Часть вторая

I

Волков торопливо сбросил лямки парашюта и встал. Безветренная тихая ночь окутала землю.

Мысль о собственной счастливой судьбе, хотя и непонятной, никак необъяснимой здравыми суждениями, родилась у него еще час назад, когда привезли его на аэродром, дали парашют и затолкали в бомбовый люк «юнкерса».

«Ну вот, — подумал он. — Я здесь...» И нагнулся, трогая ладонью сухую, покрытую мелким репейником землю, рассмеялся от внезапно нахлынувшей радости, потом двинулся наугад, все ускоряя шаги. А мысленно еще он перебирал то, что было. Несколько дней его продержали в темном сарае около аэродрома. По утрам часовой, открыв дверь, передавал ему кружку воды, ломоть пшеничного хлеба. Тогда он видел пленных, засыпавших воронки, купавшихся в пруду солдат и «мессершмитты», идущие на посадку.

«Значит, не судьба еще быть убитым, — думал он. — Не судьба...»

И, повторяя это много раз слышанное по разным поводам слово, даже не старался разобраться в его значении.

А то, что называют судьбою, всего-навсего зависимость человека от действий и помыслов других людей, про которых он может ничего не знать. Эти помыслы, действия сплетаются в запутанный клубок жизненных обстоятельств. И потому, как невозможно бывает предугадать все обстоятельства, человеческая судьба полна таинственности...

Минут через десять он вышел к окраине городка. Здесь точно сразу оборвалась и нить, связывающая его с недавним прошлым.

Домики окраины утопали в садах. Ему почудилось, будто какая-то тень метнулась от крайнего домика, но, сколько ни приглядывался, ничего не увидел, только взлаяли собаки. Он решил переждать где-то до утра, а потом идти в комендатуру. На ощупь отыскав калитку, толкнул ее, и почти сразу отворилась дверь хаты. В желтой полоске света возникла фигура женщины.

— Ты, Матвей? — крикнула она, прикрывая свечу ладонью. И узкая ладонь сразу порозовела, как раскаленная. Заметив стоящего у калитки человека, она тревожно спросила: — Да кто это?

— Нельзя ли у вас переночевать? — сказал Волков. — Мне только до утра.

— Переночевать... Отчего ж нельзя? Тут во всех хатах военные ночуют. Заходите!

Невысокая, стройная, как молодая, в наброшенном на плечи казакине, стуча большими, впопыхах одетыми мужскими сапогами, хозяйка провела гостя в комнату, перегороженную пузатым комодом и занавеской.

— Тут вам и постелю. Может, покушать хотите? О-ой, да что с вами? — разглядев пятна засохшей крови на его гимнастерке, спросила она.

— Просто, — махнул рукой Волков, — царапина.

— Господи! Да вы садитесь.

У нее было худощавое лицо, седеющие волосы, черные глаза с близоруким прищуром.

— Мамо! Батя приехал? — радостно выкрикнул сонный молодой голос за комодом. И оттуда, видно, соскочив с кровати, показалась девушка, босая, в одной тонкой рубашке. Коса была перекинута через плечо. Девушка терла кулаком глаза, и с левого плеча рубашка сползла, наполовину открыв смуглую маленькую ГРУДЬ.

— Как ты? — проговорила мать. — Не батя то, не батя. Чужой человек... Закройся хоть!

— Ой! — испуганно вскрикнула девушка, скользнув за занавеску.

— Одно наказание — дети, — пожаловалась хозяйка, словно Волков был таким же умудренным опытом и долгими годами жизни, как она, и мог оценить, что это за наказание. — Еще придумала на войну идти санитаркой. Хоть бы вы ее угомонили... И садитесь, чего стоять-то? Чай, намучились. Может, доктора кликнуть?

— Не надо, — сказал Волков.

— Тогда яишенку зажарю... Катруся, — добавила она в сторону занавески. — Отцовскую бутыль неси. Муж-то еще на работе. А я вот его ждала.

Девушка вышла уже в широкой юбке, сделавшей ее старше и толще, в вышитой украинской кофточке, неся оплетенную свежими ивовыми прутьями бутыль. Через минуту Волков узнал, что хозяйку зовут Дарьей Кузьминичной, муж ее работает грузчиком, а дочь окончила школу и хотела стать актрисой. Ему было хорошо в этом уютном, гостеприимном доме и, казалось, не было плена, подвала с крысами, рева моторов самолета, отчаянной пустоты в душе. Обжигаясь, Волков ел шипящую глазунью. Две пары глаз: восторженные, блестящие, как маслины, и поблеклые, скорбные, под набухшими веками, смотрели на него. По взгляду Катруси он чувствовал — девушка видит в нем, в его запятнанной, простреленной одежде что-то необыкновенное и героическое.

Дарья Кузьминична подливала в стакан кислого вина и рассказывала, что многие уезжают из городка, ходят слухи, будто германцы близко, а днем они бомбили вокзал.

— Солдат-то сколько побили! Все молоденькие. Жить бы еще да жить им, — вздыхала она.

— А вы фашистов убивали? — спросила Катруся.

— Убивал, — Волков отодвинул сковородку, допил яблочный сидр. — Конечно, убивал.

— На что только эта война? — вздохнула опять Дарья Кузьминична, тяжело грудью налегая на стол.

— Ах, мамо, вы ничего, ничего не знаете, — сказала Катруся.

— Я-то знаю! — рассердилась Дарья Кузьминична. — Ночи не спишь, лишнего куска не съешь — только бы росли здоровыми. А вырастут, увезут куда-то, и могилки не сыщешь, чтоб поплакать.

Катруся с деланной серьезностью кивала головой, поглядывая на Волкова.

«Ну что они понимают, эти родители! Мы знаем больше, верно? — говорил ее взгляд. — Но переубеждать нет смысла».

«Конечно», — тоже взглядом и улыбаясь отвечал Волков.

— Еще одной войны не забыли, а новая пришла, — говорила Дарья Кузьминична, уголком платка вытирая набежавшую слезу.

— Не будь той войны, вы бы и с батькой не повстречались, — сказала Катруся.

— Одна война свела, эта, может, навек разлучит, — она взяла с комода пожелтевшую фотографию, на которой улыбался белозубым ртом и сжимал эфес шашки чубатый конник. — Привезли чуть живого к нам в хату. Тоже раненый был. Целый год выхаживала.

Дарья Кузьминична провела по фотографии огрубевшей от работы ладонью. И на губах ее была тихая, задумчивая улыбка.

В этот момент скрипнула калитка. Она вздрогнула, прислушалась:

— Никак Матвей?

— Я открою, мамо, — предложила Катруся.

— Сиди, сиди уж, — торопливо сказала мать, почему-то глянув на Волкова.

Дверь распахнулась от сильного удара, и в горницу ввалилось несколько бойцов с винтовками, а за ними круглолицый юный лейтенант.

— Руки вверх! — громко, срывающимся голосом закричал он.

— Господи! — вырвалось у Дарьи Кузьминичны. — Да что вы?

— Попался! — кричал юный лейтенант. — От меня не уйдешь! Диверсант чертов!

Волков хотел приподняться, но его уже крепко схватили за руки.

— Где оружие? — требовал лейтенант. — Говори!

— Свой он, — пояснила Дарья Кузьминична. — Раненый... Чего ж набросились?

— Может, и заправда наш? — сказал один боец.

— Какой наш? Диверсант это! А ну, где пастушонок?

В горницу из сеней проскользнул белобрысый, со вздернутым носом мальчуган.

— Он? — спросил лейтенант. — Этот?

Мальчуган жался к солдатам, тоненьким, срывающимся от возбуждения голосом начал говорить:

— Мы козу пасли. А ён как сигнет, как сигнет. И пошел. А мы за ним...

— Так, значит, он ваш? — спросил Дарью Кузьминичну лейтенант, делая ударение на последнем слове. — Интересно! Очень интересно. Разберемся... Встать!

Катруся, закусив губу, смотрела на Волкова, и в глазах ее застыла жгучая ненависть. Дарья Кузьминична перебирала трясущимися пальцами концы вязаного платка.

«Ничего, — подумал Волков. — Я все объясню. Когда узнают, что произошло, меня отпустят».

— Вы не беспокойтесь, — сказал он Дарье Кузьминичне.

Лейтенант ткнул стволом нагана в поясницу Волкова.

— Шагай, шагай!.. В контрразведке иначе запоешь.

Отдел контрразведки, куда привели Волкова, разместился в школе. Следователь уселся за парту и, как добросовестный ученик, развернул тетрадь. Это был немолодой уже капитан с желтым, отечным лицом, редкие, аккуратно причесанные, чтобы прикрыть лысину, волосы топорщились на висках.

— Моя фамилия Гымза, — проговорил он, разглядывая карандаш. — Ну, исповедуйся.

Он слушал Волкова, что-то записывая и кивая головой. Потом спросил:

— Все?

— Да, это все, — ответил Волков.

— Что ж, до завтра... Отдохни, подумай.

II

Утром Волкова снова привели на допрос.

За партой сидела Катруся в той же украинской кофточке и широкой юбке. Она исподлобья глядела на Волкова.

— Темнота уходит, Волков, — сказал Гымза, потирая руки. — И все становится ясным, как божий день.

— Мамо яичницу жарила для него еще, — сказала Катруся.

— И он говорил, что ранен в бою? — обернулся к ней следователь.

— Да... И как немцев побили. Такой врун!

— Ну, беги домой, — мягко улыбнулся Гымза. — Ноги-то не промочи. Дождь.

— А мамо всю ночь еще плакала, — обжигая Волкова полным злой ненависти взглядом, сказала она.

— Беги, беги, — с доброй, отеческой нежностью повторил Гымза и тихонько вздохнул. — Та-ак, — продолжал следователь, когда она ушла. — Выловили мы и других. Из одного гнездышка летели.

— Кого других? — удивился Волков, но тут же сообразил, что Гымза просто ловит его. А Гымза точно не расслышал его вопроса.

— И заключение доктора: стреляли в упор, чтоб наверняка рана оказалась легкой. Много частиц пороха.

— Я же объяснил, — сказал Волков.

— Какое задание получил? Ну, ну... Трибунал примет во внимание чистосердечное раскаяние. Иначе — будет хуже... Говори. Сказкам у нас не верят. Для того мы и есть, чтоб все знать... С кем должен был встретиться? — Гымза проговорил это как-то сочувственно, медленно и тихо, но вдруг, стукнув кулаком по парте так, что звякнули стекла в окне, крикнул: — С кем?

На крышке парты, где замер его костлявый большой кулак, были выцарапаны гвоздем неровные буквы: «Гришка любит Катю».

— С кем? — уже шепотом повторил следователь. — Мне другие нужны... Где совершат диверсию?

Волков стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, и эта боль сейчас ему казалась приятной.

— Нервничаешь?.. Оттого и нервничаешь. Ведь не последняя же ты дрянь?

Голос у следователя был теперь скрипучим, неприятным, словно зубами он ломал перегоревшую жесть. Волков понял, что следователь убежден в его измене, а любые доводы просто не воспримет.

— Другие сообразительнее оказались. У меня показания, как тебя вербовали.

— Это подлость! — сказал Волков.

— Это формальность, — усмехнулся Гымза. — Майора Кузькина добренькие немцы оставили, а тебе и парашют и самолет... Понравился ты им очень?

Стиснув кулаки, Волков шагнул ближе.

