное место. Напротив тихо посапывал генерал из оперативного отдела, держа в руке недоеденный бутерброд и чему-то улыбаясь во сне.

«А Шапошников не позволяет себе и вздремнуть, — подумал он. — Тянет из последних сил. Как старый рабочий мул».

В душе Невзорова было двойственное чувство к дотошливому, невозмутимому старому маршалу: он искренне восхищался его умением по каким-то штрихам разгадывать ход событий и наряду с тем возмущался его безразличием к оценкам собственной роли в грандиозном, беспримерном сражении, точно Шапошникова совсем не интересовало, как воспримут его деятельность, лишь бы дело шло, а славу пусть разделят охочие по наивности к ней. Умеют же иные показать, выпятить свои даже маленькие заслуги. А Шапошников еще ворчит: «Не за что нам давать ордена, чуть Россию не прошляпили».

«Вот характер, — думал он. — И мундир столько лет носит, что воротник залоснился, и сапоги чиненые...»

Вагон слегка качнулся, гул от зениток или ударов бомб глухо прокатился по туннелю.

— Что? — спросил генерал.

— Бомбят, — ответил Невзоров.

— А-а, — протянул тот и, не раскрывая глаз с опухшими, коричневыми веками, начал доедать бутерброд. — Снилось, что рыбалю. Здоровенного линя взял.

И тут же генерал опять уснул, не договорив, не прожевав хлеб. А Невзоров уже думал о Машеньке Галицыной. Есть, оказывается, у этой девочки, росшей под нянькиной юбкой, в характере такое, что и боевой лейтенант спасовал. Он вдруг понял, как сам чувствовал раньше это, да не мог осознать за привычным убеждением о взбалмошности красивых женщин, и как обманчива, несущественна внешность. Была ведь у него жена гораздо красивее Марго, а расстался без огорчения. А к Марго подсознательно влекли скрытые в характере девушки черты: независимость от чужих мнений и решительность, которые он считал главными для человека и сам зачастую не мог проявить, находя какие-либо мешающие обстоятельства. Каким же она видит его? И понимал интуитивно, вопреки собственной уверенности: не таким, как он сам думает о себе. А Эльвира? Что же он потерял и что хотел найти? И разве не был искренен в своих чувствах?

Любовь разнолика. Должно быть, нет человека на земле, который, испытав взаимность, не усомнился хоть раз: «А любовь ли это?» Через какие-то периоды времени люди словно заново для себя открывают то, что казалось раньше ясным. Наверное, загадочная интуиция — это унаследованный... и таящийся в глубинах разума клад опыта немногих поколений... Коснется мысль этого клада, и приходит как бы вдруг озаренье...

Ему отчего-то вдруг стало душно под толстыми, бетонными сводами метро.

XI

Черный лес когда-то сплошными дебрями тянулся от Карпат на восток. За сотни лет его местами повырубили, распахали землю, но уцелевшие массивы сохраняют еще свой девственный, первозданный вид. Дубы-великаны переплетались ветками, густой подлесок не пропускал лучей солнца, и ржавая вода болотила колдобины.

Младший лейтенант выполнил приказ Солодяжникова, и раненых курсантов из «Дарьина лагеря» вместе с ухаживавшими за ними женщинами, врачом и ребятишками перевезли на новое место.

В глухом урочище откопали землянки. Крошка ежедневно обучал партизан военному делу, а ночами рассылал отдельные группы по селам, чтобы узнать обстановку и запастись продовольствием. Здесь был глубокий тыл немецких армий. Охранялись только железнодорожные станции, мосты.

Поздно вечером Крошка вызвал к себе Егорыча и Звягина. Шумел по лесу осенний дождь. Тесную землянку освещал каганец в глиняной плошке. На лежанке сладко посапывала маленькая дочка Дарьи, укрытая шинелью. Весь партизанский лагерь был для нее своим домом, и она часто засыпала там, где уляжется.

Корявый стол был застелен немецкой плащ-палаткой. Усевшись за стол, Егорыч пальцем вытянул фитилек каганца, чтобы ярче светил. Звягин пристроился на краю лежанки.