— Ух ты, — бледнея ото лба к носу, Гымза опустил руку на кобуру пистолета. — Шлепну и до трибунала. Я таких в гражданскую на месте рубил. Для вас жизнь делали. С голодным брюхом фабрики отстраивали. Вот, мозоли еще не сошли... Родину, гнида, предал!

Пальцами Гымза опять сжал карандаш, точно эфес шашки. В дверь постучали.

— Кто? — резко спросил Гымза.

— Тут еще к вам, — просунув голову, сказал часовой.

— Пусти!

Два бойца ввели человека с худощавым нервным лицом и спортивной фигурой. Один из бойцов, кося на Волкова любопытные глаза, передал следователю отобранные документы, немецкий пистолет и ракетницу.

— Где взяли?

— В лесу, — ответил боец.

— Стрелял?

— Було дило, — сказал другой боец, у которого выгоревшая пилотка едва закрывала макушку.

— Я солдат, — заговорил фальцетом этот человек, — и прошу обращаться, как с военнопленным.

— Знакомы? — кивнув на Волкова, спросил Гымза.

— Нет, — быстро проговорил тот. — Я солдат...

— Да бреше вин, — сказал боец. — Який це солдат? Из банды, шо в лесу.

— Уведите пока, — сказал Гымза.

— Я тоже никогда не видел этого человека, — проговорил Волков.

— Что не видел его, поверю, — согласился Гымза. — У этих закваска иная, но черт один, как ни малюй. Я, Волков, шестые сутки на ногах. Давай-ка рассказывай сначала, и всю правду.

— Ничего другого я не могу сказать.

— Рассказывай, рассказывай. Я терпеливый.

Волков рассказывал заново то, что произошло с момента, когда бригада окопалась у реки. Гымза делал пометки в своей тетрадке, очевидно, для того, чтобы сравнить его показания.

— Какое же вино лакал этот Ганзен? — спросил он.

— Не знаю.

— Ну ладно, — усмехнулся Гымза. — Припомни тогда, что этот майор говорил?

Волков, как мог, пересказал речь Ганзена.

Затем следователь потребовал описать его внешность, как он ел цыпленка, как держал рюмку. Вошел молодой, с худощавым, бледным, усталым лицом черноволосый полковник и, жестом разрешив капитану продолжать допрос, уселся за соседнюю парту, изучающе глядя на Волкова.

— А бумагу ты до ужина подписал? — равнодушно спросил Гымза.

— Я ничего не подписывал, — ответил Волков. — Ничего!

— Может быть, сфотографировали за ужином? — тихо спросил полковник. — И затем напугали этой фотографией?

Теперь лишь Волков догадался, почему следователь обстоятельно расспрашивал, как сидел и что делал немецкий майор.

— Нет, — сказал он. — Фотографии не было. Ничего не было.

— А почему головой дергаешь? Нервы тебя выдали, — улыбнулся Гымза. — И показания расходятся. Первый раз говорил, что хотел бутылкой этого майора шарахнуть. Так? Так... А теперь вот, — он заглянул в свою тетрадку. — «Вино было на вкус кисло-терпким». Твои слова? Твои!.. У меня, Волков, нервы покрепче. Из одной бутылки вино с ним пил. Раскололся ты, Волков, как орех, раскололся. Даже неинтересно. Теперь говори все!

Волков молчал. Он вдруг почувствовал, что не может расцепить челюсти.

— Странно, — тихим голосом уронил полковник. — Что же вы молчите?

Волков повернул голову и увидел его лицо каким-то расплывчатым, будто в тумане.

— Отправьте задержанного в коридор, — сказал полковник.

Пол коридора был истоптан, валялись окурки, шелуха семечек. Двое часовых неподвижно стояли у выхода. Тускло поблескивали штыки винтовок.

— А ну, встань к стенке, — потребовал один из них.

Волков прислонился к стене. Где-то была трещина или неплотно закрылась дверь, и он услышал разговор.

— Все улики налицо, — говорил следователь.

— И в прошлом деле были улики. А что выяснилось?

— Но заявлял же тот, будто армия у нас отстала. С этими мыслями — шаг до измены. Война скажет, кто прав. Я не о себе забочусь. Своей шкуры никогда не жалел...

Голоса их стали неразборчивыми, приглушенными. Через минуту полковник вышел хмурый, сосредоточенный, быстро пробежал мимо Волкова, даже не взглянув на наго.

III

Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос сидел за грубо сколоченным дощатым столом в крестьянской избе. На столе была разложена карта. Прихлебывая кипяток, заправленный в глиняной кружке побегами вишни, Кирпонос не очень внимательно слушал доклад начальника контрразведки и смотрел на карту, где синие стрелы уперлись в Житомир. Генерал-полковник думал о том, что южнее немецкого танкового клина оставались три армии. Сотни тысяч бойцов с артиллерией, обозами, штабами могли теперь оказаться в кольце. Но еще большая угроза возникнет, если танки двинутся на Киев и рассекут фронт. А где ждать удара, Кирпонос не знал. Он мог приказать отходившим армиям с юга атаковать противника, но для того, чтобы вся эта масса войск перегруппировалась, нужно несколько дней. Если же армиям прекратить контратаки и отступать быстрее, то усилится нажим в центре.

Фронт был, как сложный организм, где действовало более миллиона людей, десятки танковых бригад, авиационные эскадрильи, ремонтные мастерские, госпитали... И от всех частей в штаб поступали различные сигналы. Командующий почти с физической болью ощущал тяжелые удары и вонзающие клинья в этот организм. Стоило ему перебросить какие-нибудь резервы, и удар наносился по другому ослабленному месту. Тот замысел, который утром был хорош, днем оказывался негодным.

Второй день Кирпонос не мог принять окончательного решения. Он чувствовал, что обстановка на участке прорыва становится все опаснее, но знал также, что от его решения будет зависеть судьба Киева, а может быть, и юга страны.

Черноволосый, с бледным лицом кабинетного работника, всегда улыбающийся, а сейчас измученный бессонными ночами, полковник Сорокин медленно, как бы отбирая нужные слова, говорил, что участились диверсии в тылу и это признаки близкого широкого наступления...

То и дело входили, прерывая начальника контрразведки, штабные генералы. Донесения из частей свидетельствовали, что противник усиливает натиск по всему фронту. Командующий давал распоряжения перебросить танки либо артиллерийскую бригаду, но тут же выяснялось, что танки где-то уже ведут бой, а эта артиллерийская бригада не имеет снарядов. Из-за некоторых панических донесений терялась ясность всей ситуации, как в часах, если маленькую шестеренку заедает, то и механизм начинает разлаживаться. Все упиралось в нехватку сил.

Обстановка и на других участках была трудной: в Белоруссии немцам удалось рассечь фронт, их моторизованные корпуса стремились выйти на оперативный простор. И все резервы Ставка поэтому бросала, чтобы задержать противника на дальних подступах к Москве. Он видел на карте и опасность удара по левому, теперь открытому флангу...

— Кроме того, — говорил полковник, — задержано еще два лейтенанта, попавших в плен и теперь выброшенных сюда на парашютах.

— Еще? — нахмурился Кирпонос, брови его образовали сплошную линию.

— Было трое. Один из них разбился. Не выдернул кольцо.

— Что ж выходит, полковник? — сказал Кирпонос. — Устал?

— Да, трудно...

Сорокин раскрыл папку, которую держал в руках.

— Я хочу получить устное согласие на то, чтобы отложить исполнение приговора, который вынесет трибунал.

— Согласен! — быстро ответил Кирпонос, не желая вдаваться в подробности. У разведки и контрразведки свои дела, иногда такие запутанные, что кажутся нелепостью.

— Обстановка неясная, — тихо проговорил Сорокин.

— Мы забросили в тылы противника десятки разведывательных отрядов, — сказал командующий. — А где эффект?

— Ощутимый эффект будет не сразу. Нужно время.

— Кто даст время? Здесь отборные мотодивизии противника. И танков раз в пять больше, чем у нас. Мы постоянно контратакуем. Но знаю, чувствую: готовят прорыв. Рассечь фронт им надо. А где сосредоточен кулак? Где? И резерва у меня кот наплакал. Ставка еще забирает одиннадцать артиллерийских полков и три механизированных корпуса. Генштабу, конечно, виднее. У Смоленска и под Лугой тяжелые бои. Поэтому говорю: надо активнее действовать!

По темным окнам избы стучал редкий дождь. Отчего-то этот дождь и запах молодых вишневых побегов, брошенных в кипяток, напоминали генерал-полковнику дни, когда он, босоногий, в старом отцовском казакине, гонял в ночное лошадей и у костра из закоптелого котелка, обжигаясь, пил такой же чай.

— Теперь нам отвечать за все, — проговорил он. — И снисхождения не будет... Убеждали, что если воевать придется, так любого сразу побьем. Когда в чем-то долго убеждаешь остальных, и сам начинаешь верить. А теперь растерялись многие. Об этом ты думал, полковник?

— Да-а, — протянул Сорокин, искоса удивленно взглянув на командующего. — Ничего не творится заново, все исходит из предыдущего.

Доверительность, с которой говорил командующий, застала его врасплох, он не был готов к этому, а, наоборот, ждал, скорее, упреков от властного, подчеркнуто официального в разговорах с ним генерал-полковника. И оснований для таких упреков много: тылы фронта кишат диверсантами, сколько их ни ловят — каждую ночь появляются новые группы. А у него еще нет опыта, приходится действовать по интуиции.

Кирпонос же уловил в этом намек относительно собственной нерешительности. Он хмуро подумал, что контрразведчик не способен знать всей трудности положения, и о том, что Ставка почему-то расценивает обстановку значительно благоприятнее, чем она была на самом деле, а главное, фронту не хватает самолетов и танков.

— Ставка требует вести наступление, — проговорил он, — и одновременно забирает механизированные корпуса.

Кирпонос не умел скрывать мыслей и чувств, относясь к тем противоречивым натурам, которые мало заботятся о себе, не подлаживаются под мнение более высокого начальства и в то же время недостаточно твердых, чтобы руководствоваться лишь собственным мнением.

Шумно, как обычно, стремительно натыкаясь на стулья, вбежал член Военного совета фронта Рыков.

— Не помешаю? — спросил он.

— Давно жду, Евгений Павлович, — ответил Кирпонос.

— Разрешите идти? — вежливо спросил полковник.

— Да, вы свободны.

Сорокин взял папку и ушел.

— Не ждали, не гадали, — заговорил Рыков, помахивая измятой немецкой картой. — А они вернулись. Десантники вернулись!

Члену Военного совета фронта Рыкову было всего тридцать четыре года. Невысокая, плотная фигура, туго затянутая ремнями, словно была высечена из камня. А серые глаза и румяное лицо сохраняли еще какое-то мальчишески озорное выражение.

— Ты в детстве голубей не гонял? — спросил Кирпонос.

— Нет, я батрачил... А что?

— Да просто интересуюсь. — Кирпонос включил автомобильную фару, заменявшую настольную лампу. — Откуда десантники?.. Сядь, Рыков.

Но Рыков, точно ему некуда было деть лишнюю энергию, наполнявшую коренастое тело, опять забегал по комнате.

— Из бригады Желудева ребята. Штабную карту добыли. Вот...

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался командующий.

— И он прав!

— Кто? — удивился Кирпонос.

— Голиков прав!.. Умен. А дуриком на пулю вышел. Сейчас лейтенант обстоятельно доложит.

Рыков подбежал к двери, толкнул ее.

IV

Андрей вскочил с табуретки, когда Рыков открыл дверь.

— Заходи, лейтенант, — приказал Рыков. — Пленного оставь тут. Сам заходи.

Андрей вошел и, увидев командующего фронтом, неловко поднял ладонь к виску. Ему хотелось браво щелкнуть каблуками, но мокрые разорванные сапоги лишь глухо и неприятно чавкнули. Он смутился вида этих сапог, прелой гимнастерки, давно не мытых рук и молчал, не зная, что должен сказать, глядя на командующего, вставшего за столом, широкоплечего, почти упиравшегося в потолок избы, одетого в чистый, ослепительно белый китель с четырьмя генеральскими звездами на малиновых петлицах. Твердый взгляд из-под широких бровей, прямой крупный нос давали впечатление его большой внутренней силы, но губы оказались пухлые, как у женщины.

— Докладывай, лейтенант. Что ты оробел? — торопил Рыков. — Был герой, а здесь оробел! Ну-ка... Докладывай!

Андрей сбивчиво начал говорить, пропуская детали, чтобы рассказ выглядел масштабнее.

— Подождите, лейтенант, — остановил его командующий. — Сколько танков было в лесу? Какая на них эмблема?

Андрей ответил, и Кирпонос, хмурясь, долго молчал, разглядывая карту, обдумывая что-то, затем сказал Рыкову:

— Вот, значит, где они. Хитро!.. А как обманывали, усиливая нажим по фронту? — командующий взглянул на Андрея и кивнул ему, точно лейтенант подсказал эти мысли, затем опять повернул голову к Рыкову: — Пятая во фланг может ударить.

Рыков наклонился, взмахнув ладонью, словно отсекая что-то.

— Пятая! И мехкорпус Рокоссовского... Хоть жаль кулака, а надо бить дурака, как у нас говорят на Алтае.

— Мехкорпус забирают, — сказал Кирпонос.

— Три-четыре дня всего, — ответил Рыков. — Успеем.

— Не согласовывая? — спросил Кирпонос.

— Получим «добро», Михаил Петрович. А ошибся, что ушибся — наука будет. Если бы поддержали Голикова, когда он атаковал... Факт!

— Если бы, — усмехнулся Кирпонос. — Лейтенант, составьте рапорт и укажите имена, кто там был... при его гибели.

Брови Кирпоноса сошлись у переносицы.

— И теперь большой риск... Что ж, обсудим на Военном совете.

— Какова Машка, такая и замашка, — снова поговоркой, непонятной для Андрея, ответил Рыков. — Везде у меня бойцы спрашивают: доколе ждать?

Крутолобый, с чуть вздернутым носом и энергичной складкой у губ, Рыков, казалось, был одержим мыслью: действовать где угодно, а в глазах светилась запрятанная мужицкая хитрость, точно и простота его речи, и несдержанность оставались нарочитой, удачно найденной оболочкой, чтобы выглядеть попроще. Андрей вдруг понял, что эта будто бы идущая от натуры решительность также скрывает результаты анализа событий и даже насторения войск.

И такому своему открытию Андрей подивился, как удивлялся недавно во время беседы с ним появившемуся желанию говорить попросту, точно с давним приятелем, отбросив разницу званий и положения.

От усталости слипались веки. Андрею хотелось скорее где-нибудь разуться, лечь на сухое место и уснуть без тревоги, имея охапку сена под головой. И он думал еще, отчего ни Рыков, ни командующий не догадываются о таком его желании.

Кирпонос, глядя на карту, ладонью приглаживал темные волосы.

— Что, лейтенант, — спросил вдруг Рыков, — побьем здесь Гитлера? Молчишь. Не хвались, на рать идучи, а с рати?.. Давай сюда пленного, взглянем, что за гусь.

Козырнув, Андрей вышел за дверь, где под присмотром связных оставил Кюна. Заросший щетиной, грязный, всклокоченный, искусав до крови губы, он совсем не походил на того щеголеватого, самоуверенного офицера, каким был вначале. Но когда зашел в комнату и увидел перед собой двух генералов, Кюн привычно, даже молодцевато вытянулся.

— Он знает, кто я? — спросил Кирпонос, выходя из-за стола и нагибаясь, чтобы не удариться о притолоку.

— Яволь, господин генерал-полковник, — ответил Кюн.

— А еще что вы знаете?

— О! — Кюн с дерзкой улыбкой выше поднял голову. — Мне также известно, что господин генерал-полковник был младшим фельдшером... и любит чай с вишней.

— Так, — улыбнулся Кирпонос. — Еще что?

— Вы имеете боевой опыт... командовать дивизией. А теперь командуете фронтом. У вас есть сорок семь дивизий.

— Верно, — согласился командующий. — А чем Клейст прикрывает левый фланг, не знаете?

— Но это оперативная тайна, — проговорил Кюн, несколько удивленный веселым тоном русского командующего. — Я германский офицер и...

— Ни черта он не знает, — вставил Рыков. — Кто чего пьет да с кем живет — бабьи сплетни. Дерьмо, а не офицер! На кой ляд он?

— Вы можете стрелять, но через неделю, — Кюн оскорбленно вытянул распухшие губы, — через неделю посмотрите, что есть германский офицер. Наши танки будут в Киеве. Еще пять-шесть дней.

— Удар, значит, нацелен сюда, — быстро, точно захлопывая ловушку, сказал Кирпонос.

— Говоришь, через неделю? — ухмыльнулся Рыков. — Это и надо было узнать.

Андрей изумился тому, как просто, без усилий «выпотрошили» этого сложного, казалось бы, по натуре человека. Поборов минутное замешательство, Кюн длинными, ломаными фразами, вставляя и немецкие слова, начал говорить, что германская армия вошла в Россию, как стальной нож в мягкий пирог. Эта армия вооружена лучшими танками и самолетами.

Кирпонос, склонившись над картой, уже не слушал его, а Рыков перестал ходить и внимательно глядел на пленного.

— А дальше? — спросил он.

— Когда вы будете разбиты, весь мир примет нашу идею!

— А дальше что? — скучающим тоном повторил Рыков.

Кюн явно не понимал, о чем его спрашивают и зачем нужно узнать, что будет дальше, если нынешняя перспектива не оставляла русским никаких надежд.

— А дальше, — Рыков взмахнул ладонью, — народам опять воевать между собой? Это уже было. Старая поговорка на новый лад? Танков наделали вы много. Да и танки горят.

— Но пока сгорит один танк, наши заводы выпустят два, господин генерал. Пока вы думали, как накормить людей, мы строили заводы. Наша идея определит будущее...

— Будущее, — произнес вдруг очень спокойным голосом Рыков, — это не фунт изюма. Земля вертелась и до нас. И любая баба знает: убивать проще, чем рожать. Хату завалить проще, чем выстроить. Конечно, танки — штука серьезная, да управляют ими люди.

По хитроватому взгляду, который бросил Рыков на командующего, Андрей понял, что говорит он это, продолжая какой-то спор.

— Отведи его, лейтенант, — добавил Рыков. — На кухню отведи. Картошку пусть чистит и ума набирается.

V

Дул порывистый, влажный ветер. И в темноте, будто мокрой простыней, хлестало по соломенным крышам. Забитая машинами, повозками деревня была наполнена тревожной суетой. Проезжали мотоциклисты, слышались окрики часовых, поскрипывали двери, и косые полоски света на миг рассекали вязкую темноту.

Андрей с трудом нашел хатку, где оставил бойцов. Старуха, которая ехала в кузове, сидела теперь у крыльца, выделяясь на светлом фоне побеленной мазанки черным изваянием.

— Бабушка, — окликнул Андрей, — что спать не идете?

Та не шевельнулась и как бы ничего не видящими глазами смотрела в пустоту.

«Наверное, глухая бабка», — решил Андрей.

Он зашел в сени. Из горницы доносился смех капитана, а на другой половине слышался тяжелый храп, сонное бормотание.

Увидев Андрея, Самсонов, без гимнастерки, с красным, распаренным лицом, привстал из-за широкого стола.

— Шагай сюда, лейтенант. Избавился от пленного? А мы баньку сообразили. Красота, понимаешь... Ты закуси вначале.

Вторая женщина была здесь. Ее глаза с каким-то сиреневым отливом и пухлые, яркие губы делали лицо очень молодым. Но Андрей, заметив морщинки на белой, красивой шее, подумал, что ей лет тридцать и она старше Самсонова, которому не больше двадцати пяти.

— Твоего сержанта в госпиталь отвезли, — говорил капитан.

— Как он? — спросил Андрей, тоном стараясь показать суровость бывалого воина.

— Жив будет... И ты молодец, лейтенант. Сам пропадай, а других выручай. Это по-нашенскому! Садись вот рядом с Ниной Владимировной.

Она с улыбкой взглянула на Андрея, подвинулась ближе к Самсонову. И капитан едва заметно мигнул ему.

На столе была рассыпана вареная картошка, лежал зеленый лук и ломти хлеба. Неровное пламя керосиновой лампы, видимо заправленной бензином и присыпанной у фитиля солью, освещало земляной пол горницы, широкую печь и деревянную кровать, накрытую рядном.

— Там бабушка сидит одна, — сказал Андрей. — Ее надо позвать.

— Звали, — махнул рукой Самсонов, — не идет.

— У нее сын убит, — грустно добавила Нина Владимировна. — Летчик. Ехала к нему в гости, но только похоронить могла.

— А ты хитер, — засмеялся вдруг Самсонов.

— Почему?

— Гляжу, твой радист в баню идет на пару с Ниной Владимировной. У меня дух перехватило. Вот, думаю, черти в лаптях!

— Она такой же боец, как и все, — ответил Андрей. — Не понимаю, что вы думали.

— Ага, сразу в контратаку идешь? Да-а... Глазищи у нее, как омут, — весело подмигнул капитан. — Ну, пьем за яростных, за непохожих!

— Я не пью.

— Это брось! Что надо самогон! Убьют, ничего не будет. Трын-травою порастем.

— Нет, в самом деле не пью, — оправдывался Андрей.

Самсонов что-то шепнул на ухо Нине Владимировне. Она засмеялась тихо, как от легкой щекотки, приподняв плечо, и голой до локтя, с ямочками у кисти, рукой потянулась к стакану.

— Теряй невинность, лейтенант, — потребовал Самсонов. — Для мужика первая стопка и есть конец невинности... Сегодня пируем, а завтра на фронт. Направление в дивизию я уже получил.

Он покосился на высокую грудь женщины, белевшую в вырезе цветастой кофты, и разом проглотил самогон.

— А веселая штука, братцы, жизнь. Скоро вот подтянут резервы. Двинем вперед... И вы, Нина, отыщете мужа.

— Не знаю, — тихо сказала она. — Я и не любила его. Вышла рано замуж, думала, так полагается. Наверное, так бы и жила... Он слишком благоразумный. Даже мебель, как началась война, отправил на московскую квартиру. Ничего нет ужаснее, если человек всегда благоразумный. Иногда проснусь, и тоска — выть хочется. А не знала отчего.

— Да-а, — протянул Самсонов и опять, мигнув Андрею, смело положил руку ей на плечо. — А бывает, что любовь, как ветер, налетает.

Она не отодвинулась, только наклонила голову, и пальцы, сжимавшие стакан, как бы ослабев, скользнули по стеклу.

Андрей почувствовал, как румянец заливает его щеки, торопливо встал, не зная, куда деть руки, начал расправлять гимнастерку.

— Я пойду... Надо умыться хотя бы.

— Баня теплая, — усмехнулся капитан. — Выйдешь — и направо...