— Вот я о чем хотел говорить, — начал Крошка. — Что делать? Зима будет, а у нас теплой одежды нет. И вооружения мало. Солодяжников то ли позабыл, то ли...

— Воевать надо, — буркнул Звягин. — Сидим, точно лешие. Хозяйством обрастаем. Может, Крошка, у тебя, как у Солодяжникова, геморрой появился уже? Недаром сказано: хочешь целиком узнать человека — дай ему власть.

Крошка невозмутимо слушал, а Егорыч, забрав бороду в кулак, тряхнул головой:

— Ты погодь, погодь... Как это сидим? Шесть коровенок у немца отбили — раз... Хлеб, что собрали на вывоз, пожгли — два...

— Коровенки, одежонка! — перебил Звягин, удобнее вытягивая раненую ногу. — Эх, дурак я, что остался!

— Не шуми, — остановил Егорыч. — Катьку побудим. Умаялась за день-то малявка.

— Это боевой отряд? — громким шепотом продолжал Звягин. — Я задание бойцу даю, а он лоб чешет: «Кабы повременить». — «Отчего», — спрашиваю. «Да жинка у меня на сносях». Я ему говорю: здесь не родильный дом. А он к Егорычу идет. За него и Егорыч просит.

— Так оно... это, — мял бороду Егорыч, — дело житейское. Как не уважить? И оженился Митька весной только. Уговаривали ее остаться дома — ни в какую. Я, толкует, своего Митьку знаю. На него все девки зыркают. Лучше помру, да чтоб он был на глазах. Уж в этом бабу не переспоришь.

— А дисциплина? — повысил голос Звягин. — У одного это, у другого то!

— Так ушел же Митька, — вздохнул Егорыч. — Чего ж? Поди, сейчас тревожится, как она здесь.

— Я не могу отменять приказы. Если приказы отменять, то вообще дисциплины не будет.

Крошка глядел на Звягина с добродушной снисходительностью, точно взрослый на юношу, который усвоил верное правило и не хочет знать, что в жизни у любого правила есть исключения. Но и сам Крошка не мог понять, что именно его снисходительность больше всего теперь раздражает Звягина.

— И сами обабимся! — возмущенно добавил Звягин.

— Ты прав, Коля, — улыбнулся ему Крошка. — Надо воевать. Для того и остались. Теперь мы знаем ближайшие гарнизоны, расположение складов, охрану. И своих людей: кто на что годится. — Он вынул из планшета карту. — Удары будем наносить по дальним объектам, километров за тридцать или пятьдесят, чтобы эту базу до весны не нашли. Как думаете, Кузьма Егорыч?

— Всякое дело надо делать по-хозяйски, — согласился Егорыч.

У входа землянки послышались голоса:

— Осади, говорю! Куда лезете?

— Ты что, Игнат? Видишь? Срочное дело.

— А кто они такие?

— Гости, не видишь? Командир здесь?

— Здесь.

В землянку протиснулся Митька с возбужденным лицом, измокший до нитки. Волосы его прилипли ко лбу, щеки запачканы грязью.

— Четверых привели, — торопливо и как-то захлебываясь словами, доложил он. — В лесу наткнулись. Один будто немой. Я его раскусил сразу. Чего-нибудь говорю, а у него губы дергаются, тоже сказать хочет. Прикидывается немым. И другой здоровый, как бугай. Этот полудурка строит.

— Веди сюда их, — приказал Крошка.

— Счас, — кивнул Митька так, что полетели брызги от его мокрых волос. Затем он кивнул еще раз, уже менее решительно, и, пятясь, выскользнул наружу.

Крошка переглянулся с Егорычем и Звягиным.

Странным было не то, что партизаны встретили каких-то людей, а это возбуждение Митьки, никогда раньше не оставлявшего шутливого тона.

В землянку один за другим спустились четверо: первый с непомерно широким туловищем, бычьей шеей, остриженный по-солдатски наголо, в солдатских ботинках и брюках, но в армяке, лопнувшем на плечах, и в грязной украинской рубахе с вышивкой на груди; другой был в немецкой солдатской форме, поверх которой надета русская командирская шинель, суховатый, с узким лицом, сединой на висках и настороженным взглядом запавших серых глаз; третьим был подполковник медицинской службы в хромовых, испачканных грязью сапогах, подтянутый, с очень бледным лицом, и четвертый — пожилой смуглый лейтенант с петлицами сапера, обросший бородой, в каске и телогрейке. А следом уже Митька и еще один партизан внесли отобранные у них четыре немецких автомата, гранаты и ручной пулемет.