Задев плечом за косяк, Андрей вышел из хаты.

«Нашли время, — думал он. — Когда такие события! Это же пошлость... А, собственно, какое мне дело до чьей-то жены? Вел себя, как мальчишка».

Старуха была все там же. Ее сухие, натруженные, с узлами вен руки лежали, точно плети, на коленях, и от лица веяло жгучим горем.

«Что ей сказать? — опять подумал Андрей. — Нет ведь слов, чтобы утешить. И сколько еще таких матерей будут сидеть по деревням, глядеть в пустоту, ничего не видя и ничего не ожидая, кроме своей смерти... Надо письмо маме отослать, и сегодня же».

Обогнув хатку, Андрей разглядел покосившийся сруб. Около него маячила длинная фигура Лютикова.

— Ну что? — спросил Андрей. — Говорят, Власюк жив будет.

— Еще как! — Лютиков опустил топор, которым собирался расколоть полено. — Не поверил доктор, что мы его столько возили. В силу ихней науки полагалось моритуру играть. А сержант им — фигу... Где наша бригада, не слыхать?

— Нет, — вздохнул Андрей и добавил: — Сумел узнать только, что в окружение попали.

— Воюют, значит, — сказал Лютиков. — Баниться можно. Я топил, чтоб не остыла.

— Как бы еще гимнастерку постирать, — неуверенно сказал Андрей.

— Да просто... Тропинка вот. За кустами ерик, там и радистка стирает. Добегите.

— Ладно, — согласился Андрей. — Добегу.

Тропинка эта вилась между грядок с луком и помидорами. Ветер угнал тучи. Звезды, будто умытые, пронизывали ночь трепетным светом. Андрей услыхал плеск воды за кустами высокой черемухи, свернул и раздвинул ветки. Белизна нагого девичьего тела остановила его.

— Ой! — слабо вскрикнула радистка.

Она стояла по колено в черной воде, у ног виднелись блестки звезд. И вдруг, разбрызгивая эти блестки, Ольга шагнула на берег, даже не пытаясь закрыться мокрым бельем. Часто вздрагивали ее небольшие острые груди. Какая-то порывистость была и в застывшей сейчас фигурке. И так, будто ей нестерпимо это мгновение, она резко закинула голову назад...

Андрей почувствовал, как у него колотится сердце, гонит кровь, туманя мозг. И затем возникла мысль, что надо сделать к ней только два шага. Но сам вдруг, испугавшись этой мысли, он попятился, ломая кусты, бормоча извинения, хотя и сознавал, что все слова его не имеют уже никакого смысла, а имеет смысл лишь поразившая его красота девичьего тела и те чувства, которые были в нем.

«Надо же... Надо же...» — говорил он самому себе, шевеля пересохшим языком, ступая в грядки у тропинки. Ему хотелось вернуться к ручью, и поэтому он шагал еще быстрее. Только у самой баньки остановился.

— Нету ее? — спросил Лютиков.

— Обойдусь, — глубоко вздохнув, стараясь унять непонятную дрожь, сказал Андрей. — Это не к спеху.

— А банька форс-мажор, — похвастался Лютиков. — Я и веник соорудил.

VI

В тесной, жаркой баньке Андрей исхлестал веником костлявую спину Лютикова, но тот все повторял:

— Еще малость. У-у... О-о. По хребту... Амброзия!..

Когда, уставшие, разомлевшие, они сели прямо на скользкий пол, Андрей спросил:

— Как ты раньше жил?

— Да всяко... Немного беспризорничал. Катался под вагонами. Осенью к югу, весной — назад. Пока в детдом не забрали. Там год лишь держался.

— Почему?

— Книги у воспитателей тибрил. Отправили в колонию... Сбег и в тюрьму попал.

Лютиков рассказывал неохотно, вялым голосом и, черпая пригоршнями воду из деревянной шайки, лил себе на впалый живот, где синий орел держал в когтях женщину, а с бедер к ней тянулись, разинув пасти, две змеи. Если он шевелил ногой, то змеи двигались. Сверху было выколото: «Нет любви без страданья».

— А в тюрьме только одну книжку нашел. Словарь иностранный. Половину листов искурили. Выменял за две пайки хлеба... Как святое писание, читал.

Помолчав немного, он сказал:

— Одеваться будем? Я сапоги припас, какие из чемодана взяли. Новенькие. Эти-то развалились.

От его неожиданной заботливости у Андрея щипнуло в горле. Он вдруг понял, что на войне все оценивается по иному, чем в обычной жизни, счету.

— Зачем же мне? — проговорил он. — Носи сам.

Но Лютиков молча, как бы считая, что разговаривать тут не о чем, вытащил из-под лавки новенькие, с ремешками поверх голенищ, на мягкой каучуковой подошве сапоги.

Андрей так же молча натянул их.

— Впору, — заметил довольный Лютиков. — Старые тут оставим. Хозяйке сгодятся на обутки ребятам. Их у нее четверо. Один другого меньше. Только картошкой и перебиваются. Мужик у нее то ли пропал, то ли в лесу с бандитами.

— С какими бандитами?

— Кто их знает? Вчера, рассказывают, за селом наших обстреляли.

Приподняв деревянную бадью, он плеснул остатки мыльной воды в печь. Головешки зашипели, пахнули едким дымом.

Кашляя и смеясь, как напроказившие мальчишки, они выскочили за дверь. Андрею было весело и легко, будто в тесной баньке осталась вся усталость и те чувства, которые испытал на берегу ерика.

Село гудело, точно потревоженное: чавкали на рысях по мокрой дороге копыта лошадей, взревывали моторы штабных броневичков. А небо снова заволокло тучами.

У хатки стоял низенький командир в надвинутой до бровей фуражке, плащ-палатка его свисала до земли. Широкие плечи капитана Самсонова белели в темном проеме раскрытого окна.

— Безобразие! — говорил низенький. — Отвечать не умеете! Да еще такой вид! Распустились! Где лейтенант Жарковой?

— Вам я нужен? — спросил Андрей.

Тот повернулся к нему, и края плащ-палатки разлетелись в стороны. Под большим козырьком фуражки на узком лице двумя точками блеснули глаза.

— Жарковой?

Немного картинным быстрым жестом отдав честь, он представился:

— Старший лейтенант Солодяжников. Командир отдельной роты курсантов. Вы назначены моим заместителем. Приказ члена Военного совета Рыкова. Явитесь через полчаса. Связной укажет, где находимся.

— Есть, — машинально проговорил Жарковой.

Старший лейтенант запахнул свою плащ-палатку, повернулся и ушел подпрыгивающей походкой.

— Что? — возмущенно проговорил Самсонов. — Оказывается, только старший лейтенант?.. Сопля на ножках! Я-то думал, генерал какой-нибудь... Стучит, понимаешь, кулаком в окно. Спрашиваю, чего надо? А этот недомерок командует: «Ко мне! Бегом!..» Ну и фрукт! Хлебнешь ты с ним лиха...

— Отчего же? — засмеялся Андрей.

— Самые вредные, эти мужики-недомерки. В детстве их все колотят, и каждый сверху глядит, бабы вообще отворачиваются. Ну и хочется взять реванш.

Андрею стало еще веселее. Полный запоздалого негодования, Самсонов распалялся все больше:

— Ну, каков!.. Эх, не знал, я б ему скомандовал! И ты заместителем идешь?

— Что же делать? — сказал Андрей. — Приказ... Вот и расстаемся...

Капитан высунулся по пояс из окна, шепотом сказал:

— Заходи... Она тут спит на лавке.

— Кто? — спросил Андрей, хотя и понял, о ком говорит Самсонов.

— Здесь радистка, говорю. Позвать?

— Нет, — сказал Андрей. — Все равно...

— Значит, уходишь так? — помолчав, сказал капитан. — И дурак... Ты, наверное, философ, лейтенант. А я принимаю жизнь такой, какая она есть. Кто из нас прав, черт знает. Может быть, еще увидимся, обсудим этот вопрос. Ну, если не увидимся, будь здоров! — И снова шепотом добавил: — А женщины, брат, всегда остаются женщинами, для того созданы... Философам трудно жить, тем паче на войне. Эх, черт! Дай-ка обниму.

Руки Самсонова были теплыми, хранили еще запах другого, горячего тела.

Лютиков появился уже с автоматом и вещмешком.

— Слышь, малый, далеко нам топать? — крикнул он связному.

— Да рядом, — ответил боец.

— Рядом... А чтоб фаэтон людям после баньки дать, нет соображенья?

Молчаливой тенью у порога хатки выросла фигурка Ольги в чужой, длинной, наброшенной на плечи шинели.

— Эх, черт! — повторил Самсонов. — Куда глядишь, лейтенант?..

Что-то опять толкнулось у сердца Андрея, но мягко, жалобно.

— Вот, — сказал он ей. — Уходим. Прощайте, Оля. И, как говорится, не поминайте лихом.

Она молча, как-то совсем отчужденно, глядя поверх Андрея, вытянула из широкого рукава ладонь. Тоненькие пальцы были вялыми, очень холодными...

VII

Невзоров еще затемно вылетел из Москвы.

Для контрудара под Смоленском Верховный главнокомандующий приказал взять три механизированных корпуса и артполки резерва у Юго-Западного фронта. И Невзоров должен был ускорить отправку эшелонов.

Маленький транспортный самолет их приземлился у деревни западнее Киева. Едва Невзоров спустился на землю, как подбежавшие бойцы начали маскировать самолет ветками, обставлять копнами соломы. Откуда-то волнами докатывался грохот.

— Бомбят на шляху, — пояснил аэродромный механик, вытирая руки о замасленный комбинезон. — С утра бомбят. Тут «мессеры» летали. Чуть не угодили под них.

Он вытер грязным рукавом потное лицо и покатил к самолету железную бочку, покрашенную для маскировки в зеленый цвет. Через поле от села мчался открытый юркий «газик», вихляя, заваливаясь на рытвинах. «Газик» остановился у крыла самолета.

— Слушай, дорогой! — крикнул летчику, поднимаясь с сиденья, невысокий черноволосый капитан с темным лицом и крупным носом. — Кого привез? Привез кого-нибудь?

— Меня он привез, Арутюнов, — сказал Невзоров.

— Костя?.. Ей-богу Костя! — Арутюнов спрыгнул на землю. — Откуда взялся? Ты уже подполковник. Вах!

И, тряся руку Невзорова, он с быстротой пулеметной очереди выговаривал:

— Сколько лет не виделись? Пять, шесть лет не виделись. И ты уже подполковник! Откуда прилетел, дорогой? А нам звонят: встречайте представителя генштаба.

— Все правильно, — улыбнулся Невзоров. — Это я.

— Ты и есть представитель?

Арутюнов отступил на шаг, вытянулся и, сверкая большими черными глазами, доложил:

— Капитан Арутюнов прибыл, чтобы доставить вас к месту.

— Поехали, Жора, — кивнул Невзоров.

— Все ждал, — говорил Арутюнов, усаживаясь на заднее сиденье. — Генерала ждал, кого хочешь ждал, а тебя не ждал. Из нашего училища тебя первого встречаю. И в генштабе теперь!

— А помнишь, как спасал меня?

— Когда ты удрал в самоволку? На свидание? И я три наряда схлопотал. Вот жизнь была! Слушай, ты ведь женился! Ай какая девушка! Я не тебя спасал, я из-за нее готов был и десять нарядов получить. Мой привет ей!

— Дело в том, — сказал Невзоров, — что мы разошлись. Год уже...

— Зачем разошлись? — непонимающе уставился на него Арутюнов. — Не может быть! Как любила тебя! Все курсанты завидовали. Я завидовал. Не может быть!

— Может, — вздохнул Невзоров. — Оказывается, и это может быть.

— Да-а, — глаза Арутюнова как-то вдруг потухли. — Совсем разошлись?

— Совсем, — глухо ответил Невзоров.

— Да-а, — повторил Арутюнов. — Как сказал один француз: лучший монолог женщины — это ее поцелуй. И, в отличие от всех других монологов, чем он дольше, тем интереснее.

— Это к чему? — спросил Невзоров.

— Разговаривал, наверное, очень много... Едем, — добавил он, кивнув молодому шоферу в пропотевшей гимнастерке, с румяным, толстощеким лицом. — В штаб едем!

Через полчаса Невзоров уже сидел в хатке, где располагался оперативный отдел штаба фронта, и Арутюнов указывал ему по карте движение войск. За стенкой беспрерывно зуммерили телефоны, и охрипшие голоса вызывали штабы армий, корпусов, дивизий, отдавали различные приказы, запрашивали наличие артиллерийских снарядов, боевой техники, выясняли обстановку.

— А здесь их танки прорвались к Житомиру, — говорил Арутюнов. — Теперь они должны где-то еще устроить прорыв. Мы уж знаем. И Ставка отбирает резерв.

— На Западном фронте обстановка еще сложнее, — заметил Невзоров.

— Они там портачат, а мы должны своими корпусами бреши затыкать?

— К Вязьме прорываются две немецкие танковые армии, — сухо ответил Невзоров. — Где ваши корпуса?

— Думали, что задержим? И тебя прислали, — усмехнулся Арутюнов, кивнув на окно. — Слышишь музыку? Это бомбят дороги. Командующий фронтом у нас точно выполняет приказы.

Тиская ладонью подбородок, он уже снова глядел на карту и последнюю фразу так невнятно проговорил, что трудно было понять: одобряет за это или осуждает командующего. И, повысив голос, угрюмо сказал:

— У нашего командующего железные нервы. Я бы на его месте ни за что резерв не отдал.

— Поэтому ты не на его месте, — сказал Невзоров.

— Верно, — засмеялся Арутюнов. — А помнишь, как мы в училище мечтали стать лейтенантами?

— И ели халву из посылок твоих родителей.

— Халву я с детства терпеть не мог, — весело блеснул глазами Арутюнов.

— Зачем же ее присылали?

— Отцу написал, что есть у меня друг, который любит халву.

— И сам тоже ел.

— Что не сделаешь ради друга! Нам бы вот еще хоть на три дня задержать у себя артиллерию.

— Ну, брось! Я должен сообщить, как отправляют эшелоны.

— Ладно, — вздохнул Арутюнов. — Теперь знаю, почему тебя любят женщины и начальство.

Стены хаты затряслись от близких тяжелых разрывов.

— Где бомбят?

— Аэродром.

— Тот? — забеспокоился Невзоров.

— Рядом. Из пустых ящиков самолеты устроили. Веток накидали... Перед этим склады липовые расколотили. Шесть налетов было. А как догадались, то вымпел сбросили. — Арутюнов из кармана гимнастерки вынул бумажку.

Невзоров прочитал написанное корявыми буквами: «Сучин сын ты, Иван».

— Отдам члену Военного совета Рыкову на память, — сказал Арутюнов. — Его придумка.

И в этот момент у хатки громко застучали о рельс.

— Э-э, — Арутюнов глянул на потолок. — Летят...

Они вышли на крыльцо. Пять «хейнкелей» летели клином. По улице гнали коров. У сруба колодца сгрудились женщины с коромыслами, обсуждая что-то и, наверное, уже привыкшие к гулу немецких самолетов. На дворе толстая, коротконогая молодуха, выпустив из хлева бычка, снова пыталась загнать его обратно.

— Тащи за хвост. Иль приласкай, — деловито советовали ей связные, курившие самокрутки, лежа у плетня, возле мотоциклов. — Он ведь мужик, дура баба. Ласку требует...

— Чтоб вам языки перекосило, — огрызнулась молодуха.

Невзоров увидел, как от «хейнкеля», летевшего над селом, отделился большой предмет. Он, кувыркаясь, падал, и вдруг разнесся жуткий визг со скрежетом, будто заползавший под кожу.

— Мама родная! — ахнул часовой, приседая у крыльца.

— Э-э, — свистяще выдохнул Арутюнов. Глаза его округлились.

— Что это, Арутюнов?

Отпустив бычка, молодка в страхе присела.

— Батюшки! — тоненько вскрикнула она и метнулась к стожку возле хлева, как-то сразу нырнув головой в сено. Остались видны лишь ее толстый зад и дрыгавшие короткие босые ноги. К этому стожку кинулся пожилой связной, уткнулся возле ее ног.

Невзоров и Арутюнов одновременно упали, растянулись на мокрой еще после дождя земле. Невзоров ждал чудовищного взрыва, но услыхал лишь, как визг оборвался звяканьем.

— Не разорвалась! — вскрикнул Арутюнов.

И потом донеслись голоса:

— Бочка это... Железная бочка. С-под бензина. И дырки в ней...

— Пра, обыкновенная... Ну, трясучка их задави! Штуковину выдумали.

— Ревела-то как, аж в печенках засвербило.

Связной, уткнувшийся в стожок, приподнял голову, рукой вытирая широкое, облепленное сеном лицо. Кося глаза на дергающиеся ноги молодухи, он покрутил носом, сплюнул:

— Тьфу ты, неладная! — И, увидев смеющиеся лица бойцов, добавил: — А нечего рыготать. Все, как тараканы, елозили... Сомлела бабенка...

Рассмеялся и Арутюнов, отряхивая колени:

— Понимаешь, обыкновенная бочка... Ну, черти!

— У меня к тебе одна просьба, — сказал Невзоров. — Лейтенанты Сергей Волков и Андрей Жарковой. Из какой-то десантной бригады.

— Повидать надо?

— Хотя бы адрес узнай.

— Какой разговор! Все узнаю, — пообещал Арутюнов. — Едем на железную дорогу. Там грузятся два мехкорпуса и артиллерийские полки.

— Три мехкорпуса.

Арутюнов посмотрел на часы:

— Третий уже сорок минут, как бой ведет. Что делать? Из боя танки не отзовешь...

VIII

Рано утром Гитлер вызвал к себе начальника абвера и члена ЦК национал-социалистской рабочей партии адмирала Канариса. Дожидаясь приема, адмирал разгуливал в большом холле, обставленном турецкими диванами. На журнальных столиках, в чугунных вазах торчали букетики полевых нарциссов, которые у древних римлян были символом победы, а у греков считались хранителями могил безымянных воинов. Шторы с вытканными медью эпизодами тевтонских битв едва пропускали свет хмурого неба. И маленькая, худощавая фигурка адмирала в штатском сером пиджаке как бы терялась на фоне этих громадных, закованных в латы рыцарей.

Адмирал думал о том, что заставило Гитлера неожиданно покинуть ставку и вернуться в Берлин. Его светлые, будто хрустальные, глаза ничего не выражали, а лицо со щеками оливкового цвета, крупным носом, высоким, рассеченным продольной морщиной лбом казалось приветливо-спокойным. Он лишь часто и нервно приглаживал узкой ладонью белые, рано поседевшие волосы. У адмирала было немало завистников среди окружения Гитлера. Этот странный вызов мог означать и крупные неприятности.

«А если службе безопасности удалось нащупать мои тайные контакты? — от этой мысли у него дернулась щека. — Интриги, интриги... Придется выложить свой козырь: досье на шефа службы безопасности Рейнгарда Гейдриха. Начнет ли Гитлер от ярости кусать пальцы, узнав ко всему еще, что в жилах Рейнгарда течет не арийская кровь? Но это уж крайний случай. Проще действовать чужими руками».

Едва заметно покривив губы, адмирал наклонился к букетику цветов, испускавших тонкий аромат увядания.

Характер Гитлера во многом еще оставался для него загадкой. В детстве Адольф был застенчивым, сентиментальным, плакал, когда его сверстники били кошек, и мечтал стать художником.

«Как бы все обернулось, — подумал адмирал, — если бы его не выгнали за плохие способности из художественного училища? Если бы он потом не скитался по венским ночлежкам среди уголовников и проституток? Если бы его не так часто и жестоко били, доказывая преимущества грубой силы? Если бы не та мировая война и остальные события, когда безработного ефрейтора заслали в немецкую рабочую партию? Наверное, он стал бы заурядным учителем рисования...»

В идеалы Канарис не верил. По его убеждению, они годились только для масс. И как древние жрецы управляли от имени богов, так и нынешние политики использовали веру людей в различные идеалы. За столетия менялась форма, а не суть дела... Гитлер избрал идею исключительности немецкой нации. Такое уже было когда-то. Много веков назад жрецы, чтобы укрепить свою власть, придумали тезис избранности нации всевышним творцом. Фанатизм исключительности вызывал стремление господствовать над миром, ожесточая другие народы. По какому-то биологическому закону, рассуждал адмирал, всякий готов уверовать, что он лучше других.

Гитлер легко понял, что и двух исключительных наций быть не может. А всякая начавшаяся борьба с ее жертвами придает любой искусственной доктрине реальный характер. Остановиться уже нельзя, как в бегущей толпе, — просто затопчут.

Так же быстро адмирал мысленно перебрал события, которые заставили Германию воевать на два фронта. Когда Гитлер выдвинул концепцию «жизненного пространства на Востоке» — это сразу заинтересовало не только магнатов германской индустрии, которые видели там огромную сырьевую базу и гигантские прибыли, но и другие правительства Запада. Гитлер стал удобным человеком. И ему помогли захватить власть. Гитлер сразу подписал договоры о ненападении с Англией, Польшей, Италией и двинул батальоны в Рейнскую область, которую после войны заняла Франция. Мир ждал схватки. Но Канарис знал, что Англия одобрит этот шаг и посоветует французам смириться. Гитлеру давали возможность укрепить авторитет в народе, приобрести ореол сильной личности. Вскоре Англия, Франция, Соединенные Штаты через британского дипломата Идена, а затем и лорда Галифакса начали тайные переговоры. Гитлеру позволили мирно забрать Австрию, чешские Судеты, польский Гданьск. Но германские войска, заняв Судеты, оккупировали и всю Чехословакию. Это нарушало правила игры. Англия и Франция, чтобы напугать Гитлера, дали Польше военные гарантии. Однако теперь Гитлер решил заставить Англию и Францию бояться разногласий с ним. Он предложил России заключить договор. И тут выяснилось, что в Москве разгадали всю игру. Договор был подписан. Уверенный, что Англия и Франция не рискнут идти на конфликт, Гитлер двинул армию в Польшу. Англия и Франция объявили войну, «странную» войну, когда пушки молчали. Но это был все-таки просчет.

Гитлер в ярости швырял книги, разбил хрустальную вазу. «Эти англичане и французы, — кричал он в присутствии адмирала, — эти политические импотенты... уже ни на что не способны!» И тут же дал приказ о захвате Норвегии и Франции...

Тяжелая дверь кабинета Гитлера бесшумно распахнулась. Оттуда вышел министр экономики и президент Рейхсбанка Вальтер Функ — низенький, с толстым животом, толстой шеей и как бы сливавшимся с шеей подбородком. Раньше Функ был журналистом, и у него осталась привычка, щуря маленькие, под тяжелыми веками глаза, внимательно рассматривать каждого человека. Следом за ним появился любимец Гитлера, основатель национал-социалистской эстетики архитектор Альберт Шпеер — высокий, молодой, с густыми, свисающими бровями на узком лбу.