— Целый арсенал имели, — сказал Митька.

В землянке сразу стало тесно, и все молчали, разглядывая друг друга. Внимание Звягина почему-то больше привлек человек в немецкой форме — что-то нерусское было в его лице. Здоровяк с бычьей шеей оглядел Крошку.

— Не будем играть в прятки, — сказал он хриплым, низким голосом. — Я майор Кузькин из десантной бригады. А это мои товарищи: военврач Терехин, инженер-лейтенант Рахимов и Ганс Кюхлер.

Он повернулся к человеку в немецкой солдатской форме, а тот закивал головой:

— Ja, ja... Rotfront!

— Немец! — ахнул Митька, вытягивая шею. — Он же немец. А прикидывался немым.

— Угадал, — засмеялся Кузькин. — Вот что, братцы, принимайте нас в отряд.

Лицо Крошки оставалось невозмутимым, и только длительное молчание выдавало его растерянность.

— Как же понять? — нарушил это молчание Звягин. — Вы сказали, что из десантной бригады.

— Тут уж хочешь верь, хочешь не верь, — усмехнулся Кузькин. — Документов нет. А история вот какая...

Он рассказал, как попал в плен и как переоделся в солдатскую форму. Его заставили колоть дрова, носить воду, а когда немецкий ефрейтор приказал вычистить сапоги, этого майор не выдержал и свернул ефрейтору челюсть. Майора отвезли в соседнюю комендатуру. Там уже находились военврач и сапер. Они знали, что утром всех расстреляют. Ночью дверь подвала открылась. Часовой приказал им выходить. Он повел их к лесу. Вокруг никого не было, и Кузькин шепотом договорился кинуться на этого солдата: если успеет из автомата застрелить двоих, то хоть один спасется. Но солдат-немец вдруг отдал Кузькину автомат. Затем вместе уже двинулись к фронту. А здесь, в лесу, наткнулись на партизан.

— Кто же кого забрал в плен? — поинтересовался Егорыч.

Митька виновато шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.

— Он у нас дипломат, — засмеялся Кузькин. — Так берешь в отряд, лейтенант? Мы не с пустыми руками. Засады устраивали, вооружились. И еще... В одном месте — там, должно, бой шел — винтовок тридцать собрали и два пулемета.

— Далеко? — спросил Крошка.

— Километров двадцать, — ответил сапер.

В землянку торопливо вбежала Дарья и, увидев незнакомых людей, остановилась. Но тут же всплеснула руками:

— Мить! Да чего ж ты? Иди скорей.

— Куда? — удивился Митька.

— Стоишь тут, а жена родила!

— А-а? — Митька с шумом втянул воздух, щеки его побелели.

— Да иди ж! Чего стоишь? От беда с вами! Паралик, что ли, тебя разбил?

— А-а? — повторил Митька, точно забыв другие слова и глядя уже на Крошку.

— Беги, — усмехнулся лейтенант.

Митька, будто слепой, ткнувшись грудью о косяк, выскочил из землянки.

— Мальчонку родила, — объявила Дарья. — Здоровенького! А мы-то боялись.

Она засмеялась и ушла.

— Was ist los{47}, — спросил Ганс Кюхлер.

Военврач по-немецки что-то сказал ему.

— О-о! — глаза немца изумленно расширились.

XII

Ранние сумерки застали Андрея возле придорожного села. Он прошагал километров двадцать, и отвыкшие за три недели от ходьбы ноги будто налились чугунной тяжестью. Над полями стояла тишина. Хлеба давно здесь убрали, настала пора бабьего лета. В селе курились из дворовых печек белесые, кизячные дымки, за околицей два женщины пахали на коровах огород. У завалинки крайней хатки сидел дед в казачьей фуражке с поломанным козырьком, обутый в растоптанные валенки. Он из-под ладони глядел на военного, свернувшего к селу с дороги, очевидно стараясь угадать, не сельчанин ли какой идет на побывку? Левая ноздря у него была вырвана, и оттуда торчал пучок седых волос.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал Андрей. — Переночевать можно?