— Рад видеть, адмирал, — сияя белыми вставными зубами, проговорил Функ.

Архитектор по-военному щелкнул каблуками лакированных туфель.

— Можем сообщить, что фюрер утвердил проект нового Берлина. Это грандиозно!

— И обойдется недешево, — усмехнулся Функ.

— Но великое требует грандиозного памятника, — морща нос, отчего длинное лицо его приобрело хищное выражение, ответил Шпеер. — А дешевой рабочей силы у нас будет много.

Адъютант Гитлера в черном эсэсовском мундире нетерпеливым жестом пригласил Канариса войти.

IX

Гитлер стоял у большого дубового письменного стола. На нем был длинный серый китель армейского офицера и черные брюки. Его выпуклый лоб скрывала опавшая прядь темных волос. Над энергично сжатыми губами топорщились короткие усики.

Около стола в мягком кресле затонул доктор философии, рейхсмаршал Геринг. Неизменная приветливая улыбка застыла на его раньше сурово-красивом, а теперь оплывшем жиром лице. Белый с алыми лацканами мундир сверкал разноцветной чешуей орденов. Слева от Гитлера, возле рояля, за низким столиком перебирала бумаги молодая стенографистка.

— Вы не понадобитесь больше, фройлен Юнге, — сказал Гитлер.

Она закрыла папку и встала. Как бы спохватившись, Гитлер повернулся на каблуках, взял ее ладонь и, точно клюнув носом, поцеловал запястье. Щеки ее, оттененные белокурыми локонами, вспыхнули румянцем. И, пока она шла к двери, Геринг с той же улыбкой смотрел на ее худые ноги.

Словно лишь теперь заметив адмирала, Гитлер вяло приподнял руку и сузил глаза до того, что в щелях остались только лихорадочно горевшие бусинки зрачков.

— Как ваше здоровье, адмирал? — тихо спросил он.

— Благодарю, — чуть наклоняя голову, ответил Канарис.

— Я доволен тем, как вы провели операцию, адмирал. Связь между русскими армиями была нарушена по всему фронту за час до вторжения. Их генштаб, заполучив сведения о том, что я решил начать войну, бросил к границам механизированные дивизии.

— А мои летчики колотили их на дорогах, — засмеялся Геринг. — Танки горели, как свечи в рождественскую ночь...

— Теперь перед нами живая сила русских, — сказал Гитлер. — Они фанатично сопротивляются. Необходимо усилить панику в тылах. Диверсии на транспорте, мятежи национальных групп и взрывы мостов создадут впечатление краха режима. Функ предлагает еще забросить туда семьдесят или сто миллиардов фальшивых рублей. Это верная мысль. Быстрый рост цен вызовет общее недовольство. Любой союз наций держится только силой центральной власти. Когда власть прочна, то массы остаются в повиновении. Стоит ей ослабеть — все мгновенно рассыплется.

Канариса всегда удивляло несоответствие выражения глаз фюрера, в которых светилась бешеная энергия, и вялости движений, точно Гитлер никогда не мог хорошо выспаться.

— Я даю вам широкие полномочия. Используйте всё, даже уголовные элементы.

— А русские жулики сами постараются, чтобы их опять не упрятали за решетку, — весело добавил Геринг.

— Наша борьба требует жертв, — сказал Гитлер, — в том числе и нравственных. Любые философские идеи хороши до тех пор, пока они дают основу борьбе нации за самоутверждение, отвечают ее жизненным потребностям. Будущие поколения не станут интересоваться, какими методами, с какими господствующими ныне представлениями мы завоевали для них жизненное пространство. Когда-то германцы завоевали Пруссию, где жили славянские племена, называвшие себя пруссами, и уничтожили всех непокорных, а часть женщин ассимилировали. Пруссия стала германской... Теперь на земле два миллиарда человек. И пищи уже не хватает. Меньшая половина людей ест на том уровне, который отвечает деятельному, эффективному существованию. Другие не могут полноценно развиваться из-за нехватки белков. А через 30 лет, к 1971 году, население увеличится до трех с половиной миллиардов. Люди будут рождаться, чтобы умереть от голода. Единственный вывод здесь — остановить рост других народов. Народ, который не найдет в себе силы для борьбы, должен уйти со сцены. Остальное просто моральное лицемерие.

Адмирал знал, что у Гитлера была необыкновенно цепкая память — все когда-либо прочитанное или слышанное он запоминал сразу и навсегда, а при нужде, точно из мешка, вытряхивал различные цитаты, сыпал фактами древней истории, удивляя слушателей эрудицией. И трудно было понять: действительно ли он сам так думает или просто хочет другим навязать определенную мысль.

— Война была предопределена ходом истории, — говорил он. — Мы должны разгромить восточного колосса сейчас. И у нас в руках окажется неисчерпаемая сырьевая база: железо, хлеб, нефть для нашей дальнейшей борьбы! Я уже приказал часть русских пленных солдат отпустить, чтобы они занялись уборкой хлеба. Всякая нация, как женщина, сопротивляется инстинктивно, и покорять ее надо так, чтобы сопротивление казалось бессмысленным, но оставляя при этом какую-то надежду.

Гитлер замолчал, потирая кисть левой руки.

— Вы поняли меня, Канарис?

— Да, мой фюрер!

— Что в Иране? — помолчав и как бы собираясь с мыслями, задал тот новый вопрос.

Адмирал ответил, что сам тайно был на днях в этой стране, проинспектировал агентуру и что захват власти намечен там на конец августа, но есть опасность ввода русских и английских дивизий.

Гитлер вяло улыбнулся:

— Тогда они распылят еще больше свои войска. Год назад я приказал остановить танки у Дюнкерка. Англия стояла перед крахом. Если бы Англия рухнула, то в Индии, во всех других зонах Британской империи образовался бы политический вакуум. А я не собирался делать кому-то подарки. Мы придем в Иран, Индию как освободители, через юг России. Это будет смертельный удар и по Англии.

Канарис еще анализировал в уме слова Гитлера, не зная, как оценить их: то ли как гениальный ход в большой политике, то ли как ловкую увертку от допущенного им промаха с Дюнкерком, вызванного надеждой заключить с Англией мир. Остановив танки у Дюнкерка, Гитлер дал тогда возможность англичанам увезти из Франции триста пятьдесят тысяч боеспособных солдат, лучшие войска.

Адъютант подал Гитлеру раскрытую коробочку. Геринг вскочил с необычной для его тучности легкостью, звякнув орденами. Взяв из коробки рыцарский Железный крест, Гитлер приколол его к узелку галстука маленького адмирала.

— Поздравляю, Канарис, от имени Германии, — сказал он. — Теперь я должен покинуть вас.

— А мы обсудим детали, — проговорил рейхсмаршал, выходя следом за Гитлером в холл.

Когда Гитлер и его адъютант ушли, рейхсмаршал засмеялся:

— У фюрера еще одна трудная забота кроме войны. Надо помирить беднягу Иозефа с женой. Эта дура не хочет верить, что министру искусства следует в интересах нации по ночам бывать у молоденьких актрис...

«Ага, — подумал Канарис, — значит, Магде уже надоело самой хлестать Геббельса по щекам».

— Да, кстати, адмирал... Из Бельгии мне прислали рыжую таксу. Видеть не могу шавок. А эта еще и обжора. Готов подарить. Но какого дьявола вы находите в них?

— Изучаю характеры, — с улыбкой, которая должна была означать, что это шутка, сказал Канарис.

Геринг оценил шутку и расхохотался, тряся животом.

— Фюрер доволен тем, — проговорил он, — как вы использовали его мысль заставить русских бросить все танки к границе.

«Но это же моя идея», — едва не сказал удивленный адмирал.

Хитрый и настороженный взгляд смотревшего в упор рейхсмаршала как бы спрашивал: «Ну что? Моя шутка лучше? Попробуй не согласись, что все это придумал Гитлер!»

И Канарис ответил соглашающимся, даже благодарным кивком, прикрыв веки, чтобы скрыть недовольный огонек. Он вдруг почувствовал себя так, будто из его кармана вытащили кошелек с деньгами, которые приберегал на черный день.

— И, кстати, — сказал Геринг, — фюрер читал вашу записку Кейтелю по поводу жестокого обращения с военнопленными.

— Это мешает вербовке агентов среди них, — ответил Канарис.

— Он так и понял.

«Так вот что и было главной причиной неожиданного вызова», — догадался Канарис.

— А шавку я вам отдам, — Геринг фамильярно хлопнул маленького адмирала по плечу. — Считайте, что она ваша!

— Весьма признателен! — мягко, с нотками искреннего дружелюбия ответил Канарис.

X

Через полчаса, возвратившись в свою резиденцию на Тирпицуфер, адмирал достал из сейфа большую карту и разложил ее на столе. Множество условных значков, извилистых нитей, как щупальца, покрывали весь мир. Это были резиденции абвера за границей и линии связи. Доверенные люди Канариса находились и среди министров, и штабных офицеров, и руководителей партий. Многие годы абвер помогал им двигаться к власти, устраняя противников, которые становились то жертвами автомобильных катастроф, то любовных интриг, то сами кончали счеты с жизнью, запутавшись в финансовых неурядицах, так и не поняв, отчего возникло банкротство. Это было еще невиданным в истории проникновением разведки к управлению другими народами и стоило миллионы. Гитлер не жалел денег на разведку. Агенты Канариса немало способствовали германским завоеваниям. Но еще эта сеть играла определенную роль в тайном замысле адмирала. Частью замысла была и его идея предупреждения о нападении. Это вызывало растерянность: войска спешно бросали к границам, и колонны попадали под удар немецких моторизованных дивизий. Так было и во Франции, и в Бельгии, и в Норвегии. Гитлер по договоренности с адмиралом разыгрывал истерики, желая сбить с толку англичан, требовал найти «предателя»: он и не догадывался, что тоже выполняет отведенную ему Канарисом роль. И за границей, особенно в Англии, получая через агентов Канариса секретную информацию, уверялись в его надежности. Война истощит Германию, и потребуется человек, с которым западные страны могут договориться. Тогда Канарис выйдет на арену истории...

Адмирал глядел на карту, словно на шахматную доску, где в сложном переплетении боролись разные силы.

«Около пяти миллионов солдат и тысячи самоходных орудий, танков, бомбардировщиков атакуют Россию, — думал Канарис. — По расчетам командования, миллион немецких солдат будет убит лишь в этом году. Иные, находясь еще дома, радуясь чему-то, строя планы женитьбы, мечтая, уже вычеркнуты из жизни планом «Барбаросса». Но потери там больше запланированных. И если Россия не капитулирует до зимы...»

Канарис обернулся и взглянул на японскую гравюру, висевшую на стене. Эта гравюра, подаренная ему крупным японским разведчиком, ставшим теперь послом в Германии, — Хироси Осимой, изображала человеческое лицо, страшно перекошенное в усмешке. Талантливый художник штрихами выразил и множество других чувств, символизируя фатальность судьбы.

Зашедший в кабинет с докладом помощник решил, что адмирал отдыхает, любуясь своеобразной картинкой.

— Что-нибудь важное? — спросил Канарис, переводя взгляд на его тяжелую челюсть. Суровое, неподвижное лицо помощника всегда действовало как-то успокаивающе, его мозг работал только в определенном направлении, заданном адмиралом, с четкостью хорошо налаженного механизма. И это адмирал ценил в сотрудниках больше всего.