— А ты откель идешь? — подозрительно спросил дед.

— От Воронежа.

— Это что... на побывку аль как?

— Из госпиталя возвращаюсь.

— Фронтовик, стал быть, — уточнил дед. — Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?

— Три недели отлежал.

— А-а, — протянул дед. — Курить, може, хочешь?

— Спасибо.

— Табачок у меня свой. Духовитый, — говорил дед, вытаскивая кисет. — Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.

— Да мне где-нибудь заночевать, — сказал Андрей.

— Это легкое дело. Направлю, — корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. — Переночевать не забота. Токо ныне бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.

— Немецкие.

— Значит, трофей?

— Трофей.

— Вот я и гляжу. Слышь, а как там?

— Где?

— На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?

— Это маршалы знают, — улыбнулся Андрей.

— Да оно это... Говорят, у него танков много. — Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: — Вишь, бабы клубятся. «Похоронку» опять доставили. Супротив немецкой танки ходил?

— Видел и танки, — ответил Андрей.

— Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, — дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. — Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть.

Он помолчал, и как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:

— Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее. Да скажи, я послал. Фроська — баба ответная.

Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Под белой кофтой вырисовывались упругие мышцы сильного тела. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея. Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.

— Извините, — неуверенно сказал Андрей. — Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.

— Заночевать? — широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. — А кто говорит?

— Вон там дед сидит.

— Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!

— Мне только до утра, — сказал Андрей. — Если не помешаю.

— Чего ж теперь, — засмеялась она. — Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.

Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.

— Так входите, — говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. — Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.

С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.

— Вы уж не обессудьте, — сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. — Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?

— Да нет, — улыбнулся Андрей. — Мне сухой паек выдали.

— На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе.

— Неправда, значит?

— Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалапутным его завсегда считали.

Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.

Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:

— В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные. Тоже сами косим.

Она вышла уже в другой юбке, цветастой кофте и туфлях на высоких каблуках.

— Ну вот, хоть буду на себя похожа. Целый день в сапогах да рукавицах. Забыла, что и женщина.

Андрей смотрел на ее огрубелые, в мозолях и ссадинах, а выше запястей нежно-белые руки, которыми она ловко застелила скатерть и расставляла миски с огурцами, холодной телятиной.

— А муж на фронте? — спросил он.

— Муж объелся груш, — засмеялась Фроська. — Прогнала его, да и все...

— Не любили?

— Будто есть она, эта любовь? — глянув на него как-то особенно пристально, вздохнула Фроська. — Говорят про нее только. И всякий раз иначе, как дед Антип о своем танке... Выпьете настоечки с устатка?

— Выпью, — решительно сказал Андрей. — Отчего же думаете, что нет?

— Любви-то? Знаю по мужу. Ведь ухаживал и чего только не обещал! Каждую ночь все мои родинки обещал целовать. А у меня их тыщи. Будто счастливой родилась. Да счастье в пригоршню не заберешь. Оно и меж пальцев стечет. Интереса же вам тут никакого. Лучше подвигайтесь к столу.

— Нет, интересно, — сказал Андрей.

— Будто уж? — игриво повела бровью Фроська. — Чего тут... Ну, поженились мы. Он шофером был, в город часто ездил. И посля вызнала, что у него там ребеночек нашелся. Вот и прогнала, чтоб дите без отца не мыкалось. У меня-то не было.

Андрея удивило, как просто и без обиды говорила она.

— Вам налить анисовой или перцовой?

— Безразлично, — улыбнулся он.

В сенях что-то громыхнуло, и, открыв дверь, появился Антип.

— Вы чего? — спросила Фроська.

— Да-к оно это... по случаю, — топчась у порога, заговорил он. — Узнать, как оно.

— Ладно, ладно, — улыбнулась Фроська. — Вы сдалека не заезжайте. Садитесь-ка. По этому случаю.

Дед торопливо стянул фуражку и боком уселся к столу.

— Мы вот про любовь гутарим.

— А-а... это дело, — вздохнул дед. — Перцовая-то из самогона, что у Макарихи брала?

— Угадали, — смеялась Фроська, наливая ему перцовки. — Вы, дедушка Антип, за версту, поди, чуете?

— Ешь тя клоп, — оживился старик. — Перепробовал всякую. А Макариха в этом деле стратег. Вот когда шибанул англицкий танк...

— Выпьем сперва. Гость-то устал с дороги, — перебила Фроська, глядя на Андрея.

— Меня Андреем Николаевичем зовут, — сказал он.

— А я все попытать хотела, да стеснение брало. Ну и со знакомством.

Дед Антип взял рюмку, и лицо его сразу обрело торжественность.

— Чтоб с войны повертались. Дюже оно... это... Ну, чтоб!

— Уж повертайтесь! — вздохнула Фроська, глядя на Андрея с какой-то затаенной тревогой, изогнув брови.

Андрей выпил, едва не задохнувшись от крепости перцовки. А молодая хозяйка опять с тревогой поглядела на него.

— Ну и присуха ты, Фроська, — засмеялся Антип, ладонью вытирая губы. — Война ж, она это... Когда я англицкую танку шибанул, до этого осьмнадцать станичников из нее побили.

— А ране сказывали — двоих.

— Клади в ухо, что ныне говорю, — притопнул валенком дед. — Ползет, значит, вроде огромадной лягушки. И косит пулеметами. А чем взять ее?

Он взял налитую опять Фроськой рюмку и опрокинул в мохнатый рот.

— Как тут не заробеешь? А все молодняк ишо не обгулянный. И отец, Фроська, твой пребывал в его годах, — кивнул на Андрея дед. — Храбер, а тоже оробел.

— Так уж? — возразила Фроська.

— Откель тебе знать? Тебя и в мечтах ишо не производили. А я всех старше был. Жмутся, что сосунки ко мне. Вот и говорю: «Помирать, значит, мне легше, спробую-ка ее бомбой».

В окно тихонько застучали.

— Фрось, а на улицу выйдешь? — спросил девичий голос.

— Обойдетесь! — крикнула Фроська.

— Фрось, ты нам хоть деда Антипа вышли. Хоть про танк расскажет.

— Брысь, озорницы! — махнул рукой Антип. — Вот схожу из плетня лозину достану!

— А Никитична по хатам бегает, у солдаток вас ищет, — засмеялись там.

Дед беспокойно заерзал и оглянулся на дверь.

— Оно это... темнеет вроде. И жена ведь не танк, под нее бомбу не кинешь. Она враз скалку берет. Вот, будь ты неладная!

— Для храбрости еще одну, — наливая ему перцовки, усмехнулась Фроська.

— Это какой храбрости? — запетушился дед. — У меня ее, храбрости-то, на цельный полк. Я ж не для храбрости выпиваю, а лечусь. Разную хворобу сгоняю.

— А чего ж Никитична скалку приспособила?

— Бабе энтого понятия не дано, — обрезал дед.

— Уж ли? — сощурила глаза Фроська. — Я помню, как вы куролесили по станице, когда чуть помоложе были. А Никитична слезами заливалась. Теперь она и берет свое.

— Нет у бабы главного понятия, — сказал дед. — Ить какая вредность? Ей токо б над мужиком верх забрать. Оно и говорится: жена не бьет, а под свой нрав упрямством берет. А у мужика своя гордость. По той причине и куролесит. Оно это... клади в ухо, что говорю. Надо как жить? Дома-то уж власть бабья. А на людях не моги ее показывать. На людях власть мужику дай, почет ему оказывай. Тогда и лад будет. Оно и конь, если долго занузданный ходит, потом рвется на волю. А у тебя, Фроська, характер больно самостоятельный... Засиделся-то с вами.

Он торопливо выпил перцовку и, натянув фуражку, приподнял к околышку согнутую ладонь:

— Здравия желаю!

Фроська встала и закрыла на крючок дверь.

— Свет запаливать я не буду. На что он?

— Как хотите, — сказал Андрей.

На улице приглушенные девичьи голоса выводили «страдания»:

Ухажеры на войне,
Что теперя делать мне?
Хоть не пой частушки,
Иди заместо пушки...