— Барон Ино вернулся, — сказал тот. — Ждет на загородной вилле.

— Отлично! — радостно воскликнул адмирал. — Какие известия с Восточного фронта?

— Наш инспектор, который пропал в зоне 6-й армии с гауптманом Кюном, еще не обнаружен.

— Не могли же они уйти к русским! — проговорил Канарис.

— Это исключается, но, — помощник знал, что адмирал не любит, когда ему дают мысль в разжеванном виде, — там леса и болота.

— Пусть ищут, — хмуро приказал Канарис. — Разве это непонятно?

Помощник молча кивнул.

— Радиоперехват докладывает, что из Берлина опять ведут активные передачи три неизвестные рации.

— Все те же? — спросил адмирал.

— Да. Перехвачено еще тридцать четыре шифровки. Код очень сложный. Разгадать его поручено доктору математики Фауку из Лейпцигского университета. Есть основания думать, что шифровки направляются в Москву.

— Это нахальство! Ведь мы получаем из Москвы гораздо реже информацию, — сказал адмирал. — Они работают здесь под носом и, конечно, сообщают не о погоде. Я чувствую, эта ниточка ведет к большевистскому подполью. Вызовите с фронта лучших пеленгаторов. Надо захватить радистов. А остальное предоставим службе безопасности. Гейдрих жалуется, что я избегаю контакта с ним. Что еще?

— В группах армии «Юг» и «Север» приступили к исполнению операции «Шутка».

— Так! — удовлетворенно кивнул адмирал. Эту дерзкую, нарушающую всякую логику войны операцию тоже придумал он. Именно в нарушении логики и был ее смысл: выбрасывать на парашютах захваченных русских офицеров снова к их штабам. Никто, разумеется, там не поверит, что они сброшены без цели. Страх измены в армии парализует усилия русского командования.

— План операции следует дополнить. Напишите: формировать группы из уголовников, а главное, из пленных нацменов, имеющих какие-либо основания быть противниками режима. Снабдив их оружием, фальшивыми деньгами, забрасывать в глубокий тыл. Как думаете, чем это кончится?

— Начиная войну, думают о победе, — осторожно сказал тот.

— Но абсолютных побед не бывает, — заметил адмирал, — как и в отношениях с женщинами. Всегда приходится что-то терять. Абсолютные победы мы рисуем в своем воображении. И если события разламывают воображаемую картину, долго еще видим то, что ей соответствует.

— Получена шифровка из Львова, — сказал помощник. — Националисты формируют правительство, и есть разногласия среди лидеров...

— Сфинкс власти требует жертв. А тому, кто залезет на его спину по трупам бывших друзей, приходится обставлять себя ничтожествами, чтобы выглядеть гигантом, — адмирал проговорил это уже сердито, так как вспомнил ухмылки Геринга. — Для меня загадка: почему русские не ассимилировали эти малые народы? За триста лет они могли все хорошо проделать. Италии, Германии требовались более короткие сроки. Это недальновидность русских или нечто особое в их характере? Будем надеяться, что теперь это поработает на нас. Россия должна превратиться в множество слабых государств... Из Парижа какие сообщения?

— Операция «Северный полюс» удалась. Англичане приняли нашу группу за участников Сопротивления. Выбросили уже на территории Голландии рации, оружие и семь агентов.

— Встретили агентов хорошо?

Помощник едва заметно улыбнулся:

— Они уже наладили радиосвязь. У Лондона запросили пятьдесят тысяч винтовок и автоматов. Этот груз англичане перебросят в ближайшие дни. Кроме того, намерены сбрасывать парашютистов.

— Надо мне опять съездить в Париж, — сказал Канарис. — Иначе там наделают глупостей. Будут, как гусей, расстреливать этих англичан. А они пригодятся...

Дав еще распоряжение, чтобы утром к нему собрались все начальники управлений, адмирал отпустил помощника.

«Ино вернулся, — сворачивая карту, подумал Канарис. — Значит, Лондону известно про Иран. Они все равно уже решили ввести туда войска. Англичанам в голову не придет, что их шифровки лежат у меня. Что бы я делал без Ино, этого отчаянного контрабандиста и любимца женщин?..»

Хотя глаза Канариса оставались такими же бесстрастными, его мысли приняли совсем иное направление. Он никогда не испытывал к женщинам пылких чувств, его эмоциями всегда управлял рассудок. И лишь вспоминая маленькую Герши, как называл он танцовщицу Маргарет Зелль, все еще испытывал неожиданное волнение. А это было давно... Герши для сцены выбрала имя Мата Хари, что по-малайски означало «свет зари». Эротическими танцами она быстро завоевала Париж, Мадрид, Нью-Йорк. Затем началась первая мировая война, на полях корчились, умирали от ран солдаты. А у будуаров Маты толпились те, кто посылал этих солдат в бой. Но ни для кого так не танцевала она, как для него, еще молодого лейтенанта, ездившего с паспортом коммерсанта из Чили. Оставив лишь золотой поясок на гибком смуглом теле, Герши превращалась в жрицу любви — трепетную, зовущую, неистовую. Прошло двадцать четыре года, а воспоминания были так ярки, словно живая Герши бесшумно танцевала здесь, в кабинете, и луч солнца играл на ее золотистых локонах... Французы хотели сделать ее своим агентом и, заметив подозрительные встречи, обеспокоились. Тогда и германская разведка создала легенду Маты Хари — ей приписали дела многих настоящих агентов. Беспечная, легкомысленная фантазерка стала гением шпионажа. А настоящие агенты, следы которых были запутаны, уцелели. Недавно в оккупированном Париже адмирал побывал на кладбище, где расстреляли Мату Хари. Через дорогу от кладбища у кабачка с легкомысленной вывеской: «Здесь лучше, чем напротив» — целовалась молодая парочка...

Канарис снова взглянул на гравюру. Должно быть, тучка заслонила солнце, и при этом освещении казалось, что перекошенное лицо судьбы по-звериному скалит зубы.

— Эмоции, — пробормотал вслух адмирал, — эмоции возвращают людей к примитиву.

Он потянулся, хрустнув подагрическими суставами, размышляя уже, как встретится с Ино, — его настоящего имени Канарис даже мысленно старался не называть.

XI

Загородная вилла абвера находилась в лесу. Этот дом с готической черепичной крышей, похожий на маленький тевтонский замок, был обнесен каменной стеной, а вывеска клиники инфекционных болезней отпугивала любопытных. Канарис и его гость сидели в небольшом темном зале, отдыхая после шашлыка и бургундских вин. Мягко стрекотал киноаппарат. Луч переносил на экран изображение того, что происходило недавно за сотни километров. Вихрился от разрывов желтый песок Африки, горели английские танки, мимо убитых англичан бежали немецкие солдаты; они падали, швыряли гранаты и снова поднимались, беззвучно крича яростно раскрытыми ртами, беззвучно ползли немецкие танки, окутываясь дымом выстрелов, беззвучно отдавал приказы генерал Роммель на своем командном пункте.

— Роммелю опять не удалось взять Тобрук, — говорил Канарис. — Гарнизон поддерживает английская эскадра с моря. Если бы Роммель имел еще одну танковую дивизию, то, несомненно, уже очистил бы Ливию и был в Египте. Но все силы мы бросили на Россию...

Канарис говорил тихо. Его гость молча курил толстую сигару, дымок зеленоватым облачком расплывался в ярком луче.

— А вот и Россия, — сказал адмирал.

На экране возникли березовые леса, пыльные дороги, горящие хаты. Танки катились по улицам Минска. Кинооператор заснял и атаку бронетранспортеров с пехотой, и войска, форсировавшие Днепр у Могилева. Среди колонн пехоты и танков объектив кинокамеры выхватил японского генерала в парадной форме. Он и еще два японца спускались к берегу реки.

— Это посол Осима, — сказал адмирал. — Вылетел на фронт. И хотел зачерпнуть каской воду из Днепра.

У берега взметнулись разрывы снарядов. Генерал упал, фуражка его покатилась. Он вскочил опять и, что-то крича, вытащил из ножен самурайский меч. Потом мелькнули чьи-то ноги, кусок задымленного неба.

— Вот где русская артиллерия обстреляла их.

— Такая неосторожность? — удивился его собеседник, поворачивая голову на толстой шее. Он был чуть выше Канариса, горбоносый и толстощекий. Шелковая белая рубашка подчеркивала смуглость лица, а глаза прикрывали массивные темные очки.

— Осима уцелел, — засмеялся адмирал. — И даже в штабе фельдмаршала Клюге размахивал саблей. Убит кинооператор.

На экране замелькали столбцы иероглифов.

— Посмотрим японскую хронику, — сказал Канарис.

Выплескивали пламя жерла орудий военных кораблей, разрывы сметали легкие китайские фанзы, потные солдаты, навьюченные, как мулы, шагали по дорогам, среди рисовых полей на кострах жгли тела убитых офицеров-самураев, император Хирохито со сморщенным, как печеное яблоко, лицом награждал орденами генералов.

— Это уже не интересно, — сказал адмирал. — Я покажу тебе фильм. Его захватили у русских.

Окончилась хроника, и сразу на экране появились русские титры. Затем на травинку вполз черный головастый муравей. Рассматривая полянку, где трудились другие, более мелкие, светло-желтой окраски муравьи, он зловеще шевелил большими клешнями.

Гость адмирала сбросил на ковер пепел толстой сигары и повернулся, как бы удивляясь, что хозяина могут интересовать научные фильмы.

— Смотри внимательно, Ино, — заметил Канарис. — Это разведчик.

Муравей спустился на землю и убежал куда-то. Вскоре появился отряд черных муравьев. Отряд разделился на две колонны. Жаркая схватка закипела у муравейника. Не успевшие подготовиться к отпору светло-желтые муравьи гибли, дергались их половинки тел, перекушенные челюстями. Ускоренные киносъемкой события быстро развертывались на экране. Истребив поголовно всех обитателей, черные муравьи оставили только личинки. Вылупившиеся потом из личинок светло-желтые муравьи трудились на черных муравьев, добывали корм, а те постепенно жирели, делались малоподвижными. И светло-желтых муравьев плодилось все больше. Какой-то черный муравей, забавляясь, раскусил светло-желтого, и его сразу окружили другие светло-желтые. И повсюду начались схватки. Разжиревшие черные муравьи пытались убегать, их настигали, обкусывали лапы. Скоро все было кончено.

Адмирал поднялся и включил свет.

— Ну как? — спросил он.

— Любопытно, — ответил гость.

— Так погибла и Римская империя, — усмехнулся Канарис. — Идем пить кофе.

Они перешли в другую комнату. Здесь у камина был сервирован низкий столик. В камине горели дрова.

— Не люблю сырость, — проговорил адмирал, разливая горячий ароматный кофе по фарфоровым чашечкам. — А у Японии возрастают трудности. После того как армия микадо захватила французские колонии в Индокитае, Соединенные Штаты усилили тихоокеанскую эскадру новыми линейными кораблями.

— И это делает Японию хорошим союзником, — заметил гость.

— В политике, Ино, как на общей кухне. Враг твоего врага делается твоим союзником. Но, при возможности, и он, разумеется, не упустит случая плюнуть в твою кастрюлю. И, как ни странно, а в политике чаще всего желаемое воспринимают за действительность. — Адмирал понизил голос до шепота: — Ты, кстати, уверен, что гонконгские встречи остались незамеченными?

— Абсолютно, Вильгельм, — тихо проговорил Ино.

— Мой приятель Гейдрих давно задумал объединить в своих руках службу безопасности и мою контрразведку. Гитлер, конечно, боится дать ему такую власть. Но если Гейдриху что-то удастся нащупать...

Адмирал помолчал, допивая кофе мелкими, неторопливыми глотками.

— Вчера я дружески завтракал с ним в ресторане. Мы оба хорошо понимаем, что кто-то из нас уничтожит другого.

— Гейдрих ездит в Чехословакию и Францию, — задумчиво проговорил Ино.

Адмирал слегка наклонил голову. Он понял, что Ино предложит англичанам воспользоваться одной из таких поездок Гейдриха. Это вполне устраивало, кроме того, адмирал узнает, насколько англичане ценят его и готовы ли ради него рисковать своими агентами.

— Помни, Ино, я не готовлю заговоры, а только думаю о спасении Германии, — заметил Канарис. — Мне рассказывали, в Африке есть племя джукун. Это племя избирает себе вождей на шесть лет. И какими бы хорошими ни были вожди, через шесть лет к ним приходят и душат их во сне. Там, пожалуй, единственное место на земле, где власть не портит людей.

Открыв дверь, вошел помощник адмирала.

— Что-нибудь важное? — спросил Канарис.

— Из группы армий «Центр», — сказал помощник, отдавая ему радиограмму. Канарис быстро прочитал ее.

— О-о... В тылу наших армий появились группы русских десантников.

Щелкнув каблуками, помощник ушел.

— Кстати, — раскуривая сигару, проговорил Ино. — Ты слыхал что-нибудь о десанте из космоса?

— А какой марки пулеметы у них? — засмеялся адмирал.

— Один китайский ученый разыскал в пещере на Тибете маленькие, хрупкие скелеты и остатки темно-желтой кожи. Ученый предполагал, что это древние исчезнувшие обезьяны. Но сам вдруг бесследно исчез.

— В чем же дело? — спросил адмирал.

— Появились упорные слухи, что это были разумные существа, прилетевшие из космода на нашу планету много тысяч лет назад. И там будто бы нашли записи об этом. Записи иероглифами.

— Вот как! — проговорил адмирал. — Или японская разведка готовит доводы, что от их предков началась разумная жизнь и поэтому они могут господствовать, или еще чей-то дальний прицел. Надо узнать.

— Хорошо, — кивнул Ино.

Канарис нахмурился, затем веселые морщинки собрались у его глаз.

— Ну а ты что намерен делать после войны?

— У меня теперь хватит денег, чтобы купить островок в море и несколько торговых судов.

— Старый пират, — рассмеялся адмирал. — Когда-то, устраивая мой побег из Марокко, ты имел более скромные аппетиты...

XII

Выполняя приказ командующего Юго-Западным фронтом, дивизии 5-й армии начали контратаки во фланг танковой группы Клейста. Даже ночью не утихала канонада. Накрапывал теплый дождь.

Роте курсантов было приказано форсированным маршем выйти на хутор, где их ждал танковый отряд. Земля липла к сапогам жирными пластами. У свежих воронок лежали трупы в серо-зеленой форме, разодранные шинели, каски. Рота потеряла четкий строй, вытянулась. Андрей про себя ругал эту грязь и думал, почему так холодно простилась с ним Ольга. Ладонь у нее была вялая и вместе с тем взгляд какой-то испуганно-зовущий.

— А вон еще!.. Смотрите, братцы! — выкрикивали курсанты. — Их тут артиллерия накрыла!.. Вон опять лежат!

— Да, ловко накрыли! — говорил Андрею шагавший рядом командир взвода Звягин. У младшего лейтенанта Звягина были детские, припухлые губы и румяные, круглые щеки с ямочками. Он смотрел на Андрея восторженными карими глазами, то и дело забегая чуть вперед.

— Вы думаете, быстро попадем на фронт?

— Да это и есть фронт, — ответил Андрей.

— Какой же фронт? Одни убитые.

— Вчера они были живыми! — усмехнулся Андрей.

— Да-а, — протянул Звягин и тут же рассмеялся: — Да, конечно!

Впереди них шагал другой младший лейтенант, Крошка. Фамилия никак не подходила к его росту, широким плечам и хмурому нраву. Когда он знакомился с Андреем, то молча протянул толстую ладонь, едва сгибая пальцы, словно боясь пожатием раздавить ему руку. Солодяжников по обочине дороги вел коня. Но еще ни разу не сел верхом, как бы стесняясь ехать, когда остальные идут пешком. Курсанты, почти все одинакового роста, набранные в училище перед войной, были в новеньких касках, с новенькими полуавтоматическими винтовками и оттого похожие друг на друга. Среди них выделялись затрепанным, грязным обмундированием только приданные роте минометчики. Они тащили короба с минами, чугунные плиты.

— Я два рапорта подал, чтобы отправили на фронт, — говорил Андрею младший лейтенант Звягин. — И никак! Потом ночью тревога. И все! А Солодяжников у нас математику преподавал. Такой въедливый... У него же геморрой, — Звягин прыснул в кулак, точно смешнее, чем геморрой у командира роты, ничего и быть не могло. — Его так у нас и звали — Геморрой. А Крошка услыхал и решил, что это фамилия. И басом говорит ему: «Товарищ Геморрой...» Что было!

«Вот с ними теперь мне воевать», — думал Андрей.

Немецкий снаряд, разорвавшийся метрах в трехстах от дороги, подкинул куски черной земли. Сидевшие на убитых немцах вороны даже не побеспокоились, а ротный строй качнулся, будто сдвинутый грохотом взрыва.

— Что такое? Равняйсь! — крикнул Солодяжников, удерживая шарахнувшегося коня. Он как бы лишь теперь заметил, что рота потеряла строй, а командиры взводов плетутся сзади. — Звягин, где у вас порядок? Держать шаг!

— Раз!.. Два!.. — срывающимся мальчишеским баском командовал Звягин, и сотня пар ног теперь дружно зачавкала по грязи.

— Что думаете, лейтенант? — заговорил Солодяжников, когда Андрей поравнялся с ним. — Бегут немцы?

— Поживем — увидим, — сказал Андрей.

— Поживем — увидим, говорила курица, догоняя петуха, — насмешливо заметил Солодяжников, и крохотные глазки его, как шипы, воткнулись в лицо Андрея. — Для курицы суждение очень мудрое. А для командира?..

— Я думаю, большое самомнение — тоже признак куриного ума.

Андрей ждал, что ротный сейчас взъярится, а тот, как-то по-петушиному округлив левый глаз, дернул пальцами книзу свой нос и доброжелательно взглянул на лейтенанта:

— Гм!.. Гм!.. Играете в шахматы, лейтенант?

— Нет, — сказал Андрей.

— Напрасно, напрасно. Очень полезная игра. Выигрывает тот, кто заранее угадал все ходы противника и точно оценил собственные возможности. Как на войне, только без жертв.

Он забрался в седло и, счищая прутиком грязь с длинных, изогнутых шпор на тупоносых сапогах, добавил:

— Ведите роту, лейтенант. Эти танкисты где-то здесь. Искать пора...

«Вот так с ним и надо, — подумал Андрей. — Меньше будет важничать. Ему вроде даже нравится, когда не уступают».

Ротный ускакал, подпрыгивая на седле, точно плохо привязанный мешок. И курсанты сразу опять зашумели, поломав ряды. Кто-то штыком достал из окопа немецкий ранец, обтянутый телячьей кожей.

— Смотри, братцы!

В лужу посыпались куски хлеба, мыльница, белье.

— И подштанники не успел сменить! — хохотал Звягин. — Вот драпали!..

Навстречу, раскачиваясь в глубоких выбоинах, медленно ехала санитарная двуколка. Говор затих, едва только она поравнялась с колонной. В двуколке лежали раненые. Курсанты молча смотрели на их заострившиеся, щетинистые, грязные лица, на пятна крови.

— Водица есть, ребятки? — спросил раненый боец. К нему тут же потянулось несколько рук с флягами.

— Ну, как там? — спросил Звягин.

— Нынче он лучше, — напившись, ответил раненый. — Вчера гатил снарядами, аж темно было. А нынче только минами сек.

— Что врешь! — просипел другой, с перевязанной грудью. — Роту когда накрыл. Это тебе мины?..

Раненые заспорили между собой, и возница-санитар тронул лошадей.

Лютиков догнал Андрея, пошел рядом.

— Должно быть, снова в тыл к фрицам забросят, — сказал он.

— Почему ты решил?

— У меня на эту вакансию нюх, — пояснил Лютиков. — Сухой паек нам выдали и гранаты. К чему это?

— Я сам еще не знаю, — ответил Андрей. — Может быть, только в прорыв.

— Будет время, надо радистке отписать, — так же монотонно говорил Лютиков. — Уговорила.

— Радистка? — спросил Андрей. — Когда?

— А как уходили.

Лютиков, словно его больше всего интересует сейчас дождь, откинул край набухшей, жесткой, как фанера, плащ-палатки и ловил рукой редкие капли.

— Опасный ты сердцеед, Лютиков, — вздохнул Андрей.

«Черт разберет этих женщин, — подумал он. — Наверное, Самсонов был прав... Только я все усложняю».

А где-то в глубине души его шевельнулось странное чувство, похожее на обиду. И отчего возникло такое чувство, он даже не понял.

Впереди на дороге показался Солодяжников. Он гнал коня галопом, плащ-палатка трепыхалась за спиной. У головы колонны он натянул повод и сполз на землю.

— Левее, левее!

Курсанты начали сворачивать, двинулись по мокрому жнивью к видневшимся за садочком крышам хутора.

— Ну, — оживился Лютиков, — аккурат к теще на блины попадем.

Среди низкорослых яблонь и вишен Андрей разглядел замаскированные коробки танков.

«Значит, скоро начнется, — подумал он. — И нечего копаться в самом себе. Война, как черная работа. Надо делать эту работу, и все».

XIII

Танки стояли под яблонями. Их башни с пушками прикрывали гнущиеся от тяжести плодов ветви. Танкисты в кожаных шлемах, запыленные до того, что на лицах блестели лишь глаза и зубы, сидя на броне, грызли недозрелые яблоки.

— Не пыли, пехота! — кричали они. — Фриц-то убег, скорость ваша маловата. Скорости добавь!

— Братцы, — спросил низенький пожилой боец, тащивший минометную плиту, — земляков нету? Я тамбовский...

— Тамбовские еще дома жинок щупают, — смеялись танкисты.

Они прыгали на землю, и среди курсантов уже чернели комбинезоны.

— Так, может, курские есть? — кричал боец с минометной плитой. — Курские же суседи. Мы спокон веку им колодцы да погреба рыли.

Из люка одного танка выбрался чубатый механик с гармонью в руках. Гармонь сипло вздохнула и тут же звонкой дробью «посыпала» плясовую.

Минометчик опустил свою плиту, сдвинув на затылок каску, притопнул пудовым от налипшей грязи ботинком. И, зажмурившись, сокрушенно качая головой, будто очень не хотелось ему плясать, но вот ноги сами несут усталое тело, раздвигая локтями других солдат, пошел по кругу. Потом, выхватив из кармана платок, накрыл им каску и, придерживая концы у подбородка, фальшиво-тоненьким голосом протараторил:

Я солдатика нашла —
Само мило дело!
Как в кусточки с ним пошла,
Ух, ах!.. Сразу оробела.